попадет за это хулиганство, и еще что-то в этом роде, а Сергей чувствовал себя униженным и раздавленным и проклинал себя за это дурацкое знакомство, за свой подлый страх, за все на свете. Он чувствовал, что Зоя нисколько не обижена на него за то, что он не вступил в драку, но это его никак не утешало. С особенной неприязнью, как он сам это заметил и сам удивился себе, с особенной неприязнью он вспоминал того неизвестного рабочего паренька, который случайно проходил по улице и, увидев, что бьют девушку, ни о чем не думая, бросился ее защищать. "Вот и получил бритвой по щеке", -- подумал Сергей, пытаясь оправдать себя за свой страх, но он не мог себя оправдать и чувствовал себя раздавленным. Они уже подошли к дому, где жили девушки, и те стали объяснять им, как выйти из поселка, не запутавшись в его улочках, как вдруг в темноте вырос парень в белой рубашке и тот рослый в новеньком пиджаке. Разгоряченный дракой и успехом и, видимо, не насытившись ими, он догнал их и решил добрать недобранное. Зоя стала говорить ему, что она никогда не простит ему того, что случилось, что он уже завтра обо всем этом пожалеет, но тот не стал ее слушать, а вплотную подошел к Сергею и сквозь темноту стал вглядываться в него. Они с полминуты смотрели друг другу в глаза, и Сергей знал, что, если тот подымет руку, он будет с ним драться, и парень этот, хоть и был разгорячен предыдущей встречей, все-таки почувствовал готовность Сергея к отпору, вдруг повернулся и с размаху ударил товарища Сергея: -- А ты чего смотришь?! И Сергей опять почувствовал, что он должен был вступиться за своего приятеля, и не вступился. Но унижение от того, что он раньше ничего не сделал, было глубже этого унижения, и уже как бы было все равно, словно дальше унизить его было невозможно. Тот, что был в новеньком пиджаке, оттолкнул от Виктора своего приятеля в белой рубашке, словно наконец частично пуская в ход и те свои знания, которые без дела пропадали здесь, в этом глухом поселке. И они оба растворились в темноте. Сергей и Виктор распрощались с девушками, те, как понял Сергей, ожидали, что они назначат им свидание, но они ничего не сказали и ушли. Виктор по дороге говорил {285} Сергею, что опасность еще не миновала и неизвестно, что их ждет у выхода из поселка или дальше по дороге. Сергей почти не слушал Виктора, да и по дороге к ним никто не приставал, и они благополучно добрались до дачи его приятеля. Они выпили по стакану молока с булкой, оставленные матерью Виктора в его комнате. Сергей был в раздавленном состоянии и удивлялся, что может есть булку и пить молоко и даже чувствует аппетит. Потом они легли. По дыханию Виктора Сергей догадался, что тот быстро уснул, а Сергей почти всю ночь не спал, ему все мерещились эпизоды этого дня и вечера, и он никак не мог отогнать от себя чувство чудовищного унижения, которое он пережил. То и дело он вспоминал этого паренька, который, увидев, что бьют девушку, не задумываясь полез драться, и, хотя его полоснули бритвой по щеке, все-таки Сергей чувствовал, что его, Сергея, унижение не было бы столь глубоким, если бы этот парень не влез в драку. Он ощущал в себе какое-то враждебное чувство к этому парню за то, что тот оказался нравственно выше его, и, осознавая низость своего враждебного чувства к этому парню и понимая природу этой враждебности, страдал еще больше и чувствовал себя еще раздавленней и униженней. ...Через день, когда Сергей с Виктором и еще несколькими ребятами и девушками играли в волейбол возле пруда, Сергей увидел, что к пруду подошла Зоя. Она стала у пруда в нескольких шагах от играющих в мяч. Сергей поздоровался с ней, чтобы не делать вида, что не замечает ее, и продолжал играть, а она одиноко так постояла еще минут десять -- пятнадцать, а потом, видимо поняв, что Сергей к ней не подойдет, тихо ушла. Сергей смотрел ей вслед с каким-то щемящим замешательством, и ему жалко было ее и жалко было упускать ее, но он чувствовал, что после всего, что было позавчера, он не имеет права на эту девушку и было бы низко продолжать с ней какую-то близость после того, что он не осмелился защитить ее. Стараясь в какой-то мере оправдаться перед собой, он разжигал в себе неприязнь к ней. Конечно, она не должна была приводить его на эту танцплощадку, конечно, она проявила мелкое тщеславие, показавшись там с ним. Но все же, все же, как это подло все получилось. Больше Сергей эту девушку никогда не видел, но еще целый год время от времени с гадливой, ничуть не притуплившейся {286} остротой вспоминал все, что видел и пережил в тот вечер. И только через год он избавился от нестерпимой остроты этого воспоминания, после такого случая. Провожая товарища по институту, это был не Виктор, совсем другой парень, он стоял на мухусском вокзале, когда вдруг заметил, что какой-то очень здоровый парень собирается стукнуть его товарища. Сергей преградил ему дорогу. Оказалось, что этот подвыпивший парень, проходя мимо приятеля Сергея, толкнул его плечом. Приятель сказал, что в таких случаях надо извиняться, а этот парень послал его куда подальше, а товарищ Сергея, физически очень невзрачный, показал в ответ ему кулак. Этот подвыпивший парень, увидев показанный ему кулак, счел себя смертельно оскорбленным и ринулся на приятеля Сергея. Именно в этот момент Сергей его и заметил. Остальные подробности он узнал потом. Сейчас он видел, что рассвирепевший парень рвется к его приятелю, а Сергей преградил ему дорогу и стал пытаться с ним объясниться, но тот упрямо рвался к своему обидчику, и Сергей, поняв, что он грузин, попытался объясниться с ним по-грузински. -- Стыдно, парень, это гость, гость, -- повторил Сергей, стараясь воздействовать на гостелюбивую душу грузина. Но парень этот не на шутку рассвирепел и никак не хотел признавать гостя в приятеле Сергея, и Сергей его уже едва удерживал и почти висел на нем, а тот все прорывался к его приятелю. И в какое-то мгновение Сергей понял, что еще секунда, и гнев этого очень здорового физически парня обратится против него, и тогда он с ним не справится. Сергей вдруг с каким-то точным хладнокровием оценил обстановку и первым изо всех сил ударил парня кулаком в лицо. Парень пошатнулся, но в следующее мгновение ринулся на Сергея. Первый оглушающий удар Сергея уравнял силы. Они стали драться и, дерясь, выволоклись из дверей вокзала, и Сергей уже видел, что вокруг них столпились зеваки. Парень этот во время драки один раз упал, и Сергей почувствовал, что тот упал от его точного удара; правда, он тут же вскочил на ноги и продолжал драку. Потом Сергей почувствовал, что кто-то его ударил сзади по шее, потом он вдруг увидел, что его двоюродная сестра, звали ее Лена, выскочив из толпы, бьет его противника закрытым зонтом ("Почему-то все женщины по имени Лена бывают боевыми", -- успел подумать Сергей, не прерывая драки), потом раздалась трель милицейского свистка. {287} Противник Сергея успел нырнуть в толпу, а Сергея милиционер привел в помещение вокзальной милиции. К счастью, его отпустили, выслушав его объяснение и убедившись, что он трезв. Парень, с которым Сергей дрался, оказался шофером какого-то знатного председателя колхоза. Этот председатель и шлепнул Сергея по шее, увидев своего шофера дерущимся с ним. Двоюродная сестра Сергея оказалась на вокзале, потому что обещала помочь достать билет для его приятеля. Случай этот ослабил силу унизительного воспоминания о том вечере, но до конца забыть его Сергей никогда не мог. Он не осознавал, что сила раскаяния по поводу того вечера сама по себе была мощным нравственным светом, предохранявшим его от возможных падений во многих других случаях жизни. ___ -- Сергей Тимурович, идите к нам! -- услышал он и поднял голову. С той стороны костра, так, что ее время от времени прикрывали клубы дыма, стояла жена летчика и, высоко подняв руку, словно стараясь закинуть ее за клубы расползающегося дыма, звала его. Озаренная сзади закатным солнцем, выплывающим из разрывов дыма, с этим эллинским жестом высоко поднятой руки, она сейчас была очень живописна и хороша. -- Давай сюда! -- закричал летчик, сидевший у костра. Сергею показалось, что летчик, присоединившись к жене, старается смягчить ее чрезмерное внимание к Сергею. Сергей спустился вниз, прошел в калитку, закрыл ее за собой и, оглянувшись на собаку, усмехнулся. Пес, наклонив свою большую голову, следил за ним, пока он нащупывал рукой щеколду, чтобы закрыть калитку. Собака ждала, когда кто-нибудь по рассеянности забудет задвинуть щеколду, чтобы выскочить на пляж. Трудно переступая по глубокому пляжному песку, Сергей подошел к костру и опустился. -- А ну, покажи ногу, -- сказал Володя и, наклонившись, взглянул своими острыми прищуренными глазами. -- Да, сильно саданул. -- Ничего, -- сказал Сергей, -- проходит... Кроме летчика с женой, геолога из Тбилиси, жены Сергея, у костра сидели старик Сундарев, сосед хозяина, и его гость из города, художник Андрей Таркилов. Солнце уже низко висело над морем, озаряя золотистым {288} светом город, белеющий в сиреневой дымке и в зелени, порт, хорошо видный отсюда, и надо всем этим -- горы, величаво-спокойные, с самыми дальними, розовеющими снегом вершинами. Диск солнца все ниже и ниже опускался над морем. Казалось, опускаясь все ниже, солнце теряет прочность своей оболочки и вот-вот выльется огромной золотистой каплей в море. Черные силуэты лодок, возвращающихся после рыбалки в город, шли параллельно берегу. Сергей вздохнул, глядя на город своей юности. Ничтожный город, но столько ему отдано сердечных сил, что сколько ни уезжай от него, сколько ни живи в других городах, а от этого уже не оторвешься. ...