двадцать человек, составлявшие наши главные силы, собрались в доме, и наш хозяин обратился к ним и к нашим Аскари с речью. Это была исключительная сцена, оставившая глубокое впечатление на присутствовавших. Около огромного дерева стояла коренастая фигура миоссионера. Он снял шляпу, одна рука его, пока он говорил, была поднята кверху, другая покоилась на гигантском стволе дерева. На добром лице его ясно отражалась душевная скорбь. Близ него сидела на стуле его бедная жена, закрыв лицо руками. Сбоку стоял Альфонс, выглядевший очень печально, а позади него стояли мы трое. За ними Умслопогас, склонив вниз свое угрюмое лицо и опираясь, по обыкновению, на свой топор. Впереди стояла группа вооруженных людей, одни с винтовками в руках, другие -- с копьями и щитами, следившие с серьезным вниманием за каждым словом миссионера. Серебристые лучи месяца, проникая через ветви дерева, освещали бледным светом всю сцену, а меланхолическая песня ночного ветра прибавляла еще более тяжелый оттенок грусти всей картине. -- Люди, -- произнес мистер Мекензи, объяснив всем собравшимся наш план возможно яснее, -- много лет я был вашим лучшим другом, защищал вас, учил, берег вас и ваши семьи от всяких тревог, и вы благоденствовали здесь, у меня! -- Вы видели все, как мое единственное дитя -- "Водяная Лидия", как вы ее называете, моя дочь росла и расцветала, с самого раннего детства до теперешнего времени. Она была товарищем игр ваших детей, она помогала няньчить больных, и вы всегда любили ее! -- Мы любим ее, -- ответил чей-то глубокий голос, -- мы рады умереть за нее! -- Благодарю вас от всего сердца! Благодарю. Я уверен в этом теперь, в тяжелый час тревоги. Ее молодая жизнь в опасности, дикари хотят убить ее, ибо, поистине, они сами не знают, что делают! -- Вы будете бороться из всех сил, чтоб спасти ее, я знаю это, чтоб избавить меня и мою жену от отчаяния. Подумайте о ваших женах и детях! Дитя умрет, и за ее смертью последует нападение на нас; если вы сами уцелеете, то ваши дома и сады будут разрушены, а имущество и скот сделаются добычей врагов. Вы знаете, что я мирный человек. За все эти годы я не пролил капли человеческой крови, но теперь я буду бороться, во имя Божие. Он поможет нам спасти нашу жизнь и наши дома. Клянитесь, -- он продолжал с возрастающим жаром, -- клянитесь мне, что пока хотя бы один человек из вас останется в живых, вы будете сражаться рядом со мной и с этими храбрыми людьми, чтобы спасти дитя от ужасной смерти! -- Не говори более, отец мой! -- произнес тот же глубокий голос, принадлежавший старейшему из обитателей миссии. -- Мы клянемся. Пусть мы и наши семьи умрут собачьей смертью, пусть шакалы грызут наши кости, если мы нарушим нашу клятву! Страшное дело, отец мой, нам бороться с множеством врагов, но мы пойдем сражаться и умрем, если нужно! Клянемся! -- Клянемся все! -- повторили за ним другие. -- Все мы обещаем это! -- оказал я. -- Хорошо! -- продолжал миссионер. -- Вы все верные, честные люди, на вас можно положиться. А теперь, друзья мои, и черные, и белые, преклоним колени и вознесем наши смиренные молитвы Всемогущему! Его десница управляет нашей жизнью. Он дает жизнь и смерть. Ему угодно будет укрепить нашу руку, чтобы мы одержали верх над врагами сегодня, на рассвете! Он встал на колени. Мы это сделали тоже, все, кроме Умслопогаса, который мрачно стоял позади, опираясь на свой топор. У гордого старого зулуса не было ни семьи, ни имущества, ничего, кроме боевого топора! Хозяин поднялся на ноги. Мы последовали его примеру и начали готовиться к сражению. Люди были заботливо выбраны, им дана подробная инструкция, что и как делать. После долгих обсуждений мы решили, что 10 человек, предводительствуемые Гудом, не возьмут огнестрельного оружия, кроме самого Гуда, у которого был револьвер и меч, тот самый, который я вытащил из груди убитого в лодке Аскари. Мы боялись, что их перекрестные выстрелы могут убить наших собственных людей. Кроме того, мы думали, что они отлично обойдутся и холодным оружием, так же, как Умслопогас, горячий защитник стали. У нас было четыре винтовки Винчестера и полдюжины винтовок Мартини. Я вооружился своей собственной винтовкой, превосходным оружием. Мистер Мекензи также взял винтовку. Остальные были розданы двоим людям, которые умели хорошо стрелять из них. Винтовки Мартини были вручены тем, которые должны были открыть огонь с разных сторон крааля в спящих Мазаев и более или менее привыкли к употреблению оружия. Умслопогас остался со своим топором. Сэр Генри и один из Аскари должны были засесть у входа в крааль и перебить дикарей, если бы они вздумали спасаться бегством; также они попросили дать им какое-нибудь холодное оружие. К счастью, у мистера Мекензи был выбор великолепнейших, английского изделия, топориков. Сэр Генри выбрал один из них, Аскари взял другой, Умслопогас прикрепил рукоятки, сделанные из какого-то туземного дерева, похожего на ясень, потом опустил их на полчаса в ведро с водой, чтоб дерево разбухло к рукоятки вошли прочнее. В это время я ушел в свою комнату и принялся открывать маленький жестяной ящик, содержавший в себе -- что вы думаете? Не более, не менее, как 4 кольчуги. В предпоследнем нашем путешествии по Африке этим кольчугам мы были обязаны спасением своей жизни. Припомнив это, я решил, что мы наденем их, прежде чем отравимся в нашу опасную экспедицию. Работа бирмингамских мастеров была превосходна, кольца сделаны из лучшей стали. Моя кольчуга весила только семь фунтов, я мог носить ее несколько дней, и она не нагревалась. У сэра Генри было целых две кольчуги, одна -- обыкновенная, облегающая тело, как джерси, и другая, сделанная по его собственному указанию и весившая 12 фунтов. Она покрывала все тело до колен, но была не так удобна, так как застегивалась позади и была несколько тяжела. Несколько странно, конечно, говорить о кольчугах в наши дни, так как они совершенно бесполезны против пуль. Но в борьбе с дикарями, которые вооружены копьями и топорами, кольчуги непроницаемы для ударов и оказывают несомненную услугу. Мы благословляли теперь свою предусмотрительность, не забыв захватить их с собой, радуясь, что наши носильщики не успели украсть их, когда бежали со всем нашим имуществом. Так как Куртис имел две кольчуги, то я предложил ему одолжить одну Умслопогасу, который также подвергался немалой опасности. Он согласился и позвал зулуса, который пришел, неся топор сэра Генри, совершенно готовый к употреблению. Мы показали ему стальную рубашку и объяснили, что ее надо надеть на себя; он сначала заявил, что носит свою собственную кожу целых сорок лет и не хочет надевать на себя железную. Тогда я взял острое копье, бросил рубашку на пол и изо всей силы ударил ее копьем. Копье отскочило, не оставив даже знака на стали. Этот опыт, видимо, убедил его. Когда я ему указал на то, что предосторожность необходима, если она может сохранить жизнь человека, что, одев эту рубашку, он может свободно владеть щитом, так как обе руки будут свободны, он согласился надеть на себя "железную кожу". Рубашка, сделанная для сэра Генри, отлично сидела на зулусе. Оба они были почти одинакового роста, и хотя Куртис выглядел толще, но мне кажется, эта разница существовала только в нашем воображении. В сущности, он вовсе не был толст. Руки Умслопогаса были тоньше, но крепки и мускулисты. Когда оба они встали рядом, одетые в кольчуги, облегавшие как платье их могучие члены, выказывая сильные мускулы и изгибы тела -- это была такая пара, что десять человек могли отступить при встрече с ними! Было около часу пополудни. Разведчики донесли, что Мазаи, напившись крови быков и наевшись до отвалу, отправились спать вокруг костров. Часовые расставлены у всех отверстий крааля. -- Флосси, -- добавили они, -- сидит недалеко от стены у западной стороны крааля, с ней няня и белый осел, который привязан. Ноги девочки связаны веревкой, и воины улеглись вокруг нее. Мы закусили и пошли заснуть часа на два перед экспедицией. Я только удивлялся, когда Умслопогас повалился на пол и сейчас же заснул глубоким сном. Не знаю, как другие, но я не мог спать. Обыкновенно, в таких случаях, хотя мне досадно в этом сознаться, я чувствовал всегда некоторый страх. Но теперь я спокойно обдумывал наше предприятие, которое мне совсем не нравилось. Нас было 30 человек, большая часть наших людей совершенно не умела стрелять, а мы готовились сражаться с сотнями храбрых, свирепых и ужаснейших дикарей Африки, защищенных каменной стеной. В сущности, это было сумасшедшее предприятие, в особенности потому, что мы должны были занять свои позиции, не привлекая внимания часовых. Какая-нибудь случайность, шум разрядившегося ружья -- и мы пропали, потому что весь лагерь поднимется на ноги, а все наши надежды основывались на неожиданном нападении. Кровать, на которой я лежал, предаваясь таким печальным размышлениям, стояла близ открытого окна, выходившего на веранду. Вдруг я услыхал странные стоны и плач. Сначала я не мог понять, что это такое, но, наконец, встал, высунул голову в окно и огляделся. Я увидел на веранде человеческую фигуру, которая стояла на коленях, била себя в грудь и рыдала. Это был Альфонс. Не разобрав слов, я позвал его и спросил, что с ним делается. -- Ах, сударь, -- вздохнул он, -- я молюсь за души тех, которых я должен убить сегодня ночью! -- Но я желал бы, -- возразил я, -- чтобы вы молились немножко потише! Альфонс ушел, и все стихло. Прошло несколько времени. Наконец, мистер Мекензи шопотом позвал меня в окно. -- Три часа, -- оказал он, -- через полчаса мы должны двинуться! Я попросил его войти ко мне. Он вошел. Если бы мне не было стыдно, я готов был разразиться смехом при виде миссионера, явившегося ко мне в полном вооружении. На нем была широкая одежда священника, пояс и широкополая шляпа, которую он, по его словам, ценил за ее темный цвет. Он опирался на большую винтовку, которую держал в руке; за резиновым поясом, который обыкновенно носят английские мальчики, был засунут огромный, с роговой ручкой, разрезной нож и десятиствольный револьвер. -- Друг мой, -- сказал он, -- заметив, что я изумленно уставился на пояс, -- вы смотрите на мой нож? Я думаю, что он будет удобен, он сделан из превосходной стали, я убил им нескольких свиней! В это время все остальные встали и уже одевались. Я одел легкий жакет сверх стальной рубашки, чтоб иметь под рукой, в кармане, патроны, и пристегнул револьвер. Гуд сделал то же самое. Но сэр Генри ничего не надел, кроме стальной рубашки и пары мягких башмаков, так что ноги его были обнажены от колен. Револьвер висел на ремне, надетом поверх кольчуги. Между тем Умслопогас собрал всех наших людей под большим деревом и ходил кругом, осматривая их вооружение. В последнюю минуту мы кое-что изменили. Двое из людей, вооруженных ружьями, не умели стрелять, но отлично владели копьем; мы отобрали у них винтовки, дав щиты и длинные копья, и велели присоединиться к Куртису, Умслопогасу и Аскари. Нам было ясно, что три человека, как бы они ни были сильны, не справятся с делом! СТРАШНАЯ РЕЗНЯ С минуту мы стояли тихо, ожидая момента выступления. Это было тяжелое ожидание, и как долго оно тянулось! Казалось, минуты шли черепашьим шагом. Воцарилось торжественное молчание, еще более угнетавшее душу. Помню, как-то раз мне привелось видеть повесившегося человека. Я ушел от этого зрелища с ощущением, похожим на мое теперешнее чувство, с той разницей, что в нем теперь преобладал живой и личный элемент. Торжественные лица людей, которые знали, что, быть может, несколько минут отделяют их от перехода к вечному покою и забвению, странный шепот, постоянное поглядывание сэра Генри на свой топор, даже особая манера, с которой Гуд протирал свое стеклышко, -- все говорило, что нервы людей возбуждены до крайности. Один Умслопогас стоял, опираясь на топор и держа щепотку нюхательного табаку я руке, и был совершенно спокоен и неподвижен. Трудно было потрясти его железные нервы! Месяц склонялся все ближе к горизонту, наконец, исчез. Стало темно. Только на востоке небо начало бледнеть, предвещая скорое появление зари. Мистер Мекензи стоял, с часами в руке, жена держала его за руку, стараясь подавить рыдания. -- 20 минут четвертого, -- произнес он, -- скоро будет достаточно светло. Капитан Гуд мог