Повесть
                       ... И между ними происходит
                       следующий разговор.
                                           Гамсун.
    На  дворе стоит старуха и держит в руках стен-
ные часы. Я прохожу мимо старухи, останавливаюсь и
спрашиваю ее: "Который час?"
    - Посмотрите, - говорит мне старуха.
    Я смотрю и вижу, что на часах нет стрелок.
    - Тут нет стрелок, - говорю я.
    Старуха смотрит на циферблат и говорит мне:
    - Сейчас без четверти три.
    - Ах так. Большое спасибо, - говорю я и ухожу.
    Старуха  кричит  мна что-то вслед, но я иду не
оглядываясь. Я выхожу на улицу и иду по  солнечной
стороне.  Весеннее  солнце  очень  приятно.  Я иду
пешком, щурю глаза и курю трубку. На углу  Садовой
мне  попадается  навстречу Сакердон Михайлович. Мы
здороваемся, останавливаемся и долго  разговарива-
ем. Мне надоедает стоять на улице,  и  я приглашаю
Сакердона Михайловича в подвальчик. Мы пьем водку,
закусываем крутым яйцом с килькой,  потом прощаем-
ся, и я иду дальше один.
    Тут  я вдруг вспоминаю, что забыл дома  выклю-
чить электрическую печку. Мне очень досадно. Я по-
ворачиваюсь и иду домой. Так хорошо начался  день,
и  вот уже первая неудача.  Мне не следовало выхо-
дить на улицу.
    Я прихожу домой, снимаю куртку, вынимаю из жи-
летного кармана часы и вешаю их на гвоздик;  потом
запираю дверь на ключ и ложусь  на  кушетку.  Буду
лежать и постараюсь заснуть.
    С улицы слышен противный крик мальчишек.Я лежу
и выдумываю им казнь.Больше всего мне нравится на-
пустить на них столбняк, чтобы они вдруг перестали
двигаться. Родители растаскивают их по домам.  Они
лежат в своих кроватках и не могут даже есть,  по-
тому что у  них не открываются рты. Их питают  ис-
кусственно. Через неделю столбняк проходит, но де-
ти так слабы, что еще целый месяц должны пролежать
в постелях.  Потом они начинают постепенно  выздо-
равливать, но я напускаю на них второй столбняк, и
они все околевают.
    Я  лежу  на  кушетке  с открытыми глазами и не
могу заснуть. Мне вспоминается старуха  с  часами,
которую  я  видел сегодня на дворе, и мне делается
приятно, что на ее часах не было стрелок. А вот на
днях я видел в комиссионном магазине  отвратитель-
ные кухонные часы, и стрелки у них были  сделаны в
виде ножа и вилки.
    Боже мой! ведь я еще не выключил электрической
печки! Я вскакиваю  и  выключаю  ее,  потом  опять
ложусь  на  кушетку и стараюсь заснуть. Я закрываю
глаза.  Мне не хочется спать. В окно светит весен-
нее солнце, прямо на меня. Мне становится жарко. Я
встаю и сажусь в кресло у окна.
    Теперь мне хочется спать, но я спать не  буду.
Я возьму бумагу и перо и буду писать. Я чувствую в
себе страшную силу. Я все обдумал еще  вчера.  Это
будет  рассказ  о чудотворце, который живет в наше
время  и  не  творит  чудес.  Он  знает,  что   он
чудотворец  и  может  сотворить  любое чудо, но он
этого не делает.  Его  выселяют  из  квартиры,  он
знает,  что  стоит  ему  только махнуть платком, и
квартира останется за ним, но он не делает  этого,
он  покорно съезжает с квартиры и живет за городом
в сарае. Он может этот сарай превратить в прекрас-
ный кирпичный дом, но он не делает этого,  он про-
должает жить в сарае и в конце концов умирает,  не
сделав за свою жизнь ни одного чуда.
    Я  сижу  и  от  радости потираю руки. Сакердон
Михайлович лопнет от зависти. Он думает, что я уже
не  способен  написать  гениальную  вещь.  Скорее,
скорее за работу! Долой всякий сон и лень! Я  буду
писать восемнадцать часов подряд!
    От   нетерпения   я  весь  дрожу.  Я  не  могу
сообразить, что мне делать: нужно было взять  перо
и  бумагу,  а  я хватал разные предметы, совсем не
те, которые мне были нужны. Я бегал по комнате: от
окна  к  столу, от стола к печке, от печки опять к
столу, потом к дивану и опять к окну. Я  задыхался
от  пламени,  которое  пылало в моей груди. Сейчас
только пять часов. Впереди весь день, и  вечер,  и
вся ночь...
    Я  стою  посередине комнаты. О чем же я думаю?
Ведь уже двадцать минут шестого.  Надо  писать.  Я
придвигаю  к  окну столик и сажусь за него. Передо
мной клетчатая бумага, в руке перо.
    Мое сердце еще слишком бьется, и рука  дрожит.
Я  жду, чтобы немножко успокоиться. Я кладу перо и
набиваю трубку. Солнце светит мне прямо в глаза, я
жмурюсь и трубку закуриваю.
    Вот  мимо  окна  пролетает ворона. Я смотрю из
окна на улицу и вижу, как по панели  идет  человек
на механической ноге. Он громко стучит своей ногой
и палкой.
    - Так, - говорю я сам себе, продолжая смотреть
в окно.
    Солнце прячется за трубу противостоящего дома.
Тень от трубы бежит по крыше, перелетает  улицу  и
ложится  мне  на  лицо.  Надо воспользоваться этой
тенью и написать несколько слов  о  чудотворце.  Я
хватаю перо и пишу:
    "Чудотворец был высокого роста".
    Больше  я  ничего  написать не могу. Я сижу до
тех пор, пока не начинаю чувствовать голод.  Тогда
я встаю и иду к шкапику, где хранится у меня  про-
визия,  я шарю там, но ничего не нахожу. Кусок са-
хара и больше ничего.
    В дверь кто-то стучит.
    - Кто там?
    Мне никто не отвечает. Я открываю дверь и вижу
перед собой старуху, которая утром стояла на дворе
с  часами.  Я очень удивлен и ничего не могу  ска-
зать.
    - Вот я и пришла, - говорит старуха и входит в
мою комнату.
    Я  стою  у  двери  и  не знаю, что мне делать:
выгнать  старуху  или,  наоборот,  предложить   ей
сесть?  но  старуха сама идет к моему креслу возле
окна и садится в него.
    - Закрой дверь и запри ее на ключ,  -  говорит
мне старуха.
    Я закрываю и запираю дверь.
    - Встань на колени, - говорит старуха.
    И я становлюсь на колени.
