икает в темноту человеческой души и озаряет ее новым светом, подобно лучу рассвета, разбивающему мрак ночи! Это -- дивное создание рук человеческих, и только гений мог создать что-либо подобное! Между черными мраморными колоннами стоят другие мраморные группы, изображающие различные аллегории или бюсты великих людей работы того же великого скульптора Радемеса, но ни одна из них, по нашему мнению, не может сравниться с вышеописанной группой. В центре зала находится священный камень народа. На нем монархи после церемоний коронования клянутся соблюдать интересы страны, ее традиции, законы и обычаи. Этот камень, очевидно, принадлежал к глубокой древности, бока его были покрыты заметками и линиями, что, по мнению сэра Генри, служило доказательством его существования в отдаленный период времени. Относительно этого камня существовало курьезное предсказание: он, по народному поверью, упал с солнца, и, когда будет раздроблен в куски, тогда король чужеземной расы будет править всей страной. Но камень выглядел пока очень прочным, и династия имела много шансов править страной еще долгие годы. В конце зала, на богатых коврах, стояли два трона в виде больших кресел, сделанных из золота и богато украшенных. Над каждым троном виднелась эмблема солнца, посылающего свои лучи по всем направлениям. Подножьями обоих тронов служили спящие львы с большими топазами вместо глаз. Свет проходил в зал через узкие отверстия наверху, сделанные в виде замковых бойниц, но без стекол, которые, очевидно, были неизвестны здесь. У нас не было времени хорошо рассмотреть зал, потому что при входе в него мы заметили большое количество людей, собравшихся перед тронами, остававшимися незанятыми. Знатнейшие из присутствовавших людей сидели на разных деревянных креслах, поставленных справа и слева от тронов, и были одеты в белые туники, богато расшитые, с разноцветной каймой, и держали в руках украшенные золотом мечи. Суда по достоинству их осанки, все они были очень высокопоставленные особы. Позади каждого из них стояла кучка слуг и преданных людей. Налево от тронов сидела маленькая группа людей, -- шесть человек, которые заметно отличались от других; на них была одета длинная белая одежда с изображением солнца, перевязанная у пояса чем-то вроде золотой цепи, от которой шли вниз длинные, эллиптической формы, золотые дощечки, сделанные в виде рыбьей чешуи, так что, при каждом движении важных особ, они звенели и блестели. Все эти люди находились в почтенном возрасте, имели суровый и внушительный вид и длинные бороды. Один из них производил особенно странное впечатление. Ом был очень стар, -- около 80 лет, -- чрезвычайно высок, с белоснежной бородой, которая висела да пояса. Черты лица его были строги и суровы, серые глаза смотрели холодным, пронизывающим взглядом. Головы других были непокрыты, а у высокого старика на голове была надета вышитая золотом шапочка, указывавшая, что обладатель ее -- персона особой важности. Позднее мы узнали, что это был Эгон, великий жрец страны. Когда мы подошли ближе, все эти люди, включая и жрецов, встали и весьма учтиво поклонились нам, прикладывал два пальца к губам, в знак приветствия. Из-за колонн вышли слуги и принесли кресла, на которые мы сели лицом к тронам. Мы сели втроем, а Умслопогас и Альфонс встали позади нас. Едва мы успели сесть, как раздались звуки труб справа и слева. Затем вошел человек, встал против трона с правой стороны и провозгласил что-то громким голосом, причем повторил три раза стою "Нилепта". Другой человек прокричал что-то перед левым троном, повторив три раза слово "Зорайя". С каждой стороны появились вооруженные люди, встали но обеим сторонам тронов и опустили вниз свои копья, зазвенев ими по мраморному полу. Снова звуки труб, и с разных сторон появились обе королевы, сопровождаемые шестью дамами. Все присутствовавшие в зале встали, приветствуя их. Я видал на своем веку красивых женщин и более не прихожу в восторг от прекрасного лица, но красота сестер-королев превосходит всякое описание! Обе были молоды -- около 25 лет; обе высоки и изящно сложены. Но на этом сходство их кончалось. Нилепта была женщина ослепительной красоты, ее правая рука и часть груди, согласно обычаю, были обнажены и сияли белизной из-под складок белой, расшитой золотом тоги, или "кэф". Ее лицо было так прелестно, что, раз увидевши, его трудно было забыть. Волосы настоящего золотистого цвета, собранные короткими локонами вокруг головы, осеняли чистый, прекрасный, как слоновая кость, лоб, глубокие, искристые серые глаза сияли нежностью и царственным величием. Рот был удивительно нежно очерчен. Все ее лицо поражало прелестью и красотой очертаний вместе с легким оттенком усмешки, приютившейся в углах губ, подобие серебристой капле росы на розовом бутоне. На ней не было никаких драгоценностей, кроме золотого обруча на шее, руке и колене, сделанного в виде змейки. Ее тога была сделана из снежно-белого полотна, богато расшита золотом и украшена эмблемой солнца. Другая сестра, Зорайя, представляла собой несколько иной, мрачный характер красоты. Волосы Зорайи, волнистые, как у Нилепты, были иссиня-черного цвета и падали локонами на плечи. Цвет лица оливковый, большие темные глаза, мрачные и блестящие, полные, я сказал бы, жестокие губы! Это лицо, спокойное и холодное, говорило о затаенной страстности и заставило меня подумать о том, как оно изменится, когда страсть вырвется наружу. Я смотрел на лицо Зорайи, и мне припомнились спокойные и глубокие воды моря, которое в ясные дни ничем не проявляет своей могучей силы, и только в сонном рокоте его слышится затаенный дух бури! Фигура Зорайи была прекрасна по своим линиям и очертаниям, хотя несколько полнее, чем у Нилепты. Одеты обе были совершенно одинаково. Когда прекрасные королевы спокойно уселись на своих тронах при глубоком молчании всего двора, я думал, что обе сестры совершенно воплощают мое понятие о царственности. Эта царственность сказывалась в их формах, грации, достоинстве, даже в варварской пышности окружающей их обстановки. Быть может, они вовсе не нуждались в воинах и золоте, чтобы утвердить свою власть, чтобы подчинить своей воле упрямых людей! Достаточно было одного взгляда блестящих глаз, одной улыбки прекрасных уст, чтобы заставить подданных идти на смерть ради них! Но королевы были прежде всего женщинами и потому не были чужды любопытству. Проходя к своим тронам, они бросили быстрый взгляд на нас. Я видел, как их глаза скользнули по мне, не найдя ничего интересного в незначительном и седом старике. С явным удивлением перевели они свои взор на мрачную фигуру старого Умслопогаса, который поднял свой топор в знак приветствия, потом пристально вгляделись в Гуда, привлеченные блеском его мундира и, наконец, остановили свои взор на лице сэра Генри. Солнечные лучи играли на его светлых волосах и бороде, выставляя в выгодном свете красивые линии массивной фигуры. Он поднял глаза и встретил взгляд прелестной Нилепты. Я не знаю почему, но кровь прилила к нежной коже королевы, ее прекрасное лицо вспыхнуло, покраснела даже прекрасная грудь, рука и лебединая шея. Щеки закраснелись, как лепестки розы. Потом она успокоилась и снова побледнела. Я взглянул на сэра Генри, он покраснел до самых глаз. Честное слово, -- подумал я, -- на сцене появились дамы, следовательно, прощай мир и спокойствие! Я вздохнул и покачал головой, потому что знал, что красота женщины подобна красоте молний и несет с собой разрушение и отчаяние! Пока я размышлял, обе королевы сидели на тронах. Еще раз зазвучали трубы. Придворные сели на свои места. Королева Зорайя указала на нас. Из толпы вышел наш проводник, держа за руку девушку, которую мы спасли из воды. Поклонившись, он обратился к королевам, очевидно, рассказывая им о нас. Курьезно было видеть выражение удивления и страха на их лицах, пока они слушали рассказ. Ясно было, что они не могут понять, каким образом мы очутились на озере, и готовы приписать наше появление сверхъестественной силе. Рассказ продолжался, и я заключил по частым обращениям рассказчика к девушке, что он говорил о бегемотах, которых мы застрелили; затем мы подумали, что он врет чтонибудь относительно бегемотов, потому что его рассказ часто прерывался негодующими восклицаниями жрецов и придворных, в то время как королевы слушали с изумлением, особенно, когда рассказчик указал на каши винтовки, как на орудия разрушения и смерти. Я должен пояснить теперь, что обитатели страны Цу-венди были солнцепоклонниками, и бегемот считался у них священным животным. В известное время года они убивают бегемотов тысячами -- бегемоты оберегаются специально для этого в озере страны, так как их кожа идет на аммуницию солдат, -- что нисколько не мешает туземцам считать бегемота священным животным.* * Вероятно, г. Кватермэн не знал, что у народа, боготворящего животных, существует обычай ежегодно приносить его в жертву богам. Смотри Геродота 42. Те бегемоты, которых мы застрелили, принадлежали к священным животным, и специальной обязанностью жрецов было заботиться о них. Таким образом, сами не зная того, мы совершили святотатство самого ужасного вида. Когда наш проводник окончил свой рассказ, высокий старик с длинной бородой и в круглой шапочке, великий жрец Эгон, встал и начал бесстрастным тоном говорить что-то королевам. Мне не нравился холодный взгляд его серых глаз, устремленных на нас. Вероятно, он нравился бы мне еще меньше, если бы я понимал его речь и знал, что, во имя оскорбленного божества, жрец требовал, чтобы мы были принесены в жертву и сожжены. Когда он кончил, королева Зорайя заговорила нежным, музыкальным голосом, и, судя по ее жестам, разбирала другую сторону вопроса. Затем Нилепта сказала что-то жрецу. Мы, конечно, и не подозревали, что она заступалась за нас и просила о помиловании. В конце концов, она обернулась к высокому человеку средних лет, с черной бородой и длинным мечом в руке, которого звали (это мы узнали потом) Наста, и который был очень важным лицом к стране. Очевидно, она ждала от него поддержки. Но когда она переглянулась с сэром Генри еще при входе в зал и покраснела, как роза, я заметил, что это было неприятно высокому человеку, потому что он закусил губу и схватился за меч. Потом нам сказали, что он жаждал подучить руку королевы и вступить с ней в брак. Нилепта не могла сделать худшего выбора, когда обратилась к нему за помощью. Он тихо заговорил с ней, очевидно, соглашаясь с доводами великого жреца. Во время этого разговора Зорайя положила локоть на колено, уперлась подбородком на руки и смотрела на Насту с презрительной улыбкой на губах, как будто видела насквозь его мысли и планы. Нилепта, очевидно, рассердилась, ее щеки покраснели, глаза заблестели, и она стала еще красивее. Наконец, она повернулась к Эгону и, казалось, дала ему согласие, потому что тот низко поклонился ей. Все это время Зорайя сидела и улыбалась. Вдруг Нилепта сделала знак. Раздался звук труб. Все встали и покинули зал, кроме стражи, которой она приказала остаться на месте. Когда все ушли, Нилепта наклонилась, нежно улыбаясь, и с помощью знаков и восклицаний дала нам понять, что желала бы узнать, как мы попали сюда. Очень трудно было объяснить ей это. Но вдруг меня осенила мысль. В кармане у меня имелась записная книжка и карандаш. Я набросал на бумаге чертеж подземной реки и озера, подошел к ступеням трона и подал книжку Нилепте. Она поняла сразу, радостно захлопала в ладоши, сошла с трона и подала чертеж Зорайе, которая также сейчас поняла его. Нилепта взяла карандаш у меня, с любопытством посмотрела на него и сделала несколько прелестных рисунков. Первый изображал ее, радостно приветствующую обеими руками человека, весьма похожего на сэра Генри. На втором рисунке она изобразила бегемота, умирающего в воде, и на берегу человека, в ужасе поднявшего руки при этом зрелище. В этом человеке мы без труда узнали великого жреца. Затем был рисунок, представлявший ужасную огненную печь, в которую Эгон толкал нас своим посохом. Этот рисунок ужаснул меня, но я несколько успокоился, когда она ласково кивнула мне и принялась за четвертый рисунок. Она нарисовала человека, опять похожего на сэра Генри и двух женщин, себя и Зорайю, которые стояли, обняв