следованную структуру, которая, несмотря на свой унаследованный характер, все еще продолжает изменяться под влиянием своего инициатора. Чтобы вполне понять, каким образом эти доказательства приводят нас к признанию влияния среды в качестве примордиального фактора, нам необходимо лишь попытаться рассмотреть эти факты помимо его влияния. Предположите, например, что строение эпидермиса определяется всецело естественным подбором благоприятных изменений, что должны мы будем сказать тогда относительно вышеуказанного факта, что изменения клеточного строения слизистой оболочки, подверженной действию воздуха, изменяется в клеточное строение кожи? Мы должны сказать хотя слизистая оболочка у высокоразвитого индивидуального организма и доказывает таким образом могущественное действие среды на его поверхность, тем не менее мы не должны предполагать, что среда имела действие, способное порождать такое клеточное строение на поверхностях примитивных форм, хотя бы они были еще недифференцированными, или, если мы допустим, что такое действие и было произведено на них, то мы не должны предполагать, что оно сделалось наследственным Другими словами, нам следует предполагать, что такое действие или не существовало совсем, или что оно было мимолетно и не оставило никаких следов, хотя повторялось в течение миллиона миллионов поколений. Нам остается прийти к выводу, что такое кожное строение возникло только вследствие появления самопроизвольных, вызванных отнюдь не физическими условиями (хотя и вполне похожих на те, которые происходят от физических причин) изменений, подхваченных и увеличенных естественным подбором. Считает ли кто-нибудь возможным отстаивать подобное утверждение? Теперь мы приступаем к последней и главной серии морфологических явлений, которые должны быть приписаны прямому влиянию внешней природы и ее сил Эти явления обнаруживаются перед нами при изучении разных стадий развития зародышей Metazoa в их общем типе. Мы ограничимся уже раньше указанным фактом, что первый контраст между периферической и центральной частью обнаруживается после того, как ряд самопроизвольных делений превратил первоначальную оплодотворенную зародышевую клетку в целую группу клеток, составляющих почечку или примитивный зародыш. Там, где внутренняя масса незначительна, как, например, у низших животных, не откладывающих значительных запасов пищи вместе с зачатками своего потомства, наружный слой клеток, которые быстро становятся совершенно мелкими вследствие повторного деления, образует одевающую всю поверхность перепонку бластодерму. Следующая стадия развития, влекущая за собою удвоение покрывающего слоя, достигается двумя путями - инвагинацией (вдавлением) и деламинацией (расщеплением), который из них есть первоначальный путь и который упрощенный, еще не вполне выяснено. Об инвагинации, многочисленные примеры которой представляют самые низшие типы, Бальфур говорит: "На чисто априорных основаниях мое убеждение склоняется к признанию теории инвагинации предпочтительно перед всякой другой точкой зрения" {"A Treatise on Comparative Embryology, by Francis M. Balfour" LLD, Vol. II, p. 343 (second edition).}; для наших целей можно удовольствоваться этим признанием и уяснить природу этого процесса читателю-неспециалисту посредством простой иллюстрации. Возьмите маленький нерастянутый и не слишком плотный каучуковый шар, имеющий приблизительно в диаметре около дюйма, с небольшим отверстием, сквозь которое при надавливании может выходить воздух. Предположите, что вместо каучука стенка состоит из маленьких клеток, соединенных друг с другом и ставших, вследствие взаимного давления, по форме многогранными. Это будет представлять бластодерму. Теперь надавите пальцем одну сторону шара до тех пор, пока она не коснется другой стороны таким образом, что получится чашечка. Это действие будет заменять процесс инвагинации. Представьте себе, что путем продолжения этого процесса полусферическая чашечка становится очень углубленной и отверстие ее суживается до тех пор, пока чашечка не примет формы мешочка, у которого внутренняя стенка всюду соприкасается с наружной. Этот мешочек будет представлять собой состоящую из двух пластов, самую простую прародительскую форму Metazoa - "гаструлю": форму, которую постоянно сохраняют некоторые из самых низших типов; нужны лишь щупальца, окружающие отверстие мешочка, для того чтобы получить обыкновенную гидру. Здесь нам в особенности следует отметить тот факт, что из этих двух слоев, наружный, называемый, согласно эмбриологической терминологии, эпибластом, продолжает поддерживать общение с внешними силами и веществами, между тем как внутренний, называемый гипобластом, приходит в соприкосновение лишь с такими веществами, которые вносятся в окружаемую им пищевую полость. Мы должны, кроме того, заметить, что у зародышей Metazoa с более развитой организацией появляется между этими двумя слоями еще третий, называемый мезобластом. Происхождение его заметно у тех типов, у которых процесс развития не затемняется присутствием большого количества питательного желтка. Пока происходит вышеописанное вдавление и прежде чем внутренние поверхности эпибласта и гипобласта придут в соприкосновение между собой, от одной или от обеих из этих внутренних поверхностей или же от какого-нибудь участка одной или другой из них отделяются клетки или эквивалентные им амебовидные особи, которые образуют повсюду находящийся между другими двумя слой, никогда не имеющий, как это явствует из самого способа его образования, общения с внешней средой и ее содержимым, а равно с получаемыми от нее питательными веществами. Теперь могут быть изложены те замечательные факты, необходимым введением к которым и является это описание образования слоев. Из наружного слоя, или эпибласта, развивается постоянная эпидерма и ее производные - нервная система и органы чувств. Из обращенного внутрь слоя, или гипобласта, развиваются пищеприемный канал и те из прилегающих к нему органов, которые, как, например, печень, поджелудочная железа и другие, принимают участие в пищеварении, доставляя свои отделения в пищеприемный канал, и, наконец оболочки распределяющихся в легких трубок, проводящих воздух к тем местам, в которых производится газовый обмен. Из мезобласта образуются кости, мускулы, сердце, кровеносные и лимфатические сосуды вместе с такими частями различных внутренних органов, которые менее всего соприкасаются с видимым миром. Если допустить незначительные ограничения, то все же остается, несомненно, широкий и общий вывод, что из той части внешнего слоя, которая остается продолжительное время наружной, развиваются все структуры, активно и пассивно поддерживающие сношение со средой и ее содержимым; из обращенной же внутрь части этого внешнего слоя развиваются структуры, поддерживающие сношения с попадающими внутрь организма quasiвнешними телами вроде твердой пищи, воды и воздуха; и, наконец, из мезобласта развиваются структуры, никогда не имеющие от начала и до конца никакого сношения с внешним миром. Рассмотрим эти общие факты. Кто мог бы предположить, что нервная система есть часть первоначальной эпидермы? Без доказательств, представленных единодушными показаниями эмбриологов в течение последних тридцати или сорока лет, кто бы поверил, что мозг происходит из завернувшейся полоски наружной кожи, которая, опускаясь ниже поверхности, погружается в другие ткани и окончательно облекается костяным футляром? Тем не менее человеческая нервная система, заодно с нервными системами низших животных, имеет такое именно происхождение. По словам Бальфура, первоначальные эмбриологические изменения подразумевают, что "функции центральной нервной системы, которые первоначально исполнялись всецело кожей, стали постепенно концентрироваться в особенней ее части, мало-помалу отделившейся от поверхности и окончательно сделавшейся у высших типов, вполне определившимся органом, заключенным в субдермальных (подкожных) тканях.. Эмбриологические данные доказывают, что ганглиозные клетки центральной части нервной системы первоначально произошли из простых недифференцированных эпителиальных клеток поверхности тела" {Balfour I. с. Vol 2, р. 400-401.