двух спален маленького, в шестидесятых еще годах построенного домика. Располагался этот домик на Map Виста; говоря нормальным языком, это значит "Вид на море", только никакого вида здесь не было, и моря - тоже. Кто-то когда-то разгородил спальню пополам листами сухой штукатурки. С Райделловой стороны перегородка была сплошь залеплена такими же, как на ведре, самоклеящимися ромашками и сувенирными стакерами из местечек вроде Мэджик Маунтин, Ниссан Каунти, Диснейленд и Скайуокер-парк. В доме было еще двое постояльцев - трое, если считать и китайскую девицу, но она жила малость на отшибе, в гараже, и ванная у нее тоже была там, отдельная. Большую часть первой своей интенсекьюровской зарплаты Райделл истратил на надувной диван. Купил он его на рынке, в ларьке; там диваны были дешевле, к тому же ларек назывался "Надуйте нас" - смешно. Надувальная продавщица рассказала Райделлу, что надо в метро сунуть дежурному по платформе двадцатку и тогда он пустит тебя в вагон со свернутым диваном. Диван был запакован в зеленый пластиковый мешок, вроде тех, которые для трупов. Позднее, когда на руке у Райделла была эта самая шина, он провел на диване уйму времени - просто лежал и смотрел на стикеры. И думал: а вот тот парень, который их сюда прилепил, он и вправду бывал во всех этих местах? Эрнандес как-то предлагал Райделлу работу в Ниссан Каунти, у "Интенсекьюра" была лицензия на эту зону. А Диснейленд - там провели свой медовый месяц родители. Скайуокер-парк - это в Сан-Франциско, раньше он назывался Голден-гейт. Райделл видел когда-то по телевизору, как его приватизировали - мордобой был, но небольшой. - А ты пробовал какое-нибудь бюро по трудоустройству? Райделл помотал головой. - Этот звонок за мой счет, - сказал Кевин, подавая ему гляделку; белый шлем, какими пользуются дети для игр, и отдаленно не напоминал маленькие изящные очки Карен. - Надень, номер я сам наберу. - Спасибо, - кивнул Райделл, - только зря ты беспокоишься, мне даже как-то неловко. - Ну-у... - Кевин потрогал свою кость, - я же тоже заинтересован. А то чем ты за квартиру платить будешь? И то верно. Райделл надел шлем. - Итак, - вздернула носик Соня, - согласно нашим данным, вы закончили высшие курсы... - Академию, - поправил Райделл. - Полицейскую. - Правильно, Берри. Так вот, согласно тем же нашим данным, вы проработали затем всего восемнадцать дней и были отстранены от несения службы. Соня выглядела как хорошенькая девушка из мультфильма. Ни единой поры на коже. Никакой текстуры, нигде. Зубы у нее были очень белые и казались монолитным объектом, чем-то, что можно вынуть целиком для серьезного изучения. Ни в коем случае не для прочистки - двумерные картинки не едят. И потрясающая грудь - именно такие сиськи и нарисовал бы ей Райделл, будь он гением мультипликации. - Понимаете, - сказал Райделл, вспомнив невменяемые глаза Кеннета Терви, - я патрулировал и попал в неприятную историю. - Понимаю, - бодро кивнула Соня. И что же это она такое понимает? - подумал Райделл. А вернее - что может тут понять экспертная программа, использующая ее как балаганную куклу? А еще вернее - как она это понимает? Как выглядит такой вот, вроде Райделла, тип в глазах компьютерной системы бюро по трудоустройству? Хреново, наверное, выглядит. - Затем вы переехали в Лос-Анджелес, и здесь, Берри, согласно нашим данным, вы проработали десять недель в корпорации "Интенсекьюр", отдел вооруженной охраны жилых кварталов. Водитель, имеющий опыт обращения с оружием. Райделл вспомнил набитые ракетами обтекатели под брюхом полицейской вертушки. У них же, надо думать, и пушка была - эта, которая пятьсот снарядов в секунду. - Да, - кивнул он. - А затем вы уволились по собственному желанию. - Ну, вроде. Соня расплылась в радостной улыбке, словно Райделл стеснялся, стеснялся, а потом взял да и рассказал, что имеет докторскую степень и получил недавно приглашение работать в аппарате Конгресса. - Ну что ж, Берри, - сказала она, - дайте-ка я секунду пораскину мозгами, - а затем подмигнула и закрыла огромные мультяшные глаза. Ох, Господи, подумал Райделл. Он попробовал посмотреть в сторону, но Кевинов шлем не давал периферийного зрения, так что ничего там, в стороне, не было. Только Соня, да голый прямоугольник ее стола, да всякая мелочь, долженствующая изображать интерьер кабинета, да стена, украшенная логотипом бюро по трудоустройству. С этим логотипом за спиной Соня напоминала ведущую телеканала, который передает только очень хорошие новости. Соня открыла глаза. Теперь ее улыбка не просто лучилась, а ослепляла. - Ведь вы родом с Юга. - Ага, - кивнул Райделл. - Плантации, Берри. Акации. Традиции. Но кроме того - некоторая сумеречность. Готический оттенок. Фолкнер. - Фолк?.. Как? - Фольклорный КошмАрт, Берри, вот что вам нужно. Бульвар Вентура. Шерман-Оукс. Кевин внимательно смотрел, как Райделл снимает шлем, как он пишет адрес и телефон на обложке последнего номера "Пипл". Журнал принадлежал Монике, китаянке из гаража, она неизменно печатала все свои газеты и журналы таким образом, что в них не было никаких скандалов и бедствий, но зато тройная порция описаний красивой жизни. С особым упором на быт и нравы британской аристократии. - Ну как, Берри, - с надеждой спросил Кевин, - есть что-нибудь? - Может, и есть, - пожал плечами Райделл. - Место одно такое, в Шерман-Оукс. Зайду посмотрю. Кевин задумчиво потрогал свой бивень. - Если хочешь, я тебя подвезу. В витрине "Фольклорного КошмАрта" было выставлено большое "Отрешение от скорбей земных". Такие картины Райделл видел чуть не каждый день, чуть не у каждого торгового центра, - христианские проповедники украшали ими свои фургоны. Уйма автомобильных катастроф и прочих несчастий, уйма крови, души спасенных устремляются в небо, к Иисусу, чьи глаза, это уж правило, сверкают излишне ярко, смотришь на них и вроде как мурашки по коже. Но эта картина, фольклорно-кошмарная, была написана с большими подробностями, чем все, какие он видел прежде. Каждая из спасенных душ имела свое, индивидуальное лицо, похоже, даже не просто из головы придуманное, а чье-то, реального какого-то человека - вон, тут же и знаменитости разные попадаются, кого по телевизору видишь. Жуткая картина и вроде как, ну, детская, что ли, неумелая. Вроде как рисовал все эти ужасы то ли пятнадцатилетний ребенок, то ли некая почтенная леди, возомнившая себя на старости лет художницей. Райделл попросил Кевина остановиться на углу Сепулведы и прошел два квартала назад, высматривая магазин. Рабочие в широкополых касках заливали основания для пальм. Райделл не знал, были тут до вируса настоящие пальмы или нет. Имитации вошли в моду, их теперь тыкали везде, где надо и не надо, может, и на Вентуре тоже так. Вентура - одна из этих лос-анджелесских магистралей, у которых нет ни начала, ни конца. Райделл наверняка проезжал на "Громиле" мимо "Фольклорного КошмАрта" бессчетное число раз, но когда по улице идешь пешком, она выглядит совсем иначе. Во-первых, ты находишься в полном, считай, одиночестве; кроме того, так вот, на малой скорости, начинаешь замечать, сколько здесь обшарпанных, потрескавшихся зданий, сколько на них грязи. За пыльными стеклами - пустота, груды пожелтевшей рекламной макулатуры, лужи, очень подозрительные лужи, ведь дождю туда не попасть. Минуешь пару таких развалюх, и на тебе пожалуйста - заведение, предлагаю- щее солнечные очки по цене всего-то чуть большей, чем полугодовая квартплата за райделловские полкомнаты на Map Виста. Судя по всему, очковая лавочка охранялась рентакопом. "Фольклорный КошмАрт" располагался между почившим в бозе салоном по наращиванию волос и еле живой риэлтинговой конторой, прирабатывавшей заодно и страховкой. Белая по черному вывеска: "ФОЛЬКЛОРНЫЙ КОШМАРТ - ЮЖНАЯ ГОТИКА" - явно написана от руки, буквы бугристые и волосатые, как лапки комара в мультфильме. Однако перед магазином стоят две очень неслабые машины - серебристо-серый "рендж-ровер", нечто вроде "Громилы", приодевшегося для школьной вечеринки, и антикварный двухместный "порше", сильно смахивающий на жестяную игрушку, из которой вывалился заводной ключик. Райделл обогнул "порше" по широкой дуге - такие хреновины чаще всего оборудованы сверхчувствительными охранными системами. Сверхчувствительными и сверхагрессивными. Сквозь армированное стекло двери на него смотрел рентакоп - не интенсекьюровский, а какой-то другой фирмы. Райделл одолжил у Кевина плотные хлопчатобумажные брюки цвета хаки, тесноватые, но зато во сто раз более приличные, чем те оранжевые шорты. Еще на нем была черная интенсекьюровская рубашка с еле заметными следами от споротых нашивок, стетсон и штурмовые ботинки. Райделл не был уверен, что черный с хаки - такое уж гармоничное сочетание. Он нажал кнопку. Рентакоп открыл дверь. - У меня назначена беседа с Джастйн Купер, - сказал Райделл, снимая солнечные очки. - У нее клиент. Рентакоп, плотный мужик лет тридцати, выглядел как фермер из Канзаса или еще откуда. Райделл посмотрел через его плечо и увидел костлявую женщину с темными волосами. Женщина разговаривала с толстым мужчиной, не имевшим вообще никаких волос. Пыталась ему что-то продать. Наверное. - Я подожду, - сказал Райделл. Ноль реакции. На поясе неразговорчивого фермера болталась мощная электрошоковая дубинка в потертом пластиковом чехле, законы штата запрещали ему иметь более серьезное оружие. И все-таки есть у красавчика ствол, как пить дать есть. Ну, скажем, эта самая гуманитарная помощь России американским хулиганам - маленький такой пистолетик с диким калибром и еще более дикой убойной силой, предназначенный, по идее, для борьбы с танками. Русское оружие, не слишком безопасное в обращении, но зато простое, дешевое и эффективное, буквально затопило черный рынок. Райделл огляделся по сторонам. Похоже, это самое "Отрешение" было главным коньком "Фольклорного КошмАрта". Такие вот христиане, говорил всегда Райделлов папаша, их же просто жалко. Ждали-ждали конца тысячелетия, а оно кончилось, и новое наступило, и никаких тебе особенных отрешений не произошло, а эти все долдонят свое, все лупят во все тот же старый, дырявый барабан. То ли дело соплеменники Саблетта - сидят себе в техасском трейлерном поселке и глазеют под водительством преподобного Фаллона в телевизор; над ними хоть посмеяться можно. Он хотел посмотреть, что же это такое втюхивает дамочка своему жиряге, но встретился с ней глазами, смутился и начал слоняться по магазину, вроде как изучать товар. Да уж, товар... Целую секцию занимали тошнотворные веночки, сплетенные то ли из паутины, то ли из седых волос; вся эта мерзость была прикрыта стеклышками и помещена в овальные золоченые, сильно потертые рамки. Рядом - широкий ассортимент проржавевших детских гробиков, из одного такого, наполовину наполненного землей, свешивались плети плюща. Кофейные столики, изготовленные из могильных плит - очень старых, с едва различимыми следами букв. Райделл задержался у кровати со столбиками из четырех железных негритят - в Ноксвилле такие, прости Господи, статуи стояли когда-то перед многими домами, но потом их запретили. На черных, словно ваксой надраенных, лицах намалеваны широкие красногубые улыбки, лоскутное покрывало сшито в виде конфедератского флага. Ценника Райделл не нашел, одну из негритянских задниц украшала желтоватая наклейка: "ПРОДАНО". - Мистер Райделл? Ничего, если я буду называть вас Берри? Узкий, как карандаш, подбородок, крошечный ротик, заставляющий серьезно задумать- ся: да сколько же у этой дамы зубов? Нормальный, в тридцать две штуки, комплект не забьешь туда никакой йогической силой. Коротко остриженные волосы похожи на коричневую, до блеска начищенную каску, черный просторный костюм, не слишком успешно скрывающий насекомое телосложение. На Юге таких не встретишь - да чего там, они вообще не водятся к югу от чего бы то ни было. А уж напряжена-то, напряжена-то, прямо как рояльная струна. Жирный вышел из магазина и остановился. Ну да, дезактивирует защиту своего "ровера". - Ради бога. - Вы из Ноксвилла. - Джастин Купер дышала медленно и размеренно, словно опасаясь