его и держа над ним меч в знак зашиты и покровительства. Зорайя, которая все это время смотрела на нас, особенно на сэра Генри, одобрила рисунки легким кивком головы. Наконец Нилепта набросала чертеж восходящего солнца, пояснив, что должна уйти, и что мы встретимся на следующее утро. Сэр Генри глядел так печально, что, вероятно, желая утешить его, Нилепта протянула ему руку для поцелуя, что они сделал с благоговением. Зорайя, с которой Гуд все время не сводил глаз и своего стеклышка, вознаградила его, также протянув ему руку для поцелуя, хотя глаза ее были устремлены на сэра Генри. Я рад сознаться, что не участвовал в этой церемонии, ни одна из королев не дала мне руки для поцелуя. Потом Нилепта подозвала к себе человека, вероятно, начальника телохранителей, и отдала ему строгое и точное приказание, улыбаясь, кокетливо кивнула нам головой и вышла из зала, сопровождаемая Зорайей и стражей. Когда обе королевы ушли, офицер, которому Нилепта отдала приказание, с видом глубокого почтения повел нас из зала через разные коридоры и целый ряд пышных аппартаментов в большую комнату, освещенную висячими лампами (уже стемнело), устланную богатыми коврами, уставленную ложами. На столе, в центре комнаты, была приготовлена закуска, плоды и много цветов. Тут было восхитительное вино в древних глиняных фляжках, красивые кубки из золота и из слоновой кости. Слуги, мужчины и женщины, были готовы служить нам, и пока мы ели, до нас откуда-то донеслось чудное пение. "Серебряная лютня говорила, пока не раздался властный звук трубы!" -- пел чей-то нежный голос. Нам казалось, что мы находимся в земном раю, если бы мысль об отвратительном великом жреце не отравляла нашего удовольствия. Но мы так устали, что едва могли сидеть за столом, и скоро начали пояснять знаками, что страшно хотим спать. Нас повели куда-то и хотели положить каждого в отдельную комнату, но мы дали понять, что хотим спать вдвоем в одной комнате. Ради предосторожности, мы положили спать Умслопогаса с его топором в главной комнате, близ занавешенной двери, которая вела в наше помещение. Гуд и я легли в одной комнате, сэр Генри и Альфонс -- в другой. Сбросив с себя все платье, за исключением стальной рубашки, мы бросились на наши роскошные ложа и покрылись богатыми, вышитыми шелком одеялами. Через две минуты я задремал, как вдруг был разбужен голосом Гуда. -- Кватермэн! -- сказал он. -- Видали ли вы когда-нибудь такие глаза? -- Глаза? -- спросил я сквозь сон. -- Какие глаза? -- Конечно, глаза королевы Зорайи, так, мне кажется, ее зовут. -- О, я право не знаю! -- зевнул я. -- Я не заметил! Думаю, что у них обеих добрые глаза! Я снова задремал. Гуд разбудил меня через пять минут. -- Кватермэн, послушайте! -- Ну, что еще там? -- Заметили вы, какая у нее нога? Этого я не мог вынести. Около моей постели на столе лежала моя шляпа. Почти невольно я схватил ее и бросил прямо в голову Гуда. После этого я заснул сном праведника. Что касается Гуда, не знаю, спал ли он, или мечтал о прелестной Зорайе, до этого мне не было дела! НАРОД ЦУ-ВЕНДИ Занавес опустился на несколько часов, и актеры новой драмы погружены в глубокий сон; все спят, быть может, за исключением Нилепты, которая дала волю своим поэтическим склонностям и, лежа в постели, не могла заснуть, думая об иностранцах, которые посетили ее страну, никогда не видавшую подобных посетителей, размышляя о том, кто они, что таится в их прошлом, сравнивая их с туземными мужчинами. У меня нет поэтических наклонностей, я хочу просто собраться с мыслями к дать себе отчет о том народе, среди которого мы находимся, сообразно моим впечатлениям. Название страны Цу-венди происходит от слова Цу -- желтый и Венди -- страна, или место. Я никогда не мог понять, отчего она так называется, даже сами обитатели не знают этого. По моему мнению, существуют три основания для такого названия страны. Во-первых, название это произошло от громадного количества золота в стране. В этом отношении Цу-венди -- настоящее Эльдорадо. На расстоянии одного дня езды от Милозиса находятся целые залежи золота. Я сам видел массу золотоносного кварца. В стране Цу-венди золото -- самый заурядный металл, и серебро ценится выше. Другое происхождение названия может быть следующее: в известное время года туземные травы, весьма жирные и обильные, -- сильно желтеют, так же, как и хлебное зерно. Третья версия о названии страны происходит от поверья, что прежде здесь жил народ, имевший желтую хожу, затем, через многие поколения, он превратился в белокожих людей. Цу-венди -- страна гористая, имеет форму овала и окружена безграничными терновыми лесами, болотами, которые тянутся на сотни миль, пустынями и горами. Она занимает центральное место на континенте. Милозис лежит, согласно указанию моего анероида, на 9000 футов над уровнем моря, но остальная часть страны еще выше, и я думаю, достигает 11 000 футов. Климат сравнительно холодный, похожий на климат южной Англии, хотя несколько теплее и не так дождлив. Страна чрезвычайно плодородна. Здесь растут и хлебные растения, и фрукты, и великолепный строевой лес. Южная часть страны производит много сахарного тростника. Каменный уголь здесь имеется в большом изобилии, много мрамора, черного и белого. Много здесь всевозможных металлов, кроме серебра, которое встречается редко и находится только в горах, на севере страны. Цу-венди -- красивая и живописная страна. На рубеже ее тянутся два ряда снеговых гор, которые с западной стороны заканчиваются непроходимым терновым лесом, пересекают страну с севера на юг и проходят на расстоянии 80 миль от Милозиса. В стране три больших озера, одно называется также Милозис, по имени города. Народонаселение этой цветущей страны, в общем, очень значительно, от 10 до 12 миллионов. Это -- земледельческая нация и разделяется по классам. Средний класс состоит, главным образом, из купцов, офицеров армии; простой народ -- трудолюбивые крестьяне -- живут на землях господ, у которых состоят в феодальной зависимости. Высший класс в стране обладает совершенно белой кожей и чертами лица южного типа, но у простого народа темная кожа, хотя он вовсе не походит на негров или других африканских дикарей. Происхождение народа Цу-венди затерялось во мраке времен. Архитектура и скульптура в стране напоминает египетскую, или, вернее, ассирийскую. Известно, что замечательный стиль теперешних построек появился не более 800 лет назад и совершенно потерял всякие следы влияния Египта. Наружность и привычки народа скорее напоминают евреев, быть может, он и представляет собой потомков одного из 10 племен, рассеянных по всему миру. Кроме того, я слышал одну легенду от арабов на восточном берегу Африки. Легенда эта гласит, что более 2000 лет тому назад в стране, известной под именем Вавилонии, происходили смуты, и большая партия Парсов бежала оттуда на корабле и пристала к северо-восточному берегу Африки, где, согласно легенде, жили люди, поклонявшиеся солнцу и огню. Они поссорились с новыми поселенцами и ушли внутрь страны, где все следы их совершенно затерялись. Разве не возможно, что народ Цувенди представляет собой потомков этих огнепоклонников? Есть что-то в его характерных чертах и обычаях, что смутно напоминает Парсов. Сэр Генри говорит, что если память не изменяет ему, то действительно в Вавилоне были смуты, вследствие которых множество народа ушло из страны. Установлен факт, что существовало несколько отдельных эмиграций Парсов от берегов Персидского залива к восточному берегу Африки. Цу-венди, будучи земледельческим народом, отличается воинственными наклонностями и при всяком удобном случае начинает войну с другими народами, результатом чего является то обстоятельство, что прирост населения никогда не превышает производительности страны. Политическое положение страны также способствует этому. Монархическое правление несколько ограничено властью жрецов и советом из высших сановников страны. Но слово короля является законом. В сущности, система управления напоминает феодализм, хотя рабства, в настоящем значении этого слова, здесь не существует. Все высшие сановники страны только номинально считаются подданными короля, но, в действительности, совершенно независимы, распоряжаются жизнью и смертью своих подчиненных, воюют и мирятся с соседями сообразно своим интересам, а иногда открыто восстают против короля или королевы к спокойно прячутся в своих замках, не обращая внимания на правительство. Восемь различных династий владели тротом за последнее тысячелетие, захватывая власть после кровопролитной борьбы. Когда мы приехали в страну, дела обстояли лучше, потому что последний король, отец Нилепты и Зорайи, был чрезвычайно способный и энергичный правитель и умел держать в руках и жрецов, и сановников. Два года прошло после его смерти. Две сестры, его дочери, наследовали трон, так как всякая попытка отстранить их от власти вызвала бы кровопролитную войну. Но разнообразные интриги честолюбивых сановников, претендующих на руку одной из королев, сильно беспокоили страну. Общее мнение было, что без кровопролития не обойдется. Народ поклонялся солнцу в самом высшем понятии этого слова. Вокруг этого почитания солнца группировалась целая социальная система Цу-венди. Начиная от ничтожных мелочей и до серьезных событий, солнце играло главенствующую роль в жизни народа. Новорожденного держали под лучами солнца и посвящали солнцу, "символу добра, власти, надежды на вечность" -- эта церемония соответствовала таинству крещения. Родители указывали малютке на величественное светило, как на видимую и благотворную силу, и он, едва держась на ноженках, учился почитать и боготворить его. Держась за тогу матери, ребенок шел в храм солнца, и здесь, когда полуденные лучи горели над центральным алтарем и озаряли лучезарным светом весь храм, он слушал, как одетые в белые одежды жрецы торжественно пели хвалебный гимн солнцу, видел, как народ с горячей мольбой падал ниц перед алтарем, как при звуках золотых труб приносились жертвы, брошенные в огненную печь под алтарем. Здесь же, в храме, жрецы объявляли, что он "взрослый муж" и благословляли его на войну и добрые дела, здесь, перед алтарем, будет он стоять с избранной невестой, и здесь же, если брак несчастлив, может развестись с женой. Так проходит вся жизнь человека, пока его не приносят сюда мертвым и кладут его прах перед восточным алтарем. Когда последний луч заходящего солнца озарит его бледное, мертвое лицо, он исчезает в раскаленной печи под алтарем... и все кончено! Жрецы солнца не женятся и набираются из молодых людей специально предназначенных для этой цели родителями. Посвящение в сан жреца зависит от царской власти, но назначенный жрец не может уклониться от своих обязанностей. Я не ошибусь, если скажу, что собственно жрецы правят страной. Приказание великого жреца в Милозисе сейчас же и безропотно выполняется всеми жрецами, живущими за три или четыре сотни миль от него. Они являются главными судьями в стране и по уголовным, и общественным делам, хотя допускается и апелляция в совет сановников и от них к королю. Жрецам дана огромная власть в делах нравственного и религиозного характера, вплоть до отлучения от церкви. И это серьезное и опасное оружие в их руках! В сущности, власть и права жрецов неограниченны, но я должен сознаться, что жрецы солнца мудры и осторожны в своих поступках. Весьма редко случается, чтобы они выказали излишнее рвение, преследуя кого-нибудь. Напротив, они склонны к пощаде и милосердию во избежание риска раздражить сильный, но добродушный народ, который кротко несет их ярмо на своей спине, но способен восстать и сбросить его с себя. Один из источников неограниченного могущества жрецов, -- это монополия их на грамотность, познания в астрономии, что помогает им держать народ в руках, предсказывая ему затмения и появление комет. В стране Цу-венди только немногие из высшего класса умеют читать и писать, но все жрецы обязательно грамотны и выглядят учеными людьми. Законы страны, в общем, кротки и справедливы и разнятся во многом от наших цивилизованных законов. Например, в Англии закон карает очень сурово всякое покушение на чужую собственность, более строго, чем покушение на жизнь человека. Это вполне понятно у