значают
советниками при комиссиях по составлению словарей, при архивах,  библиотеках
и  так далее;  иные пользуются своей ученостью по принципу  l'art pour l'art
(Искусство  для  искусства <i>(франц.)</i>),  многие  из  них посвятили жизнь очень
изысканным  и часто странным  работам -- например,  тот  Lodovicus  crudelis
(Людовик  Жестокий  <i>(лат.)</i>), что  ценой  тридцатилетнего  труда  перевел  на
греческий и на  санскрит все сохранившиеся древнеегипетские тексты,  или тот
странноватый Chattus Calvensis II (Хатт  II из  Кальва <i>(лат.)</i>), что  оставил
четыре  рукописных фолианта  о  "латинском  произношении  в  высших  учебных
заведениях южной Италии  конца XII  века".  Труд этот был задуман как первая
часть "Истории латинского произношения  XII -- XVI  веков", но, несмотря  на
тысячу рукописных листов,  остался  фрагментом  и  не был  никем  продолжен.
Понятно, что над  чисто учеными  трудами этого рода  подшучивают, определить
фактическую их ценность для будущего науки  и для всего народа никак нельзя.
Между тем наука, точно так же, как в прежние времена искусство,  нуждается в
некоем просторном пастбище, и порой исследователь какой-нибудь темы, никого,
кроме  него,  не  интересующей,   накапливает  знания,  которые  служат  его
коллегам-современникам таким же ценным подспорьем, как словарь или архив. По
мере возможности ученые  труды типа упомянутых и печатались. Истинным ученым
предоставляли чуть ли  не полную свободу  заниматься своими исследованиями и
играми и  не смущались тем, что иные их работы явно не  приносили  народу  и
обществу никакой  прямой  пользы,  а  людям неученым  должны  были  казаться
баловством и  роскошеством. Кое над  кем  из этих ученых  посмеивались из-за
характера  их исследований, но никого  никогда  не осуждали и  уж подавно не
лишали никаких привилегий. То, что в народе их уважали, а не только терпели,
хотя  ходило  множество  анекдотов  о  них,  связано было с жертвой, которой
оплачивали ученые свою духовную свободу. У них было много радостей, они были
скромно обеспечены  пищей, одеждой  и жильем, к их услугам были великолепные
библиотеки, коллекции,  лаборатории, но зато они не  только отказывались  от
многих благ, от брака и семьи, но  и жили как монашеская братия, в отрыве от
мирской суеты, не знали ни собственности, ни званий, ни наград и должны были
в материальном  отношении  довольствоваться  очень простой жизнью.  Если кто
хотел растратить все отпущенное ему  время на расшифровку одной-единственной
древней  надписи,  ему  давали  на  это  полную  свободу  и  даже  оказывали
содействие;  но если он притязал на приятную  жизнь,  на изящную одежду,  на
деньги или на звания, он натыкался на непререкаемые запреты, и тот, для кого
эти желания  были важны, обычно  еще  в  молодые  годы возвращался в  "мир",
делался преподавателем на жалованье, или  частным учителем, или журналистом,
или женился, или искал тем или иным образом жизни на свой вкус.

     Когда  Иозеф  Кнехт прощался  с Берольфингеном, провожал его на  вокзал
учитель  музыки. Расставаться с  ним мальчику было  больно, и  сердце у него
заныло от чувства одиночества и неуверенности, когда, удалившись, исчезла за
горизонтом   светлая   ступенчатая   башня  старого  замка.  Многие  ученики
отправлялись в это первое  путешествие  с  куда  более сильными чувствами, в
отчаянии и в слезах. Иозеф сердцем был уже больше там, чем здесь, он перенес
это легко. Да и путешествие было недолгим.
     Его определили в эшгольцскую школу. Картинки с видами этой школы он уже
и  раньше видел в  кабинете  своего ректора.  Эшгольц  был  самым большим  и
молодым школьным поселком  Касталии  со сплошь новыми постройками, находился
вдали от городов  и представлял собой небольшое, похожее на деревню селение,
окруженное  подступавшими  к  нему вплотную  деревьями;  за  ними,  ровно  и
привольно  раскинувшись,  стояли  здания  школы,  они   замыкали  просторный
прямоугольный двор,  в центре которого пять стройных, исполинских  деревьев,
расположенных  как пятерка  на игральной  кости, вздымали ввысь свои  темные
стволы. Огромная эта площадь частично была покрыта  газоном, частично песком
и прерывалась  только  двумя  большими плавательными бассейнами с  проточной
водой,  к  которым  спускались широкие  пологие  ступени.  У  входа  на  эту
солнечную  площадь стоял главный корпус  школы,  единственное  здесь высокое
здание  с  двумя крылами  и пятиколонными портиками -- по  одному на  каждом
крыле. Все остальные постройки,  наглухо замыкавшие с трех сторон двор, были
совсем низкие, плоские и без украшений, они делились только на  равновеликие
отсеки, каждый из которых выходил на площадь аркадой и лестницей в несколько
ступенек, и в большинстве аркад стояли горшки с цветами.
     По кастальскому обычаю мальчик не был по прибытии  встречен служителем,
который повел бы его  к ректору или в  учительский совет,  нет, его встретил
один  из  товарищей,  красивый, рослый  мальчик  в синей полотняной  одежде,
который протянул ему руку и сказал:
     -- Я Оскар,  старший в  корпусе  "Эллада", где ты  будешь  жить,  и мне
поручено приветствовать тебя и ввести в  курс дела. В школе тебя ждут только
завтра, мы  успеем  все немного осмотреть, ты быстро разберешься. Прошу тебя
также на  первых  порах, пока  не  обживешься, считать  меня  своим другом и
ментором,  а  также  защитником,  если к  тебе  будут  приставать  товарищи;
некоторые  ведь  думают,  что новичков  непременно  нужно  помучить.  Ничего
страшного не случится,  это я обещаю. Сейчас я провожу тебя в наш  корпус  и
покажу, где ты будешь жить.
     Так, в согласии  с традицией,  приветствовал новичка Оскар, назначенный
правлением корпуса в  менторы Иозефу и действительно старавшийся играть свою
роль  хорошо; ведь роль эта почти всегда доставляет удовольствие  старшим, и
если  пятнадцатилетний старается  очаровать  тринадцатилетнего  товарищеской
доброжелательностью  и легким  покровительством,  то это  ведь, пожалуй, ему
всегда удается. В первые дни ментор  Иозефа обращался с ним совершенно как с
гостем, от  которого хотят,  чтобы он, если  ему завтра же придется  уехать,
увез  с собой хорошее впечатление от дома и от хозяина. Иозеф был отведен  в
спальню,  которую ему предстояло  делить с двумя другими мальчиками,  угощен
печеньем и стаканом  фруктового  сока; ему был показан корпус "Эллада", один
из жилых отсеков большого прямоугольника, было показано, где вешать во время
гимнастических упражнений на воздухе полотенце и в каком углу держать горшки
с цветами,  если у  него  есть такое желание;  он был еще засветло отведен к
кастеляну в прачечную,  где ему подобрали синий  полотняный  костюм. Иозеф с
первой  минуты  почувствовал  себя  здесь  непринужденно  и  с удовольствием
подхватил  предложенный Оскаром тон; он не показывал ни малейшего  смущения,
хотя  тот, старший и уже  давно освоившийся в Касталии, был,  конечно, в его
глазах  полубогом.  Иозефу  нравились даже  легкое бахвальство  и  позерство
Оскара  --  например, когда тот вплетал  в свою речь замысловатую  греческую
цитату, чтобы тотчас вежливо спохватиться, что новичку-то  ведь этого еще не
понять, ну конечно, да никто и не требует от него понимания!
     Вообще же для Кнехта  не  было  в интернатской жизни  ничего нового, он
приспособился  к  ней без труда.  У нас нет  сведений  о  каких-либо  важных
событиях, приходящихся на его эшгольцские годы; ужасный пожар в здании школы
был,  безусловно,  уже  не  при  нем.  Его  отметки,  насколько  их  удалось
обнаружить,  показывают по  музыке  и  латыни  самые  высокие  баллы,  а  по
математике  и греческому  держались чуть  выше хорошего  среднего уровня,  в
"домовом журнале" попадаются записи о нем типа таких: "ingenium valde capex,
stu-dia non angusta, mores probantur"  или  "ingenium  felix  et  profectuum
avidissimum, moribus placet officiosis" ("Ум очень восприимчивый, в занятиях
не узок,  благонравен".  "Ум счастливый  и  очень жаждущий преуспеть,  нрава
любезного"  <i>(лат.)</i>). Каким наказаниям  подвергался он в Эшгольце, установить
уже нельзя, журнал, где регистрировались наказания, сгорел  вместе со многим
другим во время  пожара.  Один  соученик,  говорят, уверял позднее,  что  за
четыре  эшгольцских года Кнехт был наказан один-единственный раз (неучастием
в  еженедельном  походе)  за то,  что  наотрез  отказался  выдать  товарища,
сделавшего  что-то запретное.  Анекдот  этот  звучит  правдоподобно,  Кнехт,
несомненно,  был  всегда  хорошим  товарищем  и  никогда не  подлизывался  к
начальству;   но  что  то  наказание  действительно  было  за   четыре  года
единственным -- это все-таки, пожалуй, маловероятно.
     Поскольку мы так бедны свидетельствами  о первой поре пребывания Кнехта
в элитной школе,  приведем  одно место из его  позднейших  лекций об игре  в
бисер.  Правда, собственноручных записей Кнехта, относящихся к этим лекциям,
которые он читал начинающим, у нас  нет, но один ученик застенографировал их
в его  устном изложении.  Говоря об  аналогии и ассоциациях  в  Игре,  Кнехт
различает среди последних "законные", то есть общепонятные, и "частные", или
субъективные, ассоциации. Там сказано:  "Чтобы привести пример  этих частных
ассоциаций, которые не теряют своей частной ценности оттого,  что в Игре они
безусловно запрещены, расскажу вам об одной из таких ассоциаций времен моего
собственного  ученичества.  Мне  было  лет четырнадцать,  дело  было  ранней
весной, в  феврале  или марте, один соученик предложил мне  как-то во второй
половине дня пойти с ним нарезать веток бузины, он хотел использовать их как
трубы для маленькой водяной мельницы, которую строил. Итак, мы отправились в
путь,  и в  мире --  или в моей  душе -- стоял тогда,  надо думать, какой-то
особенно  прекрасный день, ибо  он остался у меня в памяти и  связан с одним
маленьким событием. Земля  была влажная, но снег сошел, у водостоков она уже
вовсю  зеленела, почки и только что  появившиеся  сережки уже окутали  голые
кусты дымкой, и воздух  был душист, он  был напоен запахом,  полным  жизни и
полным   противоречий,  пахло  влажной  землей,  гнилым  листом  и  молодыми
ростками,  казалось, что вот-вот послышится запах  фиалок, хотя  их  еще  не
было. Мы подошли  к кустам бузины, на  них были крошечные  почки, но листьев
еще не  было,  и когда  я срезал  ветку, в нос мне ударил горьковато-сладкий
запах, который  как  бы вобрал  в себя, сложил вместе  и усилил  все  другие
весенние запахи. Я был  совершенно  оглушен, я  нюхал свой  нож,  нюхал свою
руку,  нюхал ветку; это  ее сок пахнул так пронзительно и  неотразимо. Мы не
заговаривали  об этом,  но  товарищ  мой тоже долго и  задумчиво нюхал  свою
трубку, ему тоже что-то  говорил этот  запах. Что ж, у  каждого события своя
магия, и  на  сей  раз  мое  событие  состояло в том, что наступающая весна,
которую я, бродя по раскисшему лугу, слыша запахи земли и почек, уже остро и
радостно  почувствовал,  теперь, в  фортиссимо  запаха  бузины,  сгустилась,
усилилась, стала чувственно воспринимаемым символом, очарованием. Даже  если
бы это маленькое событие на том и  кончилось,  я, пожалуй, никогда бы уже не
забыл  этого  запаха;  нет, каждая новая  встреча с ним,  наверно, до  самой
старости будила  бы  во мне воспоминание о том  первом разе, когда я осознал
этот аромат. Но  тут прибавилось и нечто  другое. В ту пору я нашел у своего
учителя фортепианной игры старый альбом нот, сильно меня привлекший, это был
альбом  песен Франца  Шуберта.  Я  полистал  его,  когда мне как-то пришлось
довольно долго ждать учителя, и по моей просьбе он дал мне его  на несколько
дней. В свободные часы я целиком отдавался блаженству  открытия, до той поры
я не знал ни одной вещи Шуберта и был тогда совершенно им очарован. И вот  в
день того похода за бузиной или на следующий я открыл весеннюю песню Шуберта
"Die linden  Lьfte sind  erwacht" ("Проснулся  нежный  ветерок"  <i>(нем.)</i>),  и
первые аккорды  фортепианного аккомпанемента  ошеломили  меня  как  какое-то
узнавание: эти аккорды пахли  в точности так же, как та молодая  бузина, так
же горьковато-сладко, так же сильно и густо, так же были полны ранней весны!
С той минуты  ассоциация  "ранняя весна"  -- "запах бузины" -- "шубертовский
аккорд" стала  для меня устойчивой  и абсолютно  законной,  при звуках этого
аккорда  я тотчас же  непременно  слышу  тот  терпкий запах,  и  все  вместе
означает: "ранняя  весна".  Для меня  в  этой частной ассоциации есть что-то
прекрасное, с чем я ни за что не расстался бы. Но ассоциация эта, неизменное
оживление двух чувственных ощущений при мысли "ранняя весна", -- мое частное
дело. Ассоциацию  эту  можно,  конечно,  рассказать, как я  и описал вам  ее
сейчас. Но ее нельзя передать.  Я могу сделать свою ассоциацию понятной вам.