Уха, кипевшая над огнем в большой кастрюле, делалась все пахучей и пахучей. -- Ой, слюнки текут, -- сказала жена летчика. Володя зачерпнул черпаком из кастрюли и, дуя в него, отпил несколько глотков. -- Готова, -- сказал он и, сняв кастрюлю с огня, поставил ее рядом. -- Женька, Валька! -- крикнул он в сторону дома. -- Тарелки, ложки, хлеб! -- Сейчас, -- раздался со двора голос младшей девочки. Жена летчика и жена Сергея пошли одеваться, они все еще были в купальниках. Сергей чуть отодвинулся от огня, который, чем ниже к горизонту опускалось солнце, делался все ярче и ярче, словно солнечный свет мешал ему проявить свою сущность. Летчик расстелил большое махровое полотенце и, вытащив из корзины, стоявшей тут же, рядом с костром, три бутылки водки, сначала поставил их на полотенце, но потом, решив, что они стоят недостаточно устойчиво, мягко уложил их. Из этой же корзины он вынул несколько пучков редиски и зеленого лука и разбросал их вокруг бутылок, как бы смягчая оголенный смысл алкоголя. Подошли девочки с хлебом, с тарелками и мисками. Пока хозяин разливал уху, подошли и женщины, уже одетые. Хозяин нашел черпаком в кастрюле скорпиона и, стряхнув его в тарелку Сергея, сказал: -- Кушай мясо врага. Сергей взял в ложку разваренное тело скорпиона, поднес ложку ко рту и, несколько раз сильно подув в нее, отщипнул, вернее отсосал губами несколько ломтей разваренного мяса. Все с любопытством ждали, что он будет испытывать. Сергей ничего не испытал: мясо было невкусное. -- Ну как? -- спросила жена летчика. {289} -- Невкусно, -- сказал Сергей. Летчик открыл одну из бутылок и налил всем, кроме детей, по полстакана водки. Жена Сергея отказалась было пить, но в конце концов и ей он символически налил на самое донышко. -- Ну что, поехали? -- сказал хозяин, подымая стакан с водкой. -- За вашу удачную рыбалку, -- сказала жена летчика. -- Ну, не совсем удачную, -- поправил хозяин, кивнув на Сергея. -- Лучше выпьем за боевое крещение. Все выпили за боевое крещение Сергея, и сам он, выпив за свое боевое крещение, почувствовал себя лучше. Ему стало просто хорошо. -- Как ты себя чувствуешь? -- спросила жена. -- Очень хорошо, -- сказал Сергей, хлебая душистую уху и кусая хлеб. -- Наверное, скорпион уже действует, -- сказал хозяин, улыбнувшись. Считалось, что противоядием от яда морского скорпиона служит его собственное мясо. Разумеется, Сергей этому не верил. -- Скорее водка, -- улыбнулся Андрей Таркилов одними глазами. -- Да, водка -- великое лекарство, -- сказал старик Сундарев, медленно, по-стариковски поднося ложку ко рту. После первой порции водки водянистые глаза старика стали оживать, и он, до этого безучастный ко всем сидевшим на берегу, теперь стал с некоторой теплотой оглядывать окружающих. Он сидел в одних брюках. У него было высохшее тело, прямые плечи и седовласая петушиная грудь, придававшая облику старика некоторую настырность. Длинные руки его кончались огромными, хорошо разработанными кистями, -- следствие многолетней работы руками. Когда-то он был художником, но уже многие годы жил тем, что чинил ружья окрестным жителям, делал ножи и металлические браслеты, пользовавшиеся у приезжих женщин немалым успехом. Они выпили еще по два раза, и всем стало хорошо от морской свежести, от вкусной густой ухи, от водки. Какая-то женщина, противного вида, с еще более противной стайкой тонконогих щпицев, вышла гулять на берег. Каждый раз, проходя вместе с собачками мимо компании, она, если ее проход совпадал с поднесением стаканов ко рту, отворачивалась, как от оскорбительной непристойности. Если какая-нибудь из этих лилипутских собачек приближалась к ним, она ее строго отзывала, голосом показывая, {290} что предостерегает собачку от нравственного падения. -- Пойду кошек накормлю, -- сказал старик Сундарев и, подняв тарелку, на дне которой лежало много разваренной рыбы, пошел к своему дому. "Похоже, -- подумал Сергей, -- что алкоголь возвратил его к человеческим обязанностям". Всю эту неделю Сергей присматривался к старику Сундареву. Старик присматривался к его жене. Сергей это заметил. Каждое утро, когда они приходили купаться, он садился неподалеку и наблюдал за нею, все такой же -- в засаленных брюках, без рубашки, худой, длинный, с могучими кистями рук и петушиной грудью. Сергею думалось, что в этом старике есть какая-то правда, которая помогает ему жить, придает ему моральную и отчасти даже физическую прочность. Он с любопытством приглядывался к нему. Ему хотелось разглядеть какие-то конкретные признаки его житейской мудрости. Но до сегодняшнего вечера поближе познакомиться с ним не удавалось. -- Видишь эту женщину с собачками? -- кивнул Володя. -- Ага, -- сказал Сергей и посмотрел на нее. Собачки так и петляли вокруг нее. Сергей знал, что это жена знаменитого доктора Каледина. Этот доктор лечил своих пациентов пчелиным ядом, и, видимо, лечил удачно. Пациенты записывались к нему за несколько месяцев до приема. К нему приезжали лечиться не только изо всех районов побережья, но иногда даже из Москвы. Жил он в доме старика Сундарева, вернее, в его бывшем доме. Он откупал у него год за годом по комнате, и сейчас старик ютился в маленькой комнатушке, в сущности давно купленной доктором. Это все и то, что доктор лопатами гребет деньги, Сергей уже слышал. -- Она жена Каледина, ей достанутся все его деньги, -- сказал Володя с каким-то комическим сожалением. О деньгах доктора говорилось, как о бедной сиротке, которая после смерти отца может пойти по рукам. -- Ну и что? -- сказал Сергей. -- А ведь тайну этого лечения старик Сундарев привез из Индии, а потом уже здесь научил Каледина... У них даже патент выписан на обоих. -- Ему слишком нравилась тогдашняя жена Каледина, -- сказал Андрей Таркилов, -- вот они и поделились: тот женой, а этот тайной пчелиного яда. {291} -- Я это к тому говорю, -- продолжал Володя, разливая водку, -- что мог бы, раз ему так подфартило с этим пчелиным ядом, немножко поделиться и с нашим стариком. Сам старик в это время подошел и сел рядом с Андреем. Он уже уловил, о чем шла речь, и, взяв из рук Володи стакан, доброжелательно прислушивался. Сергей все-таки никак не мог понять, почему доктор должен был делиться своими деньгами со стариком. -- А что, старина, -- обратился Андрей Таркилов к Сундареву, -- небось, обзаведись Каледин с самого начала такой женой, не стал бы ты ему раскрывать индийские тайны? -- Не стал бы, -- согласился старик таким тоном, что все рассмеялись. -- А куда делась та жена? -- спросил геолог из Тбилиси. -- С той он разошелся, -- сказал старик Сундарев и, вздохнув, добавил: -- Бросила нас она... Выпьем за нее. Все рассмеялись, и Сергей вместе со всеми выпил за неведомую жену доктора. Настоящая жена доктора, словно услышав этот оскорбительный тост, хотя услышать его никак не могла, демонстративно направилась к воротам своего дома, окруженная своими стекающимися и растекающимися собачонками. Сергей не любил слишком маленьких собак, они ему чем-то напоминали крыс. -- Эту он взял как затычку к своим деньгам, -- сказал Володя, нюхая хлеб после выпивки. -- Да она и его заткнула как следует, -- добавил старик. Усмехнувшись, вспомнил: -- Я ему говорю, дай, мол, пропить хоть часть твоих денег. Ведь сдохнешь -- все останется этой мымре. -- А дети есть? -- спросил геолог. -- Дети взрослые... Они давно ушли с матерью и с ним не общаются, -- сказал Володя. Тут старик Сундарев стал толково разъяснять, исходя из того, что доктор уже имеет миллион рублей (в старых деньгах) и что проживет он никак не больше чем десять лет, при жалком состоянии его здоровья, а ему уже шестьдесят... Выходило, что ему прямой резон передать деньги старику Сундареву. В этих рассуждениях было много скрытого комизма, учитывая, что старик был явно лет на десять старше доктора, а