Г.Андреев. Белый Бурхан --------------------------------------------------------------- Подготовка е-текста: Владимир Д. Соколов редактор АГУ (mail sokol@mmc.dcn-asu.ru) http://arw.dcn-asu.ru/~sokol/index.ru.html ? http://arw.dcn-asu.ru/~sokol/index.ru.html --------------------------------------------------------------- ЧАСТЬ 1 МИССИЯ ОСОБОЙ СЕКРЕТНОСТИ Человеческое счастье состоит из 77 частей и включает в себя всю жизнь. Бурятское поверье Глава первая ХОВРАК ПУНЦАГ Выкрученное и надорванное в мочке ухо покраснело, припухло и болело. Даже дотронуться до него нельзя ни рукой, ни краем шапки, и это мешало - Пунцаг привык спать на левом боку, отвернувшись лицом к стене, чтобы не видеть, как баньди1 Жавьян снимает одежды и с сухим треском давит зубами расплодившихся в них насекомых. Парню всегда становилось не по себе от этого зрелища, и в глубине души он боялся за своего наставника: ведь Будда запретил убивать живое, хотя и не запретил есть мяса... Вот за это умствование и выкрутил ему Жавьян ухо! - Ты - грязь, навоз, мусор! - прошипел лама зло, не заметив даже, что у послушника брызнули слезы от нестерпимой боли. - Может, ты, сопляк, палок давно не пробовал? Спросил, хотя и знал, что палками по пяткам мальчишку уже били. Первый раз, когда он нечаянно разорвал оброненные четки самого ширетуя Жамца, услужливо подхватывая их с пыльного пола и опережая медлительного Жавьяна, не заметив, что тот наступил на них. А второй, когда Пунцаг поднял серебряную монетку, упавшую с жертвенника, чтобы положить ее на место, а лама-наставник отвел своего ховрака к стражникам, понимая, что за кражу с жертвенника в дацане2 полагалось самое строгое наказание. И не только палками - его могли зашить в сырую воловью шкуру живьем и бросить со стены монастыря в реку! Да только тот, кто был однажды наказан, всегда виноват: грязь легко отмыть с тела, но как ее отмоешь с замаранной души? Пунцаг тихо всхлипнул не от боли, а от обиды и тотчас размазал слезы ладонью: здесь, в дацане, учат не только тибетским молитвам, но и терпенью хубилганов - живых богов... Ховрак настороженно покосился на своего ламу: не заметил ли? Но тот лениво крутил молитвенную мельницу хурдэ и лицо его было бесстрастным - сегодняшней святости баньди хватило бы и на самого хутухту! Но вот он остановил священную машину, потер онемевшие пальцы, и тотчас ухмылка тронула его подсохшие губы: - Печенку сырую ешь, хубун! Только от нее в человеке все здоровье и сила! - Жавьян подумал немного и со вздохом добавил: - Не быть тебе ламой, ховрак!.. Слаб ты духом и телом для святой жизни!.. Так и умрешь ховраком в дацане!.. Сто восемь лун назад привел Пунцага в дацан отец, на глазах у стражников и дежурившего на воротах ламы простился с ним, как с покойным: кто уходил в монастырь, тот уходил для семьи живым в могилу... Теперь, наверное, и забыли его в родном доме. Может, и отца давно нет, и матери, и сестер? А он так любил младшую, Чимиту! Хорошо тогда жилось Пунцагу! Его баловала мать, приучал к мужской работе отец, пока судьбой не распорядился бродячий лама, проводивший по деревням обязательный гурум амин золик3... Заметив любопытные глазенки мальчишки, ласково позвал его с собой на изготовление соломенного чучела, в которое надо было загнать духов болезни деда. Получая плату за совершенный обряд, лама буркнул: "Хочешь покровительства неба - отдай сына в дацан! Пусть всю жизнь молится за вас, грешных!"4 Совет ламы - всегда приказ, и вот он, единственный сын у отца, здесь... Уже сто восемь лун... А сто восемь - число священное!.. Нащупав подстилку, Пунцаг вздохнул и опрокинулся на спину: что вспоминать и зачем? Он - ховрак-прислужник и умрет им, не достигнув даже святости коричневого