но я не могу сделать так, чтобы  хоть у одного из вас моя частная ассоциация
тоже  стала непреложным знаком,  механизмом,  неукоснительно реагирующим  на
вызов и срабатывающим всегда одинаково".
     Один  из соучеников  Кнехта,  ставший позднее первым архивариусом Игры,
рассказывал, что  Кнехт был мальчик  нрава  в  общем тихо-веселого, во время
музицирования  у  него бывал порой  на  диво задумчивый или  блаженный  вид,
пылкость и страстность он обнаруживал чрезвычайно редко, главным образом при
ритмической  игре в мяч,  которую очень любил.  Несколько раз, однако,  этот
приветливый здоровый мальчик обращал на себя внимание и вызывал насмешки или
даже тревогу, так было в нескольких случаях отчисления учеников, в начальных
элитных школах  часто необходимого. Когда впервые один его одноклассник,  не
явившийся ни на занятия, ни  на игры, не  появился и на другой день  и пошли
толки, что  тот  вовсе не болен, а отчислен, уехал и не  вернется, Кнехт был
будто бы не просто печален, а несколько дней словно бы не в себе. Позже,  на
много  лет  позже,  он  сам  будто  бы  высказался   об  этом   так:  "Когда
какого-нибудь ученика отсылали обратно  из  Эшгольца  и  он  покидал нас,  я
каждый раз  воспринимал это как чью-то смерть. Если бы меня  спросили, в чем
причина моей печали, я сказал бы,  что она в сочувствии бедняге, загубившему
свое  будущее легкомыслием  и ленью, и еще в страхе,  страхе, что и со мной,
чего доброго, случится такое. Лишь пережив несколько подобных случаев и уже,
в сущности, не веря, что эта же участь может постичь и меня, я стал смотреть
на вещи  немного  шире.  Теперь  я  воспринимал  исключение того  или  иного
electus'a  не только как  несчастье и наказание, я ведь  знал теперь, что во
многих случаях сами  отчисленные рады вернуться домой. Я  чувствовал теперь,
что дело тут  не только  в суде и  наказании,  жертвой  которых  может стать
человек  легкомысленный,  но что "мир", внешний  мир,  из  которого  все мы,
electi, когда-то пришли, перестал существовать совсем не в той мере, как мне
это  казалось,   что  для   многих  он   был,  наоборот,   великой,   полной
притягательной силы реальностью, которая их  манила и наконец  отозвала.  И,
может быть, ею он был не только для единиц, а для всех, может быть, вовсе не
следовало считать  тех,  кого этот  далекий  мир  так притягивал, слабыми  и
неполноценными;  может быть, кажущийся  провал, который они потерпели, вовсе
не был ни  крахом, ни неудачей, а  был прыжком  и поступком, и,  может быть,
это,  наоборот, мы,  похвально остававшиеся в Эшгольце, проявляли слабость и
трусость". Мы увидим, что  несколько позднее  эти  мысли очень живо занимали
его.
     Большой радостью было для  него каждое свидание  с мастером музыки.  Не
реже  чем   раз  в  два-три  месяца,  приезжая  в  Эшгольц,  тот  посещал  и
контролировал уроки музыки и водил дружбу с тамошним учителем,  чьим  гостем
нередко бывал в течение нескольких дней. Однажды он сам руководил последними
репетициями  вечерни  Монтеверди. Но прежде  всего он  наблюдал за  наиболее
способными к музыке учениками, и Кнехт принадлежал к тем, кого он удостаивал
своей отеческой дружбы.  Иногда он  просиживал с  ним в  каком-нибудь классе
час-другой  за пианино, разбирая произведения своих  любимых музыкантов  или
какой-нибудь  классический  образец  старинной  композиции. "Не  было подчас
ничего более праздничного,  а то и более веселого, чем построить с  мастером
канон  или  послушать, как доводит он до  абсурда  канон плохо  построенный,
иногда  трудно было сдержать слезы, а  иногда некуда было деваться от смеха.
Позанимавшись час с ним вдвоем, ты чувствовал себя  так, как чувствуешь себя
после купанья или массажа".
     Когда эшгольцское ученичество  Кнехта  подходило к  концу  --  вместе с
десятком  других  учеников своей ступени он должен  был  поступить  в  школу
ступенью  выше, -- ректор по  обыкновению  произнес перед этими  кандидатами
речь,  где  еще раз обрисовал  выпускникам цели и законы касталийских школ и
как  бы от имени Ордена наметил им путь, в  конце которого они сами  получат
право вступить в Орден. Эта торжественная речь входит в программу праздника,
устраиваемого  школой выпускникам,  праздника,  когда  учителя  и  соученики
обращаются с  ними  как  с гостями.  Всегда в  этот день проходят  тщательно
подготовленные концерты, на сей раз это была одна большая кантата XVII века,
и сам  мастер музыки  прибыл послушать ее.  После  речи  ректора,  на пути в
празднично украшенную столовую, Кнехт подошел к мастеру с вопросом.
     --  Ректор,  --  сказал  он, -- описал  нам  порядок, существующий  вне
Касталии,  в  обычных школах  и  высших  учебных заведениях. Он сказал,  что
тамошние   ученики  посвящают   себя   в  своих  университетах   "свободным"
профессиям. Это,  если  я правильно  понял  его,  большей частью  профессии,
которых мы здесь, в  Касталии, вообще не знаем. Как же это понимать?  Почему
эти профессии называют  "свободными"? И  почему именно нам, касталийцам, они
заказаны?
     Magister musicae  отвел юношу  в  сторону  и  остановился под одним  из
исполинских деревьев. Почти лукавая улыбка собрала морщины у его глаз, когда
он стал отвечать:
     -- Ты зовешься  "Кнехт"  (Knecht <i>(нем.)  --</i> слуга, холоп), дорогой мой,
может быть, поэтому  слово  "свободный"  полно для  тебя  волшебства. Но  не
принимай его слишком всерьез в  данном  случае! Когда о свободных профессиях
говорят  некасталийцы,  слово  это звучит, пожалуй, очень  серьезно  и  даже
патетично. Но мы  вкладываем  в  него иронический  смысл.  Свобода  с  этими
профессиями  сопряжена постольку, поскольку учащийся выбирает себе профессию
сам. Это дает  некую видимость свободы, хотя  в  большинстве  случаев  выбор
делает не столько ученик, сколько его семья, и иной отец скорее откусит себе
язык, чем  действительно предоставит  сыну  свободный выбор. Но, может быть,
это клевета; откажемся  от этого довода! Свобода, значит, пусть остается, но
она  ограничивается  одним-единственным актом выбора профессии.  После этого
свободе  конец. Уже на  студенческой  скамье  врач,  юрист, техник втиснут в
очень жесткий учебный  курс, который заканчивается рядом экзаменов. Выдержав
их,  он  получает  свидетельство и может  теперь,  снова  обладая  кажущейся
свободой, работать  по  своей профессии.  Но  тем  самым  он делается  рабом
низменных  сил, он зависит  от  успеха, от денег,  от своего честолюбия,  от
своей жажды  славы, от  своей  угодности  или неугодности  людям. Он  должен
проходить  через  конкурсы,  должен  зарабатывать  деньги,  он  участвует  в
беспощадной  борьбе каст, семей, партий, газет.  За это он получает  свободу
стать  удачливым  и  состоятельным  человеком  и  быть   объектом  ненависти
неудачников или  наоборот.  С учеником элитной  школы и  впоследствии членом
Ордена  дело  обстоит  во  всех отношениях  противоположным  образом.  Он не
"избирает"  профессию. Он  не думает, что способен  судить о  своих талантах
лучше, чем учителя.  Он  становится внутри иерархии  всегда  на  то место  и
принимает  то  назначение,  которое  выбирают ему  вышестоящие, --  если  не
считать, что,  наоборот,  свойства, способности и ошибки  ученика  вынуждают
учителей  ставить  его на то или  иное место.  В  пределах же этой кажущейся
несвободы каждый electus  пользуется после  первых своих курсов  величайшей,
какую  только  можно представить себе,  свободой. Если  человек  "свободной"
профессии должен для приобретения той или иной квалификации  пройти узкий  и
жесткий курс с  жесткими экзаменами, то у  electus'a, как только он начинает
заниматься  самостоятельно, свобода заходит так далеко, что  множество людей
всю жизнь занимается  по  собственному выбору самыми периферийными  и  часто
почти  нелепыми проблемами,  и никто им  в  этом  не мешает, лишь  бы они не
опускались в нравственном  отношении.  Способный  быть учителем используется
как   учитель,  воспитателем  --  как   воспитатель,   переводчиком  --  как
переводчик,  каждый как  бы сам  находит место,  где он может служить и быть
свободен, служа.  Притом он навсегда избавлен  от той  "свободы"  профессии,
которая означает  такое  страшное  рабство.  Он знать не  знает стремления к
деньгам,  славе, чинам, не  знает ни  партий, ни  разлада между человеком  и
должностью, между личным и  общественным,  ни  зависимости  от  успеха.  Вот
видишь, сын  мой, --  когда  говорят о  свободных  профессиях,  то  в  слове
"свободный" есть доля шутки.

     Расставание  с Эшгольцем было заметным рубежом в  жизни Кнехта. Если до
сих пор он жил  в счастливом детстве, в гармонии  полного  готовности, почти
бездумного подчинения, то теперь начался  период борьбы, развития и проблем.
Ему было около семнадцати лет, когда  ему и ряду его однокашников объявили о
скором переводе в  школу более высокой ступени и на  какое-то короткое время
для избранных не стало вопроса более важного и чаще обсуждаемого, чем вопрос
о  месте,  куда  каждого из них пересадят.  По традиции  место это  называли
каждому лишь перед самым отъездом, а в промежутке между праздником выпуска и
отъездом  были каникулы. Во  время этих каникул произошло  одно прекрасное и
важное  для Кнехта событие:  мастер музыки предложил Кнехту проделать  пеший
поход к нему и  погостить у  него несколько дней. Это  была большая и редкая
честь. С  одним из своих товарищей-выпускников -- ибо Кнехт  числился еще  в
Эшгольце, а ученикам этой  ступени путешествовать в одиночку  не разрешалось
-- он  отправился  ранним  утром в сторону леса и  гор, и,  выйдя после трех
часов подъема в лесной тени на  открытую  круглую вершину, они увидели внизу
свой уже маленький  и  легкообозримый  Эшгольц,  узнать который  можно  было
издалека по темной массе пяти исполинских деревьев, по прямоугольнику газона
с  зеркалами прудов,  с  высоким  зданием  школы, службами,  деревушкой,  со
знаменитой  ясеневой  рощей (Эшгольц  (Eschholz -- <i>нем</i>.) означает в переводе
"ясеневый  лес").  Оба остановились и  поглядели  вниз; многие из нас помнят
этот прелестный вид,  он тогда не очень отличался  от  нынешнего, ибо  после
большого пожара  здания были отстроены  заново  почти без  изменений,  а  из
высоких деревьев три пережили пожар. Юноши увидели внизу свою школу, которая
несколько лет была их отчизной и с которой им предстояло скоро расстаться, и
у обоих защемило сердце от этого зрелища.
     -- Мне кажется, я никогда по-настоящему не видел, как  это  красиво, --
сказал спутник  Иозефа. -- Ну да  это, наверно, потому, что  я  в первый раз
смотрю на все как на что-то, с чем я должен проститься и расстаться.
     --  В  том-то и дело, -- сказал Кнехт,  --  ты прав,  у  меня  такое же
чувство. Но хотя мы и уйдем  отсюда, мы ведь, по сути, по-настоящему Эшгольц
все-таки не  покинем. По-настоящему покинули его лишь те, что ушли навсегда,
тот Отто, например, который умел сочинять такие чудесные шуточные  стихи  на
латыни, или наш  Шарлемань, который умел  так долго  плавать  под  водой,  и
другие. Они действительно расстались  и распрощались. Я давно уже не думал о
них, а сейчас они мне вспоминаются. Хочешь -- смейся, но в  этих отступниках
есть   что-то,  внушающее   мне   уважение,   как  есть   что-то  великое  в
ангеле-отщепенце Люцифере. Они, может быть, поступили неверно, они, даже вне
всяких  сомнений, поступили  неверно, и  все же: они  как-то  поступили, они
что-то совершили, они отважились сделать прыжок, для  этого нужна храбрость.
У нас же было  прилежание, было терпение, был разум, но сделать мы ничего не
сделали, прыжка мы не совершили!
     --  Не знаю, -- ответил товарищ, -- многие из них ничего не делали и ни
на  что  не  отваживались,  а просто били баклуши, пока их не выставили. Но,
может быть, я не вполне понимаю тебя. Что ты подразумеваешь под прыжком?
     -- Под этим  я подразумеваю способность освободиться, решиться всерьез,
вот именно -- прыжок! Я не мечтаю о том, чтобы сделать прыжок в свою прежнюю
отчизну  и  в  свою прежнюю жизнь, меня  к ней не  тянет,  я ее почти забыл.
Мечтаю я о том, чтобы когда-нибудь, когда придет час и это будет необходимо,
тоже суметь освободиться и прыгнуть, только не назад, в меньшее, а вперед --
и на большую высоту.
     -- Ну,  к этому у  нас и идет. Эшгольц был  ступенью,  следующая  будет
выше, а потом нас ждет Орден.
     -- Да, но я имел  в виду  не  это. Пойдем дальше, amice (друг  <i>(лат.)</i>),
шагать -- славное дело, я снова развеселюсь. А то мы совсем загрустили.
     В этом настроении и этих  словах, переданных нам тем  однокашником, уже
заявляет о себе бурная эпоха кнехтовской юности.