    Но тут я начинаю понимать всю нелепость своего
положения. Зачем я стою на коленях перед  какой-то
старухой? Да и почему эта старуха находится в моей
комнате и сидит в моем любимом кресле? Почему я не
выгнал эту старуху?
    - Послушай-те, - говорю я, - какое  право име-
ете вы распоряжаться в моей комнате, да еще коман-
довать мной? Я вовсе не хочу стоять на коленях.
    - И не надо, - говорит старуха.  -  Теперь  ты
должен лечь на живот и уткнуться лицом в пол.
    Я тотчас исполнил приказание...
    Я   вижу  перед  собой  правильно  начерченные
квадраты. Боль в плече и в правом бедре заставляет
меня изменить положение. Я лежу ничком, теперь я с
большим трудом поднимаюсь на колени. Все члены мои
затекли  и  плохо  сгибаются. Я оглядываюсь и вижу
себя в своей комнате, стоящего на коленях  посере-
дине пола. Сознание и память медленно  возвращают-
ся ко мне. Я еще оглядываю комнату и вижу,  что на
кресле  у окна будто сидит кто-то.  В  комнате  не
очень светло, потому что сейчас, должно быть,  бе-
лая ночь. Я пристально вглядываюсь.  Господи!  Не-
ужели  это старуха все еще сидит в моем кресле?  Я
вытягиваю  шею  и смотрю.  Да, конечно,  это сидит
старуха  и голову опустила на грудь.  Должно быть,
она уснула.
    Я  поднимаюсь  и,  прихрамывая, подхожу к ней.
Голова старухи опущена на  грудь,  руки  висят  по
бокам  кресла.  Мне хочется схватить эту старуху и
вытолкать ее за дверь.
    - Послушай-те, - говорю я, - вы  находитесь  в
моей комнате. Мне надо работать. Я прошу вас уйти.
    Старуха  не движется. Я нагибаюсь и заглядываю
старухе в лицо. Рот у  нее  приоткрыт  и  изо  рта
торчит  соскочившая  вставная челюсть. И вдруг мне
делается все ясно: старуха умерла.
    Меня охватывает страшное чувство досады. Зачем
она  умерла  в  моей  комнате?  Я  терпеть не могу
покойников. А теперь возись с  этой  падалью,  иди
разговаривать  с  дворником,  управдомом, объясняй
им, почему эта  старуха  оказалась  у  меня.  Я  с
ненавистью посмотрел на старуху. А может быть, она
и не умерла? Я щупаю ее лоб.  Лоб  холодный.  Рука
тоже. Ну что мне делать?
    Я закуриваю трубку и сажусь на кушетку. Безум-
ная злость поднимается во мне.
    - Вот сволочь! - говорю я вслух.
    Мертвая старуха как мешок сидит в моем кресле.
Зубы  торчат  у нее изо рта. Она похожа на мертвую
лошадь.
    - Противная картина, - говорю  я,  но  закрыть
старуху  газетой  не  могу, потому что мало ли что
может случиться под газетой.
    За стеной  слышно  движение:  это  встает  мой
сосед,  паровозный  машинист. Еще того не хватало,
чтобы он пронюхал, что  у  меня  в  комнате  сидит
мертвая  старуха!  Я прислушиваюсь к шагам соседа.
Чего он медлит? Уже половина  шестого!  Ему  давно
пора  уходить. Боже мой! Он собирается пить чай! Я
слышу, как за стенкой шумит примус.  Ах,  поскорее
ушел бы этот проклятый машинист!
    Я забираюсь на кушетку с ногами и лежу. Прохо-
дит восемь минут,  но чай у соседа еще не  готов и
примус шумит. Я закрываю глаза и дремлю.
    Мне  снится, что сосед ушел и я, вместе с ним,
выхожу на лестницу и захлопываю за собой  дверь  с
французским  замком. Ключа у меня нет, и я не могу
попасть в квартиру.  Надо звонить и будить осталь-
ных жильцов, а это уж совсем плохо. Я стою на пло-
щадке лестницы  и думаю, что мне делать,  и  вдруг
вижу, что у меня нет рук. Я наклоняю голову, чтобы
лучше рассмотреть,есть ли у меня руки, и вижу, что
с одной стороны у меня вместо руки торчит столовый
ножик, а с другой стороны - вилка.
    - Вот, - говорю я Сакердону Михайловичу, кото-
рый сидит почему-то тут же на складном стуле.- Вот
видите, - говорю я ему, - какие у меня руки?
    А Сакердон Михайлович сидит молча, и  я  вижу,
что это не настоящий Сакердон Михайлович, а глиня-
ный.
    Тут я просыпаюсь и сразу же понимаю, что  лежу
у  себя  в комнате на кушетке, а у окна, в кресле,
сидит мертвая старуха.
    Я быстро поворачиваю к ней голову.  Старухи  в
кресле  нет.  Я  смотрю  на пустое кресло, и дикая
радость наполняет меня. Значит, это все  был  сон.
Но  только  где  же он начался? Входила ли старуха
вчера в мою комнату? Может быть, это тоже был сон?
Я вернулся вчера домой, потому что забыл выключить
электрическую печку. Но, может  быть,  и  это  был
сон?  Во  всяком  случае, как хорошо, что у меня в
комнате нет мертвой старухи  и,  значит,  не  надо
идти к управдому и возиться с покойником!
    Однако  сколько же времени я спал? Я посмотрел
на часы: половина десятого, должно быть, утра.
    Господи! Чего только не приснится во сне!
    Я спустил ноги с кушетки, собираясь встать,  и
вдруг  увидел  мертвую старуху, лежащую на полу за
столом, возле кресла. Она лежала  лицом  вверх,  и
вставная  челюсть, выскочив изо рта, впилась одним
зубом старухе  в  ноздрю.  Руки  подвернулись  под
туловище  и их не было видно, а из-под задравшейся
юбки  торчали  костлявые  ноги  в  белых,  грязных
шерстяных чулках.
    - Сволочь! - крикнул я и,  подбежав к старухе,
ударил ее сапогом по подбородку.
    Вставная челюсть  отлетела  в  угол.  Я  хотел
ударить старуху еще раз, но побоялся, чтобы на те-
ле не остались знаки, а то еще потом решат,что это
я убил ее.
    Я  отошел от старухи, сел на кушетку и закурил
трубку. Так прошло минут двадцать. Теперь мне ста-
ло ясно, что все равно дело передадут в  уголовный
розыск  и  следственная бестолочь обвинит  меня  в
убийстве.  Положение выходит серьезное,  а тут еще
этот удар сапогом.
    Я подошел опять к старухе, наклонился  и  стал
рассматривать ее лицо. На подбородке было  малень-
кое темное пятнышко. Нет, придраться нельзя.  Мало
ли что? Может быть, старуха еще при жизни  стукну-
лась обо что-нибудь? Я немного успокаиваюсь и  на-
чинаю ходить по комнате,  куря трубку  и обдумывая
свое положение.
