оединенных Штатов. Имея агентурную сеть по всей Конфедерации, равно как и в республиках Техас и Калифорния, пинкертоны нередко получали доступ к важной стратегической информации. По прибытии в Лондон Палтуса и его бойцов кое-кто из сотрудников Особого отдела предлагал насильственно их перевербовать, для чего существует уйма классических методов. Олифант поспешил подавить эти мысли в зародыше, доказывая, что американцы будут гораздо полезнее, если предоставить им свободу действий -- под, подчеркнул он, неусыпным надзором как Особого отдела, так и его собственного Особого бюро Министерства иностранных дел. Так как Особое бюро почти не имело необходимого для таких игр персонала, Особый отдел прикомандировал к нему Беттереджа вкупе с группой неприметных, ежедневно сменявшихся лондонцев -- опытных наблюдателей, каждого из которых Олифант утверждал лично. Беттередж докладывал непосредственно Олифанту, который оценивал сырой материал, а затем передавал его в Особый отдел. Олифант находил подобное положение дел вполне удовлетворительным; Особый отдел от комментариев пока воздерживался. Мало-помалу действия пинкертонов выявили незначительные, но остававшиеся прежде незамеченными элементы нелегальной активности. Полученная в результате информация составляла довольно сумбурный набор фактов, но Олифанту это даже нравилось. Пинкертоны, как с удовольствием объяснял он Беттереджу, обеспечат их чем-то вроде геологических кернов. Так пусть они исследуют глубины, а Британия будет пожинать плоды. Беттередж почти сразу же, и к немалой своей гордости, обнаружил, что некий мистер Фуллер, единственный и сильно перегруженный служащий техасской дипломатической миссии, состоит на жаловании у Пинкертона. В дополнение к этому Палтус проявил безудержное любопытство к делам генерала Сэма Хьюстона, причем зашел столь далеко, что лично участвовал во взломе загородного особняка изгнанного техасского президента. На протяжении нескольких месяцев пинкертоны следили за Майклом Рэдли, пресс-агентом Хьюстона,убийство которого в "Гранд-Отеле" послужило непосредственным толчком к сегодняшним изысканиям Олифанта. -- И вы видели на представлении коммунаров нашу миссис Бартлетт? Вы полностью в этом уверены? -- Без сомнения, сэр! -- Палтус с компанией ее видели? И она -- их? -- Нет, сэр. Они смотрели коммунарский фарс, кричали и свистели. В антракте миссис Бартлетт проскользнула за кулисы. А потом она держалась в самых задних рядах. Хотя и аплодировала. -- Беттередж нахмурился. -- Пинкертоны не пытались идти за миссис Бартлетт? -- Нет, сэр! -- А вы пошли. -- Да, сэр. Когда представление закончилось, я оставил Бутса и Бекки Дин караулить наших ребят и отправился выслеживать ее в одиночку. -- Вы поступили очень глупо. -- Олифант говорил предельно мягко. -- Лучше было поручить это Бутсу и Бекки. У них больше опыта, а к тому же команда гораздо эффективнее одиночного наблюдателя. Вы могли легко ее потерять. Беттередж болезненно сморщился. -- Или она могла вас убить. Она же убийца. Поразительно умелая. Известна тем, что носит при себе купоросное масло. -- Сэр, я беру на себя всю... -- Нет, Беттередж, нет. Нив коем случае. Она уже прикончила нашего техасского Голиафа. С заранее -- и очень хорошо! -- обдуманным намерением. Она помогала ему, обеспечивала его пищей и ободряла -- так же, как и в ту кошмарную ночь, когда он залил кровью "Гранд-Отель". Кто, кроме нее, мог принести ему консервированные бобы? Техасец полностью от нее зависел, ведь ему и носа было не высунуть с этого чердака. А обработать консервную банку -- не так-то это и сложно. -- Но почему она пошла против него, сэр? -- Вопрос лояльности, Беттередж. Наш техасец был фанатичным националистом. Ради интересов своей страны патриоты способны вступить в сделку с самим дьяволом, но всему есть предел. Вероятнее всего, она потребовала какой-нибудь ужасной услуги, а он отказался. -- Это Олифант знал из признаний Коллинза; безымянный техасец был весьма капризным союзником. -- Парень подвел ее, нарушил ее планы, точно так же, как и покойный профессор Радвик. Вот он и разделил участь своей жертвы. -- Должно быть, она в отчаянном положении. -- Возможно... Но у нас нет причин полагать, что вы вспугнули ее своей слежкой. Беттередж сморгнул. -- Сэр, а когда вы послали меня поглядеть на коммунаров, вы уже подозревали, что она там будет? -- Нив коем случае. Сознаюсь, Беттередж, что это был просто каприз. Один мой знакомый, лорд Энгельс, в полном восторге от Маркса, основателя Коммуны... -- Энгельс, текстильный магнат? -- Да. Его интересы весьма эксцентричны. -- К этим коммунаркам, сэр? -- К теориям мистера Маркса в целом и к судьбе Манхэттенской коммуны в частности. Фактически щедрость Фридриха и сделала возможным настоящее турне. -- Самый богатый человек Манчестера финансирует такую чушь? -- искренне расстроился Беттередж. -- Странно и неожиданно. И это при том, что сам Фридрих -- сын богатого промышленника с Рейна... Во всяком случае, я с интересом ждал вашего отчета -- сильно подозревая, что там объявится и наш мистер Палтус. Соединенные Штаты воспринимают красную революцию в Манхэттене более чем мрачно. -- Одна из этих женщин устроила перед спектаклем нечто вроде проповеди, чесала языком как заведенная. Что-то такое о "железных законах"... -- Как же, как же -- "железные законы истории". Сплошное доктринерство. Но не следует забывать, что Маркс многое позаимствовал у лорда Бэббиджа -- столь многое, что его учение может со временем покорить Америку. -- Тошнота Олифанта более или менее улеглась. -- И вдумайтесь, Беттередж, в тот факт, что Коммуна организовалась не когда-нибудь, а на волне протестов против призыва в армию, охвативших весь город*. Маркс и его последователи захватили власть в момент хаоса, до некоторой степени схожего с приснопамятным бедствием, которое поразило тем летом Лондон. Здесь, конечно, мы отделались довольно легко, и это несмотря на потерю нашего Великого Оратора в самый разгар кризиса. Вот как важна надлежащая преемственность власти. -- Да, сэр, -- кивнул Беттередж; патриотический оптимизм шефа мигом отвлек его от тревожных раздумий о прокоммунарских симпатиях лорда Энгельса. Олифант подавил печальный вздох, ему очень хотелось бы, чтобы в этом оптимизме было побольше искренности. По дороге домой Олифант задремал. Снилось ему, как это часто случалось, Всеведущее Око, для которого нет ни тайн, ни загадок. Дома он с трудом сдержал досаду, обнаружив, что Блай приготовил ему ванну в складном резиновом корыте, купленном недавно по предписанию доктора Макнила. Олифант надел халат, сунул ноги в вышитые молескиновые шлепанцы, прошел в ванную и обреченно воззрился на черную отвратительную посудину, нагло соседствующую с безукоризненно чистой -- и безукоризненно пустой -- фарфоровой ванной. Изготовленное в Швейцарии корыто покоилось на складном деревянном каркасе все того же погребального цвета и соединялось с газовой колонкой посредством резиновой кишки с несколькими керамическими кранами; налитая Блаем вода туго натянула и вспучила дряблые стенки. Сняв халат, он ступил из шлепанцев на холодный, выстланный восьмиугольными плитками пол, а затем в мягкую утробу швейцарской ванны. Эластичный материал, поддерживаемый по бокам рамой, угрожающе проминался под ногами. Олифант попробовал сесть и едва не перевернул всю хлипкую конструкцию; его зад утонул в страстных объятиях теплой скользкой резины. Согласно предписанию Макнила, в корыте полагалось лежать четверть часа, откинув голову на небольшую надувную подушку из прорезиненного холста, дополнительно предоставляемую производителем. Макнил полагал, что чугунный остов фарфоровой ванны сбивает попытки позвоночника вернуться к правильной магнитной полярности. Олифант чуть сменил позу и сморщился, ощущая, как неприятно липнет к телу резина. На боку корыта висела небольшая бамбуковая корзинка; Блай положил в нее губку, пемзу и французское мыло. Бамбук, надо думать, тоже не имеет никаких магнитных свойств. Олифант глухо застонал и взялся за мыло. Свалив с плеч бремя дневных забот, он, по обыкновенной своей привычке, начал вспоминать, -- но не смутно и расплывчато, как принято это у большинства людей, а оживляя прошлое в мельчайших, абсолютно точных подробностях. Природа одарила Олифанта великолепной памятью, отцовское же увлечение месмеризмом и фокусами открыло ему дорогу к тайным приемам мнемоники. Приобретенная тренировками способность все запоминать и ничего не забывать оказалась весьма ценным подспорьем в работе, да и вообще в жизни; Олифант продолжал эти тренировки и сейчас, они стали для него чем-то вроде молитвы. Чуть меньше года назад он вошел в тридцать седьмой номер "Гранд-Отеля", чтобы осмотреть вещи Майкла Рэдли. Ровно три места багажа: потертая шляпная коробка, ковровый саквояж с латунными уголками и новехонький "пароходный сундук", специально приспособленный для морских путешествий -- поставленный на пол и открытый, он сочетал в себе качества платяного шкафа и секретера. Хитроумная механика сундука подействовала на Олифанта угнетающе. Все эти петли и никелированные защелки, ролики и полозья, крючки и шарниры, все они говорили о страстном предвкушении поездки, которой не будет. Не менее тяжкое впечатление производили три гросса претенциозно напечатанных визитных карточек с манчестерским номером Рэдли, так и оставшиеся в типографской упаковке. А еще покойный питал слабость к шелковым ночным рубашкам. Олифант распаковывал отделения сундука одно за другим, выкладывая одежду на кровать с аккуратностью опытного камердинера; он выворачивал каждый карман, ощупывал каждый шов, каждую подкладку. Туалетные принадлежности Рэдли хранились в сумочке из непромокаемого шелка. Олифант раскрыл сумочку и осмотрел ее содержимое: помазок для бритья из барсучьей шерсти, самозатачивающаяся безопасная бритва, зубная щетка, жестянка зубного порошка, мешочек с губкой... Он постучал костяной ручкой помазка о ножку кровати. Он открыл бритвенный прибор -- на фиолетовом бархате поблескивали никелированные детали станочка. Он высыпал зубной порошок на лист бумаги с виньеткой "Гранд-Отеля". Он заглянул в мешочек для губки -- и увидел губку. Олифант вернулся к бритвенному прибору; он вытряхнул все железки на крахмальную манишку вечерней рубашки, раскрыл перочинный нож, висевший у него на часовой цепочке вместо брелока, и подцепил дно футляра. Под оклеенной бархатом картонкой обнаружился сложенный в несколько раз лист бумаги. Написанный карандашом текст хранил следы многочисленных подтирок и исправлений; скорее всего, это был незаконченный черновик какого-то письма. Без даты, без обращения к адресату и без подписи. "Вы, вероятно, помните две наши беседы в пр авг, во время второй из которых вы любезно доверили мне ев гипотезы. Счастлив уведомить вас, что опр действия дали мне в руки версию -- правильную вере вшг ориг, -- которую, я абс в этом уверен, можно будет наконец прогнать, продемонстрировав тем самым столь долгожданное доказательство". Большая часть листа оставалась чистой, за исключением едва различимых прямоугольников с вписанными в них заглавными буквами: АЛГ, СЖАТ и МОД. Эти АЛГ, СЖАТ и МОД превратились со временем в три головы сказочного чудовища, непрошенно поселившегося в мозгу Олифанта. Даже вероятная разгадка смысла этих букв, подсказанная стенограммами допросов Уильяма Коллинза, не смогла развеять навязчивый образ АЛГ-СЖАТ-МОДа, трех змеиных шей с кошмарными человеческими головами, человеческими лицами. Мертвое лицо Рэдли -- застывший в беззвучном крике рот, пустые остекленевшие глаза. Мраморные черты Ады Байрон, надменные и бесстрастные, обрамленные высшей геометрией локонов и завитков. Но третья голова, бредовый бутон, покачивающийся на гибком, чешуйчатом стебле шеи, ускользала от взгляда. Иногда казалось, что у нее лицо Эдварда Мэллори -- агрессивно честолюбивое, безнадежно искреннее; в другие моменты Олифант почти различал хорошенькое, ядовитое личико Флоренс Бартлетт, окутанное парами серной кислоты. А иногда, например -- сейчас, в