говорил о нем как человек, которому жить и жить, а тому ничего не остается, как ложиться и помирать. На тему о богатстве доктора всласть говорили еще с полчаса, ибо, как заметил Сергей, ни о чем в компании так не любят поговорить, как о чужих деньгах. {292} Володя предложил в один из ближайших дней поехать в горы. Сравнительно недалеко от озера Рица есть замечательное озерцо, еще не открытое туристами. Само озерцо, по словам Володи, полно форелью, а вокруг пихтовые и тисовые рощи неземной красоты. Все так увлеклись планами предстоящей поездки на горное озеро, что не заметили, как появилась жена Володи. -- Добрый вечер, кутилы, -- сказала она, останавливаясь над ними. -- Добрый вечер, -- зашумели все в ответ, теснясь и уступая ей место у костра. Но она не села, а продолжала стоять, улыбаясь бледной улыбкой очень усталого человека. Сергей невольно как-то сопоставил выражение цветущего здоровья сидящих у костра, особенно женщин, с выражением обескровленного, посеревшего лица жены Володи, целый день проведшей в раскаленной кухне, и ему стало как-то стыдно. Особенно неловко ему было за этот разговор о романтической поездке в горы, может быть потому, что она явно не могла принять участие в этой поездке, и значит, как сейчас ему казалось, само мероприятие носило оттенок предательства по отношению к этой женщине. -- Мамоцка! -- вскрикнула младшая девочка и, словно почувствовав все, что почувствовал Сергей, вскочила с места и, привстав на цыпочки, поцеловала мать в самые губы. И эта прильнувшая к матери крепышка, ее закинутая головка, ее напряженная спинка, ее замершие локотки, словно прислушивающиеся к поцелую, и сам поцелуй, словно вливающий силу и свежесть в губы матери, длился несколько секунд. Наконец мать, мотнув головой, оторвала свои губы со словами: -- Ну что ты виснешь на мне, я же устала. Но и это же мгновение Сергей заметил, что в лице у нее появилось какое-то неуловимое посвежение, глаза ожили... -- Садись со мной уху есть! -- предложила девочка. -- А я социнение написала, а дядю Сережу скорпион ударил. -- Ладно, садись, -- сказал Володя и, усадив рядом жену, налил всем водки. -- Женя, -- обратилась мать к старшей девочке, -- что ж вы миски вынесли, неужели не могли тарелки достать? -- Не имеет значения, -- сказал Володя и кивнул на стакан, налитый жене. -- Выпей! -- Нет, нет, -- замотала она головой, но под взглядом мужа взяла стакан и добавила: -- У нас и рюмок достаточно... {293} Геолог из Тбилиси предложил выпить за хозяйку дома и сам поднял за нее довольно красноречивый тост, причем Володя слушал его склонив голову, с выражением кроткой покорности. По словам геолога получалось, что все, что здесь есть: и дом, и дети, и этот участок земли, -- все это держится на жене Володи. И сам Володя, время от времени покорно кивая, подтверждал, что все обстоит именно так, как говорит геолог. Допивая водку, Сергей заметил, что из ворот одного из соседских домов вышел старик с овчаркой и направился к морю. Через мгновение Вулкан, выскочивший на пляж, отбрасывая лапами гальку, мчался к этой овчарке. -- Вулкан! -- крикнул хозяин и, забыв свою покорность и застенчивость, как подброшенный пружиной, рванулся в сторону собаки. Вулкан налетел на овчарку. Старик, пытавшийся оттянуть свою собаку за поводок, упал. Вулкан с налету свалил овчарку и стал ее грызть. Через мгновение обе собаки вскочили и, встав на задние лапы, как борцы, повисли друг на друге. И, еще вися друг на друге, ухватив друг друга за холки, сползли на передние лапы. Тут подбежавший Володя и хозяин овчарки с обеих сторон, каждый ухватив свою собаку за задние ноги, попытались оттянуть их друг от друга. Но ничего не получалось. Получалось довольно комическое зрелище: обе собаки почти висели в воздухе, продолжая держать друг друга за холки. -- Ведро! -- вдруг крикнул Володя, обернувшись. Сергей схватил ведро, стоявшее у костра, и, выплеснув из него остатки воды, еще не понимая, зачем оно понадобилось Володе, помчался к нему. Володя, схватив ведро, кинулся к морю и, черпанув воды, вылил ее на собачьи головы. Собаки продолжали держать друг друга за холки, как бы прислушиваясь к действию своего и вражеского прикуса. Несколько раз Володя выливал на их головы морскую воду, но они молча, в блаженном оцепенении злобы продолжали держать друг друга. -- Давай их в море, -- предложил хозяин овчарки. Оба снова ухватились за задние ноги собак и, с трудом приподняв эту провисшую под тяжестью голов гирлянду ненависти, вошли в воду. Теперь они стояли в воде почти по бедра. -- Раз! -- сказал Володя и слегка откачнул собак. {294} -- Два! -- Второй, более широкий качок. Старик напружинился, едва удерживая ноги своей собаки. -- Три! Тяжело мотнувшись, собаки рухнули в воду и скрылись в ней. Через несколько секунд они вынырнули отдельно друг от друга и, одновременно отряхнув головы и не замечая друг друга, поплыли к берегу. -- Как только выйдет, хватай за поводок! -- крикнул Володя старику, и, видно, крикнул вовремя. Как только собаки вышли из воды, они ринулись друг на друга, как боксеры после гонга. Но старик успел ухватить свою собаку за поводок, а Володя за задние ноги своего Вулкана. Пока старик гнал и волочил свою собаку, Володя с большим напряжением удерживал своего волкодава за задние ноги. Как только захлопнулась калитка за овчаркой, обеих собак словно прорвало, они бешено залаяли друг на друга, и было похоже, что каждая доказывает, что победила именно она. Володя отпустил свою собаку и стал гнать ее во двор. Он загнал ее во двор, закрыл калитку на щеколду и, на ходу поругивая жену за то, что она забыла закрыть калитку, вернулся на место, снял брюки, выжал их и, продолжая ворчать на жену, уложил их у костра. Жена все это время смущенно улыбалась, а теперь, когда он в одних трусах и майке уселся у костра, сказала: -- Поди надень другие брюки. В ответ он сердито отмахнулся, показывая, что все эти неприятности с собаками получились из-за нее. -- Хорошо, что так хорошо все кончилось, -- сказал геолог из Тбилиси, подняв свой стакан. Оказывается, он не договорил свой тост, о котором все забыли. Теперь он его продолжил, и Володя, подчиняясь магии застолья, опять придал лицу выражение покорности и благодарности жене. -- Как там мой заказ? -- спросил геолог у жены Володи, после того как все выпили. -- Вот-вот привезут, -- отвечала жена Володи, неохотно беря из своей миски кусочек рыбы. -- Какой заказ? -- спросил Володя и посмотрел на геолога. -- Да так, пустяки, -- заскромничал геолог и снова, обращаясь к жене Володи, спросил: -- Может, из машины позвоню? -- Не надо, сейчас привезут, -- сказала она. В самом деле, через несколько минут прямо на берег {295} выехала "Волга" и остановилась недалеко от костра. Из машины высунулась мощная голова зевсообразного красавца. Это был главный повар ресторана гостиницы. Геолог и Володя подошли к нему, и он, открыв дверцу машины, подал арбуз, кастрюлю, завернутую в полотенце, две бутылки коньяка и несколько плиток шоколада. -- Что ни говори, -- сказала жена летчика, -- это они умеют лучше всех. -- Да, -- согласилась жена Сергея, -- это они делают красиво... Женщины смотрели сейчас в сторону зевсообразного красавца повара, который, высунув голову из машины, громко по-грузински спорил с геологом из Тбилиси. Судя по русским репликам Володи (да это понятно было и так), красавца звали принять участие в дружеском ужине, а он отказывался, ссылаясь на какие-то свои дела. Сергей понял по выражению лица своей жены и жены летчика, что они были бы очень рады, если бы повар к ним присоединился. Повар, словесно отказывая геологу разделить с ними дружеский ужин, то и дело поглядывал на женщин у костра, давая знать, что, к сожалению, он занят, а иначе он не стал бы пренебрегать обществом, где сидят столь привлекательные женщины. Наконец зевсообразный повар включил мотор, послал сидящим у костра воздушный поцелуй, и дал задний ход, и, вовсе высунув из окна свою голову и подставив остающимся свой затылок, еще более зевсообразный, чем профиль или фас, стал выезжать с пляжа. Фигура геолога, державшего арбуз и коньячные бутылки, и фигура Володи, державшего кастрюлю, как только тронулась машина, по какой-то мистике гостелюбия приняли выражение сиротского одиночества, грустной покинутости. Сами приношения, которые они держали в руках, сейчас излучали грусть, словно неучастие повара в предстоящей трапезе превращало эти дары в языческие жертвоприношения, принесенные на родственную могилу. Но как только машина зашла за бугор, оба державших языческие жертвоприношения отбросили выражение сиротского одиночества и бодро подошли к костру. -- Давайте есть перепелок, пока они теплые, -- сказал Володя и поставил