    Я хожу по комнате и начинаю чувствовать голод,
все  сильнее  и  сильнее. От голода я начинаю даже
дрожать. Я еще раз шарю в шкапике, где хранится  у
меня  провизия,  но  ничего не нахожу, кроме куска
сахара.
    Я  вынимаю  свой  бумажник  и  считаю  деньги.
Одиннадцать  рублей.  Значит,  я  могу купить себе
ветчины и хлеб и еще останется на табак.
    Я поправляю сбившийся за  ночь  галстук,  беру
часы,  надеваю  куртку,  тщательно  запираю  дверь
своей комнаты, кладу ключ к себе в карман и выхожу
на  улицу.  Надо  раньше всего поесть, тогда мысли
будут яснее и тогда я предприму что-нибудь с  этой
падалью.
    По  дороге в магазин еще приходит в голову: не
зайти  ли мне к Сакердону Михайловичу и не расска-
зать ли ему все, может быть, вместе мы скорее при-
думаем,  что  делать.  Но  я  тут  же отклоняю эту
мысль, потому что некоторые вещи надо делать одно-
му, без свидетелей.
    В магазине не  было  ветчинной  колбасы,  и  я
купил  себе полкило сарделек. Табака тоже не было.
Из магазина я пошел в булочную.
    В булочной было много народу, и к кассе стояла
длинная очередь. Я сразу нахмурился, но все-таки в
очередь встал. Очередь продвигалась очень  медлен-
но,  а потом  и вовсе остановилась,  потому что у
кассы произошел какой-то скандал.
    Я делал вид, что ничего не замечаю, и  смотрел
в  спину  молоденькой  дамочки,  которая  стояла в
очереди передо мной. Дамочка  была,  видно,  очень
любопытной:  она  вытягивала  шейку  то вправо, то
влево и поминутно становилась  на  цыпочки,  чтобы
разглядеть,  что  происходит  у кассы. Наконец она
повернулась ко мне и спросила:
    - Вы не знаете, что там происходит?
    - Простите, не знаю,  -  сказал  я  как  можно
суше.
    Дамочка повертелась в разные стороны и наконец
опять обратилась ко мне:
    - Вы не могли бы пойти  и  выяснить,  что  там
происходит?
    - Простите,  меня это нисколько не интересует,
- сказал я еще суше.
    - Как не интересует? - воскликнула дамочка.  -
Ведь  вы же сами задерживаетесь из-за этого в оче-
реди!
    Я ничего не ответил и только слегка  поклонил-
ся. Дамочка внимательно посмотрела на меня.
    - Это,  конечно,  не  мужское  дело  стоять  в
очередях  за  хлебом,  -  сказала она. - Мне жалко
вас, вам приходится тут стоять. Вы,  должно  быть,
холостой?
    - Да, холостой, - ответил я,  несколько сбитый
с толку, но по инерции продолжая отвечать довольно
сухо и при этом слегка кланяясь.
    Дамочка еще раз осмотрела меня с головы до ног
и влруг, притронувшись пальцами  к  моему  рукаву,
сказала:
    - Давайте я куплю что вам нужно, а вы подожди-
те меня на улице.
    Я совершенно растерялся.
    - Благодарю вас, - сказал я. - Это очень  мило
с вашей стороны, но, право, я мог бы и сам.
    - Нет, нет,  -  сказала дамочка, - ступайте на
улицу. Что вы собирались купить?
    - Видите ли, - сказал я, - я собирался  купить
полкило  черного хлеба, но только формового, того,
который дешевле. Я его больше люблю.
    - Ну вот и хорошо,  -  сказала  дамочка.  -  А
теперь идите. Я куплю, а потом рассчитаемся.
    И она даже слегка подтолкнула меня под локоть.
    Я  вышел  из  булочной  и встал у самой двери.
Весеннее солнце светит мне прямо в лицо. Я закури-
ваю трубку.  Какая милая дамочка!  Это теперь  так
редко.  Я стою,  жмурюсь от солнца,  курю трубку и
думаю о милой дамочке.  Ведь  у  нее светлые карие
глазки. Просто прелесть какая она хорошенькая!
    - Вы курите трубку? - слышу я  голос  рядом  с
собой. Милая дамочка протягивает мне хлеб.
    - О, бесконечно  вам благодарен,  -  говорю я,
беря хлеб.
    - А вы курите трубку! Это мне страшно  нравит-
ся, - говорит милая дамочка.
    И между нами происходит следующий разговор.
    ОНА: Вы, значит сами ходите за хлебом?
    Я: Не только за хлебом;  я себе все сам  поку-
паю.
    ОНА: А где же вы обедаете?
    Я: Обыкновенно я сам варю себе обед.  А иногда
ем в пивной.
    ОНА: Вы любите пиво?
    Я: Нет, я больше люблю водку.
    ОНА: Я тоже люблю водку.
    Я: Вы любите водку? Как это хорошо! Я хотел бы
когда-нибудь с вами вместе выпить.
    ОНА: И я тоже хотела бы выпить с вами водки.
    Я: Простите, можно вас спросить об одной вещи?
    ОНА (сильно покраснев): Конечно спрашивайте.
    Я: Хорошо, я спрошу вас. Вы верите в Бога?
    ОНА (удивленно): В Бога? Да, конечно.
    Я: А что вы скажете,  если  нам сейчас  купить
водки и пойти ко мне. Я живу тут рядом.
    ОНА (задорно): Ну что ж, я согласна!
    Я: Тогда идемте.
    Мы заходим в магазин, и  я  покупаю  пол-литра
водки.  Больше  у  меня нет денег, какая-то только
мелочь. Мы все время говорим  о  разных  вещах,  и
вдруг  я вспоминаю, что у меня в комнате, на полу,
лежит мертвая старуха.
    Я оглядываюсь на мою новую знакомую: она стоит
у  прилавка  и  рассматривает  банки с вареньем. Я
осторожно пробираюсь к двери и выхожу из магазина.
Как раз, против магазина, останавливается трамвай.
Я вскакиваю в трамвай, даже не  посмотрев  на  его
номер.  На  Михайловской  улице  я вылезаю и иду к
Сакердону Михайловичу. У меня в  руках  бутылка  с
водкой, сардельки и хлеб.
    Сакердон  Михайлович  сам открыл мне двери. Он
был в халате, накинутом на голое тело,  в  русских
сапогах с отрезанными голенищами и в меховой с на-
ушниками шапке, но наушники были подняты и завяза-
ны на макушке бантом.
    - Очень  рад,  -  сказал  Сакердон Михайлович,
увидя меня.
    - Я не оторвал вас от работы? - спросил я.