}. Быть может, несколько менее поражает нас, хотя все же в достаточной степени, тот факт, что глаз также развился из участка кожи и что не только хрусталик и вся окружающая его часть глаза имеют подобное происхождение, но и "воспринимающие части органов специальных чувств, особенно зрительных органов, часто образуются из той же самой части первоначальной эпидермы", которая образует и центральную нервную систему {Balfour,I.c.Vol.2,p.401.}. То же самое справедливо и относительно органов обоняния и слуха. Они также зарождаются в виде мешочков, образовавшихся заворачиванием эпидермы, и, по мере того как их части развиваются, они снабжаются изнутри нервной системой, которая, в свою очередь, имеет эпидермальное происхождение. Как должны мы истолковывать эти удивительные превращения? Указав мимоходом, какими абсурдами, с точки зрения сторонников отдельных актов творения, являлась бы такого рода связь в строении и такой кругооборот эмбриального развития, мы хотим здесь отметить, что этот процесс принадлежит к той категории, относительно которой мы должны сомневаться в возможности приписывать ее явления исключительному действию естественного подбора. По этой гипотезе, после множества самопроизвольных изменений, возникавших в бесполезных для организма направлениях, следовало ожидать, что изменение, вызвавшее впервые образование нервного центра, появится на какой-нибудь внутренней части, где оно было бы удобно помещено. Его появление на наружном опасном месте и последующее переселение в безопасное с этой точки зрения непонятно Между тем это явление станет вполне понятным, если помнить, с одной стороны, вышеприведенную истину, что структуры, функция которых заключается в соприкосновении со средою и ее содержимым, так сказать, возникают в той именно поверхностной части организма, которая находится под непосредственным действием этой среды и ее содержимого, а с другой стороны, наш вывод, что внешние воздействия сами по себе порождают соответствующие структуры. Такие структуры, однажды возникнув и будучи поддерживаемые естественным подбором там, где они благоприятны для жизни, составили бы первый член целой серии переходных ступеней, кончающейся развитыми органами чувств и развитой нервной системой {Общий очерк изменений, посредством которых происходит ее развитие, см. у Бальфура, I. с. Vol. 2, р. 401 и 404.}. Я должен ради краткости пропустить описание аналогичной эволюции того обращенного внутрь слоя или гипобласта, из которого возникают пищеварительный канал и связанные с ним органы, хотя изложение этой эволюции и усиливало бы мое доказательство. Будет достаточно остановить внимание на том факте, что этот первоначально наружный слой сохраняет как в пищеварительной, так и в дыхательной части своей развившейся формы quasinaружную поверхность, так как продолжает иметь сношения с предметами, внешними для организма. Я также принужден воздержаться от обсуждения вышеуказанного факта, что промежуточно возникший слой, или мезобласт, являющийся с момента своего возникновения в полном смысле слова внутренним, производит такие структуры, которые навсегда остаются, безусловно, внутренними и не имеют общения с внешним миром в отличие от структур, развившихся из других двух слов: антитеза, которая имеет большое значение. Здесь будет лучше обратить внимание на самое общее значение этих фактов. Каков бы ни был сам по себе порядок последовательных изменений, первое изменение всегда заключается в образовании поверхностного слоя, или бластодермы, точно так же посредством какого бы ряда превращений ни достигалась структура взрослых форм, все органы тем не менее, образуя взрослую особь, происходят из бластодермы. Чем объяснить этот удивительный факт? Мы поймем смысл его, если обратимся к первоначальной стадии, в которой Protozoa, образовав посредством повторных делений группу клеток, превращаются в полый шар так же, как это делают протофитовые типа Volvox. Первоначально полый шар, образованный по всей своей поверхности из единиц, снабженных ресничками, и не будучи по своей форме совершенно сферическим, принял бы, двигаясь по воде, постоянное положение, вследствие чего одна часть сфероида чаще, чем другие, приходила бы в прикосновение с воспринимаемыми телом питательными веществами. Возникающее таким образом разделение труда явилось бы выгодным и поэтому, имея наклонность возрастать у нисходящих поколений, закончилось бы дифференциацией, одинаковой с найденной в зародышах низших типов Metazoa, которые, обладая яйцеобразной формой, снабжены волосками на одной лишь части своей поверхности. Таким образом произошла бы форма, в которой несущие волоски особи исполняли бы функцию движения и доставления воздуха; между тем как на другие особи, принявшие амебоидообразный характер, перешла бы функция поглощения пищи: существуют разнообразные доказательства подобной примордиальной специализации {См. Бальфур. Т. I, стр. 149 и Т. II, стр. 343-344.}. Отмечая непосредственно, что унаследованность этого процесса от предков вытекает из того самого факта, что у низших типов Metazoa полый шар есть первая форма, принимаемая развивающимся зародышем, я здесь обращаю внимание на пункт, имеющий основное значение, - именно, что первичная дифференциация полого шара определяется разницей в характере общения его частей со средою и ее содержимым и что последующая инвагинация возникает вследствие постоянства этого различия в характере общения. Даже оставив в стороне эту первую стадию и начав со следующей, когда уже образовалась "гаструля" путем постоянного вхождения внутрь одной части полусферы полого шара, будет вполне достаточно, если мы рассмотрим, что должно было произойти после этого. Та часть поверхности, которая продолжала оставаться наружной, время от времени соприкасалась с неподвижными массами и иногда получала толчки, как следствие ее собственных движений, так и движения других предметов. Ей сообщались звуковые колебания, иногда расходящиеся по воде; на нее сильнее, чем на другие части, действовали колебания в количествах света, обусловливаемые прохождением мимо нее маленьких тел; она же натыкалась на те рассеянные молекулы, которые ощущаются как запах. Другими словами, с самого начала наружная поверхность была такой частью организма, на которую действовали различные влияния внешней природы и посредством которой, с одной стороны организм воспринимал от окружающей среды впечатления, служащие импульсом для действий, а с другой стороны, производил соответствующую таким действиям механическую реакцию; поэтому поверхность по необходимости была той частью организма, на которой возникли различные приспособления для поддержания сношений с внешним миром. Сделать другое предположение - значит допустить, что такие приспособления возникли внутри, где они не могли бы ни подвергаться влиянию окружающих внешних агентов, ни, в свою очередь, производить на них действие, где дифференцирующие силы