ейшее  объясняется  именно этим. У одного  уличного
перехода, дожидаясь зеленого света, он вдруг заметил  стоящую рядом женщину.
Она была с двумя маленькими детьми и большой собакой. И женщина,  и  дети, и
собака показались  ему необычайно яркими. Молодая женщина была действительно
хороша, и дети были хороши, и собака была под цвет ее рыжеватых, распущенных
волос.
     Женщина,  как заметил  Николай  Сергеевич,  была  несколько обеспокоена
необходимостью  перевести через улицу и детей,  и  собаку. Во всяком случае,
она  несколько раз переносила поводок с одной  руки в другую, по-видимому не
зная, рядом с каким ребенком  вести собаку, с тем, что  помладше, или с тем,
что постарше.  Обоих детей она держала  за  руки, и длинный, рыжеватый хвост
собаки забавно гармонировал с ее распущенными волосами. {202}
     --  Собаку,  которую вы подобрали  с таким вкусом, я  взять на  руки не
могу, --  вдруг неожиданно для  себя  сказал Николай Сергеевич, -- а ребенка
возьму, если собака позволит.
     С этими словами  он подхватил  ребенка, стоявшего  рядом с  ним. Собака
вопросительно  посмотрела на женщину, а потом на  поднятого ребенка. Женщина
тряхнула длинными волосами и, взглянув на него, рассмеялась.
     Зажегся зеленый свет, и  они перешли улицу. Дальше начинался сквер, где
женщина  с детьми и собакой  собрались гулять. Он  поставил  малыша на ноги.
Женщина поблагодарила его и так гостеприимно улыбнулась, что он  пошел рядом
с ними, тем более что ему было по пути.
     Это  был необыкновенный  случай,  и поведение его  было необыкновенным.
Никогда  в жизни он не заговаривал со случайно встреченной женщиной.  Позже,
вспоминая все,  что случилось, он уверился, что его  невероятно возбужденное
состояние  было предвестником этой встречи. То,  что  возбужденное состояние
было  вызвано, как  он  говаривал, пойманной мыслью, он  забыл, хотя  мысль,
конечно, помнил.
     Он радостно удивлялся,  что ему  так легко и просто  с  этой незнакомой
женщиной, и чем больше он радовался и удивлялся этому, тем легче и проще ему
становилось.
     Узнав,  что он  физик,  женщина  сказала, что и ее муж  физик, и  вдруг
застенчиво поинтересовалась его именем. Он назвал себя.
     -- О! --  тихо  воскликнула  она с  каким-то  необыкновенно  сдержанным
горловым звуком  и взглянула  на него, как бы сдерживая блеск своих больших,
зеленых глаз, отчего  они еще  сильней заблестели. --  Мой муж в восторге от
ваших работ.
     Он  знал, что  известен  в кругу  физиков-теоретиков,  но она так лично
обрадовалась,  что душа  его  наполнилась  благодарным  теплом. Они дошли до
конца сквера и попрощались. Она сказала,  что почти каждый день в  это время
прогуливается здесь с детьми, а иногда  и с собакой. И  она снова улыбнулась
ему,  протягивая руку, и  снова, казалось, она  сдерживает блеск своих ярких
глаз, отчего они еще сильнее блестели. {203}
     Николай Сергеевич чувствовал себя опьяненным. Он уже влюбился, хотя еще
не знал об этом. И они много раз в течение месяца встречались в этом сквере.
Она была здесь всегда с детьми, но без  собаки.  Он видел  в этом проявление
тонкого, далеко идущего такта:  собаку, как  хранительницу домашнего  очага,
она исключила из их общения. И когда после первой встречи он снова увидел ее
здесь, он  заметил, нет, ему не показалось, что она слегка покраснела  и так
нежно потянулась к нему, что он совсем потерял голову.
     У  них оказалась общая страсть -- классическая музыка.  Боже, боже, как
все поздно приходит! С юношеских  лет  у него  была  теперь  уже полузабытая
мечта  о  счастье:  сидеть  на  концерте любимой музыки, держа в  руке  руку
любимой девушки.
     Но   так  получилось,  что,   когда  он  влюблялся  в  девушку  летучей
студенческой влюбленностью,  ему было не  до  музыки.  А когда он  добивался
права  приходить с ней  на концерт,  выяснялось,  что  ей  до  лампочки  его
классическая музыка. Так получилось и с женой, в которую он позже влюбился и
так упорно  добивался ее, что и ему тогда было не  до  музыки,  а  когда они
позже стали ходить на концерты, выяснилось, что она равнодушна к музыке.
     Жена его преподавала в институте английский язык и, как это ни странно,
испытывала  ревность к  его успехам  в науке. Когда  кто-нибудь из наших или
иностранных  физиков,  которые  стали   наезжать   в  горбачевские  времена,
высказывали ее мужу  свое восхищение, лицо ее  принимало грустное  выражение
хорошенькой обезьянки, вывезенной в северные широты.
     Бедная  феминистка! Николай Сергеевич  даже английский  язык знал лучше
нее, вернее, у  него был больший запас  слов. Она  считала, что и сама могла
сделать хорошую  филологическую карьеру,  если бы  ее  целиком не  поглощали
заботы  о  семье. Он эти  заботы действительно мало  разделял.  И  она брала
реванш, всячески подчеркивая его неспособность к практической жизни.
     И вот он  влюбился. Ему вдруг стали  сниться томительные юношеские сны,
где он был с этой женщиной. Он просыпался и краснел  в темноте. И в темноте,
движением, исполненным  невероятного  {204}  комизма, если бы, зная все это,
можно было  бы все  это  видеть  со стороны, так  вот, в темноте  он подымал
голову над подушкой и близоруко смотрел на кровать жены, как бы стыдясь, что
она во сне догадается о его снах.
     Он уже знал, что эта молодая женщина с двумя чудесными детьми ради него
готова на  все,  и ему думалось, что и  он теперь не  сможет  жить без нее и
готов  порвать  со   своей  семьей.  Было  необыкновенно  тревожно,  больно,
счастливо! Однако  мысленно он представлял,  что  все  это будет не  так  уж
скоро.
     И вдруг  она  решила познакомить  его  со своим  мужем.  Зачем  она это
решила, он точно  не  знал.  Видимо,  так  она  готовила мужа  к  неизбежной
разлуке, и  Николай  Сергеевич счел это  достаточно честным, смягчающим удар
решением.
     Они встретились в  консерватории,  но,  увы, не  так, как  он  об  этом
мечтал: один на  один. Он  был со  своей женой, она  была  со  своим  мужем.
Правда,  Николай Сергеевич к ним подошел, когда жена его отправилась в буфет
пить лимонад. В консерватории она всегда оживлялась при виде буфета.
     Он  подошел к любимой  женщине и ее мужу. Видимо,  она  ему уже  что-то
сказала  или он  сам  обо всем  догадался. Муж  ее  был красив  и окинул его
гордым, почти надменным взглядом. Николай Сергеевич  даже слегка растерялся.
Но когда они протянули друг другу руки, муж ее с такой судорожной силой сжал
его  ладонь,  так,   вероятно,   выброшенный  с  лодки  хватается   за  руку
выбросившего его,  и он увидел в гордых за мгновенье до этого глазах ее мужа
такое страдание, такую  мольбу, такую неуверенность в себе и  одновременно с
этим такое жадное,  страдальческое любопытство: "А была ли близость?" -- что
Николай Сергеевич, внезапно  оглушенный этой  болью, забыл  о себе,  забыл о
своей любви, забыл обо всем и,  взглянув  ему  прямо  в  глаза, крикнул  ему
своими близорукими, но теперь всевидящими глазами:
     "Ничего не было и не будет!"
     И кажется, муж ее понял это. А внешне все выглядело так, словно молодой
ученый  своим  затянувшимся  рукопожатием   выражает  мастеру   почтительный
восторг. Ни его собственная жена, ни {205}  тем более  чуть позже подошедшая
жена Николая Сергеевича ничего не заметили.
     Потом они расселись  по  своим местам, и  была  трагическая  музыка под
управлением   знаменитого  дирижера,  и  он   всласть  упивался  страстными,
прощально-примиряющими звуками, одновременно стыдясь слез,  наворачивающихся
на глаза, и несколько раз подносил платок  к лицу,  якобы  убирая пот, чтобы
украдкой промокнуть глаза,  а потом очнулся под  гром  аплодисментов,  когда
стали подносить цветы дирижеру и пианисту.
     -- Какая бравурная музыка, -- вдруг сказала жена.
     -- Бравурная? -- переспросил он.
     -- Живая, -- поправилась она.
     -- Живая?! -- повторил он, но она уже  не слушала его, а  здоровалась с
супружеской парой, работающей в ее институте.
     В ту ночь он не спал  до утра. Через тот раздирающий душу разряд боли и
жалости к  ее мужу он почувствовал будущую  боль собственного  мальчика,  он
почувствовал боль  ее детей,  которые останутся без  отца,  и менее всего он
чувствовал боль собственной жены.
     Он никогда не давал повода к ревности, но если б  он  ушел  от нее, это
было  бы   грандиозным  возмездием  за   ее  постоянную,   иногда  злорадную
уверенность, что он не способен ни на какой практический шаг.
     Больше юношеские сны его не тревожили. Да, он не  смог переступить. Она
ему несколько раз звонила на работу, но он и с ней  говорил уклончиво (и тут
не мог сразу переступить), и  вскоре звонки заглохли. Он  мучился. И  только
Андрей Таркилов знал об  этой истории. И с гневной грубостью пытался утешить
его:
     -- Не горюй!  Неизвестно,  кто  бы  перенес  через дорогу ее  ребенка в
следующий раз!