народа, преобладающая страсть которого -- деньги и деньги! Любой человек может заколотить до смерти свою жену или допустить самое жестокое обращение со своими детьми, и это обойдется дешевле, чем если он покусится украсть пару старых сапог. В Цу-венди на это смотрят иначе. Убийство наказывается смертью, предательство, ограбление сирот или вдов, святотатство, попытка нарушить спокойствие страны -- все это грозит виновнику смертью. Его бросают в огненную печь под алтарем бога солнца. За другие проступки, включая и праздность, виновный осуждается на работу при каких-либо национальных постройках в стране, сообразно величине проступка. Социальная система Цу-венди предоставляет полную свободу всякой отдельной личности, если только она не нарушит законов и обычаев страны. Существует здесь и полигамия, но большинство мужчин имеет только одну жену, во избежание лишних расходов. По закону, если мужчина имеет нескольких жен, он обязан предоставить каждой из них отдельное помещение. Первая жена это законная жена, и ее дети принадлежат "к дому отца". Дети других жен принадлежат дому своих почтенных матерей. Но первая жена, вступив в супружество, может заключить условие, чтобы ее супруг не имел других жен. Впрочем, это случается редко, и женщины держатся за полигамию, которая дает большие преимущества первой жене, являющейся, таким образом, главой нескольких хозяйств. На брак здесь смотрят, как на гражданский договор, и подчиняться известным условиям является обязательным для обеих договаривающихся сторон, развод здесь совершается формально и с церемониями. В общем, Цу-венди -- добрый, веселый, мягкосердечный народ. Между ними нет ярых торговцев, нет особой любви к деньгам. Они стараются заработать столько, чтобы прожить. Все они чрезвычайно консервативны и с недоверием смотрят на всякие нововведения и реформы. Денежная система их -- серебряная, золото употребляется только на декоративные украшения. Торговля здесь производится, главным образом, в виде менового торга. Земледелие -- главное занятие жителей, и работают они усердно. Большое внимание обращается на разведение скота и лошадей. Лошади замечательные, каких я никогда не встречал, в Европе или Африке. Система податей очень несложна: государство берет третью часть заработка земледельцев, жрецы получают пять процентов с остатков. Но если человек впадет в нищету, то правительство поддерживает его и помогает. Если он ленив, его отсылают работать на правительственных постройках, и государство берет на себя заботу о его женах и детях. Государство ведет все постройки дорог и городских домов и делает это очень заботливо. Оно содержит армию в 20 000 человек, сторожей и т.д. За свои пять процентов жрецы несут службу при храмах, совершают все религиозные церемонии, содержат школы, в которых обучают, чему хотят. Некоторые храмы имеют свое отдельное имущество, но жрецы, как отдельные личности, не имеют права собственности. Возникает вопрос, на который я с трудом могу ответить: принадлежит ли народ Цу-венди к цивилизованной или варварской расе? В некоторых отраслях искусства они достигли высокой степени совершенства, например, в архитектуре или скульптуре. Я не думаю, чтобы какая-либо страна в мире могла сравниться в этом с ними. Но в других вещах они совершенно несведущи. Сэр Генри, кое-что понимающий в этом, показал им, как смешать кремнезем и известь, а они признались, что никогда не видали кусочка стекла, и их глиняная посуда очень первобытна. Наши карманные часы чрезвычайно восхищали их. Они не имели понятия об электричестве, паре, порохе, книгопечатании, почте. Они избежали, благодаря этому, многих несчастий, потому что старая мудрая поговорка гласит: кто прибавляет себе познаний, тот прибавляет и горя! Относительно религии: в ней нет ничего спиритуалистического, ни возвышенного. Правда, некоторые из Цу-венди говорят, что солнце -- "одеяние духа", но это слишком общее и туманное выражение, многие верят в будущую жизнь, но это какая-то первобытная, необоснованная вера, а вовсе не сущность религии. В общем, я не могу сказать, чтобы я видел в религии солнцепоклонников определенную религию цивилизованной расы, как ни великолепны их обряды, как ни возвышенны правила жрецов, которые, я уверен, имеют свое особое мнение об этом предмете. Мне остается сказать теперь только о языке Цу-венди и их каллиграфии. Язык их очень звучен, очень богат и гибок. Сэр Генри уверяет, что он походит на новейший греческий язык, с которым я, к сожалению, вовсе не знаком. Язык Цу-венди очень прост, его легко изучить. Особенность его заключается в созвучии слов и в применении их к значению того, что они выражают собой. Мы скоро поняли язык, так как он постоянно был на слуху у нас. Он удивительно хорошо звучит в поэтических декламациях, которые очень любит этот замечательный народ. Алфавит Цу-венди, по словам сэра Генри, происходит от финикийского и, может быть, несколько заимствован от египетского гиератического письма. Точно не скажу, так как мало смыслю в этом. Я знаю только, что алфавит Цу-венди состоит из 22 букв, из которых буквы Б, Е и О несколько походят на наши. В общем, каллиграфия их довольно груба и трудна. Но так как народ Цу-венди не пишет новелл, ничего, кроме деловых бумаг и документов, то вполне доволен своим алфавитом. ХРАМ СОЛНЦА Было половина восьмого на моих часах, когда я проснулся утром на другой день нашего приезда в Милозис, проспав ровно 12 часов и чувствуя себя несравненно лучше. Благодатная вещь сон! Эти 12 часов крепкого сна так освежили нас после многих дней и ночей труда и опасности! Легли мы в постель усталыми, измученными, а проснулись совсем другими людьми! Я сел на шелковое ложе, -- никогда я не спал на такой постели, -- и первое, что мне бросилось в глаза -- это стеклышко Гуда, устремленное на меня с его постели. Я не видел ничего, кроме этого стеклышка в глазу Гуда, но по его взгляду понял, что он ждал моего пробуждения. -- Кватермэн, -- начал он, -- заметили ли вы ее ногу, особенно лодыжку? Она гладка и блестяща, как оборотная сторона роговой щетки! -- Лучше взгляните, Гуд, что там? -- ответил я, указывая на занавес, за которым появился человек, показывавший нам знаками, что готов вести нас в ванную. Мы с удовольствием согласились и были приведены в восхитительную мраморную комнату, в середине которой находился пруд с кристальной водой, куда мы с наслаждением погрузились. Выкупавшись, мы вернулись в свои комнаты, оделись и отправились в центральную комнату, где был приготовлен утренний завтрак для нас. После завтрака мы долго прохаживались по комнате, любуясь обивкой стен и коврами, статуями и поджидая, что будет дальше. В самом деле, за это время мы так привыкли удивляться, что теперь были готовы ко всему. В это время явился наш друг капитан и любезно пояснил нам знаками, что мы должны следовать за ним. Мы повиновались не без колебания и с стесненным сердцем, потому что догадывались, что наш друг с холодным взглядом, Эгон, -- великий жрец, не простил нам убитого бегемота. Но помочь тут ничем было, нельзя, и я лично надеялся только на защиту королев, зная, что если женщина захочет что-то сделать, то найдет возможность всегда. Минутная прогулка через коридоры и двор, и мы очутились у больших ворот дворца, которые ведут на холм к храму солнца. Эти ворота очень широки, массивны и удивительно красивы. Перед ними ров, наполненный водой, с перекинутым через него подъемным мостом. Как только мы подошли, половина ворот широко распахнулась, мы прошли через мост и остановились, глядя на чудеснейшую в мире дорогу, ведущую к храму. По обеим сторонам дороги величественно возвышались красивые здания из красного гранита -- жилища придворных и сановников двора, тянувшиеся на милю до холма, увенчанного великолепным храмом солнца, господствовавшим над всей дорогой. Пока мы любовались этим грандиозным зрелищем, к ворогам подъехали 4 кабриолета, запряженные белыми, как снег, лошадьми. Это были двухколесные, деревянные кабриолеты, приделанные к крепкой оси, тяжесть которой поддерживалась кожаными подпругами, в виде шор. Колеса с 4 спицами были обтянуты железом. В передней части кабриолета, над осью, устроено сиденье для кучера, с перилами, чтобы он мог удержаться на месте при тряске. Внутри экипажа находились три низких сиденья, два по бокам кабриолета и одно задом к лошадям, напротив дверцы. Экипаж был легок, прочно сделан и довольно неуклюж. Если кабриолет оставлял желать много лучшего, то про лошадей этого нельзя было сказать! Кони были великолепны, не очень велики, но крепки, с маленькой головой, удивительно широкими и круглыми копытами, очень быстрые и горячие. Первый и последний из кабриолетов был занят стражей, но в середине оставались два пустых места. Альфонс и я сели в первый экипаж, сэр Генри, Гуд и Умслопогас -- в другой, и двинулись в путь. В стране Цу-венди принято пускать лошадей рысью, но если путешествие не длинно, то их пускают галопом. Боже ты мой! Как только мы доехали! Едва мы успели сесть, кучер закричал, лошади понесли, и мы помчались с такой быстротой, что едва могли дышать. Я привык к быстрой езде, но сильно испугался. Что касается несчастного Альфонса, то он откинулся с отчаянным лицом на бок экипажа "дьявольского фиакра", как он сказал, считая себя погибшим. Когда он спросил меня, куда мы едем, я ответил, что нас везут, чтобы бросить в огонь для жертвоприношения. Надо было видеть его лицо, когда он схватился за экипаж и начал отчаянно вопить. Но кабриолет несся вперед, ветер, свистя у нас в ушах, заглушал крики Альфонса. Наконец перед нами, во всем удивительном блеске и пышной красоте, показался храм солнца, гордость народа Цу-венди, для которого он то же, что храм Соломона для Иудеев. Масса богатства, искусства и труда целых поколений было положено на постройку этого дивного здания, которое закончено только в последние 50 лет. И результат получился удивительный не только по размерам, -- это огромнейший храм во всем мире, -- но по совершенству постройки, богатству и красоте материала и по удивительной работе строителей. Здание занимает пространство в 8 акров на вершине холма, вокруг которого находятся жилища жрецов. Оно имеет форму большого цветка, с центральной залой, над которой высится купол. От купола, в виде лучей, идет 12 лепесткообразных портиков, каждый из них посвящен одному из 12 месяцев и служит хранилищем статуй, воздвигнутых в память знаменитых усопших. Вышина купола равняется 400 футам, длина лучей -- 150 футов. Они сходятся в центральном куколе, как лепестки цветка в его сердцевине. Здание выстроено из чистого белого мрамора, представляющего разительный контраст с красным гранитом городских домов и, подобно царственной диадеме, сияет на челе мрачной королевы. Наружная сторона купола и портиков покрыта листовым золотом. На краю свода каждого из 12 портиков находится золотая фигура ангела с трубой в руке и с распростертыми крыльями. Могу себе представить, как поразительно красивы эти золотые своды, сияющие в лучах солнца, подобно тысяче огней, на мраморной горе; они сверкают так ярко, что видны с вершин гор, за сотни миль отсюда. Эффект зрелища еще усиливается великолепными туземными цветами, -- которые опоясывают мраморную стену храма и сияют красотой своих золотых чашечек и лепестков. Главный вход в храм -- между двумя, обращенными к северу дворами, защищен бронзовыми воротами и дверями из прочного мрамора, великолепно украшенными различными аллегориями и золотом. За этими дверями находится стена и снова дверь из белого мрамора, ведущая во внутренность храма. Вы очутились, наконец, в главной зале, вод куполом, и идете к центральному алтарю, поражаясь дивным зрелищем, которое открывается вашим взорам! Вас охватывает тишина священного места, над вашей головой мраморный купол с воздушными арками, несколько похожий на купол храма св. Павла в Лондоне, фигура летящего ангела и целое море солнечных лучей, льющихся на золотой алтарь! На восточной и западной сторонах находятся два других алтаря, также озаренные лучами солнца, которые льются в священный полумрак святыни. Повсюду белизна мрамора, таинственность, красота! На центральном золотом алтаре горит бледное пламя, увенчанное легким голубым дымком. Алтарь