гипервентиляции легких. - Да. - У вас почти нет акцента. - Хорошо бы все так думали. - Райделл улыбнулся, ожидая встречной улыбки. И не дождался. - А ваши родители, они тоже из Ноксвилла, мистер Райделл? (Кой хрен, так что же ты не называешь меня Берри?) - Отец вроде да, а мать откуда-то из-под Бристоля. Выглядела Джастин Купер лет на сорок с небольшим; ее темные, почти без белков, глаза глядели прямо на Райделла, но как-то странно, безо всякого выражения, было даже не понять, видит она его или не видит. - Миссис Купер? Миссис Купер дернулась, словно за задницу укушенная. - Миссис Купер, а что это за штуки такие, в старых рамках, ну, которые вроде венков? - Памятные венки. Юго-Западная Виргиния, конец девятнадцатого - начало двадцатого века. Пусть, подумал Райделл, поговорит о своем товаре, может - в чувство придет. Он подошел к венкам и стал их рассматривать. - Похоже на волосы. - Конечно, волосы, - дернула костлявым плечиком Джастин. - А что же еще? - Человеческие волосы? - Конечно. - Так это что же, волосы умерших? Теперь он заметил, что волосы разделены на пряди, завязаны крошечными, на манер цветочков, узелками. Тусклые, неопределенного цвета волосы... - Боюсь, мистер Райделл, что я напрасно трачу ваше время. - Джастин осторожно шагнула в его сторону. - Беседуя с вами по телефону, я находилась под впечатлением, что в вас... ну, как бы это получше сказать... больше южного. - Что вы имеете в виду? - Мы продаем людям не только товар, но и определенное видение. А также некий мрак, тьму. Готическую атмосферу. Мать твою так и разэтак. Ну точно, как та кукла резиновая из бюро, то же самое дерьмо собачье, чуть не слово в слово. - Скорее всего, вы не читали Фолкнера. - Она резко взмахнула рукой, отмахиваясь от чего-то невидимого, пролетевшего, похоже, мимо самого ее носа. (Ну вот, опять за рыбу деньги!) - Нет. - Как я и думала. Понимаете, мистер Райделл, я пытаюсь найти человека, способного передать ощущение этой атмосферы, этой тьмы. Самую суть Юга. Лихорадочный бред сенсуальности. Райделл недоуменно сморгнул. - К сожалению, вы не внушаете мне такого ощущения. И снова - охота на невидимую паутинку. Или зеленого чертика? Райделл взглянул на рентакопа, но тот ничего не видел и не слышал. Кой хрен, он там что, совсем уснул? - Леди, - осторожно начал Райделл, - да из вас же торговый менеджер, как из моей жопы - соловей. У вас же совсем крыша съехала. Брови Джастин Купер взлетели на середину лба. - Вот! - Ну что - вот? - Краски, мистер Райделл. Жар. Сумеречная полифония, вербальное многоцветие немыслимых глубин распада. Вот это, наверное, и называется "лихорадочный бред". Взгляд Райделла снова остановился на негрокойке. - У вас же тут, думаю, и черные тоже бывают. Они как, не жалуются на такие вот штуки? - Отнюдь! - Сумеречная Джастин презрительно дернула плечиком. - Наши клиенты, в числе которых есть несколько весьма богатых афроамериканцев, прекрасно понимают, что такое ирония. А куда им без этого деться. Интересно, какая тут ближайшая станция метро - и сколько до нее тащиться, до этой "ближайшей"? А Кевину Тарковскому так все и объясним - не вышел я, значит, рылом. Хреновый я южанин, не южный какой-то. Рентакоп открыл дверь. - Простите, миссис Купер, но не могли бы вы сказать, откуда вы такая родом? - обернулся напоследок Райделл. - Нью-Гэмпшир. Дверь за его спиной закрылась. - Долбаные янки, - сказал Райделл жестяному "порше". Любимое папашино выражение неожиданно заиграло свежими, яркими красками. Такое вот, давись оно конем, вербальное многоцветие. Мимо прополз немецкий грузовик, длинный и суставчатый, словно гусеница. Только что не мохнатый. Райделл ненавидел эти машины, ходившие на растительном масле, - ну как это можно, чтобы выхлопные газы воняли жареной курицей?! 5 БЕССОННИЦА Сны курьера состоят из обжигающего металла, вопящих и мечущихся теней, тусклых, как бетонные надолбы, гор. Склон холма, похороны. Сироты лежат в пластиковых светло-синих гробах. Цилиндр священника. Первая мина была полной неожиданностью, никто не заметил, как она прилетела с бетонных гор. Мина пробила все - холм, небо, синий гроб, женское лицо. Звук слишком огромен, чтобы вообще считаться звуком, и все же он не мешает им слышать запоздалые, только теперь долетевшие хлопки минометов; они смотрят на серую гору, там вспухают белые, аккуратные шарики дыма. Словно подброшенный пружиной, курьер садится посреди широкой, как поле, кровати, в его горле застрял немой, оглушительный крик, слова языка, на котором он давно запретил себе говорить. Голова раскалывается от боли. Он берет с тумбочки стальной графин и пьет тепловатую, безвкусную воду. Комната качается, расплывается, снова становится резкой. Курьер заставляет себя встать, идет, не одеваясь, к высокому старомодному окну. Раздвигает тяжелые занавески. Сан-Франциско. Рассвет, похожий на старое, потемневшее серебро. Сегодня вторник. Это не Мехико. В белой ванной он жмурится от неожиданной вспышки света, плещет на онемевшее лицо холодной водой, трет глаза. Сон отступает, но оставляет после себя какой-то мерзкий осадок. Курьер зябко подергивает плечами, кафельный пол неприятно холодит босые ноги. Пьянка, шлюха. Ну уж этот Харвуд! Декадент. Курьер осуждает декаданс. По роду ра- боты он соприкасается с настоящим богатством, настоящей властью. Он встречается со значительными людьми. Харвуд - богатство, лишенное значительности. Он выключает свет и бредет к кровати, все его внимание поглощено пульсирующей в голове болью. Подтянув полосатое покрывало к подбородку, он вспоминает вчерашний вечер. В цепи событий обнаруживаются неприятные провалы. Вседозволенность. Курьер не любит вседозволенности. Вечеринка. Голос в телефонной трубке, инструкция, нужно идти к Харвуду. Он успел уже выпить несколько порций. Лицо девушки. Ярость, презрение. Короткие темные волосы скручены в острые, вздернутые кверху шипы. Глаза стали огромными, не помещаются в глазницы. Курьер трет их и сразу же тонет в море ярких, тошнотворно зеленых вспышек. В желудке перекатывается холодный ком воды. Он вспоминает себя за широким, красного дерева столом со стаканом под рукой. Это еще до вечеринки. До звонка по телефону. На столе лежат два футляра. Открытые, почти одинаковые. В одном хранится она. Другой - для того, что ему доверили. Дорогой способ, но ведь хранящаяся в кассете информация просто бесценна, это курьер знает с абсолютной достоверностью. Он складывает графитовые наушники и защелкивает футляр. Затем он трогает пальцем футляр, хранящий все ее тайны, - и белый дом в горах, и блаженное, пусть и недолгое спокойствие. Он рассовывает футляры по карманам куртки... Курьер вздрогнул и напрягся, его желудок стянуло тугим узлом. Он ходил в этой куртке к Харвуду. На вечеринку, почти не отложившуюся в памяти. Нет, отложившуюся, но с большими провалами. Почти забыв о болезненных ударах в голове, он слезает с кровати, ищет куртку, находит ее на полу, скомканную. Бешено стучит сердце. Вот. Тот, который нужно доставить. Во внутреннем, застегнутом на молнию кармане. Остальные карманы, остальные карманы... Пусто. Она исчезла. Курьер роется в одежде. Едва не теряя сознания от головной боли, он становится на четвереньки, заглядывает под кресло. Исчезла. Ничего, утешает он себя, эта потеря восполнима. Он стоит на коленях, комкая в руках куртку. Нужно только найти дилера, специализирующегося на подобном софте. К тому же последнее время она стала терять резкость. Думая о ней, он смотрит на свои руки, расстегивающие внутренний карман, вынимающие футляр. В этом футляре хранится их собственность. Они доверили эту собственность ему. Он должен ее доставить. Он открывает футляр. Черная поцарапанная пластиковая оправа, кассета со стертым до полной неразборчи- вости ярлыком, желтые полупрозрачные наушники. Курьер слышит, как в глубине его гортани образуется высокий, почти свистящий звук. Такой же, как много-много лет назад, когда упала первая мина. 6 МОСТ Ямадзаки аккуратно отсчитал тридцать процентов чаевых, расплатился, открыл заднюю дверцу машины и с облегчением покинул бугристое, продавленное сиденье. Таксер, прекрасно знавший, какие они богатые, эти японцы, мрачно пересчитал грязные, потрепанные купюры, а затем опустил три пятидолларовые монетки в треснутый термос, примотанный скотчем к облезлой приборной доске. Ямадзаки, никогда не бывший богачом, вскинул сумку на плечо, повернулся и зашагал к мосту. Лучи утреннего солнца косо прорезали прихотливое сплетение вторичных конструкций - картина, неизменно заставлявшая его сердце сжиматься. Структура пролетов была строгой и гармоничной, как современная компьютерная программа, но на ней выросла иная реальность, ставившая перед собой иные задачи. Реальность эта образовалась по кусочку, без единого плана, с использованием всех, какие только можно себе представить, техник и материалов. В результате получилось нечто аморфное, расплывчатое, поразительно органичное. Ночью эти строения, освещенные цветными лампочками, факелами и старыми неоновыми трубками, обретшими в руках местных умельцев вторую жизнь, клубились какой-то странной средневековой энергией. Днем, издалека, они напоминали Англию, развалины Брайтонского пирса, перемешанные в некоем треснутом калейдоскопе местного стиля. Стальной костяк моста, его туго напряженные сухожилия полностью терялись в коралловом нагромождении горячечных снов. Татуировочные салоны, игорные ряды, тускло освещенные лотки, торгующие пожелтевшими, рассыпающимися на листки журналами, лавки с рыболовной наживкой и лавки с пиротехникой, крошечные, безо всяких лицензий работающие ломбарды, лекари-травники, парикмахерские, бары. Сны о коммерции затопили уровни моста, по которым двигались когда-то транспортные потоки. Выше, поднимаясь до самых вершин вантовых устоев, повисло невообразимое в своем разнообразии хитросплетение баррио [Баррио - бедный (как правило, латиноамериканский) квартал.], птичьи гнезда никем не исчисленных, да, пожалуй, и неисчислимых людей. Первое знакомство Ямадзаки с мостом произошло ночью, три недели назад. Он стоял в тумане, среди торговцев, среди фруктов и овощей, разложенных на одеялах, стоял и с гулко бьющимся сердцем смотрел в широкий зев пещеры. Рваная, скособоченная арка неоновых ламп окрашивала пар, поднимающийся над котлами торговцев супом, в адские, огненные тона. Туман размывал все очертания, люди и предметы плавно переходили друг в друга, сплавлялись воедино. Телеприсутствие лишь в очень малой степени передавало магию, необычность, невозможность этого места; полный благоговения, Ямадзаки медленно углубился в неоновый лабиринт, в безудержный карнавал неведомо где найденных - или украденных - поверхностей, слепленных в калейдоскопически пестрое одеяло. Волшебная страна. Высеребренная дождями фанера, обломки мрамора со стен давно позабытых банков, покореженный пластик, сверкающая бронза, раскрашенный холст, зеркала, хромированный металл, потускневший и облезший в соленом воздухе. Так много всего, роскошный пир для ненасытных глаз; путешествие сюда не было напрасным. Во всем мире нет и не может быть более великолепного томассона. Сегодня утром он снова вступил в этот мир, в знакомую уже толчею тележек с мороженым и жареной рыбой, оглашаемую столь же знакомым дребезгом машины, пекущей мексиканские лепешки, и пробрался к кофейной лавке, напоминающей своим интерьером древний паром - темный исцарапанный лак по гладкому массивному дереву, словно кто-то и вправду отпилил эту лавку целиком от заброшенного корабля. Что совсем не исключено, подумал Ямадзаки, садясь за длинную стойку. Подальше, к Окленду, за этим опасным островом, в бесконечной туше "Боинга-747" дружно обосновались кухни девяти таиландских ресторанчиков. На запястьях официантки (хозяйки?) ярко синели татуированные браслеты в виде стилизованных ящериц. Кофе здесь подавали в чашках из толстого, тяжелого фаянса. Все чашки были разные. Ямадзаки вынул из сумки записную книжку, включил ее и бегло набросал свою чашку; сетка трещин на белой глазури напоминала миниатюрную кафельную мозаику. Отхлебывая кофе, он просмотрел