кастрюлю. Присаживаясь у затухающего костра, он разгреб жар и подтянул к середине костра обгоревшие головешки. -- Я вам сейчас чистые тарелки принесу, -- сказала хозяйка и встала. {296} -- Я тебе помогу, -- вскочила старшая девочка и побежала за матерью. Темнота моря уже начинала сливаться с темнотой неба. И только край неба, где зашло солнце, все еще золотился, отражаясь в воде тусклой световой дорожкой. В городе уже кое-где зажигались огни, и они сквозь толщу влажного воздуха сверкали размазанным небрежным золотом. Многоточия огней отмечали уходящую в море пристань. -- Зачем же вы так потратились, -- сказала жена летчика и улыбнулась геологу, -- нам просто неловко. -- Ради бога, -- сказал геолог и движением руки отвел разговоры на эту тему. -- Надо арбуз в воду положить, -- предложил старик Сундарев. -- Знаю, -- сказал Володя и, взяв арбуз, отправился к морю. -- Если потеряешь арбуз -- не возвращайся, -- шутливо пригрозил ему геолог. -- Не первый раз, -- отвечал Володя и, войдя в море, втиснул арбуз в упруго сопротивляющуюся воду, и некоторое время видно было, как он нащупывает на дне камни, между которыми он закреплял арбуз. К его возвращению жена его успела принести тарелки, помидоры и огурцы. Все это она сейчас разложила на полотенце, одновременно призывая не оставаться здесь, а войти в дом. -- Пограничники запрещают зажигать на берегу огонь, -- сказала она, -- неприятности будут... -- Ничего не будет, не бойтесь, -- сказал Володя, подходя к огню и кладя в него сучковатую, разлапую корягу, найденную на берегу, повернув ее так, чтобы удобней занялся огонь. -- Давайте выпьем за наших московских гостей, -- сказал геолог, разливая в стаканы коньяк, -- тем более что человек был в воде и замерз. -- А вынимать кто будет арбуз? -- спросила жена Сергея. Вопрос этот почему-то всем показался смешным, и все рассмеялись. -- К тому времени всем захочется в воду, -- сказал Андрей Таркилов. Хозяйка стала раскладывать перепелок по тарелкам, когда выяснилось, что одной тарелки не хватает, жена Сергея уговорила положить ей с мужем в одну тарелку. {297} Сергею сейчас было хорошо. Он давно забыл про скорпиона и свою обиду. Ему было приятно, что она сейчас этим предложением напомнила о том, что они близки. И сам ее наивный вопрос об арбузе умилил его, потому что он в нем ощутил неосознанное чувство справедливости, то есть что Володю, который уже дважды был в воде, нельзя снова пускать за арбузом. Все принялись за еще теплых перепелок, раздирая их руками, высасывая жир во время надкуса, с чмоканьем и хрустом переламывая их необыкновенно вкусные косточки. Сергею казалось, что он никогда ими не наестся, но, приступая ко второй, он почувствовал, что явно сбавляет темпы. Какие нежные кости, подумал Сергей в это время, прислушиваясь к хрусту косточек во рту. И вдруг музыка каких-то строчек, связанных с тем, что он сейчас подумал, мелькнула у него в голове. Но каких, подумал он, никак не припоминая эти строчки и в то же время по тревожному чувству, охватившему его, понимая, что это важные для него строчки. Но разве могут быть важные для меня строчки, подумал он, связанные с поеданием перепелок или другой какой-нибудь дичи? Он ничего не мог припомнить, но чувствовал, что в голове застрял какой-то обрывок поэтической мелодии. "Нет, -- подумал он, -- надо припомнить все, как было. Я приступил к третьей перепелке, отломил ей лапку, отправил в рот и... ну да! и подумал: какие нежные кости. Что же это означает? Нежные кости... Их нежные кости... Точно! Их нежные кости всосала грязь..." Теперь он ясно вспомнил. Это было знаменитое стихотворение о революционном терроре. В юности оно ему беспредельно нравилось своим непонятным (тогда казалось -- понятным!) могучим пафосом готовности идти сквозь любую кровь и грязь во имя высокой революционной цели. -- Сергей Тимурович, вы меня слышите?! -- услышал Сергей сквозь пелену раздумья и, вздрогнув, опомнился. -- Да! -- ...Скажите, чем объяснить, что среди кавказцев столько интересных мужчин? -- спросила жена летчика и посмотрела на геолога. -- Не знаю, -- ответил тот, ковыряясь в зубах спичкой, и, усмехнувшись, добавил: -- Один наш старый писатель сказал, что это признак вырождения нации. -- Значит, нация, в которой мало красивых мужчин, {298} расцветает? -- спросила она, бросив иронический взгляд на мужа, хотя муж ее выглядел вполне прилично. -- Не знаю, -- холодно ответил геолог, показывая, что не собирается никаким образом впутываться в ее отношения с мужем. -- А вы как историк что нам скажете? -- обратилась она к Сергею. Ничего не замечая вокруг, Сергей смотрел на огонь, думая о чем-то своем. Жена слегка толкнула его в бок, одновременно отвечая на улыбки компании улыбкой, призывающей к легкому снисхождению по отношению к странностям этого человека. Ведь вот она ничего, привыкла к этим странностям, живет. -- Сергей Тимурович, вы меня слышите? -- услышал он вновь голос жены летчика. -- Откуда я знаю, -- ответил Сергей, едва сдерживая вспышку бешенства. Как и все люди, склонные отдаваться работе воображения, он не любил, когда его возвращали к действительности. Да и как ответишь на этот вопрос, где статистика? Впрочем, и без статистики это видно. Просто яркость черт, свойственная южным народам, придает им мужественный вид, а мужественный вид -- это уже почти вся красота мужчины. И наоборот, яркость черт делает женщин-южанок менее привлекательными, если они, эти черты, недостаточно пропорциональны. -- Оставим мужчин, мы не древние греки, -- сказал старик Сундарев, -- лучше выпьем за женщин... -- А что вы делали в Индии? -- спросил Сергей у старика Сундарева. -- Что я делал? -- повторил тот, задумавшись. -- Я был молод, богат, изучал искусства Востока... -- И его бардаки, -- вставил Андрей Таркилов, который время от времени подшучивал над стариком. Все, кроме старика, рассмеялись. -- Если хочешь, и бардаки, -- отвечал старик, ничуть не смущаясь. -- Пошли, девочки, -- сказала жена Володи, вставая, -- сколько я знаю Николая Николаевича, он все про одно и то же... -- Мама, я останусь, -- крикнула младшая, -- я знаю, цто такое бардак -- это беспорядок! Тут уж все расхохотались, улыбнулся и старик Сундарев. -- Правда, дядя Сережа? -- обратилась девочка к Сергею. {299} -- Точно, -- ответил Сергей, -- но тебе все-таки пора спать. -- Нет, я останусь, -- упрямо топнула ногой девочка. -- А ну, цыц! -- крикнул Володя с той ненапускной строгостью, с которой любящие выпить родители останавливают детские шалости, когда эти шалости грозят испортить застолье. -- Спокойной ночи, -- сказали девочки дружно, и маленькая, с неохотой оторвавшись от уюта костра, тут же стала создавать новый уют возле мамы. Она почти волочилась, тыкаясь головой под мышку матери и все обнимая ее другой, соскальзывающей рукой. Смолк гравий под их ногами, стукнула калитка, и они исчезли в темноте. Стало тихо. Все молчали в ожидании рассказа старика. -- В одном из александрийских заведений, -- начал он, -- я влюбился так, как никогда в жизни не влюблялся... Старик опять замолчал и затянулся сигаретой, озарившей его лицо и прямые голые плечи. -- Теплоход, -- сказал геолог, и все посмотрели на море. В темноте в сторону пристани двигалась огромная гроздь огней. -- "Адмирал Нахимов", -- уточнил Володя и разлил коньяк. -- Нет, это слишком горестная история, -- сказал старик Сундарев, отпив свой коньяк, -- лучше пойдемте смотреть картины к доктору... У него целая галерея, там и мои работы... Кто-то сказал, что уже, наверное, поздно идти к доктору, но тут старик Сундарев заупрямился и сказал, что для него никогда не поздно. Володя вытащил из моря и принес мокрый, отражающий блики костра арбуз. Каким-то неуловимым для Сергея способом он его так разрезал, что арбуз распахнулся, как огромный тропический цветок. Сергей подумал, что в жизни есть множество мелких вещей, которые украшают ее и которые Сергей почти никогда не узнает. Далекий прожекторный луч, скользнув по воде, пошел берегом и вдруг остановился на компании. Геолог из Тбилиси протянул ломоть арбуза к прожектору и сказал: -- На, держи, дорогой! Все рассмеялись, а луч заскользил дальше, словно устыдившись своего чрезмерного любопытства. Выпили по последней. Володя загасил огонь, засыпал угли песком, сложил в ведро все, что осталось от еды и питья, и отправился к себе домой. {300} Огромная красная, словно еще слабо раскаленная лупа вышла из-за гор, размазав по воде червонную дорожку. Все прошли на участок старика Сундарева и поднялись по лестнице на второй этаж к парадному входу. Приход их был замечен доктором, и он, приоткрыв закрытую на цепочку дверь и признав Сундарева, некоторое время не открывал дверь, все удивляясь, что они так