липких объятиях резиновой лохани, уплывая к континенту снов, он видел собственное лицо, свои глаза, полные несказанного ужаса. Следующее утро проспавший допоздна Олифант провел в постели, куда Блай приносил ему папки из кабинета, крепкий чай и тосты с анчоусами. Он просмотрел досье на некоего Вильгельма Штибера, прусского агента, действующего под маской Шмидта, редактора эмигрантской газеты. С гораздо большим интересом он изучил и снабдил пометками отчет с Боу-стрит о недавних попытках контрабандного провоза военного снаряжения -- груз неизменно предназначался для Манхэттена. Следующая папка содержала распечатанные тексты нескольких писем от некоего бостонца, мистера Коупленда. Мистер Коупленд, разъездной агент лесоторговой фирмы, состоял на британском жаловании. Его письма описывали систему укреплений, защищающих остров Манхэттен, с особым упором на расположение артиллерийских батарей. Тренированный взгляд Олифанта быстро пробежал описание южного форта Губернаторского острова (допотопное барахло) и зацепился за сообщение о слухах, что Коммуна установила минное заграждение от Роумерских мелей до пролива Те-Нарроус. Олифант вздохнул. Он сильно сомневался, что пролив заминирован, сколько бы ни хотелось руководителям Коммуны уверить в этом весь мир. Нету них никакого заграждения, нет, -- но скоро будет, если дать волю господам из Комиссии по свободной торговле. В дверях возник Блай. -- У вас назначена встреча с мистером Уэйкфилдом, сэр, в Центральном статистическом бюро. Часом позже Беттередж распахнул перед ним дверцу кэба. -- Добрый день, мистер Олифант. Олифант забрался внутрь и сел. Черные складчатые шторки на окнах были плотно задернуты, закрывая Хаф-Мун-стрит и стылое ноябрьское солнце. Как только экипаж тронулся, Беттередж открыл стоявший в ногах чемоданчик, достал фонарь, ловко его зажег и укрепил на подлокотнике при помощи латунной струбцины. Внутренность чемоданчика поблескивала, словно миниатюрный арсенал. Олифант молча протянул руку и получил от оперативника темно-красную папку -- дело об убийстве Майкла Рэдли. Тогда, в курительной "Гранд-Отеля", именно Олифант и был третьим собеседником генерала Хьюстона и несчастного, обреченного на скорую смерть Рэдли. Оба эти красавца быстро напились. Рэдли выглядел гораздо приличнее, однако казался менее предсказуемым и значительно более опасным. Пьяный Хьюстон увлеченно играл роль американского варвара: с налившимися кровью глазами, взмокший от пота, он сидел, взгромоздив тяжелый, заляпанный грязью сапог на стул. Он курил трубку, сплевывал куда попало, последними словами чихвостил Олифанта, Британию и британское правительство. И строгал какую-то дурацкую деревяшку, прерываясь только для того, чтобы подточить складной нож о край подошвы. Иное дело Рэдли, его прямо лихорадило от возбуждающего действия алкоголя -- щеки горели, глаза сверкали. Олифант пришел к Хьюстону со вполне сознательным намерением поубавить тому прыти перед отъездом во Францию, никак не ожидая оказаться в напряженной атмосфере взаимной, почти не скрываемой враждебности между генералом и его пресс-агентом. Ему хотелось заронить семена сомнения в благополучном исходе французского турне; с этой целью, и в первую очередь для ушей Рэдли, он вскользь намекнул на более чем тесное сотрудничество разведывательных служб Британии и Франции. Олифант высказал уверенность, что Хьюстон уже приобрел по меньшей мере одного влиятельного врага в рядах Полис-де-Шато, преторианской гвардии императора Наполеона. Будучи очень немногочисленны, исподволь внушал Олифант, сотрудники Police des Chateaux не связаны в своих действиях ни законами, ни даже конституцией; было заметно, что никакие спиртовые пары не помешали Рэдли взять предполагаемую опасность на заметку. Затем появился рассыльный с запиской для Рэдли. Когда дверь открывалась, Олифант мельком увидел озабоченное лицо молодой женщины. Рэдли удалился, объяснив, что ему необходимо переговорить со знакомым журналистом. Вернулся он минут через десять. За эти десять минут генерал вылакал чуть не полпинты бренди. Олифант выслушал еще одну особо цветистую тираду и откланялся. Получив на рассвете телеграмму, он вернулся в "Гранд" и сразу же отыскал гостиничного детектива, отставного полицейского по фамилии Маккуин. Вызванный среди ночи дежурным мистером Парксом, Маккуин первым вошел в номер Хьюстона. Пока Парке пытался успокоить истеричную супругу ланкаширского подрядчика, проживавшего на момент переполоха в номере двадцать пять, Маккуин подергал дверь соседнего, двадцать четвертого номера, и та сразу открылась. Окно было выбито, комнату заносило снегом, в холодном воздухе пахло порохом, кровью и, как деликатно выразился Маккуин, "содержимым внутренностей покойного джентльмена". Увидев окровавленный труп Рэдли, Маккуин крикнул Парксу, чтобы тот телеграфировал в полицию. Затем он запер дверь мастер-ключом, зажег фонарь и заблокировал вид с улицы остатками одной из занавесок. Не было никаких сомнений, что Рэдли обыскали. В луже крови и прочих субстанций, окружавших труп, валялись многоразовая спичка, портсигар, мелкие монеты -- обычное содержимое мужских карманов. Обследовав помещение, детектив обнаружил карманный многоствольный пистолет фирмы "Ликок и Хатчингс" с ручкой из слоновой кости. Спусковой крючок у оружия отсутствовал. Три из пяти его стволов были разряжены, по оценке Маккуина -- сравнительно недавно. Продолжив поиски, он нашел в россыпи битого стекла безвкусно раззолоченный набалдашник генеральской трости. Неподалеку лежал окровавленный пакет, плотно завернутый в коричневую бумагу. Как выяснилось, он содержал сотню или около того кинотропических карточек, перфорация на них была безнадежно испорчена попаданием двух пуль. Сами пули, свинцовые и сильно смятые, выпали в руку детектива, когда тот осматривал карточки. Последующий осмотр комнаты специалистами из Центрального статистического -- услуги столичной полиции по настоянию Олифанта были отклонены -- мало что добавил к наблюдениям многоопытного гостиничного детектива. Из-под кресла был извлечен спусковой крючок пистолета "ликок-и-хатчингс". Там же был найден совершенно неожиданный предмет -- белый пятнадцатикаратовый чистейшей воды бриллиант. Двое сотрудников "Криминальной антропометрии" с непременной своей таинственностью использовали большие квадраты клейкой бумаги, чтобы собрать с ковра волоски и частички пуха; они поспешно увезли драгоценную добычу к себе в логово, после чего о ней никто уже больше не слышал. -- Вы закончили с этой папкой, сэр? Олифант взглянул на Беттереджа, потом снова на папку. В его глазах стояла лужа крови, освещенная блеклым утренним солнцем. -- Мы уже на Хорсферри-роуд, сэр. Кэб остановился. -- Да, благодарю вас. Закрыв папку, он вернул ее Беттереджу, затем вышел из кэба и стал подниматься по широкой лестнице. Вне зависимости от конкретных обстоятельств, входя в Центральное статистическое бюро, Олифант неизменно испытывал какое-то странное возбуждение. Вот и сейчас -- словно на тебя кто-то смотрит, словно ты познан и исчислен. Да, Око... Пока он объяснялся с дежурным, слева из коридора высыпала группа молодых механиков, все -- в машинного покроя шерстяных куртках и зеркально начищенных ботинках на рубчатой резине, у каждого -- безукоризненно чистая сумка из плотной белой парусины с кожаными на медных заклепках уголками. Двигаясь в его сторону, ребята переговаривались, кое-кто уже доставал из карманов трубки и черуты. Олифанту остро захотелось курить. Он в сотый раз выругал про себя здешний запрет на табак (вынужденный, но кому от этого легче?) и проводил завистливым взглядом механиков, исчезающих между колонн и бронзовых сфинксов. Семейные люди с обеспеченной старостью; выйдя на пенсию, будут жить, наверное, в КамденТауне или в Нью-Кроссе, в любом из респектабельных пригородов, обставлять крохотные гостиные сервантами из папье-маше и голландскими фигурными часами, а жены их будут подавать чай на лакированных, ярко разукрашенных жестяных подносах. Миновав невыносимо банальный квазибиблейский барельеф, он прошел к лифту; тут же появился и второй пассажир -- мрачноватый джентльмен, безуспешно пытавшийся счистить с плеча какой-то белесый потек. Латунная клеть с грохотом закрылась и поползла вверх. Джентльмен в испачканном сюртуке вышел на третьем этаже, Олифант же доехал до пятого, где квартировали "Количественная криминология" и "Нелинейный анализ". И хотя он находил НА бесконечно более увлекательным, сегодня ему нужна была именно КК, в лице ее руководителя Эндрю Уэйкфилда. Служащие КК были расфасованы по аккуратным камерам-одиночкам из листовой стали, асбеста и фанеры. Уэйкфилд царствовал в такой же, ну -- чуть побольше, клетушке; его голову с жиденькими соломенными волосами обрамляли медные ручки бесчисленных картотечных ящиков. Заметив Олифанта, он широко улыбнулся, продемонстрировав кривоватые, выпирающие вперед зубы: -- Мистер Олифант, сэр. Очень рад. Извините, я сейчас. Уэйкфилд вложил несколько перфокарт в плотный синий конверт с подкладкой из папиросной бумаги и тщательно стянул половинки патентованной застежки красной ниткой. Затем он отложил конверт в покрытый асбестом лоток, где уже было несколько таких же. -- Боитесь, что я смогу прочесть вашу перфорацию, Эндрю? -- улыбнулся Олифант. Он откинул жесткое, убирающееся в стену сиденье и сел, пристроив на коленях сложенный зонтик. -- Вы в курсе, что значит синий конверт, не так ли? Звякнув шарнирами, Уэйкфилд убрал свой суставчатый письменный стол в узкую нишу. -- Не знаю, что находится в этом конкретном конверте, но вообще-то слышал о них. -- Некоторые люди и вправду умеют читать карточки. А уж шапку запроса -- эти данные прочтет любой младший клерк с той же легкостью, с какой вы читаете кинотропическую рекламу в подземке. -- Я, Эндрю, никогда не читаю рекламу в подземке. Уэйкфилд фыркнул, что заменяло ему смех. -- А как дела в дипломатическом корпусе, мистер Олифант? Разобрались уже с этим вашим "луддитским заговором"? Вопрос звучал саркастически, однако Олифант предпочел этого не заметить. -- Собственно говоря, он не является чем-то очень уж первоочередным. По крайней мере, в области моих интересов. Уэйкфилд кивнул, полагая, что "область интересов" Олифанта ограничивается деятельностью иностранцев на британской земле. По запросам Олифанта, он регулярно прогонял поиск на такие организации и группировки, как карбонарии, "рыцари белой камелии", фении, техасские рейнджеры, греческие гетерии, "Детективное агентство Пинкертона" и "Бюро научных исследований" Конфедерации. -- Надеюсь, вам пригодился последний материал по техасцам? -- подался вперед Уэйкфилд. Пружины патентованного кресла жалобно скрипнули. -- Весьма, -- заверил его Олифант. -- Вы не знаете случайно, -- начал Уэйкфилд, вынимая из кармана позолоченный цанговый карандашик, -- их миссия не собирается переезжать? Кончик карандаша с громким отвратительным клацанием пробежал по кривым зубам. -- Из их теперешнего обиталища в Сент-Джеймском дворе, что за виноторговлей Берри? -- Совершенно верно. Олифант помедлил, взвешивая вопрос. -- Маловероятно. У них совершенно нет денег. Думаю, здесь все зависит от доброжелательности домовладельца... Уэйкфилд молча улыбнулся. -- А вы не могли бы мне сказать, -- сощурился Олифант, -- кому нужна эта информация? -- "Криминальной антропометрии". -- Правда? Они что, занялись наружным наблюдением? -- Думаю, это просто отработка методики. Эксперимент. -- Уэйкфилд отложил карандаш. -- Этот ваш ученый приятель... Мэллори, так его, кажется, звали? -- Да? -- Видел рецензию на его книгу. Он сейчас что, в Китае? -- В Монголии. Возглавляет экспедицию Географического общества. -- Понятно, -- кивнул Уэйкфилд. -- Чтобы не путался под ногами. -- Скорее уж, чтобы не попался кому-нибудь под руку. Совсем не плохой малый. К слову сказать, он с лету и весьма неплохо разобрался в технических аспектах работы вашего Бюро. Но я и сам пришел к вам по делу характера чисто технического. -- Да? -- Кресло Уэйкфилда снова