     Два  дня пробыли  они в пути,  прежде чем пришли в тогдашнюю резиденцию
мастера музыки -- расположенный высоко в горах Монтепорт, где мастер как раз
вел  в бывшем  монастыре курс для дирижеров.  Товарища  поместили в доме для
гостей,  а Кнехт получил келейку  в жилище магистра. Не успел он распаковать
свой  походный  мешок и умыться, как  вошел хозяин.  Почтенный старик  подал
юноше руку,  опустился  с  легким  вздохом  на  стул,  закрыл  на  несколько
мгновений глаза, как  то делал, когда очень уставал,  и, приветливо взглянув
на Кнехта, сказал:
     -- Прости  меня, я не очень  хороший  хозяин. Ты только  что  пришел и,
конечно,  устал  с дороги, да и я, честно говоря, устал,  мой день несколько
перегружен,  -- но если  тебя  еще не клонит  ко  сну,  я хотел  бы сразу же
позвать  тебя  на часок  к себе. Можешь  пробыть  здесь два  дня,  и  своего
спутника тоже можешь пригласить  завтра  ко мне к обеду,  но много времени я
уделить тебе, к  сожалению,  не смогу, поэтому  нам надо как-то выкроить  те
несколько часов, которые мне нужны для тебя. Начнем,  стало быть, сейчас же,
хорошо?
     Он привел Кнехта в большую сводчатую келью, где не было никакой утвари,
кроме старого пианино и двух стульев. На них они и сели.
     -- Скоро ты перейдешь  в другую  ступень,  -- сказал мастер. -- Там  ты
узнаешь много нового, в том числе немало славных вещей, да и  к игре в бисер
тоже, наверно,  скоро  подступишься. Все  это прекрасно и  важно,  но  всего
важнее одно:  ты будешь  учиться медитации. С виду-то размышлять учатся все,
но не всегда  это  проверишь.  От тебя я  хочу,  чтобы размышлять  ты учился
по-настоящему хорошо, так же  хорошо, как учился музыке; все остальное тогда
приложится.  Поэтому  первые  два-три  урока я  хочу  дать  тебе  сам. Давай
попробуем сегодня,  завтра и  послезавтра  по  часу поразмышлять,  причем  о
музыке. Сейчас  ты получишь  стакан  молока, чтобы  тебе не мешали  жажда  и
голод, а ужин нам подадут позднее.
     В дверь постучали, и стакан молока был принесен.
     -- Пей медленно, совсем  медленно, -- сказал магистр, -- не  торопись и
не разговаривай.
     Как нельзя медленнее пил Кнехт прохладное  молоко,  высокочтимый хозяин
сидел напротив,  снова закрыв глаза, лицо его  казалось довольно старым,  но
приветливым, оно было полно покоя, он улыбался про себя, словно погрузился в
собственные  мысли, как погружает  уставший ноги  в  воду.  От него исходило
спокойствие. Кнехт почувствовал это и сам успокоился.
     Но вот магистр повернулся на стуле и положил руки на клавиши. Он сыграл
какую-то  тему и, варьируя, стал ее развивать,  то  была, по-видимому, пьеса
кого-то из итальянских  мастеров. Он  велел  гостю представить себе  течение
этой музыки  как танец, как непрерывный ряд  упражнений  на равновесие,  как
череду маленьких и больших  шагов в стороны  от оси симметрии  и не обращать
внимания  ни на что, кроме  образуемой  этими  шагами фигуры. Он сыграл  эти
такты снова, задумался, сыграл еще раз и, положив  руки на колени,  затих  с
полузакрытыми глазами  на  стуле,  застыл, повторяя  эту  музыку про  себя и
разглядывая. Ученик тоже внутренне слушал ее, он видел перед собой фрагменты
нотного  стана,  видел,  как  что-то  движется,  что-то  шагает,  танцует  и
повисает, и  пытался распознать и  прочесть это движение, как кривую  полета
птицы.  Все  путалось  и  терялось,  он  начинал  сначала, на  какой-то  миг
сосредоточенность ушла  от  него, он был  в пустоте, он смущенно  оглянулся,
увидел  бледно маячившее  в сумраке тихо-отрешенное  лицо  мастера, вернулся
назад в то  мысленное  пространство, из которого выскользнул, снова услышал,
как в нем звучит музыка,  увидел,  как  она в нем  шагает,  увидел,  как она
записывает линию своего движения, и задумчиво глядел на танец невидимых...
     Ему показалось, что прошло много времени, когда он снова выскользнул из
того пространства, снова ощутил стул под собой, каменный, покрытый циновками
пол, потускневший  сумеречный свет  за  окнами. Почувствовав,  что кто-то на
него  смотрит,   он  поднял  глаза  и  перехватил  взгляд  мастера,  который
внимательно  за ним наблюдал. Едва заметно  кивнув ему, мастер одним пальцем
сыграл пианиссимо последнюю вариацию той итальянской пьесы и поднялся.
     -- Посиди, -- сказал он, -- я вернусь. Еще раз отыщи в себе эту музыку,
обращая внимание на ее фигуру. Но не насилуй себя, это всего лишь игра. Если
ты уснешь за этим занятием, тоже не беда.
     Он  вышел, его  ждало  еще одно  дело,  не выполненное  за этот забитый
делами день, дело  не легкое и не приятное, не такое,  какого он  пожелал бы
себе. Среди учеников дирижерского  курса был один одаренный, но тщеславный и
заносчивый человек, с которым он должен был поговорить, которому должен был,
чтобы покончить  с его дурными привычками,  доказать его неправоту, показать
свою заботу, но и  свое превосходство,  свою  любовь,  но и свою власть.  Он
вздохнул.  Нет,  не было  на  свете  окончательного  порядка,  не  удавалось
окончательно  устранить  познанные  заблуждения!  Снова и  снова приходилось
бороться все  с теми же ошибками, выпалывать все ту же сорную траву!  Талант
без характера, виртуозность  без иерархии, царившие  когда-то, в фельетонный
век, в музыкальной жизни, искорененные и изжитые затем  в эпоху музыкального
возрождения, -- вот уже опять они зеленели и пускали ростки.
     Вернувшись, чтобы  поужинать  с  Иозефом, он  нашел его  притихшим,  но
радостным, уже совсем не усталым.
     --  Это  было прекрасно,  --  мечтательно  сказал  мальчик.  --  Музыка
совершенно исчезла для меня сейчас, она преобразовалась.
     --  Пусть она продолжает звучать в тебе, -- сказал мастер и отвел его в
маленькую комнату,  где их уже ждал  стол с  хлебом и фруктами. Они поели, и
мастер пригласил его  побывать завтра на занятиях дирижерского курса. Отведя
гостя в его келью, он перед уходом сказал ему:
     -- Ты  кое-что  увидел  при медитации, музыка предстала  тебе  фигурой.
Попробуй изобразить ее, если будет охота.
     В  келье  Кнехт нашел на  столе  бумагу и карандаши и, прежде  чем лег,
попробовал  нарисовать фигуру, в  которую превратилась  для  него теперь эта
музыка. Он  провел линию  и  от  нее в стороны и наискось  через ритмические
интервалы  несколько  коротких  линий;  это немного напоминало  расположение
листьев  на  ветке  дерева.  Получившееся  не  удовлетворило  его",  но  ему
захотелось попробовать еще и еще раз,  и  под конец  он,  играя, согнул  эту
линию в круг, от которого разошлись лучами другие линий -- примерно так, как
цветы в венке. Затем он лег и вскоре уснул. Во сне он снова  оказался на том
куполе холма над лесами, где вчера отдыхал с товарищем, и увидел внизу милый
Эшгольц,  и,  когда он  стал  глядеть  вниз,  прямоугольник школьных  зданий
растянулся  в овал,  а потом  в  круг,  в  венок,  и  венок  начал  медленно
вращаться,  вращался  с возрастающей скоростью,  завращался наконец донельзя
стремительно и, разорвавшись, рассыпался сверкающими звездами.
     Проснувшись, он об этом уже забыл, но, когда позднее, во время утренней
прогулки,  мастер спросил его, снилось ли ему что-нибудь, у  него было такое
чувство, словно во сне с ним  случилось что-то скверное  или  волнующее,  он
задумался, вспомнил сон,  рассказал его и  удивился его безобидности. Мастер
слушал внимательно.
     -- Надо ли обращать внимание  на сны? -- спросил Иозеф. --  Можно ли их
толковать?
     Мастер посмотрел ему в глаза и сказал коротко:
     -- На все надо обращать внимание, ибо все можно  толковать. -- Но через
несколько  шагов он отечески  спросил: -- В какую школу  тебе  больше  всего
хотелось бы поступить?
     Теперь Иозеф покраснел. Быстро и тихо он сказал:
     -- Пожалуй, в Вальдцель.
     Мастер кивнул.
     -- Я  думал об  этом. Ты  же  знаешь  старое изречение:  Gignit  au-tem
artificiosam...
     Все еще краснея, Кнехт  продолжил  известное любому ученику  изречение:
Gignit autem artificiosam lusorum gentem Cella Silvestris.
     В переводе: А Вальдцель родит семью искусников, играющих в бисер.
     Старик ласково взглянул на него.
     -- Наверно, это и есть твой путь, Иозеф. Ты знаешь, что не все согласны
с  Игрой. Говорят,  что  она просто  заменитель  искусств,  а  игроки просто
беллетристы,  что их нельзя считать  людьми по-настоящему духовными, что они
всего-навсего  свободно  фантазирующие художники-дилетанты. Ты  увидишь, что
тут соответствует  истине.  Может  быть,  по своим представлениям об Игре ты
ждешь от нее большего, чем  она даст тебе, а может быть, и наоборот. То, что
Игра  сопряжена  с  опасностями, несомненно.  Потому-то  мы  и любим  ее,  в
безопасный  путь посылают только слабых. Но  никогда не  забывай того, что я
столько   раз   говорил  тебе:   наше   назначение   --   правильно   понять
противоположности, то есть сперва как противоположности, а потом как  полюсы
некоего  единства.  Так  же обстоит дело и  с игрой в  бисер.  Художнические
натуры влюблены  в эту игру, потому что  в ней можно фантазировать;  строгие
специалисты презирают ее -- да и многие музыканты тоже, -- потому что у  нее
нет той степени строгости в самом предмете, какой могут достигнуть отдельные
науки. Что ж, ты узнаешь эти противоположности и со временем обнаружишь, что
это противоположности субъектов, а не объектов, что, например, фантазирующий
художник избегает чистой математики или логики не потому, что что-то знает о
ней  и мог  бы  сказать, а потому, что  инстинктивно  склоняется  в какую-то
другую сторону. По таким инстинктивным и сильным склонностям и антипатиям ты
можешь безошибочно распознать душу мелкую. На самом деле, то  есть в большой
душе и  высоком  уме, этих  страстей нет. Каждый  из  нас лишь человек, лишь
попытка,  лишь нечто куда-то  движущееся. Но двигаться он  должен туда,  где
находится  совершенство, он должен стремиться к  центру, а  не  к периферии.
Запомни: можно быть строгим логиком  или грамматиком и  при этом быть полным
фантазии и музыки. Можно быть музыкантом или заниматься игрой  в бисер и при
этом проявлять величайшую преданность закону и порядку. Человек, которого мы
имеем в виду и который нам нужен, стать которым -- наша цель, мог бы в любой
день сменить свою  науку или свое искусство на любые другие, у него в игре в
бисер засверкала  бы  самая  кристальная логика, а  в  грамматике  --  самая
творческая фантазия.  Такими и надо  нам быть, надо, чтобы  нас можно было в
любой  час  поставить  на  другой  пост  и  это  не вызывало  бы  у  нас  ни
сопротивления, ни смущения.
     -- Пожалуй,  я понял, -- сказал Кнехт. -- Но разве те, кому свойственны
такие сильные пристрастия и антипатии, не  обладают просто  более  страстной
натурой, а другие просто более спокойной и мягкой?
     -- Кажется, что  это так, но это не так, -- засмеялся мастер. --  Чтобы
все  уметь и  всему  отдать должное, нужен, конечно,  не недостаток душевной
силы, увлеченности и тепла, а избыток. То, что ты называешь страстью, -- это
не  сила  Души,  а  трение  между  душой  и  внешним миром. Там,  где  царит
страстность, нет  избыточной  силы желания  и  стремления,  просто сила  эта
направлена на какую-то  обособленную и неверную цель, отсюда напряженность и
духота в  атмосфере. Кто направляет высшую силу желания в центр, к истинному
бытию, к совершенству, тот кажется более спокойным,  чем  человек страстный,
потому что пламя  его горения не всегда  видно,  потому что он, например, не
кричит и  не размахивает руками  при диспуте. Но я говорю  тебе:  он  должен
пылать и гореть!
     -- Ах, если бы можно было обрести знание! --  воскликнул Кнехт. -- Если
бы было  какое-нибудь  учение,  что-то, во что  можно  поверить.  Везде одно
противоречит другому, одно проходит мимо другого, нигде нет уверенности. Все
можно толковать и так,  и этак.  Всю мировую историю можно рассматривать как
развитие  и прогресс,  и с  таким  же  успехом можно не видеть в ней ничего,
кроме упадка  и  бессмыслицы.  Неужели нет истины? Неужели  нет  настоящего,
имеющего законную силу учения?
     Мастер ни разу не слышал, чтобы Иозеф  говорил так  горячо.  Пройдя еще
несколько шагов, он сказал:
     --  Истина  есть,  дорогой  мой!  Но  "учения",  которого  ты  жаждешь,
абсолютного, дарующего совершенную и единственную мудрость, -- такого учения
нет. Да и стремиться  надо тебе, друг мой, вовсе не к какому-то совершенному
учению, а к совершенствованию себя самого. Божество в тебе, а не в  понятиях
и книгах. Истиной живут, ее не преподают. Приготовься к битвам, Иозеф Кнехт,
я вижу, они уже начались.