поздно пришли смотреть картины. -- А эти кто? -- бесцеремонно спросил он, показывая на компанию. Тут старик Сундарев довольно сердито ему объяснил, что это его друзья. Наконец хозяин дома зажег свет в передней и открыл дверь. Маленький щуплый человек в пижаме стоял в дверях, пропуская их вперед с таким видом, словно кто-то, не известный никому человек, мог пройти сюда под видом одного из друзей Сундарева. Лай собачонок доносился из-за дверей комнат. Оттуда же донесся дребезжащий голос хозяйки, предлагающей всем разуться. Все разулись, вернее, скинули босоножки. Все, кроме старика Сундарева, который и так был босой. Вошли в большую комнату, ярко освещенную люстрой. Полы, видно, были недавно натерты, потому что стоять на них было прохладно. Стены комнаты были увешаны картинами довольно известных на Кавказе художников, малоизвестных и вовсе никому не известных. Хозяин вкратце рассказывал историю некоторых картин. Почти все картины, особенно сундаревские, показались Сергею талантливыми, и он оттого, что не ожидал ничего стоящего, обрадовался, да и, находясь под хмельком, преувеличивал свои впечатления. К тому же он почувствовал симпатию к этому маленькому доктору в пижамке, который множество лет подряд скупал картины бедных художников и тем самым помогал им, то есть становился в глазах Сергея человеком идейным, а не просто зашибателем денег. И оттого, что он о докторе раньше плохо думал, Сергей, чувствуя свою вину перед ним, хотел как-нибудь загладить ее, и, когда доктор очутился рядом, Сергей, кивнув на миниатюру, висевшую поблизости (заметить и не обидеть самого маленького), спросил: -- А это чья работа? -- Это так, мазня, -- кивнул доктор небрежно и пошел дальше. Тут Сергей не на шутку обиделся на доктора и стал {301} вглядываться в миниатюру, ища в ней тайные признаки талантливости, и почему-то не находя их, и от этого еще больше сердясь на доктора. Он оглядел комнату и увидел доктора вместе со стариком Сундаревым стоящим в углу и объясняющим какую-то картину. У жены Сергея и у жены летчика был тот глубокомысленно-доброжелательный вид, какой бывает у женщин, когда им объясняют что-то непонятное и ненужное им, а они делают вид, что это им понятно и важно. Тут Сергей заметил стоящего посреди комнаты Андрея Таркилова, и что-то необъяснимое в его длиннорукой широкоплечей фигуре его привлекло. В его позе чувствовалась какая-то ироническая громоздкость, как если бы он стоял на полу, а вокруг него лежали яйца, которые он мог раздавить неосторожным движением. Его поза выражала шутливое обещание не делать этого неосторожного движения. Сергей подошел к нему. -- Он говорит, что это мазня, -- тихо сказал Сергей, кивнув на миниатюру. Таркилов с тем же выражением своей опасной громоздкости взглянул на миниатюру и тихо ответил Сергею: -- Да тут все мазня... -- Как так, -- поразился Сергей, уже ничего не понимая, -- а Сундарев? -- И Сундарев, -- шепнул ему Таркилов, как бы радуясь возможности поделиться знанием того, чего Сергей не знает. Теперь Сергей понял, что громоздкость позы Таркилова выражала его внутреннее отношение к этим картинам. Мол, все это такое трухлявое старье, что одного неосторожного движения достаточно, чтобы все рассыпалось в прах. Мол, достаточно кашлянуть, чтобы холсты осыпали свои краски, как яичную скорлупу. -- Да нет, -- шепотом продолжал Таркилов, -- старик, конечно, способный человек. Но он из тех людей, которые делают все, за что берутся, и потому ни в чем не достигают совершенства... Настоящий художник -- это человек, для которого творчество -- единственный способ перегрызть капкан... Нет, тут есть способные вещи -- вон, а вон еще... Теперь Сергею казалось, что Таркилов, продолжая стоять в комнате, где повсюду разложены яйца, кивая на них головою, как бы приговаривает: "Вот тухлое, а вот еще тухлое, но на яичницу, конечно, наберется..." Потом он стал противоречиво объяснять, что школа какая-то у этих художников есть, да еще дай бог какая, у некоторых... Хотя, с другой стороны, невыносимое подражание {302} европейскому модерну начала века. Каждым новым утверждением он как бы накладывал на свой рассказ противоречивые краски и был в противоречиях убедительным. Сами его противоречия, чувствовал Сергей, были следствием духовной силы и какого-то жесткого чувства справедливости, которое не хочет упускать ни одного оттенка. -- Пойдем к нему, я тебе покажу замечательную вещь старика, -- вдруг сказал Таркилов. На молчаливый вопрос Сергея, мол, как быть с остальными, тот махнул рукой: -- Потом придут... Они тихо вышли из комнаты, и, когда проходили прихожую, на них из-за дверей потявкали собачки. Они спустились вниз, и Андрей Таркилов, открыв дверь, пропустил Сергея вперед. Необычайной силы запах затхлости пахнул на Сергея, и он увидел, как засветились в темноте фосфоресцирующие глаза. Они светили на разной высоте, и это было так непонятно, и запах затхлости был такой сильный, что Сергей невольно отпрянул к дверям. Но тут Таркилов включил свет, и Сергей увидел множество кошек. На подоконнике, на полупустых книжных полках, на спинке кресла, в самом кресле и на столе сидели кошки. Они сидели неподвижно и неподвижными глазами смотрели на вошедших. После того как воцарился свет, запах затхлости как будто уменьшился. Казалось, хаос запустения, одичания, объясняя причину вони, уменьшал сам запах. Незнание причины, подумал Сергей, превращало в темноте вонь в мощную необъяснимую силу. В комнате стоял топчан, обеденный стол с электрической плиткой, залитой спекшимися кофейными подтеками, и турецкий кофейник, тоже покрытый коричневой коркой. Кроме обеденного стола был еще один, рабочий стол, заваленный инструментами, среди которых обращали на себя внимание маленькая наковальня, тиски, несколько кинжалов без ножен и ножен без кинжалов. Прямо на противоположной стене висела картина, на которую кивком головы Таркилов обратил внимание Сергея. Картина изображала горное озеро, увиденное сквозь заросли мощных ядовито-зеленых растений. Казалось, зелень всеми своими мясистыми листьями, всеми шипами ежевичных плетей, всеми пикообразными бутонами цветов пытается прикрыть, защитить от человеческого глаза голубой кристалл озера, сверкающий в ее разрывах. {303} Картина производила сильное, тревожное впечатление. -- Стоящая вещь, -- сказал Андрей Таркилов, и Сергей заметил, что тот заново и с удовольствием любуется ею. "Не на это ли озеро собирался повезти нас Володя", -- подумал Сергей неожиданно для себя и еще глубже почувствовал картину. Таркилов объяснил ему особые достоинства этой картины. К числу особых достоинств он отнес то, что картина вся подчинена единой идее и в то же время каждая ее часть, каждый ее кусок живописно ценен сам по себе, и оттого, что он ценен сам по себе, он еще глубже (бескорыстно, ввиду собственной ценности) служит выражению определенной идеи. Через некоторое время пришли и все остальные гости во главе с хозяином. Старик Сундарев предложил сварить кофе, но гости отказались, может быть из-за запаха затхлости, прочно стоявшего в комнатенке. Во всяком случае, жена Сергея почти не могла скрыть брезгливого выражения лица. Особенно заметным это выражение стало, когда одна из кошек вскочила хозяину на плечо и, громко мурлыча, стала тереться головой о его щеку. Кто-то сказал, что пора спать, и все, оживившись, пошли к дверям. Старик Сундарев, сбросив кошку с плеча, проводил всех до калитки и остался с Андреем Таркиловым, который собирался у него заночевать. Геолог, живший в одном из соседних домов, пошел к себе, а Сергей и летчик вместе со своими женами вернулись в дом Володи, не забыв тщательно закрыть калитку, чтобы Вулкан не выскочил на берег. Сергей с женой вошли в свою комнату, разделись и молча легли. Кровати их стояли рядом, почти вплотную придвинутые друг к другу. В постели он снова почувствовал слегка пульсирующую боль в ноге, но, еще не успев ее осознать, вслушаться в нее, он провалился в глубокий, но, как потом оказалось, короткий сон. Он не помнил, когда это случилось, он только помнил, что случилось это в полусне. Он протянул руку к ее кровати и, не открывая глаз, уверенно нашел в воздухе ее руку, протянутую к нему. Лаская ее руку, не выпуская ее из своей и не удивляясь тому, что и она ему в это же мгновение протянула руку, он перелег на ее кровать, и тело его стало наполняться медленной, не прерывающей пленку сна сладостью. И он уже тело свое ощущал, как ладонь, сжимающую огромную гроздь винограда. И хотелось эту гроздь просто {304} держать в руках, слегка перебирая пальцы и слегка надавливая на нее, любуясь в полусне ее сказочной огромностью, наслаждаясь ее зрелостью и еще больше наслаждаясь предчувствием главного наслаждения. И