вчерашние заметки. Сознание человека по фамилии Скиннер удивительно напоминало мост. К некоему изначальному каркасу постепенно прилипали посторонние разношерстные и неожиданные элементы; в конце концов критическая точка была пройдена, и появилась совершенно новая программа. Новая - но какая? Ямадзаки попросил Скиннера объяснить, каким образом происходило обрастание моста, создавшее вторичную структуру. Чем мотивировался каждый конкретный, индивидуальный строитель? Записная книжка зафиксировала, транскрибировала и перевела на японский язык путаные, невнятные объяснения. Вот тут этот мужик, он раз рыбу ловил, ну и крючок вроде как зацепился. Тянул-тянул, вытащил мотоцикл. Весь ракушками обросший. Люди смеялись. А он взял этот мотоцикл и построил закусочную. Бульон из ракушек, холодные вареные мидии. Мексиканское пиво. По- весил мотоцикл над стойкой. Всего три табуретки и стойка, и он выставил свою халупу футов на восемь за край, закрепил суперклеем и скобами. Стенки внутри заклеил открытками, вроде как дранкой. Тут же и спал, за стойкой. Раз утром смотрим, а его нет. Только и осталось что лопнувшая скоба да на стене цирюльни - несколько щепок, приклеены. У него там хорошо было, можно было смотреть вниз и видеть воду. Вот только слишком уж далеко он высунулся. Ямадзаки смотрел на поднимающийся от кофе пар и пытался представить себе обросший ракушками мотоцикл - тоже, кстати сказать, весьма примечательный томассон. "А что это такое - томассон?" - заинтересовался Скиннер; пришлось объяснить американцу происхождение, современный смысл и область применения этого термина, что и было зафиксировано записной книжкой. Исходный Томассон был игроком в бейсбол. Американец, очень сильный и красивый. В 1982 году он перешел в "Иомиури Джайантс", за огромные деньги. Вскоре выяснилось, что он не может попасть битой по мячу. Писатель и художник Гемпей Акасегава стал использовать его фамилию для обозначения определенного класса бесполезных и непонятных сооружений, бессмысленных элементов городского пейзажа, странным обра- зом превращающихся в произведения искусства. Позднее термин приобрел и другие значения, заметно отличающиеся от первоначального. Если хотите, я могу войти в справочник "Гендаи Иого Кисогисики", то есть "Основы понимания современной терминологии", и перевести на английский полный набор определений. Однако Скиннер - седой, небритый, с красными пятнышками лопнувших сосудов на пожелтевших белках ярко-синих глаз - равнодушно пожал плечами. Ямадзаки успел уже проинтервьюировать троих местных, все они единодушно называли Скиннера старожилом, одним из первопоселенцев моста. Само расположение его комнаты свидетельствовало об определенном статусе - факт, мягко говоря, странный: неужели найдется много охотников жить у самой верхушки одного из устоев? До установки электрического лифта подъем на такую высоту мог вымотать кого угодно. Теперь, с поврежденным бедром, старик превратился в беспомощного инвалида, полностью зависел от соседей и этой девушки. Они приносили ему еду, воду, следили, чтобы работал химический туалет. Девушка получала за свои хлопоты крышу над головой, но было в ее отношениях со Скиннером и нечто более сложное, глубокое. Трудно понять Скиннера, очень трудно, это связано с его возрастом либо со складом личности, либо и с тем, и с другим одновременно, а вот девушка, живущая в его комнате, просто хмурая и неразговорчивая. Ямадзаки уже привык, что почти все молодые американцы хмурые и неразговорчивые, возможно, они просто не хотят раскрываться перед иностранцем, японцем, который к тому же задает слишком много вопросов. Он посмотрел вдоль стойки, на профили других посетителей. Американцы. То, что он действительно сидит здесь, пьет кофе рядом с этими людьми, казалось чудом. Необыкновенное ощущение. Ямадзаки начал писать в записной книжке, кончик карандаша негромко постукивал по экрану. Квартира в высоком викторианском доме, построенном из дерева и тщательно покрашенном; все улицы этого района названы в честь американских политиков девятнадцатого века. Клей, Скотт, Пирс, Джексон. Сегодня утром, во вторник, покидая квартиру, я заметил на верхнем столбике лестничных перил следы снятых петель. Я думаю, что к этим петлям была когда-то подвешена калитка, преграждавшая путь детям. Затем я шел по улице Скотта, ловил такси и увидел на тротуаре мокрую от дождя почтовую открытку. Узкое лицо великомученика Шейпли, ВИЧсвятого, покрылось неприятными пузырями. Очень печальное зрелище. - Зря они так говорят, не нужно бы так. Это я, в смысле, насчет Годзиллы. Ямадзаки озадаченно уставится в негодующее лицо официантки (хозяйки?). - Извините? - Не нужно было им так говорить. Про Годзиллу. Не над чем тут смеяться. У нас тут тоже были землетрясения, но вы же над нами не смеялись. 7 ЧТОБЫ ВСЕ БЫЛО О'КЕЙ - Пошли на кухню, а то я еще не завтракал, - сказал Райделл. Увидев Эрнандеса в цивильной одежде, он испытал нечто вроде потрясения, хотя чего тут, собственно, так уж потрясаться. На службе - форма, а после звонка носи что хочешь. Например, тускло-голубой безрукавный комбинезон и немецкие пляжные сандалии с пупочками на стельках, которые, считается, все время массируют тебе ступни и ты от этого очень здоровый. На предплечьях Эрнандеса синели крупные римские цифры - грехи молодости, такого типа татуировки делают себе члены молодежных банд. Ступни у него были коричневые от загара и какие-то такие, ну, вроде как медвежистые. Сейчас, во вторник утром, они были в доме одни. Кевин уехал в "Раздвинь пошире ноги", остальные тоже разошлись по своим делам, чем бы уж там они ни занимались. Про Монику неизвестно, может, сидит в своем гараже, а может, и нет, она с соседями не общается. Райделл достал из буфета свой личный пакет кукурузных хлопьев, заглянул внутрь. На одну миску вроде бы хватит. Затем он открыл холодильник и взял с решетчатой полки литровую тастиковую флягу с жирной надписью красным маркером: "МОЛОЧНЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ". - Что это такое? - поинтересовался Эрнандес. - Молоко. - А зачем там написано "эксперимент"? - Чтобы никто не выпил. Я придумал это еще в Академии, когда жил в общаге. Он высыпал хлопья в миску, залил их молоком, нашел ложку и перенес все завтракательное хозяйство на кухонный стол. Миску стол выдерживал, но ставить на него токти было нельзя - одна из ножек все время норови та подломиться. - Как рука? - Прекрасно. Райделл снова забыл про своенравность стола и оперся о него локтями - по ободранному белому пластику потекла река молочно-кукурузной жижи. - На, вытри. - Эрнандес отмотат от рулона длинный кусок бежевого бумажного полотенца. - Это этого хрена, - заметил Райдечл. - Он дико не любит, когда мы ими пользуемся. - Пототенечный эксперимент, - ухмыльнулся Эрнандес, бросая Райдетлу бумажный ком. Райделл промокнул молоко и собрат большую часть хлопьев. Он не мог себе предста- вить, чего это Эрнандесу здесь потребовалось; с другой стороны, он ровно так же не мог себе прежде представить Эрнандеса раскатывающим на белом "дайхацу спикере" с динамической голограммой водопада на капоте. - Хорошая у тебя машина, - сказал Райделл, выскребая из миски остатки хлопьев. - Дочкина. Роза откомандировала меня в ремонтную мастерскую. Райделл прожевал хлопья, сглотнул. - Что, тормоза, или что? - В рот долбаный водопад. Там должны быть еще всякие мелкие зверюшки, они раньше вроде как высовывались из кустов и смотрели на него, на водопад то есть. - Эрнандес прислонился к стене, взглянул на пальцы, высовывавшиеся из пупырчатых сандалий. - Такие вроде как коста-риканские животины. Экология. Роза, она у меня насквозь зеленая. Заставила нас перепахать все, что осталось от газона, и посадила эти сберегающие грунт штуки - ну знаешь, которые вроде серых пауков. А в мастерской они не могут вытащить этих чертовых зверюг из кустов, не могут - и все тут, ну хоть тресни. У нас ведь и гарантия не кончилась, и все эти дела, а толку - хрен. Он сокрушенно помотал головой. Райделл покончил с хлопьями. - А вот ты, Райделл, ты был когда-нибудь в Коста-Рике? - Не-а. - Потрясуха у них. Ну прямо тебе Швейцария. - Я и там не был. - Да нет, я в смысле, что они делают с информацией. Точно как швейцарцы. - Надежное хранение? - Верно сечешь. Хитрые они ребята. У них же ни армии, ни флота, ни авиации, ни хрена, сплошная нейтральность. И они хранят для всех ихнюю информацию. - Вне зависимости, что это за информация? - Возьми с полки пирожок. Хитрые, говорю, ребята. И все заработанные деньги они тратят на экологию. Райделл отнес миску, ложку и влажный полотенечный ком к раковине. Он вымыл миску и ложку, вытер их, запихнул ком поглубже в подвешенный к раковине мусорный мешок, выпрямился и взглянул на Эрнандеса. - Нужна от меня какая-нибудь помощь? - Наоборот, - улыбнулся Эрнандес, - это я хочу тебе помочь. Странная у него была улыбочка, не вселяющая особых надежд. - Я же тут все о тебе думал. В какое ты попал положение. Хреново это, точно говорю - хреново. Настоящим копом ты уже не будешь. Теперь, когда ты от нас уволился, я не смогу взять тебя обратно ни на какую работу, ни даже ворота где-нибудь сторожить. Ну, может, ты сумеешь устроиться в какую еще контору, назначат тебя в винный магазин, будешь сидеть в конуре, как бобик. Устраивает это тебя? - Нет. - Вот и правильно, что не устраивает, ведь на такой работе угробить могут на хрен. Придет какой-нибудь придурок и разнесет эту твою ко- нуру- - В данный момент я веду переговоры насчет места в торговле. - Не брешешь? Торговля? Чем торговать? - Кровати, склепанные из чугунных садовых негритят. А еще - узоры, сплетенные из столетней давности человеческих волос. Эрнандес сощурил глаза и направился к двери. Райделл решил было, что бывший начальничек обиделся и уходит, однако тот просто начал разгуливать из угла в угол; дурацкая привычка, он и в "Интенсекьюре" всегда так. Развернувшись перед самой дверью, Эрнандес пошел прямо на Райделла. - Вот такие мы, значит, крутые и все нам по хрену? Ты иногда таким себя мудаком ведешь, что я просто и не знаю. Кончил бы выкобениваться и подумал - а вдруг я и вправду хочу тебе помочь? - Он снова зашагал к двери. - А ты бы сказал в простоте, что ты там такое придумал. Эрнандес остановился, повернулся к Райделлу, вздохнул. - - Ты ведь вроде никогда не бывал в Северной Калифорнии, верно? В Сан-Франциско бывал? Есть там кто-нибудь, кто тебя знает? - Нет. - "Интенсекьюр" имеет там лицензию, в Северной этой Калифорнии. Другой штат, другие законы, другое отношение к делу, прямо что тебе другая трижды долбаная страна, но у нас и там до хрена всего. Административные корпуса охраняем, гостиницы. Огражденные жилые кварталы - с этим там послабее, разве что в пригородах. "Конкорд", "Асьенда Бизнес-Центр", всякая такая мутотень. Это тоже на нас - не все, но большая часть. - Так это ж та же самая шарага. Не берут меня здесь, так и в Сан-Франциско будет то же. - Возьми второй пирожок, если там осталось. Никто и не говорит, чтобы тебя нанимать. Просто там есть один мужик, с которым можно договориться. Он работает вроде как сам от себя, свободный такой художник. У фирмы возникают иногда проблемы, и тогда они привлекают кого-нибудь со стороны. И этот мужик, он не интенсекьюровскии. Гуляет сам по себе. Тамошняя наша контора, у них вот сейчас и возникли проблемы. - Подожди, подожди. О чем мы, собственно, говорим? О вооруженной охране? - Этот мужик, он ищейка. Знаешь, что это такое? - Ищет людей, сбежавших от долгов, от просроченной квартплаты и все такое. - Или ребенка, сбежавшего от родителей, или кого угодно. Но на такие дела в наше время ищеек почти не нанимают, теперь же компьютерная сеть. Посылай почаще запрос с фотографией в "Дейтамерику" и найдешь голубчиков как миленьких, не сегодня, так завтра. А то, - Эрнандес пожал плечами, - можно и к копам обратиться. - А потому главная задача ищейки... - начал Райделл, вспомнив одну из передач "Влипших копов". - Избавлять клиентов от необходимости обращаться к копам. - Или в лицензированное сыскное бюро. - Совершенно верно, - кивнул