     Впервые  видя в  эти дни любимого  магистра в его повседневных  трудах,
Иозеф  восхищался им, хотя  мог  углядеть лишь малую часть сделанного им  за
день. Но больше всего расположил его к себе  мастер  тем,  что принял в  нем
такое участие,  что пригласил  его к  себе,  что этот обремененный трудами и
часто такой усталый человек  выкраивал какие-то часы для  него,  и не только
часы.  Если  введение в медитацию  оставило в  нем такое глубокое и  стойкое
впечатление,  то  дело тут  было,  как  он позднее рассудил,  не  в какой-то
особенно тонкой  или самобытной технике,  а только в личности мастера, в его
примере. Другие учителя Кнехта,  у  которых он  проходил  курс  медитации  в
следующем году, давали больше указаний и более точные наставления, проверяли
строже, задавали больше  вопросов, делали больше  поправок.  Мастер  музыки,
уверенный в своей  власти над этим юношей, не говорил почти ничего и не учил
почти ничему, он, в сущности, только задавал темы и вел за собой собственным
примером. Кнехт наблюдал,  как  его учитель, часто казавшийся очень старым и
утомленным,  полузакрыв глаза, погружался  в  себя, а затем опять оказывался
способен глядеть тихо, проникновенно,  весело и приветливо, -- и не было для
Кнехта  более   убедительного   свидетельства   пути  к   истокам,  пути  от
беспокойства  к  покою. Все, что  мастер мог сказать  словами, Кнехт узнавал
между прочим, во время коротких прогулок или за едой.
     Мы  знаем,  что тогда же  Кнехт получил у  магистра  и какие-то  первые
намеки и указания насчет игры  в  бисер, но никаких подлинных слов до нас не
дошло. Большое впечатление произвела на него забота его хозяина о том, чтобы
спутник Иозефа не  чувствовал себя  всего лишь придатком.  Ничего,  кажется,
этот человек не упускал из виду.
     Краткое пребывание в Монтепорте,  три урока медитации,  присутствие  на
дирижерских  занятиях,  несколько разговоров  с  мастером  имели для  Кнехта
большое значение; для  своего  короткого  вмешательства магистр  безошибочно
выбрал наиболее благоприятный  момент.  Главной целью  его приглашения  было
приохотить юношу к медитации, но не менее важно было это приглашение само по
себе, как отличие, как знак того, что  за ним следят и чего-то от него ждут:
это  была вторая ступень  призвания. Ему  позволили заглянуть во  внутреннюю
сферу; если один из двенадцати мастеров  так  приближал  к себе ученика этой
ступени,  то  означало это  не только  личное  благоволение. Всякий поступок
мастера был всегда больше, чем нечто личное.
     На  прощание  оба  ученика  получили  по маленькому подарку:  Иозеф  --
тетрадь  с  двумя  хоральными  прелюдиями  Баха,  товарищ  его  --  изящное,
карманного формата издание Горация. Прощаясь с Кнехтом, мастер сказал ему:
     -- Через несколько дней ты узнаешь, в  какую  школу зачислен. Приезжать
туда  я буду реже, чем  в Эшгольц, но и там нам, наверно,  удастся видеться,
если я буду здоров. При желании можешь мне раз в год писать, особенно о ходе
твоих  занятий  музыкой. Критиковать своих учителей  тебе не запрещается, но
усердствовать в  этом не стоит. Тебя ждет многое, я надеюсь, что ты покажешь
себя с лучшей стороны. Наша  Касталия не  должна  быть простой  элитой,  она
должна быть прежде всего  иерархией,  зданием, где  только  целое дает смысл
каждому камню. Выхода  из этого  целого  нет, и тот,  кто поднимается выше и
получает задачи более значительные, не делается свободнее,  он берет на себя
только  все  большую  ответственность.  До  свидания,  юный  мой друг,  твое
пребывание здесь было для меня радостью.
     Кнехт  и его товарищ двинулись  обратно, в  пути  они  были  веселее  и
разговорчивее,  чем  когда  шли  сюда, несколько  дней в  другой  обстановке
оживили  их,  сделали   свободнее   от  Эшгольца  и  тамошнего   прощального
настроения, удвоили их  жадность до  перемен и будущего. На иных  привалах в
лесу или над крутым ущельем в окрестностях Монтепорта они вынимали из мешков
свои  деревянные флейты и играли на  два голоса  по нескольку песен. А когда
снова  вышли  на  ту  вершину над  Эшгольцем с  видом  на  школу  и деревья,
разговор, который они в тот раз здесь вели, показался обоим давно канувшим в
прошлое, все  вещи  уже  приобрели  новый  облик; они  не сказали  ни слова,
немного  стыдясь  чувств  и  слов,  которые  так  быстро  устарели  и  стали
бессодержательны.
     О своих назначениях они узнали в Эшгольце на  следующий же день. Кнехта
назначили в Вальдцель.

--------
        ВАЛЬДЦЕЛЬ

     "А  Вальдцель родит  семью  искусников, играющих  в  бисер", --  гласит
старинное изречение  об  этой знаменитой школе. Из  всех  касталийских  школ
второй и  третьей ступени она была  наиболее  художественной, то есть если в
других школах совершенно отчетливо  преобладала какая-то определенная наука,
в Кейпергейме, например, классическая филология, в  Порте -- аристотелевская
и  схоластическая  логика,  в  Планвасте  --  математика,  то  в  Вальдцеле,
наоборот, искони поддерживалась  тенденция  к универсальности и к  сближению
между наукой и искусствами, а высшим воплощением  этих тенденций была игра в
бисер. Правда,  и здесь, как во  всех  школах, она отнюдь  не  преподавалась
официально и как обязательный предмет; но зато частные занятия вальдцельских
учеников  были  посвящены  почти исключительно  ей,  а  кроме того,  городок
Вальдцель был ведь местом официальной Игры и ее учреждений; здесь находились
знаменитый зал для торжественных игр, гигантский архив  Игры с его служащими
и  библиотеками,  а также  резиденция Ludi magister.  И  хотя эти  институты
существовали совершенно самостоятельно и организационно школа  никак с  ними
не объединялась, в ней  все-таки царил  дух  этих  институтов  и  что-то  от
обрядности больших публичных  игр  было в  самой  здешней атмосфере. Городок
очень гордился тем, что приютил не  только школу, но и Игру; просто учеников
жители  называли  "студентами", а учащихся и гостей школы Игры -- "лузерами"
(испорченное "lusores" (игроки <i>(лат.)</i>)). Кстати сказать, вальдцельская школа
была самой маленькой из  всех касталийских школ,  число учеников здесь почти
никогда  не  превышало  шестидесяти,  и это  обстоятельство  тоже,  конечно,
придавало  ей какой-то  особый аристократизм, какую-то  кастовость, какую-то
элитарность внутри элиты;  да  и правда, из  этой почтенной школы выходило в
последние десятилетия  много  магистров  и  вышли все умельцы игры  в бисер.
Впрочем,  эта блестящая  репутация  Вальдцеля  отнюдь  не  была  бесспорной:
кое-где держались и  такого мнения, что  вальдцельцы  --  напыщенные эстеты,
избалованные принцы и не годятся  ни  на  что, кроме игры в бисер;  порой во
многих других школах  бывали в  ходу  довольно  злые и  горькие  суждения  о
вальдцельцах,  но ведь резкость этих шуток и критических замечаний как раз и
показывает, что основания  для ревности и зависти  были. В  общем, перевод в
Вальдцель означал  некое  отличие; Иозеф  Кнехт  тоже знал это, и, не будучи
честолюбив в  вульгарном смысле,  он все же принял это отличие  с  радостной
гордостью.
     Вместе со  многими товарищами  он  пришел  в  Вальдцель пешком;  полный
готовности и высокого  ожидания, он прошел через  южные ворота  и сразу  был
очарован и покорен побуревшим от древности городком и  широко  раскинувшейся
бывшей   цистерцианской    обителью,    где   помещалась   школа.   Еще   не
переоблачившись,  сразу  же  после  завтрака,  поданного  вновь  прибывшим в
вестибюле,  он в одиночестве  отправился открывать свою новую отчизну, нашел
тропинку, проходившую по остаткам прежней городской стены над рекой, постоял
на сводчатом мосту и послушал шум воды у мельничной  запруды, спустился мимо
кладбища по  липовой аллее, увидел и узнал за  высокой живой изгородью vicus
lusorum, особый городок игроков: праздничный зал, архив, учебные залы,  дома
для  гостей и учителей. Увидев, как из  одного из этих домов вышел человек в
одежде  игрока, он подумал, что это один из легендарных lusores, может быть,
сам magister Ludi. Он со всей силой почувствовал  очарование этой атмосферы,
все  здесь казалось  старым,  почтенным, насыщенным и  освященным традицией,
здесь  ты  был  заметно ближе к  центру, чем в  Эшгольце. А  возвращаясь  из
вотчины Игры, он почувствовал и  другие  чары, менее, может быть, почтенные,
но  не  менее  волнующие. Это  был городок,  кусочек  непосвященного  мира с
житейской суетой,  с собаками и детьми,  с запахами  торговли  и  ремесел, с
бородатыми горожанами и  толстыми  женщинами  в дверях лавок, с играющими  и
орущими детьми, насмешливо глядящими девушками. Многое напомнило ему далекую
старину, Берольфинген,  он  думал,  что  все это  уже совсем  забыл.  Теперь
глубокие  пласты  его  дутой откликались на все это -- на виды, на звуки, на
запахи. Здесь ждал его, кажется, мир менее  тихий, но более пестрый  и более
богатый, чем эшгольцский.
     Школа, правда, была на  первых порах точным повторением прежней, хотя и
прибавилось несколько новых учебных  предметов.  Действительно, нового здесь
не было  ничего, кроме упражнений в  медитации, да  и о них-то ему  уже  дал
первое представление мастер музыки. Он с  удовольствием принялся размышлять,
видя  в этом на первых порах всего-навсего отдохновенную игру.  Лишь немного
позднее --  мы  упомянем об  этом -- суждено ему  было познать  на опыте  ее
настоящую   и   высокую  ценность.  Возглавлял   вадьдцельскую   школу  один
оригинальный человек, которого побаивались, Отто Цбинден, лет ему было тогда
уже под шестьдесят; его красивым и страстным почерком  сделаны многие записи
об  ученике  Иозефе  Кнехте, нами  просмотренные.  Но  любопытство  у  юноши
вызывали сначала не столько учителя, сколько  товарищи по учению. С двумя из
них -- тому есть много свидетельств -- он часто общался. Один.  с которым он
подружился в первые же месяцы, Карло Ферромонте (достигший впоследствии, как
заместитель  мастера музыки,  второго  по  важности чина в  Ведомстве),  был
одного возраста с Кнехтом; мы обязаны ему, среди прочего, работой по истории
стилей музыки для лютни в XVI веке. В школе его называли "рисоедом" и ценили
как приятного товарища по играм;  его дружба с Иозефом началась с разговоров
о  музыке и  привела  к  многолетним  совместным занятиям и  упражнениям,  о
которых мы отчасти  осведомлены  благодаря редким, но содержательным письмам
Кнехта  к мастеру  музыки, В первом из этих писем  Кнехт называет Ферромонте
"специалистом  и  знатоком  музыки  с богатой орнаментикой,  с  украшениями,
трелями и т.  д.", он играл с ним Куперена, П?рселла (<i>Куперен, Франсуа</i> (1668
--  1733) -- французский композитор,  клавесинист,  органист. <i>П?рселл, Генри</i>
(ок.  1659  --   1695)  --   английский  композитор,  один   из   создателей
национального стиля, писал многоголосные  хоровые культовые (гимны  и др.) и
светские  (песни)  произведения. -- Прим. перев.)  и  других мастеров рубежа
XVII  --  XVIII  веков. В одном  из писем  Кнехт  подробно  говорит об  этих
упражнениях и  этой музыке, "где в иных  пьесах знак украшения стоит чуть ли
не над каждой нотой". "Если ты несколько часов  подряд, -- продолжает он, --
только и делал, что выстукивал сплошные групетто, трели и морденты, пальцы у
тебя словно заряжены электричеством".
     В музыке он  и  правда  делал  большие успехи,  на втором  или  третьем
вальдцельском году он довольно свободно играл с листа  нотное письмо, ключи,
сокращения,  басовые  знаки  всех  веков  и  стилей,   обжившись  в  царстве
западноевропейской музыки, до  нас  дошедшей, тем особым  образом,  когда на
музыку смотришь как  на ремесло и, чтобы проникнуть в ее дух, не  гнушаешься
возни с ее чувственной и технической стороной. Именно  усердие в усвоении ее
чувственной  стороны,  стремление  распознать за слуховыми ощущениями разных
музыкальных стилей их дух удивительно долго  удерживали его  от  того, чтобы
заняться  вводным  курсом к игре в бисер.  Позднее он как-то сказал в  своих
лекциях: "Кто знает  музыку только в  экстрактах, выдистиллированных  из нее
Игрой,  тот,  может быть,  хороший  игрок,  но никакой не музыкант,  да и не
историк, пожалуй. Музыка состоит не только из тех  чисто духовных контуров и
фигур, которые  мы из нее извлекли,  во все века  она была  в первую очередь
радостью  от чувственных впечатлений,  от дыхания, от  отбивания  такта,  от
оттенков,  трений  и  возбуждений,  возникающих,  когда смешиваются  голоса,
сливаются инструменты. Конечно,  дух --  это главное, и конечно, изобретение
новых инструментов и  изменение  старых,  введение новых тональностей, новых
правил или  запретов, касающихся построения и гармонии, -- это всегда только
жест, только нечто внешнее, такое же внешнее, как костюмы и моды народов; но
эти внешние и чувственные признаки надо со всей силой почувствовать, ощутить
на вкус,  чтобы понять через них эпохи  и  стили.  Музыку  творят  руками  и
пальцами, ртом, легкими, не одним только мозгом, и кто умеет читать ноты, но
не  владеет  как следует ни одним  инструментом,  тот  пусть  помалкивает  о
музыке. Историю  музыки тоже никак нельзя  понять  только через  абстрактную
историю  стилей,  и, например, эпохи  упадка музыки остались  бы  совершенно
непонятны, если бы мы каждый раз не обнаруживали в них  перевеса чувственной
и количественной стороны над духовной".