бы двинуться, три или четыре минуты пройдет в дороге! Гуд кивнул головой и еще раз протер свое стеклышко. Всегда учтивый, он раскланялся с миссис Мекензи и отправился занимать свою позицию у крааля, куда его должны были провести туземцы знакомыми тропинками. Явился мальчик и донес, что в лагере Мазаев все крепко спят, за исключением двух часовых, которые прохаживались у входа. Затем выступили все мы. Сначала шел проводник, за ним -- сэр Генри, Умслопогас, Аскари, двое туземцев из миссии, вооруженные длинными копьями и щитами. Я шел за ними, рядом с Альфонсом и пятью туземцами, которые имели ружья. Миссионер замыкал шествие с остальными шестью людьми. Крааль, где расположились лагерем Мазаи, находился у подошвы холма, в 800 ярдах от миссии. Первые пятьсот ярдов мы прошли благополучно. Затем мы поползли тихо, как леопард за добычей, скользя, словно призраки, из куста в куст. Пройдя немного, я оглянулся назади увидал Альфонса. Он едва держался на ногах, с бледным лицом и дрожавшими коленями. Его винтовка со взведенным курком почти упиралась я мою спину. Благополучно отняв винтовку у Альфонса, мы продолжали свой путь, пока не очутились в сотне ярдов от крааля. Зубы Альфонса начали стучать самым ужасным образом. -- Перестаньте, или я убью вас! -- прошептал я свирепо. Мысль о том, что все мы можем погибнуть из-за этого стука зубов, вовсе не улыбалась мне. Я начал бояться, что повар выдаст всех нас, и искренно желал, чтобы он остался где-нибудь позади. -- Но, сударь, я не могу ничего поделать, -- отвечал он, -- мне холодно! Это была трудная задача, но к счастью я быстро решил ее. В кармане моем находился маленький кусочек грубой тряпочки, которой я чистил ружье. -- Возьмите ее в рот, -- прошептал я, отдавая ему тряпку, -- если я услышу еще звук, вы -- погибли! Я знал, что тряпка смягчит стук зубов; Альфонс безропотно повиновался мне и продолжал идти тихо. Мы снова поползли. Осталось около 50 ярдов до крааля. Между им и нами находилось пустое пространство, заросшее кустами мимоз и сухим кустарником. Мы спрятались в кустах. Начало светать. Звезды побледнели, и восток заалел. Мы ясно видели очертания крааля и легкий отблеск потухающих костров в лагере Мазаев. Мы остановились и прислушались, зная, что часовой находится близко. Он появился, высокий, статный человек, и лениво прохаживался в пяти шагах от заросшего кустарником входа. Мы надеялись убить его сонного, но он и не думал спать. Если нам не удастся убить его, убить тихо, без звука, без стона -- мы пропали! Мы спрятались и продолжали наблюдать за ним. Умслопогас, находившийся впереди меня, повернулся, сделал мне знак, и в следующую секунду я увидел, что он лег на живот и пополз, как змея, по траве, выжидая случая, когда часовой повернет голову. Часовой беззаботно замурлыкал песню. Умслопогас полз, незамеченный, добрался до кустов мимозы и ждал. Часовой расхаживал взад и вперед, потом обернулся и взглянул на стену, Умслопогас проскользнул ближе, прячась позади кустов, не сводя глаз с воина. Глаза часового устремились на дорожку между кустами, и, казалось, что-то удивило его. Он сделал несколько шагов вперед, остановился, зевнул, взял маленький камень и бросил его в кусты. Камень пролетел над головой Умслопогаса, не задев его кольчуги. Если бы он задел ее, то звук непременно выдал бы нас. К счастью, рубашка была сделана из темной стали и не блестела. Уверившись, что в кустах нет ничего, воин оперся на свое копье и лениво посмотрел в кусты. Он стоял так минуты три, погруженный в задумчивость, а мы лежали, терзаясь опасениями, каждую минуту ожидая, что будем открыты, благодаря какой-нибудь случайности. Я снова услышал, как стучали зубы Альфонса даже через тряпку. повернулся к нему и сделал свирепое лицо. Наконец, пытка закончилась. Часовой взглянул на восток, видимо, довольный, что близится смена, и принялся потирать руки и ходить взад и вперед, чтобы согреться. В ту минуту, когда он повернулся, длинная черная змея скользнула в ближайший кустарник, мимо которого должен был проходить дикарь. Часовой вернулся, двинулся мимо кустов, не подозревая об опасности. Если бы он взглянул вниз, может быть, избежал бы ее. Умслопогас встал и с поднятой рукой пошел по его следам. Как только воин повернулся, зулус сделал прыжок, и при свете зари мы видели, как его длинные руки вцепились в горло врага. Затем два темных тела конвульсивно сплелись вместе, потом голова Мазая откинулась назад, мы слышали, как он захрипел и упал на землю, вздрагивая всеми членами. Зулус пустил в ход всю свою силу и сломал шею дикарю. На минуту он придавил коленом грудь своей жертвы, все еще сжимая ему горло, пока не убедился, что воин мертв. Тогда он встал, кивнул нам, чтобы мы шли вперед. И мы двинулись на четвереньках, как обезьяны. Добравшись до крааля, мы заметили, что Мазаи загородили вход, протянув сюда четыре или пять кустов мимозы, -- несомненно, из боязни нападения. Здесь мы разделились. Мекензи с своим отрядом поползли в тени стены налево, сэр Генри и Умслопогас заняли места по сторонам терновой загородки, а два человека, вооруженных копьями, и два Аскари залегли прямо против входа. Я полз со своими людьми по правую сторону крааля, длина которого была около 50 шагов. Через несколько минут я остановился и разместил моих людей неподалеку друг от друга, не отпуская от себя Альфонса. В первый раз я взглянул через стену во внутренность крааля. Было совсем светло, и первое, что мне бросилось в глаза, был белый ослик, а за ним бледное личико маленькой Флосси, которая сидела в 10 шагах от стены. Вокруг нее лежали спящие воины. По всему краалю виднелись остатки костров, вокруг которых спали Мазаи. Один из них встал, зевнул, посмотрел на восток и снова лег. Я решил подождать еще пять минут. Нежные лучи рассвета широко разлились над равниной, лесом, рекой и величественной горой Кениа, окутанной молчанием вечных снегов, и одели пурпурно-красным отблеском ее величавую вершину, высоко вздымавшуюся к ярко-синему небу, нежному, как улыбка матери. Птицы звонко пели свою утреннюю песнь, легкий ветерок шелестел в кустах. Утро дышало миром и счастьем нарождающейся силы, всюду были тишина и спокойствие, всюду, кроме человеческого сердца! Вдруг, когда я напряженно ждал сигнала, уже успев выбрать человека, которому поручил открыть огонь, -- зубы Альфонса снова застучали, как копыта жирафов, нарушая царившую вокруг тишину. Тряпка незаметно выпала из его рта. Мазаи, лежавший в краале, вблизи нас, оглянулся вокруг, удивляясь этому звуку. Вне себя я ударил концом винтовки прямо в живот француза. Это остановило его дрожь. Теперь сигнал не был нужен. С обеих сторон крааля послышались выстрелы, засверкал огонь. Я присоединился к нападающим; с верхнего конца крааля раздался ужасный рев, в котором я различил голос Гуда, резко выделявшийся в общем шуме. Со страшным криком ужаса и ярости черная толпа дикарей вскочила на ноги, многие из них сейчас же упали под выстрелами наших ружей. С минуту они стояли в нерешимости, но, услыхав непрестанные крики и рев на верхнем конце крааля, осаждаемые градом выстрелов, бросились бежать к выходу. Мы открыли огонь им вслед, стреляя прямо в толпу дикарей. Я сделал 10 выстрелов из своего ружья, как вдруг вспомнил о маленькой Флосси. Взглянув в ее сторону, я заметил, что белый ослик лежал на земле, вероятно, убитый нашими пулями или копьем Мазаи. Поблизости не видно было ни одного дикаря. Черная няня Флосси стояла перед ней и торопливо перерезала копьем веревку, связывающую ее ноги. Затем она быстро побежала к стене крааля и начала карабкаться на нее. Девочка последовала ее примеру, но, видимо, ослабела и с трудом цеплялась за стену. Увидав это, двое дикарей бросились, чтобы убить ее. Первый близко подбежал к бедной девочке, которая после напрасных усилий снова упала на землю. Блеснуло копье, но моя пуля уложила дикаря на месте. Позади его стоял другой, а у меня, -- увы! -- остался только один патрон в магазине. Флосси вскочила на ноги и встала перед дикарем, который поднял копье. Я отвернулся, чувствуя невыносимую боль в сердце при мысли, что дикарь убьет дорогое дитя. Но, взглянув туда, я с удивлением заметил дымок; копье Мазаи лежало на земле, а дикарь зашатался, обхватив голову руками, и свалился на землю. Я вспомнил, что у Флосси был револьвер, который спас ей жизнь. Потом девочка собрала все силы, с помощью няни перелезла через стену и таким образом была спасена. Все это заняло не более нескольких секунд. Я наполнил магазин патронами и снова открыл огонь по беглецам, которые карабкались по стене. Я убил нескольких дикарей, и, наконец, добрался до угла крааля, где шел горячий бой. Двести человек дикарей, -- считая, что мы уничтожили из них 50, -- собрались у входа, заросшего кустарником, представляя из себя значительную силу против Гуда и десятка людей, которые усердно поражали их копьями. Дикари упорно держались у загородки, которая представляла собой действительно сильное укрепление. Один из них успел перепрыгнуть через загородку, но топор сэра Генри с силой опустился на его украшенную перьями голову, и воин упал в середине кустов. С криком и ревом начали дикари прыгать через изгородь; большой топор сэра Генри и Инкози-каас летали над их головами, и, один за другим, дикари падали на землю, на трупы товарищей, образуя новое препятствие своими телами. Те, которые спаслись от топоров, падали от руки Аскари или двух кафров из миссии. Я и мистер Мекензи стреляли в уцелевших дикарей. Гуд и его люди оказались теперь отгороженными от нас, и мы должны были перестать стрелять в дикарей из боязни убить своих (один из людей Гуда все-таки был убит). Обезумев от ужаса, Мазаи дружным усилием прорвались через изгородь, и, вытолкнув Куртиса, Умслопогаса и других троих перед собой, начали драться у входа. Тут мы принялись стрелять в них. Наш бедный Аскари упал замертво, с копьем в спине, за ним упали двое людей, вооруженных копьями, и, умирая, дрались, как львы. Многие из нашего отряда подверглись той же участи. Я боялся, что битва проиграна, и велел своим людям бросить винтовки и взять копья. Они повиновались, потому что кровь их была разгорячена. Люди миссионера последовали их примеру. Это принесло хорошие результаты, но успех битвы все еще был сомнителен. Наши люди дрались великолепно, отбивались, кричали, убивали дикарей и падали сами. В общем хаосе выделялся резкий крик Гуда, ободряющие его возгласы. С регулярностью машины поднимались и опускались два топора, оставляя за собой смерть и разрушение. Но я заметил, что сэр Генри устал от чрезмерного напряжения, побледнел от нескольких ран, его дыхание сделалось прерывистым, и жилы на лбу налились. Даже Умслопогас, этот железный человек, утомился. Он перестал долбить врагов своим Инкози-каас и пустил в дело клинок. Я не вмешивался в бой, пуская пули в Мазаи, когда это было нужно. Я вынужден был поступать так, потому что истратил сорок девять патронов в это утро и не промахнулся ни разу. Все-таки бой клонился не в нашу пользу. Нас осталось не более пятнадцати или шестнадцати, а дикарей было около пятидесяти человек. Если бы они сплотились вместе и дружно принялись за дело, победа была бы на их стороне. Но дикари не сделали этого, а многие из них бежали, побросав оружие. Ухудшило дело еще и то, что миссионер бросил свою винтовку, и какой-то дикарь погнался за ним с мечом. Миссионер выхватил из-за пояса свой огромный нож. Они вступили в отчаянную борьбу. В узком пространстве миссионер и дикарь катались по земле, около стены. Занятый своими делами, помышляя о своем собственном спасении, я не знал, чем окончилась эта борьба. Бой продолжался. Дело клонилось в дурную для нас сторону. Только счастливый случай спас нас. Умслопогас, нарочно или случайно, вырвался из общей свалки и погнался за одним дикарем. Тогда другой дикарь изо всей силы ударил его большим копьем между плеч. Копье ударилось о стальную рубашку и отскочило. С минуту дикарь стоял, как очарованный, -- это дикое племя не имело понятия о кольчугах, -- потом побежал, крича диким голосом: -- Это дьяволы, дьяволы! Они заколдованы, заколдованы! Я послал пулю ему вслед, и Умслопогас прикончил своего дикаря. Страшная паника охватила всех воинов. -- Заколдованы, заколдованы! -- кричали они и бежали