не вступали в действие, а дифференцированные структуры не могли обнаруживать никакой деятельности; еще это значит допустить, что части организма, непосредственно подверженные действию дифференцирующих сил, остаются неизменными. Ясно, что организация могла начаться только на поверхности и что последующий ход начавшейся таким образом организации не мог не определяться своим поверхностным происхождением. Поэтому вышеприведенные замечательные факты показывают нам, почему индивидуальная эволюция организма совершается посредством последовательных выворачиваний и врастаний. Без сомнения, естественный подбор скоро вступил в действие, как, например, при удалении рудиментарных нервных центров с поверхности; особь, у которой они были помещены немного глубже, имела менее вероятия сделаться бессильной вследствие их повреждения. То же самое происходит во множестве различных направлений. Но тем не менее, как мы здесь видим, естественный побор мог играть лишь подчиненную роль. Он мог только воспользоваться теми изменениями строения, которые были начаты средою и ее содержимым. Итак, посмотрите же, как обширна была роль, сыгранная этим примордиальным фактором. Если бы он только произвел у Protozoa и Protophyta характеризующую их клеточную форму, если бы он только передал Metazoa и Metaphyta составляющее их замечательную черту клеточное устройство, если бы он только причинил повторение у всех животных и растений той первоначальной дифференциации наружных частей от внутренних, которую он впервые произвел в микроскопических животных и растениях, - то он сделал бы уже многое в направлении вырабатывания у организмов известных руководящих черт. Но он сделал еще больше. Причинив первые дифференциации в тех группах особей, из которых произошли вообще видимые животные, он определил исходный пункт их организации, определил тем самым ее ход и придал неизгладимые черты эмбриональным превращениям и строению взрослых форм. Хотя содержание этой работы излагалось преимущественно по индуктивному методу, тем не менее оно перешло в конце предыдущего отдела к методу дедуктивному. Последуем здесь на время точному и простому дедуктивному методу. В биологии, несомненно, опасно рассуждать a priori, но подобная опасность отсутствует, если мы будем иметь в виду, совпадают ли полученные результаты с теми, которые достигнуты рассуждениями a posteriori. Биологи в общем согласны между собой, что при современном состоянии земной поверхности не бывает случаев возникновения органического существа из неорганической материи. Тем не менее они не отрицают, что в давно прошедшие времена, когда температура земной поверхности была гораздо выше, чем в настоящее время, и когда другие физические условия резко отличались от современных, неорганическая масса путем последовательных сложных процессов дала начало органической материи. Такое множество веществ, когда-то считавшихся исключительно принадлежностью органических тел, было приготовлено искусственным путем, что ученые едва ли подвергают сомнению вывод о возможности условий, при которых посредством еще новой ступени усложнения состав низших типов четырех элементных соединений переходит в состав высших типов. В самом деле, необходимым выводом из гипотезы эволюции, в ее общей форме, является утверждение, что когда-то происходило постепенное отделение органического мира от неорганического, и если принять эту гипотезу в целом, то мы неизбежно приходим к вопросу: каковы же должны были быть ранние стадии прогресса, последовавшего за возникновением наиболее сложных форм материи из форм менее сложных? Сначала протоплазма могла не иметь наклонности к тому или другому расположению своих частей, исключая, правда, чисто механической наклонности, свойственной свободной жидкости, принимать сферическую форму. Сначала она должна была быть пассивной. И по своей пассивности она должна была быть одинакова с неорганической. В ней не могло происходить явлений, подобных самопроизвольной изменчивости, так как изменчивость подразумевает известное обычное течение изменения, с которым она расходится, и, следовательно, невозможна в тех случаях, где не существует обычного хода изменения. При отсутствии той циклической серии метаморфоз, которую в наше время даже простейшие формы жизни обнаруживают как результат унаследованного состояния, в этой стадии не могло существовать никакой точки опоры для естественного подбора. Как же в таком случае началась органическая эволюция? Если первичная масса органической материи была одинакова с неорганической по своей пассивности, отличаясь от нее только большей изменчивостью, то мы должны заключить, что ее первоначальные изменения подчинялись тому самому общему закону, который вызывает изменения в неорганической массе. Непостоянство однородного есть всеобщий принцип. Во всех случаях однородное стремится превратиться в разнородное, а менее разнородное в более разнородное. Поэтому в первичных протоплазматических единицах ступень, с которой началась эволюция, должна была заключаться в переходе от полной однородности всей массы к возникновению некоторой разнородности. Притом причина возникновения этой первой ступени в одном из участков органической материи должна была заключаться, как и в неорганической материи, в том, что ее части различно подвергались влиянию действующих сил. Какие же это действующие силы? Силы ее среды или вообще окружающего внешнего мира. Какие же части участка должны были подвергаться различным действиям? Необходимо части наружные и внутренние. Таким образом, в органических агрегатах, как и в неорганических, предполагая, что они обладают достаточной силой сцепления для поддержания постоянных соотношений между своими частями, первоначальный переход от однородности к разнородности неизбежно должен был сказаться в дифференциации внешней поверхности от внутреннего содержимого. Все равно, было бы видоизменение физическим или химическим и относилось ли к процессам созидательным или разрушительным, оно является следствием того же самого вышеозначенного обобщения: непосредственное действие среды было примордиальным фактором органической эволюции. Теперь, в заключение, обратимся к факторам во всей их совокупности и обсудим их относительное участие, наблюдая главным образом направления, в которых, на последовательных ступенях, они в отдельности уступают друг другу место по степени своей важности. Примордиальный фактор, действуя один, должен был вызвать одинаковую первоначальную дифференциацию во всех протоплазматических единицах. Говоря "одинаковую", я должен немедленно же ограничить значение этого слова окружающие физические и химические условия не могли быть всегда и везде абсолютно теми же самыми, в особенности когда первые зачатки органических существ получили широкое распространение, между степенями и разрядами возникшей дифференциации поверхностного слоя неизбежно оказывались различия. Как только они появились на сцену, выступил естественный подбор, так как несомненно, что несходства, происшедшие между отдельными единицами, имели влияние на их жизнь некоторые из видоизмененных форм переживали сравнительно с другими. Хотя нам совершенно неизвестны причины, вызвавшие возникновение процесса деления, повсюду встречающегося у самых мелких форм жизни, тем не менее мы должны заключить, что он, раз установившись, благоприятствовал распространению форм, наиболее выгодно дифференцированных средою. Хотя деятельность естественного подбора должна была возрасти с того момента, когда он однажды выступил на сцену, тем не менее дифференцирующее