скрипнуло. -- Кое-что, связанное с процедурами Министерства почт. Уэйкфилд издал неопределенный звук. Олифант вынул из кармана незапечатанный конверт. Уэйкфилд натянул белые нитяные перчатки, вынул из конверта телеграфную адресную карточку, бегло ее просмотрел и вскинул глаза: -- "Гранд-Отель". -- Совершенно верно. На карточке была эмблема гостиницы. Уэйкфилд машинально провел пальцем по рядам перфорации, проверяя их на изношенность, способную вызвать сбой. -- Вы хотите знать, кто послал телеграмму? -- Спасибо, эта информация у меня есть. -- Имя адресата? -- Оно мне также известно. Пружины скрипнули -- несколько нервозно, как показалось Олифанту. Уэйкфилд поднялся и осторожно вставил карточку в прорезь застекленного прибора, нависавшего над картотечными ящиками. Покосившись на Олифанта, он взялся за рычаг с ручкой из черного дерева и потянул вниз. Загадочное устройство грохотнуло, как кассовый аппарат. Когда Уэйкфилд отпустил рычаг, тот начал медленно возвращаться на место, аппарат при этом жужжал и пощелкивал, подобно игорной машине в кабаке; колесики с буквами вращались все медленнее, а затем и совсем остановились. -- Эгремонт, -- прочел Уэйкфилд. -- Вилла "Буки", Белгрейвия. -- Вот именно. -- Олифант смотрел, как Уэйкфилд извлекает карточку из прорези. -- Мне нужен текст этой телеграммы. -- Эгремонт. -- Уэйкфилд сел, вернул карточку в конверт и снял перчатки. -- Везде и всюду этот наш достопочтенный Чарльз Эгремонт. Он создает нам пропасть работы. -- Текст этой телеграммы, Эндрю, находится здесь, в Бюро. Он существует материально, в виде нескольких дюймов телеграфной ленты. -- Вы знаете, что на мне висят пятьдесят пять миль зацеплений, все еще не прочищенных после смрада? Не говоря уже о том, что этот запрос несколько выходит за рамки обычной для вас беззаконности... -- "Обычная для меня беззаконность"? Неплохо сказано... -- И ваши друзья из Особого бюро непрерывно здесь сшиваются, требуя снова и снова крутить нашу медь в надежде выявить каких-то там луддитов, якобы засевших в высших эшелонах власти! Да кто он такой, разрази его гром? -- Насколько я понимаю, мелкий радикальный политик. Или был таковым до смрада и беспорядков. -- Скажите уж, до смерти Байрона. -- Но теперь у нас лорд Брюнель, разве не так? -- Да, и полное безумие в парламенте! Олифант дал молчанию затянуться. -- Если бы вы, Эндрю, смогли раздобыть текст этой телеграммы, -- сказал он наконец, -- я был бы очень вам благодарен. -- Он -- очень честолюбивый человек, Олифант. -- Вы не одиноки в подобной оценке. Уэйкфилд вздохнул: -- При условии крайней конфиденциальности... -- Само собой разумеется! -- Не говоря уже о том, что машина вся в дерьме. Грязь, осевшая из воздуха. Механики работают в три смены и уже добились некоторого успеха с помощью аэрозольных препаратов лорда Колгейта, но временами я прямо теряю надежду, что система когда-нибудь закрутится как надо! -- Он понизил голос. -- Вы знаете, что уже несколько месяцев высшие функции "Наполеона" совершенно ненадежны? -- Императора? -- притворно изумился Олифант. -- В приведенном виде длина зацеплений "Наполеона" превышает нашу почти что вдвое, -- продолжал Уэйкфилд. -- А он взял себе и испортился! -- Было видно, что одна уже мысль о возможности такого наполняет его почти мистическим ужасом. -- У них что, тоже был смрад? Уэйкфилд мрачно покачал головой. -- Ну вот видите, -- сказал Олифант. -- Скорее всего, этот самый их "Наполеон" попросту подавился куском луковой кожуры... Уэйкфилд фыркнул. -- Так вы найдете мне телеграмму? При ближайшем удобном для вас случае? Уэйкфилд еле заметно кивнул. -- Молодец! -- просиял Олифант. Отсалютовав сложенным зонтиком, он встал и направился к выходу через лабиринт микроскопических клетушек; ни одна терпеливо склоненная голова не повернулась в его сторону, ни один подопечный Уэйкфилда не посмотрел ему вслед. Олифант попросил Беттереджа отвезти себя в Сохо, сошел у первого попавшегося кабака и направился на Дин-стрит* пешком, окольной дорогой, соблюдая все профессиональные предосторожности. Войдя в незапертую дверь грязного, обшарпанного дома, он запер ее за собой и поднялся на второй этаж. В холодом воздухе пахло вареной капустой и застоявшимся табачным дымом. После условного стука (два удара, пауза, еще два удара) из-за двери раздался голос: -- Входите скорее, а то холоду напустите... Обильно бородатый мистер Герман Крите, в недавнем прошлом -- редактор нью-йоркской "Фолькс Трибюне", сильно смахивал на растрюханный кочан капусты -- так много одежды (по преимуществу -- ветхой) было на нем надето. Он запер за Олифантом дверь и навесил цепочку. Крите снимал две комнаты: та, что выходила на улицу, считалась гостиной, а другая -- спальней. Все здесь было ломаное, рваное и валялось в жутком беспорядке. Середину гостиной занимал большой старомодный стол, покрытый клеенкой. На нем вперемешку лежали и стояли рукописи, книги, газеты, кукла с головкой из дрезденского фарфора, предметы женского рукоделия, щербатые чашки, грязные ложки, ручки, ножи, подсвечники, чернильница, голландские глиняные трубки, табачный пепел. -- Садитесь, садитесь, пожалуйста. Крите, чье всегдашнее сходство с медведем еще усиливалось истрепанной одеждой, неопределенно махнул в сторону колченогого стула. Слезящимися от угольного и табачного дыма глазами Олифант разглядел мало-мальски целый стул, обладавший, правда, другим недостатком -- дочка Крите использовала его недавно как игрушечную кухонную плиту; смело рискнув седалищной частью своих брюк, он смахнул липкие крошки на пол и сел лицом к Крите, по другую сторону загроможденного хламом стола. -- Небольшой подарок для вашей малютки Тродль, -- сказал Олифант, вынимая из кармана пальто сверток. Яркая оберточная бумага была закреплена самоклеющимся квадратиком с рельефной эмблемой самого известного из оксфорд-стритских магазинов игрушек. -- Кукольный чайный сервиз. -- Он положил сверток на стол. -- Она зовет вас дядя Ларри. Не нужно бы ей знать вашего имени. -- В Сохо этих Ларри -- как собак нерезаных. Олифант вынул из кармана чистый, незапечатанный конверт и положил его на край стола рядом с ярким свертком. В конверте находились три бывшие в употреблении пятифунтовые банкноты. Крите ничего не сказал. -- Манхэттенская женская труппа "Красная пантомима", -- прервал затянувшееся молчание Олифант. -- Так, значит, сапфические звезды Бауэри добрались и до Лондона? -- саркастически хмыкнул Крите.-- Я помню этих красоток по Нью-Йорку. Они расшевелили и поставили на службу революции "дохлых кроликов"*, чье предыдущее участие в политике ограничивалось мордобоем во время муниципальных выборов. Мясники, чистильщики обуви, проститутки с Четемской площади и с Пяти углов -- такая вот была у них аудитория. Потные пролетарии, пришедшие поглазеть, как женщиной выстрелят из пушки, размажут ее по стенке, а потом отлепят, как лист бумаги... Нет, сэр, не тем вы интересуетесь. -- Друг мой, -- вздохнул Олифант, -- такая уж у меня работа -- спрашивать. Вы должны понимать, что я не могу вам объяснить, чем вызван тот или иной мой вопрос. Я знаю, что вы многое претерпели. Я знаю, как трудно вам сейчас в изгнании. -- Олифант многозначительно обвел взглядом убогую комнату. -- Так что же вы хотите узнать? -- Есть предположение, что среди различных преступных элементов, принимавших активное участие в недавних гражданских беспорядках, были и агенты Манхэттена. Олифант ждал. -- Сомнительно как-то. -- Почему, мистер Крите? -- Насколько мне известно, Коммуна вовсе не заинтересована в нарушении британского статус-кво. В отношении американской классовой борьбы ваши радикалы выказали себя благожелательными наблюдателями. Более того, ваша страна повела себя почти как наш союзник. -- В тоне Крите слышалась горечь, некий перекисший цинизм. -- Похоже, Британии очень хотелось, чтобы коммунары отобрали у Северного союза его самый крупный город. Олифант осторожно поерзал, пытаясь устроиться на неудобном стуле. -- Вы ведь, кажется, хорошо знали мистера Маркса? Чтобы извлечь из Крите данный клочок информации, нужно было задеть главную его страсть. -- Знал? Я встречал его с корабля. Он обнял меня и тут же попросил в долг двадцать долларов золотом, чтобы снять квартиру в Бронксе! -- В сдавленном смехе Крите звучала яростная, всесжигающая ненависть. -- С ним была и Женни, только брак их не пережил революции... И в то самое время, когда товарищ Маркс изгнал меня из Коммуны за пропаганду "религионизма и свободной любви", сам он спал с ирландской шлюхой, фабричной девкой из Бронкса, вот уж действительно свободная любовь! -- Бледные, с неухоженными ногтями руки Крите рассеянно перебирали листы какой-то рукописи. -- Вас жестоко использовали, мистер Крите. Олифант подумал о своем друге, лорде Энгельсе; непостижимо, как это блестящий текстильный магнат мог связаться -- хоть бы и косвенно -- с людьми подобного сорта. Маркс исключил Крите из так называемого Центрального комитета Коммуны, -- а Северный союз назначил премию за его поимку. У Крите не было ни гроша за душой; он достал документ на чужое имя и отплыл третьим классом из Бостона с женой и дочкой, чтобы присоединиться к тысячам американских беженцев, мыкавшим горе в Лондоне. -- Так эти актриски из Бауэри... -- Да? -- подался вперед Олифант. -- В партии много фракций... -- Договаривайте, договаривайте. -- Анархисты, выдающие себя за коммунистов, феминистки, последователи самых разных ошибочных учений, тайные ячейки, неподконтрольные Манхэттену... -- Понимаю, -- кивнул Олифант, думая о кипах желтых распечаток с показаниями Уильяма Коллинза. Снова пешком и снова -- окольным путем Олифант прошел Сохо до Комптон-стрит и остановился у входа в трактир "Красный кабан". "АЗАРТНЫЙ ДЖЕНТЛЬМЕН, -- сообщала ему большая афиша, -- стойкий сторонник уничтожения этих паразитов презентует ЗОЛОТЫЕ ЧАСЫ С РЕПЕТИРОМ СОБАКЕ-ПОБЕДИТЕЛЬНИЦЕ весом менее 13 3/4 фунта". Чуть пониже висела раскрашенная деревянная вывеска: "Всегда в наличии крысы для джентльменов, желающих опробовать своих собак". Толкнув дверь, он окунулся в смесь табачного дыма, испарений горячего джина и острой звериной вони. Длинный, с низким потолком бар был переполнен людьми всех слоев общества, многие держали под мышкой собак -- бульдогов, скайтерьеров, коричневых английских терьеров; на грубооштукатуренных стенах висели связки кожаных ошейников. -- Вы прибыли в кэбе, сэр? -- спросил подошедший Фрейзер. -- Пешком, у меня была встреча. -- Эй, там! -- крикнул бармен. -- Не загораживайте стойку! Началось общее движение в сторону зала, где юный официант выкрикивал: "Делайте ваши заказы, джентльмены!" Сопровождаемый Фрейзером, Олифант последовал за толпой господ-игроков. Над камином в застекленных ящиках красовались головы животных, прославившихся в былые дни. Олифант обратил внимание на голову бультерьера с непомерно выпученными стеклянными глазами. -- Видок -- словно ее придушили, -- заметил он, указывая на ящик Фрейзеру. -- Попортили при набивке, сэр, -- отозвался официант, блондинистый юнец в засаленном полосатом фартуке. -- А ведь какая была сучка, высший класс! Я видел, как она душила по двадцать штук за один заход, хотя в конце концов они ее сделали. Канализационные крысы, они же заразные, мы каждой собаке после каждого боя полощем пасть мятной водой, но все равно язвы появляются и на небе и на деснах. -- Ты сынишка Сейерза, -- уверенно констатировал Фрейзер. -- Он нам нужен на пару слов. -- Я помню вас, сэр! Вы еще приходили тогда насчет того ученого джент... -- Папашу, Джем, и побыстрее! -- оборвал его Фрейзер, не дав парню объявить собравшимся, что в зале присутствует фараон. -- Он там, наверху, организует освещение, сэр, -- ответил Сейерз-младший. -- Молодец, -- сказал Олифант, вручая молодцу шиллинг. Олифант и Фрейзер поднялись по широкой деревянной лестнице в помещение, бывшее когда-то гостиной. -- Какого хрена, яма закрыта! -- рявкнул толстяк с рыжими бакенбардами. Яма состояла из круглого деревянного помоста футов шести в диаметре, обнесенного высоким, примерно по пояс, барьером. Выкрашенный белой краской помост был залит светом восьмирожковой газовой люстры. Шарообразное брюхо мистера Сейерза, хозяина "Красного кабана", было туго обтянуто шелковым жилетом, в левой его руке судорожно билась крыса. -- Ах, это вы, мистер Фрейзер. Мои извинения, сэр! -- Ухватив несчастную тварь за горло, он ловко выломал ей клыки -- безо всяких приспособлений, кроме ногтя большого пальца. -- Вот, заказали дюжину беззубых. -- Бросив изувеченную крысу в ржавую проволочную клетку к нескольким ее товаркам, он повернулся к нежданным гостям.