        ___

     ...Музыка...  Ладонь  в любимой ладони... Ласточкино гнездо... Так  вот
он, подлец! И нельзя об этом  сказать,  и нельзя  его ударить, и нельзя  его
убить! Слишком сложный  клубок  при  этом размотается,  да  он  и неспособен
размотать этот клубок. И подлец {206}  об этом  знает и потому так спокойно,
так интеллигентно, время от времени  поправляя очки, разговаривает  со своим
собеседником, зная и  видя, что  Николай Сергеевич стоит  от него  в  десяти
шагах.
     Звали  подлеца Альфред Иванович, и сейчас  Николаю Сергеевичу казалось,
что  в этом имени уже заключена мировая пошлость и человек с таким именем не
может не быть подлецом.
     Невыносимо было видеть это породистое, почти красивое лицо с выражением
агрессивной готовности  к  благородному поступку.  Николаю Сергеевичу  вдруг
представилось,  что  такие  лица,  вероятно,  бывают  у  истинных  карточных
шулеров, хотя сам он в карты не играл и никогда близко не видел картежников.
     Хотелось  бежать, бежать от  него подальше! Но сколько можно бежать  от
него! Надо перешибить в себе это чувство невероятной неловкости, надо забыть
о его существовании.
     Легко сказать!  Николаю  Сергеевичу  становилось  все хуже  и хуже. Они
сейчас стояли  у  входа в театр  в ожидании  начала  спектакля. Они случайно
встретились здесь. Но так  ли  уж случайно?  Николай  Сергеевич,  когда  ему
предложили в институте  билеты  на этот нашумевший спектакль, в глубине души
предчувствовал, что Альфред Иванович может оказаться здесь, и  как  бы желал
этой встречи, чтобы перешибить манию брезгливого ужаса, которую он испытывал
в последнее время при виде этого человека.
     Жена  отказалась идти  на  спектакль, и  он  оказался  один  перед этим
человеком со своей  манией брезгливого  ужаса.  Ему  становилось все  хуже и
хуже. До начала спектакля оставалось минут пятнадцать, и он сдался. Перестал
пытаться перешибить эту манию, вошел в театр  и сел на свое  место, все  еще
преодолевая накатывающие на  него волны  дурноты. Дурнота не проходила, и он
вдруг испугался,  что, если во  время спектакля ему  станет совсем нехорошо,
будет ужасно  неудобно пробираться  из ряда, вызывая у зрителей раздраженное
беспокойство.
     Он встал и вышел из театра. Альфреда Ивановича у входа уже не было, он,
видимо, уже сел на свое место. Николаю Сергеевичу сейчас было так плохо, что
он даже почувствовал  к Альфреду {207} Ивановичу некоторую  благодарность за
то,  что  тот исчез. При  этом он  про  себя успел  отметить странность этой
благодарности. Тут  ему  повезло. И сразу  же  повезло  еще  раз.  К  театру
подкатило такси  с пассажирами,  которые спешили на  спектакль,  и  он сел в
такси, и шофер не стал морочить голову, что ему некогда и  тому  подобное, а
повез его домой по названному адресу.
     ...Но что  же было,  что  произошло?  Два месяца назад Альфред Иванович
ворвался  к  нему  в  кабинет,  исполненный  какой-то карающей решимости. Он
принес  письмо-протест по поводу  суда над правозащитниками. Дело  было шито
белыми нитками,  и  суд был,  по существу, закрытым,  хотя это противоречило
всем законам.
     -- Если согласен и  не  боишься,  подпиши, -- с вызовом сказал  Альфред
Иванович, стоя над ним, пока он читал письмо в правительство.
     Читая письмо, Николай Сергеевич  автоматически взял ручку и поднес ее к
письму.
     --  Ни  слова не  менять, --  воскликнул Альфред  Иванович,  --  или ты
подписываешь, или отказываешься! Третьего не дано!
     -- Отсутствие  запятых  тоже знак  протеста? -- спросил у  него Николай
Сергеевич, подымая голову над письмом.
     --  Запятые  можно, -- не  чувствуя юмора, согласился Альфред Иванович,
заглядывая  в   текст  и  нисколько  не  смущаясь.  По-видимому,  отсутствие
некоторых запятых он  относил  за счет слепящего гнева, который владел им во
время составления письма.
     Николай  Сергеевич  прочел  письмо,  расставил  недостающие  запятые  и
расписался. Уже  расписавшись, он  отметил про себя, что его подпись слишком
полемически большая  и  отчетливая и это  не  только и даже  не столько знак
протеста против суда, сколько знак насмешки над составителем письма, который
слишком преувеличивал героизм своей общественной активности.
     Николай Сергеевич вручил Альфреду Ивановичу  подписанное письмо, и  тот
долго и  внимательно рассматривал его подпись, словно не слишком  доверяя ее
подлинности. Скорее всего,  он был несколько разочарован в том,  что Николай
Сергеевич  письмо  подписал.  {208} Скорее  всего, он  предпочел  бы,  чтобы
Николай Сергеевич  отверг  письмо, а он  произнес бы жаркую речь о  тех, кто
уткнулся в свои формулы, когда страна катится в пропасть.
     --  Только как бы это письмо  не оказалось в заграничной прессе раньше,
чем правительство его прочтет, -- сказал Николай Сергеевич.
     -- Как это может быть? -- оскорбился Альфред Иванович.
     --  Полиция может по своим каналам передать его  на Запад,  чтобы иметь
аргумент против подписавших письмо, -- пояснил свою мысль Николай Сергеевич.
     --  Волков  бояться  --   в  лес  не  ходить,  --  торжественно  заявил
составитель  письма  и,  довольный,  что  последнее слово  осталось  за ним,
удалился из кабинета.
     Всего  шесть  физиков  подписали  письмо.  Альфред  Иванович  тоже  был
физиком,   но   работал   в  другом   институте.   По  мнению   гуманитарной
интеллигенции,  он был крупным физиком, а  по мнению физиков, он был крупным
знатоком современного  искусства.  Николай Сергеевич  считал, что достижения
Альфреда  Ивановича в  физике достаточно скромны, но он удивлялся  даже этим
скромным достижениям,  поскольку Альфред Иванович  всегда  был  на  людях  и
непонятно было, когда он успевал работать.
     Николай Сергеевич как в воду глядел. Через неделю письмо было прочитано
по  радиоголосам, и всех подписавшихся стали  вызывать в  прокуратуру, где с
ними говорил явно следователь КГБ.
     Следователь,  разговаривая  с Николаем Сергеевичем, имел неосторожность
спросить у него:
     -- Откуда вы взяли, что мы могли отослать ваше письмо на Запад?
     Сердце  у  Николая Сергеевича  на миг  сжалось, но  в следующий  миг он
нашелся.
     -- Откуда вы взяли, что я мог высказать  такое предположение? --  смело
спросил он.
     -- Мы  все знаем. Стены  имеют  уши, -- ответил  следователь,  -- а  за
клевету можем привлечь и к судебной ответственности.
     Самое  главное  в   разговоре  со  следователем  было  это.  И  Николаю
Сергеевичу стало совершенно  ясно, что выдал его сам Альфред {209} Иванович.
Просто   струсил   и   выдал.  Возможно,   зная,  что   он   составитель   и
распространитель письма, на него чуть сильнее надавили.
     Но  как  следователь мог  оказаться  столь  неосторожным?  По-видимому,
размышлял  Николай Сергеевич, следователю просто  в голову  не могло прийти,
что это предположение он высказал один на один  с этим человеком. Обычно они
преувеличивают заговорщический характер подобного рода протестов  и  думают,
что люди, подписавшие письмо,  долго  обсуждают все варианты  судеб письма и
собственных судеб. Николай  Сергеевич не  исключал и то, что следователь мог
нарочно  бросить этот камушек, чтобы люди, подписавшие письмо, перессорились
и перестали доверять друг другу.
     Самое  забавное, что Николай  Сергеевич  давно предполагал, что Альфред
Иванович трусоват. Слишком часто тот поднимал разговоры о своей общественной
и личной  лихости. Эта назойливость  была  подозрительна. Николай  Сергеевич
считал, что Альфред  Иванович самому себе и другим доказывает  существование
того,  чего нет.  Николай Сергеевич  был  уверен,  что истинно  мужественный
человек меньше всего занят своим мужеством.
     Трусость -- скорее всего, эстетически малоприятное свойство человека. В
конце  концов  трусить   --   личное  дело   труса.   Но   трус   становится
безнравственным,  когда  берется  за  дело,   требующее   мужества.  Альфред
Иванович, будучи  слишком честолюбивым, взялся  за это дело и  в решительный
момент  не выдержал. Вообще-то он всегда был общественно активным человеком,
но  до  разговора  со  следователем у него дело никогда  не  доходило. А тут
дошло.
     Через некоторое время после всех этих  вызовов  они встретились в одном
застолье, где все крепко  выпили, а Альфред Иванович, по своему обыкновению,
по мере опьянения, и даже несколько опережая его, либеральничал и вольничал.
     Николай   Сергеевич,  предварительно  хорошо  потеснив  алкоголем  свою
природную деликатность, рассказал ему о диалоге, который у него произошел со
следователем. И вдруг  Альфред Иванович с маху отрезвел  и уставился на него
глазами, остекленевшими под стеклами очков. {210}
     -- И что  же  тебе  следователь  на  это  сказал?  --  спросил  Альфред
Иванович.
     -- Мы вс?  знаем. Стены имеют  уши, --  повторил Николай Сергеевич  без
всякой иронии,  чтобы  успокоить  его.  Он сам  облегченно  вздохнул,  давая
Альфреду Ивановичу облегченно вздохнуть.  Тут выпитый  алкоголь был потеснен
природной деликатностью Николая Сергеевича.
     -- Они  и в  самом  деле  слишком  много  знают! -- не  моргнув глазом,
воскликнул  Альфред  Иванович и,  поняв,  что  скандала не будет, облегченно
опьянел, предварительно успев посмотреть по сторонам.
     После  этого вечера,  когда  Альфред  Иванович  так  внезапно отрезвел,
словно прохваченный лубянским сквозняком, Николай  Сергеевич  окончательно и
бесповоротно убедился, что тот выболтал его слова.
     И что-то замкнулось внутри.  Они и раньше встречались достаточно редко,
но   теперь  при  каждой  встрече  Николай  Сергеевич  испытывал  чудовищную
неловкость.  Однажды, увидев его в коридоре  своего института, он с каким-то
шоковым ужасом юркнул  в кабинет. Иногда, если он заранее видел его, он брал
себя в руки  и  кое-как выдерживал  его присутствие. Альфред Иванович что-то
новое заметил  в  его поведении, но понял это  по-своему.  Он несколько  раз
глядел на него со снисходительной улыбкой,  дескать, прости, я втянул тебя в
нашу диссидентскую жизнь с ее неприятностями, но больше не буду.
     Так  можно было понять  его улыбочку.  Возможно, он вообще забыл  о том
пьяном признании Николая Сергеевича. Допустим, забыл. Но сам-то он не мог не
помнить о том, что  сказал следователю, не мог не помнить, что виноват перед
Николаем Сергеевичем. Нет, ничего не было заметно.
     Необъяснимость такой бессовестности ставила в тупик Николая Сергеевича.
Им овладела какая-то мания ужаса и брезгливости.
     Однажды, издали  увидев его на улице, тот шел  навстречу, и поняв,  что
тот его еще  не  заметил, он рванул через улицу и чуть не угодил под машину.
{211}
     Ко всему,  еще и директор института вызвал его к себе в кабинет. В свое
время директор был хорошим физиком, но уже много лет все его умственные силы
уходили  на   то,  чтобы  удержаться   на   своем  высоком  посту.  Впрочем,
профессионального  ума  ему  еще  доставало,  чтобы  высоко  ценить  Николая
Сергеевича.
     Директор встретил  его  с руками,  растопыренными над огромным столом в
сокрушительном  недоумении.  Черная,  западная  сигара,  откровенно  нарушая
законы физики -- не падая, -- небрежно торчала из угла его рта.
     Взглянув  на   Николая  Сергеевича,  директор  вдруг  вспомнил  далекие
времена, когда он работал  в Абхазии в физико-техническом институте. Тогда у
его  дочери  был незадачливый жених, который написал в правительство дерзкое
письмо  о перестройке сельского хозяйства.  Пришлось отдалить дочь  от этого
доморощенного  реформатора.   Интересно   было  бы  узнать,  вышло  из  него
что-нибудь или нет? Директор попытался припомнить его имя, но не смог. Вдруг
перед его глазами всплыл теплоход "Адмирал Нахимов". К чему бы это, тревожно
подумал он,  но, догадавшись,  успокоился: дочь, живущая сейчас в Одессе, на
этом теплоходе туда уехала.
     --  Как вы,  аристократ  мысли, могли подписать  это глупое  письмо? --
начал он. --  Я знаю, это Альфред Иванович сбил вас с толку. Ну как вы могли
подписать письмо вместе с этим вечно раздутым павлином, с этим прохиндеем, с
этим  трусом?  Ну признайтесь,  здесь  никого  нет. Этот  любимец московских
салонов -- прохиндей.
     И в самом деле, вечно раздутый павлин, и в самом деле, прохиндей, думал
про  себя Николай  Сергеевич, но сейчас соглашаться с директором было как-то
неприлично,   и  он  промолчал.  Когда  директор,  пытавшийся  свой  монолог
превратить в диалог, закончил, он только спросил у него:
     -- Откуда вы взяли, что он трус?
     Тут он не мог не попытаться удовлетворить свое любопытство.
     -- А разве павлин может не быть трусом? -- со странной логикой удивился
директор.
     Но откуда он, директор,  знает не только о существовании Альфреда {212}
Ивановича,  но и  о  некоторых  свойствах его  натуры?  Это  было  столь  же
необъяснимо, как и тяжелая сигара, торчавшая из  угла его  рта, с цинической
откровенностью пренебрегающая законами всемирного тяготения.
     На  самом  деле,  директор  звонил  в  институт,  где  работал  Альфред
Иванович, и у своего коллеги получил на него характеристику.
     --  Видел  вашу  подпись  под письмом,  --  улыбнулся  директор в конце
разговора. -- Буквы больше моей сигары. Прямо "Быть по сему"!
     Он расхохотался.
     --  Где вы это видели?  -- спросил  Николай Сергеевич, стыдясь, что  он
слишком крупно, как-то неинтеллигентно расписался.
     -- В ЦК, где еще? -- ответил директор.  -- И там я вас отбивал от этого
прохиндея.
     В конце концов они договорились, что, если уж ему вздумается поправлять
курс правительства, он это будет делать сам.
     -- Быть по сему, -- на  прощанье сказал ему директор и, пыхнув сигарой,
склонился к телефону.
     ...И  вот  эта  ужасная  встреча  у  входа в театр,  его  бегство,  его
облегченный вздох, когда он  рухнул  на сиденье такси. Они  поехали, но  ему
становилось все хуже и  хуже. Он теперь страстно мечтал добраться до дому. К
тому же таксист оказался чудовищно словоохотливым. Он стал рассказывать ему,
что держит дома породистых собак, что этим он зарабатывает на жизнь. А такси
-- это только так, на прокорм собакам. Случка -- главная статья дохода.
     И это длилось минут двадцать,  а ему становилось  все хуже и хуже, и он
не мог  прервать таксиста.  И вдруг  таксист сам себя  прервал, и  ему стало
совсем плохо.
     -- Надо доехать до заправки, бензин кончается, -- сказал таксист.
     --  Пожалуйста, прямо домой, -- попросил Николай Сергеевич, --  я очень
плохо себя чувствую.
     Шофер  быстро  посмотрел  на него и, что-то поняв, молча поехал дальше.
Николай  Сергеевич  с невероятным трудом выговорил эти  слова. Язык почти не
ворочался во рту, и сейчас он почувствовал, что  его левая нога и левая рука
как-то  отяжелели и почти не {213}  подчиняются ему.  Инфаркт -- мелькнуло в
голове. Но  он туг же отбросил  эту  мысль. Он знал, что при инфаркте бывает
боль. Никакой боли он не чувствовал и поэтому решил, что это инсульт.
     Ему становилось все хуже и хуже. И он подумал: приближается смерть. Да,
смерть.  Это  было  так  странно  и  неожиданно.  Гораздо  неожиданней,  чем
приближение смерти, показалось ему почти полное отсутствие страха перед ней.
Возможно, дело было в том, что смерть освобождала от общения с утомительными
хамами.  Но  прямо об этом  он  не  думал. Было  ощущение неловкости и  даже
некоторой нечистоплотности, если это случится здесь в дороге  и с его трупом
придется возиться ни в чем не повинному шоферу такси.
     Он вдруг вспомнил, что у него недостаточно денег,  чтобы расплатиться с
шофером.  Это показалось  ему  ужасным.  Он,  конечно, знал, что  дома  есть
деньги, но он  боялся,  что, если  это случится в дороге,  таксисту никто не
оплатит  его проезд. Ему вдруг пришло в голову предложить таксисту  часы. Но
как? Снять с трупа  или  заранее ему отдать?  Говорить  об этом было неловко
даже в том смысле, что язык у него все чувствительней онемевал во рту. Левая
рука и левая нога  становились  все  тяжелей  и  тяжелей  и  все меньше  ему
подчинялись.
     Минут  через десять он вдруг  понял, что они уже  близко от дома, и его
оставила  мысль  о смерти в  дороге.  Он  подумал, что  это,  скорее  всего,
произойдет дома и  надо во что бы  то ни стало не забыть сказать жене, когда
она откроет дверь, чтобы она расплатилась с таксистом.
     Шофер все чаще и все  тревожней поглядывал  на  него. Николай Сергеевич
чувствовал, что кожа на его лице как-то стянулась и лицо,  вероятно, застыло
в малоприятной гримасе. Он подумал, что, если шофер  проводит его такого или
еще  худшего  до двери,  может быть,  он сам  постесняется попросить  у жены
деньги. А жена, увидев, в каком  он состоянии, конечно, не догадается сама о
том,  что  надо  расплатиться с таксистом.  Не  забыть  напомнить.  Странно,
подумал  он  с  некоторой дозой  потустороннего юмора:  перед  смертью  надо
расплатиться с таксистом. {214}
     Он  еще  больше  сосредоточился  на этой  мысли,  и тревога  по  поводу
предстоящей смерти, и без того небольшая, совсем отодвинулась.
     Потом  он  опять  вспомнил  о  ней.  И  опять  удивился  почти  полному
отсутствию страха. Он подумал о всей своей жизни. Он подумал, что жизнь была
неловкой. Он  подумал, что неловкая жизнь  и должна была кончиться вот такой
неловкой смертью.
     Но  что было первичным?  Неостановимая  тяга к  гармонии науки отнимала
жизненные  силы  и  делала  его  жизнь  неловкой  или  страсть  к науке была
компенсацией за неловкость жить? Он не мог сейчас  ответить  на этот вопрос.
Он  только  твердо  знал, что ловкость жить есть бесстыжесть по  отношению к
самой  жизни и это делает по высшему счету бессмысленной самую эту ловкость.
Все  дело в  уровне брезгливости,  смутно  подумал  он и, почувствовав,  что
сейчас не сможет до полной ясности довести эту мысль, оставил ее.
     Он вдруг вспомнил,  что  в школе на уроках военного дела ему никогда не
давалась шагистика. Все  смеялись  над ним,  когда он неловко, очень неловко
вышагивал  своими длинными ногами и делал всякие повороты.  И  он вместе  со
всеми подсмеивался над собой, чтобы скрыть смущение. Но ему было больно, что
он такой неловкий.
     Зато учебную гранату, как это ни странно, он кидал дальше всех. Намного
дальше. Значит, в нем  была  какая-то природная вспышка мышечной  силы? Там,
где все, как и он, не проходили особой тренировки, он оказался сильнее всех.
Впрочем, подумал  он,  и  шагистикой  никто  не  занимался  вне  уроков.  Но
некоторым она сразу хорошо давалась. А ему -- никогда. Возможно, подумал он,
дело  в иронии.  В нем всегда было  развито  чувство  иронии.  Шагистика  не
выносит  иронии.  Попытка  преодолеть  внутреннюю  иронию  делала  шаги  его
деревянными. Как странно, подумал он, что  я сейчас вспомнил об этих далеких
школьных делах.
     Они уже подъезжали к дому, и он решил попросить шофера проводить его до
самых дверей. Надо было  подняться на  шестой  этаж. А вдруг  лифт  перестал
работать? -- с тоской подумал он. Но это редко бывает,  успокоил он себя. Он
хотел  попросить шофера проводить его не только потому, что был неуверен  --
сможет ли {215} подняться сам. Здесь была и уловка по поводу денег. Чтобы не
объясняться с  таксистом в машине, удобней  будет там сразу в дверях сказать
жене о деньгах. Вот и я проявил ловкость жить, подумал он про свою хитрость.
И уточнил -- чтобы удобней умереть.
     Но  таксист сам вдруг  взялся  его проводить. Они поднялись на лифте. У
дверей он еще смог позвонить  в привычном  ритме жизни, как  звонил  обычно.
Жена распахнула дверь.
     -- Что с  тобой?!  -- вскричала она, взглянув на его лицо. По ее  лицу,
искаженному страхом, он понял, насколько ужасно его лицо. Но  он не дал себя
отвлечь.
     -- Расплатись, --  с трудом выговорил он  и  кивнул на  таксиста.  Жена
побежала  за деньгами. Он вошел  в  комнату  и  рухнул  на диван. И подумал:
хорошо, что я не забыл жене напомнить о таксисте,  хорошо, что  я позвонил в
дверь  в  привычном ритме жизни.  Немного беспокоило, что  жена слишком мало
даст  на  чай.  Она была прижимиста.  Но  исправлять  ее  именно теперь было
поздновато.
     Жена вбежала в комнату.
     -- Боже, что с тобой случилось?! -- крикнула она.
     --  Расплатилась? -- с трудом спросил он, чтобы довести дело  до конца.
Язык почти  не подчинялся.  Левая рука и  левая нога очугунели. Но теперь он
лежал у себя на диване.
     -- Да! Да! -- закричала жена. -- Что с тобой случилось?
     -- Плохо, -- сказал  он, выбрав самый короткий ответ.  Жена  вызвала по
телефону "скорую помощь". Ему  было все так же плохо, но не хуже. Он подумал
о   странной,   бессмысленной  комедии   жизни.  Жизнь  страшна   не   своей
трагичностью, а своим ничтожеством, подумал он. Если бы Альфред Иванович был
профессиональным  провокатором,  это  было бы  понятно:  попался. Но Николай
Сергеевич  был  уверен,  что  тот, ничтожно испугавшись,  выдал  его,  чтобы
показаться им достаточно лояльным, своим.
     Взгляд его  случайно остановился на дверце бара в книжном шкафу. А что,
если выпить и вдруг  все пройдет, подумал он с неожиданной надеждой.  Это же
не инфаркт? Нет,  решил  он, надо дождаться врача. Неизвестно,  как алкоголь
действует при инсульте. {216}
     Он  вспомнил  о  сыне,  которого  сейчас  не было  дома.  Как бы его не
напугать  своим видом. Когда мальчик был  поменьше, ему было  лет восемь, он
водил  его  к  зубному  врачу.  Мальчику вырывали  зуб.  Какие-то  там  были
затруднения.  Как  он  кричал, бедный мальчик,  какая невероятная  мука была
слышать этот долгий, несмолкающий крик. И когда после всего они возвращались
домой, мальчик вдруг сказал ему:
     -- Наклонись, папа.
     Он наклонился, и, мальчик,  обняв его  за  шею, поцеловал его в лицо. И
ничего слаще этого поцелуя он, кажется, не испытывал в жизни. Обычно мальчик
сурово отстранялся от его ласки и никогда сам не  целовал его.  А тут  вдруг
сам его так нежно поцеловал. Неужели только  через страдание путь  к высшему
блаженству?  Мальчик своим поцелуем как бы извинялся перед отцом за невольно
причиненные  ему страдания, благодарил за участие  и просил  прощения за то,
что раньше всегда сурово отстранялся от его ласки.
     Он думал о своем мальчике,  а все  остальное казалось  ему ничтожным. И
плоды  его  научных работ, в  которые  он вложил столько  страсти и труда  и
которые сам он и многие коллеги находили значительными, сейчас  ему казались
банальными  и  жалкими. Кое-что из того,  что брезжило в  замыслах, кажется,
чего-то стоило, но об этом лучше было не думать. Скорее всего, руки до этого
не дойдут.
     Позвонили в дверь,  и в комнату вошли врач "скорой помощи" и медсестра.
Жена полушепотом что-то им говорила. Врач, поздоровавшись, присела к нему на
диван  и,  взяв  его  руку,  пощупала пульс.  Видимо,  пульс  ей  ничего  не
подсказал.
     -- Что с вами случилось? -- спросила она. -- Расскажите.
     -- Я пришел  в театр,  -- начал он, с  трудом выговаривая  слова,  -- и
увидел...
     И тут он понял, что об этом невозможно рассказать, и не  только потому,
что трудно выговаривать слова. Он замолк и задумался.
     -- ...И увидели, -- вдруг подхватила врач, -- неприятного вам человека?
     Он был  потрясен  точностью ее догадки.  -- Да!  Да! -- вскрикнул  он и
вдруг поверил,  что будет жить. Он {217} схватил правой  рукой ее прохладную
кисть. Было  приятно ощущать ясную  прохладу  ее  руки.  Но  как  она  могла
догадаться о том, что случилось?
     -- Вы просто переволновались, -- сказала она, -- скоро все пройдет.
     Через  несколько  минут  она  сделала  ему  какой-то укол  и  ушла.  Он
почувствовал, что  ему стало гораздо лучше. Лекарство сняло дурноту и как-то
слегка  опьянило  его.  И  сейчас  он  снова  задумался  о  жизни.  Она  ему
представлялась теперь такой же ничтожной, но милой в своей ничтожности. Надо
жалеть  жизнь,  замирая  от  нежности,   думал  он,   надо  любить  ее,  как
беспомощного,   глупого   ребенка,  из   которого  когда-нибудь   что-нибудь
получится. Но сейчас,  сегодня глупо ждать от  нее  значительности и смысла.
Именно в том и смысл, чтобы любить  ее такой  вот ничтожной, слабой, глупой.
Лекарство,  видимо, делало свое дело.  По всему телу  растекалась  блаженная
слабость, но рука и  нога уже  больше  не отнимались, разделив со  всем  его
телом эту блаженную беспомощность.
     На следующий день он отлеживался и почитывал  книгу. Он все размышлял о
том, как это врач догадалась  о причине, вызвавшей его состояние. И  теперь,
хотя он с  удовольствием вспоминал то свое первое изумление ее  догадкой, он
не  видел  в этом никакой  мистики. Как много людей,  с грустью  подумал он,
после  встреч  со  своими знакомыми обращаются  в "скорую помощь". Потому-то
врач так быстро догадалась обо всем.
     Через день он уже сидел в мастерской Андрея Таркилова и рассказывал ему
о случившемся.
     -- Надо было выпить стакан водяры,  и все бы сняло, -- заключил Андрей.
--  И  зачем  ты  с  этим  ничтожеством  связался?  Я всегда  знал,  что  он
ничтожество.
     -- Откуда знал? -- спросил Николай Сергеевич.
     -- Я же  видел  его,  -- сказал Андрей Таркилов. --  А художнику видеть
человека -- все равно что читать его тайную биографию. Иногда, когда  я пишу
портрет  человека, снимая слой за слоем с его лица,  мне такое  открывается,
что  не выпить нельзя. Поневоле  становишься  алкоголиком. Ну,  а этот виден
сразу -- прохиндей. {218}