ламы - баньди... Чужие молитвы, чужие люди кругом, чужой язык... А сколько лун живет в дацане сам Жавьян? Старый уже... Хорошо приглядишься - совсем старый! Жамц моложе его, а уже-высокий лама, гэлун5! Ширетуй дацана! Почему Жамц - гэлун и настоятель монастыря, а Жавьян - только баньди и ничтожнейший из лам? - Ты уже спишь, хубун? - вкрадчиво осведомился Жавьян. - Принеси свежей воды! Пить хочу. У Жавьяна всегда так: только прилег - поднимайся; только понес кусок ко рту - вставай на молитву; чуть зазевался или ослушался - подзатыльник, а то и пинок... Пунцаг послушно поднялся, взял глиняную кружку, толкнул отчаянно застонавшую дверь, гулко застучал деревянными башмаками по каменным плитам пола. Мягкие и теплые гутулы здесь носили только ламы, да и то не все. Ламе нельзя тревожить священного покоя дацана. Ховраку - можно, он не человек и не лама, он - скот. Скот, который умеет не только работать, но и говорить. Правда, работать ховрак должен всегда, а говорить, когда его спросят. Любой лама может взять Пунцага за второе ухо и отвести к себе, заставить доить коров и сбивать масло, рубить дрова и топить очаг, мыть пол и чесать ламе пятки и спину... А ведь и в этом дацане есть ховраки, которые за пояс-терлик заткнут любого ламу! Но они - проданные в дацан за разные провинности, и им тоже никогда не носить коричневых, красных или желтых одежд! Они - жертвенные, искупающие вину своих предков... Но Пунцаг хуже их всех. Он - чужак: не бурят, не монгол, не урянхаец и тем более не тибетец! Его родина - далеко. Она там, где заходит солнце. Так говорил ему отец, провожая в дацан... И, выходит, прав Жавьян: кто же даст чужаку священные одежды, колокольчик и жезл ламы?.. Но откуда он мог узнать об этом, если даже отец сказал, что их род - тайна, и даже отец его отца не знал настоящего своего имени и названия местности, откуда кочевал прадед тысячи и тысячи лун назад, еще до рожденья отца Пунцага... А вот Жавьян - знает! Значит, правду говорят, что ламы могут читать не только тревожные мысли в чужой голове, но и слабые следы от таких давным-давно ушедших мыслей? Большая желтая луна стояла стражем над высокой стеной дацана. Как только она начнет таять, а потом исчезнет совсем, для Пунцага начнется новый отсчет времени и новая пора жизни... Зачем лама послал его к колодцу? Разве во время третьей мае можно брать воду, не спросясь у высоких лам и не получив дозволенья у стражников? О своей карме6 Жавьян думает, а ховрак пускай, переродившись, станет кустом полыни? Пунцаг выглянул из-за косяка двери. Стражники играли в кости и ни на что не обращали внимания: на них мог прикрикнуть только лама, да и то не каждый, а с ховраками у них отношения совсем простые - не понравился чем, плетью вытянут по спине, не обратили вниманья на тебя - радуйся!.. Кружку с водой Пунцаг подал Жавьяну подрагивающей рукой, чуть плеснув себе под ноги. Но тот сделал вид, что ничего не заметил. Что это он добрый сегодня? Жавьян пил долго, высасывая священную влагу по капле, подрагивая худым кадыком. Наконец отнял кружку от губ, сунул ее ховраку, неожиданно и некстати подмигнув: - Вкусно! Разве ты, хубун, не попробовал лунной воды? - Нет, баньди. Я голоден, и мне совсем не хочется пить. И снова дрогнула кружка в руках Пунцага от нового приступа страха. - Голод - беда для человека самая малая... Голос Жавьяна теперь звучал тихо и глухо. Если бы сейчас кто-то приложился ухом к двери,1 то все равно бы ничего не понял. А подслушивать чужие мысли и слова в дацане умели! - Тебя ждут иные испытания, хубун... Худшие. Жавьян покосился на дверь, шевельнул волосатым ухом, неожиданно перешел на тибетский, заговорил спокойно, размеренно, почти торжественно: - Сейчас