действие среды никогда не переставало быть его соучастником в развитии этих первоначальных животных и растений. То занимая господствующее положение, как при возникновении сложных животных и растений, то теряя его с возрастанием дифференциации тех высших типов, которые дали более простора естественному подбору, это действие среды тем не менее служило и должно всегда служить причиной и прямых, и косвенных видоизменений в структуре. Вместе с развитием того замечательного процесса, который, начинаясь у мельчайших форм жизни, где он называется конъюгацией, приходил постепенно в половое размножение, на сцену выступили причины многочисленных и явно случайных изменений. Смешение конституциональных наклонностей, более или менее разнородных вследствие разнородности физических условий, неизбежно повело к случайным сочетаниям сил, вызывающих отклонения в структуре. Эти отклонения, без сомнения, большей частью уничтожались, но иногда увеличивались благодаря переживанию наиболее приспособленных. По мере того как вместе с растущим разнообразием в формах жизни борьба и соперничество становились постоянно активнее, случайные видоизменения структуры, не имеющие никакого значения в отношениях со средою, стали обладать большой ценностью в борьбе с врагами и конкурентами, а естественный подбор таких изменений сделался преобладающим фактором. Его действие приобретало особенно необъятную важность в растительном мире; равно как и в обширной части животного мира, характеризующейся относительной неактивностью, переживание особей, получивших изменения в благоприятных для себя направлениях, должно было также постоянно служить главной причиной расхождения видов и случайного образования высших видов. Но постепенно, с увеличением деятельности, которое мы видели, восходя к последовательно высшим ступеням животных, и главным образом с возрастанием сложности жизни, на сцену все более и более выступает в качестве фактора унаследование таких видоизменений структуры, которые возникают вследствие видоизменения функции. Этот фактор окончательно выдвинулся среди созданий с высокой организацией, и, по моему мнению, существует достаточно оснований для вывода, что среди высшего типа творений - цивилизованных людей, у которых разряды отклонений, вызывающих переживание, слишком многочисленны для удобного подбора какого-нибудь из них и у которых переживание наиболее приспособленных находит множество препятствий, - этот фактор приобрел главное значение роль, принадлежащая переживанию наиболее приспособленных, обыкновенно ограничивается сохранением тех, у которых вся сумма способностей, образовавшихся путем функциональных изменений, сложилась наиболее благоприятно. Разумеется, на этот беглый обзор отношений между факторами следует в значительной степени смотреть как на умозрение. Мы слишком далеко ушли теперь от эпохи возникновения жизни, чтобы получить данные для чего-нибудь большего, чем гадательные заключения о ее самых ранних стадиях, в особенности ввиду отсутствия какого-либо указания на способ возникновения, сначала агамогенетического, а затем и гамогенетического размножения. Но тем не менее мне казалось, что будет уместно представить это общее соображение для указания, насколько дедуктивное истолкование гармонирует со многими заключениями, достигнутыми посредством индукции. Профессор Гексли в своей статье в "Encyclopedia Britanica" пишет нижеследующее: "Остается открытым вопрос, в какой мере естественный подбор оказывается достаточным для произведения видов. Немногие лишь могут сомневаться в том, что он является если не всеобъемлющей причиной, то, по крайней мере, чрезвычайно важным фактором в этом произведении... По свидетельству палеонтологии, эволюция многих существующих форм жизни из своих предшественников является уже не гипотезой, а историческим фактом; и в настоящее время может еще подвергаться спору только природа физиологических факторов, которым эта эволюция обязана своим существованием". К этой цитате я могу, кстати, присоединить взгляд, высказанный в замечательном адресе, прочитанном проф. Гексли на торжественном открытии статуи Дарвина в музее Южного Кенсингтона. Торжественно отвергая предположение, что эта церемония дает авторитетное подтверждение ходячим представлениям об органической эволюции, он говорит, что "наука совершает самоубийство, когда она становится догматической". Выпуская настоящую статью, я, помимо более широких побуждений, руководствовался также желанием отметить тот факт, что воззрения на происхождение видов приняли уже между биологами слишком догматический характер и сузились, после того как сделались общепризнанными. Вместо дальнейшего расширения более широкого воззрения, усваиваемого Дарвином по мере того, как он становился старше, его последователи сделали шаг назад к взглядам более узким, чем те, какие он всегда высказывал. Вот почему здесь уместно напомнить предостережение, высказанное проф. Гексли. Каково бы ни было мнение об аргументах и заключениях, высказанных в этой и предыдущей статьях, они, быть может, послужат доказательством того, что еще слишком рано считать законченными вопросы, касающиеся органической эволюции. ЗАМЕТКА  Нижеследующие слова образовали часть предисловия к тому большому тому, в котором вновь появился предшествующий труд. Я привожу их здесь потому, что при этом очерке их неудобно поместить вначале. Хотя доказательства, заключающиеся в этом труде, непосредственно относятся к биологии, однако те из них, которые содержатся в первой половине, имеют косвенное отношение и к психологии, этике и социологии Моя вера в глубокую важность этой косвенной связи была первоначально главным побудительным мотивом к тому, чтобы напечатать этот опыт; эта же вера побуждает меня и теперь снова издать его в той же неизменной форме. Хотя многочисленные, и в особенности более простые, разряды духовных проявлений могут быть объяснены только как результат естественного подбора благоприятных изменений, тем не менее, по моему мнению, существует еще более многочисленный разряд духовных проявлений, охватывающий все проявления сколько-нибудь значительной сложности, который может быть объяснен не иначе как следствием унаследования функционально происшедших видоизменений. Приемлемость теории психологической эволюции зависит исключительно от признания или отрицания доктрины, что не только в индивидууме, но и в поколении индивидуумов употребление и неупотребление частей вызывает относительное увеличение или уменьшение их. Разумеется, сюда включаются наши понятия о генезисе и природе наших высших эмоций, а также тем самым и понятия, составляемые нами о наших моральных интуициях. Если функционально происшедшие видоизменения наследственны, то возникающие обыкновенно в индивидуумах путем опыта умственные ассоциации между действиями и их последствиями, приятными или мучительными, могут в целом ряде поколений индивидуумов вызвать врожденное стремление желать или не желать таких действий. Если же эти изменения не наследственны, то, как мы увидим ниже, происхождение подобных стремлений не может иметь удовлетворительного объяснения Очевидно, точно так же и на наших социологических воззрениях должны глубоко отражаться наши взгляды на вышеуказанный вопрос. Если нация изменяется во всей своей массе посредством передачи эффектов, произведенных в организации ее членов теми способами ежедневной деятельности, которые связаны с ее учреждениями и условиями существования, то мы должны вывести заключение, что такие учреждения и условия сформировали бы ее членов гораздо быстрее и энергичнее, чем они могли это сделать, если бы единственной причиной приспособления к ним было многочисленное переживание случайно изменившихся в благоприятных направлениях индивидуумов. Я только добавлю, что, принимая во внимание широту и глубину того влияния, которое должно оказать на наши воззрения на жизнь, на умственную работу, нравственность и политику принятие той или другой из этих гипотез, вопрос: которая из них истинна? - делает достойным внимания ученых больше, чем все другие какие бы то ни было вопросы. После опубликования вышеизложенной статьи я получил от доктора Даунса (Dowries) оттиск статьи "О влиянии света на протоплазму" (On the influence of Light on Protoplasm), написанной им самим и Т.