Кроме того, он приказывал заготовить еще несколько кадок чернил, чтобы, когда придет время всеобщего образования кроликов, быть наготове. Поэта сначала мучила совесть, и он решил, по крайней мере, ничего прямо прославляющего Короля не писать. Но что-то мешало ему уйти от придворной жизни и роскоши, к которой привык и он, и, что самое главное, его постепенно разросшаяся семья. -- Ведь Король все-таки кое-что делает для будущего, -- говаривала жена Поэта, -- вон новые кадки с чернилами стоят в королевском складе. -- Придется подождать, посмотреть, -- утешал себя Поэт и делал то, что мог, а именно не писал стихов, прославляющих Короля. Когда Король стал уничтожать своих друзей, кроме мучений совести Поэт стал чувствовать мучения страха. Он считал, что Король преувеличивает опасность, но, видимо, нет дыма без огня, ведь его, Поэта, не арестовывают, не подвешивают за уши, как других кроликов. Однажды Король пригласил его на ночную оргию, где пили хорошо перебродивший нектар и веселились в обществе придворных балеринок. Поэту пришлось веселиться со всеми, чтобы не обижать Короля. Впрочем, сам Король неожиданно освободил его от не слишком настойчивых угрызений совести. -- Ох, и достанется нам когда-нибудь от нашего Поэта, -- сказал Король шутливо в разгар оргии. Сам того не ведая, он заронил в душу Поэта великую мечту. Он решил, что отныне вся его жизнь будет посвящена разоблачению Короля гневной поэмой "Буря Разочарования". И ему сразу стало легче. С тех пор он не пропускал ни одного греховного увеселения Короля, оправдывая это тем, что он все должен видеть своими глазами, чтобы разоблачение было глубоким и всесторонним. -- Мне что, для меня все это только материал, -- говаривал он, глотая цветочный нектар или обнимая придворную балеринку. Поэт очень быстро привыкал к материалу, который впоследствии собирался разоблачить гневным сатирическим пером. Иногда ему самому представлялось странным, что он вновь и вновь старается испытать те низменные удовольствия, которые он уже испытывал. Ему все казалось, что он еще недочувствовал каких-то тонких деталей нравственного падения Короля. И все-таки он искренне готовился написать свою поэму "Буря Разочарования". Он думал начать ее, как только удалится от придворной жизни. А удалиться он собирался, как только изучит все детали падения Короля. Он считал аморальным начинать поэму, пока сам пользуется всеми льготами придворной жизни. Поэтому он решил, не теряя времени, разрабатывать поэтические ритмы своей будущей разоблачительной поэмы. Работа с ритмами без слов ему очень понравилась. С одной стороны, его гневные порывы не пропадали даром, а с другой стороны, смысл их оставался недоступным придворным шпионам. Он сочинял какой-нибудь ритм, записывал его на листке магнолии и прятал в ящик, сокращенно надписав на ритме смысл его будущего предназначения, чтобы потом не забыть. Иногда он эти ритмы читал Королю, и Король всегда одобрял свежесть и наступательный порыв каждого нового ритма. Однажды он прочел ему ритм, выражавший ярость по поводу медлительности Короля в деле всеобщего образования кроликов. Одобрив ритм, Король сказал: -- Тебе хорошо, ты разговариваешь прямо с Богом, а мне с кроликами приходится иметь дело. Я тебя прошу, заполни этот ритм яростным разоблачением кроликов, медлящих с уплатой огородного налога. Услышав такую просьбу, прямо противоречащую смыслу его ритма, Поэт растерялся и согласился исполнить просьбу Короля. Ему показалось, что Король что-то заподозрил, и он таким образом решил рассеять его подозрения. Он пришел домой и написал заказанные ему стихи. Между тем неправедное использование ритма праведной ярости вызвало в душе Поэта новый прилив еще более яростного ритма, и он, записав его, окончательно успокоился. Как обычно, для маскировки он сделал заголовок над записью ритма: "Повторная ярость по поводу..." -- Дорого обойдется Королю это мое унижение, -- сказал он себе, представляя, как он исхлещет Короля, когда заполнит словами ритмы повторной ярости. Теперь каждый раз, когда Король такими беспардонными просьбами унижал его божественные, ну, если не божественные, то, во всяком случае, праведные ритмы, в душе Поэта зарождался новый ритм протеста, и он его записывал, чтобы в будущем еще более язвительными стихами разоблачить Короля в поэме "Буря Разочарования". Так что теперь, читая Королю свои новые ритмы, он с немалым самоедским удовольствием ждал нового унизительного задания. Кстати, во время исполнения одного из этих унизительных заданий он, грызя верхний конец своего гусиного пера, случайно втянул чернила из перебродившего сока бузины и почувствовал прилив вдохновения. Позже, как мы уже говорили, открытие его стало достоянием всего племени кроликов. Наконец он принял решение уйти со двора, чтобы начать поэму, но тут жена стала на его пути. Она сказала, что ему сейчас хорошо уходить со двора, он уже прожил свои лучшие годы, а каково его подросшему сыну покидать двор, когда перед ним раскрывается такая карьера. -- Вот устрой сына, тогда уйдем, -- сказала она ему, -- а ты пока еще пособирай ритмы... И он устроил сына в Королевскую Охрану, и ему по этому поводу пришлось вынести унизительный разговор с Начальником Охраны, которого он не любил за жестокость и который его презирал за стихи. Но и после этого он не смог покинуть двор. Упрямая жена его начала закатывать истерики, потому что поэтическая глушь, о которой он мечтал, была малоподходящим местом для его дочерей, собирающихся выйти замуж за кроликов придворного круга. -- Пристроим сначала дочерей, -- рыдала она, -- а ты пока пособирай ритмы. -- Да я уже вроде достаточно собрал, -- пытался он вразумить жену. Но вразумить жену не удалось еще ни одному поэту, и ему пришлось подождать, пока дочери выйдут замуж. А все это время он принимал участие в различных увеселениях Короля, хотя пока еще и не принимал участия в его коварных проделках. Именно в это время Король придумал хитроумный, как ему казалось, способ убирать подозрительных кроликов. Дело в том, что в вегетарианском королевстве кроликов смертной казни не существовало, а убирать всех подозрительных кроликов при помощи удавов было слишком хлопотно. И вот что он придумал. Он стал объявлять ежегодный конкурс на должность Старого Мудрого Кролика. Как известно, Старый Мудрый Кролик попал на эту должность после того, как он получил сотрясение мозга от упавшего на его голову морковного желудя, когда он находился под сенью морковного дуба. Получив сотрясение мозга, кролик этот неопровержимо доказал, что в его голове было, что сотрясать, и его назначили на эту должность. С тех пор подозрительных кроликов, а подозрительными Король находил именно тех кроликов, которые выступали за дальнейшее усовершенствование правления кроликов. Король заставлял принимать участие в конкурсе на должность Старого Мудрого Кролика. -- Посмотрим, -- говорил он, -- если выяснится, что вы и есть в настоящее время Старый Мудрый Кролик, мы тогда серьезно обдумаем ваши предложения. Кроликов, заподозренных в претензии на должность Старого Мудрого Кролика, ставили под морковный дуб, после чего сверху начинали трясти дерево, чтобы вызвать при помощи падающих морковных желудей сотрясение мозга конкурентов. Обычно несколько кроликов после этого погибало от наиболее прямых попаданий морковных желудей. Оставшиеся кролики продолжали конкурс победителей, и в конце концов, когда оставался последний кролик, он или отказывался от претензий на должность Старого Мудрого Кролика, или, если не отказывался, придворный врач объявлял, что он не получил сотрясение мозга по той простой причине, что в голове его нечего было сотрясать. Поэт не только не одобрял этого издевательства над наивным тщеславием кроликов, но, рыдая, следил за жестоким зрелищем. Щадя его чувствительное сердце, придворные кролики иногда пытались увести Поэта в сторону от морковного дуба, но он, продолжая рыдать, упирался и не уходил. -- Нет, -- говорил он, -- я должен испить эту чашу до дна. При этом, утирая глаза, он мельком успевал взглянуть на небо, по-видимому, в ожидании утешительного пролета гордой птицы. Интересно отметить, что во время ежегодного конкурса, в разгар тряски морковного дуба некоторые кролики, вовсе ни в чем не заподозренные, сами вбегали в зону падения желудей, надеясь, что вдруг в них обнаружится мудрость, достойная должности Старого Мудрого Кролика. Наблюдая за картиной этого горестного выявления мудрости, Поэт не только создал ритм, выражающий бурю протеста, но и, рискуя своим положением, заполнил словами его начало. В узком кругу доверенных друзей он его иногда читал: Разразись над миром, буря, Порази морковный дуб! Прочитав эти строчки, он молча всовывал в стол листик магнолии, на котором они были написаны, а потрясенные друзья переглядывались, покачивая головой и тем самым выражая догадку о безумной храбрости зашифрованной части стихотворения. -- А ведь морковный дуб растет рядом с дворцом, -- наконец произносил один из них. -- В том-то и вся соль, -- добавлял другой. Впрочем, безумная храбрость на этом заглохла. Поэт считал, и притом не без оснований, что, пока он находится при дворе, пользуясь излишествами в еде и сладострастными излишествами ночных оргий, он не имеет никакого права выступать против Короля. Но вот дочери его вышли замуж, и тут всплыло новое обстоятельство. Оказывается, работнику Королевской Охраны, то есть его сыну, как кролику, приобщенному к тайнам охраны, запрещено иметь родственников, удаленных или тем более добровольно удалившихся за границу двора. Пришлось помочь сыну уйти из охраны и перевести его на работу в казначейство. На это ушел еще один год. И тут обнаружилось, что через год исполняется двадцать лет его безупречной службы Королю и по законам королевства он должен был получить звание Первого Королевского Поэта. Такое звание при жизни ничего не давало, потому что у него уже было все, но после смерти давало ему право захоронения в Королевском Пантеоне среди самых почетных кроликов королевства. Удалиться со двора перед самым получением этого звания было бы неслыханной дерзостью, а уходить после получения звания было бы хамской неблагодарностью, и он остался еще на несколько лет. Теперь он уже был стар, но все-таки жизнь казалась бы слишком невыносимой, если бы он отказался от своего замысла. Однажды, перебирая высохшие листья магнолии с записями ритмов будущей поэмы "Буря Разочарования", он тихо рассмеялся. -- Ты чего? -- спросила жена, которая только что возвратилась из королевского склада, где получала продукты. -- Да так, -- сказал он, осторожно, чтобы они не рассыпались, откладывая ворохи пожелтевших листьев магнолий, на которых были записаны его ритмы, -- запасы моих ритмов напоминают запасы чернил Короля. -- Мало ли какие совпадения бывают, -- ответила жена, раскладывая на столе свежие продукты с королевского склада. Да, теперь Поэт понимал, что семья -- не самое серьезное препятствие. Конечно, жена поворчит немного, лишившись придворного продуктового пайка, но останавливать его не будет. Препятствие было в нем самом. Он был достаточно стар, чтобы думать о своей смерти. Он знал, что если умрет, оставаясь при дворе, то будет похоронен по самому высокому разряду в Королевском Пантеоне. Конечно, формально такое право за ним оставалось, даже если бы он ушел со двора, но кто его знает, как Король воспримет его уход. Какое трагическое противоречие, думал он иногда, никто, кроме меня, не может помочь моему трупу получить достойные похороны. -- Если бы я мог, -- говаривал он жене, -- похоронить себя с почестями, потом уйти со двора и спокойно писать свою поэму. -- Да не волнуйся ты, -- отвечала жена, -- похоронят тебя с почестями... -- Если останусь при дворе, конечно, похоронят, -- отвечал Поэт, -- но мы же собираемся покинуть двор... Идеально было бы похоронить себя с почестями, потом написать поэму "Буря Разочарования" и спокойно умереть... -- Ты слишком много хочешь, -- отвечала жена, -- другому на всю жизнь было бы достаточно, что он открыл кроликам такой прекрасный веселящий напиток... Ты уже