тебя призовет к себе и уронит к своим священным стопам ширетуй. Ты должен сесть перед ним в позе бохирох, изъявив тем самым полную преданность и покорность... - Он снова повел волосатым ухом. - Пожалуй, лучше будет, если ты примешь перед ширетуем позу крайней униженности - сухрэх... Ты - пыль! Иди. Сегодня я оказал тебе последнюю святую услугу... Он хотел что-то прибавить еще, но только дернул головой, подняв глаза к потолку и нащупывая хурдэ. На миг Пунцагу показалось даже, что в глазах Жавьяна сверкнула предательская влага, похожая на слезы. Но все в дацане звали баньди "быком", а разве быки способны что-либо чувствовать, кроме удара бича? - Благодарю за милость, оказанную мне... Осторожно, как величайшую драгоценность, Пунцаг опустил кружку рядом с поблескивающим барабаном мельницы, снова пришедшей в движение, низко поклонился... Ховрак еще не знал, что потребует от него гэлун и ширетуй Жамц, но радовался перемене, радовался тому, что навсегда покидает презираемого им ламу. А Жавьян провожал его взглядом и думал: "Бедный хубун! Совсем еще ребенок... Ширетую еще никто не угодил..." Не доходя до покоев ширетуя7, ховрак снял обувь и пошел босиком, сдерживая шаг и дыхание: ховраки Бадарч и Чойсурен, прислуживавшие последние десять лун гэлуну Жамцу, рассказывали, что на их ласкового и улыбчивого ламу нередко находили приступы ярости и гнева - в виновных и невиновных летели не только проклятия и бранные слова, но и все, что подворачивалось в тот момент ему под руку... А ведь и гнев осуждаем, как тяжелый грех... Вот и двери спальни. Пунцаг снова замер, прислушался, хотел без стука поставить свои башмаки, но вздрогнул, услышав за спиной знакомый хриплый голос: - Что такое? Почему ты здесь, а не в своей вонючей норе? Башмаки выскользнули, с громким стуком упали на пол - старший стражник дацана Тундуп был грозой ховраков и лично проводил все экзекуции, а когда-то и казни, отмененные теперь самим далай-ламой. - Я призван к ширетую, дарга8... Тундуп не ответил: прошелестел одеждами мимо, как летучая мышь своими холодными кожаными крыльями. Как ни грозен был глава стражников, но и он боялся Жамца! В дацане шептались, что ширетуй уже пригрозил однажды гэцулу Тундупу объявить его силу черной. Случись такое - от проклятого ламы будут шарахаться не только люди, но и собаки! И лишь Лхаса может снять такое проклятие... Пунцаг потянул на себя дверь, заглянул в узкую щель и отшатнулся в ужасе. Жамц сидел в позе Будды: узкие прямые ладони были сложены одна на другую, подняты и касались впалого живота. Ховрак уже знал, что это был знак нирваны9. Он неслышно прикрыл дверь и ткнулся в нее разом сопревшим лбом: уж теперь-то ему не миновать палок Тундупа! Да и не ушел еще дарга - маячит в самом конце коридора, поглядывая на подозрительного парня из-под низко нависших бровей, готовый в любой момент шагнуть к нему, ударить палкой, утащить в свой подвал на скорый суд и расправу. Но из-за двери донеслось: - Входи. Я кончил свою мани. Всего один раз за сто восемь лун был Пунцаг в покоях ширетуя. Это случилось в канун праздника восхвалений - тахилгана10. Жамц и тогда был погружен в нирвану, и ему, посланцу ламы-распорядителя Сандана, пришлось долго ждать... Прошептав приветствие, Пунцаг опустился на колени, как советовал Жавьян. Поза сухрэх явно понравилась ширетую. - Чего ты хочешь? - спросил он ласково. - Кто ты? - Я - ховрак баньди Жавьяна. Вы призвали меня, ширетуй... - А-а! - рассмеялся Жамц. - Ты тот самый ховрак, что не может постигнуть тибетский - язык богов? К тому же, ты плохо говоришь по-бурятски и почти не понимаешь монгольского... Встань. Пунцаг повиновался и осторожно огляделся. Шкафы со стеклянными дверцами стояли рядком, как