хотелось, продлевая это предчувствие, держать и держать солнечное ядро нежности целующимися губами, все еще мучительно медля, словно отгрызая от грозди самые незрелые, но все равно уже вкусные ягоды, наконец медленно и сильно нажать на всю гроздь и выжать ее до конца. И уже когда все случилось, сознание его окончательно прервало пленку сна и трезво высунулось из отхлынувшей страсти. Он открыл глаза и увидел ее, все еще спящую, только еще глубже спящую, чем раньше, и прекрасную в мертвенном свете луны, стоящей прямо в окне, и лицо ее в этом мертвенном свете сейчас казалось резким и трагическим. Он почувствовал, что голова его совершенно ясна и он помнит то прекрасное, что было сейчас и уже улетучилось и что бывало у них не раз, хотя и не так часто, как хотелось бы. Это приходило само, и никогда нельзя было предугадать, когда оно придет. Можно было только сравнивать с тем, что было обычно, и они, сравнивая это с тем, что было обычно, сознавались, что даже в лучшие минуты не бывало так хорошо, как во время этой близости в полусне. Неужели, подумал он, отсутствие сознания и делает человека счастливым? Ну да, сказал он себе, степень наслаждения жизнью и есть степень отсутствия сознания. Может быть, моя влюбчивость в юности, подумал он, была попыткой уйти от сознания? Нет, это было другое. Это было страстное желание найти одну. И сколько сил отдано этому, сколько напрасных сил! Но неужели полнота наслаждения и есть единственное содержание любви, единственная правда, а все остальное -- самоотверженность, благородство, бескорыстие -- только утонченная плата за это?! Нет, не может быть, сказал он себе. Вот это было и улетучилось, как будто ничего не было, а обида осталась. Ведь, в сущности, она меня сегодня предала. Это было даже хуже, чем предательство. Ведь предатель осознает, что он переходит какую-то грань. Она даже не осознала это. Она услышала веселый смех, доносящийся с пляжа, и ее слепая душа потянулась туда, не в силах соединить и сопоставить страдание близкого человека с этим взрывом веселья и правильно выбрать свое место между ними. {305} Подумать только, сказал он себе, что это та самая женщина, которая когда-то так его любила, что и после замужества в первое время почти не могла есть в его присутствии. Куда все это девалось? Но и тогда она уже была такой, жестко сказал он себе, только тогда я был источником веселья. Тогда я был неиссякаемым источником веселья, подумал он мрачно. Он вспомнил далекий случай, когда они только поженились и к ним приехали ее родители. Так как всем жить в одной комнате было неудобно, они сняли комнату для родителей недалеко от их дома. В то утро у ее отца случился сильный сердечный приступ, и Сергей вызвал институтского врача, а потом ушел на лекции. Через три часа, вернувшись на квартиру, где жили ее родители, он застал там ее отца, лежавшего в кровати, рядом с ним была его жена, а дочки не было. -- А где же Лара? -- спросил он. -- А сюда заходил ваш товарищ, -- отвечала ему мать, -- и они пошли к вам... Вы к себе не заходили? -- Конечно, нет, -- сказал он сдержанно, но чуть не задохнувшись от возмущения. Он вышел из комнаты и, продолжая задыхаться от возмущения, пошел на свою квартиру, почти уверенный, что увидит там что-то ужасное. Но ничего ужасного он там не увидел. Она сидела в комнате, а приятель его стоял в дверях, словно показывая квартирной хозяйке, что они не уединились здесь. -- Почему ты здесь? -- спросил Сергей, изо всех сил сдерживаясь. -- Мы тебя ждем, -- отвечала она спокойно, -- сейчас я вам приготовлю закуску. -- Ты ведь должна была быть возле больного отца, -- сказал он, все еще возмущаясь. -- Но ведь там мама, Сережа, -- сказала она недоумевая. -- Разве ее там нет? -- Мало ли... Могла понадобиться твоя помощь, -- отвечал он, уже успокаиваясь и усаживаясь за стол и все-таки думая краем сознания, что у нее в голове не все в порядке. Через несколько минут он сам уже с приятелем нажимал на водку, позабыв о том, что случилось... Нет, в глубине души его все-таки осталось недоумение даже не по поводу случившегося, а по поводу того, что она, пожалуй, ничего не поняла. Теперь ему припомнился другой случай. Неожиданно {306} к ним вечером явился земляк Сергея, тот самый учитель-алкоголик, которого он знал по причалу, где у них у обоих стояли лодки. Как тот узнал его адрес, Сергей так и не выяснил. По-видимому, кто-то в Мухусе ему дал его. Сначала все было нормально, хотя Сергей с самого начала понял, что земляку негде ночевать и он собирается у него остаться. Все казалось нормально, потому что Сергей так душевно устал до этого, что просто-напросто отключился от своих последующих действий, о которых он уже тогда смутно догадывался. Он был душевно усталым оттого, что они с женой до этого сильно повздорили и только-только воцарился какой-то нездоровый, усталый мир, и тут явился этот учитель, очень плохо одетый и даже слегка пованивающий, как долго не мывшийся мужчина, с этой нелепой бутылкой старки, которую он вытащил из плаща и поставил на стол даже с некоторой важностью, как плату за предстоящее гостеприимство. Сначала они немного поговорили о Мухусе, об общих знакомых, о рыбалке. Потом гость рассказал о цели своего приезда, о том, что он хочет пожаловаться в министерство на притеснения со стороны местного педагогического начальства, которое лишает его часов, загоняет в вечернюю школу и так далее. Потом жена Сергея приготовила чай, и они выпили чаю, и перед самым чаем гость сделал попытку открыть бутылку с водкой, но Сергей не дал ему открыть эту бутылку, уже понимая, что он не даст ему остаться ночевать, и понимая, что распить сейчас с ним бутылку водки, а потом выгнать его будет слишком чудовищно. И гость, тоже почувствовав что-то неладное, очень упрашивал его, пытался открыть свою бутылку, но под молчаливым взглядом жены Сергей под всякими предлогами вынудил его оставить бутылку в покое, и тот наконец оставил бутылку и во время беседы и чаепития несколько раз бросал на нее болезненный взгляд, потом умоляюще глядел на Сергея, как бы прося его разрешения хотя бы вернуться к этой теме, хотя бы получить право выставить новые аргументы, быть выслушанным, но Сергей и этого права ему не дал. И хотя жена молчала и ничего не говорила, он понимал, как ей будет неприятно спать в одной комнате с этим полубродягой-учителем. Да у них и кровати второй или {307} кушетки в комнате не было. Вернее, была одна кушетка, на которой они сами спали. Положим, они легко могли занять раскладушку у соседей по коммунальной квартире. "Но с какой стати? -- раздраженно думал Сергей. -- Я с ним в Мухусе никогда за одним столом не сидел, у него в доме не бывал. С какой стати я должен укладывать его спать рядом с нами... И что ему жаловаться, ему надо быть благодарным, что его все-таки еще держат на учительской работе. Если бы хоть была еще одна комната, а то здесь он будет храпеть рядом с нами..." Он не додумывал и не договаривал своих мыслей даже про себя. Вернее, он сам того не осознавал, что решимостью выставить гостя за дверь он целиком обязан жене, хотя она ни слова не сказала, ни полунамека не бросила, что недовольна его гостем. Наоборот, она была услужливей и доброжелательней, чем обычно. Сама того не осознавая, она была рада этому гостю, неожиданно ввалившемуся в их дом. Она была рада тому, что, вероятно, это алкоголик, что он явно давно не мылся, что, конечно, Сергей уложит его спать рядом с их супружеским ложем и тот будет громко рыгать во сне или даже нецензурно выражаться. Этот гость был прекрасной иллюстрацией к теме их раздора, заключавшейся в том, что Сергей без разбору дружит с кем попало (это было ложью, вернее, диким преувеличением), одалживает деньги людям, которые никогда их вовремя не возвращают (это было верно), не может проявить должного упорства в выколачивании квартиры из института (это было верно), на которую он давно имеет право. И вот, пожалуйста, случайный гость, и, конечно, с водкой, и ночлег лишнего человека в комнате, где и самим негде повернуться. Сам того не осознавая, но чувствуя все это и не желая давать жене этого козыря, Сергей не хотел оставлять учителя ночевать и, злясь на себя за это, старался накопить злобу на него, а так как никаких особых поводов он не находил, кроме его уж слишком несвежего вида, он злился на себя, как бы видя правоту жены, которая прожужжала ему все уши, что он не может никому по-мужски отказать в чем-нибудь или по-мужски настоять на чем-нибудь. И вот теперь, чувствуя нравственную уязвимость своего гостя, он решил на нем продемонстрировать свою мужскую твердость. -- Выйдем покурим, -- сказал Сергей после чая, и гость {308} как-то слишком покорно вскочил, чувствуя какую-то