     Одно  время казалось, что Кнехт  решил стать  исключительно музыкантом;
все факультативные предметы он ради музыки так запустил, что к концу первого
семестра заведующий  призвал  его к ответу по этому поводу. Ученик Кнехт, не
сробев, упорно ссылался на права учеников. Он будто бы сказал заведующему:
     -- Если бы  я не  успевал по какому-нибудь обязательному  предмету,  вы
были бы вправе бранить меня,  но  я  не  дал вам для этого основания.  Я  же
вправе посвящать музыке три или даже  четыре  четверти времени,  которым мне
разрешено располагать по своему усмотрению. Так и в уставе сказано.
     Заведующий Цбинден был  достаточно умен, чтобы не  настаивать на своем,
но, конечно, запомнил этого ученика и, говорят, долгое время обращался с ним
холодно-строго.
     Больше года, лет, видимо, около полутора, продолжался этот своеобразный
период ученической жизни Кнехта: нормальные, но не блестящие отметки и тихая
и --  судя по эпизоду с  заведующим -- не лишенная упрямства отстраненность,
отсутствие  заметных   дружеских  привязанностей,  зато  эта  необыкновенная
рьяность в музицировании и уклонение почти от всех необязательных предметов,
в  том числе от Игры.  В  некоторых  чертах этого юношеского портрета видны,
несомненно,  приметы возмужалости; с противоположным полом  он в этот период
общался,  наверно,   лишь  случайно   и  был,  по-видимому,  --  как  многие
эшгольцские школьники, если у них не имелось дома сестер,  -- довольно робок
и недоверчив. Читал он много, особенно немецких философов -- Лейбница, Канта
и романтиков, из которых его сильнее всех привлекал Гегель.
     Теперь надо несколько подробнее упомянуть о  том  другом соученике, что
сыграл решающую роль в вальдцельской жизни Кнехта, о  вольнослушателе Плинио
Дезиньори.  Он был  вольнослушателем, то  есть  учился в  элитных  школах на
правах гостя, без намерения  остаться в  педагогической  провинции надолго и
вступить  в  Орден.  Такие  вольнослушатели  всегда  появлялись,  хотя  и  в
небольшом  числе,  ибо  Педагогическое  ведомство,  естественно, никогда  не
придавало значения  подготовке учеников, которые по окончании  элитной школы
собирались  вернуться в  родительский дом и в "мир". Между тем в стране было
несколько старых, снискавших перед Касталией во времена ее основания большие
заслуги  патрицианских  семей,  где  существовал не совсем и  поныне ушедший
обычай  отдавать  сыновей,   при  наличии  у  них   достаточных   для  этого
способностей, в элитные  школы,  чтобы они  воспитывались там  на  положении
гостей; право на это в таких семьях стало  традиционным. Подчиняясь  в любом
отношении тем же правилам, что и прочие элитные ученики, эти вольнослушатели
составляли все же исключение в их среде -- хотя бы потому, что, в отличие от
них,  не отрывались с каждым годом все больше от родины и семьи, а проводили
дома  все  каникулы и,  сохраняя тамошние нравы и  образ мыслей,  оставались
среди однокашников  гостями и  чужими  людьми. Их ждали родной  дом, мирская
карьера, профессия и женитьба, и  только считанные разы  случалось так, что,
проникшись духом педагогической провинции, такой  гость, с согласия семьи, в
конце концов оставался в Касталии и вступал в Орден. Зато многие известные в
истории нашей страны политики были в  юности касталийскими вольнослушателями
и во времена, когда общественное мнение по тем или иным  причинам критически
противостояло элитным школам и Ордену, энергично вступались за них.
     Таким вольнослушателем и был  Плинио Дезиньори, с которым встретился  в
Вальдцеле его младший  соученик Иозеф Кнехт. Это был юноша  высокоодаренный,
особенно  блиставший  в  речах  и  спорах,  горячий,  несколько  беспокойный
человек, который  доставлял  заведующему  Цбиндену немало  хлопот,  ибо,  не
вызывая   как   ученик  нареканий,   он   отнюдь  не  старался  забыть  свое
исключительное положение вольнослушателя и  выделяться  как можно  меньше, а
открыто и  запальчиво заявлял о своих  некасталийских и  мирских убеждениях.
Между этими двумя учениками не могло не возникнуть особых отношений: оба они
были высокоодаренными людьми,  оба  ощущали свое  призвание, это роднило их,
хотя во  всем  остальном  они  были  противоположны друг  другу.  Нужен  был
необыкновенно проницательный и искусный педагог, чтобы понять суть возникшей
тут  задачи и по  правилам  диалектики все  время добиваться  синтеза  между
противоположностями  и поверх их.  У заведующего  Цбиндена хватило бы на это
таланта и воли, он был не из тех учителей, которым гении мешают, но в данном
случае  ему недоставало  важнейшей  предпосылки  -- доверия  обоих учеников.
Плинио,  которому нравилась роль аутсайдера и революционера, был в отношении
заведующего  всегда очень  настороже;  а с Кнехтом  произошла, к  сожалению,
упомянутая  размолвка из-за его факультативных занятий,  он  тоже не стал бы
обращаться к Цбиндену за советом. Но существовал, к счастью, мастер  музыки.
К  нему-то и обратился  Кнехт с просьбой о помощи и совете, и мудрый  старый
музыкант,  взявшись  за  это  дело  серьезно, повел игру мастерски,  как  мы
увидим.  Благодаря  вмешательству  мастера  опаснейший соблазн в жизни юного
Кнехта превратился в почетную задачу, и  тот показал, что она  ему по плечу.
Внутренняя история  этой  дружбы-вражды между  Иозефом  и  Плинио, или  этой
музыки с двумя темами, или этой диалектической игры между двумя душами, была
приблизительно такова.
     Обратил на себя внимание партнера  и привлек  его к  себе,  разумеется,
сперва Дезиньори. Он был не только старше, он был не только красивым, пылким
и  красноречивым  юношей,  прежде  всего  прочего  он  был  кем-то  "извне",
некасталийцем,  кем-то из "мира", человеком, у  которого есть  отец и  мать,
дяди, тетки, братья, сестры, кем-то, для кого Касталия со всеми ее законами,
традициями,  идеалами -- лишь этап,  отрезок пути, временное пристанище. Для
этой белой вороны Касталия не была миром, для него Вальдцель был школой, как
всякая другая, для  него возвращение в "мир"  не было  позором и наказанием,
его ждал не Орден, его  ждали карьера, брак, политика,  словом, та "реальная
жизнь", о  которой каждому касталийцу  тайно  хотелось узнать побольше,  ибо
"мир" был для касталийца тем же, чем он когда-то был для покаянника и монаха
-- чем-то хоть и  неполноценным, хоть и запретным, но тем  не  менее  чем-то
таинственным, соблазнительным, завлекательным. А Плинио и не делал  тайны из
своей  принадлежности к "миру", он отнюдь не  стыдился ее, он гордился ею. С
горячностью, наполовину еще ребяческой и наигранной, наполовину, однако, уже
сознательной  и программной, он  подчеркивал свою инородность  и не  упускал
случая противопоставить свои мирские понятия и нормы касталийским, показать,
что первые лучше, правильнее, естественней, человечней. Вовсю  оперируя  при
этом   "природой"   и   "здравым   смыслом",  который  он   противопоставлял
начетническому, далекому  от жизни духу  школы, он  не  скупился на острые и
громкие слова, но у  него  хватало ума  и вкуса не довольствоваться  грубыми
провокациями и  как-то соблюдать  принятые в  Вальдцеле формы  дискуссии. Он
защищал  "мир"  и  наивную  жизнь  от  "надменно-схоластической   духовности
Касталии",  но показывал, что в состоянии делать  это оружием противника; он
отнюдь не хотел быть человеком вне культуры, который  вслепую топчет цветы в
саду духовности.
     Не  раз уже бывал Иозеф  Кнехт молчаливым, но  внимательным слушателем,
затерявшимся в группке учеников, в центре которой ораторствовал Дезиньори. С
любопытством, удивлением и страхом слушал он из уст этого оратора речи,  где
уничтожающе  критиковалось все, что пользовалось авторитетом и было священно
в Касталии,  где все, во что он  сам верил, подвергалось сомнению, ставилось
под вопрос  или  выставлялось смешным. Он замечал, правда, что далеко не все
слушатели принимали эти речи всерьез, иные слушали явно лишь для потехи, как
слушают какого-нибудь  ярмарочного краснобая, часто ему доводилось слышать и
возражения,   в   которых   нападки   Плинио   вышучивались   или   серьезно
опровергались.  Но  всегда  вокруг  этого  Плинио   собирались  какие-нибудь
товарищи,  всегда он бывал  в центре  и неизменно, независимо  от  наличия в
данный миг оппонента, излучал притягательную силу и как бы вводил в соблазн.
И то  же,  что испытывали  другие, собираясь вокруг этого бойкого оратора  и
слушая с удивлением или со смехом его тирады, испытывал и Иозеф; несмотря на
испуг,  даже страх, который  у него  вызывали такие речи, он чувствовал, что
они  как-то  жутковато  привлекают его, и  не  только потому,  что  они были
забавны, нет, они, казалось, и всерьез как-то касались его. Не то чтобы он в
душе соглашался со смелым оратором, но  появлялись сомнения, о существовании
или  возможности которых  достаточно было лишь знать, чтобы страдать от них.
Сперва  страдание  это  мучительным   не   было,  были  только  задетость  и
беспокойство,  было  чувство,  в  котором  смешивались  сильное  влечение  и
нечистая совесть.
     Должен был прийти и действительно  пришел час, когда Дезиньори  заметил
среди  своих   слушателей  одного,  для   кого  его  слова  были  не  просто
увлекательным или предосудительным развлечением,  не  просто удовлетворением
потребности  поспорить, -- молчаливого светловолосого  мальчика, красивого и
изящного, но на вид несколько  робкого,  который действительно  покраснел  и
отвечал смущенно-односложно,  когда  он приветливо  заговорил  с  ним.  Этот
мальчик  явно  уже  давно  ходил  за  ним, подумал  Плинио  и  решил  теперь
вознаградить его дружеским жестом и покорить  окончательно: он пригласил его
зайти к себе в комнату. Не так-то легко было подступиться к этому  робкому и
застенчивому  мальчику. К  удивлению  Плинио,  оказалось,  что  тот  избегал
разговора с ним и отвечать не хотел, а приглашения не принял; это уже задело
старшего,  и с того дня  он стал домогаться расположения молчаливого Иозефа,
сначала,  пожалуй, только из самолюбия,  потом всерьез, ибо почуял,  что они
небезразличны один другому -- то  ли как друзья, то ли как  враги в будущем.
Снова и снова видел он, как  появлялся  Иозеф вблизи него, и чувствовал, как
тот сосредоточенно слушает, но снова  и снова шел этот нелюдим на  попятный,
как только он к нему подступался.
     Такое поведение имело свои причины. Иозеф давно чувствовал, что в этом,
столь непохожем на него человеке его ждет что-то важное, быть  может, что-то
прекрасное,  какое-то прояснение,  возможно даже, искушение и опасность,  во
всяком случае, что-то такое, что нужно преодолеть. О первых ростках сомнения
и  критического  духа, посеянных в нем  речами Плинио,  он рассказал  своему
другу Ферромонте, но тот не  обратил на  это  особого внимания,  он  объявил
Плинио  зазнайкой  и  воображалой  и  тотчас  же  снова  погрузился  в  свои
музыкальные упражнения. Какое-то чувство говорило Иозефу, что  заведующий --
та  инстанция, куда  ему  следовало  бы  податься  со  своими  сомнениями  и
тревогами; но после упомянутого маленького столкновения у него уже  не  было
сердечного и непредубежденного отношения  к Цбиндену:  он боялся, что тот не
поймет его, и еще больше боялся, что разговор о мятежнике Плинио  заведующий
воспримет,   чего   доброго,   как  некий   донос.  В  этой   растерянности,
становившейся  из-за  попыток  дружеского сближения  со  стороны Плинио  все
мучительнее, он обратился наконец  к  своему  покровителю и доброму гению  с
очень длинным письмом,  которое  до  нас дошло. Там среди  прочего он писал:
"Мне еще неясно, единомышленника или только  собеседника надеется обрести во
мне Плинио. Надеюсь на второе, ведь заставить меня стать на его точку зрения
значило  бы подбить меня  на  измену  и  погубить  мою  жизнь,  которая  уже
неотделима от Касталии, у меня нет за ее пределами ни родителей, ни  друзей,
к которым я  мог бы вернуться, если бы у  меня действительно возникло  такое
желание. Но  даже если непочтительные  речи Плинио не имеют  целью кого-либо
переубедить  или на кого-либо повлиять, они  все равно смущают  меня. Буду с
Вами,  глубокоуважаемый мастер, совсем  откровенен;  в образе  мыслей Плинио
есть что-то, на  что я не могу просто ответить "нет", он взывает к какому-то
голосу во  мне, порой очень склонному  признать  его правоту.  Возможно, это
голос  природы, и он резко противоречит моему воспитанию и привычному у  нас
взгляду на вещи.  Если Плинио  называет наших учителей  и наставников кастой
жрецов, а нас,  учеников,  --  их покорной, кастрированной паствой, то  это,
конечно, грубость и преувеличение,  но  какая-то доля  правды  в его  словах
все-таки, может быть, есть, иначе ведь они  меня так не тревожили бы. Плинио
говорит порой  удивительные и обескураживающие  вещи. Например,  что  игра в
бисер  --  это возврат  к  фельетонной эпохе,  безответственное баловство  с
буквами, на  которые  мы разложили  языки разных искусств  и  наук;  что она
состоит  из  сплошных  ассоциаций  и играет  сплошными  аналогиями. Или  что
доказательством  малоценности  всего нашего  духовного  склада  служит  наше
смиренное бесплодие. Мы, например, анализируем, говорит он, законы и технику
всех стилей и эпох музыки, а сами никакой новой музыки не создаем. Мы читаем
и комментируем, говорит он, Пиндара или Г?те, но сами стыдимся писать стихи.