-- Чем могу служить, мистер Фрейзер? Фрейзер продемонстрировал сделанный в морге снимок. -- Знаю такого, знаю, -- кивнул Сейерз. -- Крупный малый, длинноногий. И дохлый, судя по этой картинке. -- Вы в этом уверены? -- Теперь Олифант явственно чувствовал запах крыс. -- Это он убил профессора Радвика? -- Да, сэр. У нас тут публика самая разная, но аргентинские великаны встречаются не так уж и часто. Я прекрасно его помню. Фрейзер уже вынул блокнот и что-то в нем писал. -- Аргентинские? -- переспросил Олифант. -- Он говорил по-испански, -- развел руками Сейерз, -- или мне так показалось. Только вы поймите, никто же из нас не видел, чтобы он там кого резал, а вот что он был в заведении той ночью, так это точно. -- Капитан пришел! -- крикнул от двери сын Сейерза. -- Вот же мать твою! А я еще не повыдергивал зубы и у половины его крыс! -- Фрейзер, -- сказал Олифант, -- мне что-то захотелось теплого джина. Давайте спустимся в бар и позволим мистеру Сейерзу завершить приготовления к вечерним боям. -- Он нагнулся, чтобы поближе рассмотреть большую клетку, сплетенную из толстых железных полос и чуть не до половины заполненную копошащейся серой массой. -- Осторожно пальцы, сэр, -- предостерег Сейерз. -- Цапнет какая, так надолго запомните. А эти к тому же не из самых чистых... В общем зале молодой офицер, очевидно -- тот самый капитан, угрожал покинуть заведение, если его будут тут мурыжить. -- На вашем месте я не стал бы этого пить, -- сказал Фрейзер, с сомнением глядя на кружку подогретого джина. -- Намешают там всякого. -- Вообще-то очень даже неплохо, -- ответил Олифант. -- Чуть-чуть отдает полынью. -- Одурманивающий яд. -- Совершенно верно. Французы применяют его в травяных настойках. А что вы скажете об отважном капитане? -- Олифант указал кружкой на означенного молодого человека, который возбужденно метался по залу, разглядывая лапы то одной, то другой собаки, и кричал, что уйдет немедленно, если не откроют арену. -- Крым, -- сказал Фрейзер. Капитан наклонился взглянуть на когти молодого терьера, сидящего на руках у смуглого, довольно тучного человека, чьи напомаженные локоны крыльями выпирали из-под котелка. -- Веласко, -- злорадно пробормотал Фрейзер и в мгновение ока оказался рядом с напомаженным типом. Капитан вскинул голову, его красивое молодое лицо передернулось в мучительном тике, и перед глазами Оли-фанта поплыл кровавый Крым -- полыхающие города, белые цветы человеческих рук, распускающиеся в липкой, взбитой снарядами грязи. Он содрогнулся, сделал над собой усилие и выкинул страшные видения из головы. -- Разве мы знакомы, сэр? -- осведомился капитан у Фрейзера; в его голосе звенело хрупкое, опасное веселье. -- Джентльмены! -- крикнул с лестницы мистер Сейерз. Возглавляемое капитаном общество, за исключением Олифанта, Фрейзера, смуглого в котелке и еще одного, четвертого человека, двинулось наверх, к яме. Четвертый, сидевший скрестив ноги на ручке потрепанного кресла, закашлялся. Только теперь Олифант заметил, что Фрейзер крепко держит его за руку, чуть повыше локтя. -- Зря вы это, Фрейзер. Пожалеете. -- Сидевший на ручке кресла распутал свои длинные ноги и встал. Олифант отметил про себя продуманность тона, каким были сказаны эти слова. Как и смуглый в котелке, четвертый был экипирован во все с иголочки, по последней моде Оксфорд-стрит. На левом лацкане cветлосинего, почти лавандового сюртука поблескивал эмалевый значок с "Юнион-Джеком". -- Пожалею, мистер Тейт? -- переспросил Фрейзер тоном школьного учителя, который не совсем еще решил -- то ли устроить ученику разнос, то ли уж сразу выпороть мерзавца. -- Честное предупреждение, Фрейзер, -- сказал смуглый. -- Мы здесь по парламентскому делу! -- Его маленький коричневый терьер зябко дрожал. -- Вот как? -- мягко поинтересовался Олифант. -- И какие же это такие дела у парламента в крысиной яме? -- А у вас какие? -- нагло спросил высокий, ничуть не пасуя перед свирепым взглядом Фрейзера, и снова зашелся кашлем. -- Фрейзер, -- повернулся Олифант, -- а не этих ли джентльменов вы упоминали в связи с доктором Мэллори как конфиденциальных агентов? -- Тейт и Веласко, -- мрачно кивнул Фрейзер. -- Мистер Тейт, -- Олифант сделал шаг вперед, -- позвольте представиться. Лоренс Олифант, журналист. Тейт сморгнул, заметно ошарашенный приветливостью Олифанта. Фрейзер понял игру и неохотно выпустил руку Веласко. -- Мистер Веласко, -- улыбнулся Олифант. По лицу Веласко мелькнула тень подозрения. -- Журналист? Какой еще журналист? -- спросил он, переводя взгляд с Олифанта на Фрейзера и обратно. -- Путевые заметки, по большей части, -- отозвался Олифант. -- Хотя в настоящее время я занят -- с неоценимой помощью мистера Фрейзера -- составлением популярной истории Великого смрада. -- Мэллори, говорите? -- прищурился Тейт. -- А он тут при чем? -- Я взял интервью у доктора Мэллори перед его отъездом в Китай. То, что пришлось ему тогда пережить, представляется исключительно любопытным и в высшей степени наглядным примером опасностей, подстерегающих каждого из нас в периоды хаоса, подобного недавним беспорядкам. -- Подстерегающих каждого? -- иронически переспросил Веласко. -- Вздор! Неприятности Мэллори были связаны с его учеными делами, и вашему мистеру Фрейзеру это прекрасно известно! -- Да-да. Вот именно, -- согласился Олифант. -- И вот почему я так рад, благодарен случаю, который свел меня с вами, джентльмены. Веласко и Тейт переглянулись. -- Благодарны? -- неуверенно спросил Тейт. -- Несказанно. Видите ли, я знаю о прискорбных разногласиях, возникших между доктором Мэллори и его ученым коллегой, Питером Фоуком. Создается впечатление, что даже в самых избранных кругах в период столь беспрецедентного стресса... -- Вы больше не увидите, -- прервал его Веласко, -- чтобы этот ваш Питер долбаный Фоук при всех его долбаных барских замашках вращался в этих ваших долбаных кругах. -- Он выдержал театральную паузу. -- Его застали в постели с девочкой, которой не было и двенадцати, вот так-то! -- Не может быть! -- столь же театрально отшатнулся Олифант. -- Фоук? Но, конечно же... -- Так оно и было, -- заверил его Тейт. -- В Брайтоне. И те, кто застукал этого козла, начистили ему хлебало до блеска, а потом вышвырнули на улицу без порток! -- Но мы тут ни при чем, -- решительно заявил Веласко. -- И никто не докажет обратного. -- У нас теперь новый образ мышления, -- Тейт выпятил свою цыплячью грудь, чтобы лучше был виден значок; покрасневший от джина кончик его носа влажно поблескивал, -- теперь нет терпимости к декадансу, хоть среди ученых, хоть где. При Байроне тайный разврат расцвел махровым цветом, и кому это знать, как не вам, Фрейзер! Фрейзер буквально онемел от подобной наглости, а Тейт уже повернулся к Олифанту: -- Этот смрад был делом рук Неда Лудда, мистер, вот вам и вся его история! -- Саботаж в гигантских масштабах, -- многозначительно возгласил Веласко, словно читая по бумажке, -- при подстрекательстве заговорщиков из самых высших кругов общества! Но среди нас еще остались истинные патриоты, готовые искоренить это зло! Веласков терьер истерически заскулил; по лицу Фрейзера было видно, что он готов придушить обоих -- и человека, и собаку. -- Мы -- парламентские следователи, -- сказал Тейт, -- пришедшие сюда по служебным делам. Не думаю, чтобы вы решились нас задержать. Олифант предостерегающе положил руку на рукав Фрейзера. Веласко торжествующе ухмыльнулся, успокоил своего нервического кобелька и гордо направился к лестнице; Тейт последовал за напарником. Сверху доносился бешеный лай, едва не заглушаемый хриплыми выкриками. -- Они работают на Эгремонта, -- сказал Олифант. Фрейзер брезгливо поморщился. Брезгливо и, пожалуй, удивленно. -- Идемте, Фрейзер, больше нам здесь делать нечего. Полагаю,вы позаботились о кэбе? Мори Аринори, самый любимый из японских учеников Олифанта, безмерно восхищался всем британским. В обычные дни Олифант завтракал очень легко либо не завтракал вовсе, но иногда он подвергал себя испытанию плотным "английским" завтраком на радость Мори, который ради таких случаев наряжался в костюм из самого толстого, какой только бывает, твида и с галстуком в клеточку цветов "Королевского ирландского ордена паровых механиков". Парадокс, парадокс забавный и печальный, думал Олифант, глядя, как Мори намазывает тост джемом. Сам он испытывал ностальгию по Японии. Пребывание в Эдо, где Олифант служил первым секретарем при Резерфорде Олкоке*, привило ему любовь к приглушенным краскам и тончайшим текстурам мира ритуала и полутонов. Теперь он тосковал по стуку дождя о промасленную бумагу, по кивающим головкам полевых цветов вдоль крошечных аллей, по тусклому свету бумажных фонариков, по запахам и теням Нижнего Города... -- Орифант-сан, тосты очень хорошие, просто великолепные! Вы печальны, Орифант-сан? -- Нет, мистер Мори, вовсе нет. -- Олифант взял еще ломтик бекона, хотя и не испытывал ни малейшего голода. Он решительно изгнал из головы мелькнувшее было воспоминание об утренней ванне, о черной липкой резине. -- Я вспоминаю Эдо. Этот город полон бесконечного очарования. Мори дожевал хлеб, глядя на Олифанта черными блестящими глазами, потом умело промокнул губы салфеткой. -- "Очарование". Ваше слово для старых обычаев. Старые обычаи связывают руки моему народу. Не далее как на этой неделе я отослал в Сацуме свою статью против ношения мечей. Его глаза скользнули по левой руке Олифанта, по скрюченным пальцам. Скрытый под манжетой шрам отозвался тянущей болью. -- Но мистер Мори, -- Олифант отложил серебряную вилку, с радостью позабыв о беконе, -- в вашей стране меч является узловым символом феодальной этики и связанных с нею чувств, его почитают почти наравне с сюзереном. -- Отвратительный обычай грубой и дикой эпохи, -- улыбнулся Мори. -- Будет очень полезно от него избавиться, Орифант-сан. Век прогресса! -- (Его любимое выражение.) Олифант тоже улыбнулся. Мори сочетал в себе смелость и способность к состраданию с почти трогательной бесцеремонностью. Неоднократно, и к полному ужасу Блая, он платил какому-нибудь кэбмену полную стоимость проезда плюс чаевые, а потом приглашал его к Олифанту на кухню перекусить. -- Всему свое время, мистер Мори. Кто бы спорил, что ношение меча -- варварский обычай, однако ваша попытка искоренить такую, собственно, мелочь может спровоцировать сопротивление другим, более важным реформам, более глубоким преобразованиям, какие вы желали бы произвести в вашем обществе. -- Ваша политика имеет несомненные достоинства, Орифант-сан, -- серьезно кивнул Мори. -- Хорошо бы, например, обучить всех японцев английскому. Наш скудный язык бесполезен в огромном мире. Близок день, когда пар и вычислитель проникнут во все уголки нашей страны, после чего английский язык должен полностью вытеснить японский. Наш умный, жаждущий знаний народ не может зависеть от такого слабого и ненадежного средства общения. Мы должны приобщиться к бесценной сокровищнице западной науки! Олифант склонил голову набок, внимательно разглядывая пышущего энтузиазмом японца. -- Мистер Мори, -- сказал он наконец, -- простите мне, если я неверно вас понял, но не хотите ли вы отменить японский язык? -- Век прогресса, Орифант-сан, век прогресса! Наш язык должен исчезнуть! -- Поговорим об этом потом, серьезно и не торопясь, -- улыбнулся Олифант, -- а сейчас, мистер Мори, я хочу спросить, не занят ли у вас сегодняшний вечер. Я предлагаю вам немного развлечься. -- С радостью, Орифант-сан. Английские общественные празднества