ламы на молитве. Там, за туманными и дымчатыми стеклами, были книги. В них таилась мудрость благословенного Цзонхавы11. Под книгами стояла и лежала утварь: сосуды всех форм и расцветок, габалы с позолотой и серебром, бронзовые светильники и лампады, которым суждено озарить дацан осенью в праздник огней - цзулайн-хурала12. Здесь же был и переносной алтарь с золотыми, серебряными и бронзовыми бурханами, кроткими глиняными богинями, здесь поблескивали огни и светились чашечки с жертвенными угощеньями... И почему всю эту мудрость и красоту ширетуй держит у себя? Ведь в дацане нет воров! Жамц шевельнулся, зашуршал пламенным шелком одежд. Пунцаг судорожно втянул голову в плечи, ощутив всем своим существом, что сейчас разразится гроза, какой он не видел даже в ночной степи, где когда-то пас с отцом скот. - Значит, ты не монгол и не бурят? Кто же ты? Миличас, пробравшийся в священный дацан, чтобы вредить ламам и рушить их карму? - В голосе ширетуя пока было только любопытство. - Говори! - Я не пробирался! - забормотал Пунцаг. - Я никому из лам не вредил, я только работал и выполнял все их распоряжения... Но, похоже, ширетуй не только не слышал его слов, но и не хотел их слышать: - Ты не мэркит, не джалаир, не урянхат... Может, ты - чорос, дербет, хошоут или теленгут? Сын тех гор и лесов, что на закате13? Пунцаг прикусил нижнюю губу: он поторопился испугаться, зная, что с чужаками-миличасами в ламаистских монастырях еще совсем недавно поступали более жестоко, чем с ворами, поскольку те покушались не на деньги и имущество, а на святость и чистоту самой великой веры. - Кто же ты? - повторил ширетуй свой вопрос уже весело, забавляясь с испуганным и растерянным ховраком, как кот с мышью. - Я не знаю... Дома у нас говорили совсем не так, как все говорят здесь... Я спрашивал у отца - он говорит, что наш род - тайна тайн! - Перед небом нет тайн у смертных! - Жамц нахмурился, глухо спросил: - Как твое имя, хубун? - Пунцаг. - Я спрашиваю тебя о родовом имени, а не о том, которое ты получил потом! Теперь в голосе ширетуя звенел металл. Так, наверное, звенит меч стражника, когда тот обнажает его, чтобы убить нечестивца. Пунцаг рухнул ниц, головой к ногам ширетуя, забыв, что так падают только перед живым богом Тибета - далай-ламой. - Когда я был совсем маленьким, мать называла меня Ит-Кулак*. * Имя переводится как "Собачьи Уши". (Здесь и далее примечания автора.) - Что? - удивился Жамц и громко рассмеялся, забыв, что он - высокий лама и ему следует сдерживаться. - Разве ребенком ты был похож на щенка? Пунцаг плотнее прижался к полу, ожидая удара ногой. - Как же ты попал в дацан? - Меня привел отец. По приказу ламы. - Ламы? Он был из нашего дацана? Ты знаешь его имя? - Я не знаю, как его звали. Жамц, судя по голосу, снова был добродушен и даже ласков: ответ Пунцага чем-то его устроил. Может, тем, что миличаса привел все-таки приказ ламы, а не его собственная воля, оскорбляющая дацан и всех лам, живущих в нем. - Поднимись с пола. Я не далай-лама! И снова Пунцаг повиновался, хотя и без прежней охоты: вопросы ширетуя его пугали, и гроза, которой он боялся, еще не ушла за дымный край степи. - Значит, все сыновья у твоего отца умирали, и он решил обмануть своих духов, отдав сына чужим богам? Твой отец умный человек... Он не говорил тебе, почему твой нечистый род откочевал сюда, в священную землю, и почему вы все поменяли свои дикарские имена? И теперь ты платишь долги рода не людям, а небу? Что ж... Тот лама подсказал твоему отцу правильное решение... Ширетуй поднялся с ложа, прошелся по ковру, скрадывающему шаги, остановился у окна, забранного узорной решеткой. Долго стоял, вдыхая ночную прохладу, потом вернулся. - Хорошо, хубун. Ты