много сделал для племени, пусть другие теперь постараются... -- Будем надеяться, что кое-что сделал, -- отвечал Поэт, обдумывая, как пристроить лучшим образом свой будущий труп, и одновременно стараясь извлечь новый поэтический ритм из своих горестных раздумий. Положение было настолько безвыходным, что он иногда предавался самым мрачным фантазиям. Ему приходило в голову притвориться мертвым, дать себя похоронить в Пантеоне, а потом, тайно покинув свой роскошный склеп, уйти в джунгли и там спокойно писать свою поэму. Но у него хватало здравого смысла понять, насколько этот проект рискованный. Даже если б он удался, его угнетала мысль о неполноценности такого склепа. Конечно, другие будут считать, что он лежит в своем прекрасном склепе. Но он-то будет знать, что это не так, он-то будет знать, что раз он не лежит в своем склепе, значит, в сущности, этот склеп ему не принадлежит. Так и не найдя выхода из этого трагического противоречия, Поэт заболел и в один прекрасный день умер. Перед самой смертью его посетил Король со своими сподвижниками и, пожелав ему доброго здоровья, намекнул, что в случае его смерти он самым лучшим образом распорядится его трупом. И Король выполнил свое обещание. Над трупом Поэта склонялись знамена с изображением Цветной Капусты. Сам Король и все Допущенные к Столу стояли в почетном карауле, а молодые кролики читали стихи Первого Поэта кроликов. Его похоронили в Пантеоне, а ворохи листьев магнолии с записями ритмов будущей поэмы перешли в королевский архив. Главный Ученый королевства расшифровал все ритмы будущей его поэмы и нашел на каждый из них соответствующее стихотворение, вошедшее в хрестоматию королевской поэзии. Так, для ритма, кратко озаглавленного "Ярость по поводу медлительности...", он нашел стихотворение, высмеивающее злостных неплательщиков огородного налога. А на ритм, озаглавленный "Повторная ярость по поводу...", он нашел стихотворение, высмеивающее все тех же, а может быть, и других неплательщиков огородного налога. И так все ритмы нашего трагического неудачника были расшифрованы столь примитивным образом, что дало более поздним поколениям кроликов возможность утверждать, будто Первый Поэт кроликов был довольно-таки бездарный рифмоплет. Правда, находились и более образованные ценители поэзии, которые утверждали, что у Поэта был ранний период, когда он писал божественные стихи, и только впоследствии под влиянием Короля он стал писать чепуху. Но другие, еще более тонкие знатоки (а может быть, еще более тонкие хулители?) утверждали, что и в более ранних стихах его замечалась та неуверенность в силе истины, то есть они имели в виду неуверенность в конечной и самостоятельной ценности истины, что является, по их мнению, единственным признаком прочности и жизнестойкости всякого творчества. Именно отсутствие этой уверенности в душе Поэта, по их мнению, привело впоследствии к столь прискорбному падению его таланта. К сожалению, к нам в руки не попали эти спорные или бесспорные продукты самого раннего творчества нашего Поэта, и у нас нет собственного мнения по этому поводу. Мы просто излагаем мнения поздних ценителей, чтобы познакомить читателей, интересующихся этим вопросом, с самим фактом существования такого мнения. Ибо все это касается несколько более поздней истории королевства кроликов. Наша тема -- это, в сущности, расцвет королевства кроликов в ожидании Цветной Капусты. ...Теперь вернемся к событиям, на которых мы прервали свой рассказ. На следующий день посреди джунглей послышалась веселая песенка: Задумавшийся некто На холмике сидит. Пам-пам, пам-пам, пам-пам-па И Ля-ля-ля-чий Брод. Но буря все равно грядет! Разумеется, это был голос Находчивого. Он уже несколько раз пропел свой нехитрый куплет, но никто на него не отзывался. Тем лучше, думал Находчивый радостно, я им так запутал эту песню, что тут сам черт ногу сломит. Тем более я на свой риск убрал главное слово в третьей строчке "видны"... Попробуй догадаться: кто задумался, о чем задумался и кому на пользу то, что он задумался?! Он еще раз спел свой куплет и, не услышав ни в траве, ни в кустах знакомого омерзительного шелеста, совсем успокоился и пошел еще быстрей. Если я буду очень быстро идти, то я быстрее пройду Нейтральную Тропу, и ни один удав не успеет понять, о чем я пою, думал Находчивый, сам удивляясь своей находчивости. Теперь он бежал вприпрыжку, напевая на ходу свою песенку, и только иногда останавливался, чтобы перевести дыхание и еще раз убедиться в приятном бесплодии своего пения. На этот раз Находчивый остановился под сенью дикой груши, росшей у самой Нейтральной Тропы. Здесь он решил передохнуть и заодно полакомиться грушами, падающими с дерева, если дикие кабаны не успели их сожрать. Как раз в это время две мартышки, мартышка-мама и мартышка-дочка, зацепившись хвостами за одну из верхних веток, раскачивались на груше. Услышав приближающееся пение Находчивого, мартышка-мама перестала раскачиваться и тревожно прислушалась к пению. Мартышка-дочка тоже прислушалась. -- Опять Король кроликов кого-то предает, -- сказала мартышка-мама, -- ну и противный голос у этого Глашатая. -- А что такое "Ля-ля-ля-чий Брод"? -- спросила мартышка-дочка. -- Это Лягушачий Брод, -- сказала мартышка-мама, снова начиная раскачиваться на хвосте. -- Одно утешение (и раз! взмах руками, чтобы усилить раскачку): сколько я их здесь ни вижу, этих Глашатаев, они ненамного (и снова раз! взмах руками, чтобы усилить раскачку) переживают свою жертву. -- Значит, предавать -- это убивать, -- догадалась мартышка-дочка, -- только не своими руками? -- Да, -- согласилась мартышка-мама, добившись нужной раскачки, -- предательство -- это всегда убийство чужими руками своего человека, как сказали бы туземцы... А теперь следи за мной. Видишь, как я свободно тело держу? Когда откачнешься на самую высокую точку, отпускаешь хвост и падаешь, ни о чем не думая. Но как только долетела до нужной ветки, легчайшим взмахом забрасываешь за нее хвост, а сама летишь дальше. Хвост сам захлестывается, и ты прочно повисаешь на ветке. -- А у меня почему-то хвост не выдерживает, и я падаю, -- ответила мартышка-дочка. -- Потому что ты по дороге от страха цепляешься за всякие там лианы, -- объясняла мартышка-мама, -- у тебя не получается скорости захлеста. Запомни, во время вертикального падения главное -- скорость захлеста. Падение -- ничего. Скорость захлеста -- все. Раз, -- сказала она, усиливая мах и одновременно расслабляя тело и этим показывая, что совершенно не боится за его судьбу, -- два-три... Мартышка-мама полетела вниз, придав лицу то выражение безмятежности, которое бывает у туземок, когда они вяжут одежду из шерсти животных. Но вот хвост ее вяло закрутился за нужную ветку, и через мгновение, сдернутый силой тяжести тела, он намертво зацепился за ветку. -- Понятно? -- спросила снизу мартышка-мама, глядя на свою дочку. -- Понятно, -- ответила дочка не очень уверенно, глядя вниз, где покачивалась ее мама, и еще ниже, где под сенью дерева ходил Находчивый, собирая груши, слетевшие с ветки, за которую зацепилась мартышка-мама. Поев груш, Находчивый залюбовался резвящимися мартышками. Хорошо им, вдруг подумал он с грустью, прыгают себе по веткам, и никаких тебе песен, никаких тебе королевских поручении. -- А тебе кто мешает? -- вдруг услышал он голос из самого себя. -- Как кто? -- ответил он громко от неожиданности. -- Надо же стремиться к лучшему, раз природа сделала меня Находчивым. Он прислушался, ожидая, что голос внутри него что-нибудь ему ответит, но голос почему-то не отвечал. -- То-то же, -- строго сказал Находчивый этому голосу и зашагал дальше. Он дошел до конца Нейтральной Тропы и повернул назад, думая о том, что это за чертовщина внутри него завелась. Ему было все-таки как-то не по себе. Главное, что голос этот неожиданно начался и неожиданно замолк. Если ты решил спорить со мной, спорь, думал Находчивый, а иначе что это получается? То вдруг возник, то вдруг исчез, а у меня настроение портится. Ну, нет, назло тебе спою еще раз: Задумавшийся некто На холмике сидит. Пам-пам, пам-пам, пам-пам-па И Ля-ля-ля-чий Брод. Но буря все равно грядет! Он спел и прислушался к джунглям. Ни один тревожный звук не возник в ближайшем окружении. Ну вот, еще разочек спою, мысленно сказал он тому голосу, и все, я свободен! И вдруг он услышал ненавистное шипение в кустах папоротника, и в сторону реки, покачивая вершины папоротников, потянулось, полилось невидимое тело удава. Мало ли, кто куда ползет, с ужасом подумал Находчивый, пытаясь себя утешить. Нет, нет, я не верю, что он туда ползет! И чтобы самому себе доказать, что он не верит этому, он стал громко и уже не прерываясь петь свою песню. И мысли его в то время лихорадочно проносились в голове. Зачем я не ушел в рядовые, думал Находчивый. Но я не мог уйти в рядовые, тут же оправдался он. О, если б я не отъел подарок Королевы, я бы мог уйти в рядовые. О, если бы я знал, что они и так знают, что я надкусил капустный листик, я бы тогда тоже ушел бы в рядовые. О, если б, думал он, продолжая петь и возвращаясь по Нейтральной Тропе. А вдруг этот удав сам по себе полз в сторону реки, может быть, он уже давным-давно куда-то завернул, думал Находчивый, стараясь освободиться от тоски, которая ему была очень неприятна. А вон и груша, сказал он себе, если мартышки на ней, узнаю у них, не проползал ли здесь удав. Может, он уже давно завернул в другую сторону. А между тем мартышка-мама и мартышка-дочка все еще продолжали отрабатывать вертикальный прыжок. За это время дочка успела свалиться с дерева, потому что у нее опять не получился захлест. Почесывая ушибленный бок, она уныло слушала свою маму, которая посвящала ее в тонкости прыжка. -- Но ведь я сейчас не цепляюсь за ветки, а у меня все равно не получилось, -- говорила она в свое оправдание. -- Именно потому, что ты не цеплялась, -- объясняла ей мартышка-мама, качаясь на хвосте и снизу вверх поглядывая на дочку, -- ты еще больше испугалась, и у тебя от страха затвердел хвост. Тогда как во время захлеста хвост должен быть совершенно расслабленным... Тогда получается достаточное количество витков, полностью обеспечивающих безопасность... Попробуем еще раз... Мартышка-дочка зацепилась хвостом за ветку и только взмахнула руками для раскачки, как вдруг заметила внизу у самой Нейтральной Тропы ползущего удава. -- Удав! -- крикнула она. -- Я боюсь. -- В сторону реки ползет, -- уточнила мать. -- Уж не Глашатай ли его накликал?! -- воскликнула дочка. -- А кто же еще, -- вздохнула мартышка-мама, -- давай, он уже достаточно отполз. -- Подожди, мама, -- сказала дочка, -- я вся дрожу... Как только подумаю, что этот Задумавшийся там сидит на своем холмике, а к нему ползет удав подосланный своими же кроликами, мне делается не по себе... -- Успокойся и еще раз попробуй, -- сказала мартышка-мама, -- значит, теперь главное -- расслабить хвост... Мартышка-дочка почему-то никак не могла успокоиться. А тут вдруг послышались бодрые звуки предательской песни. Это Королевский Глашатай возвращался назад по Нейтральной Тропе. -- Чего он поет, -- удивилась мартышка-дочка, -- разве он не знает, что удав уже прополз? -- Еще как знает, -- ответила мартышка-мама, -- это он нарочно, чтобы никто не подумал, что предательство и песня связаны друг с другом... Мол, он поет сам по себе, а удав сам по себе наткнулся на Задумавшегося... -- До чего ж хитер! -- воскликнула мартышка-дочка. -- Уж не от кроликов ли произошли туземцы? -- Не знаю, -- сказала мартышка-мама, продолжая покачиваться на хвосте и прислушиваться к Нейтральной Тропе, -- они так говорят, как будто произошли от нас... В это время Находчивый подошел к груше и снова увидел все тех же мартышек на все той же ветке дикой груши. Это были первые живые существа, которых он увидел после своего предательства, и ему было приятно их видеть. Ему вдруг показалось, что в мире ничего не изменилось, в мире все осталось, как было. Вот дикая груша, как она росла, так она и растет, вот обезьяны на ней, как отрабатывали свой вертикальный прыжок, так и отрабатывают. И все, все