Р. Blunt'ом M.A. и сообщенной Королевскому обществу в 1879 г. Эта статья была продолжением его предыдущей статьи, которая, касаясь главным образом бактерий, утверждала, что: "свет препятствует развитию этих организмов и при благоприятных условиях может совершенно остановить его". Эта дополнительная статья доказывает, что вышеуказанное вредное действие света получается лишь при наличности кислорода. Взяв сперва сравнительно простой тип молекулы, входящей в состав органической материи, авторы, на основании детальных опытов, говорят: "Итак, очевидно, что кислород явился разрушительным агентом под влиянием солнечного света". Описание же опытов над мелкими организмами сопровождается заключением: "Поэтому казалось, что в отсутствии атмосферы свет совсем не был в состоянии производить сколько-нибудь заметное действие на такие организмы, по мере их появления". Авторы подводят итог результатам своих опытов в нижеследующих словах: "Итак, мы выводим заключение, как на основании аналогии, так и на основании непосредственного опыта, что наблюдаемое действие на организмы не зависит от света per se, но что необходимо еще присутствие свободного кислорода; свет и кислород совместно достигают того, чего не может достигнуть каждый из них в отдельности: и кажется бесспорным вывод, что произведенное действие есть постепенное окисление протоплазмы, составляющей эти организмы, и что в этом отношении даже живая протоплазма не изъята из действия законов, управляющих отношениями света и кислорода к формам менее живой материи. Сила, которая, как нам это известно, косвенно безусловно необходима для жизни, и материя, при отсутствии которой нельзя было доказать существования жизни, соединились здесь для ее разрушения". Каков очевидный смысл этого? Если кислород в присутствии света разрушает подобные микроскопические участки протоплазмы, то каково будет его действие на более крупные ее участки? Вместо действия на всю ее массу эти агенты будут производить действие только на ее поверхности. В отличие от микроскопического количества протоплазмы, которая вся становится инертной, более крупная масса ее сделается инертной только в своей наружной части; нечто подобное же произойдет и с микроскопической массой, если действующие на нее свет или кислород окажутся в очень незначительных количествах. Таким способом возникнет оболочка, состоящая из измененной материи, заключающей и прикрывающей собою неизменную протоплазму, т. е. возникнет зачаточная клеточная оболочка. В ОТВЕТ НА КРИТИКУ  (Впервые напечатано в журнале "Девятнадцатый век". Февраль, 1888 г.) Хотя я не согласен с различными положениями и выводами, содержащимися в заметке, озаглавленной "Великое признание" (Graet Confession) и помещенной герцогом Аргильским (Duke of Argyll) в последнем номере этого журнала, тем не менее я благодарен ему за то, что он снова поднял в печати этот вопрос. Хотя правило "будь спокоен и признателен" является одним из тех, которые могут быть применимы во многих отношениях, особенно в политике, где неуместное нетерпение бывает очень вредно, но, во всяком случае, оно не находит себе применения в науке. К несчастью, тогда как господа политиканы не соблюдают его надлежащим образом, оно слишком близко принимается к сердцу господами натуралистами; насколько, по крайней мере, дело касается вопроса о происхождении видов. Новое биологическое ортодоксальное учение поступает совершенно так же, как это делало прежнее. До Дарвина люди, занимавшиеся явлениями жизни, равнодушными глазами смотрели на многочисленные факты, которые ясно указывали на эволюционный характер происхождения растений и животных, и были глухи к тем, кто настаивал на значении этих фактов. Теперь же, когда эти господа пришли к исповеданию эволюционного происхождения видов и вместе с тем приняли гипотезу, что естественный подбор был единственной причиной эволюции, они подобным же образом относятся невнимательно к многочисленным фактам, которые не могут основательно быть приписанными вышеуказанной причине, и глухи к тем, кто старается привлечь на это их внимание. Переменились только воззрения, а приемы остались те же самые. Но хотя, как я сказал, протест герцога Аргильского против подобного отношения совершенно справедлив, все же нет возможности поддерживать многие из его положений. Некоторые из них относятся лично ко мне, другие же имеют общий характер. Я намереваюсь разобрать их в том порядке, в котором они расположены в самой его заметке. На 144-й странице герцог Аргильский цитирует мои слова, что я пропускаю "на этот раз рассмотрение фактора, который может быть отмечен как примордиальный", и дает понять, что я тем самым утверждаю, что крайнее дарвиновское понимание некоторого примордиального "вдохновения духа жизни" есть представление, которое может быть опущено только "на этот раз". Даже если бы не существовало другого ясного объяснения цитируемых им моих слов, то предположение, что такова именно была моя мысль относительно пропущенного фактора, являлось бы несколько опрометчивым; на самом же деле можно положительно удивляться тому, что подобное объяснение моих слов могло быть высказано после чтения моей второй из двух критикуемых статей, в которой непосредственно разбирается фактор, опущенный в первой статье; этот пропущенный третий фактор есть непосредственное физико-химическое воздействие среды на организмы. Подобная мысль, приписываемая мне герцогом Аргильским, до того идет вразрез со взглядами, высказанными мной во многих местах, что мне и в голову никогда не приходила возможность, что она когда-нибудь будет приписана мне. Прежде чем приступить к главному вопросу, я должен разобраться в некоторых других мнениях, носящих личный характер и помещенных ниже на той же странице. Герцог говорит: "Более чем сомнительно, можно ли придавать какое-либо значение новому фактору, которым он (т. е. я) думает дополнить его (естественный подбор)", и он считает "непостижимым", что я "мог поднять такой большой шум из-за подобной мелочи, как действие употребления или неупотребления отдельных органов в качестве отдельного и вновь открытого фактора в развитии изменений". Я не предполагаю, чтобы герцог Аргильский намеревался взвалить на меня неприятное обвинение, что я объявляю за новость то, что для всех мало-мальски знакомых с фактами является всем, чем угодно, но только не новостью. И, однако, несомненно, что его слова имеют такой именно смысл. Я не могу понять, как он мог написать подобную вещь, вопреки тому обширному знакомству с предметом, которое он несомненно проявляет, и несмотря на доказательства противного, содержащиеся в критикуемых им статьях. Не только натуралисты, но и множество людей, не причастных естествознанию, знают, что гипотеза, которую я будто бы выдвинул как новую, была гораздо раньше высказана, чем гипотеза