Это упреки, смеяться над которыми я не могу. А они еще не самые страшные, не
те,  что  ранят меня  больше всего.  Страшно  бывает,  когда  он,  например,
говорит,  что  мы,  касталийцы,  ведем   жизнь  комнатных  певчих  птиц,  не
зарабатывая себе на хлеб, не зная  жизненных трудностей и борьбы, не имея  и
не желая иметь ни малейшего понятия о той  части человечества, на чьем труде
и  на чьей нищете основано наше роскошное существование". Заключалось письмо
такими  словами:  "Я,  может быть,  злоупотребил  Вашей  дружеской добротой,
Reverendissime  (Досточтимый  <i>(лат.)</i>),  и  я  готов  к  тому,  что  Вы  меня
отчитаете. Отчитайте меня, накажите, я буду только благодарен. Но в совете я
крайне нуждаюсь. Теперешнее состояние я  могу еще некоторое время выдержать.
Но выйти из него к чему-то настоящему и плодотворному я не могу, для этого я
слишком слаб и неопытен, и, что, может быть, хуже всего,  не могу довериться
господину заведующему, разве что Вы мне прикажете. Поэтому я и обременил Вас
тем, что меня очень тревожит".
     Для нас было бы чрезвычайно ценно  располагать и письменным, черным  по
белому,  ответом мастера  на этот призыв о помощи. Но ответ  его  последовал
устно.  Вскоре  после  кнехтовского  письма magi-ster musicae  сам прибыл  в
Вальдцель, чтобы руководить  экзаменом по  музыке, и  в  дни пребывания  там
проявил большую заботу о своем молодом друге. Мы знаем об этом из позднейших
рассказов Кнехта. Поблажки мастер ему не дал. Он начал с того, что тщательно
проверил школьные отметки  Кнехта и  особенно его факультативные  занятия и,
найдя их  слишком односторонними,  согласился  с вальдцельским заведующим  и
настоял  на том, чтобы Кнехт признал это перед заведующим. Насчет  отношения
Кнехта к Дезиньори он дал точные  указания и не уехал, пока и этот вопрос не
был обсужден с заведующим  Цбинденом. Следствием всего этого  было не только
поразительное,  незабываемое  для  всех  присутствовавших  состязание  между
Дезиньори  и  Кнехтом, но и  совершенно  новые  отношения  между  Кнехтом  и
заведующим.  Отношения  эти  не стали  задушевными  и  таинственными, как  с
мастером музыки, но прояснились и утратили напряженность.
     Роль, выпавшая теперь Кнехту, определила его жизнь на долгое время. Ему
было разрешено принять дружбу  Дезиньори, открыть  себя  его  влиянию и  его
атакам  без  вмешательства  или  опеки   со  стороны  учителей.  Задача  же,
поставленная перед ним его ментором, состояла в том, чтобы защитить Касталию
от ее критиков и поднять столкновение взглядов на самый высокий уровень; это
значило  среди  прочего,  что Иозефу  следовало  хорошенько  усвоить  и ясно
представлять себе  основы царившего в  Касталии  и Ордене порядка. Словесные
битвы между двумя друзьями-противниками стали вскоре знамениты, от охотников
их послушать отбоя не было.  Агрессивный и  иронический  тон Дезиньори  стал
тоньше,  его   формулировки  --  строже  и  ответственнее,  его  критика  --
объективнее.  До  сих  пор Плинио имел  преимущества в  этой борьбе; он  был
пришельцем  из  "мира",  владел  его  опытом,  его  методами,  его  тактикой
нападения, даже долей его непоколебимости, из разговоров  со  взрослыми дома
он  знал  все, что "мир" мог сказать против Касталии. Теперь  реплики Кнехта
вынуждали  его  понять, что, довольно хорошо, лучше  любого касталийца, зная
"мир", он вовсе не  знал Касталию  и  ее дух так же хорошо,  как те, кто был
здесь у  себя дома  и для кого  Касталия была отечеством и судьбой.  Он стал
понимать, а  постепенно и  признавать, что  он здесь гость,  а  не  коренной
житель и  что не  только в  "миру", но и здесь, в педагогической  провинции,
существуют  вековой опыт  и само собой разумеющиеся вещи,  что и  здесь есть
своя традиция, даже "природа", которую он знал лишь отчасти и которая теперь
через своего представителя Иозефа Кнехта заявляла о своем праве на уважение.
Кнехт  же,  чтобы  справиться со  своей ролью апологета, вынужден  был путем
учения, медитации и самодисциплины  все яснее и  проникновеннее  усваивать и
осознавать  то, что  он  защищал. В  красноречии превосходство оставалось за
Дезиньори  --  кроме  природных  пылкости  и  честолюбия,  ему  помогала тут
какая-то светская сноровка, он умел, даже проигрывая, думать о слушателях  и
обеспечивать себе  достойное или хотя  бы остроумное  отступление, тогда как
Кнехт,  если противник загонял его в угол,  мог  сказать, например: "Об этом
мне еще нужно будет подумать, Плинио. Подожди несколько дней, я тебе об этом
напомню".
     Хотя  их  отношения  приобрели  достойную  форму  и  для  участников  и
слушателей   диспутов   стали   даже   неотъемлемым   элементом    тогдашней
вальдцельской школьной жизни, для самого Кнехта эта коллизия не упростилась.
Высокая мера  доверия, оказанного  ему,  и  ответственность,  возложенная на
него, помогали ему справляться  с  задачей,  и то,  что выполнял  он ее  без
видимого вреда для себя, свидетельствует о  силе и  доброкачественности  его
натуры. Но втайне ему приходилось много страдать. Питая приязнь к Плинио, он
питал ее  не  только  к  этому  обаятельному,  остроумному,  красноречивому,
знающему свет однокашнику, но в не меньшей мере и к тому неведомому  "миру",
который представлял его друг и противник,  миру, который он,  Кнехт, узнавал
или чувствовал в его облике, словах, жестах, так называемому реальному миру,
где были  нежные  матери и  дети, голодающие и приюты  для бедных,  газеты и
предвыборная борьба, тому примитивному и в  то  же  время  хитроумному миру,
куда  возвращался на каждые  каникулы  Плинио,  чтобы  навестить  родителей,
сестер и  братьев,  ухаживать  за  девушками,  присутствовать  на  собраниях
рабочих или быть гостем в фешенебельных клубах, тогда  как Кнехт оставался в
Касталии,  ходил  в  походы  и  плавал  с  товарищами,  разучивал  ричеркары
Фробергера или читал Гегеля.
     Для  Иозефа не подлежало сомнению, что  его место -- в Касталии и он по
праву ведет касталийскую  жизнь,  жизнь без  семьи, без каких-либо сказочных
развлечений,  жизнь без газет, но жизнь  без нужды  и без голода,  -- кстати
сказать, и Плинио, так настойчиво коривший  элитных учеников  за то, что они
живут трутнями, никогда до сих пор не голодал и не зарабатывал себе на  хлеб
сам. Нет, мир Плинио не был лучше и правильнее. Но он был, он существовал на
свете, существовал, как Кнехт знал из всемирной истории, всегда и всегда был
похож на  сегодняшний,  и многие  народы никакого  другого  мира  не  знали,
понятия не имели ни об элитных школах, ни о  педагогической провинции, ни об
Ордене, ни о мастерах, ни об игре в бисер.  Подавляющее большинство людей на
всей земле  жило  иначе, чем жили  в Касталии, проще, примитивнее,  опаснее,
незащищеннее,  беспорядочнее. И этот  примитивный  мир  был  дан каждому  от
рождения,  что-то  от него  ты  чувствовал  в собственном  сердце,  какое-то
любопытство к  нему, какую-то тоску  о нем, какое-то сочувствие  ему. Быть к
нему справедливым, сохранить за ним какое-то право гражданства в собственном
сердце, но все-таки не вернуться  в него  -- вот в  чем состояла задача. Ибо
рядом с ним и  над  ним существовал второй мир, касталийский, духовный,  мир
искусственный,  более  упорядоченный,  более защищенный,  но  нуждавшийся  в
постоянном надзоре и  упражнении, мир иерархии. Служить ему, не пороча  тот,
другой мир и  уж  подавно  не презирая  его, но и не поглядывая  на него  со
смутными желаниями или тоской, -- вот как, по-видимому, было правильно. Ведь
маленький  касталийский  мир  служил  другому, большому миру, он  давал  ему
учителей, книги, методы, он заботился о чистоте  его духовной деятельности и
нравственности, и  он, как школа и как  убежище,  был открыт тому небольшому
числу людей, которым назначено  было,  казалось, посвятить свою жизнь духу и
истине.  Почему же двум этим мирам не дано было жить  в  гармонии и братстве
рядом друг с другом и друг в друге, почему нельзя было пестовать и соединять
в себе оба?
     Один из редких приездов  мастера  музыки пришелся  однажды  на ту пору,
когда утомленный и изнуренный своей задачей Иозеф с трудом сохранял душевное
равновесие. Мастер  мог  понять  это по  некоторым намекам юноши, но гораздо
яснее почувствовал это по его  усталому виду,  по его беспокойным  глазам  и
какой-то  несобранности.  Он  задал  несколько  пытливых  вопросов,  заметил
уклончивость   и   скованность  ученика,  перестал  спрашивать  и,  серьезно
встревожившись,  пригласил Кнехта в  класс, якобы  чтобы  показать  ему одно
маленькое  музыкальное открытие.  Велев ему принести и настроить клавикорды,
он втянул Кнехта в  рассуждения  о возникновении сонатной  формы,  благодаря
чему  ученик в какой-то  мере забыл  о  своих  заботах  и,  увлекшись,  стал
ненапряженно и благодарно слушать его слова и  его игру. Магистр терпеливо и
неторопливо  приводил его  в  то  состояние  готовности  и  восприимчивости,
отсутствием  которого  был  огорчен.  И  когда  это удалось,  когда  мастер,
закончив беседу,  сыграл в заключение одну из  сонат  Габриели (<i>Габриели  --</i>
итальянские композиторы; <i>Андреи</i> (1520 -- 1586) и его племянник <i>Джованни</i> (ок.
1557  --  1612), представители венецианской полифонической школы.  Органисты
собора  Сан-Марко  в  Венеции.  --  Прим.  перев.),  он  встал  и,  медленно
прохаживаясь по маленькой комнате, заговорил:
     --  Много лет назад эта соната одно время очень занимала меня. Это было
еще в студенческие годы, еще до того, как меня назначили учителем, а позднее
мастером музыки. У меня было тогда  честолюбивое желание представить историю
сонаты  в новом разрезе, но вдруг пришла пора,  когда я не только застрял на
месте,   но   и   все  больше   стал  сомневаться   в  том,   что   все  эти
историко-музыковедческие исследования вообще представляют какую-то ценность,
что они  действительно нечто большее, чем  пустая забава для праздных людей,
мишурный,  умственный,  искусственный  заменитель  настоящей,  живой  жизни.
Словом, я должен  был пережить  один из тех кризисов, когда  всякое  учение,
всякое умственное усилие,  всякая  умственность  вообще  становятся  для нас
сомнительны   и  обесцениваются  и  когда   мы  готовы  позавидовать  любому
крестьянину,  работающему  на пашне, любой  гуляющей  вечерком парочке, даже
любой птице, поющей на ветке, любой цикаде, звенящей в летней траве, ибо нам
кажется, что они живут самой естественной, самой полной и счастливой жизнью,
а  об их нуждах, о  трудностях, опасностях и  страданиях мы  ведь ничего  не
знаем.  Короче, я, можно сказать,  потерял равновесие,  состояние  это  было
малоприятное, даже довольно-таки  тяжкое.  Я  придумывал  самые удивительные
способы  бегства  и  освобождения,  я подумывал  о  том, чтобы  уйти  в  мир
музыкантом и  играть на свадьбах, и если бы, как то бывает в старых романах,
появился иностранный  вербовщик  и  предложил мне  надеть  военную  форму  и
отправиться  с  любым войском на любую  войну, я  бы пошел. Словом, все было
так, как часто бывает  в таких случаях: я потерял себя настолько, что уже не
мог справиться с этим сам и нуждался в помощи.
     Он на мгновение остановился и молча усмехнулся. Затем продолжал:
     -- Конечно, у меня  был  ученый  наставник, как полагается, и, конечно,
было  бы  разумно и правильно  с  ним посоветоваться, это  была  просто  моя
обязанность.  Но уж так ведется, Иозеф:  когда ты в трудном положении, когда
ты  сбился  с  пути и  больше всего нуждаешься в том, чтобы  тебя поправили,
именно тогда тебе меньше всего хочется вернуться на прежний путь и поправить
дело обычным способом. Мой наставник был недоволен моим последним отчетом за
четверть, отчет вызвал у него  серьезные нарекания, но я думал, что нахожусь
на пути к новым  открытиям или взглядам, и немного обиделся  на него  за его
замечания.  Словом, мне  не хотелось идти  к  нему,  не хотелось  каяться  и
признать, что  он  прав.  Своим товарищам  я тоже  не  хотел довериться,  но
поблизости был  один оригинал, которого я знал  только  в лицо и понаслышке,
один санскритолог  по прозвищу  "Йог". И  вот в  минуту, когда мое состояние
стало для  меня почти нестерпимым, я  пошел к этому человеку, чья одинокая и
несколько странная фигура  вызывала у  меня усмешки  и тайное восхищение.  Я
пришел в его  келью, хотел обратиться  к нему, но застал  его погруженным  в
себя,  в ритуальной индийской позе, пробиться к нему нельзя  было, он витал,
тихо улыбаясь, в каком-то совершенно другом мире, и мне ничего  не осталось,
как остановиться у двери и подождать, когда он очнется. Ждать пришлось очень
долго, час и еще два часа, я наконец устал и опустился на  пол; я сидел там,
прислонившись к  стене,  и  все ждал. Наконец  я  увидел,  как  он понемногу
просыпается,  он  шевельнул   головой,   расправил  плечи,  медленно  развел
скрещенные ноги, и, когда он уже вставал, взгляд его упал на меня. "Что тебе
нужно?" -- спросил он. Я поднялся и, не подумав, не зная толком, что говорю,
сказал: "Это из-за  сонат  Андреа Габриели". Он окончательно  встал,  усадил
меня  на свой единственный стул, сам сел на край стола и спросил: "Габриели?