        ___

     Несколько дней назад здесь,  на юге, работая за столом Андрея Таркилова
и пытаясь избавиться  от груды уже  ненужных  черновиков,  он  дотянулся  до
корзины, стоявшей  под столом, чтобы выбросить их туда.  На дне  корзины  он
увидел смятый кусок бумаги. Подозревая, что это может быть какой-то набросок
Андрея,  он  достал  мятый  лист бумаги,  зацепившийся  за  прутья  плетеной
корзины, и осторожно расправил его.
     Так оно  и  оказалось.  Быстрый  карандашный рисунок изобразил мужчину,
сидевшего, по-видимому, за столом.  Ни стола, ни лица мужчины не было видно.
Однако мужчина  явно  сидел  за  столом, обхватив  руками  падающую  голову.
Неимоверная сила рук едва удерживала бессильную тяжесть головы.
     Николай Сергеевич был потрясен выплеском отчаянья на этом наброске. Это
был, конечно, автопортрет, хотя  никаких  черт лица  вообще  не было  видно,
разве что сила рук, подпиравших голову, намекала, что это руки Андрея.
     Николай Сергеевич вдруг вскочил из-за стола. Его первой безумной мыслью
было сейчас же бежать, ехать, лететь и спасать друга! С такой силой отчаянья
человек не может справиться сам, надо ему помочь!
     Однако, очнувшись,  он сообразил, что набросок  сделан год назад, когда
Андрей приезжал сюда, а может быть, и раньше. Значит, справился.
     Боже, Боже, что мы знаем  друг о друге!  Откуда такое  отчаянье! Андрей
Таркилов давно  и при славе, и при деньгах. Ну, а личная жизнь у него всегда
была запутана.
     Он  снова сел и,  разглаживая  листок с  наброском,  словно успокаивая,
лаская  изображенную   фигуру,   автоматически   повторял  про  себя   слова
шекспировского сонета:

        <i>И видеть мощь у немощи в Плену.</i>

     Николай  Сергеевич  долго  смотрел  на этот рисунок,  и вдруг  каким-то
странным образом,  он  сам не знал, почему и как это  случилось,  на него из
этого  же  листа  стал струиться  тихий, смывающий  {219}  отчаянье свет. Но
почему? Потому что  руки все-таки удерживают эту бессильно  падающую голову?
Или  что-то  другое? Бесстрашие  зафиксированного  страдания само становится
лекарством от страдания?
     Он  вспомнил  слова  Андрея  о   сущности  художественного  творчества.
Настоящий  художник,  говорил  Андрей,  вкладывает  в  картину  субъективную
творческую силу, всегда превосходящую  силу сюжета. Это тот излишек, который
есть необходимость  для  искусства. Степень превосходства  субъективной силы
художника  над  силой сюжета  и есть степень таланта  художника,  усмиряющий
жизнь кнут  гармонии. Так, кажется, он это называл. При отсутствии в картине
превосходящей сюжет субъективной  силы художника  картина  издает  скребущий
звук ложки о дно котелка. Созерцать такую картину  неприятно, как  неприятно
следить за усилиями инвалида, которому нельзя помочь.
     Взгляды  на  искусство  у  Андрея  были  резкие  и   непримиримые.  Над
абстракцией  он  просто  смеялся.  Любой  персидский  ковер,  говаривал  он,
перекроет  всех абстракционистов.  Новация хороша, говорил он, если  хватает
пороха сохранять принцип содержательности.  Но на это  как раз пороха обычно
не хватает.
     Тенденцию в искусстве надо  доводить до  кругосветного  безумия,  чтобы
она, обогнув земной шар, возвратилась в точку  реальности, из которой вышла.
Имитатор  всегда  выглядит мастеровитей  мастера.  Мастер  пашет, а имитатор
пахать  не может, он тяпкой мотыжит вспаханное другим.  А дураки  ахают: как
хорошо обработано поле! Так он, кажется, говорил.
     Кроме  картин Андрея  Таркилова у Николая  Сергеевича  хранилось  более
сотни   его   карандашных   набросков.  Николай  Сергеевич  знал  нескольких
художников, Андрей его знакомил с ними, но, как он  заметил,  ни один из них
так  не  разбрасывался  своими  рисунками.  Это  нельзя  было  назвать  даже
щедростью.  Щедрость хотя бы  знает о своей щедрости. Андрей  ни  во  что не
ставил свои  наброски, если они не имели отношения к картине, над которой он
сейчас работал.  Все  оставалось  там, где он в последний раз  пил водку или
{220} чай.  И  что совершенно замечательно,  думал Николай Сергеевич, место,
где он  пил водку, в этом смысле не имело никакого  преимущества над местом,
где он пил чай.  Нельзя было не подивиться  этому,  учитывая  его повышенную
склонность, к алкоголю. Одним словом, все разбрасывалось и раздаривалось. На
упреки Николая Сергеевича он отвечал:
     -- Всякую линию, которая чего-нибудь стоит, рука запоминает сама. А то,
чего она не запоминает, ничего не стоит.
     Ему  вдруг мучительно  захотелось  поговорить  с  Андреем.  Андрей  его
предупреждал,  что из сельсовета можно дозвониться  до  Москвы, хотя это  не
всегда просто. И председатель сельсовета сам ему несколько  раз напоминал об
этом. Он в последний раз нежно разгладил листок с наброском  и  отправился в
сельсовет.
     Кроме  всего,  ему  надо  было  через  Андрея передать сыну,  чтобы  он
приезжал  сюда  отдыхать со своей юной  женой.  У сына в  квартире  не  было
телефона, но он баловался живописью и часто бывал в мастерской Андрея.
     Перед отъездом он договаривался  с сыном,  что, если  здесь  будет  все
хорошо, он его пригласит сюда.  Несмотря на  неустроенность холостяцкой дачи
Андрея,  все  здесь  им  понравилось.  Какое  наслаждение  было для  Николая
Сергеевича  босиком ходить по  голой травянистой  усадебке Андрея, подошвами
ног чувствуя щекочущее прикосновение детства! Он физически ощущал, как через
босые ноги в него вливаются жизненные силы, как он молодеет от этого чудного
заземления. Как гениален все-таки миф об Антее, какая грандиозная реальность
стоит за ним! А  щедрость теплого моря,  а необыкновенная доброжелательность
соседей (гость Андрея!), а обильная животворящая природа!
     Ему  удалось  довольно  быстро  соединиться  с Москвой  и поговорить  с
Андреем. Он  что-то  сбивчиво  начал  рассказывать о его наброске, но Андрей
только непонятливо помыкивал.
     -- Кажется, у меня  крыша  поехала, -- наконец  пробурчал он, -- я ясно
помню, что вытряхнул корзину с бумагами... Ты лучше скажи: хорошо вам? {221}
     -- Прекрасно, прекрасно!  -- воскликнул Николай Сергеевич. -- Я никогда
так хорошо не отдыхал! Пусть Витька даст телеграмму! Мы его  встретим! Пусть
прилетает быстрей!
     --  Зачем телеграмма,  --  возразил  Андрей,  --  я  ему  нарисую  план
местности,  как я это  сделал тебе. Или ты думаешь, что он тупее  тебя, если
это вообще возможно?
     --  Ты подхамливаешь,  --  радостно  воскликнул  Николай Сергеевич,  --
значит, у тебя все в порядке!
     --  Да, вроде  налаживается, -- сумрачно ответил Андрей, и неясно было,
что он имеет  в виду: свою запутанную жизнь  или работу.  Несмотря на долгую
дружбу с  Андреем  и  большое  желание знать правду,  Николай  Сергеевич  из
обычной своей деликатности не стал ничего уточнять.
     После разговора  с Андреем  председатель  сельсовета зашел в кабинет, с
комической важностью  закрыл  дверь  на ключ  и,  усевшись  напротив Николая
Сергеевича, стал жаловаться на Андрея.
     -- Сколько раз я ему говорил: "Андрей, ты же художник! На твоем участке
должны расти розочки". Я бесплатно могу достать до тридцати  корней розочек.
Агроном соседнего совхоза мой друг. У него полно розочек.  Я бы сам посадил.
Но он  же художник. Он  должен мне сказать, где и  как посадить розочки, где
фруктовые саженцы, где пустить  лозу  "изабеллы" и где "качич". Надо вовремя
приехать  или весной,  или  поздней осенью.  Что  я  ему  ни  скажу,  он мне
отвечает:  "Потом, потом".  Я его  даже  называю  про себя  "Андрей  Потом".
Поговори  с  ним  серьезно. Перед  нашими людьми  тоже  неудобно.  Некоторые
начинают сомневаться, что он  известный художник. Некоторые даже думают, что
он  хочет  уехать  в Америку,  потому здесь корни не пускает. Надо  хотя  бы
розочки посадить для начала.
     -- Обязательно поговорю, -- пожимая ему руку, ответил Николай Сергеевич
с  полной  серьезностью,   тронутый  забавной   заботливостью   председателя
сельсовета. Тот удовлетворенно кивнул ему в ответ и, по-видимому считая свою
миссию  выполненной,  отомкнул  дверь,  но, выпуская его  из кабинета, вдруг
спросил: {222}
     -- Как вы думаете, Горбачев жив?
     Всем народом было замечено, что Горбачев задумал нечто необычное, ни на
что  предыдущее   не  похожее.  Интеллигенция,  боясь   сглазить  его,  тихо
радовалась, но многие достаточно громко злобились. Время от времени Горбачев
вдруг исчезал куда-то -- ни речей,  ни встреч со  знатными  иностранцами, ни
ссылок на  него в прессе. И тогда наползали слухи, что он арестован или даже
убит.  Но   он  опять   выныривал  откуда-то  и  продолжал   свои  странные,
отступательно-наступательные  речи.  Сейчас  он в  очередной  раз окунулся в
небытие, и снова поползли темные слухи.
     -- Думаю, что жив, -- ответил Николай Сергеевич.
     -- Вот и я так считаю, -- бодро поддержал его  председатель сельсовета.
-- На Мюссеру день и ночь ползут грузовики.
     -- А что там? -- спросил Николай Сергеевич.
     -- Новую дачу строят Горбачеву, --  пояснил председатель сельсовета. --
Я думаю,  если  бы что-нибудь с  ним случилось, стройку бы сразу остановили.
Нет! День и ночь ползут грузовики на Мюссеру. Ползут и ползут.
     Безумная  родина, думал  Николай Сергеевич,  возвращаясь к себе.  Конец
двадцатого века,  а  мы, просыпаясь, гадаем: не придушен ли этой  ночью  наш
вождь своими соратничками. И что это за манера у наших вождей, думал он, как
только они  приходят  к  власти,  начинают  громоздить себе дома и дачи, как
будто до этого жили в подвалах или палатках.