сделан из мрамора, украшен золотом, имеет круглую форму в виде солнца. К основанию алтаря приделаны 12 больших лепестков чистого золота. Всю ночь и весь день зги лепестки закрыты над алтарем, подобно тому, как лепестки лилии закрываются в ненастную погоду. Но когда полуденные лучи солнца скользнут через купол и озарят золотые цветы, лепестки таинственно раскрываются. Десять золотых ангелов стерегут покой святыни. Эти фигуры с благоговейно склоненной головой, с лицом, закрытым крыльями, поражают удивительной красотой. К востоку от главного алтаря пол сделан не из белого мрамора, как везде, а из прочной меди, и это обстоятельство обратило на себя мое внимание. Восточный и западный алтари не так богаты и красивы, хотя также сосланы из золота, и крылатые фигуры золотых ангелов стоят по бокам этих алтарей. В стене, позади восточного алтаря, сделано отверстие в виде бойницы. В это отверстие врывается первый луч восходящего солнца, нежно касается лепестков большого золотого цветка-алтаря и падает на западный алтарь. Вечером последние лучи заходящего солнца долго покоятся на восточном алтаре, пока не погаснут во мраке ночи. Это нежное прощание вечера с зарей. За исключением этих трех алтарей и крылатых фигур над ними, остальное пространство храма под белым куполом совершенно пусто и лишено всяких украшений, что, мне кажется, усиливает грандиозное впечатление, которое производит храм солнца. Когда я сравниваю это гениальное произведение искусства с пестрыми постройками и жалкими орнаментами, которыми архитекторы украшают европейские города, я чувствую, что им бы следовала поучиться у мастеров Цу-венди! Когда мои глаза привыкли к мрачному освещению великолепного здания, к его мраморной красоте, к совершенству его линий и очертаний, с моих губ сорвалось невольное восклицание: "Здесь и собака научилась бы религиозному чувству!" Это восклицание вульгарно, но яснее выражает мою мысль, чем вежливая похвала. У ворот храма нас встретила стража и солдаты, находившиеся в подчинении жрецов. Они повели нас в один из портиков и оставили здесь на полчаса. Мы успели в это время переговорить о том, что находимся в большой опасности, и решили: если будет сделаю попытка схватить нас, защищаться, насколько возможно. Умслопогас немедленно заявил, что раздробит почтенную голову великого жреца своим топором. С того места, где мы стояли, мы могли видеть несметную толпу народа, наполнявшую храм, очевидно, в ожидании необычайных событий. Каждый день, когда полуденные лучи солнца озаряют центральный алтарь, при звуке труб совершается жертвоприношение богу солнца, состоящее иногда из трупа барана или быка, иногда фруктов и зерна. Случается это и после полудня, так как Цу-венди лежит недалеко от экватора и очень высоко над уровнем моря, так что солнце и после полудня бросает вертикально свои горячие лучи на землю. Сегодня жертвоприношение должно было совершиться в 8 минут первого. Ровно в 12 часов появился жрец, подал знак, и стража пригласила нас подвинуться вперед, что мм и сделали все, кроме Альфонса, лицо которого выражало ужас. Через несколько секунд мы стояли вне портика и смотрели на море человеческих голов, окружавших центральный алтарь и жадно разглядывавших иностранцев, которые совершили святотатство, -- первых иностранцев, которых им привелось увидать у себя. При нашем появлении ропот пробежал в толпе. Мы прошли через нее и остановились с восточной стороны, там, где пол был сделан из меди, лицом к алтарю. Пространство вокруг золотых крылатых фигур было огорожено веревкой, и народ толпился за веревкой. Одетые к белые одежды жрецы, держа в руках золотые трубы, встали кругом, и впереди них Эгон, великий жрец, с курьезной шапочкой на голове. Мы стояли на медном полу, не подозревая, что готовится нам, хотя я слышал какой-то странный звук шипенья под полом. Я оглянулся кругом, желая видеть, появились ли сестры-королевы в храме, но их не было. Мы ждали. Раздался снова, звук трубы, и обе королевы вошли рядом, сопровождаемые сановниками, между которыми я узнал Насту. Позади следовал отряд телохранителей. Я был очень рад появлению королев. Обе они встали впереди, слева и справа встали сановники, а позади, полукругом, расположилась стража. Наступило молчание. Нилепта взглянула на нас и поймала мой взгляд. Мне показалось, она хотела что-то сказать глазами. С моего лица ее взгляд перешел на медный пол, который был под нашими ногами. Затем последовало едва заметное движение головы. Сначала я не понял, она повторила. Тогда я догадался, что надо подвинуться назад от медного пода. Еще взгляд, -- и моя догадка перешла в уверенность -- опасность была в том, что мы стояли на медном полу! Сэр Генри стоял рядом со мной с одной стороны, Умслопогас с другой. Не поворачивая головы, я шепнул им, чтобы они подвигались назад, медленно, шаг за шагом, пока их ноги не ступят на мраморный пол, там, где кончится медный. Сэр Генри шепнул это Гуду и Альфонсу. Мы начали пятиться медленно, незаметно, так незаметно, что только Нилепта и Зорайя заметили это. Я снова взглянул на Нилепту, она незаметно кивнула головой в знак одобрения. Пока глаза Эгона были в молитвенном экстазе обращены к алтарю, мои тоже, в некотором экстазе, устремились в его спину. Вдруг он поднял свои длинные руки и торжественным голосом запел гимн солнцу. Это было воззвание к солнцу, и смысл его состоял в следующем: Молчанием скованы недра глубокого мрака! Только в небесном пространстве звезда говорит со звездой! Земля скорбит, и обливается слезами желания, Усеянная звездами ночь обнимает ее, но не может утешить. Она одевается туманом, словно траурным платьем, И протягивает свои бледные руки к востоку! Там, на далеком востоке, виднеется полоска света; Земля смотрит туда, с надеждой воздевая руки. Тогда ангелы слетаются из священного места, о, солнце, И разгоняют темноту своими огненными мечами, Взбираются на лоно мрачной, уходящей ночи! Месяц бледнеет, как лицо умирающего человека! Ты, о солнце светлое, появляешься во всей славе твоей! О, ты, лучезарное солнце, одетое огненной мантией! Ты шествуешь по небу в своей огненной колеснице! Земля -- твоя невеста! Ты возьмешь ее в свои объятия, И она родит тебе детей! Ты любишь ее, она принадлежит тебе! Ты -- отец мира, источник света, о солнце! Твои дети протягивают к тебе руки и греются в лучах твоих! Старики тянутся к тебе и вспоминают былую силу и удаль! Только смерть забывает о тебе, лучезарное солнце! Когда ты гневаешься, ты прячешь лик свой от нас. Темная завеса облаков скрывает тебя, Земля дрожит от холода, и небеса плачут, Плачут под ударами зловещего грома, И слезы их дождем падают на землю! Небеса вздыхают, и эти вздохи слышатся в порывах ветра, Цветы умирают, плодоносные поля скучают, бледнеют, Старики и дети прячутся и тоскуют. По твоему живоносному телу и свету, о, солнце! Скажи, кто ты, о вечное солнце? Кто утвердил тебя на твоей высоте, о, ты, вечное пламя! Когда появилось ты, и когда окончишь свой путь по небу? Ты, воплощение живущего духа! Ты неизменно и вечно, потому что ты -- начало всего, И тебе не будет конца, когда дети твои будут забыты! Да, ты вечно и бесконечно! Ты восседаешь в высоте, На своем золотом троне, и ведешь счет векам! Отец жизни! Лучезарное, животворное солнце! Эгон закончил гимн, весьма красивый и оригинальный, и после минутной паузы взглянул вверх, к куполу, и произнес: "О, солнце, сойди на свой алтарь!" И вдруг случилась удивительная вещь! С высоты, подобно огненному мечу, блеснул яркий луч света... Он озарил лепестки золотого алтаря-цветка, и дивный цветок раскрылся под его лучезарным дыханием. Медленно раскрывались большие лепестки и открыли золотой алтарь, на котором горел огонь. Жрецы затрубили в трубы... Громкий крик пронесся в толпе, поднялся к золоченому куполу и вызвал ответное эхо в мраморных стенах храма. Солнечный луч упал на золотой алтарь, на священное пламя, которое заволновалось, закачалось и исчезло. Снова раздались звуки труб. Снова жрецы подняли руки, восклицая: -- Прими жертву нашу, о, священное солнце! Я снова поймал взор Нилепты, глаза ее были устремлены на медный пол. -- Берегись! -- произнес я громко. -- Берегись! Я видел, как Эгон наклонился и коснулся алтаря. Лица в толпе вокруг нас вдруг покраснели, потом побелели... Словно глубокий вздох пронесся над нами! Нилепта наклонилась вперед и невольным движением прикрыла глаза рукой. Зорайя обернулась и что-то шепнула начальнику телохранителей. Вдруг с резким шумом медный пол двинулся перед нами и открыл ужаснейшую печь под алтарем, огромную и раскаленную до того, что в ней могло растопиться железо. С криком ужаса мы отскочили назад, все, кроме несчастного Альфонса, который помертвел от ужаса и, наверное, упал бы в огонь, если бы сильная рука сэра Генри не схватила его и не оттащила назад. Ужасный ропот поднялся в толпе. Мы, четверо, все подвигались назад; Альфонс был посередине, прячась за наши спины. С нами были револьверы, хотя ружья у нас вежливо отняли при выходе из дворца, так как здесь не имеют понятия о револьверах. Умслопогас принес с собой топор, потому что никто не решался отнять его, и теперь с вызывающим видом вертел его над головой и ударял в мраморные стены храма. Вдруг жрецы выхватили мечи из-под своего белого одеяния и бросились на нас. Надо было действовать или погибать. Первый жрец, который бросился на нас, был здоровый и рослый детина. Я пустил в него пулю, он упал и с ужасающим криком скатился в огонь, приготовленный для нас. Не знаю, что подействовало на жрецов, ужасный крик или звук неожиданного выстрела, но они остановились, совершенно парализованные страхом. Прежде, чем они опомнились, Зорайя что-то сказала, и целая стена вооруженных людей окружила нас, обеих королев и придворных. Все это произошло в один момент, жрецы колебались, народ стоял в ожидании. Последний вопль сгоревшего жреца замер вдали. Воцарилась мертвая тишина. Великий жрец Эгон повернул свое злое, дьявольское лицо. -- Прикажите докончить жертвоприношение! -- закричал он королевам. -- Разве эти чужеземцы не совершили святотатства? Зачем вы прикрываете своей царской мантией этих злодеев? Разве они не обречены на смерть? Разве наш жрец не умер, убитый волшебством этих чужеземцев? Как ветер с небес, прилетели они сюда, откуда -- никто не знает, и кто они -- мы не знаем! Берегитесь, королевы, оскорблять величие бога перед его священным алтарем! Его власть выше вашей власти! Его суд справедливее вашего суда! Берегитесь поднять против него нечестивую руку! Пусть жертвоприношение совершится, о, королевы! Тогда Зорайя заговорила нежным голосом, и как ни серьезна была ее речь, мне слышалась в ней насмешка. -- О, Эгон, ты выразил свое желание и ты говорил правду! Но ты сам хочешь поднять нечестивую руку против правосудия бога. Подумай, полуденная жертва принесена, солнце удостоило принять в жертву своего жреца! -- она выразила совершенно новую мысль, и народ одобрил ее восклицаниями. -- Подумай об этих людях! Они -- чужеземцы, приплывшие сюда по озеру. Кто принес их сюда? Как добрались они? Почему ты знаешь, что они так же, как мы, не поклоняются солнцу? Разве оказывать гостеприимство тем, кто приехал в нашу землю -- значит бросить их в огонь? Стыдись! Стыдись! Разве это гостеприимство? Нас учили принять чужеземца и обласкать его, перевязать его раны, успокоить и накормить! Ты хотел успокоить их в огненной печи и накормить дымом? Стыдно тебе, стыдно! Она замолчала, следя за впечатлением своих слов на толпу, и видя, что народ одобряет ее, переменила тон. -- На место! -- крикнула она резко. -- На место, говорю вам. Дайте дорогу королевам и тем, кого они покрыли своей царской мантией! -- А если я не хочу, королева? -- процедил сквозь зубы Эгон. -- Стража проложит нам дорогу, -- был гордый ответ, -- даже здесь, в святилище, через трупы жрецов! Эгон побледнел от ярости и взглянул на толпу. Ясно было, что все симпатии народа на стороне королевы. Цу-венди -- любопытный и общительный народ. Как ни чудовищно было в их глазах наше святотатство, они вовсе не радовались мысли бросить в огненную печь живых чужеземцев, которых они видели в первый раз, стремились разглядеть, разузнать и удовлетворить свою любознательность. Эгон