Что же  он натворил  своими сонатами?" Я стал рассказывать  ему, что со мной
случилось,   исповедоваться   в   своих   сомнениях.   Со   скрупулезностью,
показавшейся мне  педантичной,  он  принялся расспрашивать о  моей жизни,  о
занятиях творчеством  Габриели и сонатой, он хотел знать, когда я встаю, как
долго  читаю, много  ли  музицирую,  в  какие  часы  ем  и  ложусь спать.  Я
доверился, даже навязался ему, поэтому я обязан  был  терпеть его  вопросы и
отвечать  на них,  но  они  смущали меня,  они  все  безжалостнее входили  в
подробности,  анализировалась  вся  моя  умственная и нравственная жизнь  за
последние недели и месяцы. Затем он вдруг замолчал, этот Йог, и, когда я так
и не понял, в чем дело, пожал плечами и сказал:  "Неужели  ты сам не видишь,
где твоя ошибка?"  Нет, я не видел. И  тут он поразительно  точно перечислил
все, что у меня выспросил, вплоть до  первых признаков утомления, отвращения
и умственного застоя, и доказал мне, что такое могло случиться только с тем,
кто  слишком  свободно и бездумно  предавался  занятиям,  и  что  утраченный
контроль над собой и своими силами мне давно пора было  восстановить с чужой
помощью.  Если  уж я  позволил себе отказаться  от  регулярных  упражнений в
медитации, то  мне следовало, доказал он мне, по крайней  мере при первых же
скверных симптомах, вспомнить об этом  упущении и восполнить его.  И  он был
совершенно  прав. Я не только давно уже  забросил  медитацию  из-за нехватки
времени,  всегдашней  лени  и  чрезмерной  рассеянности,  из-за  чрезмерного
усердия  в занятиях и  возбуждения, но  мало-помалу  перестал даже сознавать
греховность  этого  постоянного манкирования -- и вот  теперь, когда я дошел
почти до полного отчаяния, мне должен был напомнить об этом кто-то другой! И
потом мне действительно стоило очень большого труда  подтянуться -- я должен
был возвратиться к школьным, самым начальным упражнениям  в медитации, чтобы
постепенно восстановить  хотя бы способность сосредоточиваться и погружаться
в себя.
     Магистр закончил  свою прогулку  по  комнате  легким вздохом  и  такими
словами:
     -- Вот что было тогда со мной, и говорить об этом мне и сегодня немного
стыдно. Но  так  и  есть,  Иозеф: чем  большего мы требуем  от себя или  чем
большего требует от нас  та или иная задача, тем чаще должны мы черпать силы
в  медитации, во  все новом  и  новом  примирении ума и души. И --  я мог бы
привести немало примеров тому  -- чем сильнее  захватывает  нас какая-нибудь
задача, то волнуя и возбуждая нас, то  утомляя и подавляя, тем чаще забываем
мы об  этом  источнике  сил,  как  порой, целиком  уйдя  в умственный  труд,
забываем о своем  теле и об уходе за  ним. Все действительно великие деятели
мировой истории либо умели размышлять, либо безотчетно знали путь туда, куда
нас ведет медитация. Все другие, даже самые талантливые и сильные, терпели в
конце  концов  крах,  потому  что  их  задача,  или  их честолюбивая  мечта,
овладевала ими, превращала их в одержимых до такой степени,  что они  теряли
способность отрываться и отмежевываться от злобы  дня. Ну  да ты это знаешь,
этому учат ведь при первых же упражнениях. Это непреложная истина. Насколько
она непреложна, видишь только тогда, когда вдруг собьешься с пути.
     Этот  рассказ так подействовал на Иозефа, что он почувствовал грозившую
ему опасность и усердно занялся упражнениями. Глубокое впечатление произвело
на него то, что мастер впервые приоткрыл ему свою совсем частную жизнь, свою
студенческую юность; Кнехту впервые  стало ясно, что и полубог, мастер, тоже
был когда-то молодым и сбивался  с пути.  Он  с  благодарностью  чувствовал,
какое  доверие   оказал  ему  многочтимый   своим  признанием.  Можно   было
заблуждаться,  делать ошибки,  нарушать предписания, но можно было  все-таки
справиться с этим, найти  свою дорогу и в  конце  концов  стать мастером. Он
преодолел кризис.
     В  те два-три  вальдцельских  года, что длилась  дружба между Плинио  и
Иозефом, школа относилась к  этой воинственной дружбе как к драме, в которой
каждый, от заведующего до самого младшего ученика, так или иначе участвовал.
Два  мира,  два  принципа воплотились в Кнехте и Дезиньори,  каждый возвышал
другого,   любой   диспут   становился   торжественным  и   представительным
состязанием,  касавшимся  всех. И если  каждая  поездка  домой  на каникулы,
каждое  прикосновение  к родной  почве давали  новые  силы  Плинио, то Иозеф
черпал новые силы в каждом размышлении, в каждой прочитанной книге, в каждом
упражнении  на сосредоточение  мыслей,  в каждой встрече с магистром музыки,
все более сживаясь с  ролью представителя и адвоката  Касталии. Некогда, еще
ребенком, он пережил  свое первое призвание.  Теперь он  узнал второе, и эти
годы  выковали, вычеканили  из  него совершенного касталийца.  Давно  пройдя
начальный  курс игры  в  бисер, он теперь уже,  на каникулах и под контролем
какого-нибудь руководителя  игр,  начал  набрасывать  собственные партии.  И
здесь  он  открыл  один из  самых  обильных источников радости  и внутренней
разрядки;  со времени его ненасытных упражнений на клавесине и клавикордах с
Карло  Ферромонте  ничто  не было  для  него  так благотворно, ничто  так не
освежало его, не укрепляло, не наполняло силой  и  счастьем,  как эти первые
проникновения в звездный мир игры в бисер.
     Именно к  этим  годам  относятся  те стихи  юного  Иозефа  Кнехта,  что
сохранились  в  списке,  сделанном  Ферромонте;  возможно, что  стихов  было
больше, чем  дошло до нас, и надо полагать,  что и эти  стихотворения, самые
ранние из которых  возникли  еще до знакомства  Кнехта с Игрой, тоже помогли
ему  выполнить свою  роль  и  пережить те  критические годы. Любой  читатель
обнаружит в  этих частью искусных, частью же явно наскоро набросанных стихах
следы глубокого  потрясения  и кризиса, через который прошел тогда Кнехт под
влиянием   Плинио.   Во   многих  строчках  звучит   глубокое  беспокойство,
принципиальное  сомнение в  себе и  смысле  своего существования, и только в
стихотворении   "Игра   в   бисер"  слышна   наконец,   кажется,   смиренная
самоотверженность.   Кстати   сказать,   известной  уступкой   миру  Плинио,
определенным  бунтом против каких-то внутрикасталийских законов был  уже сам
факт, что он писал эти стихи и даже показывал их, случалось, товарищам. Ведь
если  Касталия вообще отказалась  от создания  произведений  искусства (даже
музыкальное творчество знают и терпят там лишь в форме стилистически строгих
упражнений  по   композиции),  то  стихотворство   считалось  и  вовсе   уже
невозможным,  смешным  и  предосудительным  занятием. Игрой,  следовательно,
досужей забавой эти стихи  назвать никак  нельзя:  нужен  был сильный напор,
чтобы  началось  это творчество,  и  требовалось какое-то упрямое  мужество,
чтобы написать эти строки и за них отвечать.
     Есть сведения,  что и Плинио Дезиньори  претерпел под  влиянием  своего
противника  заметную   эволюцию,  причем  не   только   в  том  смысле,  что
облагородились его методы боя.  В  ходе  дружеских  и воинственных бесед тех
школьных  лет   он  видел,  как  его   партнер,  неукоснительно  развиваясь,
превращался  в  образцового  касталийца,  в лице  его  друга  перед ним  все
явственнее и  живее  представал  дух этой  провинции,  и если он, Плинио, до
известной  степени заразил и взбудоражил Кнехта атмосферой своего мира, то и
сам он  дышал касталийским воздухом  и поддавался  его очарованию и влиянию.
Однажды на последнем  году своего  пребывания  в  школе,  после двухчасового
диспута  об  идеалах   монашества  и  их  опасностях,  проведенного  ими   в
присутствии старшего класса Игры, он пригласил Иозефа прогуляться и во время
этой  прогулки  сделал ему  одно  признание,  которое мы приводим по  письму
Ферромонте:
     --  Я, конечно, давно знаю, Иозеф,  что ты вовсе не правоверный игрок и
не касталийский святой, чью роль  ты так великолепно играешь. Каждый из  нас
занимает, борясь,  уязвимую позицию, ведь  каждый знает, что то, против чего
он борется, имеет право на существование и  свои бесспорные  достоинства. Ты
стоишь на стороне культуры духа, я -- на стороне естественной жизни. В нашей
борьбе ты научился распознавать опасности естественной  жизни и  брать их на
прицел;  твоя обязанность -- показывать, как естественная, наивная жизнь без
духовной дисциплины непременно становится пучиной порока, ведет  к животному
состоянию и еще дальше вспять.  А  я обязан снова и снова напоминать о  том,
как рискованна, опасна  и, наконец,  бесплодна жизнь,  которая  зиждется  на
чистом духе.  Прекрасно, каждый защищает то, в первенство  чего он верит, ты
-- дух, я -- природу. Но не обижайся, иногда мне кажется, будто  ты и впрямь
наивно принимаешь  меня  за  какого-то  врага  вашей касталийской  жизни, за
человека, для которого ваши  занятия, упражнения и игры, в сущности, ерунда,
хотя он почему-либо и участвует в  них до  поры до времени. Ах, дорогой мой,
как  же ты  ошибаешься, если  действительно так думаешь!  Признаюсь  тебе, я
испытываю  совершенно  дурацкую  любовь к  вашей  иерархии,  она  меня часто
восхищает  и  манит, как само счастье.  Признаюсь тебе также,  что несколько
месяцев назад, гостя дома у родителей, я  провел нелегкий разговор с отцом и
добился от него разрешения остаться касталийцем и вступить в Орден -- на тот
случай, если, закончив школу, я этого  пожелаю и так решу; и я был счастлив,
когда он наконец дал свое согласие.  Так вот, я не воспользуюсь им, это  я с
недавних пор знаю.  О  нет, охота у меня не пропала! Но я все яснее и  яснее
вижу: для меня, если бы я остался у вас, это означало бы бегство, пристойное
бегство, может быть, даже благородное, но все-таки бегство. Я вернусь и буду
мирянином.  Но  мирянином,  который  останется  благодарен  вашей  Касталии,
который   будет  и  впредь  делать  многие  ваши  упражнения  и  каждый  год
участвовать в торжествах большой Игры.
     С  глубоким  волнением  поведал  Кнехт   это   признание  своему  другу
Ферромонте. И  тот  в упомянутом письме  прибавляет  к этому  рассказу такие
слова:  "Для меня,  музыканта, это признание Плинио, к  которому я не всегда
бывал  справедлив,  было  как  бы  музыкальным  событием.  На  моих   глазах
противоположность  "мир  и  дух", или  противоположность  "Плинио  и Иозеф",
выросла из борьбы двух непримиримых принципов в некий концерт".
     Когда  Плинио закончил свой  четырехлетний  курс и должен был вернуться
домой, он принес  заведующему письмо отца,  приглашавшего к себе на каникулы
Иозефа Кнехта.  Это было  нечто необычное.  Отпуска для поездок и пребывания
вне   педагогической  провинции  практиковались,  правда,   прежде  всего  с
познавательной целью,  не так уж  редко, но все же они были  исключениями  и
предоставлялись лишь  старшим и хорошо зарекомендовавшим себя студентам,  но
никак  не ученикам.  Тем не менее  заведующий Цбинден  счел это приглашение,
поскольку  пришло  оно из  такого почтенного  дома  и от  такого  уважаемого
человека, достаточно важным, чтобы не отклонять его самочинно, а передать  в
комитет   Педагогического  ведомства,  которое  вскоре  ответило  лаконичным
отказом. Друзьям пришлось попрощаться друг с другом.
     -- Позднее мы попытаемся пригласить  тебя снова, --  сказал Плинио,  --
когда-нибудь, глядишь, и удастся. Ты должен  познакомиться  с моим домом и с
моими  родными  и  убедиться, что мы  тоже люди, а не какой-то  там светский
сброд и дельцы. Мне будет  тебя очень  недоставать. А  ты, Иозеф, постарайся
скорее возвыситься в этой мудреной Касталии; тебе очень к лицу быть звеном в
иерархии,  но больше,  по-моему, начальником, чем  слугой, несмотря на  твою
фамилию.  Я  предсказываю  тебе великое  будущее,  ты  когда-нибудь  станешь
магистром и войдешь в число самых сиятельных.
     Иозеф грустно посмотрел на него.