естественного подбора, - возникновение ее восходит, по крайней мере, ко временам д-ра Эразма Дарвина. Я только имел целью снова выдвинуть на передний план фактор, который, по моему мнению, совершенно ошибочно игнорировался в последние годы, и хотел доказать, что Дарвин постепенно признавал за этим фактором тем большее значение, чем старше становился он сам (уже высказывая подобную мысль, я мог бы считать, что вполне достаточно устраняю возможность предположения, что я выставляю этот фактор как новый); я также хотел дать дальнейшее доказательство того, что этот фактор продолжает действовать, и указать, что существуют многочисленные явления, которые не могут быть истолкованы без признания его действия; наконец, я имел целью привести доводы в пользу того, что если действие этого фактора обнаружено в одном каком-нибудь случае, то есть основания заключить, что он действует на все структуры, имеющие деятельные функции. Довольно странно, что вслед за словами, изображающими меня выдающим за новинку доктрину, которую я просто старался отметить и расширить, немедленно следует фраза, в которой герцог Аргильский сам выставляет эту доктрину хорошо известной и прекрасно установленной. "Вообще не подвергается оспариванию соответствующая физиологическая доктрина, что ослабевшие органы (вследствие постоянного неупотребления) переходят по наследству к потомству в этом состоянии функционального и структурного упадка. И обратно, растущая способность и развитие, возникающие из обычного и нормального употребления специальных органов и передачи этого потомству, иллюстрируются многими примерами из воспитания домашних животных. Я не знаю, чему еще другому можем мы приписать длинные, гибкие ноги и тело борзых собак, так очевидно приспособленных к быстроте бега, или утонченную способность обоняния у понтеров и сеттеров, или дюжину других случаев видоизменения структуры, причиненной искусственными подборами." Ни с одним из положений, содержащихся в этом отрывке, я не могу согласиться Если унаследование "функционального и структурного упадка вообще не оспаривалось", то половина моей статьи была бы бесполезна, и если унаследование "растущей способности и развития", причиненных употреблением, было признано как "иллюстрированное многими примерами", то и другая половина моего труда была бы ненужной. И то и другое подвергается оспариванию; и если не положительно отвергается, то, по крайней мере, применяется бездоказательно. Борзые собаки и понтеры не составляют действительного доказательства, потому что их особенности обязаны своим происхождением искусственному подбору более, чем какой-либо другой причине. Действительно, может существовать сомнение, употребляют ли борзые свои ноги больше, чем другие собаки. Собаки всех пород постоянно бегают, гоняются друг за другом и тем приобретают проворство, и притом другие собаки чаще, чем борзые, которые не любят предаваться игре Случаи, в которых борзые упражняют свои ноги в охоте за зайцами, занимают лишь незначительное место в их жизни и могут сыграть только самую незначительную роль в развитии их ног. А затем, как же объяснить их длинные головы и остроконечные носы? Развились ли они также под влиянием бега? Структура борзых собак объясняется как результат, главным образом, подбора изменений, возникших случайным образом от неизвестных причин, иным же образом она объяснена быть не может. Еще более очевидна несостоятельность ссылки герцога Аргильского на понтеров и сеттеров. Возможно ли утверждать, что их органы обоняния упражняются более, чем соответствующие органы у других собак? Не все ли собаки упражняют в течение целого дня свое чутье, обнюхивая все вокруг себя и выслеживая животных собственного вида и других видов? Вместо того чтобы допускать, что у понтеров и сеттеров более упражняется чувство обоняния, следует, наоборот, утверждать, что оно упражняется значительно меньше, так как в продолжение большей части своей жизни они бывают заперты на псарнях, где изменение запаха, на котором они могли бы упражнять свое обоняние, совершенно незначительно Очевидно, что если воспитатели охотничьих собак с самых ранних пор обыкновенно производили выбор из щенков каждого помета, имевших наиболее тонкое обоняние (а несомненно, что щенки каждого помета оказываются различными между собою, как дети любой человеческой семьи) вследствие неизвестной комбинации причин, то существование таких замечательных свойств у понтеров и сеттеров может быть вполне объяснимо, между тем как другим способом их объяснить невозможно. Я охотно воспользовался бы сам этими примерами по отношению к своей аргументации, если бы они имели соответствующее значение, но, к несчастью, они его не имеют. На следующей странице статьи герцога Аргильского (стр. 145) встречается место, которое я еще должен привести прежде, чем буду в состоянии действительно иметь дело с ее различными основными положениями. Там значится нижеследующее: "Но если естественный подбор есть простая фраза, по своему смыслу довольно неопределенная и довольно широкая для того, чтобы прикрыть какое бы то ни было число физических причин, принимающих участие в обыкновенном зарождении, то все вообще трудное доказательство Спенсера, направленное в пользу его "другого фактора", становится аргументом более чем излишним. Само по себе совершенно ложно предположение, что этот "фактор" и естественный подбор помогают друг другу или даже представляют собою нечто совершенно отдельное одно от другого. На самом деле, принятый им за новый фактор есть просто один из подчиненных случаев наследственности. Но наследственность есть центральная идея естественного подбора. Поэтому естественный подбор заключает в себе и подразумевает все причины, которые могут каким бы то ни было образом оказывать влияние путем унаследования. Следовательно, нет никакого затруднения для того, чтобы причислить этот фактор к тому самому всеобщему фактору, смелость оспаривать нераздельное господство которого Спенсер взял на себя. Ему никогда не удастся поколебать господство этого фактора подобным ничтожным возмущением. Его ничтожные притязания смешны. Он домогается выставить за самую идею какой-то ее обрывок. Впрочем, здесь нет даже обрывка, который можно было бы отстаивать или превозносить. Его новый фактор органической эволюции лишен всякой самостоятельности или новизны. Спенсер способен цитировать свои слова из "Начал биологии", написанных около двадцати лет тому назад. Посредством старательного раскапывания Дарвина он доказывает, что подобная идея была свойственна этому последнему и признана им, по крайней мере, в его последнем издании "Происхождения видов"... Дарвин был человеком гораздо более умным, чем все его последователи" и т. д. Если бы под этой статьей не было подписи герцога Аргильского, то я едва ли мог бы поверить, что подобные слова написаны им. Вспоминая, что при чтении его статьи в предыдущем номере этого "Review" я был поражен обнаруженными в ней обширностью познаний, ясностью разбора и даром изложения, я положительно не могу понять, как это из-под того же самого пера исходят мысли, в которых не обнаруживается ни одного из вышеуказанных достоинств. Даже совершенно незнакомый с предметом человек может видеть в последних двух положениях вышеприведенной выдержки, как странно нанизаны вместе их фразы. В то время как в первом из них я выставлен человеком, вносящим новый фактор, во втором и уже представлен высказывающим вещи, о которых упоминал двадцать лет тому назад. Одним почерком пера я изображен объявляющим вещь новой и защищающим ее, как