осталось по-прежнему... Ему вдруг страшно захотелось поговорить с кем-нибудь, хотя бы с этими мартышками. -- Эй, там на дереве, -- крикнул он снизу, -- тряхни-ка ветку, грушами хочется побаловаться!.. Молчание. Только слышалось равномерное поскрипывание ветки, на которой качалась мартышка-мама. И снова Находчивому стало как-то неприятно, скучно. -- Жалко, что ли?! -- крикнул он вверх. Опять молчание. Неужели все-таки удав прополз к реке, где сидит Задумавшийся? -- Слушай, -- крикнул он снова мартышке, -- здесь никто... не проходил в сторону реки?! Тягостное молчание. Но мартышка долго молчать не может. -- Ты хотел сказать -- никто не прополз, -- наконец ядовито ответила она. Знает, с ужасом подумал он и в то же время почувствовал злость на эту чересчур развязную мартышку. -- Я хотел сказать именно то, что я сказал, -- надменно ответил он и замолк. -- Он, какой наглый, -- прошептала мартышка-дочка. -- Сейчас я сделаю вертикальный прыжок и плюну ему в лицо, -- решительно прошептала мартышка-мама, -- а ты проследи, как я буду делать захлест... -- Плюнь ему в лицо, мама, плюнь! -- радостно прошептала мартышка-дочка и от волнения заерзала на ветке. Мартышка-мама раскачалась на хвосте и полетела вниз. Она зацепилась хвостом за самую нижнюю ветку над самой головой Находчивого. Хрястнула ветка, за которую зацепилась мартышка, и град груш посыпался на землю. Находчивый от неожиданности страшно испугался и впервые в жизни, несмотря на свою находчивость, не сразу понял, в чем дело. Он еще не знал, что душа, совершившая предательство, всякую неожиданность воспринимает как начало возмездия. -- Ой, -- наконец перевел дыхание Находчивый, -- это ты, мартышка? -- Нет, карающий ангел свалился с небес, -- съязвила мартышка, покачиваясь на хвосте. -- При чем здесь карающий ангел? -- холодно спросил Находчивый. Он уже успел прийти в себя и принять вид, подобающий Королевскому Глашатаю. -- А при том, -- ответила мартышка-мама, -- что можешь заткнуться со своей песней, потому что кое-кто кое-куда уже давно прополз... -- При чем здесь удав?! -- закричал Находчивый, теряя самообладание. -- Я не позволю! Я Королевский Глашатай! Я буду жаловаться! Я! Я! Я! -- А между прочим, я ничего не говорила про удава, -- сказала мартышка, продолжая качаться на хвосте. -- Нет, говорила! -- закричал Находчивый. -- Это безобразие! Это издевательство над Королевским Глашатаем! Ты тренируешься над Нейтральной Тропой! Я этого так не оставлю! А в самом деле, над Нейтральной Тропой тренироваться не положено и вообще лучше с ним не связываться, подумала мартышка. Отменив обещанный плевок, она молча полезла вверх, а Находчивый пошел дальше, возмущенно жестикулируя ушами и что-то бормоча. -- Ну что, плюнула? -- спросила мартышка-дочка, когда мать долезла до верхней ветки и уселась рядом с дочкой. -- Еще как! -- ответила та. -- А он что? -- спросила дочка. -- А что он? Утерся и пошел. -- Мама, -- сказала мартышка-дочка, -- а что, если я сбегаю, предупрежу Задумавшегося... -- Не стоит вмешиваться, -- ответила мартышка-мама и добавила: -- Да, пожалуй, уже поздно... -- А вдруг успею! -- воскликнула мартышка-дочка. -- У меня ведь очень быстрый горизонтальный прыжок... -- Нет, и все! -- сказала мартышка-мама более строгим голосом. -- Ты еще маленькая, чтобы вмешиваться в такие дела. -- Мамочка, мамочка! Прошу тебя! Я побегу! Я полечу! Я успею! -- умоляла мартышка-дочка свою мать. -- Нет! -- еще строже и непреклонней отвечала мать. -- Ты еще многого не понимаешь... Мне тоже жалко Задумавшегося... Его учение и для нас представляет интерес... Но он слишком далеко заходит... Слишком... -- А мне его так жалко, -- теперь поняв, что мать никуда ее не пустит, разрыдалась мартышка-дочка, -- он вот сидит и думает, а его уже предали. -- Что делать, -- вздохнула мартышка-мама и, посадив дочку к себе на колени, стала гладить ее по голове, -- туземцы говорят, что наука -- это такое божество, которое требует жертв... Если кролики перестанут пастись в огородах туземцев, может, встанет вопрос, что и мы должны оставить кукурузу туземцев... Задумавшийся слишком далеко заходит... -- Но ведь, мама, ты сама говорила, что туземцы от нас произошли, -- напомнила дочка, постепенно успокаиваясь, и потерлась головой о подбородок матери. Так она напоминала матери, чтобы та поискала у нее в голове блох. -- Во-первых, это не я так говорю, это они так говорят, -- сказала мартышка-мама и, щелкая ногтями, стала рыться у нее в голове, -- а во-вторых, когда дело касается кукурузы, они, забывая о нашем родстве, травят нас собаками и ставят свои капканы, омерзительные, как пасть крокодила... Ну что, может, еще раз попробуем вертикальный? -- Только не сегодня, -- грустно отвечала мартышка-дочка, -- я слишком наволновалась... -- Тогда пошли домой, -- сказала мартышка-мама, -- расскажем нашим все, что мы видели и слышали... Интересно, чем это все кончится... -- Пошли, -- уныло согласилась дочка, и они, перепрыгнув на магнолию, исчезли в глянцевой листве магнолиевой рощи. А между тем Находчивый уже прошел почти всю Нейтральную Тропу и выбрался на небольшой луг, расположенный недалеко от первых кроличьих поселений. Всю дорогу он думал о случившемся и теперь почти успокоился и забыл про мартышек. Во-первых, думал он, может, удав полз к реке по своим собственным надобностям. Во-вторых, может, Задумавшийся прав, и удав не сможет его обработать, а в-третьих, вон какие тучи идут с юга. С минуты на минуту начнется гроза, и Задумавшийся не станет в грозу сидеть на открытом холмике. И чем больше он находил шансов для Задумавшегося, тем бодрей он становился. И вот на этом лугу у первых кроличьих поселений он вдруг встретил жену Задумавшегося. -- Ты что тут делаешь? -- спросил он у нее после первых приветствий. -- Да вот клеверок на зиму заготовляю, -- ответила она, вздохнув. -- Мой-то все думает... -- Ты же пособие от Короля имеешь, -- удивился Находчивый. -- Две морковины на шесть ртов? -- сказала крольчиха, подняв голову. -- Нет, я благодарна Королю, но все-таки приходится крутиться... -- Должно быть, будет гроза, -- задумчиво сказал Находчивый и посмотрел на небо. В самом деле, очень черные, очень обнадеживающие тучи ползли с юга. -- Так я ведь тут рядом живу, -- сказала крольчиха, мельком взглянув на небо. -- Послушай, а твой, если его застанет гроза, домой приходит? -- вдруг спросил Находчивый. Тут жена Задумавшегося решила, что Находчивый намекает. Когда-то в молодости они оба были в нее влюблены, но она тогда по молодости выбрала Задумавшегося, о чем теперь очень сожалела. -- Ну, что ты, -- сказала она и махнула лапой, -- да он там сидит с утра до ночи и думает. Да его днем палкой домой не загонишь... -- Нет, в самом деле, -- спросил Находчивый, -- там же открытый холмик... Что ж, он будет целый день мокнуть? -- Но я же лучше знаю, -- отвечала крольчиха, заглядывая в глаза Находчивому. -- Так что заходи, угощу, чем Бог послал... -- Нет, спасибо, -- сказал Находчивый, наконец поняв ее намек, но решив, что это уже будет слишком, -- мне отчитаться надо перед Королем... -- Да, -- вздохнула крольчиха, -- ты теперь вон какая шишка... Куда тебе к нам... -- А-а-а, -- махнул лапой Находчивый, -- ничего особенного... Ну, допущен, ну, можно вдосталь поесть, попить... Да не в этом, оказывается, счастье... -- Все вы так говорите, -- снова вздохнула жена Задумавшегося, -- а у меня от клевера оскомина... Мой-то дурак тоже мог бы, да не захотел. -- Ну ладно, до свидания, -- сказал Находчивый и двинулся дальше, чувствуя, что настроение у него делается все хуже и хуже. -- До свидания, -- отвечала крольчиха и снова начала косить резцами клевер. -- А то, если надумаешь, заходи... Худо-бедно... Чем Бог послал... Находчивый как-то неопределенно кивнул и пошел через луг, срезая его так, чтобы выйти поближе к Королевской Лужайке. Задумавшийся сидел на своем зеленом холмике возле реки. Налево от него расстилались пампасы, а направо был хорошо виден широкий Лягушачий Брод. Печальными и вместе с тем проницательными глазами следил Задумавшийся за окружающей жизнью. А точнее сказать, проницательными и именно потому печальными глазами следил Задумавшийся за окружающей жизнью. Вот комар зазевался и слишком низко пролетел над Лягушачьим Бродом, и его схватила лягушка. А там лягушка зазевалась, и ее копьем клюва пронзила цапля. А там цапля, завистливо глядя на другую цаплю, глотающую лягушку, зазевалась, и ее в свою ужасную пасть затолкал крокодил. А там туземцы сумели поймать в сетку зазевавшегося крокодила, после чего, разрубив его на аппетитные (как им казалось) куски, погрузили в лодку и переправились на тот берег. Но не успели они доплыть до своей деревни, как одного из них, слишком низко наклонившегося над водой, сумел выхватить из лодки другой крокодил. -- И это они называют жизнью, -- сказал Задумавшийся, кивая сидящему рядом с ним Возжаждавшему. -- Учитель, -- ответил Возжаждавший, -- все-таки мне кажется, если бы ты в тот раз обещал кроликам сохранить воровство, мы бы выиграли дело. Ты был так близок к победе. Неужели нельзя было один раз солгать ради нашей прекрасной цели? -- Нет, -- ответил Задумавшийся, -- я об этом много раз думал. Именно потому, что живая жизнь все время движется и меняется, нам нужен ориентир алмазной прочности, а это и есть правда. Она может быть неполной, но она не может быть искаженной сознательно даже ради самой высокой цели. Иначе все развалится... Мореплаватель не может ориентироваться по падающим звездам... -- Но ведь победа была так близка, Учитель, -- напомнил Возжаждавший тот великий день, когда кролики чуть не скинули Короля. -- И все-таки нельзя, -- повторил Задумавшийся, -- ведь если мы победим большую несправедливость по отношению к кроликам, у нас появится возможность избавиться от малой несправедливости по отношению к чужим огородам. Кроме этого, откроются и другие малые несправедливости в жизни кроликов, в том числе и новые. Например, кролики могут загордиться, объявить, что они избавили джунгли от страха перед удавами, что они теперь высшие существа... Мало ли что... И запомни, как только мы освободимся от этой великой несправедливости, для рядового кролика она мгновенно забудется, исчезнет. И любая из новых мелких неприятностей мгновенно займет те душевные силы, которые отнимал смертельный страх кроликов перед удавами. Такова жизнь, таков закон обновления тревоги, закон самосохранения жизни. -- Но ведь сейчас получается еще хуже, -- возразил Возжаждавший, чувствуя, что Задумавшийся слишком далеко отходит, -- кролики остались верны Королю. -- Пока -- да. Сознание кроликов развращено великой подлостью удавов. К этой великой подлости они приспособили свои маленькие подлости, в том числе и подлость подворовывания плодов с туземных огородов. Расшатывать это сознание -- вот наша нелегкая задача. -- Но где уверенность, Учитель? -- спросил Возжаждавший. -- А если все так и останется? -- Есть нечто более высокое, чем уверенность, -- надежда, -- отвечал Задумавшийся. -- Вчера я здесь сидел один, а сегодня сюда пришел ты, хотя это невыгодно и опасно. -- Ну, хорошо, -- снова возразил Возжаждавший, -- не надо было лгать. Но мог же ты промолчать про эти проклятые огороды туземцев? Мы бы сначала скинули Короля, а потом получили бы самые удобные возможности расшатывать сознание. -- Нет, нет и нет, -- повторил Задумавшийся, -- я об этом много думал. Дела всех освободителей гибли из-за этого. Каждый из них, увлеченный своей благородной задачей, невольно рассматривает ее как окончательную победу над мировым злом. Но, как я уже говорил, когда исчезнет то, что зло сейчас, мгновенно наступит то, что зло -- завтра. Этого не понимали все немудрые освободители и потому, добившись победы, впадали в маразм непонимания окружающей жизни. -- А мудрые освободители? -- спросил Возжаждавший. -- А мудрые освободители, -- усмехнулся Задумавшийся, -- до победы не доживали... Почему немудрые, победив, впадали в маразм? -- продолжал Задумавшийся. -- Не понимая закона обновления тревоги, они воспринимали забвение освобожденными от того зла, от