     --  Что ж, смейся!  -- сказал он, борясь  с волнением прощания. -- Я не
так честолюбив, как  ты, и если я когда-нибудь  достигну какого-нибудь чина,
ты к тому времени давно уже будешь президентом или бургомистром, профессором
или членом  Федерального совета. Не поминай злом нас и  Касталию, Плинио, не
забывай нас совсем!  У вас ведь там тоже есть, наверно, люди,  чьи знания  о
Касталии не ограничиваются избитыми анекдотами о нас.
     Они пожали друг  другу руки,  и Плинио уехал. В последний вальдцельский
год Иозефа вокруг него стало очень тихо, его утомительное пребывание на виду
в  роли  как бы  общественного  лица  вдруг  кончилось,  Касталия  больше не
нуждалась в защитнике. Свое свободное время он  отдавал в  этот год  главным
образом игре в бисер,  все больше  его  привлекавшей. Тетрадка относящихся к
той  поре  записей  о  значении  и  теории  Игры   начинается  фразой:  "Вся
совокупность жизни, как физической, так и духовной, представляет собой некое
динамическое  явление, из которого игра  в бисер выхватывает,  по сути, лишь
эстетическую   сторону,  и  выхватывает  преимущественно  в  виде   каких-то
ритмических процессов".

--------
        СТУДЕНЧЕСКИЕ ГОДЫ

     Иозефу Кнехту было  теперь года двадцать четыре. С уходом  из Вальдцеля
кончилась его школьная пора и начались  годы свободного  изучения наук; если
не считать мирных  эшгольцских лет, они были,  пожалуй, самыми  радостными и
счастливыми в его  жизни.  И  правда,  всегда, снова  и снова,  есть  что-то
чудесное  и трогательно прекрасное  в  вольности, с  какой  отдается желанию
открывать  и  завоевывать  юноша, впервые движущийся без школьного  гнета  к
бесконечным горизонтам  духа,  еще  не  терявший  никаких  иллюзий,  еще  не
сомневавшийся ни в  собственной способности к  бесконечной самоотдаче, ни  в
безграничности  духовного  мира. Как  раз  для  талантов  кнехтовского типа,
которых не заставляет рано сосредоточиться  на каком-то специальном предмете
какая-то  одна   способность,   талантов,  по  сути  своей  устремленных   к
целостности, к  синтезу  и универсальности,  эта  весна  свободы  в занятиях
нередко   бывает  порой  огромного  счастья,  чуть  ли   не  опьянения;  без
предшествовавшей дисциплины элитной школы, без душевной гигиены упражнений в
медитации и  без  мягкого контроля  Педагогического  ведомства  эта  свобода
представляла бы для таких  талантов большую  опасность и была бы для  многих
роковой, какой и становилась для несметного  множества высоких дарований  во
времена, когда еще не существовало нашего нынешнего уклада, в докасталийские
века.  В высших  учебных заведениях той доисторической поры в  иные  времена
было просто  полным-полно  фаустовских  натур,  несшихся  на всех  парусах в
открытое  море  наук   и   академической   свободы  и   терпевших  всяческие
кораблекрушения из-за необузданного дилетантства; сам Фауст --  классический
пример  гениального  дилетантства  и  его  трагизма. В Касталии  же духовная
свобода студентов бесконечно шире, чем она бывала когда-либо в университетах
прежних эпох, ибо  возможности для занятий у нас гораздо богаче, кроме того,
в Касталии ни на кого не влияют и не давят никакие материальные соображения,
честолюбие,  трусливость, бедность родителей, виды на заработок и  карьеру и
так  далее.  В  академиях,  семинарах,  библиотеках,  архивах,  лабораториях
педагогической провинции все студенты по  своему происхождению  и  по  своим
видам  на  будущее  равноправны;  ступень  в  иерархии  определяется  только
задатками и качествами  ума  и  характера учащихся. Зато большинства свобод,
соблазнов и опасностей материального и духовного свойства, жертвой которых в
мирских  университетах  оказываются  многие  одаренные люди,  в  Касталии не
существует; и здесь  хватает  еще  всяких  опасностей,  всякого демонизма  и
ослеплений --  где  человеческое  бытие свободно  от  них? -- но все-таки от
многих  возможностей сбиться с пути, разочароваться и погибнуть касталийский
студент  застрахован. С  ним  не может случиться  такого, что он запьет, что
растратит свои  молодые  годы на бахвальство или заговорщицкую деятельность,
как иные поколения студентов в древности, не может он в один прекрасный день
сделать открытие, что школьный аттестат  зрелости выдали ему  по ошибке,  не
может   обнаружить   уже  студентом   невосполнимые   пробелы   в  начальном
образовании; от  этих непорядков  касталийский уклад его защищает. Опасность
расточить себя на  женщин  или на  спортивные  излишества  тоже  не очень-то
велика. Что касается женщин, то касталийский студент не знает ни брака с его
соблазнами и  опасностями,  ни ханжества прошедших эпох,  либо принуждавшего
студента к половому  воздержанию,  либо  толкавшего его к  более  или  менее
продажным  или   распутным  особам.  Поскольку  брака   для  касталийцев  не
существует, не существует  и нацеленной на брак морали любви.  Поскольку для
касталийцев  не  существует  денег  и  почти  не  существует  собственности,
продажной  любви  тоже  не  существует. В  педагогической  провинции  дочери
местных  жителей обычно  выходят замуж  не слишком  рано, и в годы до  брака
студент  или  ученый  кажется  им  особенно  подходящим  любовником;  он  не
интересуется  происхождением   и  состоянием  возлюбленной,  привык  считать
умственные способности  по  меньшей  мере равными  житейским,  обладает, как
правило, фантазией и юмором и  должен, поскольку денег у  него нет,  платить
самоотверженностью  больше  других.  В  Касталии  возлюбленная  студента  не
задается вопросом: женится ли он на мне? Нет, он не женится  на ней. Правда,
бывало и такое -- нет-нет да  случалось,  хотя и редко,  что элитный студент
возвращался путем  женитьбы  в широкий мир, отказываясь  от  Касталии  и  от
принадлежности к  Ордену. Но в истории  школ и Ордена эти несколько  случаев
отступничества играют роль не более чем курьезов.
     Степень свободы  и  самоопределения во  всех  областях знания и научных
исследований,    предоставляемая    элитному    ученику   после    окончания
подготовительной  школы,  действительно  очень  высока.  Ограничивается  эта
свобода, если  способности и интересы студента с самого начала не сужают ее,
только  его  обязанностью   представлять  каждое   полугодие  план  занятий,
выполнение  которого   мягко  контролирует  Ведомство.   Для   разносторонне
одаренных людей с разносторонними интересами -- а Кнехт принадлежал к ним --
есть в первых студенческих годах благодаря этой очень широкой свободе что-то
на  редкость  заманчивое   и   восхитительное.  Именно  этим   студентам   с
разносторонними интересами, если  они вовсе уж не разбалтываются,  Ведомство
предоставляет почти  райскую свободу;  учащийся может  знакомиться с  любыми
науками, сочетать  самые  разные  области  занятий,  влюбляться в шесть  или
восемь наук одновременно или  с самого начала держаться узкого выбора; кроме
соблюдения общих, действующих в Провинции и Ордене правил морали, от него не
требуют ничего, кроме  --  раз  в год  --  свидетельства о  прослушанных  им
лекциях, о прочитанных книгах  и о  его  работе  в тех или  иных институтах.
Более  тщательная  проверка  его  успехов начинается  лишь  тогда, когда  он
становится слушателем специальных  курсов и  семинаров, в том числе курсов и
семинаров Игры и консерватории; здесь, правда, само собой разумеется, каждый
студент должен держать официальные экзамены и выполнять задания руководителя
семинара. Но никто не тащит его  силой на эти курсы, ему вольно семестрами и
годами сидеть себе в  библиотеках да слушать лекции. Эти  студенты, долго не
связывающие себя какой-то  отдельной областью знания, тем самым откладывают,
спору нет, свое  вступление в Орден, но их странствия по всевозможным наукам
и видам занятий встречают самое терпимое отношение, даже поощряются.  Помимо
нравственного  поведения, от них не требуют ничего, кроме того, чтобы каждый
год  они  представляли  так  называемое  "жизнеописание".  Этому  старинному
обычаю, над которым часто подтрунивают,  обязаны  мы  тремя жизнеописаниями,
сочиненными Кнехтом в студенческие годы. В отличие от возникших  в Вальдцеле
стихов, речь тут идет,  стало  быть, не о добровольном и неофициальном, даже
тайном и  более  или  менее  запретном  виде литературной деятельности,  а о
нормальном и официальном. Уже в древнейшие  времена педагогической провинции
вошло в обычай  требовать  от младших,  то  есть  еще  не  принятых в Орден,
студентов подачи от поры до поры особого вида сочинения, или стилистического
упражнения, так называемого жизнеописания, то есть вымышленной, перенесенной
в   любое  прошлое  автобиографии.  Задачей  учащегося  было  перенестись  в
обстановку и культуру,  в  духовный  климат  какой-нибудь прошедшей  эпохи и
придумать  себе  подходящую  жизнь в  ней;  в зависимости от времени  и моды
предпочтение отдавалось то  императорскому Риму,  то Франции XVII или Италии
XV века,  то перикловским  Афинам  или моцартовской Австрии, а  у  филологов
стало  обычаем  писать романы своей жизни языком и стилем той  страны и того
времени, где происходило  их действие; получались  порой  весьма  виртуозные
жизнеописания  в  канцелярском стиле  папского Рима  XII  -- XIII  веков, на
монашеской латыни, на итальянском языке "Ста  новелл" (Памятник  итальянской
литературы XIII -- XIV веков.  -Прим. перев.),  на  французском Монтеня,  на
барочном немецком  Лебедя  Боберфельдского (Прозвище немецкого поэта Мартина
Опица  (1597  --  1639) - Прим. перев). В этой  свободной  и шутливой  форме
продолжал  жить  здесь  остаток  древней  азиатской  веры  в  возрождение  и
переселение душ;  для всех учителей  и учеников  была  привычна  мысль,  что
теперешней их жизни предшествовали прежние  жизни -- в другом теле, в другие
времена, при других условиях. Это было, конечно, не верой в строгом смысле и
подавно   не  учением;   это  было  упражнением,  игрой  фантазии,  попыткой
представить себе собственное  "я" в измененных  ситуациях  и окружении.  При
этом, так же, как на многих семинарах по критике стиля, а часто и при игре в
бисер, упражнялись  в осторожном проникновении  в культуры,  эпохи и  страны
прошлого, учились смотреть на себя как  на маску,  как на временное  обличье
некоей  энтелехии. Обычай  сочинять такие жизнеописания имел свою прелесть и
свои преимущества, иначе он вряд ли бы сохранялся так долго. Кстати сказать,
не так уж и мало было  студентов, более или менее веривших не только в  идею
перевоплощения,   но   и  в   правдивость   своих   собственных   выдуманных
жизнеописаний. Ведь  эти  воображаемые  прошлые  жизни  были,  как  правило,
конечно,    не   только   стилистическими   упражнениями   и   историческими
исследованиями,  но  и  картинами  желаемого, воображаемыми  автопортретами:
авторы  большинства  жизнеописаний   наделяли   себя  тем  костюмом  и   тем
характером, предстать и осуществиться в котором было их  желанием и идеалом.
К тому  же  эти  жизнеописания  --  неплохая педагогическая находка  -- были
законной  отдушиной   для   поэтических  устремлений  юного  возраста.  Хотя
настоящее,  серьезное   поэтическое  творчество  на  протяжении   нескольких
поколений  осуждалось  и заменялось отчасти науками, отчасти игрой  в бисер,
тяга  молодости к художественной  изобразительности все же не  унималась;  в
жизнеописаниях, нередко разраставшихся  до  маленьких романов,  она находила
дозволенное поле деятельности.  Иной автор делал  при этом  и первые  шаги в
область самопознания. Кстати, часто  случалось --  и  у  преподавателей  это
обычно  встречало доброжелательное  понимание,  -- что студенты пользовались
своими жизнеописаниями для выражения критических  и революционных суждений о
нынешнем мире и о Касталии. Кроме того,  именно в тот  период, когда студент
пользовался  наибольшей  свободой  и  не  подлежал  строгому  контролю,  эти
сочинения  бывали для  преподавателей  очень  интересны,  ибо  давали  часто
поразительно ясную информацию о нравственном состоянии авторов.
     От  Иозефа  Кнехта  осталось  три таких жизнеописания,  мы  приведем их
дословно, считая их самой, может быть, ценной частью нашей книги. Написал ли
он только эти  три биографии, не пропало ли какое-нибудь жизнеописание -- на
этот счет возможны разные предположения. С определенностью мы знаем  только,
что  после  подачи  его  третьего,   "индийского"  жизнеописания  канцелярия
Педагогического  ведомства  настоятельно  рекомендовала   Кнехту   перенести
очередную  биографию  в  какую-нибудь  исторически  более  близкую  и богаче
документированную эпоху, а также больше заботиться об  исторических деталях.
Из  рассказов  и писем мы  знаем,  что  после  этого  он действительно  стал
собирать материал для биографии, приуроченной к  XVIII веку. В ней  он хотел
предстать швабским богословом, позднее сменившим церковную службу на музыку,
учившимся у Иоганна  Альбрехта Бенгеля,  дружившим с  Этингером и  некоторое
время гостившим в секте Цинцендорфа (<i>Бенгель, Иоганн Альбрехт</i> (1687 -- 1752)
--  немецкий религиозный деятель и ученый пиетистского  направления <i>Этингер,
Фридрих  Кристиан</i>  (1702  --  1782) -- немецкий  теолог-мистик  пиетистского
направления.  <i>Цинцендорф,  Николаус  Людвиг</i>   (1700  --  1760)  --  немецкий
пиетистский теолог и поэт.  -- Прим. перев.). Мы знаем, что тогда он прочел,
делая выписки,  массу старой, частью побочной литературы о структуре церкви,
о пиетизме и Цинцендорфе, о литургии и церковной музыке Мы