надвигающуюся опасность (они уже до этого курили в комнате), потом он бросил взгляд на бутылку с водкой, как бы сказав этой бутылке своим взглядом, что они ненадолго разлучаются, и Сергей вывел его в коридор коммунальной квартиры, а потом и вовсе во двор. Они закурили под сенью большой развесистой липы, и Сергей, не глядя ему в лицо и довольный окружающей темнотой, сказал своему гостю, что тот должен сам его понять, что у него всего одна комната, что он в этой комнате спит с женой, что она не южанка, как они, и поэтому многого не понимает. Говоря все это, он чувствовал, что все глубже и глубже увязает в какой-то болотной почве, с ужасом выдергивает ногу, чтобы тут же окунуть ее в еще более смрадную, засасывающую жижу. -- Да что ты, Сергей! -- перебил его гость. -- Я же понимаю -- молодая жена! И хорошенькую же ты отхватил жену! Мне в коридоре поставьте раскладушку, и будет полный порядок! Теперь отказывать ему было еще трудней, чем вначале. Сергей никак не мог согласиться, чтобы соседи увидели и убедились, что он гостя выставил ночевать в коридор. Часть своего патриархального сознания, если оно у него оставалось, он сумел придушить и отказать гостю в ночлеге, но другая часть еще живого, извивающегося сознания не могла примириться с тем, что нарушенный им закон гостеприимства будет замечен другими. -- И в коридоре нельзя, -- сказал Сергей, опустив голову, -- соседи будут недовольны... Было решено, что земляк Сергея пойдет ночевать на вокзал. В гостиницах, конечно, как всегда, мест не было, потому-то он и пришел к Сергею. Они вернулись в комнату, и земляк его долго, от стыда долго, надевал плащ, вернее, как-то долго громыхал плащом, а потом он пытался уйти, а Сергей ему всовывал его бутылку водки, а тот почему-то заупрямился ее брать, словно она, эта бутылка, самим пребыванием в доме Сергея была осквернена как знак, как символ дружественного застолья. Наконец Сергей сунул ему бутылку, и тот, перестав невыносимо громыхать плащом, вышел из дому. Сергею подумалось, что он опустошит эту бутылку тут же под липой, где они курили и разговаривали, если это можно назвать разговором. ...И если путник останавливался на верхнечегемской дороге возле дома твоего деда и просил у хозяев напиться, {309} то ему выносили кувшин с вином. И если день клонился к закату, путника просили войти в дом и переночевать... И если путник был верхом, его просили въехать во двор, спешиться и остаться на ночь... Но в чем дело, почему все так получилось?.. И вдруг ему приоткрылась истина, и все, что вызывало его тяжелое недоумение, грусть, чувство роковой ошибки, совершенной когда-то, сразу же объяснилось. Он понял, что всю юность влюблялся и, наконец полюбив, женился на девушке, в сущности никогда не интересуясь ее душевным обликом. Нам нравится, думал он, лицо женщины, ее фигура, ее походка, ее смех, мы влюбляемся во все это и снабжаем избранницу теми душевными качествами, которые хотели бы видеть в любимом существе. Но стройные ноги, думал он, которые нам понравились, совсем не обязательно связаны с тем душевным обликом, с тем человеческим характером, который мы считаем родственным нашему. Он вспомнил товарища своей юности. На год раньше окончив школу и уехав учиться в Киев, он там влюбился в одну девушку и писал Сергею восторженные письма о ней. Потом он написал, что она с матерью едет в Мухус отдыхать и он, Сергей, и еще один его друг должны ее встретить и развлекать до самого его приезда. Сергей на всю жизнь запомнил то удивление и разочарование, которое его охватило, когда он увидел ее. Маленькая, белобрысая, с двумя тоненькими косичками, она ничем не выделялась в перронной толпе, где он ее увидел, вернее, именно выделялась какой-то подчеркнутой неяркостью. Позже, когда друг его приехал, он как-то намекнул ему, дал знать, что удивлен внешностью его возлюбленной. -- Ты не знаешь, какая у нее душа, -- отвечал его друг, загадочно улыбаясь и нисколько не обидевшись на намек Сергея. Тогда Сергею ответ его показался риторичным. Но ведь не душу же ее ты целуешь, хотел он сказать, но сдержался. "Насколько же он был одаренней нас, -- думал Сергей, вспоминая те далекие дни, -- если уже тогда понимал то, к чему я прихожу через столько лет". Сергей сейчас с абсолютной ясностью понял, что друг его юности был одаренней их всех главным человеческим даром -- духовной жаждой. Именно эта жажда заставила его заметить и оценить эту пигалицу, иначе он, парень, на которого уже тогда вешались девушки, как бы ее заметил? {310} Видно, душа его, думал Сергей, подавала встречным девушкам более тонкие сигналы, чем те сигналы, которые мы подаем встречным женщинам, и, услышав ответ на них от этой маленькой девушки, она, душа его, благодарно ответила любовью и кристаллизовалась в любви. И подобно тому, думал он, когда нам нравится внешность женщины и мы влюбляемся в нее и, влюбившись, дорисовываем ее духовный облик именно таким, каким мы его хотели бы видеть, подобно этому, когда человек чувствует к женщине душевную близость, он ее мало привлекательную внешность дорисовывает в согласии с обликом ее души. Вероятно, он испытывает благодарную нежность к ее физическому облику, как хранителю прекрасной души. А ты, подумал он о себе и почувствовал, как пронзила его волна отвращения к самому себе. Тебя всегда с неудержимой силой влекло к смазливым. Ты к ним относился, как к редким представителям какой-то высшей расы, драгоценными вкраплинами вошедшими в среду обычных людей. И ты их совершенно независимо от сознания искал везде: в театре, в метро, в студенческой аудитории, в поезде, на пляже, на пароходе, и даже у гроба в траурной толпе ты искал и находил представительниц этой якобы высшей расы. Ты к ним тянулся, как мещане раньше тянулись к аристократам. И, несколько раз в жизни дотянувшись, ты обжигался о них и, проклиная, давал себе слово найти совершенно другой тип девушки, лишенный всего этого вздора, хамства, капризов, душевной пустоты. Самое смешное, что следующая девушка, которая тебе нравилась, казалась скромницей или интеллектуалкой, или работала под тургеневскую барышню. Смазливым все идет. и они выступают в разных обличьях, в том числе и в обличье женщины, как бы не подозревающей о своей привлекательности. Эти даже хуже, чем так называемые инфернальные женщины, потому что они маскируются под скромниц... Да, инфернальные женщины... В сущности, пошлое определение, романтизирующее зло. Что такое инфернальная женщина? Это привлекательная хамка -- вот что такое инфернальная женщина. Ему показалось, что он очень точно определил сущность роковых женщин, и, как всегда, когда он приходил к точной мысли, это улучшило его настроение. В сущности, стремление к красоте, подумал он, смягчаясь к себе, заложено в человеке самой природой. Иначе это объяснить невозможно. Это инстинкт улучшения рода, {311} и этот инстинкт вечен, и он стоит над историей, над классами, над всеми социальными перегородками. Иначе сегодняшний человек не мог бы восхищаться Нефертити. Социальная ограниченность человека может создавать те или иные оттенки в понимании красоты, но сущность ее не меняется. Да, подумал он, наше восхищение красотой и стремление ею овладеть заложено в нас природой, хотя нам кажется, что выбор наш личный, субъективный. Да... Инстинкт улучшения человеческого рода. Интересно, намного ли он улучшился с тех пор, как существует? Вряд ли... Тем более что красивые женщины как раз меньше всего и рожают теперь... И так как их мало да при этом они рожают меньше остальных, можно прийти к выводу, что род человеческий делается все менее и менее привлекательным на вид. А это, в свою очередь, увеличивает биржевую стоимость привлекательных женщин и приводит к оскудению их душевной жизни... Ведь не душевную жизнь стимулируют восхищенные взгляды мужчин... Мы восхищаемся ими и тем самым все время утверждаем, что они совершенны. Как же они при естественной человеческой слабости могут стремиться к совершенству, если мы своими взглядами все время утверждаем, что они уже сами по себе совершенны? И ты восхищался ими первый, и не скрывал своего восхищения, и если, влюбившись, ты доходил с ними до дружеской или любовной близости, то это каждый раз приводило тебя к ужасному разочарованию. А твое разочарование вызывало в них боль, удивление, обиду. "Ты так хотел познакомиться, и вот мы вместе, так что тебе еще надо?!" -- говорил их удивленный взгляд. "Ах, тебе, сукин сын, на десерт еще надо было души, могли бы они ему сказать", -- думал он. И они говорили ему это, но совсем другими словами. Он вспомнил свою давнюю, не высказанную своему другу остроту: ведь не душу ее ты целуешь. Какая глупость! Что, как не душа или не соучастие души, делает