    - Нет, нет, - сказал Сакердон Михайлович. -  Я
ничего не делал, а просто сидел на полу.
    - Видите ли, - сказал я Сакердону Михайловичу.
- Я к вам пришел с  водкой  и  закуской.  Если  вы
ничего не имеете против, давайте выпьем.
    - Очень  хорошо, - сказал Сакердон Михайлович.
- Вы входите.
    Мы прошли в его комнату. Я откупорил бутылку с
водкой, а Сакердон Михайлович поставил на стол две
рюмки и тарелку с вареным мясом.
    - Тут у меня сардельки, - сказал я. - Так, как
мы их будем есть: сырыми, или будем варить?
    - Мы их поставим варить, - сказал Сакердон Ми-
хайлович,  -  а сами будем пить водку под  вареное
мясо. Оно из супа, превосходное вареное мясо!
    Сакердон   Михайлович  поставил  на  керосинку
кастрюльку, и мы сели пить водку.
    - Водку пить полезно,  -  говорил Сакердон Ми-
хайдович,  наполняя рюмки.  -  Мечников писал, что
водка полезнее хлеба, а хлеб - это только  солома,
которая гниет в наших желудках.
    - Ваше здоровие!  - сказал я, чокаясь с Сакер-
доном Михайдовичем.
    Мы выпили и закусили холодным мясом.
    - Вкусно, - сказал Сакердон Михайдович.
    Но в это мгновение в комнате что-то щелкнуло.
    - Что это? - спросил я.
    Мы  сидели  молча  и   прислушивались.   Вдруг
щелкнуло  еще  раз. Сакердон Михайлович вскочил со
стула и, подбежав к окну, сорвал занавеску.
    - Что вы делаете? - крикнул я.
    Но Сакердон Михайлович, не отвечая мне, кинул-
ся  к керосинке,  схватил  занавеской кастрюльку и
поставил ее на пол.
    - Черт побери! - сказал Сакердон Михайлович. -
Я  забыл  в  кастрюльку  налить воды, а кастрюлька
эмалированная, и теперь эмаль отскочила.
    - Все понятно, - сказал я, кивая головой.
    Мы сели опять за стол.
    - Черт с ними, - сказал Сакердон Михайлович, -
мы будем есть сардельки сырыми.
    - Я страшно есть хочу, - сказал я.
    - Кушайте, - сказал  Сакердон  Михайлович, по-
додвигая мне сардельки.
    - Ведь я последний раз  ел  вчера,  с  вами  в
подвальчике,  и  с  тех  пор  ничего  еще не ел, -
сказал я.
    - Да, да, да, - сказал Сакердон Михайлович.
    - Я все время писал, - сказал я.
    - Черт побери! - утрированно вскричал Сакердон
Михайлович. - Приятно видеть перед собой гения.
    - Еще бы! - сказал я.
    - Много поди наваляли?  - спросил Сакердон Ми-
хайлович.
    - Да, - сказал я. - Исписал пропасть бумаги.
    - За гения наших дней,  -  сказал Сакердон Ми-
хайлович, поднимая рюмки.
    Мы выпили. Сакердон Михайлович ел  вареное мя-
со, а я - сардельки. Съев четыре сардельки,  я за-
курил трубку и сказал:
    - Вы  знаете,  я ведь к вам пришел, спасаяь от
преследования.
    - Кто же вас преследовал? -  спросил  Сакердон
Михайлович.
    - Дама, - сказал я.
    Но  так как Сакердон Михайлович ничего меня не
спросил, а только молча налил в рюмки водку, то  я
продолжал:
    - Я с ней познакомился в булочной и сразу влю-
бился.
    - Хороша? - спросил Сакердон Михайлович.
    - Да, - сказал я, - в моем вкусе.
    Мы выпили, и я продолжал:
    - Она согласилась идти ко мне и пить водку. Мы
зашли в магазин, но из магазина мне пришлось поти-
хоньку удрать.
    - Не хватило денег?  - спросил Сакердон Михай-
лович.
    - Нет, денег хватило в обрез, - сказал я, - но
я вспомнил, что не могу пустить ее в свою комнату.
    - Что же, у вас в комнате была другая дама?  -
спросил Сакердон Михайлович.
    - Да,  если хотите, у меня в комнате находится
другая дама, - сказал  я,  улыбаясь.  -  Теперь  я
никого в свою комнату не могу пустить.
    - Женитесь.  Будете приглашать меня к обеду, -
сказал Сакердон Михайлович.
    - Нет, - сказал я, фыркая от  смеха.  На  этой
даме я не женюсь.
    - Ну  тогда женитесь на той, которая из булоч-
ной, - сказал Сакердон Михайлович.
    - Да что вы все хотите меня женить? - Сакердон
Михайлович я.
    - А что же? - сказал Сакердон Михайлович,  на-
полняя рюмки. - За ваши успехи!
    Мы выпили. Видно, водка  начала  оказывать  на
нас  свое  действие. Сакердон Михайлович снял свою
меховую  с  наушниками  шапку  и  швырнул  ее   на
кровать. Я встал и прошелся по комнате, ощущая уже
некоторое головокружение.
    - Как вы относитесь к покойникам? - спросил  я
Сакердона Михайловича.
    - Совершенно отрицательно,  -  сказал Сакердон
Михайлович. - Я их боюсь.
    - Да, я тоже терпеть  не  могу  покойников,  -
сказал  я. - Подвернись мне покойник, и не будь он
мне родственником, я бы, должно быть, пнул бы  его
ногой.
    - Не надо лягать мертвецов,  - сказал Сакердон
Михайлович.
    - А я бы пнул его сапогом  прямо  в  морду.  -
Терпеть не могу покойников и детей.
    - Да, дети  - гадость,  -  согласился Сакердон
Михайлович.
    - А что, по-вашему, хуже: покойники или  дети?
- спросил я.
    - Дети, пожалуй,  хуже, они чаще мешают нам. А
покойники все-таки не врываются в  нашу  жизнь,  -
сказал Сакердон Михайлович.
    - Врываются! - крикнул я и сейчас же замолчал.
    Сакердон  Михайлович  внимательно посмотрел на
меня.
    - Хотите еще водки? - спросил он.
    - Нет,  -  сказал я, но, спохватившись, приба-
вил: - Нет, спасибо, я больше не хочу.
    Я подошел и сел опять за стол. Некоторое время
мы молчим.
    - Я хочу спросить вас, - говорю я  наконец.  -
Вы веруете в Бога?