которого они с его помощью освободились, как чудовищную неблагодарность. Поэтому они искусственно заставляли освобожденных, склонных забывать о своем освобождении, справлять праздники освобождения. В конечном итоге освобожденные и освободители проникались тайной взаимностью. Освободители, думая, что они сделали своих соплеменников счастливыми, но те по глупости этого не могут осознать, старались день и ночь вдалбливать в них это сознание. Освобожденные, зная, что освобождение не сделало их счастливыми, злились на освободителей за то, что они обещали их сделать счастливыми, но не только не сделали, но еще и заставляют признавать то, чего они не чувствуют, а именно -- счастье освобождения. Потерявшие идеал начинают идеализировать победу. Победа из средства достижения истины превращается в самую истину. Запомни: там, где много говорят о победах, -- или забыли истину, или прячутся от нее. Вспомни, как любят удавы говорить о своих ежедневных победах над кроликами, и вспомни, как наш лицемерный Король каждое случайное снижение количества проглоченных кроликов удавами объявляет очередной победой кроликов, а каждое повышение количества проглоченных кроликов -- временным успехом удавов. -- Вот бы мы его и скинули тогда, -- бил в одну точку Возжаждавший, -- если б ты промолчал, когда дело запахло капустой. -- Нет, нет и нет, -- так же упрямо повторял Задумавшийся, -- я об этом много думал. Дела всех преобразователей гибли из-за этого... -- Ты это уже говорил, Учитель, -- перебил его Возжаждавший, -- до меня твои мысли доходят лучше, когда ты через какой-нибудь пример из нашей жизни что-нибудь доказываешь... -- Хорошо, -- сказал Задумавшийся и, немного подумав, добавил: -- Вот тебе пример. Представь, что за кроличьим племенем гонится один обобщенный удав. Кролики устали, кролики бегут из последних сил, и вот они приближаются к спасительной реке. Река их спасет, потому что кролики ее перейдут вброд, а этот обобщенный удав, представь, страдает водобоязнью. Если кролики добегут до воды, они будут обязательно спасены. Но многие из них еле волочат ноги. А до реки еще осталось около ста прыжков. Так вот, имеет ли право вожак, чтобы взбодрить выбившихся из сил, воскликнуть: "Кролики, еще одно усилие! До реки только двадцать прыжков!"? -- Я полагаю, имеет, -- сказал Возжаждавший, стараясь представить всю эту картину, -- потом, когда они спасутся, он им объяснит, в чем дело. -- Нет, -- сказал Задумавшийся, -- так ошибались все преобразователи. Ведь задача спасения кроликов бесконечна во времени. Перебежав реку, кролики получат только передышку. Наш обобщенный удав найдет где-нибудь выше или ниже по течению переброшенное через реку бревно и будет продолжать преследование. Ведь удав у нас обобщенный, а любителей крольчатины всегда найдется достаточно... -- Значит, я так думаю, надо сохранить право на ложь для самого лучшего случая? -- Нет, -- сказал Задумавшийся, -- такого права нет. Как бы ни были кролики благодарны своему вожаку за то, что он взбодрил их своей ложью, в сознании их навсегда останется, что он может солгать. Так что в следующий раз сигнал об опасности они будут воспринимать как сознательное преувеличение. Но и вожак, солгав во имя истины, уже предал истину, он ее обесчестил. И насколько он ее обесчестил, настолько он сам ее не сможет уважать... Она его будет раздражать... -- Господи, как все сложно! -- воскликнул Возжаждавший. -- Что же нам делать? -- Расшатывать уверенность кроликов в том, что удавы их гипнотизируют. Развивая свою природу, кролик невольно, по слабости, может спотыкаться, даже впадать в огородный разгул, но идеал должен оставаться твердым и чистым, как алмаз. Я же говорил, что моряк не может ориентироваться по падающим звездам. И дело не в количестве ошибок и заблуждений, а в другом. Пока кролик, очнувшись от огородного разгула, осознает его как падение, будущее не потеряно. Поражение начнется тогда, когда он свое падение станет оправдывать своей природой или законами джунглей. Тут начинается измена идеалу, ложь, из которой нет выхода. -- Учитель! -- неожиданно крикнул Возжаждавший. -- Сюда ползет удав. Впервые вижу, чтобы удав охотился на открытых пространствах. -- Ну и что, -- сказал Задумавшийся, -- ты ведь знаешь, что их гипноз -- это наш страх. -- Вообще-то, да, -- замялся Возжаждавший. -- Ну, а вдруг? -- Тогда отойди, и ты увидишь, что все, что я говорил, -- правда. -- Мне стыдно, Учитель, но страх сильнее меня... --Я тебя не осуждаю... Ты еще недостаточно долго думал... Когда после мучительных раздумий тебе открывается крупица истины, ты, защищая ее, делаешься бесстрашным... -- А все-таки, Учитель... Ведь тот был одноглазый инвалид... Может, ускачем, пока не поздно?.. -- Этого удовольствия я Королю не доставлю, -- ответил Задумавшийся, глядя, как удав выползает на его зеленый холмик, где он провел столько дней в раздумьях о судьбе своих братьев-кроликов. Между тем удав выползал на холм. Это был тот самый, юный, теперь уже просто младой удав, которому когда-то Косой рассказывал о своих злоключениях. Он первым услышал песню Глашатая и, по принятому среди удавов обычаю, получил "право на отглот". Время от времени Король через того или иного Глашатая предавал того или иного кролика, и удавы к этому давно привыкли. Право на отглот считалось подарком судьбы, верняком. Младой удав сначала сильно обрадовался, получив это право, но теперь он был не очень доволен. Начать с того, что на пути сюда он встретил крота и спросил у него, как лучше выйти к зеленому холму напротив Лягушачьего Брода. И что же? Оказывается, крот пустил его по неверной дороге, и он, проплутав в джунглях несколько лишних часов, с трудом нашел этот проклятый зеленый холм. Поняв, что крот его обманул, он был потрясен бессмысленностью этого обмана. Зачем? Зачем он меня обманул, думал удав и никак не мог понять. Во-первых, удавы кротов вообще не трогают. А во-вторых, крот и не знал, куда и зачем он ползет. Ну, если бы его обманула дикая коза или индюшка, тогда было бы все понятно: удавы глотают не только кроликов. Но за что обманул крот? Кому это выгодно? Ведь ясно, что кроту нет никакой выгоды от этого обмана. Тогда зачем?! Зачем?! Зачем?! Теперь, добравшись до зеленого холма, он был неприятно поражен видом открытого пространства, на котором ни одного дерева, ни одного куста, где можно было бы спрятаться в ожидании добычи. Какая бесплодная местность, думал он, не дай Бог здесь жить. Доползая до вершины зеленого холма, он вдруг обнаружил, что там вместо одного кролика его ожидают два. Он знал, что кролики очень быстро размножаются, но никогда не думал, что это у них происходит с такой сказочной быстротой. Собственно говоря, кто из них Задумавшийся и кто кого родил? Медленно подползая, он издали оглядывал обоих, на всякий случай стараясь обоим внушить, что он именно его собирается обработать. Теперь, приблизившись к кроликам, он пытался дышать спокойней и не выдавать своей усталости. По обычаям удавов считалось, что удав перед обработкой кролика должен выглядеть бодрым, свежим, полным веселой энергии. -- Слушай меня внимательно, -- сказал Задумавшийся, -- я сейчас буду проводить опыт с этим удавом, а ты стой в сторонке и наблюдай. На каком расстоянии по сводке бюро прогнозов сегодня действует гипноз? -- На расстоянии трех прыжков, Учитель! -- воскликнул Возжаждавший, не спуская глаз с подползающего удава. -- Прочерти борозду на расстоянии двух прыжков от меня, -- сказал Задумавшийся спокойно. -- Но ведь это опасно, Учитель! -- попробовал возразить Возжаждавший. -- Не спорь, у нас слишком мало времени, -- поторопил его Задумавшийся. Удав уже полз по гребню зеленого холма и был от них на расстоянии десяти прыжков. Возжаждавший не заставил себя долго упрашивать. Он сделал два прыжка от Учителя в сторону приближающегося удава, и это были далеко не самые удачные его прыжки, хотя он очень не хотел рисковать жизнью Учителя. Тем не менее он прочертил борозду, как сказал Учитель, и сразу же сделал десяток прыжков в сторону от удава, и каждый прыжок был удивительно удачен, хотя он изо всех сил сдерживал себя. Теперь он сидел на довольно безопасном расстоянии и с замирающим от волнения сердцем следил за происходящим. Удав подползал все ближе и ближе. Он никак до сих пор не мог решить, на какого из этих двух кроликов распространяется право на отглот. И если один из этих кроликов родил другого, то не может ли он осуществить отглот обоих кроликов, ссылаясь на свое опоздание? Или на преждевременные роды в процессе заглота? Или не стоит? Странные действия кролика, который сначала прыгнул в его сторону и прочертил какой-то каббалистический знак, а потом и вовсе отскочил, внушали ему сильные подозрения. Тут что-то не то, думал он, стараясь быть как можно осмотрительней. Теперь в движениях его огромного тела чувствовалось какое-то противоречие. Та часть тела, которая была поближе к голове, явно замедлила свои движения, тогда как хвостовая часть нервно извивалась, как бы раздраженная медлительностью своего начала. Кончик хвоста нетерпеливо пошлепывал по траве, выбивая из нее небольшие струйки пыли. Предельно замедлив свое продвижение, младой удав осторожно приблизил голову к борозде, понюхал ее языком и внимательно оглядел, стараясь понять ее коварное назначение. -- Ты видишь, -- сказал Задумавшийся, -- даже удав, вырванный из привычных обстоятельств, сразу же теряется. -- Да! -- крикнул Возжаждавший в сильнейшем волнении. -- Я вижу, но хвостовая часть сильно напирает! -- Так и должно быть, -- спокойно пояснил Задумавшийся, -- приказывает желудок, а голова удава -- это только служба заглатывания... Но тут удав остановился в полной нерешительности. Он даже слегка покосился на второго кролика, думая, не взяться ли за него. Неожиданная борозда, а главное, спокойный голос этого кролика слишком смущали его. Но в это мгновение Задумавшийся наконец замер, уши у него опустились, а глаза стали покрываться приятной поволокой. Удав снова взбодрился и, уже не спуская глаз с этого кролика, продвинул голову за черту. Кролик был довольно худой, и ему мельком подумалось, что Король кроликов именно таких нежирных кроликов предает, чтобы жирными питаться самому. Он, конечно, знал, что кролики кроликов не едят, но сейчас почему-то забыл об этом. -- Учитель, Учитель! -- крикнул Возжаждавший. -- Ты, кажется, засыпаешь? Проснись! -- Не беспокойся, все идет правильно, -- ответил Задумавшийся, стараясь своим голосом не вспугнуть удава. -- Но зачем так рисковать, Учитель! -- снова крикнул Возжаждавший. -- Мой подопытный удав слишком вяло работает, -- ответил Задумавшийся, -- я ему помогаю... Удав, уставив на Задумавшегося свои омерзительные глаза, продолжал медленно переползать борозду. -- Что делает взгляд удава страшным? -- продолжал Задумавшийся свои наблюдения. -- Полное отсутствие мысли... В сущности, что такое удав? Удав -- это ползающий желудок. -- Учитель, он уже совсем близко! -- крикнул в ужасе Возжаждавший. -- Прыгай в сторону! -- Ничего, я успею, -- отвечал Задумавшийся и продолжал наблюдать за удавом. Удав наползал, сосредоточив все свои силы на священном ритуале гипноза, то есть стараясь не спускать с кролика глаз. Но на этот раз все происходило как-то необычно, странно. Нервы младого удава были слишком напряжены. Обрабатываемый кролик вел себя оскорбительно. И главное, от него шла утечка информации -- и куда! В сторону кролика, даже не находящегося в сфере обработки. Такие ляпсусы Великий Питон никогда не прощал. Младой удав сейчас так жалел, что пустился на эту авантюру (ничего себе верняк!), так ненавидел этого Глашатая! Но ничего не поделаешь, теперь уже отступать было поздно... -- Слушай меня, -- продолжал Задумавшийся спокойным голосом, -- я полностью в сфере лжегипноза, и я ничего не чувствую, кроме его дыхания, правда, достаточно зловонного... Я полностью владею своими чувствами и конечностями. Моя речь, с научной точки зрения, должна служить доказательством моей полной вменяемости... Запомни это на случай, если Король объявит все, что я говорю, гипнотическим бредом. Сейчас я