во все стороны, побросав свои щиты и копья. Нечего и рассказывать о конце этого ужасного побоища. Это была ужасная резня, в которой никому не было пощады. Произошел еще инцидент довольно скверного свойства. Я надеялся, что все кончено, как вдруг из-под кучи убитых вылез уцелевший воин и, раскидав трупы, как антилопа прыгнул и ветром понесся в ту сторону, где стоял я. Но Умслопогас шел по его следам с присущей ему ловкостью. Когда они приблизились ко мне, я узнал в дикаре вестника, который приходил в миссию прошедшей ночью. Умслопогас также узнал его. -- А, -- крикнул он насмешливо, -- это с тобой я разговаривал прошлой ночью. Лигонини! Вестник! Похититель маленьких девочек! Ты хотел убить ребенка! Ты надеялся стать лицом к лицу с Умслопогасом из народа Аназулусов! Молитва твоя услышана! Я поклялся раскрошить тебя на куски, дерзкая собака! И я сделаю это! Мазаи яростно заскрежетал зубами и бросился с копьем на зулуса. Умслопогас отступил, взмахнул топором над его головой и с такой силой всадил топор в плечи дикаря, что пробил кости, мясо и мускулы и отрубил голову и руки от туловища. -- О, -- воскликнул зулус, смотря на труп своего врага, -- я сдержал свое слово. Это был хороший удар! АЛЬФОНС ОБЪЯСНЯЕТСЯ Побоище окончилось. Отвернувшись от ужасного зрелища, я вспомнил, что не видал Альфонса с того времени, как силой заставил его умолкнуть, ударив в живот. Бой, казалось, тянулся бесконечно, но, в сущности, продолжался недолго, Где был Альфонс? Я боялся, что бедняга погиб, и начал искать его среди убитых, но потом решил, что он, наверное, жив и здоров, и пошел к той стороне крааля, где мы стояли сначала, окликая его по имени. В пятнадцати шагах от каменной стены находилось старинное дерево из породы бананов. -- Альфонс! -- кричал я, -- Альфонс! -- Да, сударь! -- отвечал голос. -- Я здесь! Я оглянулся кругом. Никого. -- Где вы? -- крикнул я. -- Я здесь, сударь, в дереве! Я взглянул в дупло банана и увидев бледное лицо, длинные усы, жалкую фигуру повара, похожего на побитую моську. В первый раз я понял, что мое подозрение справедливо. Альфонс отъявленный трус! Я подошел к нему. -- Вылезайте оттуда! -- Все кончено, сударь? -- спросил он боязливо. -- Совсем кончено? Ах, какие ужасы я пережил! Какие молитвы я возносил к небу! -- Ну, вылезай, бездельник! -- сказал я не совсем дружелюбно, -- все кончено! -- Значит, сударь, молитвы мои услышаны? Я выхожу! Мы пошли к другим, которые собрались группой у входа в крааль, похожий теперь на кладбище. Вдруг из кустов выскочил дикарь и яростно бросился на нас. С воплем ужаса Альфонс побежал от него, за ним погнался Мазаи и, наверное, убил бы француза, если бы я не успел всадить дикарю пулю в спину. Альфонс споткнулся и упал, дикарь упал на него, содрогаясь в предсмертной агонии. Затем начались такие пронзительные вопли, что я испуганно побежал к тому месту, откуда они слышались, отбросил труп дикаря и извлек Альфонса. Он был покрыт кровью и трясся, как гальванизированная лягушка. Бедняга, -- думал я, -- дикарь успел-таки прикончить его! Встав на колени около Альфонса, я начал искать его рану. -- О, моя спина! -- вопил он. -- Я убит, я умер! Я долго возился с ним, но, не нашел ни одной царапины. Он просто перепугался и больше ничего. -- Вставайте! -- крикнул я. -- Вставайте! Не стыдно ли вам? Вы целехоньки! Он встал. -- Но, сударь, я думал, что меня убили! -- сказал он, -- я не знал, что победил дикаря! Толкнув труп Мазаи, он вскричал торжествующим голосом. -- А, дикая собака! Ты мертв. Какова победа! Я оставил Альфонса любоваться своей победой и отошел, но он последовал за мной, как тень. Первое, что мне бросилось в глаза, когда мы присоединились к другим, это -- миссионер, сидевший на камне; его нога была завязана платком, сквозь который сочилась кровь. Он действительно получил рану в ногу копьем и сидел, держа в руке свой любимый разрезной нож, который был согнут теперь. -- А, Кватермэн, -- сказал он дрожащим взволнованным голосом, -- мы победили! Но какое ужасное зрелище! Печальное зрелище! Перейдя на свое родное шотландское наречие и глядя на свой согнутый нож, он продолжал: -- Мне досадно, что я согнул мой лучший нож в борьбе с дикарем. -- Он истерически засмеялся. Бедный миссионер! Рана и волнение окончательно разбили ему нервы. И неудивительно. Мирному человеку тяжело участвовать в таком убийственном деле. Судьба часто и жестоко смеется над людьми! Странная сцена происходила у входа в крааль. Резня кончилась, раненые умирали от страданий. Кусты были затоптаны и вместо них повсюду лежали трупы людей. Смерть, повсюду смерть! Трупы лежали в разных положениях, одни на других, кучами, в одиночку, некоторые походили на людей, мирно отдыхавших на траве. Перед входом, где валялись копья и шиты, стояли уцелевшие люди, около них лежало четверо тяжелораненых. Из тридцати сильных, крепких людей едва осталось пятнадцать, и пять из них, включая миссионера, были ранены, двое -- смертельно. Куртис и зулус остались невредимыми. Гуд потерял пятерых людей, у меня было убито двое, Мекензи оплакивал пять или шесть человек. Что касается всех уцелевших, за исключением меня, они были в крови с головы до ног, -- рубашка сэра Генри казалась выкрашенной в красный цвет, -- и страшно измучены. Один Умслопогас стоял, озаренный лучами света, около груды трупов, мрачно опираясь на свой топор, и не казался расстроенным или усталым, хотя тяжело дышал. -- Ах, Макумацан! -- сказал он, когда я ковылял около него, чувствуя себя больным, -- я говорил тебе, что будет хороший бой, так и случилось. Никогда я не видел ничего подобного, такого отчаянного дня! А эта железная рубашка, наверное, заколдована. ее не пробьешь. Если бы я не влез в нее, я был бы там! -- он кивнул по направлению груды убитых людей. -- Я дарю тебе эту рубашку! Ты -- храбрый человек! -- сказал сэр Генри. -- Начальник! -- отвечал зулус, глубоко обрадованный и подарком, и комплиментом. -- Ты. Инкубу, можешь носить такую рубашку, ты сам храбрый человек, но я должен дать тебе несколько уроков, как владеть топором. Тогда ты покажешь свою силу! Миссионер спросил о Флосси. Мы все искренне обрадовались, когда один из людей сказал, что видел, как она бежала к дому вместе с нянькой. Захватив с собой раненых, которые могли вынести движение, мы тихо направились к миссии, измученные, покрытые кровью, но с радостным сознанием победы. Мы спасли жизнь ребенка и дали Мазаям хороший урок, который они долго не забудут! Но чего это стоило! У ворот стояла, ожидая нас, миссис Мекензи. Завидев нас, она вскрикнула и закрыла лицо руками. -- Ужасно, ужасно! -- повторяла она и несколько успокоилась, только увидев своего достойного супруга. В немногих словах я рассказал ей об исходе борьбы (Флосси, благополучно прибежавшая домой, могла потом рассказать ей все подробно). Миссис Мекензи подошла ко мне и торжественно поцеловала меня в лоб. -- Бог да благословит вас, Кватермэн, -- сказала она, -- вы спасли жизнь моего ребенка! Мы отправились к себе переменить платье и перевязать наши раны. Я рад признаться, что остался невредим, а сэр Генри и Гуд, благодаря стальным рубашкам, получили незначительные ранения, легко излечимые простым пластырем. Рана миссионера имела серьезный характер, но, к счастью, копье не задело артерии. Вымывшись с наслаждением, одев наше обычное платье, мы прошли в столовую, где нас ожидал завтрак. Как-то курьезно было сидеть в прилично обставленной столовой, пить чай и есть поджаренный хлеб, словно все, что случилось с нами, было сном, словно мы несколько часов тому назад не дрались с дикими к рукопашной схватке. Гуд сказал, что все происшедшее кажется ему каким-то кошмаром. Когда мы кончили завтрак, дверь отворилась, и вошла Флосси, бледная, измученная, но невредимая, она поцеловала нас всех и поблагодарила. Я поздравил ее с находчивостью и смелостью, которую она выказала, убив дикаря ради спасения своей жизни. -- О, не говорите, не вспоминайте! -- произнесла она и залилась истерическим плачем. -- Я никогда не забуду его лица, когда он повернулся ко мне, никогда! Я не могу! Я посоветовал ей пойти и уснуть. Она послушалась и вечером проснулась бодрая, со свежими силами. Меня поразило, что девочка, владевшая собой, и стрелявшая в дикаря, теперь не могла вынести даже напоминания об этом. Впрочем, это отличительная черта ее пола! Бедная Флосси! Я боюсь, Что нервы ее долго не успокоятся после ужасной мочи, проведенной в лагере дикарей. После она рассказывала мне, что это было ужасно, невыносимо, сидеть долгие часы в эту бесконечную ночь, не зная, как, каким образом будет сделана попытка спасти ее! Она прибавила, что, зная нашу малочисленность, не смела ожидать этого, тем более, что Мазаи не выпускали ее из вида; большинство из них не видало никогда белых людей, они трогали ее за руки, за волосы своими грязными лапами. Она решила, если помощь не явится, с первыми лучами солнца убить себя. Нянька слышала слова лигонини, что их замучат до смерти, если при восходе солнца никто из белых людей не явится заменить ее. Тяжело было ребенку решиться на это, но я не сомневаюсь, что у нее хватило бы мужества застрелиться. Она была в том возрасте, когда английские девочки ходят в школу и помышляют о десерте. Это дикое дитя, эта дикарка выказала более мужества, ума и силы воли, чем любая взрослая женщина, воспитанная в праздности и роскоши. Кончив завтрак, мы отправились спать и проспали до обеда. После обеда мы все вместе, со всеми обитателями миссии -- мужчинами, женщинами, юношами, детьми -- пошли к месту побоища. чтобы похоронить наших убитых и бросить трупы дикарей в волны реки Таны, протекающей в 50 ярдах от крааля. В торжественном молчании похоронили мы наших мертвецов. Гуд был избран прочесть похоронную службу (за отсутствием миссионера, вынужденного лежать в постели), благодаря звонкому голосу и выразительной манере чтения. Это были тяжелые минуты, но, по словам Гуда, было бы еще тяжелее, если бы нам пришлось хоронить самих себя! Затем мы принялись нагружать трупами Мазаев телегу, запряженную быками, собрав сначала все копья, щиты и другое оружие. Пять раз нагружали мы телегу и бросали трупы в реку. Очевидно было, что немногие дикари успели бежать. Крокодилам предстоял сытный ужин в эту ночь! В одном из трупов мы узнали часового с верхнего конца крааля. Я спросил Гуда, каким образом ему удалось убить его. Он рассказал мне, что полз за ним по примеру Умслопогаса и ударил мечом. Тот отчаянно стонал, но, к счастью, никто не слыхал этих стонов. По словам Гуда, -- ужасная вещь убивать людей, и отвратительнее всего -- это обдуманное, хладнокровное убийство. Последним трупом, брошенным нами в волны Таны, закончили мы инцидент нашего нападения на лагерь Мазаев. Щиты, копья, все оружие мы взяли с собой, в миссию, не могу не вспомнить одного случая при этом. Возвращаясь домой, мы проходили мимо дупла, где скрывался Альфонс сегодня утром. Маленький человек присутствовал при погребении убитых и выглядел совсем другим, чем был тогда, когда Мазаи сражались с нами. Для каждого трупа он находил какую-нибудь остроту или насмешку. Он был весел, ловок, хлопал в ладоши, пел, когда течение реки уносило трупы воинов за сотни миль. Короче говоря, я подумал, что ему надо дать урок и предложил судить его военным судом за постыдное поведение утром. Мы привели его к дереву и начали суд. Сэр Генри объяснил ему на прекрасном французском языке весь стыд трусости, весь ужас его поведения, дерзость, с которой он выбросил изо рта тряпку, между тем как, стуча зубами, он мог поднять на ноги весь лагерь Мазаев и разрушить все наши планы. Мы ждали, что Альфонс будет пристыжен, сконфужен, но разочаровались. Он кланялся, улыбался и заявил, что его поведение может показаться странным, но, в действительности, зубы его стучали вовсе не от страха, о, нет, конечно, он удивлялся, что господа могли даже подумать это, -- но просто от утреннего холода. Относительно тряпочки, если господам угодно попробовать ее ужасный вкус -- какая-то микстура из парафинового масла, сала и пороху! Что-то ужасное! Но он послушался и держал ее во рту, пока желудок его не возмутился... Тряпка вылетела изо рта в приладке невольной болезни. -- Убирайтесь вы вон, паршивая собачонка! -- прервал его сэр Генри со смехом и дал Альфонсу такой толчок, что тот отлетел на несколько шагов с кислым лицом. Вечером я имел разговор с миссионером, который порядочно страдал от своих ран. Гуд, весьма искусный в медицине, лечил его. Мистер Мекензи сказал мне, что столкновение с дикарями дало ему хороший урок, и как только он оправится, он передаст дела миссии молодому человеку, который готовится к миссионерской деятельности, и уедет в Англию. -- Видите, Кватермэн, -- сказал он, -- я решил поступить так сегодня утром, когда мы ползли к лагерю дикарей. Я сказал себе, что если мы останемся живы и спасем Флосси, то я непременно уеду в Англию. Довольно с меня дикарей! Я не смел думать, что мы уцелеем. Благодарение Богу и вам четверым, что мы живы, и я остаюсь при моем решении, иначе будет хуже! Еще нечто подобное, и моя жена не выдержит! Между нами, Кватермэн, я богат! У меня есть триста тысяч фунтов, и каждый грош заработан честной торговлей. Деньги лежат в Занзибарском банке, потому что моя жизнь здесь не требует затрат. Хотя мне будет тяжело покидать эти места и оставить этих людей, которые любят меня, я должен ехать! -- Я рад вашему решению, -- отвечал я, -- по двум причинам. Первая -- у вас есть обязанности по отношению к вашей жене и дочери, в особенности вы не должны забывать о ребенке. Флосси должна получить образование и жить в среде таких же детей, как она, иначе она вырастет дикаркой. Другая причина: рано или поздно, но Мазаи отомстят вам за себя. Несколько человек их успели убежать, -- и результатом будет новое нападение на вас! Ради одного этого я уехал бы непременно! Когда они узнают, что вас здесь нет, они, может быть, и не пойдут сюда!