великолепны,-- расцвел Мори. -- Тогда мы отправимся в Уайтчепел, в театр "Гаррик" на очень необычное представление. Согласно паршиво отпечатанной программке, клоунессу звали Швабра Швыряльщица, что было отнюдь не самым странным в спектакле "Мазулем-полуночница", предлагавшемся вниманию почтеннейшей публики манхэттенской женской труппой "Красная пантомима". В число персонажей входили Билл О'Правах, чернокожий парень, Леви Прилипала, коммерсант, предлагающий две сигары за пять центов, Янки-лоточник, Магазинная воровка, Жареный гусь и заглавная "полуночница". Программа сообщала, что в спектакле участвуют исключительно женщины -- и хорошо, что сообщала: угадать половую принадлежность некоторых бесновавшихся на сцене существ было попросту невозможно. Атласный костюм Швабры был обильно усыпан блестками, из пышного жабо нелепо торчал лысый, как яйцо, череп, на трагически белом лице Пьеро пламенели яркие, широко намалеванные губы. Короткое вступительное слово огласила некая Элен Америка, чей пышный, не сдерживаемый ничем, кроме нескольких полупрозрачных шарфиков, бюст приковал внимание аудитории, состоявшей по большей части из мужчин. Ее речь состояла из лозунгов, скорее загадочных, чем воодушевляющих. Ну как, например, следовало понимать ее заявление, что "нам нечего носить, кроме своих цепей"?.. Заглянув в программку, Олифант узнал, что все представляемые труппой фарсы -- и сегодняшняя "Полуночница", и "Панаттахахская арлекинада", и "Алгонкинские черти" -- сочинены этой самой Элен Америкой. Музыкальный аккомпанемент обеспечивала луноликая органистка, в чьих глазах сверкало то ли безумие, то ли безумное пристрастие к лаудануму. Занавес разъехался, представив зрителям нечто вроде гостиничной столовой. Жареный гусь, роль которого исполняла карлица, бродил по сцене с кухонным ножом в руке и поминутно пытался зарезать кого-нибудь из обедающих. Олифант быстро потерял нить повествования, если таковая вообще имелась, в чем он сильно сомневался. Время от времени кто-либо из персонажей начинал швырять в окружающих бутафорскими кирпичами. Кинотропическое сопровождение состояло из грубых политических карикатур, не имевших ничего общего со сценическим действием. Олифант искоса взглянул на сидящего рядом Мори -- драгоценный цилиндр на коленях, лицо абсолютно бесстрастно. Аудитория буйно ревела, отзываясь, впрочем, не столько на суть фарса, в чем бы там она ни состояла, сколько на буйные, поразительно беспорядочные пляски коммунарок, чьи голые щиколотки и лодыжки отчетливо различались под обтрепанными подолами их размахаистых балахонов. У Олифанта заныла спина. Темп все нарастал, танцы превратились уже в натуральное побоище, картонные кирпичи летели сплошным потоком -- и вдруг все остановилось, "Мазулем-полуночница" закончилась. Толпа кричала, аплодировала, свистела. Олифант обратил внимание на громилу с лошадиной челюстью, околачивавшегося у входа за кулисы. Вооруженный массивной ротанговой тростью, он хмуро наблюдал за расходящейся толпой. -- Идемте, мистер Мори. Я чувствую, журналисту тут есть чем поживиться. Подхватив левой рукой цилиндр и тросточку, Мори последовал за Олифантом. -- Лоренс Олифант, журналист. -- Олифант протянул громиле карточку. -- Не будете ли вы любезны передать мисс Америке, что я бы хотел взять у нее интервью? Охранник скользнул по карточке взглядом и уронил ее на пол. Шишкастые пальцы угрожающе сжались на рукояти трости -- ив этот самый момент сзади раздалось резкое шипение, будто выпускали из котла пар. Олифант обернулся. Мори, успевший уже надеть цилиндр, перехватил прогулочную тросточку двумя руками и принял боевую стойку самурая. На гибких смуглых запястьях сверкали безупречные белые манжеты с золотыми искорками запонок. Из-за кулисы высунулась встрепанная, ослепительно рыжая голова Элен Америки. Глаза актрисы были густо подведены сурьмой. Мори не шелохнулся. -- Мисс Элен Америка? -- Олифант извлек вторую карточку. -- Позвольте мне представиться. Я -- Лоренс Олифант, журналист... Элен Америка яростно зажестикулировала перед каменным лицом своего соотечественника. Громила еще секунду испепелял Мори взглядом, а затем неохотно опустил палку. Конец этой палки, как сообразил теперь Олифант, был залит свинцом. -- Сэсил глухонемой. -- Актриса произнесла имя на американский манер, через "э". -- Прошу прощения. Я дал ему мою визитную карточку... -- Он не умеет читать. Так вы что, газетчик? -- От случая к случаю. А вы, мисс Америка, -- первоклассная писательница. Позвольте представить вам моего друга, мистера Мори Аринори, прибывшего в нашу страну по поручению японского императора. Бросив убийственный взгляд в сторону Сэсила, Мори грациозно перехватил трость, снял цилиндр и поклонился на европейский манер. Элен Америка глядела на него с восхищенным удивлением, как на цирковую собачку или что-нибудь еще в этом роде. Одета она была в серую конфедератскую шинель,латанную-перелатанную,нечистую; на месте медных полковых пуговиц тускнели обычные роговые кругляшки. -- Никогда не видела, чтобы китайцы так одевались. -- Мистер Мори -- японец. -- А вы -- газетчик. -- В некотором роде. Элен Америка улыбнулась, сверкнув золотым зубом. -- И как вам понравилось наше представление? -- Это было необычайно, просто необычайно. Ее улыбка стала шире: -- Тогда приезжайте к нам на Манхэттен, мистер. Восставший народ взял в свои руки "Олимпик", это на восток от Бродвея, на Хьюстон-стрит. Лучше всего мы смотримся дома, в родной обстановке. Среди спутанного облака рыжих от хны кудряшек поблескивали тоненькие серебряные сережки. -- С огромным удовольствием. А еще большим удовольствием для меня было бы взять интервью у автора... -- Это не я написала, -- качнула головой Элен. -- Это Фоке. -- Прошу прощения? -- Джордж Вашингтон Лафайет Фоке -- марксистский Гримальди*, Тальма* социалистического театра! Это труппа решила поставить на афише мое имя, а я была и остаюсь против. -- Но ваша вступительная речь... -- А вот ее действительно написала я, сэр, и горжусь этим. Несчастный Фоке... -- Я и не знал... -- смущенно перебил ее Олифант. -- Это все от непосильного труда, -- продолжила Элен. -- Великий Фоке, в одиночку возвысивший социалистическую пантомиму до нынешнего уровня, поставивший ее на службу революции, надорвался, сочиняя все новые и новые пьесы, -- публика переставала ходить на них после одного-двух представлений. Он довел себя до полного изнеможения, изобретая все более броские трюки, все более быстрые трансформации. Он начал сходить с ума, его гримасы стали жуткими, отвратительными. Он вел себя на сцене просто похабно. -- Элен отбросила театральную патетику и заговорила с нормальными, будничными интонациям. -- Мы уж чего только не делали, даже держали наготове костюмера, наряженного гориллой, чтобы выбегал на сцену и вламывал хорошенько бедняге Фоксу, если тот слишком уж разойдется, -- да все попусту. -- Мне очень жаль... -- Как это ни печально, сэр, Манхэттен -- не место для помешанных. Фоке сейчас в Массачусетсе, в соммервилльской психушке, и если вам захочется это напечатать, прошу покорно. Олифант смотрел на нее, не зная, что и сказать. Мори Аринори отошел в сторону и наблюдал за выходящей из "Гаррика" толпой. Глухонемой Сэсил исчез, забрав с собой свой груженный свинцом отрезок ротанга. -- Я готова съесть целую лошадь, -- весело объявила Элен Америка. -- Позвольте мне пригласить вас. Где бы вам хотелось пообедать? -- Да есть тут за углом одно местечко. Элен направилась к выходу, не дожидаясь, пока джентльмен предложит ей руку; Олифант и Мори двинулись следом. Только сейчас Олифант заметил на ногах актрисы армейские резиновые сапоги -- чикамоги*, как называют их американцы. Она провела их один квартал, а затем, как и пообещала, свернула за угол. Ярко освещенная кинотропическая вывеска каждые десять секунд перещелкивала с "АВТОКАФЕ МОИСЕЙ И СЫНОВЬЯ" на "ЧИСТО БЫСТРО СОВРЕМЕННО" и обратно. Элен Америка обернулась и сверкнула улыбкой, ее роскошный зад плавно перекатывался под конфедератской шинелью. В переполненном кафе было шумно и душно; забранные мелким, как тюремная решетка, железным переплетом окна запотели так, что казались матовыми. Олифант даже не представлял себе, что бывают подобные заведения. Элен Америка без слов продемонстрировала местные обычаи, взяв прямоугольный гуттаперчевый поднос из стопки ему подобных и толкая его по блестящей оцинкованной дорожке, над которой располагались десятки миниатюрных, окантованных медью окошек. Олифант и Мори последовали ее примеру. За каждым окошком было выставлено свое блюдо, Олифант заметил щели для монет и полез в карман за кошельком. Элен Америка выбрала картофельную запеканку с мясом, мясо в тесте и жареную картошку -- монетами ее обеспечивал Олифант. За дополнительный двухпенсовик она получила из латунного крана щедрую порцию бурого, крайне сомнительного соуса. Мори взял печеную картошку, предмет страстной своей любви, а от соуса отказался -- с некоторым даже, как показалось Олифанту, содроганием. Олифант, подрастерявшийся в столь необычной обстановке, ограничился кружкой машинного эля. -- Клистра меня убьет, -- заметила Элен Америка, ставя свой поднос на анекдотически маленький чугунный столик. Стол и четыре стула вокруг него были намертво привинчены к бетонному полу. -- Не разрешает нам разговаривать с господами из прессы -- и все тут. Она капризно повела плечиками, еще раз сверкнула золотым зубом, а затем, покопавшись в звякающей груде, вручила Мори дешевый железный нож и такую же трезубую вилку. -- Вы бывали в городе под названием Брайтон, мистер? -- Да, приходилось. -- И что это за место? Мори с глубоким интересом рассматривал прямоугольную тарелку из грубого серого картона, на которой лежали его картофелины. -- Приятный город, -- сказал Олифант, -- очень живописный. Особенно знаменит водолечебный павильон. -- Это в Англии? -- Элен Америка говорила с набитым ртом, а потому не очень внятно. -- Да, в Англии. -- Там много рабочих? -- Думаю, нет -- в том смысле, как вы это понимаете. Однако там очень много людей, работающих в гостиницах и ресторанах, лечебных и увеселительных заведениях. -- Здесь, в Лондоне, к нам почти не ходят рабочие, совсем не та аудитория. Ладно, будем есть. Чем Элен Америка и занялась. Застольные беседы, как понял Олифант, ценились в красном Манхэттене не слишком высоко. Она вымела картонные "тарелки" подчистую, умудрившись даже собрать остатки соуса прибереженным ломтиком картошки. Олифант вынул из записной книжки плотную белую картонку с машинной копией полицейского портрета Флоренс Бартлетт. -- Вы ведь знакомы с Флорой Барнетт, американской актрисой, мисс Америка? Мне говорили, что она невероятно популярна на Манхэттене... -- Олифант показал карточку. -- Никакая она не актриса. Да и не американка, к слову сказать. Она -- южанка, а может, даже из этих гребаных французов. Восставшему народу такие, как она, не нужны. Мы их знаете сколько вздернули! -- Таких, как она? -- Что? -- уставилась на него Элен. -- Да какой ты на хрен журналист, расскажи своей бабушке... -- Мне очень жаль, если... -- Ну да, всем вам жаль. Да вам на все начхать, вам лишь бы.... -- Мисс Америка, прошу вас, я просто хотел... -- Спасибо за кормежку, мистер, но со мной вам ничего не отколется, ясно? И этот бронтозаврус, ему тут тоже не хрен делать! У вас нет на него никаких прав, и когда-нибудь он будет стоять в манхэттенском "Метрополитене", поскольку принадлежит восставшему народу! С чего это вы, лимонники*, взяли, что можете разгуливать повсюду и выкапывать наши природные сокровища! И тут, словно по подсказке суфлера, в дверях появилась сама Швабра Швырялыцица, великая и ужасная. Лысый огромный череп клоунессы был замотан веселенькой косынкой в горошек, на ее ногах красовались такие же, как у Элен, но размера на три побольше чикамоги. -- Сию минуту, товарищ Клистра, -- затараторила Элен. Клоунесса испепелила Олифанта взглядом, после чего обе женщины удалились. -- Своеобразный вечер, мистер Мори, -- улыбнулся Олифант. Мори, погруженный в созерцание