произведу ряд действий в заранее мною же предсказанной последовательности. -- Скорей, Учитель, скорей! -- крикнул Возжаждавший, от нетерпения подпрыгивая на месте. Удав уже был на расстоянии одного прыжка и тревожно прислушивался к словам Задумавшегося. Несколько раз он уже порывался ответить на его оскорбления, но строгие обычаи соплеменников запрещали заговаривать или вступать в дискуссию с обрабатываемым кроликом. -- Итак, я сейчас шевельну правым ухом, -- сказал Задумавшийся, -- потом левым. Потом обоими сразу... А потом три раза фыркну с промежутками между каждым фырком... И вдруг удав, покрываясь холодным потом, с ужасом заметил, что правое ухо обрабатываемого кролика приподнялось и шевельнулось. И тут он сам, нарушая священный ритуал, перевел взгляд на левое ухо, которое тоже как-то задумчиво приподнялось и как-то укоризненно шевельнулось, хотя он изо всех своих гипнотических сил приказывал и даже униженно умолял кролика не шевелиться. После этого к полной панике удава оба уха шевельнулись одновременно, и, согласно собственному предсказанию, кролик начал фыркать. И тут нервы младого удава не выдержали. -- Я не могу так работать! -- крикнул он. -- Что ты фыркаешь мне в лицо? Что ты ерзаешь ушами, разговариваешь? -- Все правильно! Победа! Победа! -- крикнул Возжаждавший, приплясывая и хлопая лапками. -- Ты все сделал точно, только фыркнул четыре раза! -- В последний раз я чихнул, -- поправил его Задумавшийся. По голосу его видно было, что он сам доволен проделанным опытом. -- Очень уж от него воняет... Кстати, не исключено, что на этом основана легенда о гипнозе. Возможно, что один из наших предков, не выдержав его дыхания, упал в обморок. Тогда воздух в джунглях был чище, потому что туземцев было гораздо меньше. И это послужило поводом для панических слухов... -- Победа! Победа! -- закричал Возжаждавший, приплясывая на месте. -- Победа разума! -- Не надо злоупотреблять словом "победа", -- поправил его Задумавшийся, -- даже если это победа разума... Я бы вообще выкинул это слово... Я бы заменил его словом "преодоление". В слове "победа" мне слышится торжествующий топот дураков... Но я замолкаю, кажется, мой удав совсем увял... С этими словами Задумавшийся замолк, опустил уши и стал прикрывать глаза. Удав попробовал было снова взяться за дело, но, почувствовав огромную усталость, расслабился и осел. -- Я должен передохнуть, -- сказал он, стараясь скрыть смущение. Это было довольно позорное признание, но он и так, уже заговорил, да и надо же было как-то объяснить остановку. -- Отдыхай, -- согласился Задумавшийся, -- только смотри, не усни и дыши немного в сторону... -- Мне с самого начала не повезло, -- сказал удав, отчасти оправдывая свою вялость, -- если ты такой умный, ответь мне, с какой целью меня обманул крот, какая ему от этого была выгода? Он рассказал о том, как крот его обманул, когда он направлялся сюда для отглота Задумавшегося. Между прочим, о том, кто его направил сюда, он благоразумно умолчал. -- Если бы это был козленок или дикая индюшка, -- повторил он свой довод, который ему самому казался неотразимым, -- я бы понимал, почему они меня обманули. Но почему обманул крот, какая ему от этого выгода? -- Затем, что крот -- мудрое животное, -- сказал Задумавшийся, -- я всегда это знал. -- Это не ответ, -- возразил удав, подумав, -- он же не знал, куда и зачем я иду. -- Возжаждавший, -- сказал Задумавшийся своему ученику, -- обрати внимание на этот частный, но любопытный случай. Крот -- мудр. Но если мудрость бессильна творить добро, она делает единственное, что может, -- она удлиняет путь зла. -- А если я спешил помочь товарищу? -- снова возразил удав. -- Ха, -- усмехнулся Задумавшийся, -- никто никогда не слыхал, чтобы удав помогал товарищу. -- Почему же, -- сказал удав, стараясь припомнить какой-нибудь подходящий случай из жизни удавов, -- а Косому кто помог, когда кролик встал у него поперек живота? -- Во-первых, это уже история, -- снова усмехнулся Задумавшийся, что удаву было особенно неприятно, -- а во-вторых, знаем, как помогли... -- Ну и что, -- сказал удав, еще больше уязвленный правильной догадкой Задумавшегося, -- во всяком случае, удавы друг друга не предают, а кролики предают. -- Откуда ты это взял? -- спросил Задумавшийся. -- А как ты думаешь, почему я здесь очутился? -- ехидно спросил удав. Он почувствовал, что Задумавшийся совершенно не знаком с богатством и многообразием форм предательства. -- Не знаю, -- отвечал Задумавшийся, -- мало ли куда удав может забрести. -- Так знай, -- отвечал удав, чувствуя, что превосходство знаний -- тоже немалое удовольствие. -- Король через Глашатая объявил, что ты здесь. А Глашатаем на этот раз был так называемый Находчивый кролик. Младой удав без колебаний предавал предателя Глашатая. Он был обозлен на него за все свои мучения. Чтобы у Задумавшегося не оставалось никаких сомнений, он даже прочел ему песенку Глашатая. -- Расшифровать, чтобы не мучился? -- спросил он у Задумавшегося. -- Ясно и так, -- отвечал Задумавшийся, глубоко опечаленный этим предательством, -- такого я не ожидал даже от нашего Короля. Ты слышал, Возжаждавший? -- Я потрясен! -- воскликнул Возжаждавший. -- Но может, это провокация?! -- Нет, -- сказал Задумавшийся грустно, -- я узнаю бездарный стиль нашего придворного Поэта... Ну, что ж, я осуществлю до конца коварный замысел Короля, чтобы ты потом мог его разоблачить... -- Что ты этим хочешь сказать, Учитель?! -- в ужасе воскликнул Возжаждавший. -- Придется пожертвовать жизнью, -- печально и просто сказал Задумавшийся. -- Не надо, Учитель! -- воскликнул Возжаждавший. -- Мне без тебя будет трудно... И потом, Король объявит, что он был прав, что твоя смерть -- результат неправильных научных выводов. -- А ты для чего? -- отвечал Задумавшийся. -- Ты же все видел... Моя смерть наконец раскроет глаза нашим кроликам на своего Короля. А насчет гипноза ты теперь все знаешь и все можешь повторить... -- Все равно Учитель, -- взмолился Возжаждавший, -- я тебя очень прошу, не надо этого делать! -- Нет, -- сказал Задумавшийся, -- я не знал, что наш Король так глубоко погряз в подлости, раз он способен предавать кроликов удавам... Теперь от него все можно ожидать. Он может объявить, что я проводил свой опыт с больным малокровным удавом. Нет, это вполне здоровый, нормальный удав, и он сейчас сделает свое дело. -- А я не буду тебя глотать! -- неожиданно воскликнул удав и слегка отполз назад. После всего, что здесь случилось, он чувствовал великую неуверенность в гипнозе и теперь боялся опозориться. Он даже слегка отвернулся от Задумавшегося, как отворачиваются капризные существа от неугодного блюда. -- Молодец, удав! -- радостно воскликнул Возжаждавший. -- Хоть один раз в жизни сделаешь доброе дело. -- Вы это можете называть, как хотите, -- презрительно прошипел удав и снова украдкой посмотрел на Задумавшегося, стараясь почувствовать, до чего у него худое и невкусное тело. -- То есть как это не будешь глотать? -- строго спросил Задумавшийся. -- А вот так и не буду! -- раздраженно воскликнул удав. -- То крот меня обманул, то Глашатай обещал верняк, а ты тут ушами ерзаешь, разговариваешь, чихаешь в лицо! -- Я тебе не дам испортить мой опыт, так и знай, -- сказал Задумавшийся и так строго посмотрел на удава, что тот слегка струхнул. -- Давай разойдемся по-хорошему, -- мирно предложил удав, -- я скажу, что не нашел тебя, тем более крот меня сбил с дороги. А вы тут еще расплодились... Откуда я знаю, кто из вас настоящий Задумавшийся? Может, ты нарочно жертвуешь собой, чтобы спасти настоящего Задумавшегося? -- Мы теперь оба Задумавшиеся, -- сказал Возжаждавший, отчасти чтобы окончательно запутать удава, отчасти из тщеславия. -- Вот именно, -- согласился удав, -- мне дано право на отглот одного Задумавшегося, а вас тут двое. Я даже не понимаю, как вы могли родить друг друга? Кто из вас крольчиха? -- Ты видишь, как они плохо нас знают? -- сказал Задумавшийся. -- Миф о всезнающих удавах порожден кроличьим страхом. -- Судя по всему, -- снова обиделся удав за своих, -- ты тоже своих кроликов не очень-то знал... -- Это горькая правда, -- согласился Задумавшийся, -- но я тебя заставлю проглотить меня! -- Никогда! -- воскликнул удав. -- Кролик не может заставить удава его проглотить! -- Ты еще не знаешь, насколько твой желудок сильнее твоего разума, -- сказал Задумавшийся и стал замирать. Младой удав презрительно отвернулся от него, потом несколько раз блудливо посмотрел на него и, убедившись, что кролик не шевелится, начал оживать и вытягиваться в его сторону. -- Конечно, -- бормотнул он, глядя на Задумавшегося неуверенным и именно потому особенно наглым взглядом обесчещенного гипнотизера, -- после долгой дороги перекусить не грех... -- Учитель! -- крикнул Возжаждавший. -- Но ведь твоя смерть -- это уход от борьбы. Ты оставляешь наше дело... -- Тихо, -- спокойно остановил его Задумавшийся, -- а то ты его опять напугаешь... Я любил братьев-кроликов и делал все, что было в моих силах. Но я устал, Возжаждавший. Меня сломило предательство. Я знал многие слабости кроликов, знал многие хитрости Короля, но никогда не думал, что этот вегетарианец способен проливать кровь своих же кроликов. Я столько времени отдал изучению врагов, что упустил из виду своих. Теперь я боюсь за себя, я боюсь, что душа моя погрузится в великое равнодушие, какое бывает у кроликов в самый пасмурный день в самую середину Сезона Больших Дождей. Таким меня видеть кролики не должны... Ты будешь продолжать дело разума. И тебе будет во многом легче, чем мне, но и во многом трудней. Тебе будет легче, потому что я передаю тебе весь свой опыт изучения удавов, но тебе, милый Возжаждавший, будет и трудней, потому что твоя любовь к родным кроликам должна приучаться к возможности предательства. Моя любовь этого не знала, и мне было легче... Я передаю тебе наше дело и потому пользуюсь правом на усталость... Удав, который все это время наползал на Задумавшегося, старался не думать о том, что Задумавшийся довольно худой кролик, а, наоборот, стараясь думать, что Задумавшийся самый умный кролик, и он, проглотив его, лишает племя кроликов самого умного кролика и в то же время заставляет его ум служить делу удавов. Эта мысль его настолько взбодрила, что он... -- Учитель! -- крикнул Возжаждавший в последний раз и зарыдал, потому что пасть удава замкнулась за Задумавшимся. -- Я покажу этой сволочи Королю! -- горько рыдал Возжаждавший. -- Я покажу этому выскочке Находчивому! Сволочи, какого великого кролика загубили! Удав, пошевеливая челюстями, незаметно уползал, прислушиваясь к рыданиям Возжаждавшего и одновременно ко вкусу проглоченного кролика. Он чувствовал не то стыд за то, что проглотил такого замечательного кролика, не то стыд за то, что проглотил его с такими долгими унизительными церемониями. Как-то это все неловко получилось, думал он, зато теперь весь его ум во мне... Это точно. А вдруг и в самом деле нет никакого гипноза? Или мой перестал действовать... Нет, я просто слишком устал... Во всяком случае, одно точно, весь его ум теперь во мне... Когда его тело после обработки станет моим телом, его уму не будет куда деваться, и он станет моим умом... Так думал младой удав, уползая в джунгли, стараясь отгонять всякие тревожные мысли о своих гипнотических способностях. От тревожной неуверенности мысль его вдруг возносилась к самым радужным надеждам. В конце концов, что мне гипноз, думал он. Имея сдвоенный ум кролика и удава, я могу стать первым среди соплеменников. Великий Питон, например, вообще не ловит кроликов, ему готовеньких подают... Еще неизвестно, кто теперь умней. И вообще, вдруг промелькнуло у него в голове, почему удавами должен править Питон? Правда, он близок нам по крови, но все-таки инородец. -- Удавами должен править удав! -- вдруг громко прошипел он сам поразился глубине и четкости своей мысли. Уже действует, подумал он, а что же будет, когда кролик переварится целиком? Тут он окончательно успокоился и, найдя теплое местечко в зарослях папоротника, свернулся и задремал, стараясь умнеть по мере усвоения