* * Мазаи в апреле 1886 г., действительно, убили миссионера Гутона и его жену в описанном месте, на берегу Таны; это были первые белые люди, которые пали жертвами жестокого племени. -- Вы правы! -- отвечал миссионер. -- Я уеду отсюда в этом же месяце. Но жаль, очень жаль! В НЕИЗВЕСТНОЙ СТРАНЕ Прошла неделя. Однажды вечером мы сидели за ужином, в столовой миссии, в невеселом расположении духа, так как завтра должны были проститься с друзьями и отправиться дальше. О Мазаях не было ни слуху, ни духу. Кроме двух копий, забытых на траве, и пустых патронов, валявшихся у стены, ничто не напоминало, что в старом краале происходила ужаснейшая резня. Мекензи, благодаря своему спокойному темпераменту, быстро оправился и ходил теперь с помощью пары костылей. Из других раненых один умер от гангрены, а остальные понемногу выздоравливали. Люди мистера Мекензи, ушедшие с караваном, вернулись, и в миссии теперь был целый гарнизон. Несмотря на радушные и горячие просьбы остаться еще, мы решили, что пора двинуться в путь, сначала к горе Кениа, потом в неизведанные области, искать таинственную белую расу людей. За это время мы успели оценить достоинства осла, столь полезного в путешествиях, и приобрели их целую дюжину для перевозки нашего имущества и, если понадобится, нас самих. У нас осталось только двое слуг, те же Ваквафи, и мы сочли невозможным нанимать туземцев и тащить их за собой Бог знает куда. Мистер Мекензи сказал, что ему кажется странным, как мы, трое образованных людей, обладающих всем в жизни -- здоровьем, хорошими средствами, положением, -- для собственного удовольствия отправляемся куда-то в глушь, в погоню за приключениями, откуда можем совсем не вернуться. Но мы -- англичане, искатели приключений с готовы до пяток! Наши великолепные колонии обязаны своим существованием отважным людям и их чрезмерной любви к приключениям, хотя эта любовь на первый взгляд кажется чем-то вроде тихой формы помешательства. "Искатель приключений" идет навстречу всему, что бы ни случилось. Я даже горжусь этим титулом, который говорит о смелом сердце, о горячей вере в Провидение. Кроме того, когда имена Крезов, перед которыми преклоняется мир, имена всяких политиков, которые управляли миром, -- забываются, имена отважных искателей приключений, которые сделали Англию такой, какой она является теперь, эти имена будут вспоминаться всегда с любовью и с гордостью передадутся детям! Мы трое, конечно, не можем рассчитывать на это, мы довольствуемся тем, что мы есть! В этот вечер, сидя на веранде, покуривая трубки, мы увидели Альфонса, который подошел к нам с изящным поклоном и заявил, что желает переговорить с нами. Мы попросили его объясниться. Он сказал, что боится присоединиться к нам в нашем путешествии, это вовсе не удивило нас, знавших о его трусости. Мистер Мекензи уезжает в Англию, а Альфонс был убежден, что его без хозяина схватят, препроводят во Францию и посадят в тюрьму. Эта мысль преследовала его, и расстроенное воображение придумывало тысячу опасностей. В сущности, его преступление было давно забыто, и он мог беспрепятственно появиться во Франции. Но он не допускал и мысли об этом и просил нас взять его с собой. Трус от природы, Альфонс скорее готов был идти на всякий риск, подвергаться всевозможным опасностям в нашей экспедиции, чем обречь себя на столкновение с полицией в родной стране. Выслушав Альфонса, мы начали обсуждать между собой его предложение и согласились взять его с собой. Мистер Мекензи также советовал нам взять француза. Нас было немного, а француз был живой, деятельный парень, который умел приложить руки ко всему и отлично стряпать. Ах, как он умел стряпать! Я уверен, что он состряпал бы великолепное кушанье из старых штиблет своего героя-дедушки, о котором он так любил говорить. Затем маленький человек имел прекрасный характер, был весел, как обезьяна, и его смешные, тщеславные рассказы были нескончаемой забавой для нас; кроме того, он был удивительно незлобив. Даже его трусливость не мешала нам, потому что мы знали теперь его слабость и могли остерегаться ее. Предупредив француза, что он рискует натолкнуться на опасности, мы сказали, что принимаем его предложение при условии полного повиновения нашим приказаниям. Мы также решили положить ему жалованье по 10 фунтов в месяц, чтобы, вернувшись в цивилизованную страну, он мог всегда получить их. На все это он согласился очень охотно и отправился писать письмо Анете, которое миссионер обещал отослать. Потом он прочитал нам свое письмо, сэр Генри перевел его, и мы весьма удивились. Здесь было много всего: и преданности, и страданий; "далеко, далеко от тебя, Анета, ради которой, обожаемой, дорогой моему сердцу, я обрек себя на страданья!" Все это должно было растрогать сердце жестокой и прелестной служанки! Наступило утро. В семь часов ослы были нагружены. Пора отправляться! Печальное это было прощание, особенно с маленькой Флосси! Мы были с ней хорошими друзьями, часто беседовали. Но ее нервы всегда расстраивались при воспоминании об ужасной ночи, которую она провела во власти кровожадных Мазаев. -- О, господин Кватермэн, -- вскричала она, обвивая руками мою шею и заливаясь слезами, -- я не в силах проститься с вами. Когда мы снова увидимся? -- Не знаю, мое дорогое дитя, -- сказал я, -- я стою на одном конце жизни, а вы -- на другом! Мне немного осталось впереди, целая жизнь в прошлом, а вам, я надеюсь, предстоят долгие и счастливые годы жизни и много хорошего в будущем! Мало-помалу вы вырастете и превратитесь в прекрасную женщину, Флосси, вся эта дикая жизнь будет казаться вам каким-то сном! Если мы никогда более не встретимся, я надеюсь, вы будете вспоминать вашего старого друга и его слова! Старайтесь быть всегда доброй и хорошей, моя дорогая, а, главное, правдивой. Доброта и счастье -- одно и то же! Будьте сострадательны, помогайте другим, мир полон страдания, моя дорогая, и облегчить его -- наш благороднейший долг. Если вы сделаете это, вы будете милой, богобоязненной женщиной, озарите счастьем печальную участь многих людей, и ваша собственная жизнь будет полнее, чем жизнь других женщин. Я даю вам добрый совет, по старомодному обычаю. А теперь скажу вам нечто приятное для вас. Вы видите этот клочок бумаги, который мы называем чеком? Его надо отдать вашему отцу вместе с этой запиской. Когда-нибудь вы выйдете замуж, моя дорогая Флосси, вам купят свадебный подарок, который вы будете носить, а после вас ваша дочь, если она будет у вас, в память охотника Кватермэна! Маленькая Флосси долго кричала и плакала и дала мне на память локон своих золотистых волос, который хранится у меня до сих пор. Я подарил ей чек на тысячу фунтов и в записке уполномочил ее отца положить капитал под проценты в правительственное учреждение, с тем, чтобы по достижении известного возраста или замужества Флосси купить ей лучшее бриллиантовое ожерелье. Я выбрал бриллианты, потому что ценность их не падает, и в трудные минуты последующей жизни моя любимица может всегда обратить их в деньги. Наконец, после долгих прощаний, рукопожатий, приветствий, мы отправились, простившись со всеми обитателями миссии. Альфонс горько плакал, прощаясь со своими хозяевами, у него было мягкое сердце. Я не особенно огорчался, когда мы ушли, так как ненавижу все эти прощанья. Тяжелее всего было смотреть на грусть Умслопогаса, когда он прощался с Флосси, к которой сильно привязался. Он говорил, что она так же мила, как звезда на ночном небе, и никогда не уставал поздравлять себя с тем, что убил лигонини, который посягал на жизнь ребенка. Последний раз взглянули мы на красивое здание миссии -- настоящий оазис в пустыне, -- и простились с европейской цивилизацией. Но я часто думаю о Мекензи, о том, как добрались они до Англии, и если живы и здоровы, то, вероятно, прочтут эти строки. Дорогая маленькая Флосси! Как поживает она в стране, где нет черных людей, чтобы беспрекословно исполнять ее приказания, где нет снежной вершины величественной горы Кениа, на которую она любовалась по утрам! Прощай, моя дорогая Флоccи! Покинув миссию, мы пошли вдоль подошвы Кениа, прошли мимо горного озера Баринго, где один из наших Аскари был ужален змеей и умер, несмотря на все наши усилия спасти его. Мы прошли расстояние около 150 миль до другой великолепной, покрытой снегом горы Лекекизера, на которую, по моему убеждению, не ступала никогда нога европейца. Тут мы провели две недели, затем вошли в нетронутый и густой лес округа Эльгуми. Я никогда не встречал такой массы слонов, как в этом лесу. Испуганные человеком, звери буквально роились в этом лесу, повинуясь только закону природы, которая регулирует прирост животных. Нечего и говорить, что мы не подумали стрелять слонов, во-первых, потому, что у нас было немного зарядов, -- запас нашей аммуниции значительно уменьшился, так как осел, нагруженный ею, переплывая вброд реку, уплыл вместе с ней от нас, а, во-вторых, потому, что мы не могли нести с собой cлоновую кость и не хотели убивать животных ради удовольствия. В этом лесу слоны, незнакомые с нравами охотников, подпускают людей к себе на 20 ярдов, стоят, сложив свои огромные уши, похожие на гигантских щенков, и разглядывают необыкновенный для них феномен -- человека. Когда исследование покажется им неудовлетворительным, слон, стоящий впереди, начинает трубить тревогу. Но это случается редко. Кроме слонов, в лесу водится много всякого зверья, дичи, есть даже львы! Я не выношу вида льва, после того, как получил рану на ноге и остался калекой на всю жизнь. Лес Эльгуми изобилует также мухами це-це, укус которых смертелен для животных. Не знаю, благодаря ли плохому корму, или тому, что укусы це-це особенно ядовиты в этой местности, но наши бедные ослы буквально падали и изнемогали. К счастью, эти укусы оказали свое действие не раньше, как через два месяца, когда вдруг, после двух дней холодного дождя, все животные пали; сняв шкуру с некоторых из них, я нашел на мясе полосы, характерный признак смерти от це-це, указывающий на место, худа насекомое впустило свой хоботок. Выйдя из леса, мы пошли к северу, согласно указаниям мистера Мекензи, и достигли большого озера Лага, в 50 миль длины, о котором говорил несчастный, трагически погибший путешественник. Здесь мы около месяца странствовали по возвышенностям; местность эта вообще похожа на Трансвааль. Все это время мы поднимались, но крайней мере, на сотню футов каждые 10 миль. Действительно, страна была гориста и заканчивалась массой снеговых гор, среди которых находилось еще озеро, по словам путешественника, "озеро, которое не имеет дна". Наконец, мы добрались