суеты и грохота "Автокафе", отозвался лишь через пару секунд: -- У нас тоже будут такие заведения, Орифант-сан! Чисто! Быстро! Современно! Возвратившись на Хаф-Мун-стрит, Олифант направился прямо в свой кабинет, -- Можно мне войти на минуту, сэр? -- спросил сопровождавший его до самых дверей Блай. Заперев за собой дверь собственным ключом, он подошел к миниатюрному наборному столику, где размещались курительные принадлежности Олифанта, открыл сигарницу и вынул оттуда черный жестяной цилиндрик, невысокий и довольно толстый. -- Это доставил к черному ходу некий молодой человек, сэр. Сообщить свое имя он не пожелал. Памятуя о варварских покушениях, предпринимавшихся за границей, я взял на себя смелость открыть... Олифант взял кассету и открутил ее крышку. Перфорированная телеграфная лента. -- А молодой человек?.. -- Младший служитель при машинах, сэр, судя по состоянию его обуви. Кроме того, на нем были белые нитяные перчатки. -- И он не просил ничего передать? -- Просил, сэр. "Скажите ему, -- сказал он, -- что больше мы ничего не можем сделать -- слишком опасно. Так что пусть и не просит". -- Понятно. Не будете ли вы добры принести мне крепкого зеленого чаю? Как только дверь за слугой закрылась, Олифант подошел к своему личному телеграфному аппарату, ослабил четыре медных барашка, снял тяжелый стеклянный колпак, отставил его подальше, чтобы случаем не разбить, и взялся за изучение инструкции. Необходимые инструменты -- заводная ручка с ореховой рукояткой и маленькая позолоченная отвертка, украшенная монограммой компании "Кольт и Максвелл", -- не сразу, но все же обнаружились в одном из ящиков письменного стола. Отыскав в нижней части аппарата рубильник, он разорвал связь с Министерством почт, а затем взял отвертку, произвел требуемые инструкцией изменения настройки, надел рулончик ленты на шпильку, зацепил краевую перфорацию за зубчики подающих шестеренок и глубоко вздохнул. И тут же услышал стук своего сердца, почувствовал молчание ночи, навалившееся из темноты Грин-парка, и немигающий взгляд Ока. Вставив шестигранный конец заводной ручки в гнездо, Олифант начал медленно, равномерно поворачивать ее по часовой стрелке. Он не смотрел, как поднимаются и падают буквенные рычажки, расшифровывающие перфорационный код, не смотрел на телеграфную ленту, выползающую из прорези. Готово. Вооружившись ножницами и клеем, он собрал телеграмму на листе бумаги: "ДОРОГОЙ ЧАРЛЬЗ ЗПТ ДЕВЯТЬ ЛЕТ НАЗАД ВЫ ПОДВЕРГЛИ МЕНЯ ХУДШЕМУ БЕСЧЕСТЬЮ ЗПТ КАКОЕ ТОЛЬКО МОЖЕТ ВЫПАСТЬ ЖЕНЩИНЕ ТЧК ВЫ ОБЕЩАЛИ СПАСТИ МОЕГО НЕСЧАСТНОГО ОТЦА ЗПТ А ВМЕСТО ТОГО РАЗВРАТИЛИ МЕНЯ ДУШОЙ И ТЕЛОМ ТЧК СЕГОДНЯ Я ПОКИДАЮ ЛОНДОН В ОБЩЕСТВЕ ВЛИЯТЕЛЬНЫХ ДРУЗЕЙ ТЧК ИМ ПРЕКРАСНО ИЗВЕСТНО ЗПТ КАК ВЫ ПРЕДАЛИ УОЛТЕРА ДЖЕРАРДА И МЕНЯ ТЧК НЕ ПЫТАЙТЕСЬ РАЗЫСКАТЬ МЕНЯ ЗПТ ЧАРЛЬЗ ТЧК ЭТО БУДЕТ БЕСПОЛЕЗНО ТЧК Я ВСЕМ СЕРДЦЕМ НАДЕЮСЬ ЗПТ ЧТО ВЫ И МИССИС ЭГРЕМОНТ УСНЕТЕ СЕГОДНЯ СПОКОЙНО ТЧК СИБИЛ ДЖЕРАРД КНЦ" Олифант просидел над телеграммой целый час, абсолютно неподвижно, словно в трансе, не заметив даже, как Блай принес поднос, поставил его на стол и бесшумно удалился. Затем он налил себе чашку едва теплого чая, взял бумагу, самопишущее перо и начал составлять -- на безупречном французском -- письмо в Париж некоему месье Арсло. В воздухе стоял едкий запах магния. Принц-консорт оставил хитроумную, швейцарского производства стереоскопическую камеру и со всей своей тевтонской серьезностью приветствовал Олифанта по-немецки. На нем были аквамаринового цвета очки с круглыми, не больше флорина, стеклами и безукоризненно белый лабораторный халат. Коричневые пятна на его пальцах были обязаны своим происхождением отнюдь не никотину, но нитрату серебра. Олифант поклонился, пожелал его высочеству доброго дня на том же, принятом в августейшем семействе языке и сделал вид, что осматривает швейцарскую камеру -- замысловатое сооружение, чьи объективы слепо пялились из-под гладкого медного лба. На мгновение камера напомнила Олифанту мистера Карта, мускулистого швейцарца, служившего у принца-консорта камердинером, -- такие же широко посаженные глаза. -- Я привез Элфи небольшой подарок, ваше высочество, -- сказал Олифант. Как и принц-консорт, он говорил по-немецки с легким саксонским акцентом -- долгая миссия, связанная с деликатным поручением королевского семейства, оставила след, столь же неизгладимый, как шрам от самурайского меча. Родственники князя Альберта Кобургского, искусные в древнем ремесле династийных браков, стремились расширить свои крошечные владения -- в то время как британское Министерство иностранных дел старалось, по мере сил и возможностей, сохранять теперешнюю раздробленность германских мини-государств. -- Юный принц уже покончил сегодня с уроками? -- Элфи немного нездоровится, -- отозвался Альберт, критически всматриваясь сквозь зеленоватые очки в один из объективов камеры. Он взял кисточку, обмахнул поверхность линзы и выпрямился. -- Как вы думаете, не является ли изучение статистики излишне тяжелой нагрузкой для юного, неокрепшего ума? -- Что думаю об этом я, ваше высочество? -- живо откликнулся Олифант, -- Статистический анализ обладает огромными возможностями... -- Вопрос, по которому мы с его матерью сильно расходимся, -- скорбно поведал принц. -- А успехи Альфреда в этом предмете оставляют желать много лучшего. И тем не менее статистика -- ключ к будущему. В современной Англии без нее и шага не ступишь. -- А как у него с другими предметами? -- сменил тему Олифант. -- Антропометрия, ее он усваивает вполне хорошо. И евгенику тоже. Серьезные области знания, и не столь утомительные для юных мозгов. -- Я мог бы поговорить с ним, ваше высочество, -- предложил Олифант. -- Я уверен, что парень старается. -- Поговорите, -- пожал плечами принц. -- Он у себя в комнате. Оставив позади продутое сквозняками великолепие королевских апартаментов, Олифант вошел в детскую. Наследник британского престола пулей вылетел из груды одеял и, как был, босиком помчался навстречу гостю, ловко перепрыгивая через рельсы невероятно запутанной железной дороги. -- Дядя Ларри! Дядя Ларри! Здорово! Что вы мне принесли? -- Последний выпуск барона Зорды. В кармане Олифанта лежало сочинение упомянутого барона "Патерностер, паровой бандит" -- грошовая книжонка, завернутая в зеленую бумагу и резко пахнущая типографской краской. Первые два выпуска популярной серии -- "Некомплектная армия" и "Велосипедисты царя" -- вызвали у юного принца Альфреда самый необузданный энтузиазм. Новый опус сомнительного аристократа обещал быть почище предыдущих: картинка на аляповатой, до рези в глазах яркой обложке изображала бешено мчащийся паровой экипаж наиновейшей конструкции -- с гладким и раздутым, как лысина Швабры Швырялыцицы, носом и узкой кормовой частью. Отважный Патерностер, высунувшийся из кабины чуть не по пояс, отстреливался из револьвера от невидимых противников. Покупая книгу, Олифант полюбовался ее фронтисписом; там наглый бандит, порожденный воображением барона Зорды, был изображен более подробно -- особенно впечатлял его костюм, включавший в себя широкий,усеянный медными заклепками ремень и сильно расклешенные брюки с застегнутыми на пуговицы разрезами обшлагов. -- Супер! -- Мальчик нетерпеливо сорвал с "Парового бандита" зеленую обертку. -- А машина-то у него какая! Вот это уж точно -- обтекаемая! -- А как же, Элфи, разве станет злодей Патерностер пользоваться допотопной рухлядью. И ты посмотри на картинку -- у него же прикид ну точно, как у Неда Мордоворота. -- Ну да, -- восхитился наследник британского престола, -- вона какие потрясные клеши. А ремнюга -- так это вообще опупеть. -- А как ты поживал это время, пока мы не виделись? -- спросил Олифант, полностью проигнорировав не подобающее для младенческих уст слово. -- На все сто, дядя Ларри. -- Тут на детском лице мелькнула тень беспокойства. -- Вот только я... Только она... Она взяла вдруг и сломалась... Принц указал на японскую чайную куклу, печально привалившуюся к ножке огромной кровати. Из рваного отверстия в роскошном одеянии торчала узкая острая полоска какого-то полупрозрачного материала. -- Это пружина, дядя Ларри. Наверное, я ее слишком туго завел. На десятом обороте там что-то щелкнуло, и она вот так вот выскочила. -- Японские куклы приводятся в действие пружинами из китового уса. Этот народ не научился еще делать настоящие пружины -- но скоро научится. Тогда их игрушки не будут так быстро ломаться. -- Отец считает, что вы слишком уж возитесь со своими японцами, -- сказал Элфи. -- Он говорит, что вы считаете их ничуть не хуже европейцев. -- А так оно и есть, Элфи! Сейчас их механические устройства, прямо скажем, не очень из-за нехватки знаний в прикладных науках. Но вполне может случиться, что когда-нибудь в будущем они еще поведут цивилизацию к невиданным высотам. Они и, возможно, американцы. Мальчик глядел на него с большим сомнением, -- Отцу бы это не понравилось -- то, что вы говорите. -- Это уж, Элфи, точно. Следующие полчаса Олифант провел, стоя на коленях, -- Альфред демонстрировал ему игрушечную французскую вычислительную машину, миниатюрную сестричку "Великого Наполеона", работавшую -- в лучших семейных традициях -- не на паре, а на сжатом воздухе. Маленькая машина использовала не перфокарты, а телеграфную ленту, что напомнило Олифанту о месье Арсло. К этому времени Блай доставил уже письмо во французское посольство; вполне возможно, что какой-нибудь дипкурьер уже вез его в Париж. Альфред почти уже присоединил свою машину к миниатюрному кинотропу, но тут раздалось сдержанное побрякивание дверной ручки, традиционно заменявшее в Букингемском дворце общепринятый стук. Олифант встал, открыл высокую белую дверь и обнаружил за ней хорошо ему знакомое лицо Нэша, дворцового камердинера, чьи легкомысленные спекуляции железнодорожными акциями закончились малоприятным знакомством со столичным Отделом экономических преступлений. Своевременное вмешательство Олифанта позволило быстро замять эту давнюю историю; неподдельная почтительность Нэша явно свидетельствовала, что он отнюдь не забыл об этой бескорыстной услуге. -- Мистер Олифант,-- возвестил камердинер. -- Пришла телеграмма, сэр. Вас срочно вызывают. Машина Особого отдела неслась с бешеной скоростью, а ее обтекаемые обводы могли бы вызвать зависть и у самого Патерностера, однако Олифант, привыкший к более традиционным способам передвижения, ощущал себя в этом чуде техники весьма неуютно; охватившая его тревога возрастала с каждой минутой. Они мчались вдоль Сен-Джеймсского парка, голые черные сучья мелькали мимо, как уносимый ветром дым. Шофер -- лица его не было видно за огромными защитными очками -- явно наслаждался стремительным полетом, получал откровенное удовольствие, распугивая лошадей и пешеходов низким басовитым гудком. Кочегар, крепкий молодой ирландец, маниакально ухмылялся и все подбрасывал в топку кокс. Олифант не знал, куда его везут. Теперь, когда они приближались к Трафальгарской площади, уличное движение заставляло водителя непрерывно тянуть за шнурок, оглашая улицу улюлюкающим воем, похожим на горестные стенания неведомого морского чудовища -- хотя кто может сказать, как оно там стенает? Услышав этот звук, все прочие экипажи уступали им дорогу, расступались, как Чермное Море пред Моисеем. Полисмены отдавали честь. Беспризорники и метельщики кувыркались от восторга, когда мимо них с грохотом проносилась скользкая жестяная рыба. Темнело. Свернув со Стрэнда на Флит-стрит*, водитель притормозил и нажал рычаг, выпустив в воздух мощную струю пара; машина прошла юзом еще несколько ярдов и замерла. -- Вот, сэр, полюбуйтесь. -- Водитель поднял очки на лоб и вглядывался вперед сквозь изрядно поцарапанное ветровое стекло. -- Ну как вам это нравится? Улица была полностью перекрыта. За деревянным, густо увешанным фонарями барьером стояли хмурые солдаты в полевой форме, с карабинами "каттс-модзли" наперевес. Дальше виднелись большие брезентовые полотнища, укрепленные на высоких деревянных стояках, словно кто-то вознамерился возвести ярмарочный балаган прямо