Эрнандес. Райделл направился к двери; сзади по тусклому кафелю кухонного пола зашлепали немецкие пляжные сандалии. Только сейчас он почувствовал запах табака. Вчера на кухне кто-то курил - нарушение условий аренды. Узнает хозяин - крику не оберешься. Хозяин, сербский эмигрант, ездил в дряхлом пятнадцатилетнем "БМВ", носил идиотские тирольские шляпы и откликался на имя Уолли. Зная, что Райделл работает на "Интенсекьюр", Уолли подвел его как-то к своему "БМВ" и вытащил из-под приборной доски хитрый электрический фонарик - здоровенную такую, больше фута длиной, штуку со специальной кнопкой, чтобы выдавать мощную струю перечного газа. Он спросил Райделла, как тот думает - "хватит" этого или "не хватит". Райделл соврал. Он сказал Уолли, что люди, принимающие много "плясуна", они даже любят получить хорошую дозу хорошего перечного газа. Он им вроде как нос прочищает и мозги. Бодрости прибавляет. Они торчат на нем, на этом перце. Войдя в комнату, Райделл взглянул под ноги и вдруг, после стольких-то недель, заметил, что ковер здесь точно такой же, как тот, по которому он ползал па карачках, тогда, еще в Ноксвилле, в квартире этой самой стервы, подружки сбрендившего Терви. Чуть почище, но все равно такой же. Странно, как он раньше-то не заметил. - Послушай, Райделл, не хочешь, так и не надо, и слава богу. У меня выходной, отдыхать надо, а я тут с тобой рассусоливаю. Ну да, понимаю, тебя кинули какие-то там хакеры, ты купился и среагировал слишком уж активно. Понимаю и сочувствую. Но так уж случилось, никуда от того не денешься, а я хочу тебе помочь и предлагаю что уж могу - ничего другого у меня нет. И еще. Если ты справишься, поможешь фирме, об этом узнают в Сингапуре и тогда, может быть, что-нибудь изменится. - Эрнандес... - У меня сегодня выходной... - Слушай, да я же не умею искать людей... - Ты умеешь водить машину. А ничего другого и не надо. Ты будешь при нем, при этом сыщике, водителем. Сам он не может водить, ногу недавно покалечил. А тут дело такое, вроде как деликатное. Мозгами нужно ворочать. Вот я и сказал им, что ты, значит, ты справишься. Так вот прямо и сказал - сказал им, что ты справишься. На кушетке валялся очередной подарок Моники - "Пипл", раскрытый на статье о Гудрун Уивер, сорокалетней актрисе, пришедшей к Богу благодаря стараниям преподобного Уэйна Фаллона. Большая, на целую страницу фотография: Гудрун Уивер лежит на диване, напряженно вглядываясь в здоровенную батарею телевизионных экранов, на каждом из которых один и тот же древний фильм. Райделл увидел самого себя со стороны: лежит мужик на надувном матрасе, тупо созерцая пластиковые цветочки и автомобильные стикеры. - А там как, все чисто? Все по закону? - По закону? - Эрнандес хлопнул себя по серо-голубому бедру; звук получился громкий, как пистолетный выстрел. - Мы же говорим с тобой о серьезных людях. Я же помочь хочу тебе, понимаешь? За кого ты меня держишь? Ну на хрена стану я подбивать тебя на что-нибудь незаконное? - Так что же я, собственно, должен делать? Просто явиться туда и сесть за баранку? - Ну да. Машину водить, машину, сколько раз тебе говорить! Мистер Уорбэйби скажет куда, и ты его повезешь. - Кто? - Уорбэйби. Люциус Уорбэйби. Райделл взял "Пипл", перелистнул страницу и наткнулся на фотографию Гудрун Уивер с преподобным Уэйном Фаллоном. Сорокалетняя актриса Гудрун Уивер выглядела как сорокалетняя актриса. Преподобный Фаллон выглядел как жирная крыса с чужими волосами и в смокинге за десять тысяч. - Этот Уорбэйби, он же, Берри, чуть не лучший в своей профессии, а может, и лучший. В рот долбаная звезда. Иначе б они его и не наняли. Будешь с ним работать - многому научишься. Ты же парень совсем молодой, мозги еще не заржавели, тебе только учиться и учиться. Райделл бросил журнал на прежнее место. - А кого они там ищут? - Гостиничная кража. Кто-то что-то спер. А охрана там была наша. В Сингапуре из-за этого все на ушах стоят. Вот и все, больше я ничего не знаю. Райделл стоял под парковочным навесом и вглядывался в мерцающие глубины голографического водопада, в туман, сочащийся между ярко-зелеными ветвями тропических деревьев. Красиво. Однажды он видел "харлей-дэвидсон", буквально кишащий мерзкими, в натуральную величину, насекомыми. По всей раме, кроме тех мест, где хромировка, - скорпионы, фаланги, мокрицы, да все что угодно, и все ползают, шевелятся. - Видишь? - сказал Эрнандес. - Вот тут, где вроде как размыто. Тут, по идее, должен быть этот долбаный ленивец. Или лемур, хрен его знает. Заводская трижды в рот долбаная гарантия. - И когда я должен ехать? - Вот, возьми номер. - Эрнандес сунул Райделлу клочок желтой бумаги. - Позвони, они тебе все скажут. - Спасибо. - Слышь, - сказал Эрнандес, - я же хочу, чтобы у тебя все было о'кей. Честно хочу. И ты только посмотри на это говно. - Он ткнул в капот "спикера". - В рот долбаная гарантия. 8 НА ДРУГОЕ УТРО Шеветте спилось, что сильный боковой ветер сносит ее на встречную полосу; после поворота с Фолсом-стрит на Шестую стало легче - теперь мягкая невидимая рука подталкивала ее в спину. Она дважды проскочила на красный, у рынка едва-едва успела под зеленый и притормозила, чтобы не вылететь из седла, переваливая через рельсы. Дальше самый трудный участок пути - крутой подъем по Тэйлора на Ноб-хилл; Шеветта пригнулась к рулю. - Ну, давай! - скомандовала она себе. - Сегодня ты справишься. За спиной - дружеская ладонь ветра, впереди, над вершиной холма, - голубое, безоблачное небо; отчаянно работая ногами, Шеветта перевела передачу, почувствовала, как цепь клацнула о зубья огромной, по специальному заказу сделанной звездочки, звездочки, слишком большой для ее велосипеда - для любого велосипеда. Крутить стало легче, и все равно она проигрывала, безнадежно проигрывала... Шеветта закричала, встала на педалях и нажала из последних сил, ощущая, как остатки гликогена в крови превращаются в молочную кислоту. Вот она, вершина, совсем рядом... Сквозь круглое окно, сквозь секторы разноцветного стекла в комнату Скиннера падают косые лучи солнца. Вторник. Утро. На стене, сплошь заставленной пачками желтых, потрепанных "Нэйшнл Джиогрэфик", четко вырисовывается паутинный рисунок оконного переплета с двумя черными мохнатыми пятнами - два стекла вывалились, пришлось заткнуть дырки тряпками. Скиннер, одетый в старую клетчатую рубашку, сидит на кровати, чуть не до подбородка подтянув одеяло и спальник. Собственно говоря, это не кровать, а массивная дубовая дверь, установленная на четырех ржавых колесных ступицах от "фольксвагена" и застеленная пенкой. Шеветта спит на полу на другом, поуже, куске пенки, который она по утрам сворачивает и прячет за длинный деревянный ящик, до краев заваленный аккуратно смазанными инструментами. Запах смазки не покидает ее даже во сне, но Шеветта уже привыкла и почти его не замечает. Выпростанную наружу руку обожгло ноябрьским холодом. Шеветта дотянулась до свитера, лежащего на деревянной, грубо покрашенной табуретке, затащила свитер к себе в спальник, влезла в него, для чего потребовалось минуты две извиваться ужом, и встала. Свитер свисал почти до колен, Шеветте приходилось непрерывно его поддергивать, чтобы растянутая пройма не соскользнула с плеч. Скиннер молчал - утром он всегда так. Шеветта протерла глаза, вскарабкалась на пятую перекладину привинченной к стене лестницы, отодвинула, не глядя, засов и распахнула люк. Подняться на крышу, поздороваться с водой и с городом - непременный утренний ритуал, нарушавшийся только в редких случаях. Если шел дождь или над заливом стоял густой туман, Шеветте приходилось сперва накачать примус - музейную редкость с ярко-красным бачком и латунной, дочерна закопченной горелкой. Обычно Скиннер делал это сам, но в сырую погоду он почти не вылезал из кровати, жаловался, что ноют все кости, особенно бедро. Шеветта высунулась из квадратного отверстия и присела на край, свесив босые ноги в комнату. Солнце пекла уже в полную силу, серебристая дымка тумана таяла буквально на глазах. Скоро будет совсем жарко, черный прямоугольник крыши накалится, смоляной запах размягченного асфальта проникнет даже в комнату. Скиннер показывал ей "Нэйшнл Джиогрэфик" со снимками карьеров Ла-Бреа и бедных-несчастных зверюг, живших миллионы лет назад в тех местах, где теперь Лос-Анджелес, и утонувших в смоле. Вот так-то и добывают асфальт; асфальт - минерал, а не какая-то там гадость, изготовленная на химическом заводе. Скиннер любил точно знать, откуда что берется. Куртка, которую он дал Шеветте, была сшита в ателье Д.Льюиса, на Грейт-Портленд-стрит. Это не здесь такая улица, а в Лондоне. Скиннер любил карты. К некоторым номерам "Нэйшнл Джиогрэфика" прилагались карты, и все изображенные на них страны были похожи друг на друга - большие, от края до края листа, пятна, выкрашенные одним цве- том. Неимоверное множество стран, среди которых попадались и настоящие гиганты: Канада, СССР, Бразилия, - только этих, больших, теперь уже нет, они рассыпались по кусочку. То же самое, говорит Осиннер, происходит и с Америкой, хотя она и не хочет в этом признаваться. Вот, скажем, теперь две Калифорнии, а когда-то была одна, один большой штат. Если посмотреть на комнату и на крышу, то комната вроде как больше, хотя она и забита всяким скиннеровским барахлом, а на крыше только-то и стоит, что ржавая металлическая тележка с парой рулонов толя, и размеры у них, у крыши и комнаты, конечно же, одинаковые - двенадцать футов на восемнадцать. Слева, чуть подальше четвертой опоры, виднелся Остров Сокровищ, струйка дыма от горящего на берегу костра бесследно терялась в тумане. На самой опоре недавно установили здоровую штуку вроде купола, почти шар; треугольные секции сверкали, как начищенная латунь, но Скиннер объяснил, что это просто майлар, натянутый на деревянный каркас. У них там релейная станция, штука такая, которая разговаривает со спутниками; надо сходить как-нибудь посмотреть. Рядом, на уровне глаз, скользнула серая чайка. Город выглядел точно так же, как и всегда: частокол административных башен - Шеветта знала их все по номерам, - а дальше холмы, похожие на спящих бегемотов. И гостиницу эту, ее тоже отсюда должно быть видно, раз оттуда был виден мост. Вчерашний вечер грубо схватил Шеветту за загривок. Она сама не верила, что умудрилась сморозить такую глупость. Футляр, вытащенный из кармана этого мудака, переместился в карман скиннеровской куртки, куртка же висит сейчас на железном крюке, сделанном в форме слоновой головы. И добро бы что интересное, а то очки - дорогие, судя по виду, и жутко темные, ничего сквозь них не видно. Гориллы, которые в вестибюле, просканировали на входе значки; с их точки зрения, она так до сих пор и торчит в той гостинице. Компьютер, конечно же, через какое-то время всполошился, начал ее искать. Если они запросят "Объединенную", можно сказать, что доставила пакет в восемьсот восьмой, а потом забыла про проверку на выходе и спустилась служебным лифтом. И ни про какую там пьянку слыхом не слыхала, да и кто ее, собственно, там видел?