видел это и колебался. Тогда заговорила Нилепта своим музыкальным голосом: -- Подумай, Эгон, -- сказала она, -- судя по словам моей сестры, чужеземцы, может быть, также служители солнца! Они не могут говорить. Оставь это, пока они не научатся нашему языку! Разве можно осуждать, не выслушав оправдания? Когда эти люди будут в состоянии говорить за себя, тогда можно будет допросить их и выяснить все! Это была отличная уловка для Эгона, и старый, мстительный жрец ухватился за нее. -- Пусть будет так, о королевы! -- сказал он. -- Отпустим этих людей с миром, и когда они научатся нашему языку, допросим их! Я же вознесу мою смиренную молитву перед алтарем божества, чтобы отвратить от страны бедствие, посланное в наказание за святотатство! Ропот одобрения был ответом на слова жреца. Окруженные королевской стражей, мы направились из храма домой. Долго потом обсуждали мы все, что произошло, ту опасность, которой подвергались мы, благодаря жрецам. Даже королева бессильна против их могущества! Если бы не защита королев, мы бы были убиты ранее, чем увидели знаменитый храм солнца. Попытка бросить нас в огонь, когда мы не подозревали об опасности, была последней уловкой жрецов, чтобы покончить с нами. ПЕСНЯ ЗОРАЙИ Мы вернулись во дворец и отлично проводили время. Обе королевы, сановники, народ старились выказать нам почтение и засыпали нас подарками. Что касается печального инцидента с бегемотом, его предали забвению, что нас очень порадовало. Каждый день являлись делегации и разные лица, рассматривали наши ружья и платья, наши стальные рубашки, наши инструменты, особенно карманные часы, которые их восхищали. Но мы пришли в ярость, когда модные франты Цувенди вздумали скопировать наше платье, именно -- жакет сэра Генри. Однажды, когда мы проснулись, нас ожидала целая группа людей, и Гуд, по обыкновению, дал рассмотреть им свою морскую форму. Но эта делегация, казалось, состояла из людей другого класса, чем те, которые приходили к нам раньше. Это были какие-то незначительные люди, чрезвычайно учтивые, все их внимание было обращено на подробности формы Гуда, с которой они сняли мерку. Гуд был очень польщен, не подозревая, что имеет дело с шестью главными портными города Милозиса. Через день он имел удовольствие увидеть семь или восемь человек франтов, щеголявших в полной морской форме. Я никогда не забуду удивления и досады на его лице. Вследствие этого, чтобы избежать подражания, мы решили надеть национальное платье Цу-венди, тем более, что наша одежда порядочно износилась. И как удобно было это платье, хотя я должен сознаться, что выглядел в нем очень смешно, так же, как и Альфонс. Только один Умслопогас отказался надеть на себя что-либо. Когда его "муша" износилась, старый зулус сделал себе новую и продолжал ходить голым, как его собственный топор. Все это время мы изучали язык Цу-венди и сделали значительные успехи в нем. На другое утро, после нашего приключения в храме, к нам явились трое важных и почтенных синьоров, вооруженных манускриптами, книгами, чернилами, перьями и объяснили нам, что посланы обучать нас. Все мы, за исключением Умслопогаса, охотно засели за уроки, посвящая им четыре часа в день. Что касается Умслопогаса, он не хотел и слышать об ученье, не желая учиться "женскому языку". Когда один из наставников подошел к нему с книгой и развернул ее перед ним самым убедительным образом, с улыбкой на устах, подобно церковному старосте, который подобострастно подносит кружку для пожертвований богатому, но скупому прихожанину, Умслопогас вскочил со страшным ругательством и завертел топором перед глазами испуганного наставника. Тем и кончилась попытка научить его языку Цу-венди. Целое утро мы проводили в этом полезном занятии, которое становилось все интереснее для нас, а после полудня мы наслаждались полной свободой. Иногда мы ходили гулять, осматривали золотые россыпи или каменоломни мрамора, иногда охотились с собаками. Это прекраснейший спорт, и наши лошади были великолепны. Королевские конюшни были к нашим услугам, кроме того, Нилепта подарила нам 4 великолепных коня. Случалось нам бывать на ястребиной охоте -- она в большом фаворе у Цу-венди, -- ястребов выпускают здесь на птицу вроде куропатки, замечательную быстротой и силой полета. Отбиваясь от нападения ястреба, птица теряет голову, взлетает высоко в воздух и представляет прекрасное зрелище! Иногда разнообразят охоту, выпуская прирученного орла на животное типа антилопы. Огромная птица удивительно красиво парит в воздухе, поднимаясь все выше и выше, пока не делается едва заметной черной точкой, и вдруг, словно пуля, падает вниз на животное, скрытое густой травой от всех, кроме его глаз. В другие дни мы отплачивали за визиты, посещая красивые замки сановников и деревушки под стенами этих замков. Мы видели виноградники, хлебные поля, великолепные парки с роскошной растительностью, которая приводила меня в восхищение. Огромные деревья стоят, как сильные, могучие великаны! Как гордо они поднимают свою голову навстречу бурям и непогодам, как радуются наступлению животворной весны! Как громко разговаривают они с ветром! Тысячи эоловых арф не могут сравниться с этими вздохами огромных деревьев, с шелестом их листвы! Проходят века. Дерево стоит, любуясь восходом и закатом солнца, любуясь звездами ночи, бесстрастное, спокойное под ревом бури, под дождем, под снегом; тянет оно соки из недр матери-земли и, следя за течением веков, изучает великую тайну рождения и смерти. Целые поколения проходят перед ним, люди, династии, обычаи, пока, в назначенный день свирепая буря разыграется над ним и нанесет ему последний удар. По вечерам у сэра Генри, Гуда и у меня вошло в привычку ужинать с их величествами, конечно, не всегда, но раза 4 в неделю, когда они были одни и не заняты государственными делами. Я должен признаться, что эти маленькие ужины были прелестны. Я думаю, что особая прелесть Нилепты заключалась в ее простоте, в ее наивном интересе ко всяким пустякам. Это была самая простая и милая женщина, какую я когда-либо знал, и когда ее страсти были спокойны, удивительно кроткая и нежная; но она умела быть гордой королевой, когда ей было нужно, и пламенной дикаркой, если ее раздражали. Никогда я не забуду сцены, когда я в первый раз убедился, что она любит Куртиса. Все это произошло из-за пристрастия Гуда к женскому обществу. Прошло 3 месяца обучения языку Цу-венди, как вдруг капитан Гуд порешил, что ему страшно надоел старый наставник, и, не говоря никому ни слова, заявил старику, что мы не можем делать дальнейших успехов в языке, если нас не будут учить женщины -- молодые женщины, -- заботливо добавил он. -- На моей родине, -- пояснил Гуд, -- существует обычай выбирать прелестнейших девушек, чтобы учить языку чужестранцев. Старые джентльмены слушали, разинув рот. Они поверили его словам, философски допуская, что созерцание красоты благодетельно действует на развитие ума, подобно тому, как солнце и свежий воздух благотворно оживляют физически человека. Было решено, что мы несравненно скорее и легче изучим язык Цу-венди, если найдутся учительницы! И так как женский пол болтлив, то мы, таким образом, скоро приобретем нужную нам практику в языке. Ученые джентльмены ушли, уверяя Гуда, что его приказание вполне согласно с их собственным желанием! Можно себе представить мое удивление и ужас, думаю, так же как и сэра Генри, когда, войдя в комнату, где мы обыкновенно занимались, на следующее утро, мы увидели вместо наших почтенных наставников трех прехорошеньких молодых женщин, которые краснели, улыбались, приседали, поясняя нам знаками, что присланы обучать нас. Тогда Гуд, пока мы удивленно поглядывали друг на друга, начал объяснять, что старые джентльмены сказали ему накануне вечером о необходимости найти учительниц для дальнейшего изучения языка. Я был поражен и спросил совета сэра Генри в таких критических обстоятельствах. -- Ладно, -- сказал он, -- ведь дамы уже здесь! Если мы отошлем их назад, то это может оскорбить их чувства. Не надо быть грубым с ними, вы видите, как они красны и смущены! В это время Гуд начал уроки с самой хорошенькой из всех трех, я, со вздохом, последовал его примеру. День прошел хорошо. Молодые дамы были очень снисходительны и только смеялись, когда мы перевирали слова. Я никогда не видал Гуда таким внимательным к урокам; даже сэр Генри, казалось, с новым рвением принялся за изучение языка. -- Неужели это всегда будет так? -- думал я. На следующий день мы были несколько любезнее с дамами, наши уроки прерывались их вопросами о нашей родине, мы отвечали, как умели, на языке Цу-венди. Я слышал, как Гуд уверял свою учительницу, что ее красота превосходит красоту целой Европы, как солнце -- красоту месяца. Она отвечала легким кивком головы и возразила, что она "только учительница и ничего больше, и что нельзя говорить такие вещи бедной девушке!" Затем дамы пропели нам кое-что, очень естественно и просто. Любовные песни Цу-венди весьма трогательны. На третий день мы были уже интимными друзьями. Гуд рассказывал хорошенькой учительнице свои любовные приключения и так растрогал ее, что оба начали томно вздыхать. Я толковал с моей учительницей, веселой голубоглазой девушкой, об искусстве Цу-венди, а она, пользуясь всяким удобным случаем, сажала мне на спину и затылок какое-то насекомое вроде таракана. В другом углу сэр Генри со своей гувернанткой углубились, насколько я мог судить, в изучение слов и их значений на языке Цу-венди. Дама нежно произносила слово, означающее "рука", и сэр Генри брал ее за руку, "произносила слово "глаза", и он заглядывал в ее глубокие глаза, затем послышалось слово "губы"... но в этот момент моя молодая дама ухитрилась засунуть мне за ворот таракана и, громко смеясь, убежала. Я не выношу тараканов и сейчас же начал отряхиваться, смеясь над дерзостью моей учительницы. Потом я схватил подушку, на которой она сидела, и бросил ее вслед. Вообразите мой стыд, мой ужас, мое отчаяние, когда дверь внезапно отворилась, и в сопровождении двух воинов вошла к нам Нилепта. Подушка, брошенная мной, попала прямо в голову воина. Я сейчас же сделал вид, будто бы ничего не знаю о подушке. Гуд перестал вздыхать, а сэр Генри засвистал. Что касается бедных девушек, они были совершенно озадачены и растерялись. А Нилепта! Она выпрямилась во весь рост, лицо ее покраснело, потом побледнело, как смерть. -- Убить эту женщину! -- приказала она воинам взволнованным голосом, указывая на прекрасную учительницу сэра Генри. Воины стояли в нерешимости. -- Слышали вы мое приказание или нет? -- произнесла она опять. Стража двинулась к девушке с поднятыми копьями. Сэр Генри опомнился, заметив, что комедия грозит превратиться в трагедию. -- Стой! -- произнес он сердито, становясь перед испуганной девушкой. -- Стыдись, королева! Стыдись! Ты не убьешь ее! -- Верно, у тебя есть достаточная причина защищать ее? -- ответила рассерженная королева. -- Она умрет, умрет! -- Нилепта топнула ногой. -- Хорошо, -- отвечал баронет, -- тогда я умру вместе с ней! Я твой слуга, королева, делай со мной, что тебе угодно! -- сэр Генри склонился перед ней и устремил свои ясные глаза на ее лицо. -- Я хотела бы убить и тебя, потому что ты смеешься надо мной! -- отвечала Нилепта, и чувствуя, что не владеет собой, не зная, что делать дальше, она неожиданно разразилась целым потоком слез и была так хороша в своем страстном отчаянии, что я, старик, позавидовал сэру Генри, который бросился утешать ее. Курьезно было смотреть, как он держал ее в своих объятиях, объясняя ей все, что произошло у нас, и, казалось, эти объяснения утешили ее, потому что она скоро оправилась и ушла, оставив нас расстроенными. Сейчас же к нам вернулся один из воинов и объявил девушкам, что они, под страхом смерти, немедленно должны уехать из города и вернуться домой, и тогда никто их не тронет. Они сейчас же ушли, причем одна из девушек философски заметила, что тут ничего не поделаешь, и она довольна тем, что могла хоть немного помочь нам в изучении языка Цу-венди. Моя учительница была весьма милая девушка, и, забыв о таракане, я подарил ей сохранившуюся у меня шестипенсовую монету. Затем к нам вернулись наши почтенные наставники, сознаюсь, к моему великому облегчению. В