посреди мостовой. Кочегар вытер лицо фланелевой тряпкой в горошек. -- Скрывают что-то от прессы. -- Самое место, -- хмыкнул шофер. -- Мы ее нашли, -- мрачно объявил подошедший к машине Фрейзер. -- И попутно устроили целый балаган. Неужели нельзя было обойтись без этих резервов главного командования? -- Мало здесь веселого, мистер Олифант. Вам лучше бы пройти со мной. -- Беттередж приехал? -- Не видел. Сюда, пожалуйста. Фрейзер провел его за барьер. Стоявший у прохода солдат коротко кивнул. Олифант увидел вдалеке очень усатого джентльмена в компании двух сотрудников столичной полиции. -- Это Холлидей, -- заметил он, -- шеф "Криминальной антропометрии". -- Да, сэр, -- кивнул Фрейзер. -- Они тут повсюду. Взломан Музей практической геологии. Королевское общество гудит, как осиное гнездо, и этот проклятый Эгремонт будет завтра кричать во всех утренних выпусках о новой луддитской вылазке. Если нам в чем и повезло, так это что доктор Мэллори вовремя уехал в Китай. -- Мэллори? А он-то тут каким боком? -- Сухопутный левиафан. Миссис Бартлетт и ее бандиты попытались стащить его череп. Они обогнули одну из брезентовых загородок; грубая ткань через равные промежутки была проштампована клеймом Артиллерийского управления. Завалившийся набок кэб, черная лакированная обшивка прошита строчками пулевых пробоин; рядом, в широко расплывшейся луже крови -- мертвая лошадь. -- С ней было двое мужчин, -- сказал Фрейзер. -- Трое, если считать труп в музее. Кэбом правил американский беженец по фамилии Рассел, здоровенный громила, проживавший в "Семи циферблатах". Второй -- Генри Дис из Ливерпуля, опытный взломщик. Я сам раз десять брал этого Диса, когда еще служил, но в последнее время он куда-то пропал. Их положили туда, сэр. -- Он кивнул вправо. -- Судя по всему, Рассел ввязался в ссору с настоящим кэбменом -- не поделили, кто кому уступит дорогу. Уличный регулировщик попытался вмешаться, и тогда Рассел вытащил пистолет. Олифант не мог отвести взгляда от перевернутого кэба. -- Регулировщик был без оружия, к счастью, мимо проходили двое детективов с Боу-стрит... -- Но что стало с кэбом, Фрейзер... -- Это уж армейский броневик постарался, сэр. Последний из временных гарнизонов стоит как раз у Холборнского виадука. -- Он помедлил. -- У Диса была русская картечница... Олифант потрясенно покачал головой. -- Восемь гражданских отправлены в больницу, -- продолжил инспектор. -- Один детектив убит. Идемте, сэр, лучше уж закончить с этим поскорее. -- А к чему загородки? -- По требованию "Криминальной антропометрии". Олифанта охватило странное оцепенение, все происходящее казалось кошмарным сном. Он позволил провести себя туда, где стояли трое прикрытых брезентом носилок. Лицо Флоренс Бартлетт превратилось в сплошное месиво. -- Серная кислота, -- пояснил Фрейзер. -- Пуля разбила бутылку, или что уж там у нее было. Олифант торопливо отвернулся и прикрыл рот платком, еле сдерживая позыв тошноты. -- Прошу прощения, сэр, -- сказал инспектор. -- Вам не стоит смотреть на остальных. -- Беттередж, Фрейзер. Вы его видели? -- Нет, сэр. Вот череп, сэр, вернее, что от него осталось. -- Череп? На полированном складном столике было разложено с полдюжины массивных осколков окаменелой кости и подкрашенного под кость гипса. -- Какой-то мистер Рикс из Музея пришел забрать их назад, -- продолжал докладывать Фрейзер. -- Говорит, они не так сильно повреждены, как могло бы показаться. Вы бы не хотели присесть, сэр? Я могу найти вам стул... -- Нет. А с чего это сюда сбежалась чуть не половина "Криминальной антропометрии"? -- Ну, сэр, вам об этом лучше судить, -- сказал Фрейзер, понизив голос. -- Хотя я слышал, что мистер Эгремонт и лорд Гальтон проявляют последнее время большое сходство взглядов. -- Лорд Гальтон? Теоретик евгеники? -- А еще кузен лорда Дарвина. Он -- человек "Антропометрии" в Палате лордов. Имеет серьезное влияние в Королевском обществе. -- В руках Фрейзера появился блокнот. -- Взгляните, почему я решил, что вам следует прибыть сюда, сэр, и чем скорее, тем лучше. Он отвел Олифанта за останки кэба, осторожно оглянулся и вынул из кармана сложенный листок голубоватой бумаги. -- Я нашел это в ридикюле Бартлетт. У записки не было ни даты, ни подписи: "То, что вы так хотели получить, обнаружено, хотя и в крайне необычном месте. Наш общий знакомый по дерби, доктор Мэллори, сообщил мне, что этот предмет спрятан в черепе его сухопутного левиафана. Хочу надеяться, что вы воспримете эти чрезвычайно ценные сведения как полное возмещение всех моих вам долгов. Вследствие недавних политических событий, мое положение стало довольно опасным и, без сомнения, за мной внимательно наблюдают определенные силы в правительстве. Прошу вас подумать об этом прежде, чем предпринимать какие-либо новые попытки связаться со мной. Я сделала все, что было в моих силах, клянусь в этом". Изящный почерк, знакомый как Олифанту, так и Фрейзеру, принадлежал Аде Байрон. -- Никто, кроме нас с вами, этого не видел, -- негромко сказал Фрейзер вполголоса. Олифант сложил бумагу вчетверо и спрятал ее в портсигар. -- А что это было, Фрейзер? Что было в черепе? -- Я провожу вас назад за заграждение, сэр. Решительно раздвигая шакалью стаю репортеров, Фрейзер провел Олифанта к скоплению полицейских и дальше, в самую его гущу; по дороге он дружески здоровался со многими из своих бывших сослуживцев. -- Так вот, мистер Олифант, насчет вашего вопроса, -- сказал Фрейзер, когда горланящая толпа осталась за стеной голубой саржи и медных пуговиц. -- Я не знаю, что это за предмет, но мы оставили его у себя. -- Да? По чьим указаниям? -- Безо всяких указаний. Вот он, Харрис, он обнаружил эту штуку в кэбе, еще до того, как набежала "Антропометрия". -- Фрейзер почти улыбался. -- Ребята из столичной полиции не слишком жалуют "Антропометрию". Дилетанты чертовы, верно, Харрис? -- Точно так, сэр, -- подтвердил полицейский со светлыми бачками. -- Такие они и есть. -- Так где же это? -- спросил Олифант. -- Здесь, сэр. -- Харрис протянул ему дешевую черную сумку. -- Вот так мы это и нашли. -- Мистер Олифант, я думаю, вам бы лучше увезти это отсюда поскорее, -- сказал Фрейзер. -- Конечно, Фрейзер, я сам так думаю. Скажите парню, который сидит в этой хитрой машине, что он мне больше не понадобится. Благодарю вас, Харрис. Всего хорошего. Полицейские расступились. Олифант с сумкой в руке протиснулся сквозь толпу зевак, толкавшихся в поисках места, откуда получше видно солдат и брезентовые заграждения. -- Пардон, начальник, медяка лишнего не найдется? Олифант посмотрел в прищуренные карие глаза нищего; можно было поспорить на что угодно, что этот щуплый, хромой человек в прежней своей жизни был жокеем. Ни хромым, ни жокеем Бутс не был. Олифант бросил ему пенни. Бутс ловко поймал монету, но не ушел, а, наоборот, придвинулся к Олифанту вплотную, со стуком переставляя коротенький костыль. От него воняло сырой фланелью и копченой скумбрией. -- Заморочки, начальник. Бекки все скажет. Бутс развернулся на своем костыле и решительно заковылял прочь, бормоча что-то на ходу, -- типичный попрошайка, недовольный добычей. Он был одним из двоих самых талантливых наблюдателей Олифанта. Другая -- Бекки Дин -- догнала его на углу Чансери-лейн. Выглядела она как преуспевающая шлюха -- и по одежде, и по наглым манерам. -- Что там с Беттереджем? -- пробормотал Олифант, словно разговаривая сам с собой. -- Повинтили, -- ответила Бекки. -- Часа три назад. -- Кто повинтил? -- Двое в кэбе. Они следили за вами. Беттередж засек их и поставил нас наблюдать за наблюдателями*. -- Я ничего не знал. -- Это было позавчера. -- Кто были эти двое? -- Один -- сальный, плюгавый прощелыга, частный детектив по фамилии Веласко. Другой, судя по виду, из правительственных. -- Так они что, взяли его прямо среди бела дня? Силой? -- А вы будто не знаете, как это делается, -- пожала плечами Бекки. Табачная лавка располагалась на углу Чансери-лейн и Кэри-стрит; задняя ее комната, где хранились запасы товара, насквозь пропиталась крепким, умиротворяющим запахом. Глубоко вздохнув, Олифант поднес уголок голубого листка к невысокому пламени бронзовой зажигалки, выполненной в виде сидящего турка. Через пару секунд бумага превратилась в хрупкий розоватый пепел. Сумка содержала автоматический револьвер "баллестер-молина", посеребренную латунную фляжку, до половины наполненную каким-то липким, приторно пахнущим зельем, и деревянный ящик. Судя по гипсовой корке, именно этот ящик и был целью ночного налета на Геологический музей. В нем лежала большая колода перфокарт формата "Наполеон", изготовленных из какого-то молочно-белого, очень скользкого материала. -- Этот пакет, -- сказал Олифант мистеру Бидону, владельцу лавки, -- останется у вас на хранение. -- Хорошо, сэр. -- Я заберу его сам или пришлю своего слугу Блая. -- Как пожелаете, сэр. -- Если у вас возникнут какие-нибудь неясности, будьте любезны известить об этом Блая. -- Непременно, сэр. -- Благодарю вас, Бидон. Вы не могли бы дать мне сорок фунтов наличными и занести эту сумму на мой счет? -- Сорок, сэр? -- Да. -- Пожалуй, что смогу, сэр. С удовольствием, мистер Олифант. Мистер Бидон вынул из кармана кольцо с ключами и пошел открывать наисовременнейший сейф. -- И дюжину лучших гаванских сигар. И вот еще что... -- Да, сэр? -- Я бы попросил вас хранить этот пакет в сейфе. -- Конечно,сэр. -- Вы не скажете, Бидон, "Лэмбс", это же где-то здесь, неподалеку? Обеденный клуб. -- Да, сэр. Это на Холборн, сэр. Пять минут пешком. В воздухе кружился первый снег; сухой и зернистый, он не прилипал к промерзшей мостовой, а ложился тонким, подвижным слоем, как белый песок. Бутс и Бекки исчезли -- можно быть уверенным, что они заняты обычным своим незаметным делом. "A вы будто не знаете, как это делается". Знал, еще как знал. Скольких людей стерли с лица земли, стерли бесследно, как карандашную закорючку с листа ватмана, и это только здесь, в одном лишь Лондоне. Как можно сидеть с друзьями, попивать себе мозельское да слушать беспечную болтовню, если тебя тяготит невыносимое бремя подобного знания? Он хотел, чтобы Коллинз был последним, самым последним, а теперь исчез Беттередж, исчез стараниями другой стороны. Поначалу в этом виделся некий жутковато изящный смысл. Поначалу это было его идеей. Око. Он ощущал на себе его пристальный, всевидящий взор и когда кивал раззолоченному швейцару, и когда входил в мраморный вестибюль "Лэмбса", обеденного клуба Эндрю Уэйкфилда. Медные почтовые ящики, телеграфная будка, чрезмерное изобилие лакированной фанеры, все предельно современно. Он посмотрел через стеклянные двери на улицу. Напротив клуба, за двойным потоком присыпанного снежной пылью уличного движения мелькнул одинокий силуэт в котелке. Слуга провел его в отделанный темным дубом гриль-зал, где царил необъятный камин, увенчанный полкой из резного итальянского камня. -- Лоренс Олифант, -- сообщил он затянутому в смокинг метрдотелю. -- К мистеру Эндрю Уэйкфилду. По лицу метрдотеля скользнула тень беспокойства. -- Извините, сэр, но его... -- Благодарю вас, -- ответил Олифант, -- но я, кажется, вижу мистера Уэйкфилда. Преследуемый по пятам метрдотелем, Олифант двинулся между столиков; обедающие поворачивались и провожали его взглядами. -- Эндрю, -- сказал он, подойдя к столу Уэйкфилда, -- как удачно, что вы здесь. Уэйкфилд обедал в одиночестве. У него вдруг возникли временные трудности с глотанием. -- Мистер Уэйкфилд... -- начал метрдотель. -- Мой друг присоединится ко мне, -- прервал его Уэйкфилд. -- Садитесь пожалуйста. Мы привлекаем внимание. -- Спасибо. -- Олифант сел. -- Вы будете обедать, сэр? -- осведомился метрдотель. -- Нет, благодарю вас. Когда они остались одни, Уэйкфилд шумно вздохнул. -- Кой черт, Олифант. Я же ясно поставил условия. -- Вы не могли бы уточнить, Эндрю, что это вас так напугало? -- Разве это не очевидно? -- Что -- очевидно? -- Лорд Гальтон спелся с вашим проклятым Эгремонтом. Он главный покровитель "Криминальной антропометрии". Всегда им был. Фактически ее основатель. Может быть, вы не