до этого озера на вершине гор, очевидно, находившегося на месте погасшего кратера. Заметив деревушки на берегу озера, мы спустились вниз с большим трудом через сосновый лес, разросшийся по бокам кратера, и были гостеприимно приняты простым, мирным народом, который никогда не видал и не слыхал о белых людях. Они обращались к нам очень почтительно и ласково угощали нас молоком и всем, что у них было. Это чудное, удивительное озеро лежит, согласно указанию нашего анероида, на высоте 11,450 футов над уровнем моря; климат страны довольно холодный, похожий на климат Англии. Первые три дня, впрочем, мы ровно ничего не видели, благодаря непроницаемому туману. Полил дождь, укусы ядовитой мухи сказались на наших оставшихся ослах, и все они подохли. Это несчастие поставило нас в сквернейшее положение, так как у нас не было возможности перевозить нашу поклажу, с другой стороны, избавляло нас от всяких хлопот. Правда, аммуниции у нас было немного: полтораста патронов для винтовок и 50 ружейных патронов. Как быть с этим немногим имуществом -- мы не знали. Нам казалось, что мы достигли конца наших странствий. Если бы мы даже и бросили всякое намерение искать белую расу людей, то было бы смешно возвращаться назад за 700 миль, при нашем теперешнем беспомощном положении. Мы решили, что самое лучшее -- остаться здесь, -- благо туземцы отлично относятся, к нам, -- выжидать событий и исследовать страну и ее окрестности. Мы приобрели большую, толстую лодку, довольно просторную, чтобы вместить всех нас, с багажом. Начальнику поселения, у которого мы достали лодку, мы отдали в уплату за нее три пустых медных патрона, которыми он был восхищен до крайности. Затем мы решили объехать озеро, с целью найти удобное место для лагеря. Не зная, вернемся ли мы в деревню, мы уложили в лодку все наше имущество и четверть жареной косули -- превосходное кушанье! Когда мы плыли, туземцы успели обогнать нас в своих легких лодочках, и предупредили обитателей других деревень о нашем приближении. Мы тихо гребли, как вдруг Гуд заметил необыкновенно ясный голубой цвет воды и сказал, что туземцы говорили ему, -- все они ярые рыболовы, так как рыба составляет их главную пищу, -- об удивительной глубина озера, которое имеет на дне глубокое отверстие, куда исчезает вода и откуда выбрасывется иногда огонь. Я сказал ему, что он, наверное, слышал легенду о действовавших в далекие времена вулканах, которые теперь погасли. Мы действительно видели на берегах озера следы действия вулкана, после вулканической смерти центрального кратера превратившегося теперь в дно озера. Приблизившись к отдаленному берегу озера, мы увидели, что он представлял собой перпендикулярную скалистую стену. Мы поплыли параллельно ей, на расстоянии ста шагов, в конец озера, так как знали, что там находилась большая деревня. Мимо нас неслось большое количество обрубков, сучьев, веток и другого хлама; Гуд полагал, что их несло течением. Пока мы рассуждали об этом, сэр Генри указал нам на больших белых лебедей, которые паслись недалеко от нас. Я заметил еще ранее лебедей, летавших над озером, и очень хотел заполучить один экземпляр. Я расспрашивал о них туземцев и узнал, что в определенный период года они прилетают рано утром сюда с гор, и тогда их легко поймать, так как они очень истощены. Я спросил туземцев, из какой страны прилетают лебеди, но они пожали плечами и ответили, что на вершине большой черной скалы находится негостеприимная страна, а над ней снеговые горы, где много зверей, где никто не может жить, а за горами на сотни миль тянется густой, терновый лес, недоступный не только людям, но и слонам. На мой вопрос, слыхали ли они о белых людях, живущих по ту сторону гор и леса, они засмеялись. Но позднее одна древняя старуха пришла ко мне и сказала, что в детстве она слыхала от своего деда рассказ о том, как его предок в юности прошел и горы, и пустыню, проник в лес и видел белых людей, живущих в каменных краалях. Эти сведения были очень неопределенными, но когда я услыхал рассказ старухи, во мне выросло и окрепло убеждение, что во всех этих слухах есть доля правды, и что необходимо раскрыть эту тайну. Мне не приходило в голову, каким чудесным путем исполнится мое горячее желание! Мы подъехали к лебедям, мирно покачивавшимся на воде; сэр Генри, выждав минуту, выстрелил и убил двоих. Остальные поднялись, сильно разбрызгивая воду. Снова раздался выстрел. Один лебедь упал с простреленным крылом, и я видел, что у другого ранена нога, хотя он через силу поплыл дальше. Остальные лебеди поднялись и, описав круг, выстроились треугольником и улетели куда-то на северо-восток. Мы подняли в лодку двух красивых мертвых птиц, из которых каждая весила около 30 фунтов, и принялись ловить раненого лебедя, неподвижной массой плывшего по ясной воде. Так как плывущие по озеру обрубки и сучья мешали движению лодки, то я велел нашему Ваквафи, который отлично плавал, чтобы он прыгнул в воду и поймал лебедя, -- я знал, что в озере нет крокодилов, следовательно, опасности не предвиделось никакой. Ваквафи повиновался и скоро поймал лебедя за крыло, причем постепенно приблизился к скале, о которую с силой билась вода. Вдруг он начал кричать, что его относит куда-то. В самом деле, мы видели, что он плыл изо всех сил, стремясь к нам, по течение несло его к скале. Отчаянно взмахнув веслами, мы рванулись к нему, но чем больше мы старались, тем сильнее тянуло его к скале. Вдруг я заметил, что перед нами, почти на 18 дюймов над поверхностью озера, возвышалось что-то похожее на арку туннеля. Очевидно, на несколько футов скала была затоплена водой. К этой-то арке несся с ужасной быстротой наш бедный слуга. Оп храбро боролся с течением, и я надеялся спасти его, как вдруг заметил выражение отчаяния на его лице. На наших глазах его втянуло вглубь, и он исчез из вида. В ту же минуту я почувствовал, что какая-то сильная рука схватила нашу лодку и с силой швырнула ее к скале. Мы поняли страшную опасность и принялись яростно работать веслами. Напрасно! Стрелой неслись мы к арке, и я думал, что спасения нет. К счастью, я настолько сохранил присутствие духа, что бросился на дно лодки и крикнул: -- скорее, вниз лицом! Ложись! -- Остальные последовали моему примеру. Послышался глухой шум, как будто от трения, лодку потянуло вниз, и вода начала заливать ее. Мы тонули. Вдруг шум прекратился, и мы почувствовали, что лодка плывет. Я немного повернул голову, не смея поднять ее, и взглянул. При слабом свете я увидел нависшую над нашими головами арку скалы. В следующий момент я почти не мог ничего видеть, потому что свет исчез, и мы очутились в совершенной и непроницаемой темноте. Около часу мы лежали так на дне лодки, не смея поднять голову, и не могли даже говорить, потому что шум воды заглушал наши голоса. Разумеется, у нас не было особого желания разговаривать, потому что мы были подавлены ужасом нашего положения, страхом неминуемой смерти, боялись быть придавленными к стене пещеры или втянутыми вглубь, или опасались просто задохнуться от недостатка воздуха. Всевозможные виды смерти лезли мне в голову, пока я лежал на дне лодки, прислушиваясь к реву воды. Я слыхал и другой звук -- непрестанные вопли Альфонса, но они, казалось мне, доносились откуда-то издалека. Я начал думать, что сделался жертвой кошмара. ПОДЗЕМНЫЙ ОГОНЬ Мы плыли. Течение несло нас. Наконец, я заметил, что шум воды сделался слабее. Я мог теперь явственно различить вопли Альфонса. Взяв весло, я ткнул им француза, а он, думая, что наступил конец, заревел еще сильнее. Тогда я тихо и осторожно поднялся, встал на колени и старался ощупать рукой свод, но его не было. Я взял весло, поднял его над головой, насколько мог, наклонял его вправо, влево и ничего не нащупал, кроме воды. Вспомнив, что у нас имеется с собой маленький фонарь и масло, я разыскал его, осторожно зажег, и когда фитиль разгорелся, огляделся кругом. Первое, что мне бросилось в глаза, -- это бледное, искаженное лицо Альфонса, который, полагая, что все кончено, и он видит сверхъестественное явление, испустил ужасный вопль, за что и получил толчок веслом для успокоения. Гуд лежал на спине, со стеклышком в глазу и смотрел в темноту, сэр Генри, голова которого покоилась поперек лодки, рукой пытался определить скорость течения. Когда свет фонаря упал на старого Умслопогаса, я готов был рассмеяться. Как известно, мы взяли с собой часть жареной косули. Случилось так, что когда мы бросились все на дно лодки, голова Умслопогаса оказалась в близком соседстве с жарким, и как только он очнулся от потрясения, то почувствовал, что голоден. Он отрезал своим топором кусок мяса и теперь уничтожал его с видом полнейшего довольства. Потом он объяснил мне, что, приготавливаясь к "далекому путешествию", предпочел отправиться туда с сытым желудком. Как только другие увидели, что я зажег фонарь, все ободрились и оттолкнули Альфонса в дальний конец лодки, с угрозой, что если он не замолчит, успокоить его, бросив в воду вслед за утонувшим Ваквафи поджидать встречи с Анетой в другом мире. Затем мы начали обсуждать наше положение. Прежде всего, по предложению Гуда, мы привязали оба весла для того, чтобы они могли предохранить нас от столкновения со скалой или от внезапного понижения свода. Нам было ясно, что мы находимся в подземной реке, вытекавшей из озера. Такие реки существуют во многих частях света, но, к сожалению, путешественникам не приходилось исследовать их. Река была достаточно широка, мы видели это, так как свет фонаря достигал ее берегов. Когда течение случайно относило нас в сторону, мы могли различить стену туннеля и арки на высоте 25 футов над нашими головами. К счастью для нас, течение было сильнее на середине реки. Первое, что мы сделали, это условились, чтобы один из нас с фонарем и шестом в руке находился у весел, готовый предупредить нас о всякой опасности. Умслопогас, отлично закусивший, сейчас же взялся за дело в первую очередь. Это было все, что мы могли сделать для собственного спасения. Затем другой из нас занял место на корме, с веслом в руке, чтобы сдерживать лодку и не давать ей удариться о бока пещеры. Устроив это, мы поели немного жареного мяса (мы не знали, долго ли останемся в темноте!) и почувствовали себя в лучшем расположении духа. Я заявил, что положение наше очень серьезно, но не безнадежно, даже если бы слова туземцев, уверявших, что река впадает прямо в недра земли, и оказались верными. Очевидно, река куда-нибудь течет, может быть, по ту сторону гор, и мы должны держаться на лодке, пока приедем "туда", но куда -- неизвестно! Гуд зловещим голосом возразил мне, что мы можем сделаться жертвами разных неожиданных ужасов, или река впадает, в конце концов, куда-нибудь в пропасть -- тогда наша судьба будет очень плачевна. -- Ладно, будем надеяться на лучшее и готовиться к худшему! -- сказал сэр Генри, всегда веселый и остроумный -- признак несомненной нравственной силы в тяжелые минуты. -- Мы пережили вместе столько опасностей, что, мне кажется, благополучно выпутаемся и теперь! Мы последовали этому превосходному совету каждый по-своему, за исключением Альфонса, который лежал в каком-то оцепенении. Гуд сидел у руля, Умслопогас на веслах, мне и сэру Генри оставалось только лежать в лодке и думать. Конечно, наше положение было очень курьезно -- плыть по подземной реке, подобно душам грешников, переправляемых Хароном через Стикс, как шутил Куртис! Как темно было вокруг нас! Только слабый луч света от нашей лампы озарял темноту. На веслах сидел Умслопогас с шестом в руке, настороже, а за ним, в тени, фигура Гуда, который всматривался в темноту и периодически погружал весло в воду. -- Отлично, -- думал я, -- вы хотели приключений, милый Аллан, и достукались! Вам надо бы постыдиться в ваши годы, но раз это случилось, как ни ужасно, ваше положение, быть может, вам все равно ничего тут не поделать! И когда все будет кончено, подземная река вовсе не дурное место для вечного успокоения! Я должен признаться, что нервы мои были напряжены до крайности. Даже холодному, много испытавшему человеку тяжело привыкать к мысли, что ему, быть может, остается жить не более 5 минут! Но, правду говоря, наши опасения были нелогичны, потому что человек никогда не может быть уверен, что с ним случится в следующую