очистился от лжи. Оставайся моим ховраком. Я сам займусь твоим воспитанием. - Я буду стараться! - едва не задохнулся от радости Пунцаг. - Я очень буду стараться! Уходя из покоев ширетуя, Пунцаг вспомнил выражение глаз ламы, Жавьяна и понял, о чем думал тогда его наставник, - оставляя одного хозяина, ховрак получал другого, во много раз худшего. Все ламы разные, как и люди. Есть ламы-аскеты, не пьющие воды и не принимающие пищи по нескольку дней; ламы-обжоры и ламы-пьяницы, не знающие меры и границ бесстыдства; ламы-деспоты и насильники, которых после очередного перерождения, по священной сансаре14, ждет презренная и глупая жизнь тигров и шакалов; ламы-вымогатели, которые и у бронзового бурхана мешок с золотом выпросят; ламы-бессребреники, отдающие все, что у них есть, даже самое необходимое, страждущим; ламы-плуты и обманщики, воры и разбойники, ничем и никак, кроме священнического сана, не отличающиеся от людей степи и глухих дальних дорог, которым они хозяева, хотя и временные... И есть, наконец, ламы-ученые, ламы-колдуны, ламы-врачеватели и целители, ламы-поэты, живописцы и музыканты, ламы-мастера Они - книгочеи, писари и толкователи книг. Многие из них в конце жизненного пути получают благословенье Лхасы и высоких лам, обретая право называться лхрамбой, доромбой или бичэг-мэрэком. Эти ламы - особо уважаемые, они всегда живые символы мудрости и высшей учености... Много всяких лам повидал Пунцаг в дацане! Вначале ему здесь понравилось: тишина, размеренная и спокойная жизнь, всеобщая почтительность, запрет на ругань и драки. Но скоро он убедился, что все это - показное, и жизнь в ламаистском монастыре мало чем отличается от жизни в любом другом месте. А порой и опаснее. Особенно для новичков и для тех, кто не имеет никаких прав и не пользуется покровительством могущественных лам. Их могут легко запутать, втянув в водоворот неожиданных и таинственных событий, подставить под удар вместо других и даже уничтожить без всякой вины и повода. Сперва его отослали к печатникам, растирать и накатывать краску на большие деревянные доски с вырезанными на них текстами молитв. На эти доски потом накладывали листы бумаги и шелка и делали оттиски, которые подправлялись тушью и киноварью. Это входило в обязанности тал бичег - писарей-печатников. Со стороны их работа казалась веселой и даже не работой, а развлечением, игрой. Потому-то однажды Пунцаг и вызвался им помочь. Но, не зная грамоты, что-то испортил на куске голубого шелка. И хотя виноват был Пунцаг и сам признался в этом, под палки поволокли Даши, который больше не вернулся в печатню. Выгнали и Пунцага, заставив его мести двор дацана и чистить лошадей богатого монаха-ламы Баянбэлэга. И хотя тот был баньди и носил коричневые одежды, но к нему с почтением относились даже гэлуны. Жил Баянбэлэг в отдельном доме, уставленном дорогой мебелью, золотыми и серебряными бурханами, сундуками с тканями и шкафами с книгами. Про него говорили в дацане, что он дал очень большие деньги на покупку "Ганджура"15, отпечатанного в Тибете за год до прихода в дацан Пунцага. Да и кроме Баянбэлэга хватало в дацане богачей, которые имели не только дома и лошадей, но и ховраков-слуг, китайцев-поваров и даже девок для увеселений - певуний и танцовщиц... Богатые монахи-ламы часто покидали дацан, ездили по своим делам с караванами, сами проводили эти караваны в Тибет и Китай, а потом подкупали шайки голаков и тангутов, хозяев степи, которые грабили другие караваны, идущие в Лхасу. Не гнушались они и разбоем среди паломников-накорп, идущих в святые места ламаистского мира... Дацан - хорошее укрытие для любых людей. И если уж тут спрячут кого, то надежнее его уже никто не спрячет! Так случилось и с