Задумавшегося. В тот день весть о предательстве Находчивого распространилась в джунглях, чему, с одной стороны, способствовала мартышка, оповестившая об этом, можно сказать, все верхние этажи джунглей, а с другой стороны, конечно, Возжаждавший. Кролики пришли в неистовое возбуждение. Некоторые говорили, что этого не может быть, хотя в жизни всякое случается. Они от всего сердца жалели Задумавшегося. В то же время они испытывали чувство стыда и тайного облегчения одновременно. Они чувствовали, что с них наконец свалилось бремя сомнений, которые им внушал Задумавшийся. Неизвестная жизнь в условиях желанной безопасности и нежеланной честности казалась им тяжелей, чем сегодняшняя, полная мрачных опасностей, но и захватывающей дух сладости проникновения на огороды туземцев. И чем сильней они чувствовали тайное облегчение, тем горячей они жалели Задумавшегося и возмущались неслыханным предательством. И хотя они, честно говоря, всегда не любили следовать его мудрым советам, теперь, когда его не стало, они искренне почувствовали себя осиротевшими. Оказывается, для чего-то нужно, чтобы среди кроликов был такой кролик, который наставлял бы их на путь истины, даже если они не собирались идти по этому пути. К вечеру почти все взрослое население кроликов собралось на Королевской Лужайке перед дворцом. Кролики требовали чрезвычайного собрания. Дело попахивало бунтом, и Король, прежде чем открыть собрание, велел страже прочистить запасные выходы из королевского дворца. Всегда во время таких тревожных сборищ он приводил в порядок запасные выходы. -- Чем лучше запасной выход, -- говаривал Король среди Допущенных, -- тем меньше шансов, что он потребуется... На этот раз положение было очень тревожно. Как всегда, перед началом собрания над королевским сиденьем был вывешен флаг с изображением Цветной Капусты. Несмотря на то, что цвета в изображении Цветной Капусты на этот раз были смещены самым таинственным и многообещающим образом, кролики почти не обращали внимания на знамя. Иногда кое-кто взглянет на новый узор Цветной Капусты с выражением бесплодного любопытства и, махнув лапкой, окунается в ближайший водоворот бурлящей толпы. Наконец кое-как удалось установить тишину. Король встал. Чуть пониже него стоял Находчивый, испуганно зыркая во все стороны своими глазищами. -- Волнение мешает мне говорить, -- начал Король скорбным голосом, -- в толпе прозвучали страшные слова... Меня, отца всех кроликов, обвинили чуть ли не в предательстве. -- Не чуть ли, а именно в предательстве! -- выкрикнул из толпы Возжаждавший. -- Пусть будет так, -- неожиданно уступил Король, -- я выше личных оскорблений, но давайте выясним, в чем дело... -- Давайте! -- кричали из толпы. -- Долой! -- кричали другие. -- Чего там выяснять! -- Итак, -- продолжал Король, -- почему Глашатай попал на Нейтральную Тропу? Да, да, я лично его послал. Но для чего? К сожалению, друзья мои, по сведениям, поступающим в нашу канцелярию, резко увеличилось количество кроликов, без вести пропадающих в пасти удавов. Из этого неминуемо следует, что удавы в последнее время обнаглели. Возможно, до них дошли слухи о новых теориях Задумавшегося, и они решили продемонстрировать силу своего смертоносного гипноза. Что же нам оставалось делать? Показать врагу, что мы притихли, впали в уныние? Нет и нет! Как всегда, на гибель наших братьев мы решили отвечать сокрушительной бодростью духа! Нас глотают, а мы поем! Мы поем, следовательно, мы живем! Мы живем, следовательно, нас не проглотишь!!! (В этом месте раздались бешеные аплодисменты Допущенных к Столу и Стремящихся быть Допущенными. По какой-то странной ошибке позднее во всех отчетах об этом собрании эти аплодисменты были названы "переходящими во всеобщую овацию". Возможно, так оно и было рассчитано, потому что Король в этом месте остановился, может быть ожидая, что аплодисменты перейдут в овацию. Но аплодисменты, не переходя в овацию, замолкли, и Король продолжал говорить.) -- ...И вот наш Глашатай с песней был послан на Нейтральную Тропу, где он должен был, как это, кстати, записано в нашем королевском журнале, пропеть в ритме марша текст на мелодию "Вариации на тему Бури"! -- Текст! Текст! -- бешено закричали кролики из толпы. Некоторые из них свистели в пустотелые дудки из свежего побега бамбука. Это считалось нарушением порядка ведения собрания и каралось штрафом, если королевская стража находила свистевшего. Но в том-то и дело, что стража обычно не находила свистевшего, потому что свистевший тут же съедал свой свисток, если к нему приближалась стража. -- Текст, собственно говоря, сочинил наш придворный Поэт, -- сказал Король, озираясь, и, как бы случайно найдя его в числе Допущенных к Столу, кивнул ему. -- Пусть он зачитает свой божественный ритм. Поэт уже давно рыдал о судьбе Задумавшегося, проклиная в душе коварство Короля, который навязал ему написание этого стихотворения. Но ему надо было думать о своей судьбе, и он, продолжая всхлипывать по поводу гибели Задумавшегося, быстро сообразил, кстати, не без намека Короля, как выпутаться из этой истории. Он вышел вперед и заявил: -- Текст, собственно говоря, условный... Он должен был прозвучать... -- Мы не знаем эти тонкости, -- перебил его Король, -- ты зачитай кроликам то, что ты написал. -- Пожалуйста, -- сказал Поэт и с каким-то презрительным смущением задергал плечом. -- Собственно говоря, я хотел предварить текст некоторыми пояснениями. Мне удалось найти своеобразный фонетический строй, который своей угнетающей бодростью давит на победную психику удавов, то есть я хотел сказать... -- Текст! Текст! Текст! -- закричали кролики и засвистели в свои бамбуковые свистульки. -- Не надо ничего объяснять... -- Я, собственно говоря, хотел предварить, -- сказал Поэт и, еще раз дернув плечом, прочел: Пам-пам, пим-пим, пам-пим-пам! Ля-ля, ли-ли, ля-ля! Пим-пам, пам-пам, пим-пим-пам! Но буря все равно грядет! Вот, собственно, что он должен был пропеть, разумеется, на мелодию "Вариации на тему Бури". Поэт сел на свое место, поглядывая на небо в поисках случайного буревестника. -- Вариации вариациям рознь, -- грозно подхватил Король его последние слова и, обратившись к Находчивому, спросил: -- А ты что пел? -- Это же самое, -- пропищал Находчивый, потрясенный предательством Короля и Поэта. Как и всякий преданный предатель, он был потрясен грубостью того, как его предали. Он не мог понять, что грубость всякого предательства ощущает только сам преданный, а предатель его не может ощутить, во всяком случае с такой силой. Поэтому любой преданный предатель, вспоминая свои ощущения, когда он предавал, и сравнивая их со своими ощущениями, когда он предан, с полной искренностью думает: все-таки у меня это было не так низко. Не успел потрясенный Находчивый пропищать свое оправдание, как сверху раздался голос мартышки. -- Неправда! -- закричала она, свешиваясь с кокосовой пальмы. -- Я все слышала, и моя дочка тоже! -- Мартышка все слышала! -- закричали кролики. -- Пусть мартышка все расскажет! -- Братцы-кролики, -- кричала мартышка, глядя на воздетые морды кроликов, -- друзья по огородам туземцев! Мы с дочкой сидели на грушевом дереве возле Нейтральной Тропы. Я ее обучала вертикальному прыжку... Я ей говорю, чтобы при вертикальном падении прочно захлестывался хвост... -- Не надо! На черта нам сдался твой вертикальный прыжок! -- стали перебивать ее кролики. -- Ты нам про дело говори! -- Хорошо, -- несколько обидевшись, кивнула мартышка, -- раз вы такие эгоисты, я это место пропущу... Так вот, обучаю я дочку... и вдруг слышу -- по тропе идет Глашатай и поет такую песню: Задумавшийся некто На холмике сидит. Пам-пам, пам-пам, пам-пам-па И Ля-ля-ля-чий Брод. Но буря все равно грядет! В толпе кроликов раздался страшный шум возмущения, свист, топание. -- Предатель! Предатель! -- доносились отдельные выкрики. -- Некто -- это наш Задумавшийся! -- Я сразу же поняла, что он предает Задумавшегося! -- закричала мартышка. -- И тогда же плюнула ему в лицо! -- Молодец, мартышка! -- закричали кролики. -- Смерть предателю! -- Так исказить мой текст! -- воскликнул Поэт, в самом деле искренне возмущенный искажением своего текста. Он дважды предатель, подумал Поэт, исказив мой текст, он предал меня, а потом уже предал Задумавшегося. Почувствовав себя преданным, он окончательно забыл о доле своей вины в предательстве Задумавшегося: какой он предатель, если он сам предан! Король гневно смотрел на Находчивого. Кролики постепенно притихли, ожидая, что он скажет ему. Значит, -- мрачно обратился к нему Король, -- ты так пел: Пам-пам, пам-пам, пам-пам-па! И Ля-ля-ля-чий Брод? -- Да, -- еле слышно признался Находчивый. -- А разве я тебя учил так петь? -- Нет, -- начал было Находчивый испуганно, -- вы просили... -- Молчи! -- крикнул Король. -- Отвечай перед народом: ты внес отсебятину в текст или не внес?! -- Внес, -- сокрушенно кивнув головой, подтвердил Находчивый. Ведь он и в самом деле пропустил в третьей строчке слово, на котором настаивал Король. -- Внес отсебятину, -- с горестным сарказмом повторил Король. -- Куда внес? В королевский текст? Когда внес? Именно сейчас, когда, с одной стороны, напирают удавы, а с другой стороны, никогда раньше опыты по выведению Цветной Капусты не были так близки к завершению. -- Король не виноват, -- закричали кролики с удвоенной энергией, радуясь, что им теперь не надо бунтовать, -- да здравствует Король! Негодяй внес отсебятину! -- Почему внес? -- закричал Король, вытянув лапу обвиняющим жестом. -- Не мне отвечай, отвечай всему племени! -- Братцы, помилосердствуйте, -- закричал Находчивый, -- каюсь! Каюсь! Но почему так получилось? Я все время думал над тем, что нам рассказал Задумавшийся. Мне очень, очень понравилось все, что он нам рассказал про гипноз. Я ему поверил всем сердцем. И я решил: чем быстрей он докажет нашему Королю и нам, что он прав, тем лучше будет для всех. Я же, братцы-кролики, не знал, что так получится... -- Кто тебя просил?! -- кричала возмущенная толпа. -- Предатель, негодяй! -- Пустите меня, -- раздался истошный крик вдовы Задумавшегося, -- я выцарапаю глаза этому Иуде! -- Простите, братцы! -- вопил Находчивый. -- Нет прощения предателю, -- отвечали кролики, -- удав тебе братец! Тут наконец поднялся Возжаждавший и произнес лучшую в своей жизни речь. Он рассказал о последних минутах Учителя. Он рассказал все, что видел, и все, что слышал. Многие кролики, слушая его рассказ, тяжело вздыхали, а крольчихи всхлипывали. Плакала даже Королева. Она поминутно подносила к глазам капустные листики и, промокнув ими глаза, отбрасывала их в толпу кроликов, что, несмотря на горе, каждый раз вызывало в толпе кроликов смущенный ажиотаж. Возжаждавший страстно призывал кроликов развивать в себе сомнения во всесилии гипноза и тем самым продолжать великое дело Задумавшегося. В конце своей прекрасной речи он обрушился на Короля. Он сказал, что даже если Глашатай и внес отсебятину, то Король, выбирающий в Глашатаи предателя, не достоин быть королем. Поэтому, сказал он, надо наконец воспользоваться кроличьим законом, которым кролики почему-то никогда не пользуются, и при помощи голосования узнать, не собираются ли кролики переизбрать своего Короля. В самом конце речи Возжаждавший обещал на глазах у всего народа в ближайший праздничный день пробежать туда и обратно по любому удаву. Эту пробежку он посвящает памяти Учителя. Когда он кончил говорить, огромное большинство кроликов неистово аплодировало ему. По их мордам было видно, что они не только готовы переизбрать Короля, но и довольно ясно предвидят будущего. Однако и те, что рукоплескали, и те, что воздерживались, с огромным любопытством ждали, что же будет делать Король. В глубине души и те и другие хотели, чтобы Король как-нибудь перехитрил их всех, хотя сами не могли дать себе отчета, почему им так хотелось. Ну вот хотелось, и все! Король, покинув свое королевское место, даже как бы махнув на него лапой, хотя и не махнув, но все-таки как бы махнув, что означало, мол, я его вам и без голосования отдам, с молчаливой скорбью стоял, дожидаясь конца