минуту, даже сидя в хорошо устроенном доме с двумя полицейскими под окном, охраняющими его покой! Прошло несколько часов с тех пор, как мы плыли в темноте, а Гуд и Умслопогас были на часах. Дежурство, как мы условились, продолжалось 5 часов. В 7 часов я и сэр Генри сменили других, которые легли спать. Целых три часа все шло благополучно, хотя сэр Генри иногда отталкивал веслом лодку от стен туннеля. Сильное течение несло нас по середине реки, хотя иногда лодка стремилась к одной или другой стороне. Что меня особенно занимало и интересовало, это вопрос: каким образом поддерживался здесь приток свежего воздуха? Он был тяжелый и сырой, но все-таки удовлетворительный. Единственно, чем я объяснил себе это явление, что воды озера содержали в себе достаточное количество воздуха, который проникал в туннель и не застаивался здесь. Около трех часов просидел я у руля, как вдруг начал замечать значительное изменение температуры. Сначала я не обратил на это внимания, но, через полчаса, когда жара все усиливалась, я спросил сэра Генри, замечает ли он, что становится жарко, или это игра моего воображения. -- Замечаю ли я? -- ответил он, -- Я думаю. Мне кажется, что я попал в турецкую баню! Проснулись Гуд и Умслопогас, задыхаясь от жара. Все мы вынуждены были снять с себя платье. Умслопогас имел преимущество перед нами, так как ему нечего было снимать, кроме "муша". Жара все усиливалась, мы едва могли дышать, обливаясь потом. Через полчаса, хотя мы и разделись донага, уже едва могли выносить жар. Это походило на преддверие ада. Я опустил руку в воду и с криком отдернул ее; вода кипела. Маленький термометр показывал 123 градуса. У поверхности воды клубился пар. Альфонс стонал; что мы попали в ад еще при жизни. Сэр Генри предполагал, что мы находились близ подземного вулкана, и, пожалуй, это предположение было верно. Трудно описать наши страдания! Пот высыхал на нас. Мы лежали на дне лодки, физически неспособные управлять ею, к испытывали то же ощущение, которое испытывает рыба, умирающая на земле от недостатка воздуха. Наша кожа начала лопаться, и кровь приливала к голове, стуча, как паровая машина. Вдруг река повернула налево, и сэр Генри хриплым, задыхающимся голосом позвал меня и указал на ужасное зрелище. На полмили впереди нас поднимался с поверхности воды огромный столб белого пламени, на 50 футов вверх, и падал назад извилистыми каскадами огня. Ужасное извержение газа походило на большой огненный цветок, выросший на поверхности воды. Над ним и кругом него царил мрак. Кто может описать всю красоту и ужас этого зрелища? Хотя мы находились в 500 ярдах от него, но в пещере было светло, как днем, и мы могли видеть свод ее, возвышавшийся на 40 футов над нашими головами. Скала была совершенно черная, и я мог различить длинные блестящие жилки руды на стенах ее. Но какой это был металл -- я не знаю! Ми неслись прямо к огненному столбу, похожему на горнило печи. -- Держи лодку вправо, Кватермэн, -- вправо! -- вскричал сэр Генри. Через минуту он упал без чувств. Альфонс давно лежал без сознания. Гуд был близок к этому. Остались только мы двое с Умслопогасом. Мы находились теперь в 50 ярдах от огня. Я заметил, что голова Умслопогаса склонилась на руки. Я остался один, не мог дышать и просто задыхался. Дерево лодки начало гореть. Я видел, как тлели перья одного из убитых лебедей, и понимал, что если мы приблизимся еще на 3 -- 4 ярда к огню, то погибнем безвозвратно. Я схватил весло, чтобы направлять лодку возможно дальше от огня, и выронил его. Мои глаза готовы были лопнуть, и сквозь опущенные веки я чувствовал страшный жар. Мы очутились как раз напротив огня, вода яростно кипела вокруг. Еще 5 секунд... Мы проплыли мимо... Я потерял сознание. Первое, что я ощутил, очнувшись, -- это воздух, освеживший мое лицо. Мои глаза открылись с большим трудом. Я оглянулся. Вдали, наверху, виднелся свет, кругом вас прежняя темнота. Я припомнил все. Лодка плыла по реке, и на дне лодки я увидал голые фигуры моих спутников. Живы ли они? -- подумал я. Неужели я остался один в этом ужасном месте? Я сунул руку в воду и снова с криком отдернул ее. Кожа моя была обожжена, а вода довольно холодна, и прикосновение ее к обожженному месту причиняло нестерпимую боль. Я вспомнил о других и брызнул на них водой. К моей радости, все они пришли в себя. Сначала Умслопогас, потом остальные. Они напились води, поглощая ее в большом количестве, как настоящие губки. Было свежо, и мы поспешили одеть платье. Гуд указал нам на край лодки. От жары дерево покрылось пузырями и местами покоробилось. Если бы лодка была выстроена как обыкновенные европейские лодки, она непременно бы рассохлась и пошла бы ко дну, но, к счастью, она была сделана из какого-то туземного дерева и осталась невредимой. Откуда взялось это пламя, мы так и не узнали. Надо полагать, это вулканические газы вырвались из недр земли. Одевшись и поговорив немного, мы начали осматриваться. Мы плыли по-прежнему в темноте и решили пристать к берегу реки, представлявший обломки скалы, непрерывно обмываемые водой. Тут, на площадке в 7 или 8 ярдов, мы решили отдохнуть немного и расправить члены. Это была ужасное место, но все же давало возможность отдышаться от всех ужасов реки и осмотреть и исправить лодку. Мы выбрали лучшее место, с трудом причалили к берегу и вскарабкались на круглые, негостеприимные голыши. -- Честное слово, -- сказал Гуд, первым вышедший к берегу, -- вот ужасное место! -- Он засмеялся. Сейчас же громовой голос повторил его слова сотню раз. -- Мес-то! то.. то! -- отвечал другой голос где-то со скалы. -- Место! место! место!.. то... то-то... -- гремели голоса, сопровождаемые хохотом, который повторялся всюду и наконец, замолк так же неожиданно, как начался. -- О, Боже мой! -- простонал Альфонс, теряя всякое самообладание. -- Боже мой! Боже мой! Боже мой! -- загремело эхо на все лады и голоса. -- Ах, я вижу, что здесь живут дьяволы! -- сказал тихо Умслопогас. -- Место так и выглядит! Я старался объяснить ему, что причина этих криков замечательное, интересное эхо, но он не хотел верить. -- Я знаю эхо! -- возразил он. -- Напротив моего крааля, в стране зулусов, жило такое эхо, и мы говорили с ним. Но здесь эхо как гром, а у меня эхо походило на голос ребенка. Нет, нет, здесь живут дьяволы! Но мне все равно, я не думаю о них! -- добавил он, затягиваясь трубкой. -- Пускай они ревут, что хотят: они не смеют показать свои лица! Он замолчал, считая дьяволов недостойными своего внимания. Мы нашли необходимым разговаривать шепотом, но даже шепот раздавался в скалах каким-то таинственным ропотом и замирал в стонал я вздохах. Эхо -- прелестная, романтичная вещь, но мы пресытились им здесь, в этом ужасном месте. Расположившись кое-как на камнях, мы пошли помыть и перевязать, насколько было возможно, наши ожоги. У нас нашлось масло для фонаря, но мы пожалели тратить его для этой цели; разрезали одного из лебедей и жиром его помазали нашу обожженную кожу. Затем мы осмотрели лодку, поправили ее и захотели есть, потому что, по нашим часам, был полдень. Мы уселись в кружок и начали истреблять наше жаркое. Но я съел мало, так как чувствовал себя больным от страданий предшествовавшей ночи. У меня сильно болела голова. Курьезный это был обед! Мрак, окружавший нас, был так глубок, что мы едва видели пищу, которую подносили ко рту. Я нечаянно взглянул назад, так как мое внимание было привлечено каким-то шорохом по камням, и увидел огромных черных крабов. Несколько дюжин этих ужасных животных ползли к нам, вероятно, привлекаемые запахом мяса. Краб -- это отвратительное существо -- обладает блестящими глазами, очень длинными, гибкими щупальцами и гигантскими клешнями. Они окружили нас со всех сторон. Пораженный этим зрелищем, я вскочил и видел, как один из крабов вытянул свои огромные клешни и дал ничего не подозревавшему Гуду такого щипка, что тот с криком подскочил и разбудил стоголосое эхо. Другой огромный краб ущипнул ногу Альфонса. Можно вообразить последующую сцену. Альфонс орал, за им ревело эхо, повторяя его крики. Умслопогас взял топор и ударил одного краба, который ужасно завизжал, и эхо повторило его визг на разные лады. Затем, с пеной у рта, краб издох. Из разных углов и щелей вылезли сейчас же сотни его приятелей, словно кредиторы на банкрота, и заметив, что животное упало, бросились на него, буквально разорвали на клочья своими огромными клещами и пожрали. Схватив что попало под руку, -- камни, голыши, мы убивали одного или нескольких из них, другие хватали и пожирали убитых с пеной у рта, с отвратительным визгом. Они пытались ущипнуть нас или украсть у нас мясо. Один огромнейший краб подполз к лебедю и начал пожирать его. Немедленно налетели другие, и началась отвратительная сцена. Чудовища визжали, бесились, деля добычу, и рвали ее друг у друга! Это было чудовищное зрелище в непроглядном мраке, при ужасной музыке раздражающего нервы эха. Странно было смотреть на крабов! Казалось, все худшие человеческие страсти и желания воплотились в этих животных и довели их да бешенства. Вен эта сцена могла бы служить богатым материалом для новой песни "Дантова Ада", как сказал Куртис. -- Я вижу, молодцы, вы добираетесь до мяса, и нам надо убираться отсюда? -- тихо сказал Гуд. Мы не стали медлить, отвязали и столкнули лодку, вокруг которой сотнями копошились ужасные животные, и направились к середине реки, оставив позади себя остатки обеда и визжащую, беснующуюся массу чудовищ полными хозяевами ужасного берета. -- Это и есть здешние дьяволы! -- сказал Умслопогас с таким видом, как будто решил наконец задачу, и я был готов, пожалуй, согласиться с ним. Замечания Умслопогаса походили на удары его топора -- всегда метки и в точку. -- Что теперь делать? -- спросил сэр Генри. -- Плыть, я думаю! -- отвечал я, и мы продолжали путь. Весь день и вечер мы плыли в темноте, едва различая, когда кончался день и начиналась ночь, пока Гуд не указал нам на звезду, появившуюся вправо от нас, за которой мы наблюдали с большим интересом. Вдруг звезда исчезла, снова воцарился мрак, и знакомый рокочущий звук воды донесся до нас. -- Опять под землей! -- сказал я со вздохом, держа фонарь. Да, не было сомнения, над нами был опять свод туннеля. Снова началась и потянулась долгая, долгая ночь, полная опасностей и ужаса. Описывать все наши страхи -- не стоит труда. Скажу только, что около полуночи мы наткнулись на отмель, кое-как обошли ее и поплыли дальше. Так шло время до трех часов ночи. Сэр Генри, Гуд и Альфонс спали, Умслопогас сидел на веслах, я правил рулем, как вдруг заметил, что стены туннеля будто раздвинулись. Потом я услыхал восклицание Умслопогаса и звук ломающихся веток дерева, как будто лодка протискивалась сквозь кустарник и заросли. В следующий момент свежий, живительный воздух повеял мне в лицо, и я почувствовал, что мы выбрались из туннеля и плыли по обыкновенной воде. Я чувствовал, но не видел ничего, потому что темнота была непроницаема, как бывает иногда перед рассветом. Я был счастлив, что мы оставили за собой ужасную реку. Я сидел, вдыхал свежий ночной воздух и ждал рассвета, вооружась всем своим терпением. НАХМУРЕННЫЙ ГОРОД Около часу сидел я в молчании и ждал рассвета. Умслопогас ушел спать. Наконец, восток засветлел, и туман поднимался с поверхности воды навстречу восходящему солнцу. Алая полоска разгоралась на востоке. Наступал день. Я не мог налюбоваться на чудное синее небо. Вода еще была окутана туманом, но, мало-помалу, солнце его растопило, и я увидел, что наша лодка плывет по голубой воде. За восемь или десять миль позади нас остались груды скал, образовавшие собой как бы стену озера, и я увидел, что через это отверстие в скалах подземный поток пробил себе дорогу. Позднее я убедился в этом, и единственным объяснением того, что наша лодка благополучно выбралась из туннеля, может служить необыкновенная сила течения таинственной реки. Теперь мы с проснувшимся Умслопогасом дали лодке иное направление. Заметив какой-то предмет на воде, Умслопогас привлек мое внимание и несколькими ударами весла пригнал лодку к тому месту, где находился плавающий предмет, в котором мы узнали труп человека. Можно представить себе весь мой ужас, когда я узнал в этих искаженных чертах его лица -- кого бы вы думали? Нашего