-Да нет, засранец этот видел. И помнит, наверное, не такой уж он был пьяный. И мог сообразить, что это она прихватила его очки. Может, даже почувствовал что-нибудь в тот момент. Скиннер крикнул, что кофе готов, а вот яиц нет, кончились. Шеветта спрыгнула вниз, ухватилась на лету за верхнюю перекладину лесенки и повисла. - Оставь мне кофе. Она натянула черные бумазейные лосины и сунула ноги в ботинки, даже не позаботив- шись их зашнуровать, а затем открыла люк, который в полу, и вылезла наружу, все еще полная тревожных мыслей про этого засранца, про его очки и свою работу. Теперь вниз, по десяти стальным ступенькам, приваренным к опоре старого подъемного крана. Корзина на месте, там, где она оставила ее вчера. Велосипед тоже на месте, да куда же он денется, прикованный цепью к опоре, с охранной системой да еще с двумя дополнительными сиренами на всякий пожарный случай. Шеветта перевалила через высокую, по пояс, боковину желтой пластмассовой корзины и стукнула по кнопке. Заскулил мотор; здоровенный зубец, удерживающий корзину на месте, убрался, и она заскользила вниз. Скиннер называл подъемник своим фуникулером. Только он не сам сделал подъемник, его сделал черный парень по фамилии Фонтейн, это когда Скиннеру стало трудно карабкаться наверх и вниз. Фонтейн жил на другом, оклендском, конце с двумя женщинами и целой оравой детей, на нем держалось чуть не все электрическое хозяйство моста. Время от времени он приходил к Скиннеру в своем длинном твидовом пальто с двумя чемоданчиками, по одному в каждой руке, - у него там лежали инструменты. Он смазывал подъемник, проверял и говорил: "Все в порядке". У Шеветты был записан номер, чтобы позвонить ему, если что сломается, но такого еще не было. При остановке корзину сильно тряхнуло. Шеветта выбралась на деревянные мостки и пошла вдоль сплошной стены молочно-белого туго натянутого пластика, ярко подсвеченной изнутри галогенными тампами, испещренной тенями растений. Из-за стены доносилось неустанное бормотание воды в гидропонных грядках. Теперь за угол и вниз, к утреннему шуму и суете моста. Навстречу попался Найджел с одной из своих тележек, самой новой. Работает уже, доставтяет. - Привет, Вета, - широко ухмыльнулся Найджел. Это он ее всегда так называет. - Яичную бабушку не видел? - Поближе к городу. - "Городом" был исключительно Сан-Франциско, а Окленд - просто "Земля". - Сильная штука? - Он указал на тележку, малость придурочное лицо расцвело гордой улыбкой творца. Черненая алюминиевая рама, тайваньские ступицы и ободья, новенькие, сверкающие спицы. Найджел ремонтироват вечосипеды, среди его заказчиков были и курьеры "Объединенной" - те, которые все еще катались на металле. Ему не понравилось, когда Шеветта перешла на бумажную раму. - Хорошая, - кивнула Шеветта, проведя пальцем по безукоризненно гладкому чернению. - А это японское говно, оно еще не расслоилось? - Ни в коем разе. - Не расслоитось, так расслоится. Стукнешь посильнее, и разлетится твоя новомодная хрень, как стекло. - Вот тогда я и приду к тебе, пожатуюсь. - Тогда будет поздно, - покачал головой Найджел; облезлый рыболовный поплавок, свисавший с его левого уха, дернулся и закрутился. Расставшись с Найджелом - он покатил свою тележку в сторону Окленда, - Шеветта нашла старушку и купила у нее три яйца. Каждое яйцо было обернуто двумя большими сухими листьями какой-то травы. Фокус, волшебство. Эту упаковку не хотелось снимать, нарушать ее совершенство, а если уж снимешь, то никогда не завернешь яйца снова, и непонятно, как она это делает. Яичная старушка опустила пятидолларовую монету в маленькую сумочку, висевшую на костлявой шее. Зубов у нее не было, ни одного, от влажной щели запавшего рта радиально расходилась сеть глубоких, словно ножом прорезанных морщин. Скиннер уже сидел за столом, больше похожим на полку, чем на стол, и пил кофе из стальной, сильно помятой термосной кружки. Вот так вот зайдешь, посмотришь, и он - ну разве это старик? Крупный мужик, ширококостный и совсем не такой вроде и старый. Седые волосы гладко зачесаны назад, на лбу - богатая, за долгую жизнь накопленная коллекция шрамов, вмятины всякие, борозды и пара черных пятнышек вроде татуировки: это где в рану попала какая-то черная пыль, да так там и осталась. Шеветта нарушила волшебство яичной старушки, развернула яйца и положила их в пластиковую миску. Скиннер тяжело встал со своего скрипучего стула, поморщился от боли в ноге. Взяв у Шеветты миску, он повернулся к примусу. Яичницу-болтушку Скиннер жарил без масла, на воде, говорил, что научился этому на каком-то корабле у кока. Яичница получалась хорошая, а что сковородку потом не отскребешь, так это уж не его забота. Оставив Скиннера заниматься яичницей, Шеветта подошла к висящей на слоновом крючке куртке и вынула футляр. Совершенно непонятно, из чего он сделан; верный признак, что вещь дорогая. Что-то такое темно-серое, как карандашный грифель, и тонкое, как та же самая яичная скорлупа; и все-таки почему-то кажется, что по скорлупе этой хоть на грузовике катайся и ничего ей не будет. Вроде японской велосипедной рамы, которую Найджел хает. Как футляр открывать, это Шеветта сообразила еще вчера, - одним пальцем нажать сюда, другим сюда, и все в порядке. Никаких защелок, никаких пружин, ничего. И фирменной марки тоже нет, и номера патента. Внутри - что-то вроде черной замши, только это не замша, а какая-то другая хрень, потолще, и мягкая, как поролон. И очки, большие и черные. Вроде как у этого Орбисона на постере, приклеенном к стене над Скиннеровой кроватью, черно-белом постере. Скиннер говорит: если хочешь приклеить постер, чтобы навсегда, нужно брать не клей, а сгущенное молоко. Молоко из консервной банки. Теперь консервную банку днем с огнем не сыщешь, но Шеветта еще помни- ла, что это такое, а странный мордастый парень в черных очках вот так вот и был намертво приклеен к белой фанерной стене. Шеветта вынула очки из футляра; черная, вроде замши, подстилка мгновенно спружинила, выпрямилась, превратилась в гладкую, без малейшей вмятины, плоскость. Очки беспокоили Шеветту. И не только, что она их украла, а и вообще, странные они были какие-то. Слишком уж тяжелые, даже если учесть большие заушники. Оправа словно выточена из графита, а может, не "словно", а и вправду, вот ведь велосипедная рама: там бумажная серединка покрыта графитом, и это - самая современная технология, "Асахи Инжиниринг" иначе не работает. Стук деревянного шпателя: Скиннер взбалтывает яйца. Шеветта надела очки. Темнота, полная темнота. - Кэтрин Хэпбсрн, - сказал Скиннер. - А? - переспросила Шеветта. - У нее тоже были такие вот очки. Большие. Шеветта взяла зажигалку, лежавшую рядом с примусом, щелкнула и попыталась рассмотреть пламя сквозь одно из стекол. Фиг там. - И для чего же они такие, для сварки? Скиннер выложил ее долю яичницы па алюминиевую армейскую тарелку с отштампованным годом выпуска "1952", а затем поставил тарелку на стол, рядом с вилкой и уже налитой кружкой черного кофе. - Ничего не видно, черные, и все. Шеветта положила очки на стол, пододвинула табуретку, села и взялась за яичницу. Скиннер тоже сел и начал есть, время от времени поглядывая на Шеветту. - Советский Союз. - сказал он глотнув кофе. - Чего? - Вот так вот они делали солнечные очки в светлой памяти Советском Союзе. Два завода солнечных очков, и один из них такие вот все время и выпускал. И прямо на склад, ведь никто их не покупал, покупали нормальные, с другого завода. Забили склад под самую крышу. - Завод выпускал непрозрачные очки? - Советский Союз, что ж ты хочешь. - Они там что, были совсем с приветом? - Не так-то все это просто... А где ты их взяла? Шеветта взглянула на свою кружку. - Нашла. Она взяла кружку со стола, старательно глотнула. - Работаешь сегодня? Скиннер встал, заправил рубаху в джинсы, потрогал проржавевшую пряжку ремня, перевязанную для верности проволокой. - С обеда до пяти. Шеветта взяла очки со стола, взвесила их в руке. Да, слишком уж тяжелые. - Нужно позвать кого-нибудь, чтобы проверил топливные элементы. - Фонтейна? Скиннер не ответил. Шеветта уложила очки на черную замшу, закрыла футляр, встала, собрала со стола посуду и отнесла к раковине. Искоса взглянула на футляр. Выкинуть надо, подумала она, и дело с концом. 9 КОГДА ДИПЛОМАТИЯ БЕССИЛЬНА В тот же день, поближе к вечеру, Райделл сел в Бербанке на конвертиплан "Кал-Эр". Фредди, мужик из Сан-Франциско, сказал: приходи на аэродром, я забронирую билет и оплачу. Пассажиры здесь были попроще, и "Кал-Эр" считала излишним баловать их компьютерными развлечениями. Противно пищали дети. Райделлу досталось место у окна. Внизу плыла россыпь огней, чуть размытая и радужная, - кто-то из предыдущих пассажиров прислонился к стеклу набриолиненной головой. Калифорнийская долина. Бирюзовые бездны плавательных бассейнов, подсвеченных из-под воды. Большая это теперь редкость - плавательный бассейн. Тупая боль в руке. Райделл прикрыл глаза и увидел отца, стоящего у кухонной раковины их флоридского автофургона. В этот момент смерть уже вызревала в нем, превращалась в факт, какая-то грань была пройдена. Отец стоял у раковины, мыл стакан и говорил о своем брате. Дядя Райделла был на три года младше отца и к тому времени пять лет уже как умер; однажды он прислал Райделлу из Африки футболку в пакете с мягкой, из пузырчатого пластика, подкладкой и с армейскими марками. На марках был один из древних бомбардировщиков, "В-52", и надпись: "КОГДА ДИПЛОМАТИЯ БЕССИЛЬНА". - Как вы думаете, это что - Прибрежный хайвэй? Райделл открыл глаза. Соседка чуть привстала и вглядывалась в затянутый бриолиновой пленкой иллюминатор. Старая, старше, чем был бы сейчас отец, и похожа на миссис Армбрастер из пятого класса. - Не знаю, - сказал Райделл, - может быть. То есть, - добавил он, - мне они все кажутся улицами, я не здешний. Любознательная соседка улыбнулась и снова втиснулась в узкое кресло. Ну точно как миссис Армбрастер, такое же дикое сочетание твида и оксфордского хлопка, та же индейская накидка. Уж эти бодрые старушонки в крепких, на толстой подошве, ботинках! - Никто из нас не здешний. - Морщинистая рука похлопала Райделла по коленке цвета хаки. ("Да оставь ты себе эти брюки", - сказал Кевин.) - Такие уж времена. - У-гу, - промычал Райделл, отчаянно нащупывая кнопку, опускающую сиденье, маленький стальной кружок, который поможет опрокинуться в некое подобие сна. Он снова закрыл глаза. - Хорошо, что до Сан-Франциско так близко. Я лечу туда, чтобы перевести своего покойного мужа в одну из малых криогенных фирм, - не отставала "миссис Армбрастер". - В фирму, предоставляющую клиентам индивидуалъ- ные консервациоиные модули. Реклама называет их "салонами" - гротескно, не правда ли? Райделл нашел кнопку и выяснил, что "калэровские" сиденья откидываются не больше чем на десять сантиметров. - Он в крио - сколько же это? - уже девять лет, и все это время я с ужасом думаю, что его мозг болтается там, в этом гелии, вместе с сотнями других. Завернутый в фольгу. Ну совсем как печеная картошка, верно? Райделл открыл глаза. В данной ситуации не подходил ни один из возможных ответов. - Или как кроссовки в сушилке, - сказала старуха. - Я понимаю, что все они насквозь промерзшие, и все равно вот как-то не чувствуется в этом настоящего, достойного упокоения. Райделл разглядывал спинку переднего сиденья. Голый пластик. Серый. Безо всякого всего - телефона и того нет. - Конечно же, эти маленькие конторы не могут обещать ничего нового в смысле грядущего пробуждения, но так будет пристойнее. Я уверена, что так будет пристойнее. Молчать дальше было уже просто невежливо. Райделл повернул голову и, сам того не желая, встретился со старухой взглядом. Светло-карие глаза запутались в паутине тончайших морщинок. - К тому времени, как он оттает - или что уж там они с ним в конечном итоге сделают, - меня к тому времени уже не будет, я не буду при этом присутствовать. Идея замораживания в корне противоречит моим принципам. Мы постоянно с ним спорили. Я не могла забыть о миллиардах мертвецов, о бесчисленных людях, умирающих в бедных странах. "Дэвид, - говорила я, - ну как ты можешь помыслить о таком, когда большая часть человечества не знает, что такое кондиционер?" Райделл открыл рот. И снова закрыл. - Лично я имею членский билет "Угасни в полночь". Райделл не понимал выражения "членский билет", а вот что такое "Угасни в полночь", это он знал. Общество коллективной самоэвтаназии, запрещенное в штате Теннесси, только кто же сейчас смотрит на-законы и запреты? Рассказывали, что они даже накрывают для врачей и санитаров скорой помощи стол - печенье обычно и молоко. Собираются группой в восемь-девять человек и - прямиком на тот свет. Никого не подводят, травятся хитрыми смесями лекарств, имеющихся в свободной продаже, ни стуку ни грюку, сплошная благодать, вот они какие, эти УП. Упыри - так называют их санитары. - Простите, пожалуйста, мэм, - сказал Райделл, - но мне просто необходимо немного поспать. - Спите, юноша, спите, у вас и вправду очень усталый вид. Райделл откинул голову на спинку, закрыл глаза и открыл их снова только тогда, когда резко изменился рев двигателей; конвертиплан