    У  Сакердона Михайловича появляется на лбу по-
перечная морщина, и он говорит:
    -  Есть   неприличные   поступки.   Неприлично
спросить  у человека пятьдесят рублей в долг, если
вы видели, как он только что положил себе в карман
двести.  Его дело: дать вам деньги или отказать; и
самый удобный  и  приятный  способ  отказа  -  это
соврать,  что  денег нет. Вы же видели, что у того
человека  деньги есть, и тем самым лишили его воз-
можности вам просто и приятно отказать.  Вы лишили
его права выбора, а это свинство.  Это неприличный
и бестактный поступок. И спросить человека: "веру-
ете ли в Бога?"  - тоже поступок  бестактный и не-
приличный.
    - Ну, - сказал я, - тут уж нет ничего общего.
    - А я и не сравниваю, - сказал Сакердон Михай-
лович.
    - Ну, хорошо, - сказал я,  - оставим  это. Из-
вините  только меня, что я задал вам такой  непри-
личный и бестактный вопрос.
    - Пожалуйста, - сказал Сакердон Михайлович.  -
Ведь я просто отказался отвечать вам.
    - Я бы тоже не ответил, - сказал я, - да толь-
ко по другой причине.
    - По какой же?  - вяло спросил Сакердон Михай-
лович.
    - Видите ли,  -  сказал я, - по-моему, нет ве-
рующих или неверующих людей. Есть только  желающие
верить и желающие не верить.
    - Значит,  те,  что желают не верить,  уже  во
что-то верят? - сказал Сакердон  Михайлович.  -  А
те,  что желают верить, уже заранее не верят ни во
что?
    - Может быть, и так, - сказал я. - Не знаю.
    - А верят или не  верят  во  что?  В  Бога?  -
спросил Сакердон Михайлович.
    - Нет, - сказал я, - в бессмертие.
    - Тогда почему же вы спросили меня, верую ли я
в Бога?
    - Да просто потому, что спросить: верите ли вы
в  бессмертие?  -  звучит как-то глупо, - сказал я
Сакердону Михайловичу и встал.
    - Вы что, уходите?  -  спросил  меня  Сакердон
Михайлович.
    - Да, - сказал я, - мне пора.
    - А что же водка?  - сказал Сакердон  Михайло-
вич. - Ведь и осталось-то всего по рюмке.
    - Ну, давайте допьем, - сказал я.
    Мы допили водку и закусили остатками  вареного
мяса.
    - А теперь я должен идти,- сказал я.
    -  До  свидания, - сказал Сакердон Михайлович,
провожая меня через кухню на лестницу.  -  Спасибо
за угощение.
    - Спасибо вам, - сказал я. - До свидания.
    И я ушел.
    Оставшись  один,  Сакердон Михайлович убрал со
стола, закинул на шкап  пустую  водочную  бутылку,
опять  надел  на  голову свою меховую с наушниками
шапку и сел под окном на пол. Руки Сакердон Михай-
лович заложил за спину, и их не было видно.  А из-
-под  задравшегося  халата торчали голые костлявые
ноги,  обутые в русские сапоги с отрезанными голе-
нищами,

    Я шел по Невскому, погруженный в  свои  мысли.
Мне надо сейчас же пройти к управдому и рассказать
ему все. А разделавшись со старухой, я буду  целые
дни  стоять  около  булочной,  пока  не встречу ту
милую дамочку. Ведь я остался ей должен за хлеб 48
копеек. У меня есть прекрасный предлог ее разыски-
вать. Выпитая водка продолжала еще действовать,  и
казалось, что все складывается очень хорошо и про-
сто.
    На  Фонтанке  я  подошел  к   ларьку   и,   на
оставшуюся  мелочь,  выпил большую кружку хлебного
кваса. Квас был плохой и кислый, и я пошел  дальше
с мерзким вкусом во рту.
    На углу  Литейной  какой-то пьяный,  пошатнув-
шись, толкнул меня. Хорошо, что у меня нет револь-
вера: я бы убил его тут же на месте.
    До самого дома я шел, должно быть,  с искажен-
ным от злости  лицом.  Во всяком случае почти  все
встречные оборачивались на меня.
    Я  вошел  в  домовую  контору. На столе сидела
низкорослая, грязная,  курносая, кривая и белобры-
сая девка и,  глядясь  в ручное зеркальце,  мазала
себе помадой губы.
    - А где же управдом? - спросил я.
    Девка молчала,продолжая мазать губы.
    - Где управдом? - повторил я резким голосом.
    - Завтра будет,  не сегодня,  - отвечала гряз-
ная, курносая, кривая и белобрысая девка.
    Я вышел на улицу. По  противоположной  стороне
шел  инвалид  на механической ноге и громко стучал
своей ногой и палкой. Шесть  мальчишек  бежало  за
инвалидом, передразнивая его походку.
    Я  завернул в свою парадную и стал подниматься
по лестнице.  На втором этаже я остановился;  про-
тивная мысль пришла мне в голову: ведь старуха до-
лжна начать разлагаться. Я не закрыл окна, а гово-
рят,  что при открытом окне покойники  разлагаются
быстрее.  Вот ведь глупость какая !  И этот чертов
управдом будет только завтра!  Я постоял в нереши-
тельности несколько минут и стал подниматься даль-
ше.
    Около двери в свою квартиру я опять остановил-
ся. Может быть пойти к булочной и ждать там ту ми-
лую дамочку?  Я бы стал умолять ее пустить  меня к
себе на две или три ночи. Но тут я вспоминаю,  что
сегодня она уже купила хлеб и, значит,  в булочную
не придет.  Да и вообще из этого ничего бы не выш-
ло.
    Я  отпер  дверь  и  вошел  в  коридор. В конце
коридора горел свет, и Марья Васильевна,  держа  в
руках какую-то тряпку,  терла по ней другой  тряп-
кой. Увидя меня, Марья Васильевна крикнула:
    - Ваш шпрашивал какой-то штарик!
    - Какой старик? - сказал я.
    - Не жнаю, - отвечала Марья Васильевна.
    - Когда это было? - спросил я.
    - Тоже не жнаю, - сказала Марья Васильевна.
    - Вы разговаривали со стариком?  -  спросил  я
Марью Васильевну.
    - Я, - отвечала Марья Васильевна.
    - Так как же вы не знаете,  когда это было?  -
сказал я.
    - Чиша два тому нажад, - сказала Марья Василь-
евна.
    - А как этот старик выглядел? - спросил я.
    - Тоже не жнаю, - сказала Марья  Васильевна  и
ушла на кухню.
    Я подошел к своей комнате.
    "Вдруг,  -  подумал  я,  -  старуха исчезла. Я
войду в комнату, а старухи-то  и  нет.  Боже  мой!
Неужели чудес не бывает?!"
    Я  отпер  дверь и начал ее медленно открывать.
Может быть, это только показалось, но мне  в  лицо
пахнул  приторный  запах начавшегося разложения. Я
заглянул в приотворенную дверь  и,  на  мгновение,
застыл  на месте. Старуха на четвереньках медленно
ползла ко мне навстречу.