бедного слугу Ваквафи, который два дня тому назад утонул, плывя за лебедем. Это было ужасно! Я думал, что мы оставили его позади себя, а, между тем, он плыл за нами и вместе с нами выбрался из подземной реки. Его вид был страшен, потому что носил следы ожогов, одна рука совершенно скорчена, волосы обожжены. Лицо вздулось, на нем запечатлелось трагическое выражение отчаяния, которое я видел еще в последние минуты его борьбы с течением. Это зрелище очень расстроило меня, и я был очень доволен, когда труп вдруг и без всякой видимой причины начал погружаться в воду, словно исполнив свое назначение. Настоящая причина, несомненно, была та, что газы, наполнявшие труп, нашли свободный выход, и тело затонуло. Только пузыри, да несколько кругов пошли по воде в том месте, где нашел себе вечный покой наш бедный слуга. Умслопогас задумчиво наблюдал за трупом. -- Зачем он плыл за нами? -- спросил он. -- Это предвещает недоброе дело тебе и мне, Макумацан!.. Я сердито обернулся к нему. Терпеть не могу этих нелепых предзнаменований и ненавижу людей, которые носятся с предчувствиями и рассказывают свои вещие сны. В это время проснулись наши остальные спутники и чрезвычайно обрадовались, что мы выбрались из ужасной реки и плывем под ясным небом. Начались толки, рассуждения, и кончили мы тем, что захотели есть. Из всей нашей провизии жадные крабы оставили нам только несколько кусков дичи, и мы решили пристать к берегу. Но возникло новое затруднение. Мы не знали, где был берег, потому что ничего не видели перед собой, кроме широкого пространства синеватой воды. Заметив, что птицы, летавшие над водой, направлялись влево, мы заключили, что они стремились к берегу, и поплыли по этому направлению. Подул хороший, попутный ветер, мы устроили из одеяла парус, и лодка весело понеслась вперед. Сделав это, мы уничтожили остатки нашей провизии, залили озерной водой и закурили трубки. Прошло около часу. Гуд, смотревший в подзорную трубу, вдруг объявил, что видит землю, и указал на перемену цвета воды, означавшую, что мы приближаемся к устью реки. Скоро мы увидели большой золотой купол, видневшийся издали в тумане, и пока с удивлением глядели на него. Гуд объявил, что маленькая парусная лодка плывет к нам навстречу. Мы едва могли верить этому удивительному известию, пока не удостоверились собственными глазами. Следовательно, обитатели этой страны и озера имеют понятие о парусных лодках и обладают некоторой долей цивилизации! Через несколько минут мы ясно увидели, что лодка направляется к нам. Через десять минут она находилась не более, чем в сотне ярдов от нас. Это была маленькая лодка, построенная из досок, на европейский манер, с широким парусом. Все наше внимание было устремлено, конечно, на пассажиров лодки. Их было двое: мужчина и женщина, почти такие же белые люди, как мы. Мы переглянулись, думая, что ошибаемся. Нет, мы ясно видели их теперь. Они не были красивы, но, несомненно, принадлежали белой расе, как испанцы или итальянцы. Итак, случайно и неожиданно, мы открыли и нашли белых людей! Я готов был закричать от радости, мы пожимали друг другу руки и поздравляли с неожиданным успехом нашего предприятия. Всю жизнь до меня доходили слухи о белой расе людей, живущих внутри страны, и теперь я видел их своими собственными глазами! Действительно, как сказал сэр Генри, старый римлянин был прав, говоря: "Ex Africa semper aliquid novi", что значит: "в Африке всегда можно найти новости". Человек в лодке был крепкого, хотя и не изящного сложения, обладал черными волосами, орлиными чертами и интеллигентным лицом. Он был одет в темное платье, что-то в виде фланелевой рубашки без рукавов, и в штаны из той же материи. Руки к ноги были обнажены. Вокруг правой руки и левой ноги были надеты кольца из какого-то металла, который я принял за золото. У женщины было нежное, застенчивое лицо, большие глаза и темные вьющиеся волосы. Ее платье было сделано из такого же материала, как у мужчины, и состояло из полотняной нижней одежды (это мы разглядели потом), висевшей до колен, и простого длинного куска ткани, который складками облегал все тело женщины и был перекинут через левое плечо, так что его конец свешивался наперед, оставляя правую руку и часть груди обнаженными. Гуд, у которого на этот счет острые глаза, восхищался ее нарядом. В самом деле, это было и просто, и эффектно. В то время, как мы с удивлением разглядывали неведомых людей, они с неменьшим изумлением смотрели на нас. Казалось, мужчина сильно испугался и не смел подъехать к нам ближе. Наконец, он решился приблизиться и сказал нам что-то на языке, звучавшем нежно и красиво, хотя мы не поняли ни слова. Тогда мы попробовали говорить по-английски, по-французски, по-латыни, погречески, по-немецки, на языке зулусов, сисути, кукуана и на многих других диалектах, но безуспешно. Человек в лодке не понимал ничего. Что касается женщины, она стояла неподвижно, смотря на нас, и Гуд обернулся и разглядывал ее через свое стеклышко, что, казалось, очень забавляло ее. Затем, видя, что не добиться от нас толку, мужчина повернул лодку и направился к берегу. -- Лодочка полетела стрелой. Когда она плыла мимо нас. Гуд воспользовался случаем и послал воздушный поцелуй даме. Я испугался, что женщина обидится, но, к моему удовольствию, она не только не обиделась, но, оглянувшись и заметив, что ее супруг или брат, кто бы он ни был, отвернулся, послала Гуду такой же поцелуй! -- Ага! Наконец-то мы нашли язык, который понятен этому народу! -- сказал я. -- В данном случае, -- добавил сэр Генри, -- Гуд неоценимый посредник! Я нахмурился, потому что решительно не одобрял глупостей Гуда; он знал это и перевел разговор на серьезную тему. -- Для меня ясно, -- сказал я, -- что этот человек вернется назад с товарищами, и нам надо подумать, как встретить их! -- Весь вопрос в том, как они примут нас? -- сказал сэр Генри. Гуд молчал, но принялся рыться в багаже и вынул маленький четырехъугольный ящичек, сопровождавший нас в путешествии. Мы несколько раз спрашивали Гуда о содержимом ящика, но он отвечал таинственно и уклончиво: все, что заключается в его ящике, когда-нибудь весьма пригодится нам. -- Ради Бога, что вы собираетесь делать. Гуд? -- спросил сэр Генри. -- Одеваться! Не думаете ли вы, что я появлюсь в этой новой стране в таком одеянии? -- он указал на свое запачканное и поношенное платье, которое всегда было опрятно, как и все вещи Гуда, и чинилось всегда, когда это требовалось. Мы с возрастающим интересом следили за ним. Первое, что он сделал, это попросил у Альфонса, весьма компетентного в этих вещах, причесать ему бороду и волосы возможно лучше. Я уверен, если бы у Гуда была теплая вода и мыло, он побрился бы, но, к сожалению, у него не было ничего подобного. Затем он заявил, что мы должны спустить парус у лодки, и под прикрытием его выкупаться, что мы и сделали, к ужасу и удивлению Альфонса, который воздевал руки к небу и восклицал, что "эти англичане просто удивительный народ!" Умслопогас, как хорошо воспитанный зулус, был очень чистоплотен, но посмотрел на это купанье, как на шутку, и с удовольствием наблюдал за нами. Мы вернулись на лодку, освеженные холодной водой, и обсушились на солнце. Гуд снова открыл свой таинственный ящик, вытащил оттуда прекраснейшую чистую белую рубашку и начал разворачивать свои наряды, заботливо обернутые сначала в коричневую, потом в белую и, наконец, в серебряную бумагу. Мы продолжали наблюдать за ним с величайшим любопытством. Одну за другой Гуд вытащил из ящика все свои вещи. Перед нами в полном блеске золотых эполет, галунов и пуговиц, лежала полная форма командира королевского флота. Тут был и меч, и трехуголка, даже кожаные сапоги. Мы буквально онемели. -- Что это? Неужели вы хотите надеть это, Гуд? -- Разумеется! -- отвечал он. -- Вы знаете, как много значит первое впечатление, особенно для женщин. Хотя бы один из нас будет порядочно одет! Мы замолчали, пораженные ловкостью Гуда, с которой он так искусно скрывал от нас все эти месяцы содержимое ящика. Одно только мы предложили ему -- непременно надеть вниз стальную рубашку. Сначала он возразил, что ему неудобно надевать ее под мундир, но потом согласился. Забавнее всего было удивление Умслопогаса и восторг Альфонса при виде блестящей формы Гуда. Когда же он встал, выпрямился во всем своем блеске, даже с медалями на груди, и любовался на себя в спокойной воде озера, старый зулус не мог долее сдерживать своих чувств. -- О, Бугван! -- вскричал он, -- Бугван! Я всегда думал, что ты неважный, маленький человек, жирный, как корова, когда она хочет телиться, а теперь ты похож на голубую сою, которая распустила свой нарядный хвост. Право, Бугван, глазам больно смотреть на тебя! Гуд недолюбливал намеки на свою полноту, хотя во время нашего путешествия он достаточно похудел. В общем, он был доволен восхищением зулуса. Что касается Альфонса, тот был совсем очарован. -- А, monsieur прекрасно выглядит, -- блестящий вид военного! О, дамы будут в восторге, там, на берегу. Monsieur удивительно хорошо выглядит! Он напоминает мне моего героя дедушку... Тут мы прервали излияния Альфонса. Любуясь Гудом, мы почувствовали дух соревнования и принялись, насколько возможно, приводить себя в приличный вид. Мы одели на себя охотничьи куртки, а под них стальные рубашки. Что касается моей наружности, то никакая, самая изысканная одежда не могла сделать ее лучше, но сэр Генри выглядел совсем красавцем в своей куртке и в сапогах. Альфонс также прибрался, как-то особенно подкрутив свои огромные усищи. Даже старый Умслопогас, который ровно ничего не понимал в нарядах, взял масла из фонаря и потер себе кожу, так что она блестела не хуже кожаных сапог Гуда. Потом он надел на себя стальную рубашку, которую сэр Генри подарил ему, и "муша" и, вычистив свой Инкози-каас, стоял в полном параде. В это время мы снова подняли парус и быстро двигались к берегу, или, вернее, к устью большой реки. Через полтора часа после того, как от нас уплыла маленькая лодка, мы увидели на реке большое количество лодок. Некоторые из них шли на 24 веслах, другие под парусом. Мы скоро различили среди них большой официальный корабль. Люди, находившиеся на корабле, были одеты в какое-то подобие формы. На палубе, лицом к нам, стоял старик почтенного вида с развевающейся белой бородой, с мечом на боку, очевидно, командир корабля. Остальные лодки были наполнены любопытными и кружились около нас. -- Что это значит? -- сказал я. -- Хотят ли они дружелюбно встретить нас или покончить с нами? Никто не мог ответить на мой вопрос. В это время Гуд заметил в воде, в 200 ярдах от нас, бегемота и решил, что недурно произвести впечатление на туземцев стрельбой. К несчастно, мы ухватились за эту мысль, вытащили наши винтовки, хотя патронов у нас осталось немного, и приготовились действовать. Бегемотов было четыре, два постарше и два помоложе. Когда первые лодки находились в 500 ярдах от нас, сэр Генри открыл огонь. Пуля засела между глаз молодого бегемота, он погрузился в воду, оставив за собой кровавый след. В тот же момент я выстрелил в другого, а Гуд в третьего бегемота. Мой выстрел был не совсем удачен, бегемот, разбрызгивая воду, уплыл дальше и яростно захрюкал. Я сейчас же добил его новым выстрелом. Гуд, плохой стрелок, промахнулся, и пуля задела только морду животного. Оглянувшись на туземцев, я заметил, что они, очевидно, не имели понятия о стрельбе, потому что были поражены и изумлены в высшей степени. Сидевшие в лодках начали кричать от страха, некоторые удирали от нас изо всех сил, даже старый джентльмен заметно встревожился и остановил свой корабль. Но мы не имели времени наблюдать, потому что старый бегемот, раздраженный раной, появился вблизи, грозно поглядывая на нас. Мы выстрелили все разом и тяжело ранили его. Между тем любопытство превозмогло страх зрителей. Некоторые лодки подъехали к нам, и между ними находилась лодка, где сидели мужчина и женщина, которых мы видели два часа тому назад. Огромней, разъяренное животное вдруг выплыло около их лодки и с яростным ревом разинуло пасть. Женщина закричала, мужчина пытался дать лодке другое направление, но безуспешно. В следующую секунду я увидел огромные красные челюсти и клыки бегемота, вонзившиеся в бок лодки. Лодка опрокинулась, и люди