этот вечер мы ожидали ужин со страхом и трепетом, но нам сказали, что у королевы Нилепты сильно разболелась голова. Эта головная боль продолжалась целых три дня, на четвертый Нилепта снова появилась за ужином и с нежной улыбкой протянула сэру Генри руку, чтобы он вел ее к ужину. Ни малейшего намека не было сделано на инцидент с девицами. С невинным видом Нилепта заметила нам, что в тот день, когда она пришла навестить нас и застала за уроками, у нее сделалось такое сильное головокружение, от которого она опомнилась только теперь. Она добавила с легким, присущим ей юмором, что, вероятно, вид учащихся людей подействовал на нее так ужасно. Сэр Генри возразил на это, что королева, действительно, не походила на себя в этот день; тут она бросила на него такой взгляд, который мог уколоть не хуже ножа! Инцидент был исчерпан. После ужина Нилепта пожелала устроить нам экзамен и осталась довольна результатом. Она предложила дать нам урок, особенно сэру Генри, и мы нашли этот урок очень интересным. Все время, тока мы разговаривали, или, вернее, учились разговаривать и смеялись, Зорайя сидела в своем резном кресле, смотрела на нас и читала на наших лицах, как в книге, время от времени вставляя несколько слов и улыбаясь своей загадочной улыбкой, похожей на луч солнца, прокравшийся сквозь мрачное облако. Близ Зорайи сидел Гуд, благоговейно взирая на нее сквозь стеклышко, потому что он серьезно влюбился в эту мрачную красоту, тогда как я всегда побаивался ее. Я часто наблюдал за ней и решил, что под видимой бесстрастностью в душе она глубоко завидовала Нилепте. Я открыл еще, -- и это открытие испугало меня, -- что Зорайя также влюбилась в сэра Генри. Конечно, в этом я не был уверен. Нелегко прочесть что-либо в сердце холодной и надменной женщины, но я почуял кое-что, как охотник чует, в какую сторону подует ветер. Прошло еще три месяца, и в это время мы достигли значительных успехов в языке Цу-венди. Мы приобрели также любовь населения и придворных, завоевав себе репутацию учености. Сэр Генри показал им, как изготовить стекло, в котором они нуждались; с помощью старого альманаха, который был у нас с собой, мы предсказывали разные изменения погоды и неба, совершенно неизвестные туземным астрономам. Мы объясняли собравшимся около нас людям устройство паровой машины и много разных вещей, которые приводили их в удивление. За это мы удостоились больших почестей и были сделаны начальниками отряда телохранителей сестер-королев, причем нам было отведено постоянное помещение во дворце и дано было право голоса в вопросах национальной политики. Как ни ясно было над нами небо, на горизонте собиралась большая туча. Конечно, никто не упоминал теперь об убитых бегемотах, но трудно было предположить, чтобы жрецы забыли наше святотатство. Наоборот, подавленная ненависть жрецов разгоралась сильнее, и то, что было начато из простой нетерпимости и изуверства, закончилось ненавистью, вытекавшей из зависти. В стране Цу-венди жрецы пользовались особенным почетом. Наш приезд, наши познания, наше оружие, наконец, все то, что мы объясняли и рассказывали народу, произвело глубокое впечатление на образованных людей в Милозисе и значительно понизило престиж жрецов. К большому их огорчению, нас очень полюбили здесь и очень доверяли. Это доверие сильно восстановило против нас всех жрецов. Кроме того, Наста сумел вооружить против нас некоторых сановников, антагонизм которых готов был разгореться опасным пламенем. Наста много лет считался кандидатом на руку Нилепты, и хотя шансов у него было мало, но все же он не отчаивался. С нашим появлением все изменилось. Нилепта перестала улыбаться ему, и он скоро отгадал причину. Обозленный и возмущенный, он обратил все свое внимание на Зорайю, но решил, что легче взобраться на отвесный склон горы, чем заслужить благосклонность мрачной красавицы. Две-три ядовитые насмешки над его неверностью, и Зорайя окончательно отвернулась от него. Тогда Наста вспомнил о 30 000 диких, вооруженных мечами людей, которые, по его приказанию, готовы были пройти через северные горы и, без сомнения, с удовольствием украсят ворота Милозиса нашими головами. Но сначала он пожелал еще раз просить руки Нилепты перед всем двором, после торжественной ежегодной церемонии провозглашения законов, изданных королевами в течение года. Нилента узнала это и отнеслась к известию довольно небрежно, но за ужином, накануне церемонии, дрожащим голосом сообщила нам об этом. Сэр Генри закусил губу и, насколько мог, старался подавить свое волнение. -- Какой ответ будет угодно королеве дать великому Наста? -- спросил я, шутя. -- Какой ответ? -- возразила Нилепта, грациозно пожав прекрасными плечами. -- О, Макумацан! -- От заимствовала у старого зулуса наши имена. -- Я сама не знаю, что делать бедной женщине, когда жених грозит мечом завоевать ее любовь! -- Из-под своих длинных ресниц она бросила быстрый взгляд на Куртиса. Затем мы встали из-за стола и перешли в другую комнату. -- Кватермэн, одно слово! -- оказал сэр Генри. -- Послушайте! Я никогда не говорил об этом, но вы, наверное, догадались. Я люблю Нилепту. Что мне делать? К счастью, я более или менее занимался раньше этим вопросом и был готов дать нужный ответ. -- Вы, Куртис, должны говорить с Нилептой сегодня ночью! -- сказал я, -- Подойдите к ней и шепните, что просите ее придти в полночь к статуе Радемеса в конце большого зала. Я буду сторожить. Теперь или никогда, Куртис! Когда мы вошли в комнату, Нилепта сидела, сложив руки, с выражением печали на милом лице. Несколько в стороне от нее Зорайя и Гуд тихо разговаривали между собой. Было поздно. Я знал, что скоро, согласно своей привычке, королевы уйдут к себе, а сэру Генри не удалось сказать Нилепте ни одного слова. Хотя мы часто видели царственных сестер, но они постоянно были вместе. Я ломал голову, придумывая, что бы сделать, как вдруг меня осенила блестящая мысль. -- Угодно ли будет королеве, -- сказал я, низко склонившись перед Зорайей, -- что-нибудь спеть нам? Наши сердца жаждут послушать твое пение! Спой нам, царица ночи! (Царицей ночи прозвал Зорайю народ). -- Мои песни, Макумацан, не облегчат сердца! -- ответила Зорайя. -- Но, если ты хочешь, я буду петь! Она встала, подошла к столу, на котором лежал инструмент, вроде лютни, и взяла несколько аккордов. Вдруг, словно из горла птицы, полились звуки ее глубокого голоса, полные дикой нежности, страсти и печали, с таким тоскливым припевом, что кровь застыла в моих жилах. Серебристые ноты лились и таяли вдали, и снова нарастали и оживали, тоскуя мировой печалью, оплакивая потерянное счастье. Это было чудное пение, хотя мне некогда было слушать его. Я все-таки запомнил слова и перевел их, насколько можно перевести эту своеобразную песню. Песня Зорайи Горемычная птица, потерявшая дорогу во мраке, Рука, бессильно поднятая перед лицом смерти, Такова -- жизнь! Жизнь, страстью ее дышит моя песня! Песнь соловья, звучащая несказанной нежностью, Дух, перед которым открыты небесные ворота, Такова любовь! Любовь, которая умрет, если ее крылья разбиты! Грозные шаги легионов, когда звуки труб сзывают их, Гнев бога бури, когда молнии бороздят мрачное небо, Такова власть! Власть, которая, в конце концов, обращается в прах! Жизнь коротка! Она скоро пройдет и покинет нас! Горькое заблуждение, сон, от которого мы не можем проснуться, Пока тихо подкрадется смерть и застигнет нас утром или ночью! Припев Ах, мир так прекрасен на заре, на заре, на заре!.. Но красное солнце утопает в крови... утопает в крови! -- Скорее, Куртис! -- прошептал я, когда Зорайя начала второй куплет. -- Нилепта, -- произнес сэр Генри (мои нервы были так возбуждены, что я слышал каждое слово), -- я должен говорить с вами сегодня ночью. Не откажите мне, прошу вас! -- Как я могу говорить с тобой? -- отвечала она, смотря на него. -- Королевы не свободны, как обыкновенные люди! Я окружена, за мной наблюдают! -- Выслушай меня, Нилепта! В полночь я буду в большой зале, у статуи Радемеса, у меня есть пропуск! Макумацан и зулус будут сторожить. О, приди, моя королева, не откажи мне! -- Не знаю, -- пробормотала она, -- завтра... Музыка кончилась, и Зорайя повернула голову. -- Я приду! -- быстро сказала Нилепта. -- Ради спасения жизни твоей, смотри, не обмани меня! У СТАТУИ РАДЕМЕСА Была ночь. Глубокая тишина царила над городом. Тайком, словно злоумышленники, сэр Генри, Умслопогас и я пробирались ко входу в тронный зал. Часовой загородил нам дорогу. Я показал ему пропуск. Воин опустил копье и пропустил нас. Так как мы числились начальниками королевских телохранителей, то имели свободное право входа и выхода. Благополучно достигли мы зала. В нем было пусто и тихо, и звук наших шагов разбудил эхо уснувших стен. Словно призраки умерших, скользили мы по огромному залу. Меня подавляла эта мертвящая тишина. Через высокие отверстия в стене светили лучи полного месяца и ложились причудливыми узорами на черный мрамор пола. Серебристый луч упал на статую спящего Радемеса и на склоненного над ним ангела, озарив прекрасные черты его мраморного лица. Мы остановились у статуи и стали ждать. Сэр Генри и я стояли вместе, Умслопогас в нескольких шагах от нас, в темноте, так что я мог различить только очертания его фигуры, опиравшейся на топор. Мы ждали так долго, что я задремал и проснулся от звука, доносившегося откуда-то издалека, словно статуи, стоявшие вдоль стен, начали шептаться между собою. Это был легкий шелест женской одежды, который все приближался. Мы могли видеть человеческую фигуру, крадущуюся в лучах месяца, слышали мягким стук сандалий. Черный силуэт зулуса поднял руки кверху, в знак приветствия, и вот Нилепта стояла перед нами. Как прекрасна она была, озаренная лучами месяца! Рука ее была прижата к сердцу, и белая грудь тяжело дышала. На голове ее был наброшен вышитый шарф, скрывавший ее прелестное лицо. Как известно, красота становится еще обаятельнее, если она наполовину скрыта! Она стояла в нерешимости, кроткая и тихая, и скорее походила на ангела, чем на живую, любящую женщину! Мы низко склонились перед ней. -- Я пришла, -- прошептала она, -- но это большой риск! Вы знаете, как меня стерегут! Жрецы следят за мной, Зорайя следит за мной своими большими глазами. Даже моя стража шпионит за мной. Наста также сторожит меня! Пусть его сторожит, пусть! -- она топнула ногой. -- Пусть его! Я -- женщина и сумею провести его. Да, я -- королева и могу отомстить за себя! Пусть следит! Вместо того, чтобы отдать ему мою руку, я возьму его голову! -- она закончила свою речь легким рыданьем, потом очаровательно улыбнулась нам и засмеялась. -- Ты велел мне придти сюда, мой лорд Инкубу (Куртис научил ее называть его так). Вероятно, у тебя какое-нибудь государственное дело, я знаю, у тебя в голове великие идеи и планы для блага моего народа. Как королева, я должна была придти к тебе, хотя боюсь темноты! -- Она снова засмеялась и бросила кокетливый взгляд на сэра Генри. Я подумал, что государственное дело неудобно слушать непосвященным и хотел отойти подальше, но Нилепта не позволила мне далеко уйти, боясь неожиданности, так что я невольно слышал каждое слово. -- Нилепта! -- сказал сэр Генри. -- Вы знаете, о чем я хотел говорить с вами здесь! Нилепта, не время шутить. Выслушайте меня. Я люблю вас! Когда он произнес эти слова, я видел, как изменилось ее лицо. Кокетство исчезло с него, и любовь озарила его новым светом и сделала похожим на лицо мраморного ангела. Я невольно подумал, что, быть может, пророческий инстинкт Радемеса внушил ему сделать черты ангела сходными с лицом его приемницы, королевы Нилепты! Вероятно, сэр Генри также подметил это сходство и был поражен им, потому что, взглянув на лицо Нилепты, он перевел взгляд на озаренную лунным светом статую. -- Ты говоришь, что любишь меня! -- сказала тихо Нилепта. -- Твой голос звучит правдой, но как я могу знать, -- что ты говоришь правду? Хотя я -- ничто в глазах лорда, -- продолжала она с гордым смирением, приседая перед ним, -- лорд происходит от чудесного народа, перед которым мой народ -- глупые дети, а я его глупая королева! Но если я начну биться, то сотни тысяч копий сверкнут за мной, как звезды на небе! Хотя в глазах лорда моя красота не особенно