рукоплесканий. -- Кролики, -- наконец спокойно сказал он голосом, отрешенным от собственных интересов, -- предлагаю, пока я -- король, минутой всеобщего молчания почтить память великого ученого, нашего возлюбленного брата Задумавшегося, героически погибшего в пасти удава во время проведения своих опытов, которые мы, хотя и не одобряли теоретически, материально поддерживали... Вдова не даст соврать... -- Истинная правда, кормилец! -- завопила было вдова из толпы, но Король движением лапы остановил ее причитания, чтобы она не нарушала торжественности скорби. Кролики были просто потрясены тем, что Король сейчас, когда речь идет о его переизбрании, хлопочет о Задумавшемся, а не о себе. Все стояли в скорбном молчании. А между тем прошла минута, прошла вторая, третья, четвертая... Король стоял, как бы забывшись, и никто не смел нарушить молчания. Как-то некрасиво, неблагородно говорить, что минута молчания давно истекла. Это был один из великих приемов Короля вызывать у народа тайное раздражение к его же кумирам. Король, как бы очнувшись, сделал движение, призывающее кроликов расковаться, вздохнуть всей грудью и приступить к неумолимым житейским обязанностям, даже если эти обязанности означают конец его королевской власти. -- А теперь, -- сказал Король с благородной сдержанностью, -- можете переизбрать своего Короля. Но по нашим законам перед голосованием я имею право выразить последнюю волю. Правильно я говорю, кролики? -- Имеешь, имеешь! -- закричали кролики, растроганные его необидчивостью. -- Кого бы вы ни избрали вместо меня, -- продолжал Король, -- в королевстве необходимы здоровье и дисциплина. Сейчас под моим руководством вы исполните производственную гимнастику, и мы сразу же приступим к голосованию. -- Давай, -- закричали кролики, -- а то что-то кровь стынет! Король взмахом лапы приказал играть придворному оркестру и, голосом перекрывая оркестр, стал дирижировать производственной гимнастикой. -- Кролики, встать! -- приказал Король, и кролики вскочили. -- Кролики, сесть! -- приказал Король и энергичной отмашкой как бы влепил кроликов в землю. -- Кролики, встать! Кролики, сесть! Кролики, встать! Кролики, сесть! -- десять раз подряд говорил Король, постепенно вместе с музыкой наращивая напряжение и быстроту команды. -- Кролики, голосуем! -- закричал Король уже при смолкшей музыке, но в том же ритме, и кролики вскочили, хотя для голосования и не обязательно было вскакивать. -- Кролики, кто за меня? -- закричал Король, и кролики не успели очнуться, как очутились с поднятыми лапами. Все, кроме Возжаждавшего, вытянули вверх лапы. А кролик, случайно оказавшийся возле Возжаждавшего, вдруг испугавшись, что его в чем-то заподозрят, вытянул обе лапы. Королевский Счетовод начал было считать вытянутые лапы, но Король, переглянувшись со своим народом и исключительно демократическим жестом показывая свое общенародное пренебрежение всякими там крохоборскими подсчетами, махнул лапой: дескать, не надо унижать алгеброй гармонию. -- Кролики, кто против? -- уже более ласковым голосом спросил Король. И тут только Возжаждавший поднял лапу. Король доброжелательно кивнул ему, как бы одобряя сам факт его выполнения гражданской обязанности. -- Кролики, кто воздержался? -- спросил Король, голосом показывая, что, конечно же, ему известно, что таких нет, но закон есть закон, и его надо выполнять. Дав щедрую возможность несуществующим воздержавшимся свободно выявить себя и не выявив таковых, Король сказал: -- Итак, что мы видим? Все -- за. Только двое -- против. -- А кто второй? -- удивились кролики, оглядывая друг друга и становясь на цыпочки, чтобы лучше оглядеть толпу. -- Я второй, -- сказал Король громко и поднял лапу, чтобы все поняли, о ком идет речь. После этого, взглянув на Возжаждавшего, он добавил: -- К сожалению, народ, поддерживая меня, нас с тобой не поддерживает... -- Во дает! -- смеялись кролики, чувствуя нежность к Королю оттого, что он, Король, зависит от их, кроликов, голосования, и они, простые кролики, его, Великого короля кроликов, не подвели. Сам Король снова пришел в веселое расположение духа. Он считал, что когда-то придуманная им производственная гимнастика при внешней простоте на самом деле -- великий прием, призванный освежать слабеющий время от времени рефлекс подчинения. -- Продолжаю свои нелегкие обязанности, -- сказал Король, благодушествуя и подмигивая народу. -- Что скажут кролики по поводу предложения Возжаждавшего? -- Зрелища! Зрелища! -- закричали кролики радостно. -- Значит, туда и обратно? -- спросил Король у Возжаждавшего, подмигивая народу. -- Туда и обратно! -- серьезно ответил Возжаждавший. -- Значит, туда внутрь и обратно наружу? -- спросил Король под хохот кроликов. -- Нет, -- спокойно отвечал Возжаждавший, -- туда и обратно снаружи. -- Удава по своему выбору или по любому? -- По любому. -- Кролики, -- обратился Король к народу, -- для наглядности зрелища выбираем удава подлинней? -- Подлинней! -- закричали кролики. -- Так будет интересней! --Хорошо, -- сказал Король, -- придется договориться с Великим Питоном... Но учти, Возжаждавший, удав согласится на такое унижение только с правом на отглот. -- Разумеется, -- спокойно сказал Возжаждавший, -- я посвящу пробег памяти незабвенного Учителя. -- Конечно, -- отвечал Король, -- как только договоримся с таким Питоном, мы устроим зрелище для всего нашего племени. -- Да здравствует Король! Да здравствует Учитель! Да здравствуют зрелища! -- кричали кролики, окончательно всем довольные. -- Кстати, как быть с предателем Задумавшегося? -- сказал король и поманил к себе Находчивого, который, пользуясь тем, что Король и кролики отвлеклись, тихонько уполз в толпу, хотя и не осмелился скрыться в ней. Находчивый вышел из толпы и стоял перед кроликами, опустив голову. -- Смерть предателю! -- закричали кролики, увидев Находчивого и снова все вспомнив. -- Не можем, -- сказал Король задумчиво, -- мы вегетарианцы. -- А что, если его скормить тому удаву, по которому будет бежать Возжаждавший? -- спросил один из кроликов. -- Остроумно, -- согласился Король, -- но не можем, потому что мы вегетарианцы. Да и научный опыт не получится. Какой же риск быть загипнотизированным, если удав будет заранее знать, что ему выделили другого кролика. -- Я, как Учитель,-- гордо заявил Возжаждавший,-- могу рисковать только собой. -- Предлагаю, -- сказал Король, -- предателя навечно изгнать в пустыню... Пусть всю жизнь грызет саксаулы... -- Пусть грызет саксаулы! -- повторили ликующие кролики. -- Убрать и сопроводить, -- приказал Король, и двое стражников поволокли Находчивого, который смотрел на Короля и Королеву и на всех Допущенных прекрасными глазами тонущего котенка. -- Обманщик, -- сказала Королева, сожалея, что не успела насладиться этими теперь даром пропадающими глазами. -- Сам сказал: "Никогда", -- а сам съел мой подарок. -- Он молодой, ему хорошо саксаулы грызть, -- сказал Старый Мудрый Кролик, -- а представляете, если б меня выслали туда? Старый эгоист, глядя на пострадавшего и вспоминая, что и он мог пострадать, требовал к себе сочувствия, словно пострадал именно он. Когда Находчивого волокли сквозь толпу, снова раздался истошный голос вдовы. -- Убивец! -- закричала она и рванулась к Находчивому. -- Кто будет кормить моих сироток? Убивец! Ее едва удалось удержать, и в толпе кроликов поднялся переполох. Король, воздетой лапой добившись тишины, снова обратился к вдове: -- Твой муж -- наш брат, несмотря на наши разногласия... Мы тебя не оставим. Твои дети -- мои дети. -- В каком смысле? -- встревожилась Королева. -- В самом высоком, -- сказал Король и показал на небо. После этого он показал на вдову и, обращаясь к придворному Казначею, приказал: -- Выкатить ей два кочана капусты единовременно и выдавать по кочану ежедневно с правом замены его на кочан Цветной, как только закончатся опыты, за которыми мы следим и способствуем... А сейчас, кролики, по норам, спокойной ночи! По приказу Казначея из дворцового склада выкатили два кочана капусты. -- Благодетель, -- зарыдала вдова, упав головой на оба кочана капусты и одновременно обнимая их с боков, чтобы никто ничего не мог отколупать. -- Молодчина наш Король, -- говорили кролики, разбредаясь по норам. Некоторые крольчихи с нехорошей завистью глядели на вдову Задумавшегося. -- У других мужья и после смерти в дом тащат, -- сказала одна крольчиха, ткнув лапой в бок своего непутевого кролика, -- а ты и живой без толку по джунглям скачешь. -- Милая, и мой при жизни не лучше был, -- неожиданно бодро успокоила ее вдова и, подталкивая лапами, покатила к норе оба кочана. На следующий день новый Глашатай был отправлен на Нейтральную Тропу. Здесь он встретился с одним из помощников Великого Питона, и тот его провел в подземный дворец царя. Великий Питон возлежал в огромной сырой и теплой галерее подземного дворца в окружении своих верных помощников и стражников. Личный врач ползал вдоль его огромного вытянутого туловища, следя за скоростью продвижения кроликов в желудке Великого Питона. Подземный дворец освещался фосфоресцирующими лампами потустороннего света. Вдоль стен были выставлены чучела наиболее интересных охотничьих трофеев, которых когда-либо приходилось глотать Великому Питону. Знаменитый придворный Удав-Скульптор мог совершенно точно восстановить формы любого проглоченного животного по форме выпуклости живота проглотившего его удава. Среди бесчисленных кроликов, косуль, цапель, обезьян выделялось чучело Туземца в Расцвете Лет, после нелегкого заглота которого Великий Питон был избран царем удавов. Дело в том, что загипнотизировать и потом проглотить туземца, особенно если у него за спиной торчит колчан со стрелами -- а у этого именно торчал, -- адская мука. Если уж выдавать государственную тайну, то надо сказать, что Великий Питон, в сущности, не гипнотизировал своего туземца. Он наткнулся на него, когда туземец, мертвецки пьяный, спал в джунглях под стволом каштана, из дупла которого он выковырял дикий мед, нажрался его и тут же рухнул. Сообразительность тогда еще обыкновенного питона проявилась в том, что он не стал тут же под каштаном, где все еще гудел разоренный рой, обрабатывать туземца, а перетащил его в глубину джунглей и там обработал. Обрабатывать пришлось несколько суток, и удавы, собравшиеся вокруг, следили за героическим заглотом Туземца в Расцвете Лет, как позже именовали этого злосчастного обжору. То, что заглотал он его честно, сами видели все окружающие удавы. А потом уже Великий Питон рассказал о том, как он его загипнотизировал. С годами он сам забыл о том, что туземец был мертвецки пьян, и искренне считал, что загипнотизировал туземца. И это неудивительно. Ведь спящего туземца Великий Питон видел один только раз, а о том, что он его загипнотизировал, слышал сотни раз, сначала от самого себя, потом и от других. Надо сказать, что некоторые выдающиеся заглоты животных, чьи скульптурные портреты здесь были выставлены, совершили другие видные удавы. Но когда Великий Питон был назначен царем удавов, он почему-то ссорился с каким-нибудь видным удавом, после чего видный удав исчезал, а экспонат его оставался. И вот чтобы выдающийся заглот, имеющий воспитательное значение, не пропадал, приходилось присваивать его Великому Питону. Точнее говоря, ему даже не приходилось присваивать эти выдающиеся заглоты. Ближайшие его помощники и советники сами присваивали ему эти подвиги. -- Но ведь я не заглатывал именно этого страуса, -- слабо сопротивлялся он в таких случаях. -- А сколько выдающихся заглотов ты сделал тогда, когда никакой скульптор не мог увековечить твой подвиг? -- резко и даже язвительно возражали ему визири и советники. -- Тоже верно, -- соглашался Великий Питон, и очередной скульптурный портрет выдающегося заглота присваивался Великому Питону. Следует отметить еще одно чудо дворца. В самом нижнем помещении его находился склад живых кроликов на случай стихийных бедствий. Там хранилось около тысячи живых, но законсервированных в гипнозе кроликов. Кролики лежали в ряд, погруженные в летаргический сон. Каждое утро и каждый вечер их оползал