шел на посадку. - Томми Ли Джонс, - произнес черный парень. Его прическа напоминала перевернутый цветочный горшок, обвитый аккуратно выдавленной спиральной дорожкой. Нечто вроде шрайнерской [Шрайнеры (от англ. shrine - святыня) - члены Древнего арабского ордена аристократов Таинственной Святыни (американская масонская ложа, образованная в конце XIX в.).] фески, только без кисточки. Росту - пять футов, ядовито-желтая рубаха на три размера велика и разукрашена пистолетами всех существующих в природе систем, в натуральную величину, огромные темно-синие шорты болтаются ниже колен, круглые зеркальные очки со стеклами размером в пятидолларовую монету, длинные гольфы, кроссовки с крошечными красными светлячками по краю подошв. - Обознался, - сказал Райделл. - Не, мужик, ты выглядишь точно как он. - Как кто? - Томми Ли Джонс. - Кто? - Это, мужик, актер был такой. Райделл на секунду решил, что этот парень тоже из последователей преподобного Фаллона. Вот даже очки - один к одному как Саблеттовы линзы. - Ты Райделл. Мы прогнали тебя через "Двойника". - Так ты - Фредди? "Двойником" называлась полицейская программа, очень полезная при розыске пропавших. Сканируешь фотографию нужного тебе человека, получаешь на выходе фамилии полудюжины знаменитостей, а затем начина- ешь опрашивать всех подряд, не попадался ли им в последнее время некто, хоть отдаленно напоминающий А, В, С... Странным образом, эта методика давала гораздо лучшие результаты, чем если попросту показывать людям снимок. В Ноксвиллской академии инструктор объяснял курсантам, что так в работу вовлекается отдел мозга, куда отложены сведения о знаменитостях. Райделл представлял себе этот отдел как специальный бугор, или там шишку, занимающуюся кинозвездами и ничем кроме. Интересно, неужели и вправду такие есть? Тогда понятно, почему Саблетт все фильмы наизусть знает, шишка у него большая. Только вот когда Райделла прогоняли через "Двойника" в Академии, получилось, что он точь-в-точь похож на Хауи Клактона, бейсболиста из Атланты, и никаких тебе Томми Ли Джонсов. Да и с Хауи Клактоном дело очень сомнительное, во всяком случае, сам Райделл не усматривал никакого сходства между собой и этим типом. - Багаж есть? - спросил Фредди, протягивая Райделлу очень большую и очень мягкую ладонь. - Только это. - Райделл подхватил свой "самсонит". - А вон там мистер Уорбэйби. Фредди указал кивком на одетую в полувоенную форму охранницу, проверявшую у пассажиров корешки билетов. Нет, не на охранницу, а чуть левее, где за барьером маячила чудовищная фигура негра, такого же широкого, как и сам Фредди, но раза в два выше. - Большой человек. - Угу, - кивнул Фредди, - и нам бы лучше поскорее, чтобы он долго не ждал. У мистера Уорбэйби болит нога, я говорил ему: да сидите вы в машине, но он буквально настоял, что придет сюда и встретит тебя лично. По пути к турникету и пока охранница проверяла посадочный талон, Райделл внимательно изучал своего нового работодателя. Шесть с лишним футов, широкий, как шкаф, но главное, что огромный этот человек лучился огромным спокойствием - спокойствие, а еще какая-то такая печаль на лице. Черный телевизионный проповедник, которого отец смотрел в последние месяцы, вот у него было такое же лицо. Смотришь на этого проповедника, на его лицо, и чувствуешь, что он успел повидать все печальное дерьмо, какое только бывает, чувствуешь и вроде как начинаешь ему верить. Во всяком случае, отец верил. Может быть. Отчасти верил. На негре было длинное пальто из оливкового, ромбиками простеганного шелка. - Люциус Уорбэйби, - сказал он, вытаскивая из глубоких карманов огромные, Райделл таких в жизни не видел, ладони. В неимоверно низком голосе почти ощущались инфразвуковые гармоники. На старомодном, тяжелом, как кастет, кольце сверкала надпись алмазной крошкой по золоту: "УОРБЭЙБИ". - Рад познакомиться, мистер Уорбэйби. Рука Райделла утонула в гигантской черной клешне, его пальцы ощутили колкую шершавость алмазов. Черный с загнутыми вверх полями стетсон сидел на голове Люциуса Уорбэйби ровно, как по ватерпасу, очки - прозрачные, без диоптрий, стекла в тяжелой черной оправе - не исполняли никаких функций, кроме чисто декоративных. Сквозь никчемные эти стеклышки печально глядели чуть раскосые глаза необычного, золотисто-коричневого оттенка. Китайские глаза, решил про себя Райделл. Или кошачьи. Великий сыщик опирался на больничный, с регулируемой длиной костыль; его новехонькие черные джинсы были заправлены в зеркально начищенные ковбойские сапоги трех разных оттенков все того же черного цвета, под левой штаниной угадывались контуры углеродно-волоконной шины. - Ты вроде бы прилично водишь машину. - В голосе Уорбэйби звучала черная, беспросветная тоска. - Хуанито говорит, ты не знаешь этих мест... - Совершенно не знаю. Райделл никогда еще не слышал, чтобы Эрнандеса называли Хуанито. - Это хорошо, - продолжал Уорбэйби. - Значит, и тебя здесь не знают. Фредди, возьми у парня сумку. Фредди с явной неохотой освободил Райделла от багажа. По его лицу можно было подумать, что "самсонитовская" сумка - нечто не совсем пристойное, с чем не стоит появляться на людях. Украшенная кольцом рука опустилась на плечо Райделла. Создавалось впечатление, что кольцо это весит фунтов тридцать. - Хуанито говорил тебе, чем мы тут занимаемся? - Сказал, что гостиничная кража. Что "Интенсекьюр" привлек вас по контракту и... - Да, вот именно, кража. - Судя по виду и голосу Уорбэйби, на нем лежала ответственность за все беды земные и он твердо решил нести свое непосильное бремя до конца - каким бы ни был этот конец. - Нечто пропало. А теперь еще возникли... осложнения. - Какие? - Человек, заявивший о пропаже, умер, - тяжело вздохнул Уорбэйби. В золотистых глазах - острый, настороженный блеск. Тяжелая, как гиря, рука убралась наконец с плеча Райделла. - Умер? Каким образом? - Убийство, - сказал Уорбэйби. Сказал тихо, печально, но очень отчетливо. - Ты задаешься вопросом, откуда у меня такая фамилия, - сказал Уорбэйби, успевший уже втиснуть свое огромное тело на заднее сиденье черного фордовского "Патриота". - Я задаюсь вопросом, в какую дырку засунуть ключ зажигания, - пробурчал Райделл, изучавший непривычную приборную панель. Американские производители упорно ставили на свои машины приборы, по одному на каждый показатель, в то время как весь остальной мир давно перешел на дисплеи. Возможно, именно поэтому в мире так мало американских машин. И мотоциклов с ценной передачей, вроде "харлей-дэвидсона", тоже мало. - Моя бабушка была вьетнамкой, - пророкотал Уорбэйби. Вот с таким, наверное, звуком скальная платформа, подпирающая Калифорнию, сдвинется однажды с места и ухнет куда-нибудь там в Китай. - А дедушка - из Детройта. Солдат. Привез ее из Сайгона, но потом они разбежались. Мой папа, его сын, сменил свою, то есть его, фамилию на Уорбэйби [Уорбэйби (англ.) - дитя войны.]. Жест такой. Дань чувствам. - У-гу, - промычал Райделл, запуская двигатель "форда" и проверяя трансмиссию. Для него Сайгон был местом, куда богатенькие ребята летают отдыхать. Привод на все четыре колеса. Керамическая броня. Гудировские "стритсвиперы", хорошие шины, враз не прострелишь, разве что из очень серьезного оружия. Перед вентиляционной решеткой болтается картонный освежитель воздуха, сделанный в виде симпатичной такой елочки. - А насчет "Люциус" - этого я тебе сказать не могу. - Мистер Уорбэйби, - раздраженно обернулся Райделл, - куда мы едем? Негромко загудел вмонтированный в приборную доску модем. - Мать твою, - присвистнул Фредди. - Ну что, суки, делают! Райделл взглянул на выползавший из прорези факс. Толстый, абсолютно голый мужик на пропитанной кровью простыне. Лужа, море крови, не верится даже, что в человеке ее так много. - Что это у него под подбородком? - спросил Райделл. - Кубинский галстук. - Нет, правда, что это? - Райделл говорил высоким, дрожащим, непривычным для самого себя голосом. - Его собственный язык. Фредди сорвал факс и передал его на заднее сиденье. Райделл услышал шорох бумаги. - Страшные люди, - сказал Уорбэйби. - Ужасно. 10 СОВРЕМЕННЫЕ ТАНЦЫ Ямадзаки сидел на низкой деревянной табуретке и смотрел, как Скиннер бреется. Для такого случая Скиннер опустил ноги с кровати на пол; он выскребал лицо одноразовой бритвой, окуная ее время от времени в серый помятый алюминиевый тазик, зажатый между коленями. - Бритва старая, - сказал Ямадзаки. - Вы не собираетесь ее выбросить? Скиннер взглянул на пластиковую бритву, затем на японца. - Дело в том, Скутер, что посте некоторого момента эти штуки больше не тупятся. Он намылил и выбрил верхнюю губу. Первые дни Ямадзаки был "Кавасаки". А теперь вот - "Скутер". Выцветшие, полуприкрытые красными набрякшими веками глаза старика смотрели спокойно, равнодушно, однако Ямадзаки казалось, что Скиннер внутренне смеется. - Вам смешно на меня смотреть? - Сегодня - нет. - Скиннер уронил бритву в тазик, хлопья пены и седые волоски шустро разбежались к краям. Поверхностное натяжение. - Во всяком случае, не так, как в тот день, когда ты гонялся за говешками. Ямадзаки потратил недавно целое утро на составление схемы канализации группы жилищ, которую он называл про себя "квартал Скиннера". Прозрачные пятидюймовые шланги превращали это не очень аппетитное занятие в нечто вроде увлекательной детской игры. Ямадзаки выбирал какой-нибудь приметный ком отходов и следил, как тот движется от одного жилища к другому. Шланги свисали изящными, безо всякого порядка расположенными дугами, перепутывались, как нервные волокна, уходили в тысячегаллонный буферный бак, приваренный под мостом. Скиннер сказал, что, как только бак наполняется, ртутный выключатель, управляемый поплавком, приводит в действие струйный насос и все накопившиеся отбросы перекачиваются по трехфутовой трубе в городскую канализацию. Интересный пример связи между автлном ной подпрограммой моста и программой города, есть о чем подумать, но сейчас гораздо важнее вытащить из Скиннера историю моста. Убежденный, что именно Скиннер обладает ключом к экзистенциальному смыслу моста, Ямадзаки полностью забросил прямые физические исследования здешних, крайне необычных структур, чтобы проводить в компании старика как можно больше времени. Ежевечерне он отсылал собранные за день материалы на кафедру социологии Токийского университета. Сегодня по пути к лифту он разминулся на лестнице с этой девушкой, она несла вниз велосипед. Девушка работает где-то в городе, курьером. Важно ли, что Скиннер делит кров с особой, зарабатывающей хлеб свой насущный на этом архаичном перекрестке информации и топографии? Конторы, между которыми она мечется на велосипеде, объединены электронно, являются, по сути дета, одним огромным рабочим местом, все расстояния смазаны и упразднены монолитной системой, обеспечивающей мгновенную связь. Но ведь эту самую монолитность, благодаря которой материальная почта стала дорогостоящим капризом, можно рассматривать и как пористость, естественным образом создающую спрос на услуги, предоставляемые Скиннеровой жиличкой. Физически перенося клочки информации за пределами вездесущей, из той же самой информации состоящей Сети, она обеспечивает абсолютную, осязаемую надежность, нечто вроде твердой опоры в текучем, безбрежном океане. Вы знаете, что посланное вами письмо находится в сумке курьера и нигде кроме; если обратиться к услугам электроники, в момент передачи текст окажется нигде, а может - везде. Ямадзаки находил Скиннерову девушку с белыми крепкими ногами и воинственно вздернутым хвостиком черных, чуть рыжеватых, волос привлекательной, хотя и странноватой. Иностранка... - Засыпаешь, Скутер? Скиннер отставил тазик и привалился плечами к горе серых, чуть ли не плесневелых подушек. Фанерная, выкрашенная в белый цвет стена негромко скрипнула. - Нет, Скиннер-сан. Но вы обещали рассказать мне про первую ночь, когда люди решили захватить мост... Ямадзаки включил свою книжку на запись. Негромко и почтительно он произносил слова, специально подобранные, чтобы вызвать в собеседнике раздражение, развязать ему язык. - Я ничего не обегцал. Я уже