        ___

     Николай  Сергеевич  зажег свет в кухне и  достал тюбик с  универсальным
клеем. Этим клеем он  хотел  обмазать  то место на  карнизе, куда  собирался
прилепить  ласточкино   гнездо.  Все  было   предусмотрено,  но  тревога  не
проходила. Он вспомнил темный проем в спальню и ощущение, что дверь  вырвана
взрывом.
     Но и то, что он собирался сейчас сделать, было бессознательным желанием
заложить, замкнуть этот  проем, образованный тихим {223} и  долгим  взрывом.
Однако  тревога не проходила. Он достал из холодильника  бутылку и выпил две
стопки  крепчайшей  чачи,  кстати  подаренной  тем  же  учителем.  Он  сразу
почувствовал,  что  ему  полегчало.  Какое  удивление,  какую  благодарность
почувствует жена, если завтра проснется под щебет  ласточек! Положив тюбик с
клеем в карман, он погасил свет и вышел из дому.
     Была глубокая  южная ночь.  Отсюда с холма  виднелась спокойная равнина
моря,  озаренная  низкой  багровой  луной.  Лунная дорожка  была  похожа  на
расширяющееся у горизонта распятие. С неба  светили  крупные, свежие, слегка
размазанные звезды. Он никак не мог привыкнуть к их величине.
     Ночь была пронизана  журчащими вблизи и вдали голосами последних летних
соловьев. "Пью,  пью, пью, пью",  --  ровным,  крепким  голосом пел  соловей
где-то  совсем  близко. "А я цежу, а  я  цежу", -- отвечал  ему более тонким
голосом  какой-то соловей,  расположившийся где-то  подальше, но  явно  так,
чтобы слышать именно этого соловья.  "Взахлеб!  Взахлеб!  Взахлеб!" -- вдруг
потерял терпенье  ближайший  соловей. "Брызжу!  Брызжу! Брызжу!"  -- в ответ
залился тот,  что так аккуратно цедил до  этого. "Пью,  пью, пью", -- ровным
голосом предложил начать все сначала первый соловей. Второй согласился: "А я
цежу, а я цежу".  Внезапно, перекрывая друг  друга, залились оба в  каком-то
совершенно непонятном сладостном исступлении: "Брызг! Брызг! Брызг!"
     Он слушал  и  слушал этот  водопой, водолей,  водобрызг ночных  брачных
песен. Потом невольно вздохнул и подхватил стремянку, прислоненную к веранде
как раз над тем местом, где он собирался подлепить  ласточкино гнездо. Вдруг
ему пришло в голову,  что  потом, когда он принесет  гнездо с  ласточками  и
птенцами, ему будет несподручно  намазывать карниз клеем.  Он  решил сделать
это сейчас.  В крайнем случае,  если клей успеет высохнуть, он снова намажет
им это место.
     Он  снова  поставил  стремянку, раздвинул ее,  проверил, прочно  ли она
стоит  на земле, и полез наверх. Над самой {224} прибитой дощечкой  он щедро
выдавил клей на карниз и тщательно размазал его.
     Он  слез со стремянки  и почувствовал,  что  пальцы  правой руки  стали
неприятно  клейкими.  Он положил  тюбик с клеем  на  перила  веранды.  Потом
нагнулся и тщательно протер  ладонь  о росистую  ночную траву.  Распрямился,
подвигал пальцами. Стало лучше,  но некоторая клейкость  пальцев оставалась.
Он сложил стремянку, взял ее на правое плечо и вышел на сельскую улочку.
     До дома учителя  было  минут двадцать  ходу. Он  спустился  улочкой  до
сельского магазина,  который стоял  слева по улице. Здесь он свернул направо
на тропу, которая вела к дому учителя.
     Сторож, охранявший магазин и сидевший на деревянных ступенях лестницы у
ее входа,  заметил его. Человек, глубокой ночью идущий куда-то со стремянкой
на плече,  показался  ему  подозрительным. Человек  явно был не  из местных.
Сторож это понял по его долговязой фигуре. Но пока  он все это прокручивал в
своих тяжеловатых  мозгах,  человек  свернул  на тропу и исчез  в темноте. И
теперь сторож сожалел, что сразу не окликнул его.
     Когда Николай  Сергеевич подошел к дому  учителя, из  соседней усадьбы,
где  жила  одинокая  вдова,  с лаем  выскочила  собака  учителя.  Эта  вдова
подкармливала собаку, когда учитель  с  домашними уезжал  в город  к сыну, и
поэтому, видимо, собака охраняла оба дома.
     Приблизившись к нему, собака узнала его и в дикой радости стала прыгать
вокруг него, взвизгивая и стараясь лизнуть  его  в лицо. Они успели полюбить
друг  друга за  время его  посещения старого учителя. А тут она еще, видимо,
скучала по  хозяину  и  радовалась  человеку,  которого  хозяин так  ласково
встречал.
     Он   поставил  стремянку  и  с  удовольствием   потрепал  необыкновенно
возбужденную от этой встречи собаку. Поглаживая ее, он, сам того не замечая,
оттирал свою  клейкую правую ладонь  о  ее шерсть,  как о  траву.  Собака от
избытка чувств вскочила и побежала по усадьбе. {225}
     Он  снова  взял стремянку и  подошел  к  веранде  дома,  где на карнизе
лепились ласточкины гнезда. Он поставил, раздвинул и укрепил стремянку возле
крайнего гнезда.  Он  посмотрел  вверх  на комья  ласточкиных гнезд,  и  ему
показалось,  что он услышал  сонное,  уютное  попискиванье птенцов. Он решил
последний раз все обдумать, чтобы не сделать какой-нибудь ошибки.
     Действия  должны   быть  такими.  Тихо  взобравшись  по   стремянке   и
дотянувшись до  гнезда,  надо  быстро  левой ладонью прикрыть  гнездо, чтобы
ласточки не вылетели.
     А  правой  рукой,  обхватив  гнездо, надо  осторожно, осторожно,  очень
осторожно, чтобы гнездо не развалилось, расшатать его и снять.
     Пока  он  стоял и, глядя на  гнездо,  думал  о  том, что ему  предстоит
сделать,  вдруг  что-то сильно ударило его сзади,  и он  рухнул  на  колени.
Оказывается, это собака  налетела на  него и ударила его  всем своим  телом.
Больше всего его удивила четкость, с которой он не упал, а именно рухнул  на
колени. И он удивился легкости, с которой он рухнул. Человек -- неустойчивая
конструкция, подумал Николай Сергеевич.
     Продолжая  стоять  на коленях,  он  опять погладил  ее и  пригрозил  ей
пальцем. Она была слишком возбуждена, и он с тревогой  подумал, а что будет,
если она с такой силой налетит на стремянку, когда он залезет наверх?
     Он  встал. Собака  вдруг  взвыла  и побежала.  Он полез  на  стремянку.
Неприятная липкость в правой  руке  от  волнения  чувствовалась  сильней. Он
долез до предпоследней  ступеньки. Теперь  высоты было достаточно. Он замер.
Ему показалось, что он слышит сонное попискивание птенцов.
     Превозмогая сильное,  неожиданное  желание тихо слезть со  стремянки  и
уйти и  не давая себе этого сделать, он быстро  прикрыл  ладонью левой  руки
гнездо.  Теперь   он  услышал  воинственный  писк  ласточек  и  почувствовал
несколько сердитых  клевков  в ладонь. Он осторожно,  продолжая  чувствовать
неприятную липкость пальцев, правой рукой обхватил гнездо  и тихонько шатнул
его. Гнездо,  как зрелый {226}  плод,  легко  оторвалось  и оказалось  в его
ладони. Продолжая  прикрывать его левой рукой и  придерживая правой, Николай
Сергеевич стал осторожно слезать со стремянки. Он не учел, как трудно  будет
слезать со стремянки  без помощи рук. Несколько раз ему  казалось, что он не
удержит равновесия и грохнется вниз. И, каждый раз представляя свое падение,
он  мысленно  вытягивал  руки  вверх,  чтобы  не  раздавить ласточек,  чтобы
удержать гнездо в воздухе.
     Все-таки  он   благополучно  добрался  до  земли.  Сейчас,  стоя  возле
стремянки, весь мокрый  от  холодного  пота,  он  до  конца  осознал,  какие
волнения ему пришлось преодолеть и когда снимал гнездо,  и  когда  слезал со
стремянки.
     Главное  позади,  подумал он  с  облегчением  и  с  какой-то  вороватой
гордостью. Такого он никогда не испытывал в жизни, и он себя не узнавал, как
это иногда бывает во сне. Ласточки ожесточенно клевали его ладонь и пищали.
     Вдруг  он  понял,  что  сейчас никак не сможет унести стремянку, -- обе
руки заняты. Без стремянки он не мог укрепить гнездо на новом месте и унести
стремянку не мог. На миг ему показалось, что он  попал в какой-то  кошмарный
тупик, из которого нет выхода.  И прилепить гнездо на старое место он уже не
мог или хотя бы  поставить  его  на дощечку, придвинув  плотнее  к  карнизу,
поскольку под этими гнездами не было никакой защитной дощечки.
     В конце концов он догадался, что можно прийти домой, завернуть гнездо в
полотенце, но так, чтобы ласточки не задохнулись, а потом снова  прийти сюда
и взять стремянку.
     Когда он уходил, собака снова  набежала на него и в  прыжке  попыталась
дотянуться до  ласточкиного  гнезда.  Он успел  приподнять руки. Собака тихо
взвыла и, бегая вокруг него, еще  несколько раз  прыгала, пытаясь дотянуться
до ласточкиного гнезда. Он подумал,  что, вероятно, эта дворняжка с примесью
охотничьих  кровей  и  теперь,  почувствовав  в  его  руке  дичь,  пришла  в
неистовство. Впрочем, он никогда не видел охотничьих собак в работе. {227}
     Покидая усадьбу учителя, Николай Сергеевич строго прикрикнул на  собаку
и решил, что, возвращаясь за  стремянкой, принесет ей чего-нибудь поесть. Он
быстро шел  по  тропе,  ощущая всем телом  восторг достигнутой цели, который
мгновеньями легко переходил в ужас перед неестественностью своего занятия. С
некоторым  облегчением он заметил, что ласточки перестали бить клювами в его
ладонь,  но  продолжали  попискивать, хотя  и реже, чем раньше.  Может,  они
начинают смиряться со своим новым положением, подумал он с надеждой.
     Когда он свернул на  сельскую улочку, сторож снова  заметил его и узнал
его долговязую  фигуру. Он  понял,  что это тот же  человек,  но  теперь без
стремянки. Сделал  свое  дело,  бросил  стремянку и  ушел,  подумал  он.  Он
заметил, что этот  человек  сейчас  что-то прижимает к груди.  Скорее всего,
драгоценную  вещь. Может быть, шкатулку. Он несет в руках вещь нетяжелую, но
драгоценную.
     --  Стой!  --  крикнул  сторож  и, опершись  на ружье,  приподнялся  со
ступенек крыльца.
     Человек, услышав сторожа, остановился на миг, оглянулся на него и вдруг
очень быстро пошел дальше.
     --  Стой,  стрелять  буду!  --  крикнул сторож,  уже  выйдя на улочку и
окончательно уверившись,  что  это ночной вор.  У него  в руках  шкатулка  с
драгоценностями,  и он потому не останавливается. И  он  из  подлой хитрости
оставил  стремянку  там, где  залез в чей-то дом. Стремянку  он тоже  где-то
украл, и те, кого он  ограбил теперь, из-за этой стремянки пойдут по ложному
следу. И  он  в ограбленном доме  уже бывал, потому так быстро  сделал  свое
дело. Знал, где стоит шкатулка, взял ее и ушел.
     Николай Сергеевич, услышав голос сторожа  и остановившись на миг, вдруг
осознал всю нелепость и постыдность своего  положения. Он, взрослый человек,
среди ночи несет  в руках  ласточкино  гнездо  с ласточками и  птенцами.  Он
почувствовал, что, с точки зрения деревенского сторожа,  это  Какой-то дикий
абсурд. Ему было ужасно стыдно объясняться со сторожем, и потому он, услышав
его  окрик, только  {228}  прибавил  шагу. Сторож еще несколько  раз пытался
остановить его криками, но он не остановился.  Он не верил, что сторож может
в него выстрелить из-за этого ласточкиного гнезда.
     А  сторож, заметив, что человек пошел  быстрей,  окончательно уверился,
что он преступник. Но пока он пытался остановить его криками и угрозами, тот
слился с темнотой. Улочка была обсажена платанами, и лунный  свет на нее  не
падал. Сторож был уверен,  что вор теперь куда-то  свернул и убежал. И вдруг
он  снова  появился  на улочке  в  свете  единственного  фонаря.  До чего же
обнаглели, гневно подумал сторож, вор даже  не  свернул  и  не испугался его
криков!  И тогда он быстро,  чтобы  не упустить  его  из-под  света  фонаря,
прицелился и выстрелил.
     Николай  Сергеевич услышал выстрел через  мгновенье после  смертельного
удара пули, и  звук  выстрела  вдруг  показался  ему  оглушительным  треском
сломавшейся под ним  стремянки. И ему почудилось, что он падает с  нее. И он
сделал  то,  что  собирался  сделать,  когда думал, что может  сорваться  со
стремянки. Падая на спину, он вытянул вперед руки, чтобы не повредить гнездо
и не раздавить ласточек. Потом он осторожно положил руки с гнездом на грудь.
Он  чувствовал,  что  падает  и падает куда-то, но сообразил, что  земля еще
близко и  можно  поставить на нее ласточкино гнездо, прежде чем он  пролетит
мимо. Он вытянул правую руку и поставил гнездо на землю.
     Ласточки вылетели из гнезда и с криками носились над ним, а точнее, над
своими птенцами. Птенцы выползли из гнезда и доползли до травянистого склона
канавки, ограждающей улочку. Там в траве они запутались, и ласточки теперь с
криками проносились над канавкой, то  появляясь в свете уличного  фонаря, то
погружаясь во тьму.
     Последним  предсмертным  движением  Николай Сергеевич  откинул  руку  в
сторону ласточкиного гнезда,  и она,  уже мертвая,  упала на  гнездо,  и оно
рассыпалось в прах.
     И потому  сторож, когда подошел  к нему и убедился, что он мертв, никак
не  мог понять, куда делся предмет, который он  держал  в руках. {229} Он не
мог  понять,  откуда  налетели  эти  две  ласточки,   кричащие  тут,  словно
оплакивающие  мертвого. Или преследующие его, убийцу? Так, бывало, в деревне
ласточки  пикировали  над кошкой  или  собакой  или  с  негодующими  криками
догоняли в воздухе тяжелую ворону, заподозрив их в страшном замысле разорить
гнездо.
     Вдруг сторож заметил очки, валявшиеся рядом с убитым, и он похолодел от
смутной догадки. Его небогатый деревенский опыт  подсказывал ему, что ночные
воры не бывают в очках. Если б он  разглядел, что этот человек  в очках, он,
пожалуй, не стал  бы стрелять. Но ведь была же стремянка и он  что-то  нес в
руках!
     На всякий случай, чтобы уменьшить вину за свой  выстрел, он поднял очки
и забросил их в кусты ежевики, разросшейся у дороги... А то потом  доказывай
судейским, что было темно и он не разглядел, что этот человек в очках, какие
носят многочитающие и потому маловорующие люди. Но ведь была же стремянка  и
он  нес что-то в руках! Что-то  нетяжелое, но драгоценное. Может, он выкинул
шкатулку,  пока был  в  темноте, и потому не свернул  никуда? Надо прочесать
дорогу.
     Нет, сначала надо позвать  людей и отнести  труп  в больницу. Ласточки,
криками взрезая ночной воздух, то стелились  над самой  землей  у фонаря, то
ныряли в темноту.  Где-то  завыла  собака.  Стали перекликаться проснувшиеся
крестьяне, пытаясь понять,  кто и почему стрелял. Ласточки вконец осатанели.
Но  ведь была  же стремянка,  была же стремянка, или он  сошел с ума  и  это
совсем другой человек?!
     ...Через  два  месяца  после   буйного,  всесокрушающего  запоя  Андрей
Таркилов вышел из больницы и даже начал работать. {230}