первый поцелуй влюбленных таким прекрасным, что никакие позднейшие изощренные ласки не вспоминаются с такой благодарной нежностью. Разве это не намек какой-то высшей силы, которая безусловно в нас есть и которую мы условно называем душой? Разве это не намек на то, что она, эта сила, должна дирижировать всем тем, что потом будет между мужчиной и женщиной? Но слишком быстро это нежное прикосновение {312} наполнялось чувственностью, и потом долгое время только чувственность диктовала отношения. Правда, у некоторых этот дирижер всю жизнь продолжает руководить всем сложным оркестром отношений двух людей. У некоторых, но не у тебя. Ты сам прогонял дирижера, как докучливого соглядатая. Или он уходил, чувствуя, что ему здесь нечего делать. Так почему же потом обязательно наступала такая острая боль, такая тоска, такое разочарование? Ты словно ожидал объявления ведущего программы: -- Следующим номером будет демонстрация прекрасных душевных качеств подруги Сергея Башкапсарова. Но программа не выполнялась, и это вызывало твою мрачную подавленность или ярость. Потом вы расставались, и рано или поздно ты опять влюблялся, и через некоторое время опять обнаруживалось то же самое. Подобно пьяному из анекдота, который искал потерянную вещь не там, где он ее потерял, а там, где светил фонарь, ты всегда искал высокую женскую душу под светом смазливого личика. Вернее, даже не искал. Когда тебе нравилась девушка, ты считал недопустимым анализировать и приглядываться к ее душевным качествам. Ты, болван, считал это признаком замаскированной меркантильности. Для тебя это было все равно что интересоваться богатством или общественным положением ее родителей. Чистота чувственного влечения, его бескорыстие... Идиот! Как странно, подумал он, что я через столько разочарований стольких лет пришел к тому, к чему друг моей юности пришел в восемнадцать лет. Это дар, подумал он, дар, которым я никогда не обладал. У него тоже была первая любовь, такая же неудачная, как у меня, но одаренность помогла ему быстро сориентироваться, и он понял, как надо искать, а ты продолжал свое, и жажда глаз намного опережала жажду души. Он посмотрел в ее сторону, прислушиваясь к ее ровному, спокойному дыханию во сне. Он знал, что все еще любит ее, и почувствовал долгое немое отчаяние. Он ясно осознавал, что никогда ничего не сможет ей объяснить. Все их ссоры кончались ее слезами, и в конце концов острая жалость пронизывала его, и он начинал утешать и ласкать ее, и все завершалось близостью, почему-то особенно сладостной. Обычно после этого она засыпала глубоким сном, а он чаще всего лежал, отупев от всего случившегося и никак не понимая, как мог разразиться этот безобразный скандал, и даже не всегда мог припомнить {313} причину, вызвавшую взрыв с его или ее стороны. Иногда у него возникала странная догадка, что все это вызвано тайным эротическим призывом: отбросив их друг от друга ссорой, обострить чувственную нежность сближения. ...Сергей уже задремал и вдруг, еще не понимая, что случилось, услышал прямо над головой катастрофически нарастающий грохот, и грохот этот, словно падая в бездонный колодец и увлекая его в свое падение, с каждым мгновением нарастал. И он уже понял, что это ночной поезд из Тбилиси, и с ужасом осознал, что бежать уже поздно, и налетела грохочущая громада железа, искромсала его тело, и голова его, грубо стукаясь о шпалы, несколько секунд катилась впереди поезда, а потом отскочила в сторону, яростно скатилась с насыпи и затихла в бурьяне. Поезд прошел, унося с собой вырванный с мясом кусок тишины. И стало еще тише. Сергей окончательно проснулся. И теперь он услышал в тишине мерный грохот прибоя. Вспоминая пережитый ужас, он посмотрел на нее. И лицо ее в лунном свете поразило его опять жесткой резкостью черт, их подчеркнутой красотой и неодушевленностью. Грозный, отлично налаженный инструмент эгоизма, подумал он. Сергей тихо встал и вышел на крыльцо. Луна четко освещала море, пляж, темноту дуги залива. Сильный прибой с тяжелой, медлительной мощью обрушивался на берег. Было безветренно, небо было ясное. И этот тяжелый, ровный прибой внутри тихой безветренной ночи был как бы сновидением и одновременно казался грозным намеком на реальность противоестественных сил. Вдруг хлопнула калитка со стороны дороги, и Сергей увидел Володю, входящего во двор. Он был одет в черные брюки и белую рубашку, в руке он держал щеголеватую трость, которой он пользовался, когда у него начинала болеть спина. Точно в таком виде он накануне ходил в поселковый Совет за какой-то справкой. Сергей удивился его появлению и обрадовался, что сейчас перекинется с ним двумя-тремя словами и исчезнет ощущение жуткого одиночества. В то же время он соображал и никак не мог сообразить, куда Володя ходил среди ночи. Ах, да, напомнил ему грохот пронесшегося поезда, видно, ходил на станцию встречать отдыхающих из Тбилиси. "Почему же у него такое сумрачное лицо, -- думал Сергей, глядя на приближающегося Володю, -- неужели только потому, что у него перехватили клиентов?" {314} Чем ближе подходил Володя, постукивая своей палкой, тем яснее замечал Сергей, что лицо его страшно расстроено. Сергей чувствовал, что Володя все еще не замечает его, хотя не заметить его было невозможно -- Сергей стоял на ясно освещенном луной крыльце. И когда Володя поравнялся с ним, все еще не замечая Сергея, и прошел мимо с выражением глубокого страдания на лице, с шевелящимися губами, словно он беззвучно и покорно объяснял кому-то причину своих страданий, Сергей понял, что он спит. Он находился в том лунатическом состоянии, о котором говорила жена его и которого она так боялась из-за железной дороги, проходящей рядом с домом. Видно, кто-то из постояльцев забыл закрыть калитку на замок. Сергей знал, что у хозяев было много хлопот с получением справки в поселковом Совете для переоформления дома на наследников. И в тот раз он ее не мог получить. Там нашла коса на камень. Володя заупрямился давать взятку ввиду ясности и простоты дела, и председатель поселкового Совета решил показать характер. Сергей представил, как Володя среди ночи, постукивая палкой, подошел к помещению поселкового Совета, может быть, дернул закрытую дверь, постоял и пошел обратно. Жалость к другу пронзила его. Сергей вышел на пляж и пошел вдоль кромки прибоя, ступая босыми ногами по влажному холодному песку. Сознание и счастье несовместимы, подумал он. Ну, предположим, у меня в личной жизни было бы все хорошо, все равно я не смог бы оставаться счастливым, видя хотя бы такое. Счастье -- это попытка уйти от сознания. Это попытка целиком окунуться в милую суету бессознательности. Все суета, все случайно, подумал он. И историком я стал случайно, мог бы выбрать другой факультет, и полюбил случайно, потому что долго никого не любил, а была молодая естественная потребность любить, и не освети велосипедист ее ноги в тот вечер, скорее всего я не пошел бы с ней гулять и забыл бы ее в тот же вечер. Дар жизни, подумал он, не может быть связан с такими преходящими вещами, как любовь женщины, научная карьера, гармония семейной жизни. Ради этой лживой гармонии я уже однажды сделал низость, лишив человека ночлега (пусть одна комната, пусть человек не близкий, все равно нельзя было этого делать), ради утверждения и сохранения своей мысли я чуть было не согласился на искажение ее. {315} Дар жизни -- это видеть, сочувствовать, осознавать, принимая всю неизбежную горечь, которую приносит знание. Это единственная ценность, которую у нас никто не может отнять, если мы сами у себя ее не отнимем. Но разве только горечь приносит жизнь? Разве не было радостью сознавать этот солнечный день, это теплое море, эту дугу залива, этих юных студентов, разбросанных на берегу, этого чудного ребенка с его огромной улыбкой, эту рыбалку с ее скорпионом и даже прилив нежности к жене, когда она падала, потянувшись за воланом? Самую чистую радость приносят вещи, которые нам не принадлежат, подумал он, и именно поэтому, именно они по-настоящему нам принадлежат. Как только то, что приносит радость, мы стараемся закрепить за собой, наступают боль и разочарование. Сколько истинной радости он испытал, когда просто осознал и развивал свою мысль на бумаге, и сколько горечи он испытал, когда попытался превратить ее в диссертацию, то есть закрепить ее за собой. Сергей шел и шел вдоль кромки прибоя по влажному холодному песку. Иногда растекающаяся пена прибоя достигала его босых ног, и он чувствовал прикосновение теплой воды, как бы не имеющей ничего общего с водой, образующей ленивую ярость прибоя. Выражение лица Володи, особенно его беззвучно открывающийся в мучительной жалобе черный рот, то и дело вставало перед его глазами. {316}