    Я с криком захлопнул дверь,  повернул  ключ  и
отскочил к противоположной стенке.
    В коридоре появилась Марья Васильевна.
    - Вы меня жвали? - спросила она.
    Меня  так трясло, что я ничего не мог ответить
и  только  отрицательно замотал головой. Марья Ва-
сильевна подошла поближе.
    - Вы ш кем ражговаривали, - сказала она.
    Я опять отрицательно замотал головой.
    - Шумашедший,  -  сказала  Марья  Васильевна и
опять ушла на кухню, несколько раз по дороге огля-
нувшись на меня.
    "Так  стоять  нельзя.  Так  стоять  нельзя", -
повторял  я мысленно.  Эта фраза сама собой сложи-
лась где-то внутри меня. Я твердил ее до тех  пор,
пока она не дошла до моего сознания.
    - Да, так стоять нельзя, - сказал я  себе,  но
продолжал  стоять  как  парализованный.  Случилось
что-то  ужасное,  но  предстояло  сделать  что-то,
может  быть,  еще  более  ужасное, чем то, что уже
произошло. Вихрь кружил  мои  мысли,  и  я  только
видел  злобные  глаза  мертвой  старухи,  медленно
ползущей ко мне на четвереньках.
    Ворваться в комнату и раздробить этой  старухе
череп. Вот что надо сделать! Я даже поискал глаза-
ми и остался доволен, увидя крокетный молоток, не-
известно  для чего уже в  продолжение  многих  лет
стоящий в углу коридора.  Схватить молоток, ворва-
ться в комнату и трах!..
    Озноб  еще  не  прошел.  Я  стоял  с поднятыми
плечами от внутреннего холода. Мои мысли  скакали,
путались,  возвращались к исходному пункту и вновь
скакали, захватывая новые области,  а  я  стоял  и
прислушивался  к  своим  мыслям  и  был  как  бы в
стороне от них и был как бы не их командир.
    - Покойники, - объясняли мне  мои  собственные
мысли, - народ неважный. Их зря называют п о к о й
н и к и, они скорее б е с п о к о й н и  к  и.  За
ними  надо  следить  и  следить.  Спросите  любого
сторожа из мертвецкой. Вы  думаете,  он  для  чего
поставлен  там?  Только для одного: следить, чтобы
покойники не расползались. Бывают, в этом  смысле,
забавные  случаи.  Один  покойник, пока сторож, по
приказанию начальства, мылся  в  бане,  выполз  из
мертвецкой, заполз в дезинфекционную камеру и съел
там кучу белья. Дезинфекторы  здорово  отлупцевали
этого   покойника,  но  за  испорченное  белье  им
пришлось  рассчитываться  из   своих   собственных
карманов.   А  другой  покойник  заполз  в  палату
рожениц и так перепугал их, что одна роженица  тут
же  произвела  преждевременный выкидыш, а покойник
набросился на выкинутый плод и начал его,  чавкая,
пожирать.  А  когда  одна  храбрая сиделка ударила
покойника по спине табуреткой, то  он  укусил  эту
сиделку  за ногу, и она вскоре умерла от заражения
трупным ядом. Да, покойники народ  неважный,  и  с
ними надо быть начеку.
    - Стоп! - сказал я своим собственным мыслям. -
Вы говорите чушь. Покойники неподвижны.
    - Хорошо, - сказали мне мои собственные мысли,
-  войди  тогда в свою комнату, где находится, как
ты говоришь, неподвижный покойник.
    Неожиданное упрямство заговорило во мне.
    - И войду!  -  сказал  я решительно своим соб-
ственным мыслям.
    - Попробуй! - сказали мне мои собственные мыс-
ли.
    Эта насмешливость окончательно взбесила  меня.
Я схватил крокетный молоток и кинулся к двери.
    - Подожди!  -  закричали  мне  мои собственные
мысли. Но я уже повернул ключ и распахнул дверь.
    Старуха лежала у порога,  уткнувшись  лицом  в
пол.
    С поднятым  крокетным молотком я стоял нагото-
ве. Старуха не шевелилась.
    Озноб  прошел, и мысли мои текли ясно и четко.
Я был командиром их.
    - Раньше всего закрыть дверь! - скомандовал  я
сам себе.
    Я  вынул  ключ  с  наружной  стороны  двери  и
вставил его с внутренней.  Я сделал  это левой ру-
кой,  а в правой я держал  крокетный молоток и все
время не спускал со старухи глаз. Я запер дверь на
ключ  и, осторожно переступив через старуху, вышел
на середину комнаты.
    - Теперь мы с тобой рассчитаемся, - сказал  я.
У   меня   возник  план,  к  которому  обыкновенно
прибегают убийцы из уголовных романов  и  газетных
происшествий;  я  просто хотел запрятать старуху в
чемодан, отвезти ее за город и спустить в  болото.
Я знал одно такое место.
    Чемодан  стоял  у меня под кушеткой. Я вытащил
его и открыл. В  нем  находились  кое-какие  вещи:
несколько  книг,  старая  фетровая  шляпа и рваное
белье. Я выложил все это на кушетку.
    В это время громко хлопнула наружная дверь,  и
мне показалось, что старуха вздрогнула.
    Я  моментально  вскочил  и  схватил  крокетный
молоток.
    Старуха лежит спокойно.  Я  стою и прислушива-
юсь. Это вернулся машинист, я слышу,  как он ходит
у себя по комнате. Вот он идет по коридору на кух-
ню. Если Марья Васильевна расскажет ему о моем су-
масшествии, это будет нехорошо. Чертовщина  какая!
Надо и мне пройти на кухню и своим видом успокоить
их.
    Я  опять  перешагнул  через  старуху, поставил
молоток  возле  самой  двери,  чтобы,   вернувшись
обратно,  я  бы мог, не входя еще в комнату, иметь
молоток в руках,  и  вышел  в  коридор.  Из  кухни
неслись  голоса, но слов не было слышно. Я прикрыл
за собой дверь в свою комнату и осторожно пошел на
кухню:  мне  хотелось  узнать, о чем говорит Марья
Васильевна с машинистом. Коридор я прошел  быстро,
а  около  кухни  замедлил  шаги. Говорил машинист,
по-видимому, он рассказывал  чтото  случившееся  с
ним на работе.
    Я вошел. Машинист стоял с полотенцем в руках и
говорил, а Марья Васильевна сидела на  табурете  и
слушала. Увидя меня, машинист махнул мне рукой.
    - Зравствуйте,  здравствуйте,  Матвей Филлипо-
вич, - сказал я ему и прошел в ванную комнату. По-
ка все было спокойно. Марья Васильевна  привыкла к
моим странностям и этот последний случай могла уже
и забыть.