давно известную! Таким образом, снова непредубежденный читатель, сравнивая первые слова с последними, должен прийти в изумление, видя в научном сочинении положения, которым так очевидно не достает точности. "Если естественный подбор есть простая фраза", то как мог Дарвин, предполагавший объяснить им происхождение видов, был признан за умного человека? Несомненно, это выражение должно быть более чем простой фразой, если оно служит ключом к пониманию фактов, не объяснимых другим способом. Оканчивая этим указания на несообразные мысли, я теперь перейду к исследованию главных положений, содержащихся в цитированном отрывке. Герцог Аргильский говорит, что "наследственность есть центральная идея естественного подбора". Мне кажется, что те, кто освоил центральную идею вещи, должны иметь понятия о самой вещи, а между тем люди, обладая в продолжение целого ряда поколений идеей наследственности, не имели вместе с тем никакого понятия об естественном подборе. Ошибочность вышеприведенного положения очевидна. Можно с такой же долей истины говорить, что центральной идеей естественного подбора является возникновение структурных изменений. Точно так же с подобной же правдоподобностью можно утверждать, что действие внешних агентов, уничтожая одни индивидуумы и покровительствуя другим, есть центральная идея естественного подбора. Ни одно из подобных утверждений не заключает в себе истины. Процесс имеет три фактора - наследственность, изменчивость и внешнее влияние, если какой-нибудь из этих факторов отсутствует, то процесс прекращается. Концепция заключает в себе три соответствующие идеи, и если какая-нибудь из них отсутствует, то и сама концепция не может быть составлена. Ни одна из этих идей не может считаться центральной, но все идеи сосуществующие. Из ложного взгляда, что "наследственность есть центральная идея естественного подбора", герцог Аргильский выводит соответственным образом ложное заключение, что "естественный подбор заключает и подразумевает в себе все причины, которые могут каким бы то ни было образом оказывать действие через унаследование". Если бы он рассмотрел примеры, приведенные мною в "Началах биологии" для иллюстрации унаследования функционально происшедших изменений, то он увидел бы, что его вывод очень далек от истины. Я привел в пример уменьшение челюсти у цивилизованных людей, как изменение строения, которое не может быть вызвано унаследованием произвольных или случайных изменений. Для того чтобы изменения структуры, возникающие из подобных произвольных и случайных изменений, были поддержаны и увеличены в последующих поколениях, необходимо, чтобы индивидуумы, у которых случились эти изменения, извлекали бы из них преимущества в борьбе за существование, - преимущества, к тому же достаточно значительные для содействия их переживанию и более успешному размножению Но уменьшение челюсти, даже при понижении ее веса на унцию (что было бы значительным изменением), не может ни благодаря своему меньшему весу, ни благодаря потребности в меньшем питании представить значительных преимуществ какой-нибудь личности в жизненной борьбе. Даже если предположить, что такое уменьшение челюсти благотворно (а на самом деле в получающемся от этого ослаблении зубов заключается большое зло), то и тогда эта благотворность едва ли может способствовать относительному размножению семейств, у которых оно встречалось в ряде поколений. Если же оно не вызвало этого, то уменьшение размеров челюстей не может быть произведено естественным подбором благоприятных изменений. Как же в таком случае оно могло возникнуть? Только вследствие уменьшения функции в силу употребления мягкой пищи в связи, вероятно, с прекращением употребления зубов как орудия! И при этом заметьте, что такая причина действует на всех членов общества, переходящего в цивилизованное состояние. В течение ряда поколений эта уменьшившаяся функция временно вызывает изменения во всех входящих в их состав семействах. Естественный подбор совсем не применим в данном случае: ему нечего здесь делать. То же самое наблюдается и в многочисленных других случаях. Всякий вид по мере своего распространения по новым областям приходит в соприкосновение с новыми условиями питания, подвергается влиянию иной температуры, большей или меньшей сухости и влажности воздуха, новых наклонов поверхности земли, другой почвы и т. д Решительно все члены этого вида подвергаются различным изменившимся воздействиям, которые влияют на их мышечную, сосудистую, дыхательную, пищеварительную и другие системы органов. При унаследовании функционально происшедших изменений все члены вида будут передавать потомству возникшие в них изменения структуры, и весь вид изменится в своем целом без вытеснения одних разновидностей другими. Несомненно, что по отношению к некоторым изменениям здесь примет участие естественный подбор. Если вид, принадлежащий к классу хищных, переселится в такие места, в которых предмет его добычи обладает большей быстротой, то у всех его членов конечности будут укреплены благодаря необходимости более усиленных движений; те же члены видов. у которых подобное мускульное приспособление развилось в наибольшей степени, будут распложаться при особенно благоприятных условиях, и унаследование такой функционально усилившейся структуры будет возрастать в ряде последующих поколений вследствие переживания наиболее приспособленных. Но в многочисленных случаях меньших изменений может вовсе не произойти этого усиления, называемого изменившимися условиями жизни. Большинство этих изменений должно иметь такую относительную маловажность, что ни одно их них не может доставить индивидууму, в котором оно становится наиболее заметным, преимуществ, которые преобладали бы над преимуществами, приобретенными прочими индивидуумами от других изменений, более благоприятно в них выработавшихся. В отношении к такого рода изменениям унаследованные эффекты употребления и неупотребления должны накопляться независимо от естественного подбора. Для выяснения взаимных отношений этих двух факторов и отношения их к наследственности возьмем случай, в котором влияние всех трех может, в, частности отождествляться и различаться. Перед нами один из тех иногда встречающихся людей, который имеет на каждой руке по добавочному пальцу и который, предположим, занимается кузнечным ремеслом Эти добавочные пальцы не оказывают ему ни помощи, ни большой помехи, а вследствие постоянной работы руками он имеет очень развитые мускулы своей правой руки. Для большей ясности мы предположим, что и его жена более обыкновенного упражняет свои руки: она содержит прачечную и работает на всех своих соседей. При таких обстоятельствах спросим, какое значение имеют установленные факты и в чем заключаются воззрения и сомнения биологов? Первый акт означает, что этот шестипалый кузнец должен будет, вероятно, передать свою особенность некоторым из своих детей, а некоторые из них передадут это своим. Доказано, что даже при отсутствии подобной особенности у других родителей это странное изменение структуры (которое мы должны приписать какой-нибудь случайной комбинации причин) часто наследуется более чем одним поколением. Значит, причины, производящие такую постоянную шестипалость, неоспоримо относятся к тем, которые "оказывают действие через унаследование". Герцог Аргильский утверждает, что "естественный подбор заключает и подразумевает в себе все причины, которые могут каким бы то ни было образом оказывать действие через унаследование". Как же этот подбор может подразумевать причины, действующие в