самый страшный удав племени по прозвищу Удав-Холодильник. Если какой-нибудь кролик выходил из состояния гипноза, а такие случаи бывали, то одного взгляда Удава-Холодильника было достаточно, чтобы он снова погрузился в сон. Удав-Холодильник следил за тем, чтобы кролики не просыпались и в то же время чтобы из летаргического сна не переходили в вечный сон смерти, что иногда случалось. Вовремя убрать мертвецов тоже вменялось в обязанность Удава-Холодильника. В самую жаркую погоду отсюда же подавались кролики отменной прохлады, которыми обкладывали тело Великого Питона. Третьим чудом подземного дворца считалась комната находок. Сюда приносили всякие интересные предметы, найденные в испражнениях удавов. Поэтому у удавов была привычка внимательно всматриваться в собственные испражнения. Кроме того, в царстве удавов был закон, по которому удавы, обработавшие туземцев, в обязательном порядке должны были сдавать не поддающиеся обработке украшения и оружие. Дело в том, что удавы старались поддерживать с туземцами хорошие отношения. Каждый случай заглота удавом туземца, если родственники или близкие о нем узнавали, официально обсуждался Великим Питоном. Было замечено, что, когда такого рода выбросы обработанного туземца возвратить родственнику с выражением соболезнования, он остается очень доволен и быстро успокаивается. Кстати сказать, рядовые удавы никогда до конца не могли понять, одобряет Великий Питон обработку туземцев или нет. То есть они понимали, что в глубине души (которая находилась в глубине желудка) он всегда одобряет ее, но из высших интересов всего племени иногда может и осудить, причем самым жестоким образом. Но с другой стороны, туземцы, вечно занятые междоусобными сварами, нередко тайно прибегали к помощи удавов, чтобы расправиться с каким-нибудь из своих врагов. Обычно в таких случаях из осторожности стороны договаривались через какую-нибудь обезьяну, которая получала свою долю в виде права в первую ночь отсутствия хозяина разорять его поле, когда еще никто не знает о его гибели. За пяток кроликов можно было нанять подходящего удава. Великий Питон и на это не обращал внимания, если опять же высшие интересы племени не заставляли его принять крутые меры. Сам он, если приходилось разговаривать с туземцами, обычно из соображений такта приказывал занавешивать скульптуру Туземца в Расцвете Лет. Однако пора возвратиться к Глашатаю, который высказал предложение своего Короля Великому Питону, время от времени поглядывая на убранство залы подземного дворца, придававшее ему величественный, то есть зловещий вид. Глашатай рассказал об условиях пробежки Возжаждавшего по удаву. Как всегда, в принятой у кроликов дипломатии ничего прямо не говорилось. Король передавал любезному собрату, что если какой-нибудь расторопный удав примет это предложение и даст обоюдополезный урок, то оба племени от этого выиграют как в физиологическом, так и в психологическом смысле. Глашатай также рассказал о возмутительном поведении удава, проглотившего Задумавшегося. Он сказал, что данный удав, нарушая междупородный договор о гуманном отглоте, вел с обрабатываемым кроликом издевательские разговоры, применял пытки в виде колебаний и капризов и в конце концов смертельно измученного кролика отказался глотать, так что несчастная жертва вынуждена была сама броситься в пасть удава. Все это происходило, добавил Глашатай в конце, на глазах у живого кролика, который не собирался давать обет молчания. Великий Питон выслушал его, подумал и сказал: -- Передай от моего имени Королю: мы не туземцы, чтобы устраивать зрелища. А за сообщение о недостойном поведении удава -- спасибо, будет наказан. Когда Глашатай покинул помещение, Великий Питон спросил у своего Главного Визиря: -- Что такое "обет молчания"? -- Послеобеденный сон, -- ответил тот, не задумываясь. Он на все вопросы умел отвечать, не задумываясь, за что и был назначен Главным Визирем царя. -- Собрать удавов, -- приказал Великий Питон, -- буду говорить с народом. Присутствие вышедшего на отглот Задумавшегося обеспечить целиком! Созвать все взрослое население удавов. Удавих, высиживающих яйца, снять с яиц и пригнать! В назначенный час Великий Питон возлежал перед своими извивающимися соплеменниками. Он ждал, когда они наконец удобно разлягутся перед ним. Некоторые влезли на инжировое дерево, росшее перед дворцом, чтобы оттуда им лучше было видно царя, а царю, если он захочет, их. Великий Питон, как всегда, речь свою начал с гимна. Но на этот раз не бодрость и радость при виде своего племени излучал его голос, а, наоборот, горечь и гнев. -- Потомки Дракона, -- начал он, брезгливо оглядывая ряды удавов. -- Наследники славы, -- продолжил он с горечью, показывая, что наследники проматывают великое наследство. -- Питомцы Питона! -- пронзительным голосом, одолевая природное шипение, продолжал он, показывая, что нет большего позора, чем иметь таких питомцев. -- Младые удавы, -- выдохнул он с безнадежным сарказмом... -- Позор на мою старую голову, позор! -- забился Великий Питон в хорошо отработанной истерике. Раздался ропот, шевеление, шипение сочувствующих удавов. -- Что случилось? Мы ничего не знаем, -- спрашивали периферийные удавы, которые свое незнание вообще рассматривали как особого рода периферийное достоинство, то есть отсутствие дурных знаний. -- Что случилось?! -- повторил Великий Питон с неслыханной горечью. -- Это я уж вас должен спросить: что случилось?! Старые удавы, товарищи по кровопролитию, во имя чего вы гипнотизировали легионы кроликов, во имя чего вы их глотали, во имя чего на ваших желудках бессмертные рубцы и раны?! -- О Царь, -- зашипели старые удавы, -- во имя нашего Великого Дракона. -- Сестры мои, -- обратился царь к женской половине, -- девицы и роженицы, с кем вы спите и кого вы высиживаете, я у вас спрашиваю! -- О Царь, -- отвечали как роженицы, так и девицы, -- мы спим с удавами и высиживаем яйца, из которых вылупляются младые удавы. -- Нет! -- с величайшей горечью воскликнул царь. -- Вы спите с кроликами и высиживаете аналогичные яйца! -- О Великий Дракон, что же это? -- шипели испуганные удавихи. -- Предательство, я так и знал, -- сказал удав, привыкший все видеть в мрачном свете, -- нашим удавихам подменили яйца. -- Коротышка! -- вдруг крикнул царь. -- Где Коротышка?! -- Я здесь, -- сказал Коротышка, раздвинув ветви и высовываясь из фиговых листьев. В последнее время на царских собраниях он предпочитал присутствовать верхом на спасительном дереве. -- У-у-у! -- завыл царь, ища Коротышку глазами на инжировом дереве и не находя слов от возмущения. -- Фиговые листочки, бананы... Разложение... А где Косой? -- Я здесь! -- откликнулся Косой из задних рядов и, с трудом приподнявшись, посмотрел на царя действующим профилем. -- Я не смог пробраться... -- У, Косой, -- пригрозил царь, -- с тебя тоже началось разложение... Где твой второй профиль, я спрашиваю? -- О Царь, -- жалобно прошипел Косой, -- мне его растоптали слоны... Таким образом, подготовив психику удавов, царь рассказал всем собравшимся о позорном поведении младого удава во время отглота Задумавшегося. Пока он говорил, два стражника выволокли из толпы младого удава, столь неудачно проглотившего Задумавшегося. В свое оправдание он стал рассказывать известную историю о том, что был переутомлен, что сначала крот его обманул, а потом он сам растерялся, увидев вместо обещанного кролика двух, потому что никогда не слыхал, что кролики так быстро размножаются. Удавы были возмущены поведением своего бывшего соплеменника. -- Зачем ты с ним разговаривал, -- спрашивали они у него, -- разве ты не знал, что кролика надо обрабатывать молча? -- Я знал, -- отвечал им бывший юный удав, -- но это был какой-то странный кролик. Я его гипнотизирую, а он разговаривает, ерзает ушами, чихает в лицо! -- Ну и что, -- отвечали удавы, -- он чихает, а ты его глотай. Тут выступил один периферийный удав и от своего имени выразил возмущение всех периферийных удавов. Он сказал, что у него лично был совершенно аналогичный случай, когда он застал двух кроликов во время любовного экстаза. Оказывается, он лично, в отличие от своего бывшего собрата, не растерялся, а загипнотизировал обоих сразу и тут же обработал. Удавы с уважительным удовольствием выслушали рассказ периферийного удава. Даже царь заметно успокоился слушая его. Ему ни разу не приходилось глотать кроликов, занятых любовью, и он решил после собрания поговорить с периферийным удавом с глазу на глаз, чтобы поподробней узнать, какие вкусовые ощущения тот испытал во время этого пикантного заглота. -- Присматривайтесь к опыту удава из глубинки, -- сказал царь, -- он очень интересно здесь выступил... Младой удав попытался оправдаться, говоря, что его кролики в отличие от тех периферийных не занимались любовью, а, наоборот, думали вместе, что далеко не одно и то же. -- Одно и то же, -- шипели возмущенные удавы. Он сделал еще одну последнюю попытку оправдаться, ссылаясь на то, что, лишив кроликов самого мудрого кролика, обезглавил их и в то же время приобрел для удавов его мудрость. -- Сколько можно учить таких дураков, как ты, -- отвечал царь, -- всякая мудрость имеет внутривидовой смысл. Поэтому мудрость кролика для нас не мудрость, а глупость... Скажи спасибо периферийному удаву, он улучшил нам настроение своим рассказом... Мы решили тебя не лишать жизни, но изгнать в пустыню. Будешь глотать саксаулы, если ты такой вегетарианец, и пусть Коротышке это послужит уроком... По знаку Великого Питона удавы стали расползаться. Младой удав под конвоем двух стражников был выволочен в сторону пустыни. -- "...Удавами должен править удав", -- услышал он за собой бормотание царя, -- а я, по-твоему, кусок вонючего... бревна, что ли? Прошло с тех пор несколько месяцев, а то и год. Точно никто не знает. Проклиная свою судьбу, особенно Глашатая, удав, изгнанный из своего племени, ползал в раскаленных песках в поисках пищи. Глядя на его дряблое, сморщенное тело, трудно было сказать, что еще какой-то год тому назад это был полный сил, юный, подающий надежды удав. Нет, сейчас про него можно было сказать, что это немолодой, много и плохо живший змей. На самом деле нравственные терзания, вызванные хроническим недоеданием, сделали свое дело. От саксаулов в первые же дни пришлось отказаться ввиду настойчивых требовании желудком более высокоорганизованной материи. Несколько раз ему удалось способом Косого приманить орлов, паривших над пустыней. Но способ этот в условиях пустыни оказался чересчур дорогим. Долгое время лежать на песке под палящим солнцем, да еще не двигаться, было ужасной мукой. Однажды, получив солнечный удар, он едва пришел в себя и уполз в тень саксаула. Он решил больше не притворяться мертвым. Вообще, он здесь в пустыне заметил, что притворяться мертвым как-то неприятно. Притворяться мертвым интересно, когда ты здоров и полон сил, а когда ты больной, заброшенный в пустыню удав, притворяться мертвым противно, потому что слишком похоже на правду. В конце концов он приспособился ловить мышей и ящериц у маленького оазиса. Зарывшись в песок, он поджидал, когда мыши или ящерицы захотят напиться. И тут удав, если они близко от него проходили, высунув голову из песка, заставлял их цепенеть от ужаса и глотал. Если они слишком долго не являлись на водопой, он стряхивал с себя песок, напивался воды и, охладив в ней свою раскаленную шкуру, снова зарывался в ненавистный песок. Однажды на этот водопой прискакал Находчивый. С тех далеких времен он тоже страшно изменился. Шерсть на нем свалялась, правое ухо он разрезал о кактус, и оно у него раздвоилось, как ласточкин хвост. Тело его так опало, что можно было пересчитывать каждое ребрышко, что, кстати говоря, удав машинально и сделал. -- Привет предателю, -- сказал он, выпрастывая голову из песка и отряхивая ее. -- Не думал, что на этом свете встречусь с тобой. Находчивый перестал лакать воду и обернулся. -- Что это еще за Удав-Пустынник? -- спросил кролик, без всякой боязни глядя на удава. К сожалению, смелость слишком часто бывает следствием чувства обесцененности жизни, тогда как тр