знаете, что он -- кузен Чарльза Дарвина и имеет большое влияние в Палате лордов. -- Да. А заодно и в Королевском обществе, и в Географическом. Я прекрасно знаком с лордом Гальтоном, Эндрю. Он носится с идеей разводить людей, как герефордских коров. Уэйкфилд положил нож и вилку. -- "Криминальная антропометрия" практически подмяла под себя Бюро. Можно считать, что теперь Центральное статистическое бюро находится под контролем Эгремонта. Олифант молча смотрел, как верхние зубы Уэйкфилда нервно покусывают нижнюю губу. -- Я только что с Флит-стрит, -- сказал он наконец. -- Вам не кажется, Эндрю, что за последнее время уровень насилия в обществе, вернее сказать, уровень непризнанного насилия поднялся до высот совершенно необычайных? -- Олифант извлек из кармана "баллестер-молину" и положил ее на стол. -- Возьмем, для примера, этот револьвер. Его может получить в свои руки практически любой желающий. Испанское изобретение, франко-мексиканское производство. Как мне сообщили, некоторые из его деталей -- пружины и прочая мелочь -- делаются у нас в Британии и доступны на открытом рынке; в результате бывает довольно сложно разобраться, откуда конкретно поступает подобное оружие. Символично для нынешней нашей ситуации, как вы думаете? Уэйкфилд побелел как полотно. -- Кажется, я расстроил вас, Эндрю. Вы уж меня извините. -- Они... они сотрут нас. -- Голос Уэйкфилда срывался. -- Мы перестанем существовать. Не останется ничего, доказывающего, что кто-то из нас вообще существовал. Ни корешка чека, ни закладной в Сити-банке, ни-че-го. -- Вот о том я и говорю. -- Да оставьте вы этот свой высокоморальный тон, -- взорвался Уэйкфилд. -- Разве не ваша компания все это и затеяла? Исчезновение людей, уничтожение досье, стирание имен и индексов, события, подредактированные в угоду каким-то там целям... Нет, не вам говорить со мною в таком тоне. Возразить было трудно. Олифант тронул револьвер на столе, встал и, не оглядываясь, вышел из зала. -- Прошу прощения, -- обратился он в мраморном вестибюле к красноливрейному рассыльному, который выуживал окурки сигар с присыпанного песком дна мраморной урны, -- не могли бы вы помочь мне найти контору управляющего? -- Легко, -- с американской фамильярностью ответил лакей и повел Олифанта по увешанному зеркалами и уставленному фикусами коридору. Пятьдесят пять минут спустя, обойдя все помещения клуба, просмотрев фотографии ежегодных "взбрыкиваний" членов "Лэмбса"", написав кандидатское заявление и заплатив весьма солидный (не возвращаемый) вступительный взнос переводом со счета в "Национальном кредите", Олифант дал набриолиненному управляющему фунтовую банкноту, пожал ему руку и изъявил желание покинуть клуб через самый незаметный черный ход. Таковым ходом оказалась дверь из буфетной, которая -- как он и надеялся -- открывалась в узкий грязный проулок. Через четверть часа он стоял у стойки переполненного трактира на Бедфорд-роуд, перечитывая текст телеграммы, которую некая Сибил Джерард отправила однажды Чарльзу Эгремонту, члену парламента, проживающему в Белгрейвии. -- Умерли мои мальчики, оба умерли, в Крыме этом проклятом, заболели и умерли, сквайр, вот и все -- телеграмму мне прислали, вот и все. Олифант спрятал бумагу в портсигар. Поглядел на мутное отражение своего лица в цинковой стойке. Поглядел на пустой стакан. Поглядел на женщину, замызганную пьянчужку с багровыми, покрытыми вековой патиной грязи щеками, на лохмотья, чей цвет не имел названия. -- Нет, -- сказал он, -- это не моя трагедия. * "Lambs" (англ.) -- "Ягнята". -- Мой Роджер, -- говорила женщина, -- он так там и остался. И малыш Том тоже. И ни лоскутка не прислали, сквайр, ни одной долбаной тряпки. Олифант дал ей монету. Женщина пробормотала нечто вроде благодарности и ушла вглубь зала. Пожалуй, он достаточно запутал свой след. На какое-то время. Стряхнул хвост. На какое-то время. Пора искать кэб. В туманной пещере огромного вокзала тысячи голосов смешивались воедино, составляющие элементы языка превращались в звуковой аналог тумана, однородного и непроницаемого. Олифант неспешно подошел к кассе и попросил билет на десятичасовой вечерний экспресс до Дувра, первым классом с плацкартой. Кассир вложил его пластинку "Национального кредита" в аппарат и с силой опустил рычаг. -- Прошу вас, сэр. Плацкарта на ваше имя. Поблагодарив кассира, Олифант перешел к другому окошку, где вновь предъявил пластинку. -- Я хочу заказать одноместную каюту на утренний пакетбот до Остенде. -- И вдруг, уже убирая билет и пластинку "Национального кредита" в бумажник, попросил еще билет второго класса на полночный паром до Кале. -- То есть сегодня ночью, сэр? -- Да. -- Это будет "Бессемер"*, сэр. На "Национальный кредит", сэр? За билет до Кале Олифант заплатил наличными из сейфа мистера Бидона. Без десяти девять -- по отцовским золотым часам. В девять часов он вскочил на подножку отъезжающего поезда и заплатил за билет первого класса прямо проводнику. "Бессемер" отчалил из Дувра ровно в полночь. Олифант подошел со своим билетом второго класса и фунтовыми банкнотами к судовому казначею, а затем расположился в салоне, попивая посредственный бренди и присматриваясь к попутчикам - ничем, как он с удовольствием отметил, не примечательной компании. Олифант не любил стабилизированных салонов, считая, что управляемые вычислителем движения каюты предназначенные для компенсации боковой и килевой качки, причиняют значительно больше неудобств, чем сама качка. Хуже того, из салона нельзя было посмотреть на море -- установленный на кардановом подвесе, он сидел в корпусе судна настолько глубоко, что крошечные иллюминаторы оказывались прямо под потолком. Эта хитрая механика казалась Олифанту далеко не самым удачным средством от морской болезни -- с равным успехом можно лечить головную боль гильотиной. Публика же, судя по всему, пребывала в полном восхищении перед новейшим применением малой машины (нечто вроде артиллерийского прибора управления огнем), чьей единственной задачей было поддержание салона в горизонтальном положении. Достигалось это посредством чего-то, называемого на клакерском жаргоне "обратная связь". Как бы там ни было, с двойными гребными колесами на носу и на корме "Бессемер" проходил двадцать одну милю, расстояние от Дувра до Кале, за час тридцать минут. Олифант куда охотнее провел бы эти полтора часа на палубе, подставив ветру лицо; возможно, тогда удалось бы вообразить, что стремишься к какой-нибудь более возвышенной -- и более достижимой -- цели. К сожалению, променад стабилизированного салона был огорожен вместо фальшборта железными перилами, а над проливом гулял сырой, холодный ветер. Главное же, напомнил себе Олифант, цель у него сейчас только одна, да и та, скорее всего, окажется пустышкой. И все же: Сибил Джерард. Прочитав телеграмму, посланную этой дамой Эгремонту, он решил не наводить о ней справок -- из боязни привлечь нежелательное внимание. И был абсолютно прав, учитывая сообщение Уэйкфилда, что "Криминальная антропометрия" вертит теперь всем Центральным статистическим. Вполне возможно, что никакого досье Сибил Джерард больше не существует. Уолтер Джерард из Манчестера, заклятый враг прогресса, поборник прав человека, повешен. А если у Уолтера Джерарда была дочь, что могло с ней статься? А что, если она и вправду была обесчещена Чарльзом Эгремонтом? Кресло было совсем холодное -- набивка из конского волоса, обтянутая жесткой тканью с повторяющимися изображениями "Бессемера", так и не успела еще прогреться. Ладно, утешил он себя, ты хотя бы сбежал на какое-то время от липкой швейцарской лохани. Отставив недопитое бренди, Олифант начал клевать носом и вскоре задремал. Вполне возможно, что приснилось ему Око. "Бессемер" причалил в Кале ровно в полвторого. Апартаменты Люсьена Арсло находились в Пасси. В полдень Олифант представил свою визитную карточку консьержу, который посредством пневматической трубы переслал ее месье Арсло. Тут же дважды пискнул свисток, присоединенный к никелированной переговорной трубе; консьерж приложил ухо к раструбу. Олифант услышал голос, кричащий по-французски, но слов не разобрал. Консьерж провел его к лифту. За широким шелковым поясом ливрейного лакея, принявшего Олифанта на пятом этаже, торчал корсиканский стилет. Странным образом молодой человек сумел поклониться, не спуская глаз с посетителя. Месье Арсло искренне сожалеет -- голос лакея тоже выражал искреннее сожаление,-- что не может в данный момент принять месье Олифанта; не желает ли пока месье Олифант чего-либо для восстановления сил? Месье Олифант изъявил желание принять ванну и получить кофейник крепкого кофе. Лакей провел его через просторную гостиную, изобиловавшую атласом и позолоченной бронзой, инкрустированной мебелью, статуэтками и фарфором, с парных портретов маслом смотрели император с глазами рептилии и грациозная императрица, в девичестве мисс Говард. А потом, через утреннюю гостиную, увешанную подписными гравюрами, в восьмиугольную прихожую и вверх, по изящно изгибающейся лестнице. Пару часов спустя, понежившись в восхитительно жесткой, отделанной мрамором ванне, выпив крепкого французского кофе и откушав котлет а-ля Мэнтенон*, переодевшись в хозяйское, чрезмерно накрахмаленное белье, он был препровожден в кабинет месье Арсло. -- Мистер Олифант, сэр, -- приветствовал его Арсло на превосходном английском, -- какая радость! Весьма сожалею, что заставил вас столько ждать, но... Он указал на просторный стол красного дерева, заваленный папками и бумагами. Из-за закрытой двери доносился мерный перестук телеграфа. На одной из стен висела гравюра в рамке, изображавшая "Великого Наполеона", -- бессчетные, непомерно огромные колонны шестеренок, надежно защищенные стеной из зеркального стекла и стали. -- Оставьте, Люсьен. Я только благодарен, что у меня было время в полной мере воспользоваться вашим гостеприимством. У вашего повара исключительный талант по части котлет; даже не верится, что столь божественное мясо могло вырасти на земной овце. Арсло улыбнулся. Лет сорока и почти одного с Олифантом роста, он был шире его в плечах и подстригал седеющую бородку по имперской моде. Его галстук был расшит крохотными золотыми пчелами. -- Я, разумеется, получил ваше письмо. Он вернулся к столу и опустился на высокий, обитый темно-зеленой кожей стул. Олифант занял кресло напротив. -- Должен сознаться, Лоренс, что меня мучит любопытство, над чем вы сейчас работаете. -- Арсло сложил пальцы домиком и поглядел поверх них, подняв бровь. -- На первый взгляд, суть вашей просьбы едва ли оправдывает все эти предосторожности... -- Люсьен, я никак не позволил бы себе злоупотреблять нашим знакомством без самой настоятельной к тому причины. -- Да бросьте, Лоренс, о чем вы, -- махнул рукой Арсло. -- Среди коллег, в нашем с вами кругу, это считается сущей безделицей. А я любопытен, это один из многих моих пороков. Вы пересылаете мне личное письмо в имперской дипломатической вализе -- что само по себе уже достижение для англичанина, хотя я знаю, что вы близки с нашим общим другом Байяром. В своем письме вы просите оказать вам помощь в розысках некоей английской авантюристки, и всего-то. Вы полагаете, что она может проживать во Франции. И все же настаиваете на строжайшей секретности. В частности, предостерегаете меня не связываться с вами ни по телеграфу, ни обычной почтой. Вы пишете, чтобы я ждал вашего прибытия. Ну, и какой же вывод мне из этого сделать? Что вы -- наконец-то -- попали в сети какой-нибудь женщины? -- Увы. -- Очень хорошо вас понимаю -- при нынешних-то стандартах английской женственности. Слишком многие из ваших дам мечтают подняться на уровень мужской интеллектуальности. Они выше кринолинов, выше жемчужных белил, выше того, чтобы дать себе труд быть хорошенькими -- или хотя бы на что-то похожими! Что за ужасную, утилитарную, уродливую жизнь предстоит со временем вести англичанину, если эта тенденция не пресечется! Но тогда как же это вышло, спрашиваю я себя, что вы пересекли пролив в поисках английской авантюристки? Не то чтобы мы и