    Вдруг  меня  осенило:  я не запер дверь. А что
если старуха выползет из комнаты?
    Я кинулся обратно, но вовремя  спохватился  и,
чтобы не испугать жильцов, прошел через кухню спо-
койными шагами.
    Марья Васильевна стучала пальцем по  кухонному
столу и говорила машинисту:
    - Ждорово! Вот это ждорово!  Я бы тоже швисте-
ла!
    С замирающим сердцем я вышел в коридор  и  тут
уже чуть не бегом пустился к своей комнате.
    Снаружи  все  было спокойно. Я подошел к двери
и, приотворив  ее,  заглянул  в  комнату.  Старуха
по-прежнему  спокойно  лежала , уткнувшись лицом в
пол. Крокетный молоток стоял у  двери  на  прежнем
месте.  Я  взял  его,  вошел  в комнату и запер за
собою дверь на ключ.  Да,  в  комнате  определенно
пахло  трупом. Я перешагнул через старуху, подошел
к окну и сел в кресло.  Только  бы  мне  не  стало
дурно  от  этого  пока  еще  хоть  и  слабого,  но
все-таки нестерпимого запаха.  Я  закурил  трубку.
Меня подташнивало, и немного болел живот.
    Ну что же я так сижу? Надо действовать скорее,
пока эта старуха окончательно не протухла. Но,  во
всяком   случае,  в  чемодан  ее  надо  запихивать
осторожно, потому что как раз тут-то она  и  может
тяпнуть меня за палец. А потом умирать от трупного
заражения - благодарю покорно!
    - Эге! - воскликнул я вдруг. -  А  интересуюсь
я: чем вы меня укусите? Зубки-то ваши вон где!
    Я перегнулся в кресле и посмотрел в угол по ту
сторону окна, где, по моим расчетам,  должна  была
находится вставная челюсть старухи. Но челюсти там
не было.
    Я  задумался:  может  быть,  мертвая   старуха
ползала  у  меня  по комнате, ища свои зубы? Может
быть даже, нашла их и вставила себе обратно в рот?
    Я взял крокетный молоток и пошарил им в  углу.
Нет,  челюсть  пропала.  Тогда  я  вынул из комода
толстую байковую простыню  и  подошел  к  старухе.
Крокетный молоток я держал наготове в правой руке,
а в левой я держал байковую простыню.
    Брезгливый страх к себе вызывала  эта  мертвая
старуха.  Я  приподнял молотком ее голову: рот был
открыт, глаза закатились кверху, а по всему подбо-
родку, куда я ударил ее сапогом, расползлось боль-
шое темное пятно.  Я заглянул старухе в рот.  Нет,
она не нашла свою челюсть. Я опустил голову. Голо-
ва упала и стукнулась об пол.
    Тогда я расстелил по полу байковую простыню  и
подтянул ее к самой старухе.  Потом  ногой  и кро-
кетным молотком я перевернул  старуху  через левый
бок на спину. Теперь она лежала на простыне.  Ноги
старухи были согнуты в коленях, а кулаки прижаты к
плечам. Казалось, что старуха, лежа на спине,  как
кошка, собирается защищаться от нападающего на нее
орла. Скорее, прочь эту падаль!
    Я  закатал старуху в толстую простыню и поднял
ее на руки. Она оказалась легче, чем  я  думал.  Я
опустил ее в чемодан и попробовал закрыть крышкой.
Тут  я ожидал всяких трудностей, но крышка сравни-
тельно легко закрылась. Я щелкнул чемоданными зам-
ками и выпрямился.
    Чемодан стоит перед мной, с виду вполне благо-
пристойный, как будто в нем лежит белье и книги. Я
взял  его за ручку  и попробовал поднять.  Да,  он
был, конечно, тяжел, но не чрезмерно, я мог вполне
донести его до трамвая.
    Я посмотрел на часы: двадцать  минут  шестого.
Это хорошо. Я сел в кресло, чтобы немного передох-
нуть и выкурить трубку.
    Видно, сардельки, которые я ел  сегодня,  были
не  очень  хороши,  потому что живот мой болел все
сильнее. А может быть, это потому,  что  я  ел  их
сырыми?  А  может быть, боль в животе была и чисто
нервной.
    Я сижу и курю. И минуты бегут за минутами.
    Весеннее солнце светит в окно, и я жмурюсь  от
его лучей. Вот оно прячется за трубу  противостоя-
щего дома, и тень от трубы бежит по крыше, переле-
тае улицу и ложится мне на лицо.  Я вспоминаю, как
вчера в это же время я сидел и писал повесть.  Вот
она: клетчатая бумага и на ней надпись,  сделанная
мелким почерком: "Чудотворец был высокого роста".
    Я  посмотрел  в  окно. По улице шел инвалид на
механической ноге и громко стучал  своей  ногой  и
палкой.  Двое рабочих и с ними старуха, держась за
бока, хохотали над смешной походкой инвалида.
    Я встал. Пора!  Пора  в  путь!  Пора  отвозить
старуху  на  болото! Мне нужно еще занять деньги у
машиниста.
    Я вышел в коридор и подошел к его двери.
    - Матвей Филлипович, вы дома? - спросил я.
    - Дома, - ответил машинист.
    - Тогда, извините, Матвей  Филлипович,  вы  не
богаты деньгами? Я послезавтра получу. Не могли ли
бы вы мне одолжить тридцать рублей?
    - Мог бы, - сказал машинист. И я  слышал,  как
он звякал ключами, отпирая какой-то ящик. Потом он
открыл  дверь  и  протянул   мне   новую   красную
тридцатирублевку.
    - Большое спасибо, Матвей Филлипович, - сказал
я.
    - Не стоит, не стоит, - сказал машинист.
    Я сунул деньги в карман и вернулся в свою ком-
нату. Чемодан спокойно стоял на прежнем месте.
    - Ну теперь в путь,  без промедления, - сказал
я сам себе.
    Я взял чемодан и вышел из комнаты.
    Марья Васильевна увидела меня  с  чемоданом  и
крикнула:
    - Куда вы?
    - К тетке, - сказал я.
    - Шкоро приедете?  -  спросила Марья Васильев-
на.
    - Да, - сказал я. - Мне нужно только отвезти к
тетке кое-какое белье. А приеду, может быть, и се-
годня.
    Я вышел на улицу. До трамвая я дошел  благопо-
лучно, неся чемодан то в правой, то в левой руке.
    В трамвай я влез с передней площадки прицепно-
го  вагона и стал  махать  кондукторше,  чтобы она
пришла получить за багаж и билет. Я не хотел пере-
давать  единственную  тридцатирублевку  через весь
вагон, и не решался оставить чемодан и сам  пройти
к  кондукторше.  Кондукторша пришла ко мне на пло-
щадку и заявила, что у нее нет сдачи. На первой же
остановке мне пришлось слезть.