велика, -- она подняла свой вышитый шарф и снова присела, -- но среди моего народа меня считают красивой, и много знатных лордов ссорились из-за меня! Они гонялись за мной, как голодные волки за оленем... Пусть лорд Инкубу простит, если я надоедаю ему, но ему угодно было сказать, что он любит меня, Нилепту, королеву Цу-венди! На это я скажу ему, что хотя моя любовь и моя рука не имеют большой ценности в глазах лорда Инкубу, но их не так-то легко получить! О, как я могу знать, что ты действительно любишь меня? -- воскликнула она вдруг зазвеневшим голосом. -- Как я могу знать, что не надоем тебе, и ты не уедешь домой, оставив меня в отчаянии? Кто скажет мне, что ты не любишь другую прекрасную, неизвестную мне женщину, на которую теперь также льет свои лучи серебристый месяц? Скажи мне, как я могу узнать это? -- она сжала свои руки, протянула их вперед и вопросительно смотрела в лицо сэра Генри. -- Нилепта! -- заговорил сэр Генри. -- Я сказал тебе, что люблю тебя! Как могу я сказать, насколько сильна любовь моя к тебе? Разве любовь можно измерить? Я не уверяю тебя, что никогда не любил других женщин, но говорю, что люблю тебя всем моим существом, всей моей силой. Я люблю тебя теперь и буду любить до самой смерти, думаю, и после смерти, и всегда. Твои голос -- лучшая музыка для моих ушей, твое прикосновение -- вода для жаждущей страны! Когда а вижу тебя -- мир кажется мне прекрасным, когда тебя нет, то свет меркнет для меня! О, Нилепта, я никогда не покину тебя! Для тебя, дорогая моя, я забуду мою родину, мой народ, отчий дом, я отказываюсь от всего! Около тебя хочу я жить, Нилепта, около тебя и умереть! -- он замолчал и серьезно смотрел на нее. Нилепта поникла головой, как лилия, и молчала. -- Посмотри! -- продолжал сэр Генри, указывая на статую, озаренную лучами месяца, -- ты видишь эту женщину с ангельским лицом? Ее рука покоится на челе спящего человека, и от этого прикосновения душа его загорается, как фитиль лампы от огня. Так и мы с тобой, Нилепта! Ты разбудила мою душу и зажгла ее, Нилепта, и теперь эта душа принадлежит тебе, одной тебе! Мне нечего больше говорить. Моя жизнь в твоих руках! -- он оперся на пьедестал статуи, очень бледный, с горящими глазами, но гордый и красивый. Нилепта медленно подняла голову и устремила свои чудесные глаза, в которых светилась страсть, на его лицо, словно хотела все прочитать в его сердце. -- Я, слабая женщина, я верю тебе! -- заговорила она, сначала медленно, потом быстрее, серебристым голосом. -- Страшный будет день для тебя и для меня, когда судьба покажет мне, что поверила лживому человеку! Теперь выслушай меня, человек, приехавший издалека, чтобы украсть мое сердце и сделать меня своей собственностью! Вот тебе моя рука! Мои губы, которые никогда не целовали мужчину, коснутся твоего лба. Клянусь тебе моей рукой, этим первым поцелуем, благоденствием моего народа, моим троном, именем моей династии, священным камнем и вечным величием солнца, -- клянусь, что для тебя одного буду жить и с тобой хочу умереть. Клянусь, что буду любить тебя, тебя одного до самой смерти! Твои слова будут законом для меня, твоя, воля -- моей волей, твое дело -- моим делом! О, мой господин! Ты видишь, как смиренна моя любовь! Я, королева, преклоняю колено перед тобой, к твоим ногам я приношу дань моей любви, мою веру в тебя, мое уважение! Страстное, любящее создание бросилось на колени перед своим возлюбленным, на холодный мрамор пола. Я не знаю, что случилось дальше, потому что не слушал более, а отошел к старому зулусу и оставил их вдвоем. Я нашел старого воина в углу. Он опирался на свой топор и наблюдал всю сцену с мрачной улыбкой. -- Ах, Макумацан! -- сказал он. -- Я становлюсь старым, но не думаю, чтобы кто-нибудь научился понимать вас, белых людей! Посмотри на них! Прекрасная пара голубей. Но зачем это все? Ему нужна жена, ей нужен муж, почему он не хочет заплатить выкуп за нее и покончить дело? Было бы меньше хлопот, и мы бы отлично спали теперь. Они все говорят, говорят и целуются, целуются, целуются, словно безумные! Через три четверти часа "пара голубков" присоединилась к нам. Куртис выглядел совсем блаженным, а Нилепта удивительно спокойной. Грациозным жестом она взяла мою руку и сказала, что я лучший друг ее "господина" и дороже всех для нее. Потом она взяла топор Умслопогаса и с любопытством разглядывала его, заметив, что он может быть очень полезен, защищая ее. Потом она кокетливо кивнула нам головой и, бросив нежный взгляд на сэра Генри, скользнула в темноту и исчезла, как прекрасное виденье. Благополучно, без всяких приключений, добрались мы до своих комнат. Куртис спросил меня шутливо, что я думаю обо всем этом. -- Удивляюсь, -- ответил я, -- каким образом некоторые люди находят прекрасных королев и влюбляются в них в то время, как другие вовсе не находят никого, или еще хуже! Думаю также, сколько человеческих жизней погибнет ценой сегодняшней ночи! Это было гадко с моей стороны, я знаю, к сожалению, не все чувства замерли во мне с годами, и я не мог подавить в себе зависти к моему старому другу. Суета, дети мои, суета сует! На следующее утро Гуду рассказали о счастливом происшествии, и он весь засиял улыбками. Начиная со рта, эта улыбка расползлась по всему его лицу до стеклышка в глазу. Дело в том, что Гуд сильно обрадовался известию, но из своих личных интересов. Он обожал Зорайю также глубоко, как сэр Генри Нилепту. Но мне казалось, что клеопатроподобной королеве Куртис нравился более, чем Гуд. Все-таки Гуду было очень приятно узнать, что его невольный соперник совершенно увлечен в другую сторону. В это утро мы опять стояли в тронном зале. Я невольно улыбнулся, сравнивая наш визит с последним посещением, и думал, что, если бы стены могли говорить, сколько странных вещей могли бы рассказать они! Женщины -- удивительные актрисы! Высоко на своем золотом троне в белоснежном царском одеянии, сидела прекрасная Нилепта. Когда сэр Генри вошел в зал, несколько запоздав, одетый в форму начальника королевской стражи, и смиренно поклонился ей, она ответила ему небрежным кивком головы и отвернулась. Двор был в полном составе. Не только церемония провозглашения законов привлекла такую массу сановных людей, но, главное, слух, что Наста будет публично просить руки королевы. Зал был переполнен. Тут были жрецы с Эгоном во главе, который смотрел на нас злыми глазами, большое число знатных людей с бриллиантовыми украшениями на одежде, и среди них Наста, задумчиво поглаживавший свою черную бороду. Это было блестящее зрелище! Когда офицер читал вслух новый закон, по знаку, поданному королевами, громко звучали трубы, и королевская стража отдавала салют, звеня копьями по полу. Вся процедура тянулась долго, наконец, окончилась. Последний закон гласил "некоторые знатные чужестранцы" и т.д. и жаловал их чинами "сановников" страны, вместе с военными почестями и огромными правами и преимуществами, дарованными нам королевами. Когда этот закон был прочитан, снова загремели трубы, копья зазвенели о мраморный пол, и я видел, что некоторые сановники отвернулись и начали шептаться, а Наста стиснул зубы. Им, очевидно, не нравились милости, оказанные нам, которые, собственно говоря, сыпались на нас неожиданно и были не совсем естественны. После короткой паузы Наста выступил вперед и смиренно, хотя глаза его вовсе не выражали смирения, просил руки королевы Нилепты. Нилепта повернулась к нему, несколько побледнев, грациозно поклонилась и только что хотела ответить ему, как великий жрец Эгон выступил вперед и красноречиво указал на массу выгод, связанных с этим предполагаемым браком. Этот брак укрепит королевство, -- говорил Эгон, -- потому что владения Насты, в которых он был настоящим королем, по отношению к Цу-венди, представляли собой то же, что Шотландия по отношению к Англии. Как приятно исполнить желание горцев, быть популярной королевой среди солдат, так как Наста был заслуженным генералом! Как прочно утвердится династия на троне и призовет на себя благословение солнца в лице его смиренного служителя Эгона! Некоторые яз аргументов жреца были, несомненно, справедливы, и с точки зрения политики многое говорило за этот брак. Но, к несчастью, трудно вести политическую игру с молодыми и красивыми королевами, даже если они и были только хорошенькими костяными шахматами в руках жрецов! Лицо Нилепты, пока Эгон говорил свою речь, было достойно изучения. Она улыбалась, но под этой улыбкой чувствовалась каменная холодность, и глаза ее горели зловещим огоньком. Наконец, он замолчал, Нилепта приготовилась отвечать, как вдруг Зорайя наклонилась к ней и достаточно громко сказала ей: -- Подумай хорошенько, сестра, прежде чем ответить; мне кажется, прочность нашего трона зависит от твоих слов! Нилепта молчала. Зорайя пожала плечами и, улыбаясь, откинулась назад. -- Поистине, большая честь выпала на мою долю, -- произнесла Нилепта, -- мне не только предлагают замужество, но Эгон был так добр, что обещал благословение солнца на мой брак! Может быть, в другое время я и согласилась бы... Наста, благодарю тебя! Я буду помнить о твоих словах, но теперь я не помышляю о замужестве, как о кубке с вином, вкус которого никто не знает, пока не испробует. Еще раз благодарю тебя. Наста! Она сделала движение, словно хотела встать. Лицо Наста побледнело от ярости, так как он понял, что слова королевы были окончательным отказом. -- Благодарю тебя, королева, за твои милостивые слова! -- произнес он, с трудом сдерживаясь. -- Мое сердце будет свято хранить их! Теперь я обращаюсь с другой просьбой, -- позволь мне оставить королевство и отправиться к себе, в мою бедную страну, на север, до тех пор, пока королева не скажет мне -- да или нет! Может быть, -- прибавил он с насмешкой, -- королеве угодно будет навестить меня и привести с собой этих иностранцев! -- он кивнул на нас. -- Правда, наша страна бедна и груба, но наши горцы -- отважная раса! Тридцать тысяч людей, вооруженных мечами, явятся привествовать королеву! Эти вызывающие слова Насты были встречены полным молчанием. Нилепта вспыхнула. -- О, я наверное приеду, Наста, и со мной иностранные лорды! -- гордо ответила она. -- И для каждого из твоих горцев, которые зовут тебя князем, я -- законная королева! Тогда увидим, кто из нас сильнее! Пока прощай! Зазвучали трубы. Королевы встали, и собрание разошлось в смущении. Я шел домой с тяжелым сердцем. Несколько недель прошли спокойно. Куртис и Нилепта встречались редко и принимали все предосторожности, чтобы скрыть свою любовь. Но, несмотря на это, молва уже началась и жужжала повсюду, как муха, попавшая к темную комнату. БУРЯ НАЧИНАЕТСЯ Маленькое облачко на нашем горизонте превратилось в тяжелую мрачную тучу, -- Зорайя любила сэра Генри! Я знал, что буря приближается, бедный сэр Генри также понимал это. Любовь прекрасной и высокопоставленной женщины не такая вещь, которую легко скрыть, а в положении сэра Генри она была тяжелым бременем. Начать с того, что Нилепта, несмотря на всю обаятельность, имела довольно ревнивый характер и была способна излить свое негодование на голову своего возлюбленного. Наконец, вся эта таинственность отношений к Нилепте, усиленные предосторожности надоели сэру Генри и побудили его положить конец фальшивому положению дел и сказать Зорайе, конечно, частным образом, что он будет супругом ее сестры. Счастье сэра Генри было отравлено сознанием, что Гуд честно и глубоко привязался к прекрасной, но зловещей королеве. В самом деле, наш Бугван исхудал и походил на тень прежнего толстого капитана, его лицо так вытянулось, что стеклышко едва держалось к глазу. Зорайя небрежно кокетничала с ним, ободряла его, держала при себе, несомненно, видя в нем только жертву своей красоты. Я пытался предостеречь его, насколько возможно деликатнее, но он убежал от меня и не хотел слушать. Бедный Гуд был просто смешон в своей любви и проделывал всевозможные глупости, надеясь завоевать благосклонность Зорайи. Однажды он написал, -- конечно, с помощью наших почтенных наставников, -- длинные любовные стихи, припев которых: "Я хочу целовать тебя, я хочу целовать тебя!" повторялся беспрестанно. Среди народа Цу-венди существует обычай, в силу которого молодые люди поют ночью дамам