данном случае? Здесь он отнюдь не играет никакой роли. Здесь нет культивирования этой особенности, так как она не содействует борьбе за существование, и нет основания также предполагать, что она настолько является помехой в этой борьбе, что люди, обладающие ею, вследствие этого исчезают. Она просто уничтожается в ряду поколений вследствие противоположных влияний других особей. В то время как биологи допускают или, правильнее говоря, утверждают, что прирожденная способность руки кузнеца передаваема по наследству, они отрицают или, вернее, не допускают, чтобы другие особенности его руки, причиняемые ежедневным трудом, - его широкие мускулы и окрепшие кости - могли передаваться по наследству. Они утверждают, что на это не существует доказательств. Герцог Аргильский думает, что унаследование органов, ослабленных неупотреблением, "вообще не оспаривается", и он думает, что существуют ясные доказательства того, что противоположное изменение - увеличение размера, составляющее результат употребления, - также наследуемо. Но биологи оспаривают оба вышеуказанных разряда наследственности. Если на это нужны доказательства, то их можно найти в протоколах последнего заседания Британской Ассоциации, в записке профессора Roy Lankester, озаглавленной "Наследуются ли приобретенные черты?", и в поднявшихся по поводу этой записки дебатах. Если бы эта форма наследования, как утверждает герцог Аргильский, "вообще не оспаривалась", то я не написал бы своей первой из двух им критикуемых статей. Но, предположив доказанной, как это отныне может считаться, мысль, что такое функционально возникшее изменение строения, которое обнаруживает рука кузнеца, может передаваться по наследству, все-таки постоянное наследование принадлежит к такого рода явлениям, с которыми естественный подбор не имеет ничего общего. Если очень окрепшая рука дала возможность кузнецу и его потомству, имеющему подобные усилившиеся руки, поддерживать борьбу за существование успешнее, чем это делают другие люди, то переживание наиболее приспособленных обеспечило бы поддержание и усиление такой черты в последующих поколениях. Но ловкость плотника дает ему возможность зарабатывать совершенно столько же, сколько зарабатывает его более сильный сосед Свинцовых дел мастер благодаря приобретенным техническим знаниям зарабатывает в один день сумму, составляющую недельный заработок кузнеца. Мелкий лавочник благодаря своей предусмотрительности в покупке и благоразумию в продаже, сельский школьный учитель благодаря своему знанию, управляющий фермой благодаря своему прилежанию и заботливости с одинаковым успехом выдерживают борьбу за существование. Преимущество сильной руки не преобладает над выгодами, которых достигают прочие люди благодаря врожденным или благоприобретенным другого рода способностям, и поэтому естественный подбор не может влиять на усиление подобной черты. Прежде чем усилиться, она нейтрализовалась бы соединением тех, кто имеет ее, с теми, кто обладает другими чертами. Поэтому, в каком бы направлении унаследование этого функционально происшедшего видоизменения ни действовало, оно действует независимо от естественного подбора. Следует отметить другую сторону вопроса: именно относительное значение этого фактора. Если добавочное развитие мускулов и костей может передаваться по наследству; если, как признавал и Дарвин, существуют различные другие изменения структуры, причиняемые употреблением и неупотреблением и подразумевающие унаследование такого рода; если, как предполагает герцог Аргильский, приобретенные черты наследуются, - то область применения этого фактора органической эволюции громадна. Не только всякий мускул, но каждый нерв и нервный центр, каждый кровеносный сосуд, все внутренности и почти всякая кость могут увеличиваться и уменьшаться под его влиянием. Из этого следует тот вывод, что, за исключением частей, исполняющих пассивные функции, как, например, покровы и кости, образующие череп, почти всякий орган в теле может видоизмениться в последующих поколениях вследствие увеличения или уменьшения его функции; и за исключением немногих случаев, где причиненное изменение есть одно из тех, которые способствуют переживанию в исключительной степени, подобный орган будет видоизменен таким образом независимо от естественного подбора. Хотя этот фактор в состоянии оказывать лишь незначительное действие на растительный мир и играть только подчиненную роль в мире низших животных, тем не менее, видя, что все активные органы всех животных подчинены его влиянию, мы необходимо должны признать его огромное значение. Герцог Аргильский называет значение, приписываемое этому фактору, "комическим". До этого далеко, и хотя приписываемое ему стремление остаться единственным фактором гораздо меньше, чем стремление на монополию со стороны естественного подбора, который обладает победоносной силой по отношению к той небольшой области, где они сталкиваются, но зато область независимого действия этого фактора громадна. Мне кажется, что герцог Аргильский заблуждается в четырех предложениях, содержащихся в цитированной мною выдержке. Вопреки его мнению, унаследование приобретенных черт действительно подвергается спору среди биологов. Несправедливо также, что "наследственность есть центральная идея естественного подбора". Положение, что естественный подбор заключает и подразумевает в себе все причины, которые могут каким бы то ни было образом оказывать действие через унаследование, совершенно ошибочно. И если унаследование приобретенных черт есть действительно фактор, то область, над которой он владычествует, отнюдь не ничтожна, но очень обширна. Здесь я должен остановиться после разбора полутора страниц из заметки герцога Аргильского. Состояние здоровья, которое воспрепятствовало мне напечатать что-нибудь после статьи "Факторы органической эволюции", написанной почти два года тому назад, мешает мне и теперь распространяться дальше об этом предмете. Если бы я имел силы продолжить доказательства, то, как мне кажется, без труда доказал бы, что и различные другие положения, выставленные герцогом Аргильским, не допускают успешной защиты. Следует предоставить самому читателю судить, насколько вероятно или невероятно такое предположение. Скажу только несколько слов по одному нижеизложенному поводу, и то главным образом потому, что если я пройду его молчанием, то это может вызвать серьезного рода ошибочное впечатление. Герцог Аргильский выставляет меня "берущим назад" "знаменитую фразу" "переживание наиболее приспособленных" и желающим "от нее отказаться". Он основывает подобное заключение на моей мысли, что слова этого выражения имеют побочное значение, которого нужно остерегаться, если мы хотим избежать некоторого искажения мысли. С одинаковой правильностью он может утверждать, что астроном отказывается от положения, что планеты движутся по эллиптическим орбитам, так как он предупреждает своих читателей, что в небесном пространстве не существует никакой орбиты, а что планеты несутся в пустоте по ненамеченному пути и в направлениях, беспрестанно изменяемых притяжением. Я сожалею, что таким образом должен был совершенно разойтись с различными положениями и выводами герцога Аргильского, - сожалею потому, что, как я это уже высказал, он, по моему мнению, оказал добрую услугу науке, снова подняв разбираемый вопрос Хотя польза, ожидаемая им от обсуждения этого вопроса, далеко не похожа на ту, которой жду я, но тем не менее мы с ним сходимся в убеждении, что от этого можно ожидать полезных последствий. КОНЕЦ ПЕРВОГО ТОМА ОПЫТОВ