--------
        Страх

     Все началось вот с чего. Среди ночи Виктор Греков  проснулся,  и ему до
смерти захотелось закурить. Было душно. Тусклый свет южного неба струился из
распахнутой  двери  балкона. Тихо, чтобы  не разбудить  жену  и ребенка,  он
протянул руку к  стулу, стоявшему у изголовья, и вынул из кармана брюк пачку
сигарет и зажигалку.
     Стараясь не скрипеть кроватью,  он осторожно встал и  в трусах вышел на
балкон. Каково же  было  его  изумление,  переходящее  в  дикий, мистический
страх, когда  он  увидел, что его  четырехлетний малыш  стоит на балконе  и,
просунув голову  между железными прутьями балконной  ограды, смотрит  вниз с
высоты девятого этажа!
     Греков невольно  вскинул  руку и посмотрел на  часы. Он  их  никогда не
снимал на ночь. На фосфоресцирующем циферблате стрелки показывали  ровно три
часа ночи.
     Ребенок не  оглянулся  на его шаги. Наклон тела  и  голова,  просунутая
между железными прутьями, внушали опасение, что ребенок вывалится и грянется
об асфальт  двора.  Греков с хищной осторожностью наклонился  и, ухватив его
свободной рукой за предплечье, повернул к себе:
     -- Что с тобой, малыш?
     -- Ничего, -- вяло ответил мальчик.
     -- Почему  ты не спишь? Почему ты здесь? -- спросил он  у него шепотом,
чтобы не разбудить жену.
     --  Не знаю, -- ответил мальчик,  -- я проснулся, и мне стало  грустно.
{231}
     -- Грустно от чего? -- спросил Греков, уже присев перед ним на корточки
и  положив сигареты  с  зажигалкой на  пол. Он прижал к  себе ладное  тельце
малыша. Ему показалось, что он ощущает, как тревожно бьется сердце мальчика.
     -- Не знаю, --  сказал малыш  и  сонно обнял его за шею. Греков схватил
его и, прижимая к себе, отнес на диван, где мальчик обычно спал.
     -- Нельзя вставать по ночам, -- тихо и грозно шепнул он ему и вгляделся
в  его  лицо. Расплывающееся  в тусклом свете, лицо  малыша было  невыразимо
грустным.  Греков несколько раз с  наслаждением поцеловал  его, вдыхая запах
детского тела, слаще которого он ничего не знал.
     Он  снова вышел  на балкон, удивленный  и  потрясенный случившимся,  но
отчасти  и  успокоившись, что ребенок теперь  в постели. Он поднял сигареты,
щелкнул зажигалкой и закурил.
     Он снова  оглядел прутья балконной ограды  и  с  тревогой  подумал, что
малыш  может легко  вывалиться  между ними.  Он с удивлением  думал о словах
своего мальчика и вдруг ясно припомнил, что у него у самого в раннем детстве
бывали приступы неведомой грусти.
     Он это помнил, и он  знал, что все дети в той или иной степени проходят
эту стадию  космической грусти. Потом она  исчезает, как  исчезла у него. Он
подумал,  что,  вероятно,  великие  люди --  это  как раз  те люди,  которые
сохраняют в  своей  душе,  если им  удается  выжить, эту свежую  космическую
грусть,  это  раннее  отчаянье от непонимания начал и концов, которое  потом
преодолевается, перехлестывается творческой силой.
     Нет, он не хотел видеть своего малыша в  будущем знаменитым  человеком.
Он хотел, чтобы из него получился порядочный, интеллигентный человек. Больше
ничего он от него не хотел.
     Он,  Греков, слишком  хорошо знал жизнь знаменитых людей. Он преподавал
литературу, точнее  --  русский девятнадцатый век,  в  одном  из  московских
вузов. И он прекрасно знал биографии всех известных  писателей этого века, и
все  они  были  великими  страдальцами. Сила таланта  всегда  равнялась силе
страданий.  Нет-нет, он  такой славы, да и  вообще  никакой славы,  сыну  не
хотел. Докурив,  он  выщелкнул {232}  окурок с балкона,  и  тот, посверкивая
огоньком, полетел в бездну.
     Возвращаясь  в комнату, он подумал,  что  надо  бы  запереть  дверь  на
балкон, но  тут  же  отказался  от  этой мысли. Было  душно,  а жена  его не
выносила духоты. Он  знал,  что,  если  он  запрет  дверь, она  ему  устроит
истерику, а он ничего в жизни так не боялся, как ее истерики. Ей  и в Москве
и тут всегда бывало слишком жарко. Забавно, что теплая морская вода казалась
ей слишком холодной. Ни суша, ни вода ей не могли угодить.
     Зина Грекова  была певицей, и  многие  считали ее очень  талантливой  и
предрекали ей большое будущее.  Ей, как и ему, было всего двадцать семь лет.
Она пела  русские романсы.  Греков  любил ее,  а когда она пела,  умирал  от
наслаждения и не мог поверить, что эта женщина принадлежит ему.
     И откуда что бралось, когда она пела! Это была молитва о всепрощении, о
чистоте, о счастье, которое  во время пения было  так близко,  так возможно,
что  сердце разрывалось!  Казалось, еще один  шаг --  и все  люди окунутся в
какую-то изумительную, светоносную жизнь.
     Но вне  пения и  постели, которая была  как бы  продолжением пения, она
была неряшлива, капризна, раздражительна, мелочна, а иногда  приводила его в
тихую  ярость дремучим равнодушием ко всему  на свете,  включая собственного
ребенка.
     Ее духовное зрение было устроено каким-то особенным образом. Она иногда
чрезвычайно  метко  замечала  скрытую  сущность  того   или  иного  явления.
Казалось, она наблюдала жизнь с какой-то точки, недоступной другим людям.  И
в  этом узком пространстве ее особого кругозора она видит то, чего не  видят
другие. К несчастью, границы своего кругозора она не чувствовала.  И  потому
довольно часто  плела какую-то  несуразную  белиберду, и,  если они  были на
людях. Греков стыдился  ее  слов  и старался знаками или,  если  они  сидели
рядом, прикосновением  дать ей знать, что пора  остановиться. И она, кстати,
послушно замолкала и ценила в таких случаях его перестраховку.
     Впрочем, ей  легко все  прощали за  ее талант. В том числе и некоторое,
еще,  правда, не слишком опасное, пристрастие  к  выпивке. За это  ее иногда
шутливо называли Пьющим Соловьем. {233}
     Больше  всего Греков думал  о своей  стране  и  жене. В них было  много
общего -- и не  только склонность к  выпивке. Их  соединяла  талантливость и
дряблость, отсутствие внутреннего  стержня.  Хотя  с  женой они жили  вместе
всего пять лет, порой, путая страну и жену, он говорил ей:
     -- За семьдесят лет ты не научилась...
     Спохватывался. Иногда оба смеялись.