серенады! Серенады могут быть в шутливом тоне, но даже женщины высшего сословия не обижаются на это и принимают так же, как английские девушки любезный комплимент. Гуд решил спеть серенаду Зорайе, комнаты которой находились как раз напротив наших, в отдаленном конце узкого двора, разделявшего дворец на две половины. Вооружившись чем-то вроде лютни, на которой он играл благодаря умению играть на гитаре, он дождался ночи -- самый подходящий час для кошачьих концертов и любовных серенад, -- и отправился под окна Зорайи. Я только что начал засыпать, но скоро проснулся -- у Гуда ужаснейший голос и ни малейшего понятия о пении, -- и побежал к окну узнать, в чем дело. Озаренный лучами месяца, стоял Гуд с огромным страусовым пером на шляпе, в развевающемся шелковом плаще, и пел свои ужасные стихи с потрясающим аккомпаниментом. Из помещений прислужниц Зорайи донеслось хихиканье, но в комнатах Зорайи, -- я искренне пожалел бы ее, если бы ей пришлось выслушать эту серенаду, -- царила тишина. Ужасное пение продолжалось без конца. Наконец, мы, -- я и сэр Генри, которого я позвал любоваться зрелищем, -- не могли выносить более. Я высунул голову в окно и крикнул: -- Ради неба, Гуд, оставьте, поцелуйте ее и дайте нам спать! Мои слова подействовали, и серенада прекратилась. Это был единственный смехотворный инцидент в нашей трагедии! Юмор -- весьма ценная принадлежность жизни и действует очень благотворно на человека в тяжелые минуты его жизни! Чем дальше старался держаться сэр Генри, тем благосклоннее относилась к нему Зорайя. По какой-то странной случайности, она не знала о настоящем положении дел, и я со страхом ожидал момента ее пробуждения. Зорайя была опасная женщина, с ней шутить было нельзя. Наконец этот ужасный момент настал. В один прекрасный день Гуд уехал на охоту, а я и сэр Генри сидели и беседовали, как вдруг появился слуга с запиской, которую мы с трудом разобрали. Записка гласила, что королева Зорайя требует к себе лорда Инкубу, которого податель записки проведет в ее аппартаменты. -- Честное слово, это ужасно! -- простонал сэр Генри. -- Не можете ли вы пойти вместо меня, старый дружище? -- Нет, не могу! -- ответил я. -- Я с большим удовольствием пойду навстречу раненому слону. Позаботьтесь сами о своих делах, мой милый! Любите кататься, любите и саночки возить! Я не хотел бы быть на вашем месте за целое королевство! -- Это напоминает мне школьное время, когда я шел ложиться под розгу, а мальчики утешали меня! -- произнес сэр Генри мрачно. -- Желал бы я знать, какое право имеет королева требовать меня к себе? Мне не хочется идти! -- Но вы должны идти! Вы -- королевский офицер и обязаны повиноваться ей! Она отлично знает это. Потом, все это скоро объяснится! -- Вот это вы должны были мне сказать прежде всего! Надеюсь, что она не зарежет меня. Я уверен, что она способна на все! Он ушел нехотя и весьма недовольный. Я сидел и ждал. Он вернулся через 45 минут и выглядел очень печально. -- Дайте мне выпить чего-нибудь! -- сказал он мне хриплым голосом. Я налил ему вина и спросил, в чем дело. -- В чем дело? Я отправился прямо в комнаты Зорайи. Чудесные комнаты! Она сидела одна, на шелковом ложе, играя на своей лютне. Я остановился перед ней и стоял долго, пока она обратила на меня внимание, так как продолжала играть и напевать. Как хорошо она поет! Наконец, она взглянула на меня и улыбнулась. -- Ты пришел? -- произнесла она. -- Я думала, что ты хлопочешь по делам Нилепты. У тебя всегда какие-то дела с ней, и я не сомневаюсь, что ты -- верный и честный слуга! Я поклонился и сказал, что явился по приказанию королевы. -- Да, я хотела поболтать с тобой. Садись! Мне надоедает смотреть вверх, -- ты так высок! Она указала мне место подле себя и села так, чтобы видеть мое лицо. -- Мне не годится сидеть рядом с королевой! -- сказал я. -- Я сказала -- садись! -- был ее ответ. Я сел, и она принялась смотреть на меня своими темными глазами, Зорайя сидела неподвижно, тихо роняя слова, и все время смотрела на меня. Она походила на белый, прекрасный цветок! Черные волосы оттеняли ее бледное, красивое лицо! Наконец, не знаю отчего, от ее ли взгляда, или от благоухания ее волос, я чувствовал себя точно под гипнозом. Голова у меня начала кружиться. Вдруг она встала. -- Инкубу, -- произнесла она, -- любишь ли ты власть? Я отвечал, что люблю богатство, потому что оно делает человека сильным. -- У тебя будет богатство! Инкубу, любишь ли ты красоту? На это я возразил, что люблю прекрасные статуи, прекрасные здания, картины! Она нахмурилась и замолчала. Нервы мои были так возбуждены, что я дрожал, как лист. Я чувствовал, что должно случиться нечто ужасное, и был беспомощен! -- Инкубу! -- произнесла она. -- Хочешь ли ты быть королем? Выслушай меня. Хочешь ли ты быть королем? Чужестранец! Я хочу сделать тебя королем Цу-венди и супругом королевы Зорайи! Слушай! Никогда, ни одному мужчине не открывала я моего сердца, а тебе, иностранцу, говорю это без стыда и готова все отдать тебе и знаю, что тебе трудно самому говорить об этом! У твоих ног лежит корона, мой Инкубу, и женщина, которую многие желали бы назвать своей! Отвечай мне, избранник мой! Пусть слова твои ласкают мои слух! -- О, Зорайя! -- сказал я. -- Не говори так, прошу тебя! Это невозможно! Я обручился с твоей сестрой Нилептой, Зорайя, и люблю ее, ее одну! Пока я говорил, Зорайя закрыла лицо руками. Когда она отняла руки от лица, я отскочил назад. Это лицо было бело, как мел, а глаза ее метали молнии. Она встала и, что ужаснее всего, казалась почти спокойной на вид. Один раз она взглянула на кинжал, лежавший на столе, словно собиралась убить меня, но не тронула его. Одно только слово вырвалось у нее. -- Уходи! Я ушел, довольный, что дешево отделался. Дайте мне еще вина, вино -- хороший товарищ! И окажите, что мне делать? Я покачал головой. Дело было серьезно. -- Нужно сказать обо всем Нилепте, -- сказал я. -- И я лучше вас расскажу все ей. Она может заподозрить вас! Кто из нас будет стоять на страже сегодня ночью? -- Гуд! -- Отлично! Тем менее шансов, что Нилепта узнает что-либо! Не глядите так удивленно! Я думаю, что Гуду надо сказать о случившемся! -- Не знаю! -- сказал сэр Генри. -- Это оскорбит его чувства. Бедняга! Он глубоко увлечен Зорайей! -- Это правда! Пожалуй, пока не будем говорить ему! Он скоро узнает всю правду. Теперь вспомните мои слова. Зорайя соединится с Настой, и у нас будет такая война, какой давно не было здесь! Посмотрите, -- я указал сэру Генри на двух придворных вестников, которые вышли из комнат Зорайи. -- Идите за мной! -- Я побежал по лестнице на верхнюю башню, взяв с собой зрительную трубу, и стал смотреть через стену дворца. Я увидел одного вестника, направлявшегося к храму, очевидно, с приказанием Зорайи к жрецу Эгону, другой сел на коня и поскакал к северу. -- Зорайя -- умная женщина! -- сказал я. -- Она сразу начала действовать. Вы оскорбили ее, мой милый, и человеческая кровь польется рекой, пока это оскорбление не смоется! Ну, я иду к Нилепте! Останьтесь здесь, мой друг, и успокойте свои нервы! Нам они будут нужны, уверяю вас, не даром же я 50 лет наблюдал человеческую природу! Я пошел и получил аудиенцию у королевы. Она поджидала Куртиса и не особенно обрадовалась, увидев меня. -- Что-нибудь случилось с Инкубу, Макумацан? Он болен? Я ответил, что он здоров и, немедля, рассказал ей всю историю от начала до конца. О, в какую ярость пришла она! Надо было только видеть ее! -- Как смеешь ты рассказывать мне сказки? -- вскричала она. -- Это ложь. Я не верю, что мой Инкубу высказывал любовь к Зорайе, моей сестре! -- Прости, королева, -- ответил я, -- я сказал, что Зорайя любит лорда Инкубу! -- Не шути словами! Разве это не одно и то же? Один отдает свою любовь, другой берет! Зорайя! Я ненавижу ее, хотя она -- королева и моя сестра! Она не упала бы так низко, если бы он не показал ей путь! Правду говорит поэт: человек подобен змее, прикосновение к нему -- ядовито! -- Замечание твое, королева, прекрасно, но ты неверно истолковала поэта! Нилепта, -- продолжал я, -- ты знаешь, что говоришь вздор, а у нас нет времени для глупостей! -- Как ты смеешь? -- прервала она, топнув ногой. -- Разве мой фальшивый Инкубу прислал тебя, чтобы ты нанес мне оскорбление? Кто ты, чужестранец, что осмеливаешься так говорить со мной, с королевой? Как ты осмелился? -- Да, я осмелился. Выслушай меня, Нилепта. За эти минуты ненужного гнева ты можешь заплатить короной и нашей жизнью! Посол Зорайи поскакал к северу призвать к оружию горцев! Через три дня Наста явится сюда, как лев за добычей, рев которого разнесется по всему северу. У "Царицы ночи" нежный голос, и она не напрасно пела свои песни. Ее знамя поднимется над рядами войск, а воины понесутся, как пыль под ветром, и повторят ее победный клич. В каждом городе жрецы восстанут против чужестранцев и возбудят народ! Я все сказал, королева! Нилепта была теперь почти спокойна, ее ревнивый гнев прошел. Она снова была любящей женщиной-королевой, с умом и с сильной волей, думающей о своем народе. Превращение было внезапное, но полное. -- Твои слова справедливы, Макумацан, прости мне мое безумие! О, какой королевой была бы я, если бы не имела сердца! Не иметь сердца -- значит победить все и всех! Страсть подобна молнии, она прекрасна и превращает землю в небесный рай, но она ослепляет! -- Ты думаешь, что моя сестра Зорайя начнет войну против меня? Пусть! У меня есть друзья и защитники! Их много, и с криком "Нилепта" они пойдут за мной, когда начнется война, когда огни заблестят на утесах гор! Я разобью ее силы и уничтожу войско. Вечная ночь будет уделом Зорайи! Дай мне этот пергамент и чернила. Так. Теперь пошли мне офицера из той комбаты! Это -- верный человек! Я сделал, что мне было приказано. Вошел человек, ветеран, по имени Кара, и низко склонился перед королевой. -- Возьми этот пергамент! -- сказала Нилепта. -- Это полномочие! Встань на страже у комнат моей сестры Зорайи, королевы Цу-венди, не впускай никого выходить оттуда и входить туда! Или ты заплатишь жизнью своей за это! Человек был, очевидно, удивлен. -- Приказание королевы будет исполнено! -- сказал он и ушел. Нилепта послала за сэром Генри, который явился, очень опечаленный и расстроенный. Я думал, что между ними последует вспышка, но женщины удивительный народ! Нилепта не упомянула ни слова о Зорайе, дружески кивнула ему головой и сказала, что послала за ним, чтобы посоветоваться о важном деле. В то же время в ее взгляде на него, в ее обращении было что-то, что заставило меня думать, что Нилепта не забыла своего гнева, но отложила его до удобного случая. Скоро вернулся офицер и доложил, что Зорайя ушла. Птичка улетела в храм. Среди Цу-венди существовал обычай, чтобы знатные дамы -- проводили ночи в храме, перед алтарем, размышляя и обдумывал свои дела. Мы значительно посмотрели друг на друга. Удар нанесен был слишком скоро. Затем мы принялись за дело. Сейчас же собрались начальники и генералы, которым даны были нужные инструкции. То же самое было сказано сановникам, державшим сторону Нилепты. Несколько приказаний было разослано в отдаленные города, и двадцать послов поспешно отправились к различным начальникам отдельных кланов с письмами. Разведчики были разосланы повсюду. Весь день и вечер мы работали сообща, с помощью доверенных писцов, и Нилепта выказала много ума и энергии, которые удивили меня. Было восемь часов, мы вернулись к себе. Здесь мы узнали от Альфонса, который был очень огорчен нашим поздним возвращением, так как приготовленный им обед перепрел, что Гуд вернулся с охоты и отправился на свой пост. Страже и часовым отданы были все нужные приказания, и так как неминуемой опасности не предвиделось, то мы мельком сказали Гуду о происшедшем и, закусив немного, вернулись к прерванной работе. Куртис сказал старому зулусу, чтобы он находился где-нибудь по соседству с комнатами Нилепты. Умслопогас хорошо знал дворец, так как, по приказу королевы, ему дозволено было входить и выходить из дворца, когда ему хотелось. Этим позволением королевы он часто пользовался и бродил ночью, целыми часами, по залам дворца. Зулус, не возразив ни слова, взял свой топор и ушел, а мы легли спать. Я заснул, как вдруг проснулся от какого-т