    Я стоял злой и ждал следующего трамвая. У меня
болел живот и слегка дрожали ноги.
    И вдру я увидел мою милую дамочку: она перехо-
дила улицу и не смотрела в мою сторону.
    Я схватил чемодан и кинулся за ней. Я не знал,
как ее зовут,  и  не  мог  ее  окликнуть.  Чемодан
страшно  мешал мне: я держал его перед собой двумя
руками и подталкивал его коленями и животом. Милая
дамочка  шла  довольно быстро, и я чувствовал, что
мне ее не догнать. Я был весь мокрый от пота и вы-
бивался из сил.  Милая дамочка повернула в  переу-
лок. Когда я добрался до угла - ее нигде не было.
    - Проклятая старуха! - прошипел я,  бросая че-
модан на землю.
    Рукава моей куртки насквозь промокли от пота и
липли  к рукам. Двое мальчишек остановились передо
иной  и стали меня рассматривать. Я сделал спокой-
ное лицо и  пристально смотрел на ближайшую подво-
ротню,  как бы поджидая кого-то.  Мальчишки шепта-
лись  и показывали на меня  пальцами.  Дикая злоба
душила меня. Ах, напустить бы на них столбняк!
    И  вот  из-за этих паршивых мальчишек я встаю,
поднимаю чемодан, подхожу с  ним  к  подворотне  и
заглядываю  туда.  Я делаю удивленное лицо, достаю
часы и пожимаю плечами. Мальчишки издали наблюдают
за  мной. Я еще раз пожимаю плечами и заглядываю в
подворотню.
    - Странно, - говорю я вслух,  беру  чемодан  и
тащу его к трамвайной остановке.
    На  вокзал  я  приехал  без пяти минут семь. Я
беру обратный билет до Лисьего  Носа  и  сажусь  в
поезд.
    В вагоне, кроме меня, еще двое: один, как вид-
но, рабочий, он устал и, надвинув кепку  на глаза,
спит.  Другой,  еще молодой парень, одет деревенс-
ким франтом:  под пиджаком у него розовая  косово-
ротка, а из-под кепки торчит курчавый кок.  Он ку-
рит папироску, всунутую в ярко-зеленый мундштук из
пластмассы.
    Я  ставлю чемодан между скамейками и сажусь. В
животе у меня такие рези,  что  я  сжимаю  кулаки,
чтобы не застонать от боли.
    По  платформе  два милиционера ведут какого-то
гражданина в пикет. Он идет, заложив руки за спину
и опустив голову.
    Поезд трогается.  Я смотрю на часы: десять ми-
нут восьмого.
    О, с каким удовольствием спущу я эту старуху в
болото!  Жаль  только,  что  я не захватил с собой
палку, должно быть, старуху придется подталкивать.
    Франт в розовой косоворотке нахально разгляды-
вает меня. Я поворачиваюсь к нему спиной и  смотрю
в окно.
    В моем животе происходят ужасные схватки; тог-
да я стискиваю зубы, сжимаю кулаки и напрягаю  но-
ги.
    Мы проезжаем  Ланскую  и  Новую  Деревню.  Вон
мелькает золотая верхушка Буддийской пагоды, а вон
показалось море.
    Но тут я вскакиваю и, забыв все вокруг, мелки-
ми шажками бегу в уборную. Безумная волна качает и
вертит мое сознание...
    Поезд замедляет ход. Мы подъезжаем к Лахте.  Я
сижу, боясь пошевелиться, чтобы меня не выгнали на
остановке из уборной.
    - Скорее бы он трогался!  Скорее бы он трогал-
ся!
    Поезд трогается, и я закрываю глаза от наслаж-
дения. О,эти минуты бывают столь сладки, как мгно-
вения любви!  Все  силы мои напряжены,  но я знаю,
что за этим последует страшный упадок.
    Поезд опять останавливается. Это Ольгино. Зна-
чит, опять эта пытка!
    Но теперь это ложные позывы.  Холодный пот вы-
ступает у меня на лбу,  и легкий  холодок  порхает
вокруг  моего  сердца.  Я  поднимаюсь  и некоторое
время стою прижавшись головой к стене. Поезд идет,
и покачиванье вагона мне очень приятно.
    Я  собираю  все свои силы и пошатываясь выхожу
из уборной.
    В вагоне нет никого. Рабочий и франт в розовой
косоворотке, видно, слезли на Лахте или в Ольгино.
Я медленно иду к своему окошку.
    И вдруг я останавливаюсь и  тупо  гляжу  перед
собой.  Чемодана,  там,  где  я  его оставил, нет.
Должно быть, я ошибся окном. Я прыгаю к следующему
окошку.  Чемодана  нет.  Я прыгаю назад, вперед, я
пробегаю  вагон  в  обе  стороны,  заглядываю  под
скамейки, но чемодана нигде нет.
    Да, разве можно тут сомневаться? Конечно, пока
я был в уборной, чемодан украли.  Это  можно  было
предвидеть!
    Я  сижу на скамейке с вытаращенными глазами, и
мне почему-то вспоминается, как у Сакердона Михай-
ловича с треском отскакивала эмаль от  раскаленной
кастрюльки.
    - Что же получилось? - спрашиваю я сам себя. -
Ну  кто  теперь  поверит, что я не убивал старуху?
Меня сегодня же схватят, тут же или  в  городе  на
вокзале, как того гражданина, который шел, опустив
голову.
    Я выхожу на площадку вагона. Поезд подходит  к
Лисьему  Носу. Мелькают белые столбики, окружающие
дорогу.  Поезд  останавливается.  Ступеньки  моего
вагона  не  доходят до земли. Я соскакиваю и иду к
станционному павильону.  До поезда,  идущего в го-
род, еще полчаса.
    Я  иду  в лесок. Вот кустики можжевельника. За
ними меня никто не увидит. Я направляюсь туда.
    По земле ползет большая  зеленая  гусеница.  Я
опускаюсь  на  колени  и  трогаю  ее  пальцем. Она
сильно и жилисто складывается несколько раз в одну
сторону.
    Я  оглядываюсь.  Никто  меня  не видит. Легкий
трепет бежит по моей спине. Я низко склоняю голову
и негромко говорю:
    - Во имя Отца и Сына и Святого Духа, ныне при-
сно и во веки веков. Аминь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .  .
    На этом я временно заканчиваю  свою  рукопись,
считая, что она и так уже достаточно затянулась.

     <Конец мая и первая половина июня 1939 года.>


Популярность: 341, Last-modified: Tue, 16 Apr 1996 09:41:51 GMT