оказались в воде. Прежде, чем мы успели опомниться, страшное чудовище разинуло пасть, чтобы проглотить женщину, которая боролась в воде. Я выстрелил над ее головой в горло бегемота. Он отплыл в сторону и начал кружиться, а ручьи крови текли из его ноздрей. Не давая ему опомниться, я снова выстрелил и прикончил его. Нашей первой мыслью было спасти девушку, пока мужчина плыл к другой лодке. Нам это удалось. Под шум и крики зрителей мы посадили ее в нашу лодку. Теперь все лодки туземцев собрались вместе, на некотором расстоянии от нас, очевидно, для совещания. Мы немедленно схватили весла и двинулись к ним. Гуд стоял в лодке и, держа треуголку, вежливо раскланивался во все стороны с веселой улыбкой. Главная лодка направилась к нам навстречу. Я видел, что наш вид -- в особенности форма Гуда и фигура Умслопогаса -- преисполнили удивления почтенного старика. Он был одет так же, как все, но рубашка его была сделана из чистого белого полотна с пурпуровой каймой. Золотое кольцо было надето на руке и на левом колене. Гуд махнул шляпой старому джентльмену и осведомился о его здоровье на чистейшем английском языке. Старик, в ответ на это, приложил два пальца правой руки к губам, что мы приняли за приветствие с его стороны. Затем он сказал нам несколько слов на том же языке, как и первый наш собеседник. Мы опять ровно ничего не поняли, закивали головами и пожимали плечами. После некоторого молчания, я, чувствуя сильный голод, начал показывать на свой рот и похлопывать по животу. Эти сигналы старик, видимо, отлично понял, потому что энергично закивал головой и указал на гавань. Один из его людей бросил нам веревку, которую мы крепко привязали к лодке. Лодка двинулась к гавани и повела нас на буксире, в сопровождении других лодок. Через 20 минут мы вошли в гавань, переполненную народом, собравшимся посмотреть на нас. Мы заметили, что обитатели города принадлежали к одному типу, и некоторые были очень красивы. Между зрителями мы видели дам, обладающих очень белой кожей. На повороте реки открылся город. Крик восхищения и удивления сорвался с наших губ, когда мы увидели его. Позднее мы узнали, что город называется Милозис, или "Нахмуренный город" (Ми -- город, Лозис -- нахмуренная бровь). На расстоянии пятисот ярдов от берега реки возвышалась гранитная скала в двести футов вышиной. На самой вершине скалы находилось здание, выстроенное из гранита; у подошвы его имелась зубчатая стена с маленькой, пробитой в ней дверью. Потом мы узнали, что это здание было дворцом королев страны. Позади дворца город поднимался вверх к великолепному зданию из белого мрамора, увенчанному золотым куполом, который мы уже заметили издали. За исключением этого здания, все дома города были выстроены из красного гранита и окружены садами, которые смягчали несколько суровое, однообразное впечатление гранитных построек. Наконец, мы увидели чудо и гордость Милозиса -- большое крыльцо и лестницу дворца, от великолепия которых у нас захватило дыхание. Вообразите себе великолепную лестницу с баллюстрадой, в два яруса; каждый ярус в сто двадцать пять ступеней, -- и красивой площадкой. Лестница спускается от дворцовой стены к краю скалы, где по каналу проведена вода из реки. Чудеснейшее крыльцо поддерживается огромной гранитной аркой, увенчанной красивой площадкой между двумя ярусами. От этой арки отделяется другая летучая арка, красота которой затмевает все, что мы видели до сих пор. Это крыльцо было редким произведением искусства, которым человек мог поистине гордиться. Нам рассказывали потом, что крыльцо, постройка которого была начата еще в древности, обваливалось четыре раза, и три столетия простояло неоконченным, пока за него не взялся молодой инженер Радемес, который заявил, что или окончит работу, или пожертвует своей жизнью! Если ему не удастся окончить работу, он бросится со скалы вниз, если работа будет окончена, наградой ему будет рука королевской дочери! Пять лет возился он с работой, которая поглотила невероятное количество труда и материала. Три раза падала арка, пока инженер, видя, что его труды напрасны, не решил покончить с собой. Ночью, во сне, ему явилась прекрасная женщина, дотронулась до его лба, и он увидел здание законченным и понял, что, несмотря на массу затруднений, его гений преодолеет все. Он проснулся и снова принялся за работу, но уже по другому плану, и закончил ее. Через пять лет труда и терпения Радемес повел прекрасную дочь короля по лестнице во дворец, сделался королем-супругом и положил основание теперешней королевской династии Цу-венди, которую называют до сих пор "Домом лестницы", в память могучей энергии и таланта строителя, которые послужили ступенями к его величию. В честь своего торжества и успеха, король-супруг Радемес сделал статую, изображавшую его спящим, а над ним прекрасную женщину, которая прикасается к его лбу, и поставил скульптуру в большом зале дворца, где она стоит и теперь. Таково происхождение великолепной лестницы дворца в Милозисе. Неудивительно, что его называют "Нахмуренным городом". Могучие гранитные здания глядят сурово и хмурятся на человечество в своем мрачном величии. Мы увидели Милозис, когда он был залит лучами солнца, но когда грозные тучи собираются над царственной вершиной города, он выглядит каким-то сверхъестественным обиталищем, мечтой поэтической фантазии! СЕСТРЫ-КОРОЛЕВЫ Большая лодка проскользнула по каналу у подножья лестницы и остановилась. Старик вышел из лодки и пригласил нас следовать за ним. Усталые, мы без колебания пошли за ним, конечно, захватив с собой винтовки. Наш проводник снова приложил пальцы к губам, низко поклонился и приказал людям в лодках, собравшимся смотреть на нас, отправляться по домам. Последней вышла из нашей лодки девушка, которую мы вытащили из воды. Она поцеловала мою руку, вероятно, из благодарности за спасение от бегемота. Мне казалось, что она совершенно забыла свой страх перед нами и вовсе не торопилась уйти к своим. Она пошла поцеловать руку Гуда, когда молодой человек, ее спутник, вмешался и увел ее. Как только мы очутились на берегу, несколько человек сейчас же захватили наше имущество и пожитки и отправились с ними на великолепное крыльцо, а наш проводник всеми способами старался объяснить нам, что наши вещи останутся целы и невредимы. Затем он повернул вправо и повел нас к маленькому дому, как я после узнал, представлявшему собой гостиницу. Мы вошли в красивую комнату и увидели деревянный стол, уставленный всякими явствами, очевидно, приготовленный для нас. Наш проводник пригласил нас сесть на скамейку около стола. Мы не стали ждать вторичного приглашения и накинулись на закуску. Она была подана на деревянных блюдах и состояла из холодного козьего мяса, обернутого в какие-то листья, придавшие ему восхитительный вкус; из зелени, вроде латука, коричневого хлеба и красного вина, наливаемого в роговые чаши. Вино имело нежный и прекрасный вкус, что-то вроде бургундского. Через двадцать минут мы встали из-за стола, чувствуя себя совсем другими людьми. После всего, что мы пережили, мы нуждались в двух вещах: в пище и отдыхе. Две красивые девушки, совершенно так же одетые, как та, которую мы видели в лодке, стояли около нас, пока мы ели, и были очень деликатны. Я узнал позднее, что национальный костюм туземной женщины -- белая полотняная юбка до колен и верхнее платье в виде тоги из коричневой ткани, причем часть груди и правая рука остаются обнаженными. Если юбка была совершенно белая, это означало, что обладательница ее -- девушка, белая юбка с пурпурной каймой на конце обозначала замужнюю женщину и первую законную жену. Если кайма на юбке была волнистая -- женщина была второй или другой женой; юбка с черной каймой указывала на вдову. Тога, или "кэф", как ее называют здесь, могла быть различного -- цвета, от белого до темно-коричневого, согласно общественному положению, и вышита на конце различными шелками. Рубашки или туники мужчин различались лишь цветом и материалом. Одно только национальное украшение неизменно носили и мужчины, и женщины -- золотой обруч на правой руке, около локтями на левой ноге, ниже колена. Люди высокопоставленные надевали золотой обруч на шею, и я заметил такой обруч на шее нашего почтенного проводника. Как только мы кончили есть, этот почтенный старик, стоявший около нас и беспокойно поглядывавший на наши ружья, низко поклонился Гуду, которого, очевидно, считал предводителем отряда, благодаря его блестящей форме, и повел нас к большому крыльцу. Здесь мы остановились полюбоваться двумя колоссальными львами, изваянными из черного мрамора и стоявшими на конце широкой баллюстрады крыльца. Эти львы были великолепно сделаны, как говорят, самим Радемесом, который, судя по его работам, был одним из величайших скульпторов в мире. С чувством удивления и восхищения мы поднимались по лестнице, этому чудному произведению человеческого гения, которым, несомненно, через многие тысячи лет будет любоваться еще не существующие поколения! Даже старый Умслопогас, считавший недостойным себя чему-нибудь удивляться, был поражен и спросил, был ли мост выстроен людьми или дьяволами, так как любил все приписывать сверхъестественной силе. Только Альфонс ничего не понимал и не заботился об этом. Суровая красота лестницы была непонятна легкомысленному французу, который сказал: -- "все это очень красиво, но печально, ах, как печально!" -- И добавил, что ему больше было бы по душе, если бы лестница была вызолочена. Мы прошли первый ярус в 120 ступеней и вступили на площадку, соединявшую его со вторым, где залюбовались великолепным видом на страну, окаймленную горами и голубыми водами озера. Пройдя лестницу, мы очутились на открытой площадке, откуда шли три выхода. Два из них вели в узкие галлереи, вырытые в скале, которая шла кругом всей дворцовой стены до главных ворот города, сделанных из бронзы. Как я узнал после, можно было запереть все эти входы и выходы и сделать их совершенно недоступными неприятелю. Третий выход вел через 10 черных мраморных ступеней прямо к двери в дворцовой стене. К этой двери и повел нас проводник. Она была массивна, сделала из какого-то прочного дерева и защищена бронзовой решеткой. Как только мы подошли к ней, дверь широко распахнулась. Нас встретил часовой, вооруженный копьем и мечом. На груди у него была надета искусно выделанная кожа бегемота, в руке он держал круглый шит из той же кожи. Особенно меч его привлек все наше внимание. Он был совершенно одинаков с тем, который имелся у мистера Мекензи, полученный им от неизвестного путешественника. Значит, этот неизвестный человек говорил правду! Наш проводник сказал пароль, и солдат опустил свое копье, которое зазвенело, ударившись о пол. Мы прошли во двор дворца, представлявший собой четырехугольник, убранный цветами, кустами и растениями, большая часть которых была нам неизвестна. В центре садика шла широкая аллея, окаймленная большими раковинами, принесенными сюда с озера. По аллее мы дошли до другого входа, под круглой аркой, на которой висел плотный занавес, заменявший двери. Затем мы очутились в большом зале дворца и остановились в удивлении перед грандиозным зрелищем. Зал был огромный, с великолепным дугообразным сводом из резного дерева. На расстоянии 20 футов от стены высились стройные колонны из черного мрамора. В конце зала, поддерживаемого этими колоннами, находилась мраморная группа, выполненная королем Радемесом в память сооружения им крыльца. Красота группы поражала взор. На черном мраморе цоколя выделялась великолепно изваянная фигура из белого мрамора, представлявшая молодого человека с благородным лицом, спящего на ложе. Одна рука его бессильно опушена на край ложа, а на другой покоится голова, наполовину закрытая локонами. Склонившись над ним, положив руку на его лоб, стоит закутанная фигура женщины с лицом поразительной красоты. Я не в силах описать все спокойное величие прекрасного лица, на котором сияет отблеск нежной, ангельской улыбки! -- И в ней, в этой улыбке, все -- могущество, любовь и божественная красота! Глаза женщины устремлена на спящего юношу. Самая замечательная вещь в этой группе, особенно удавшаяся скульптору, это внезапный подъем творческого духа, отразившийся на усталом и измученном лице спящего. Вы видите, как вдохновение прон