говорил тебе, что... - Руки Скиннера слегка подрагивали. - Но ведь как-то это случилось. - Случиться может все что угодно. Случилась та ночь. Никаких планов, никаких сигналов и вождей. А вы думаете, что это была политика. Этот танец, мальчик, он давно закончился. - Но вы говорили, что люди были "готовы? - Готовы, но не па все что угодно. Вот этого-то ты, похоже, и не понимаешь - верно? Мост - мост, он был здесь, но нам совсем не казалось, что он нас ждет. Ты понимаешь разницу? - Я думаю... - Ты думаешь жопой - и мысли у тебя соответственные. Идиоматика Скиннера нередко приводила записную книжку в замешательство. К тому же он говорил не очень разборчиво, проглатывал куски слов. Экспертная система Осакского университета высказала предположение, что у данного субъекта повреждены ткани головного мозга, причиной чего может быть либо употребление низкокачественных наркотиков, либо микроинсульт. Сам же Ямадзаки думал, что Скиннер попросту слишком уж долго находился в сфере действия странного аттрактора, который и позволил мосту стать тем, чем он стал. - Никто... - Скиннер говорил медленно, с расстановкой, словно подчеркивая значение своих слов. - Никто не использовал уже мост, ни для какой цели. И не собирался использовать, ты понимаешь? Ямадзаки кивнул, глядя, как на экран ложится перевод Скиннеровых слов. - Землетрясение раздолбало его на хрен. Туннель к острову завалило. Здесь же зона тектонической неустойчивости. Сперва они говорили, что подождите, все отстроим, от нуля, лучше, чем раньше, а потом оказалось, что нет денег. Тогда они огородили его с обоих концов бетонными надолбами, кольчужной сеткой, колючей проволокой. А потом появились немцы, года, наверное, через два, и продали им нанотехнологию, как построить новый туннель. Дешевый, для машин и поезда на магнитной подушке одновременно. Ты не поверишь, как быстро они все сварганили - как только сумели уломать в законодательном собрании "зеленых", протащить проект. Ясное дело, это зеленое биотехническое лобби, оно заставило их выращивать секции в Неваде, в пустыне. Вроде как тыквы. Затем они притащили секции сюда вертолетами и покидали в залив. И соединили. Крошечные механизмы ползали там, как тараканы, скрепили все намертво, алле-гоп! - и вот вам туннель. А мост - мост так и остался. Ямадзаки затаил дыхание, опасаясь, что Скиннер потеряет нить рассказа. Он делал это часто и, похоже, намеренно. - Была эта женщина, она все повторяла, что нужно засадить его ползучими растениями, виргинским плющом... Другие, они говорили: снесите его к чертовой бабушке, а чего его сносить, еще одно землетрясение, и сам упадет. Одним словом - стоял он, мост. В городах - уйма народу и негде жить. Картонные поселки в парках - так это еще кому повезет. Из Портленда привезли спринклеры, установили вокруг зданий. Обрызгивают все вокруг и не очень вроде сильно, но уже на землю не ляжешь, не захочется. Хреновый он город, Портленд этот, такую пакость изобрели... - Скиннер закашлялся. - А затем, од- нажды ночью, люди взяли и пошли. Теперь чего только не рассказывают, как это вышло. И дождь тогда хлестал - страшное дело. Не лучшая погода для бунта. Перед глазами Ямадзаки стояли два пролета заброшенного моста, ливень, разбухающие, как на дрожжах, толпы. Он видел, как люди штурмовали заграждения, облепили кольчужную сетку. Как сетка не выдержала веса сотен тел и упала. Затем они полезли на устои, многие падали и разбивались, но остальные упорно карабкались вверх. Утром насчитали больше тридцати трупов, вертолеты информационных агентств кружили вокруг стальных, облепленных людьми башен, как большие встревоженные стрекозы. Ямадзаки много раз видел эти сцены у себя в Осаке, на экране видеомагнитофона, а Скиннер - он был там. - Тысяча людей, а может, и больше. Это с нашего конца. И еще тысяча там, в Окленде. Мы пошли, потом побежали. Копы и не пытались нас остановить, да и чего бы ради? Чего там было сторожить? Просто у них был приказ предотвращать беспорядки, не позволять людям собираться большими толпами. У них и вертолеты были, светили на нас прожекторами, сверху, через дождь. Это нам только помогало. У меня сапоги были, такие, с острыми носами. Подбежал к сетке, она была высотой футов в пятнадцать. Вбил с размаху в нее сапоги и полез. Лезть на такую сетку очень просто, всегда есть опора для ног. Лезешь себе и лезешь. Я буквально взлетел наверх. Там колючка спиралями, но люди, которые сзади, подавали доски, куртки, спальники, все что угодно, чтобы накрыть колючку. У меня было такое чувство, словно я... ну, совсем ничего не вешу. А у Ямадзаки было чувство, что он подобрался к самому сердцу проблемы. - Я прыгнул. Не знаю уж, кто прыгнул первым, я просто прыгнул. Ударился о бетон. Кричали, все кричали. На той стороне, в Окленде, тоже прорвали заграждения. Там сетка была пониже. Мы видели, как они бегут по мосту. Полицейские вертушки освещали их прожекторами, а еще у некоторых были сигнальные красные фонари. Они бежали к Острову Сокровищ. С того времени, как ушли военные моряки, там никого не было. Мы тоже бежали. Встретились посередине и заорали: "Ура!" - все вместе... - Глаза Скиннера смотрели куда-то внутрь, в далекое прошлое. - А потом все пели - гимны, псалмы, да любую хрень. Толклись просто на месте и пели. Как сдуревшие. Я и многие другие, мы были под кайфом. И мы видели копов, как они прут с обеих сторон. Суки подлые. Ямадзаки судорожно сглотнул. - И что тогда? - Мы полезли. На башни эти, на устои. На них же, понимаешь, ступеньки были приварены, чтобы малярам забираться. Ну мы и полезли. К тому времени уже прилетели телевизионные вертолеты. Мы были сенсацией, нас показывали всему миру, а мы ничего не знали. Я так точно не знал. А и знали бы, так нам бы все равно это по хрену. Мы просто лезли. А эти, с вертолетов, снимали и передавали все прямым эфиром. На другой день, потом, у копов была веселенькая жизнь, они же тоже засветились. Ребята падали, срывались и падали. Парень прямо передо мной, у него ботинки были обмотаны изоляционкой, чтобы подошва не отваливалась. Лента размокла, сползла, ноги соскальзывают. Прямо у меня перед мордой соскальзывают и соскальзывают, не увернешься - так каблуком в глаз... Сорвались у самого верха, обе сразу, ну будто договорились. Скиннер замолк, словно прислушиваясь к отдаленному звуку. К удару тела о мостовую? Ямадзаки затаил дыхание. - Когда лезешь наверх, сюда, - снова заговорил Скиннер, - первое, что надо запомнить, это не смотри вниз. Второе - чтобы всегда три точки опоры, отрывай от моста только одну руку или ногу, а остальными держись. А этот чудик, он этого не знал. Да еще в таких ботинках. Вот и полетел, спиной вниз. Не крикнул, не пискнул. Вроде как... ну... мужественно. Ямадзаки зябко поежился. - А я как лез, так и лез. Дождь кончился, рассвело. Вот тут и остался. - И что вы при этом чувствовали? - Чувствовал? - недоуменно сморгнул Скиннер. - Ну тогда - что вы сделали, когда взобрались наверх? - Я увидел город. Желтая люлька напоминала одноразовую пластиковую чашку, выкинутую великаном. Ямадзаки опустился Скиннеровым лифтом туда, где начиналась лестница, сделал шаг и замер. Из темной приоткрытой двери доносились шлепанье карт, женский смех, возбужденные голоса, говорящие по-испански, а над всеми этими звуками, не заглушая их, но лишь оттеняя, - ровный, неумолчный шум вечерней жизни. За огромными, изогнутыми, как надутые паруса, листами пластика - винно-красный закат, вечерний бриз доносит запахи пригорелого масла и древесного дыма, сладковатый аромат гашиша. Мальчишки в драных кожаных куртках сидят на корточках, передвигают гладкие, ярко выкрашенные камешки - фишки в какой-то непонятной игре. Ямадзаки стоял не двигаясь, его правая рука лежала на деревянном поручне, испещренном дефисами аэрозольного серебра. Рассказ Скиннера гулом отдавался во всем окружающем, в тысяче мелких деталей, в неумытых улыбках и кухонном дыме, словно звон колокола, слишком низкий, чтобы его восприняло неопытное ухо чужака. Закончилось не столетие, думал он, и даже не тысячелетие, закончилось нечто другое. Эра? Парадигма? Везде приметы конца. Кончалась современность. Здесь, на мосту, она давно уже кончилась. А что родилось взамен? Теперь он пойдет к Окленду, прощупывать странное сердце этого нового, народившегося. 11 КРУТИ ПЕДАЛИ Сегодня, во вторник, она была как в отрубе. Драйва не было, наката. Банни Малатеста, диспетчер, он-то сразу просек и загундосил: - Шев, не пойми меня не так, но у тебя что, месячные или что? - Иди ты на хрен. - Слышь, я же только и хотел сказать, что сегодня ты не такой, как всегда, живчик, только и хотел сказать. - Давай адрес. - Миссури, шестьсот пятьдесят пять, пятнадцатый, приемная. Взяла пакет, двинула на Калифорнийскую, пятьсот пятьдесят пять, пятьдесят первый этаж. Сдала, получила подпись на корешке - и назад. День, такой многообещающий вначале, превращался в серую тягомотину. - Монтгомери, четыреста пятьдесят шесть, тридцать третий, приемная, поднимайся грузовым лифтом. Вложив уже руку в опознавательную петлю велосипеда - замерла. - А это еще почему? - Они говорят, курьеры исцарапали надписями все пассажирские лифты. Так что - грузовой, иначе они вышвырнут тебя и отнимут допуск, а "Объединенная" разорвет контракт. Ты же не хочешь без работы остаться, нет? Она вспомнила эмблему Рингера, вырезанную на стенке одного из пассажирских лифтов этого самого Монтгомери, четыреста пятьдесят шесть. Долбаный Рингер испоганил больше лифтов, чем кто-либо другой в истории человечества. Инструменты с собой специально таскает, совсем спсихел. В четыреста пятьдесят шестом ее нагрузили коробкой шире, чем по правилам, можно бы отказаться, но ничего, на багажник поместится, зачем передавать работу этим, с коляской? Отвезла, сдала, не успела выйти, как позвонил Банни, послал на Бил-стрит, пятьдесят, в кафе на втором этаже. Шеветта сразу догадалась, что там будет такое - дамская сумочка, завернутая в пластиковый мешок. И верно - коричневая кожаная сумка, кожа непонятная, то ли змеиная, то ли с ящерицы, а из угла какие-то зеленые стебельки торчат. Бабы всегда так - забудут свою сумку, потом вдруг вспомнят, звонят управляющему и просят: пришлите с рассыльным. Дают хорошие чаевые. Обычно. Рингер и некоторые другие, они обязательно пороются в сумке, нет ли там наркотиков, если есть - прикарманят. А вот я такого не сделаю, подумала Шеветта. И сразу же вспомнила этого засранца с его сраными очками... Сегодня ей много не наработать. В "Объединенной" не было системы, что отвез пакет - тут же получаешь новый адрес и крути педали; за каждым заказом приходилось возвращаться в диспетчерскую. Иногда, конечно, повезет - что-нибудь, как сейчас, срочное, и звонят: возьми там, отвези туда, а потом еще раз и еще, тогда за день набирается много до- ставок, но это редкость. Курьеры "Объединенной" выкладываются до предела. Однажды Шеветта сумела сделать за день шестнадцать ездок, так это было все равно что сорок в другой фирме. Она отвезла сумку на Фултон-стрит и получила две пятерки - после того как клиентка проверила, все ли на месте. - По правилам, ресторан должен был сдать ее копам, - сказала Шеветта. - Мы не любим брать на себя ответственность. Пустой, непонимающий взгляд сумковладелицы, какой-то секретарши или еще что. Шеветта спрятала пятерки. - Алабама, двести девяносто восемь, - провозгласил Банни, словно преподнося ей бесценную жемчужину. - Хорошая разминка. Ну да, пока туда доберешься - жопу до костей сотрешь. А потом - доставка, И сюда еще возвращаться, вот день и кончится. С такими маршрутами хрен что заработаешь. И очки еще эти... - Из тактических соображений, - сказала блондинка, - мы не одобряем использование насилия и черной магии в отношении частных лиц. Пока. Шеветта только, что вернулась в контору, на сегодня - все. Блондинка говорила с плоского Си-эн-эновского экранчика, повешенного над дверью диспетчерской. Лицо ее было затянуто чем-то вроде черного чулка с тремя треугольными дырками для глаз и рта. По нижнему краю экрана светились голубоватые буквы: "ФИОНА ИКС, ПОЛНОМОЧНАЯ ПРЕДСТАВИТЕЛЬНИЦА ФРОНТА ОСВОБОЖДЕНИЯ САУТ-АЙЛЕНДА [Саут-Айленд, или Южный Остров, - самый большой из островов Новой Зеландии.]". Залитый слепящим светом флюоресцентных ламп коридор насквозь пропах горячим стиролом, копировальным порошком и пропотевшей обувью. А еще - лежалыми объедками прихваченных из дома завтраков. Этот запах на мгновение воскресил в памяти Шеветты муниципальный детский садик в Орегоне, промозглую сырость неотапливаемого помещения, унылые лучи бесцветного зимнего солнца, косо падающие сквозь высокие, густо покрытые пылью окна. Безрадостные воспоминания длились недолго - хлопнула входная дверь, по металлическим ступенькам загрохотали шаги, через мгновение Шеветту догнал Сэмьюэл Саладин Дюпре. Огромные умопомрачительно красные кроссовки густо заляпаны грязью, подсохшие брызги той же самой грязи облепили широкое, от уха до уха улыбающееся лицо. - Чего лыбишься? Сэмми Сэл Дюпре, самая мощная и красивая двухколесная машина в штате "Объединенной", вне всякой конкуренции. Под шестью футами двумя дюймами черного электричества угадывается невероятного совершенства каркас, прочный, как легированная сталь, подвижный, как ртуть. Шеветте иногда казалось, что кости у Сэмми и вправду металлические - вроде как у этого парня из старого кино, которого перекалечили, а он сделал себе протезы и пошел в политику. Тело Сэмми вызывало у большинства девиц острое желание шлепнуться на спину и раздвинуть ноги - у большинства, но не у Шеветты, прекрасно знавшей, что Сэмми голубой. Не говоря уж о том, что последнее время она как-то утратила интерес к этому занятию. - Правду говоря, - сказал Сэмми Сэл, стирая тыльной стороной ладони грязь со щеки, - я решил убить Рингера. А правда, как тебе известно, дает свободу [Сэмми ссылается на любимую песню борцов за гражданские и прочие права "Мы победим" (We Shall Overcome). В этой песне есть строчка. "Правда сделает тебя свободным". Фраза взята из Евангелия от Иоанна (8:32) и в русском переводе звучит: "И познаете истину, и истина сделает вас свободными".]... - Ясненько, - кивнула Шеветта. - Тебя посылали сегодня в четыреста пятьдесят шестой. - Да, лапа, да, именно так и было. На самую верхотуру, грязным служебным лифтом Грязным, еле ползущим служебным лифтом. А почему бы это, как ты думаешь? - Потому что они обнаружили на своей драгоценной латуни и нежно любимом розовом дереве высокохудожественную резьбу некоего неизвестного им, но прекрасно известного нам мастера. - Точнехонько, зайка. - Сэмми Сэл снял с шеи белую с синим бандану и вытер лицо начисто. - А потому этот придурок умрет в страшных мучениях. - ...И обязан незамедлительно перейти к саботажу, - сказала Фиона Икс. - Каждый уклонившийся будет объявлен врагом человечества. Дверь диспетчерской, увешенная сменными графиками, картами городских районов, мунистскими воззваниями и жалобами, полученными от клиентов по факсу, настолько плотно, что Шеветта даже не знала, какая поверхность скрывается под этой многослойной бумажной массой, распахнулась. Банни, словно встревоженная черепаха, высунул в коридор покрытую шрамами, неровно выбритую голову, прищурился от яркого света и взглянул вверх, привлеченный агрессивным голосом Фионы Икс. При виде чулочной маски лицо Банни стало абсолютно безразличным, внутренний переключатель каналов в этой битой-лупленой башке сработал чуть ли не быстрее, чем глаза сфокусировались на экране. - Ты. - Теперь он уставился на Шеветту. - Зайди-ка сюда. - Не уходи, Сэмми, - сказала Шеветта. - Я сейчас. Банни Малатеста мотался по Сан-Франциско на велосипеде тридцать лет кряду, мотался бы и дальше, не забарахли у него суставы и позвоночник. Работать с ним было очень хорошо - и, одновременно, очень плохо. Хорошо потому, что велосипедная карта города, хранившаяся в его щербатой репе, далеко превосходила все, что может вывести на экран компьютер. Банни знал каждое здание, каждую дверь, повадки всех охранных служб, знал курьерское дело насквозь. Более того, он знал весь курьерский фольклор, всю неписаную историю; слушая его рассказы, ты ощущал себя частью чего-то большого, хотя иногда и бредового, чего-то такого, что стоит делать. Да он и сам был живой легендой. Банни, ослепивший за свою карьеру семь полицейских машин - рекорд, до сих пор никем не побитый. Плохо - по тем же самым причинам, такому профи лапшу на уши не повесишь. Любого другого диспетчера можно было задурить, только не Банни. Он все знал и не давал никаких послаблений. Банни подождал, пока Шеветта войдет в диспетчерскую, и закрыл дверь. На его жилистой шее болтались старые, скрепленные прозрачным скотчем наглазники. Окон в тесной конуре не было, лампы не горели - Банни считал, что ему вполне достаточно света, исходящего от полудюжины цветных мониторов, расставленных полукругом перед его черным вращающимся креслом. Патентованная медицинская подушка, привязанная к спинке кресла, напоминала розовую, чудовищно раздувшуюся гусеницу. Банни потер спину, чуть повыше крестца, и болезненно сморщился. - Позвонок проклятый, - сказал он не то чтобы Шеветте, а так, никому. - Попросил бы Сэмми Сэла вправить, - посоветовала Шеветта. - У него здорово получается - хрустнет и на месте. - Спасибо, у меня уже один раз хрустнуло. А теперь расскажи, чем ты занималась вчера в "Морриси". Пустяковый вопрос, тебе ведь нечего скрывать. - Доставляла пакет, сказата Шеветта, переходя в автоматический режим, как всегда, когда появлялась необходимость убедительно соврать. Она ожидата чего-то подобного, но не так же скоро. Банни неторопливо снял наглазники с шеи, отключил их, положил на один из мониторов. - А чего же это ты не отметилась на выходе? Охранники звонят мне, говорят, что ты вошла - точно вошла, они просканировали значки - и пропала. Испарилась. Слушайте, ребята, говорю я им, сейчас ее в вашей гостинице нету, я это точно знаю, потому что видел эту красавицу здесь собственными глазами, только что послал ее на Алабама-стрит. Он внимательно следил за реакцией Шеветты. - Понимаешь, Банни, без запинки заговорила Шеветта, - это ж была постедняя ездка, я торопилась, а велосипед остался на подземной стоянке. Увидела служебный чифт, идущий вниз, и вскочила, чтобы напрямую. На выходе, конечно же, нужно отмечаться, но я решила, что там, на выезде, тоже кто-нибудь стоит. Поднялась по пандусу, а там никого, а сзади машина едет, ну я и рванула на утицу. Мне что, нужно бы то вернуться и отметиться? - Да, и ты сама это знаешь. Такие правила. - Спешила я, поздно уже было. Баннн опустился, покряхтывая, в свое гусеничное кресло, чуть расставил колени, накрыл их большими, мосластыми грабками и уставился на Шеветту. Очень на него, на Банни не похоже. Что-то его сильно беспокоит. Что-то серьезное, а не просто вопли этих горилл, что нельзя выходить без регистрации. - Как поздно? - Чего? - Они спрашивают, когда ты вышла. - Минут через десять после того, как вошла. Максимум через пятнадцать. Ну, еще в подвале задержалась, пока стоянку искала, там такие ходы-выходы, черт ногу сломит. - Ты вошла, сказал Банни, - в шесть тридцать две и восемнадцать секунд, время отмечено при сканировании. Они поговорили с адвокатом этим, с клиентом, и знают, что пакет ты доставила. С его лица не сходила все та же странная озабоченность. - Да о чем, собственно, шум? Ну, скажи им, что я проскочила, нарушила, что ты выпорешь меня по заднице. - Ты никуда больше не заходила? В гостинице этой? - Заходила. - По телу Шеветты пробежала волна странной холодной дрожи. Сейчас будет пройдена черта, из-за которой нет возврата. Я же говорю, что отдала этому мужику пакет. - Не думаю, чтобы их так уж волновал твой пакет, - раздраженно бросил Банни. - Так в чем же дело? - Слушай, Шев, - он говорил медленно, с расстановкой, словно втолковывая глупому ребенку азбучные истины, - звонок от охранника - это одно дело. "Извините, шеф, мы не допустим, чтобы такое повторилось". Но этим делом занялся кто-то из руководителей охранной фирмы "Интенсекьюр" - так она называется, - и он позвонил прямо Уилсону. В результате мне нужно разбираться не только с мистером Охранником, но еще и с хозяином нашей фирмы. Мне придется просить Грассо, чтобы тот прикрыл меня на совете директоров, а у Грассо, конечно же, все выйдет сикось-накось. - Банни, - сказала Шевётта, - мне очень жаль, что так вышло. - Ну да. Тебе очень жаль. Мне тоже очень жаль, только вот сейчас, прямо сию минуту, какой-то там сраный самый главный рентакоп допрашивает с пристрастием долбаного Уилсона, чем же это таким занималась ты после того, как отдала адвокату пакет. И на каком ты здесь счету, и как долго ты работаешь на "Объединенную", и имела ли ты дела с полицией, и не замечена ли в употреблении наркотиков, и где ты живешь. Шевётта отчетливо увидела засранцевы очки - Скиннерову комнату и черный футляр, спрятанный за пачку "Джиогрэфиков" с цифрами 1997 на тонких желтых корешках. Она попыталась извлечь их оттуда мысленным усилием. Сквозь люк, на пахнущую смолой крышу, направо и через край. Сбросить это дерьмо в залив, где ему самое и место. Но нет, очки лежали на прежнем месте. Утром нужно было, ручками. - Ведь это ненормально, - сказал Бании. - Ты понимаешь, о чем я? - Они спросили тебя, где я живу? Что ты им ответил? - Где-то на мосту. - По лицу Баннн скользнуло бледное подобие улыбки. - Не слишком-то точный адрес, верно? Он крутнулся на кресле и начал выключать мониторы. - Банки. - Голос Шеветты предательски подрагивал. - Что они теперь сделают? - Найдут тебя, - пожал плечами Банни, все еще занятый своими мониторами. - Здесь. Больше им некуда идти. Ты ведь ничего такого не сделала, верно? На его затылке пробивалась седая щетина. - Нет, - все так же, на автопилоте. - Нет... Спасибо, Банни. Банни хмыкнул нечто неопределенное, на чем беседа и закончилась. Теперь Шеветта думала об одном - как поскорее попасть домой. С бешено бьющимся сердцем она планировала кратчайший путь, мысленно проскакивала под красный свет, почти не замечала окружающего - ярко освещенный коридор, лестницу, дверь. Нужно выкинуть эти очки, избавиться от них, нужно... Сэмми Сэл прижал Рингера к синему мусорному контейнеру. В рудиментарном сознании Рингера постепенно проступало нечто вроде тревоги. - Слышь, я ж тебе ничего не сделал. - Сколько раз тебе говорили: не корябай лифты! А ты снова за свое. - Но я ж ничего не сделал тебе! - Причинно-следственный ряд, Загреба. Чрезмерно сложная для тебя концепция, но ты все равно попробуй врубиться: если ты кому-нибудь насрешь, неизбежно насрут и тебе. Ты поганишь лифты клиентов - мы устраиваем козью морду тебе. Круговорот говна в природе. Сэмми Сэл накрыл ободранный шлем Рингера левой ладонью, дернул с поворотом вверх. У кого другого такой номер не вышел бы, но в длинных коричневых пальцах Сэмми шлем умещался совсем легко, как баскетбольный мяч. - Ничего не сделал! - придушенно хрюкнул Рингер. Шеветта проскочила мимо них, прямо к велосипедной стоянке. Глухую стену над стоянкой украшала роспись - огромный портрет Шейпли. Кто-то залепил великомученику в глаз солидную дозу серо-голубой краски, кривые голубоватые струйки исполосовали всю правую щеку. - Шеви, - окликнул Сэмми Сэл, - иди сюда. Давай, подвергнем этого говноеда адским пыткам. Сунув руку в опознавательную петлю, Шеветта попыталась вытащить свой велосипед из путаницы молибденовой стали, графита и армированного пластика. Прочие велосипеды дружно заорали; на фоне оглушительных взвизгов, сумасшедшего звона и страдальче-м ских завываний шипящий, ненавидящий голос извергал поток самой грязной испанской похабели. Шеветта поставила ногу на педаль, вскочила в седло и рванула вперед, успев краем глаза заметить, как Сэмми Сэл выпустил, вернее сказать - выронил Рингера. Выехав на улицу, она обернулась. Сэмми Сэл уже выхватил со стоянки свой велосипед - розовое в черную крапинку чудовище; при первом же повороте педалей ободья колес вспыхнули призрачным фиолетовым светом. Сэмми решил составить ей компанию. Нашел моментик. Шеветта рванула изо всех сил. Крути педали. Крути педали, пока не дали. Как в том, утреннем сне, только - гораздо страшнее.