     В  этот санаторий, расположенный в Абхазии,  на берегу Черного моря, он
попал  впервые.  Санаторий  предназначался  служителям  искусств,  и путевки
выхлопотала жена. "Зиночкин муж", называли его здесь  за глаза, но он на это
нисколько не обижался.
     Здесь  жили  композиторы,  писатели,  актеры,  певцы.  Такого  большого
сборища служителей искусств Греков никогда и нигде не встречал. Больше всего
его  здесь  поразила неутомимость актеров  в питье  и удивительная далекость
писателей от книг. Разумеется, кроме своих книг.
     Здесь  было несколько  писателей, к  творчеству  которых он относился с
любовью и уважением, но, увы, и они оказались не слишком начитанными.
     Однажды в компании писателей  он завел речь о  критике Страхове, но его
никто не  знал. По мнению Грекова,  не  знать Страхова было невозможно, зная
творчество Толстого и  Достоевского. Бедняга Греков  слишком был уверен, что
они достаточно знают Толстого и  Достоевского.  Иногда Грекову казалось, что
они и друг друга не читают.
     И хотя  Греков был огорчен слабой образованностью писателей, которых он
уважал,  он еще больше восхищался их  природным талантом. По-видимому, думал
он,  пластический  дар сам на ходу дообразовывает  писателя. А  может  быть,
каждый  писатель   образован   в   меру   своего  таланта?   Зачем   Есенину
образованность Льва Толстого, она бы его раздавила.
     Так  думал он, лежа в постели, стараясь  прислушиваться к дыханию сына,
чтобы понять,  он спит или нет.  Определить было трудновато, но, так как сын
не шевелился, Греков успокоился и через час уснул сам. {234}
     Утром он рассказал жене о ночном происшествии.
     --  Ничего  особенного, -- отвечала она,--  ребенку  приснилось  что-то
страшное, и  он проснулся.  А так  как в номере очень  душно,  он  вышел  на
балкон.
     -- Да, но он мог упасть вниз, -- сказал Греков,  -- он стоял,  просунув
голову в решетку балкона.
     -- Ну и что? -- отвечала жена. -- Ему четыре года. Он все понимает.  Ты
же не боишься за него, когда он днем играет на балконе?
     Грекову  было нечем крыть.  В  самом деле, днем ребенок,  если  они  не
гуляли, играл на балконе. И не было страшно. Но ночью?
     Рассказывая  о случившемся,  он  надеялся, что,  может быть,  она  сама
скажет, что дверь  на балкон  надо закрывать,  хоть и душно. Но она этого не
сказала.
     Более того, лениво полюбопытствовав у сына, почему он ночью выходил  на
балкон, она услышала от него, что он ничего не помнит.
     --  А  не  приснилось  ли тебе  все  это?  -- сказала  она мужу. --  Не
обижайся,  милый, но мне  всегда казалось,  что у тебя  с  головой не все  в
порядке, хотя ты и очень умный человек.
     Именно  это он думал о  ней, но  никогда не осмеливался  сказать. Такое
дремучее  равнодушие  ко всему, кроме  ее  искусства,  ему  всегда  казалось
следствием какого-то вывиха.
     Но  он посмотрел на ее мальчишески стройную фигуру, нежное лицо, тонкие
загорелые руки и ничего не ответил.
     В тот же день после  завтрака они пошли на базар покупать фрукты. Малыш
полюбил здесь виноград "изабелла",  и  после  раннего  ужина  он  на ночь ел
фрукты, и особенно  налегал на виноград.  Они поощряли  его любовь к черному
винограду, считая, что он склонен к малокровию.
     Они купили виноград, инжир, а когда им взвешивали груши, Греков услышал
рассказ продавщицы яблок. Она обращалась к соседней продавщице:
     -- Утром пошла за хлебом. Подхожу к дому,  навстречу соседи: "Посмотри,
где  твой  сын!"  Смотрю, сын  мой стоит на  подоконнике и  смотрит  вниз  с
третьего  этажа.  Я  его оставила  дома  одного  и  забыла  закрыть  окно на
шпингалет.  А  он  влез  на  подоконник и  {235} распахнул окно.  Я чуть  не
поседела от страха. Крикнуть "Слезай!" боюсь  -- упадет.  Ни жива ни  мертва
бегу наверх на  свой  этаж. Ключ  не попадает  в  скважину. Наконец открыла,
подбегаю. Сграбастала его -- и вниз! Лупцую и плачу! Плачу и лупцую!
     Оледенев  от  ужаса и  сжимая руку  сына,  Греков слушал  рассказ  этой
женщины.
     -- А сколько лет вашему сыну? -- спросил он, удерживая голос от дрожи.
     --  Два годика, -- ответила  женщина, повернувшись к нему, и,  заметив,
что он держит  за руку своего  мальчика, словно в награду за спасение своего
сына,  вдруг  перегнулась через  прилавок  и  протянула ребенку  краснобокое
яблоко: -- Ешь, сынок!
     Малыш молча  взял яблоко,  а жена Грекова, явно не  слышавшая  рассказа
продавщицы, но увидев подаренное яблоко, строго напомнила сыну:
     -- Что надо сказать?
     -- Спасибо, -- сказал сын, стараясь зубами преодолеть крутизну большого
яблока.
     Греков не считал себя суеверным человеком, но он был потрясен, что этот
рассказ продавщицы  услышал  именно  сегодня.  В  этом  ему  почувствовалось
какое-то мистическое предупреждение. Сейчас он в одной руке держал  сумку  с
фруктами, а другой рукой крепко придерживал своего мальчика,  словно  боясь,
что какая-то неведомая сила оторвет малыша от него.
     Когда они вернулись в свой номер, Греков вышел в коридор и пошел искать
горничную.  Он хотел попросить  у  нее  веревку,  чтобы пропустить  ее между
прутьями балконной решетки и сделать невозможным падение мальчика. Он слегка
стыдился, думая,  что горничная его  не поймет. Но она его поняла,  а точнее
говоря, он ей нравился, и ей приятно было ему угодить. Она достала откуда-то
моток веревки и вручила ему.
     -- Будете уезжать -- принесете, -- сказала она.
     -- Спасибо.  Конечно,  --  ответил  он  и  взял  моток. Он вынес его на
балкон, размотал  и  один конец привязал к крайней стойке  ограды, а  дальше
тянул веревку, натуго привязывая ее к прутьям {236} ограды.  Так он дошел до
другого края балкона. Веревки оставалось еще  много, и он, взяв повыше,  еще
одним рядом переплел прутья  ограды. Теперь  получилось два поперечных  ряда
веревки, и ребенок никак случайно не мог выпасть между прутьями.
     Жена Грекова не сразу заметила, чем он занимается, а заметив, сострила:
     -- В доме помешанного не говорят о веревке.
     Но он  так был доволен проведенной операцией, что сам  с  удовольствием
расхохотался: пусть так думает!
     В эту  ночь Греков спокойно спал и ни разу не проснулся. Но в следующую
ночь он опять проснулся, взглянул на диван и, холодея,  понял, что сын опять
встал. Он вскочил и вышел на балкон. Ребенок опять стоял на краю балкона  и,
просунув голову между  веревками, смотрел вниз. Он схватил  его в охапку  и,
тихо ругаясь, шлепнул на диван. Малыш не произнес ни слова.
     Греков улегся в постель и теперь лежал,  чутко прислушиваясь  к дыханию
ребенка.  Минут через десять ему показалось, что ребенок уснул. Сам он почти
до утра не мог сомкнуть глаз.
     Он решил, что  двух  рядов веревок, которые он протянул вдоль балконной
ограды, недостаточно. Сейчас,  конечно,  ребенок случайно вывалиться не мог,
но он мог пролезть между веревками и соскользнуть вниз.
     Утром после завтрака он обошел окрестные магазины и  лавки,  но веревок
нигде не продавали. Что-то  надо было делать для спасения ребенка. Теперь он
был уверен,  что с ним может случиться что-то страшное,  если он, Греков, не
переломит ход судьбы
     В  одном  из  местных  дворов  он  увидел  длинную   бельевую  веревку,
протянутую между сараем и домом. Он решил ночью срезать  ее и унести на свой
балкон. Впервые, будучи взрослым человеком, он решил украсть. Каким-то краем
сознания он удивился легкости своего решения.  Но если вопрос стоит так: или
гибель ребенка, или украсть веревку, неужели он должен взвешивать?
     Днем  они  купались в море. Жена после  купания обычно вытягивалась  на
берегу и лежала,  закрыв глаза. Неподвижно так она могла лежать долго, очень
долго.  {237} А он чутко следил за ребенком,  болтающимся у  кромки  прибоя.
Обычно малыш неохотно входил в воду, приходилось его  уговаривать,  а потом,
привыкнув к воде, он никак не хотел вылезать из моря.
     Греков и раньше вполглаза следил за  ним, чтобы откатная волна случайно
не затянула его  в глубину. Но  сейчас он не сводил с него глаз, хотя прибой
был очень слабым. Ребенок не умел плавать. Греков считал, что  учить плавать
его рано. Но сейчас ему казалось,  что даже эта слабая прибойная волна может
его  неожиданно  шлепнуть, он  захлебнется,  растеряется и утонет  у  самого
берега. Умом он как бы понимал, что это невероятно, но предчувствие беды его
не оставляло.
     Наконец,  устав следить  за  ним и устав любоваться стройным, загорелым
телом своего мальчика, он пошел в воду.
     -- Ты следи за ним, а я заплыву, -- сказал он жене.
     -- Хорошо, -- ответила она, продолжая лежать с закрытыми глазами.
     -- Я сказал  -- следи! --  повысил голос  Греков,  сам удивляясь своему
раздражению.
     Жена неохотно присела и посмотрела в сторону сына. Греков заплыл далеко
в море,  и  ему вдруг  стало  спокойно,  хорошо.  Сейчас он,  вспоминая свои
тревоги, удивлялся им. Здесь -- ни страны, ни жены, ни сына, кругом  теплое,
могучее море.  Сейчас он объединил их  по признаку болезненного  слабосилия,
которое угнетало  его. Ему  вдруг захотелось оставить  все и  плыть,  плыть,
плыть в  открытое  море, пока  хватит  дыхания.  Он понимал,  чем  это может
кончиться, но так хорошо  было  в  море, что  он  с  трудом  в конце  концов
заставил себя повернуть.
     На обратном  пути он издали  заметил, что ребенок слишком смело вошел в
воду  и ныряет.  Плавать  он  еще не  умел,  но нырять кое-как уже научился.
Сейчас он был почти по  грудь  в  воде. Так далеко он никогда не  отходил от
берега.  А жена опять улеглась,  и с моря было трудно понять, следит  она за
сыном или нет.
     Сын продолжал неуклюже нырять  и выскакивать из воды. Малыш не понимал,
что, нырнув, может  случайно вынырнуть в таком месте, где не достанет ногами
дна, испугается и утонет. Грекова снова охватил ужас. {238}
     Он хорошо плавал и теперь кролем припустил к берегу. Но он не рассчитал
свои силы и метров через  пятнадцать начал задыхаться и  наглотался воды. Он
вынужден был остановиться  и перейти на более спокойный брасс. Сердце бешено
колотилось, словно выламываясь из грудной клетки. Ребенок все еще плюхался в
воду и нырял.  Слава Богу, он все еще  был только по грудь в воде.  Но  один
случайный,  сильный гребок  под водой --  и он, вынырнув, может  не нащупать
ногами дна и от страха утонет. Греков слышал о таких случаях, когда люди, не
умеющие плавать, тонули у самого берега и этого никто вовремя не замечал.
     Уже  в десяти метрах от  сына  Греков  заметил, что  мальчика  все-таки
немного  снесло и он теперь, вынырнув, стоял в воде  почти по  горло. В этот
день  вода была очень  тихая,  и,  вероятно,  мальчик  от этого там осмелел.
Сейчас он нырнет и, может быть, не вынырнет.
     -- Алеша!  -- закричал  Греков изо всех сил и увидел, что  сын его, уже
приготовившийся нырять, посмотрел  в  сторону отца,  узнал его, улыбнулся и,
словно хвастаясь перед  ним  своим достижением,  нырнул. Попка его в красных
трусах две-три секунды еще торчала над водой, а потом исчезла.
     Задыхаясь от  волнения  и в то же время  цепко держа глазами место, где
сын нырнул. Греков, напрягая все  силы, поплыл  в сторону мальчика. Его ноги
лупили по воде с пулеметной скоростью.  Через несколько секунд он был у того
места, где нырнул сын, и, не дожидаясь его появления над водой,  нырнул сам.
Он быстро заметил золотящееся  у дна тело сына, подхватил его обеими руками,
стал на дно и вытянулся над водой.
     -- Папка, отпусти!  --  кричал сын, мотаясь  на  его  руках. Но Греков,
тяжело дыша, вышел с ним  на берег, положил сына на песок и шлепнулся рядом.
Он долго  лежал на песке,  стараясь  прийти в  себя и отдышаться.  Сперва он
хотел прикрикнуть на жену, но,  когда выбрался, не было сил, а сейчас, когда
отдышался и пришел в себя, понял,  что это бесполезно.  Она вообще ничего не
заметила. В сущности, ничего и не было, отдышавшись и отрезвев, думал теперь
и сам Греков.
     Однако о веревке  он не  забыл.  Поздно ночью  он покинул  санаторий  и
пробрался во двор дома, где висела бельевая веревка. {239}
     Слава  Богу,  в доме все  спали. Сгорая от стыда, он срезал веревку, На
которой, видимо,  забытые,  висели  детские  трусики, зажатые прищепкой. Эти
трусики его  почему-то  смутили.  Они  были такие  ветхие.  Видимо,  веревка
принадлежала очень бедной семье. Он  вынул из кармана десятку, завернул ее в
трусы, закрепил прищепкой и положил на верхнюю ступеньку крыльца, ведущего в
дом.
     Он  сложил веревку и отправился  в  свой  санаторий. Лифт поднял его на
девятый этаж. Жена и ребенок уже давно спали,  он открыл дверь ключом и тихо
вошел в номер. Он вышел на балкон и сбросил на пол моток.
     Он снова оплел прутья балконной ограды еще двумя рядами веревки. Теперь
он был уверен,  что сын никак не сможет  выпасть с балкона, даже если  будет
продолжать вставать по ночам. Успокоившись, Греков лег и блаженно проспал до
утра.
     В следующую ночь он проснулся, как от толчка. Он быстро поднял голову и
увидел, что сына нет на диване. Он бросил взгляд на балкон, но и там не было
сына. Малыш  выпал!  Уже  в предобморочном состоянии,  однако  же помня, что
нельзя шуметь и будить жену, он вышел  на балкон. Сын стоял  в углу балкона,
потому-то  он его не заметил из номера. Просунув голову между веревок, малыш
смотрел вниз. Греков схватил его в  охапку, безумно радуясь, что сын жив, и,
уже не в силах что-либо сказать, отнес его на диван.
     Он лег  на кровать и  долго не спал,  думая, как быть дальше. Теперь он
решил, что балконную ограду надо  перекрыть  поперек.  Если решетка окажется
достаточно густой, малыш  не сможет  просунуть  голову  наружу. Для этого не
обязательна веревка. В тот раз,  когда он обходил  магазины  и  лавки, он  в
одном месте видел хорошие брючные ремни и теперь решил купить их.
     Он вдруг отчетливо вспомнил, как  сын его, когда ему было полтора года,
упал  со  стула. Он стоял  на стуле, ручонками опершись  о  стол. Вдруг стул
пополз  назад, и ребенок полетел на пол. Он  помнил, как  тогда его  поразил
страх  за ребенка  и одновременно он испытал странное восхищение  невероятно
красивой позой падающего ребенка. Растопырив руки, выгнувшись,  он ласточкой
слетел  {240} на пол. Тогда ребенок почти не ушибся, но сейчас, вспоминая об
этом, Греков воспринимал тот случай как далекое предупреждение.
     На  следующий день он купил  пятнадцать  брючных  ремней и  поперечными
линиями  прикрепил их к балконной  ограде.  И опять  в эту ночь  он спокойно
спал, и ничего не случилось.
     Но в следующую ночь он снова проснулся  и снова обнаружил, что сына нет
в  постели. Он выскочил  на балкон. Сын стоял на нижней линии  протянутой им
веревки и, высунувшись по плечи над перилами веранды, смотрел вниз.
     Боже, Боже, он схватил его и перенес на диван. Он лег и теперь с ужасом
думал, что  сделал рискованней положение ребенка.  Когда не было  веревок  и
ремней, малыш просто смотрел вниз сквозь прутья ограды.  А  теперь, стоя  на
веревке, он мог потерять равновесие и вывалиться через перила. Теперь Греков
уже не мог заснуть и лежал  в полузабытьи, прислушиваясь. Еще два дня  и две
ночи прошли.  И теперь он  уже не  спал по  ночам,  прислушиваясь  к дыханию
малыша. Две последние ночи ребенок как будто не  вставал, но Греков не был в
этом уверен. Теперь он не всегда мог  понять, дремал он  или  бодрствовал  в
ночные часы.
     Он  ничего  не говорил жене,  понимая,  что  это  бесполезно,  и  боясь
выглядеть  смешным.  Он   чувствовал,   что  с  ним  что-то  происходит,  он
чувствовал, что нечто,  может быть, судьба, проверяет силу его привязанности
к малышу.
     В следующую ночь,  когда жена и  сын  уснули,  а он лежал без движения,
прислушиваясь  к дыханию сына,  отчаянье захлестнуло его.  Он  понял, что не
выдержит бессонницы этой ночи.
     И вдруг он неожиданно  нашел выход  из  этого  чудовищного  тупика.  Он
понял,  что балкон требует жертвы. Без жертвы не  обойтись. Иначе почему его
сын, никогда не  страдавший лунатизмом  или  чем-нибудь подобным, встает  по
ночам,  выходит   на   балкон   и,   высунувшись,   смотрит,  смотрит  вниз?
Примеривается.
     Он с абсолютной ясностью понял,  что жертва  должна быть, но  ее  можно
заменить. Надо самому спрыгнуть, и тогда с сыном ничего не будет: в  воронку
от снаряда не попадет второй снаряд. {241}
     Он тихо встал и оделся. Ему было стыдно представить, что его, мертвого,
найдут  на асфальте  в одних  трусах. Он  вышел  на балкон и посмотрел вниз.
Вымощенный асфальтом двор санатория был пустынным.  Горели редкие фонари. Он
думал, что страшнее  всего  будет лететь  вниз. Но ведь это  продлится всего
пять-шесть  секунд.  Он понимал,  что,  спрыгнув с девятого этажа, он  может
испытать только  мгновенную боль. А сколько боли он перенес в  эти бессонные
ночи? От такой прямой выгоды ему даже стало стыдно.
     С  балкона  восьмого этажа,  прямо  под ним, доносились  голоса  людей,
взрывы смеха, споры.  Он знал,  что там живет  известный  писатель с  женой.
Греков успел познакомиться  с  этим писателем, книги которого ему нравились.
Если хозяин дома или его гости заметят  пролетавшее мимо них тело, они будут
первыми свидетелями его смерти.
     Греков перелез через балконную ограду  и вдруг, перед тем как прыгнуть,
прислушался к громкому монологу одного из гостей писателя.
     Этот человек  стал  страстно  ругать  поэта  Александра  Блока.  Именно
потому,  что  Греков  очень любил  стихи  Блока,  он  прислушался  к  словам
сердитого гостя.
     Тот ругал  Блока, доказывая, что поэт своей завораживающей декадентской
музыкой убаюкивает читателя и тем самым скрывает свою постоянную  неточность
и фальшь.
     -- Вот хотя бы его знаменитые стихи, -- сказал человек и стал читать:

        <i>Превратила все в шутку сначала.
        Поняла -- принялась укорять,
        Головою красивой качала,
        Стала слезы платком вытирать.</i>

        <i>И, зубами дразня, хохотала,
        Неожиданно все позабыв.
        Вдруг припомнила все -- зарыдала,
        Десять шпилек на стол уронив.</i> {242}

        <i>Подурнела, пошла, обернулась,
        Воротилась, чего-то ждала,
        Проклинала, спиной повернулась
        И, должно быть, навеки ушла...</i>

        <i>Что ж, пора приниматься за дело,
        За старинное дело свое.
        Неужели и жизнь отшумела,
        Отшумела, как платье твое?</i>

     -- Знаменитая блоковская  музыка,  -- продолжал человек  таким голосом,
как будто Блок его лично когда-то обидел и он  до сих пор  помнит эту обиду,
-- заменяющая всякий смысл и  скрывающая отсутствие этого смысла. Представим
себе разрыв когда-то горячо любивших друг друга людей. Может ли  быть, чтобы
в  этот  трагический,   судьбоносный  час  лирический  герой   сидел   бы  и
пересчитывал, сколько именно шпилек уронила она на стол? Но может быть,  это
дебил,  не понимающий,  что  происходит? Поэт явно так не  думает,  и потому
выходит, что  он  сам  неумный  человек.  Ведь ясно, что  человеческий  глаз
машинально  может зафиксировать, ну, четыре, ну,  пять  шпилек. Но никак  не
десять. Чтобы определить такое количество шпилек,  надо с  тупоумием  идиота
старательно их пересчитать. Но в такой трагический час с нормальными  людьми
так не бывает. Если  автор не  видит,  что герой его глуп, значит, простите,
сам он глуп.

        <i>Десять шпилек на стол уронив!</i>

     Здесь  даже  чувствуется совершенно  неуместное  самодовольство  героя.
Видите, как она меня любит, она уронила десять шпилек! Рекорд! Другие роняли
гораздо меньше шпилек...
     Тут компания  расхохоталась. Явно  довольный смехом  компании,  человек
продолжал:
     --  Эта лжеточность как бы служит доказательством реальности {243} всей
сцены, а на самом деле служит доказательством холодной выдумки автора. И так
у  него во всем. Но знаменитая блоковская  музыка  опьяняет читателя,  и  он
всему верит.  Вернее  -- верил!  Пора сказать  правду об этом кумире  начала
века!
     Греков поразился всей неразумной логике этого неведомого критика Блока.
Что-то  с необыкновенной  силой вспыхнуло  у  него в  голове.  И эта вспышка
означала:  разум нужен здесь,  на земле!!! Но Греков этого  не осознавал, он
только почувствовал в себе могучую, жизнетворящую силу несогласия.
     -- Чушь! -- громко крикнул он вниз. -- Все не так!
     На нижнем  балконе стало тихо. Через несколько секунд оттуда  осторожно
высунулось мясистое  лицо в очках.  Лицо  оглядело Грекова, потом посмотрело
вниз, как бы  в поисках его возможного собеседника,  и,  не найдя  такового,
знакомым голосом произнесло:
     -- То есть как это -- не так? Кто вы такой?
     -- Сейчас  я вам все объясню,  -- ответил Греков. Он быстро наклонился,
ухватился  руками  за  края  железных   прутьев  и  свесился  вниз.  Женщины
заверещали.
     --  Вы сумасшедший!  --  крикнул человек в очках  и  сделал шаг  назад,
потому что ноги Грекова болтались сейчас у самого его лица.
     --  Это  муж  Зинаиды  Ивановны,  --  воскликнула жена писателя,  внося
непонятную ясность, -- они живут над нами.
     Греков слегка  раскачался и  спрыгнул  на чужой балкон. Он удержался на
ногах. Боль от удара ног о  цементный пол пронзила его, и  он вспомнил, куда
он собирался прыгать до этого. Если вот так прыгать с  этажа на этаж, что-то
объясняя людям, мельком подумал он, самоубийство станет невозможным.
     Балкон был ярко  освещен. На столе  сверкали две вазы с  фруктами и две
початые бутылки коньяка.  Здесь оказались  три женщины и трое мужчин. Сейчас
все они стояли. Когда он  удачно спрыгнул на балкон, все радостно загалдели,
а одна из женщин, кажется, это была жена писателя, зааплодировала ему.
     -- Явление Христа народу, -- сказал человек  в очках.  -- Может, у вас,
кроме прыжка на балкон, есть еще аргументы? Мы вас слушаем. {244}
     --   Конечно,  --  сказал  Греков,   чувствуя  огромный  прилив  сил  и
возбуждение.
     Все от него ждали чего-то необычного.
     -- Садитесь, -- гостеприимно сказал Греков и вдруг, сам того не ожидая,
протянул  руку  к столу,  взял чей-то стакан,  щедро  налил  себе  коньяк  и
движением руки со стаканом объединил всех: -- За ваше здоровье!
     Это действие Грекова,  кажется,  удивило  компанию не меньше  прыжка на
балкон. Греков выпил мягкий, маслянистый, крепкий коньяк.
     -- Мир рушится, -- сказал Греков важно, -- но армянский коньяк сохранил
свои качества. Значит, в принципе мир можно восстановить.
     Греков  поставил стакан на стол. Все  удивленно проследили за стаканом,
как если б ожидали, что Греков, выпив, швырнет его с балкона.
     -- И это все, что вы нам хотели сообщить? -- насмешливо спросил человек
в очках.
     В это время хозяйка вынесла из номера стул, и Грекова усадили.
     -- Не все, -- сказал Греков, -- но и это немало.
     -- Вам, кажется, не понравились мои рассуждения о Блоке? -- не отставал
от него человек в очках. -- Может, вы укажете, в чем я ошибся?
     С этими словами он снял свои очки и тщательно протер их платком, словно
очки должны были помочь ему  слушать  Грекова. И Греков терпеливо  дождался,
когда тот водрузил очки на место.
     --  Во  всем,  -- твердо ответил  ему Греков. -- Великий поэт  не может
ошибиться,  если речь идет о правде душевного  состояния. Обратите внимание,
что в  стихотворении действует  только  женщина. Она  хохочет,  может  быть,
бессознательно, стараясь напомнить любимому то время, когда ему так нравился
ее смех.  Она  ждет, она плачет, она  проклинает и, наконец,  уходит. Должно
быть,  навеки. Во  всей этой сцене поэт  чувствует  только свое  омертвение:
любовь ушла. Именно в  состоянии  омертвения он выслушивает  ее и машинально
пересчитывает  шпильки,  упавшие  на  стол.  Ничто  так  не  говорит  о  его
омертвении, как то точное  перечисление  количества  шпилек. И  хотя  сам он
понимает, что вместе с этой женщиной, вероятно, отшумела и его жизнь, но  он
не  может преодолеть  этого  {245}  омертвения.  Он  мертв,  женщину  некому
пожалеть,  и именно потому мы, читатели,  потрясены жалостью к этой женщине.
Он мертв как человек, но жив как  поэт, ибо кто, как не он, так выстроил всю
сцену,  что  мы  невольно становимся  защитниками ее беззащитной  любви. Что
касается музыки Блока, то она как раз и порождена его  искренностью навылет,
а совсем не желанием кого-то обмануть.
     --  А ведь он  прав,  черт  подери!  -- крикнул хозяин. --  Умри, Шура!
Выпьем за Блока!
     -- Послушайте, а кто вы такой? -- обидчиво  сказал человек  в очках. --
Вы что, поэт? И вы всегда шныряете по чужим балконам?
     --  Я преподаватель литературы, -- сказал Греков, -- я случайно услышал
вас и решил исправить вашу ошибку.
     -- Странное место  вы избрали, чтобы слушать меня, -- сказал человек  в
очках, -- очень странное...
     -- Шура, не придирайся, -- крикнул хозяин, -- он прав!
     Все выпили, и всем стало хорошо. Хозяин дома сказал, что  они тут долго
спорили об источнике религиозного чувства, и попросил Грекова высказаться по
этому поводу. Сейчас Грекову казалось, что в мире нет неясных вопросов.
     -- Этическая энергия,  которую  чувствует в себе  человек, подталкивает
его к  мысли,  что  где-то есть  источник  этой  энергии, --  начал  Греков,
размышляя  вслух.  --  Представим  себе ребенка,  выросшего  на  необитаемом
острове.  Он  никогда  в  жизни  не  видел  женщины.  Однажды  он  физически
созревает, и его эротический компас начинает упорно  указывать  на  какую-то
невидимую точку, и он начинает догадываться, что где-то должна быть женщина,
хотя он ее никогда не видел...
     Все рассмеялись.
     -- И  тут ему подворачивается коза! --  неожиданно  добавил хозяин. Все
опять засмеялись, и особенно громко хохотал критик Блока, кивая  на Грекова:
дескать, уели его. Но Греков не смутился и не растерялся.
     --  Ничего не меняется, -- сказал  Греков, --  а козу  можно  уподобить
языческому богу. {246}
     --  Ешьте виноград,  -- кивнула  хозяйка  Грекову,  --  я  так полюбила
местный виноград.
     -- Спасибо, -- сказал Греков, -- не хочу. Это  мой сын большой любитель
местной "изабеллы".
     Хозяин вдруг внимательно посмотрел на Грекова и спросил:
     -- А ваш любитель "изабеллы" не выходит ли по ночам на балкон?
     -- Выходит, -- изумился Греков, -- но откуда вы знаете?!
     -- Я тут по ночам  иногда работаю на балконе,  -- сказал хозяин, и пару
раз видел,  как  сверху  летит  струйка.  Не  беспокойтесь,  наш  балкон  не
задевает. Но за седьмой этаж или шестой не ручаюсь...
     -- Так вот в чем дело! -- воскликнул Греков и запнулся. Потом  добавил:
-- Спасибо, друзья, мне пора домой.
     Он встал.
     -- Вы  уйдете отсюда?  --  ехидно  сказал  человек в очках  и кивнул  в
забалконную ночь.
     -- Нет, -- улыбнулся Греков, -- я ваш вечный должник...
     -- Почему? -- взревел  человек в очках,  но Греков  уже, сопровождаемый
хозяйкой, шел к выходу.
     В передней, открыв  дверь, она его  вдруг  поцеловала. Греков удивленно
посмотрел на  нее.  Тут  только  он обратил  внимание  на то,  что  она была
красивой женщиной.
     -- Заслужил,  -- кивнула  она  серьезно и закрыла за  ним дверь. Греков
взлетел на свой этаж. Мысль его работала с молниеносной быстротой. Все ясно.
Ребенок, вместо  того  чтобы, проснувшись ночью, пойти в туалет,  где  он не
доставал до выключателя, выходил  на  балкон. А потом задерживался там то ли
из-за духоты, то ли завороженный высотой.
     Вообще, весело подумал Греков, мужчина, достигнув какой-то высоты, будь
то  скала  или башня,  деловито  начинает  мочиться вниз, если ему  какие-то
обстоятельства не мешают это сделать. Греков это часто замечал.  Что это  --
знак  победы  или способ самоуспокоения? Оказавшись  над бездной, помочись в
нее, и бездна  не будет столь  страшной, подумал Греков,  неизвестно к  кому
обращаясь, может быть, даже к собственной стране. {247}
     Впервые в жизни Греков властно постучал в собственную дверь. Он до того
необычно постучал в дверь, что жена, проснувшись и подойдя к двери, тревожно
спросила:
     -- Кто там?
     -- Я, -- сказал Греков.
     --  Когда ты вышел? Зачем  ты вышел? -- злобно прошипела она,  открывая
дверь.
     --  Надо было,  -- сказал Греков  и, пройдя  в  номер, закрыл  дверь на
балкон, щелкнув ключом, торчавшим  в  скважине. Он не вынул ключ, потому что
ясно понимал, что ребенок не  сможет его повернуть. Все стало на свои места.
Жена уже сидела на своей постели, когда он начал запирать дверь.
     --  Открой  сейчас  же,  --  яростно  зашептала  она,  вскочив,  --  мы
задохнемся! Сумасшедший!
     Греков подошел  к ней  и впервые  в жизни влепил ей  пощечину. Пощечина
оказалась крепкой. Жена упала на постель. В следующее мгновение она вскочила
с постели как фурия.  Глаза ее  светились  в полутьме. Она явно готовилась к
бешеному отпору.  И вдруг  по  самой позе Грекова она поняла, что  грядет не
менее сокрушительная пощечина. Несколько секунд они  молча  смотрели друг на
друга.  И  она не выдержала.  Она закрыла  лицо  рукой и  умоляющим  голосом
прошептала:
     -- Тихо. Ребенок проснется.
     -- Вот это голос женщины, -- сказал  Греков и, бодро раздевшись, лег. К
изумлению жены, через минуту он уже спал.
     ...С  тех  пор   прошло  три   года.   Жена  Грекова   почти  перестала
капризничать, почти справилась со своей неряшливостью и равнодушием ко всему
на свете. Они теперь вполне  прилично живут. Но, увы, она стала петь гораздо
хуже. Многие это заметили, но никто не знал, почему она стала  петь  гораздо
хуже. Даже Греков об этом не знал. {248}