Баянбэлэгом, попавшемся на каком-то неблаговидном деле. Он хотел укрыться в дацане от солдат-цириков, но ширетуй Жамц нашел для него другое место. И Баянбэлэг исчез для всех: его имя навсегда было вычеркнуто из святого списка Агинского дацана, его имущество перешло в собственность лам, а Пунцага и остальных ховраков, прислуживавших ему, отослали на другие работы. Потом больше тридцати лун Пунцаг прислуживал гэцулу16 Сандану, зурхачину-распорядителю разных праздников - от цаган-сар-хурала17 до обоной тахилги. Во время церемонии круговращения Майдари лама-наставник оступился и попал под колесницу, везущую тяжелую статую, и колеса переехали его. Пунцаг долго был неутешен: Сандан стал для него не только наставником, но и сумел заменить мальчишке если не отца, то старшего брата. У него он многому научился, с его помощью во многом разобрался в дацане. После этого он угодил к худшему из лам, который не любил и боялся Сандана, как и вообще всех толковых лам, и появление Пунцага стало для него праздником, который он отметил тем, что избил ховрака, придравшись к пустяку, убежденный, что тот не посмеет дать сдачи и уж тем более не побежит жаловаться ширетую на несправедливость - любой лама свят, и все дела его угодны самому небу! Когда Пунцага позвал Жамц, он подумал, что тот пошлет его в мастерскую, где лепили, отливали, штамповали, паяли и вырезали бурханов, бодисатв, будд и богинь. Это ремесло в дацане было почетным, его знали немногие, и учил лам секретам ковки и штамповки сам ширетуй, постигший священное таинство в Тибете. И, действительно, Жамц мастерски лепил из каолина богиню Дара-Эхэ18, сравнивая ее лик с портретом русской царицы, напечатанном на белой сотенной ассигнации. Но ширетуй нашел Пунцагу другое дело: уже утром его ховраки сообщили с ухмылкой, что такому постельному мальчику самое место быть вечным и неизменным банщиком-прачкой у гэлуна. И расхохотались, перемигиваясь... Пунцаг прислонился спиной к шершавой стене, взглянул на застланное серыми тучами низкое небо, медленно двинулся к потемневшему от непогоды гигантскому барабану хурдэ. Остановился, положил ладонь на рукоять и тут же отдернул ее - он не послал еще своего пожелания небу, и нужная ему молитва не ляжет поверх других. И получится не моленье небу, а баловство с машиной. - Эй, ховрак! Пунцаг отскочил от хурдэ и обернулся на голос - его звал сам Тундуп, лениво размахивая неизменной палкой. - Иди сюда! Ховрак повиновался. Остановился в двух шагах от грозного, заплывшего жиром дарги, склонил голову. - Ты почему не работаешь, а шляешься с утра? Я уже давно слежу за тобой, и ты мне не нравишься, хубун! - Я только хотел помолиться, дарга. - Что?! - удивился начальник стражников, разглядывая его, как диковинку. - За тебя помолится твой лама! Кто твой лама, ховрак? Почему он плохо за тобой смотрит? - Мой лама гэлун Жамц. Торжествующая ухмылка скатилась с жирного лица Тундупа, будто кто смыл ее, выплеснув кувшин холодной воды. - С-сам ш-ширет-туй? - спросил он, заикаясь. - Да, гэцул. Тундуп бессильно опустил руку с палкой. Он не знал, что ему теперь делать с ховраком. Огреть палкой по спине? Но как близко он стоит у ног ширетуя? Отпустить с миром? Не обнаглеет ли? Тундуп привык держать в страхе дацан, и никто ему никогда не противился: у лам свои заботы, а ховраки на то и живут за высокими стенами, чтобы смотреть только в небо, а не в манящую даль, где свобода и мирские соблазны... Да и что ему, дарге, какие-то ламы? Но - ширетуй... - Я могу идти, дарга? Тундуп криво усмехнулся: ховрак, а разговаривает! Даже лама любой степени святости не посмел бы вот так просто и нагло возразить дарге дацана, когда он исполняет свою нелегкую службу! А вот Жамц... Не зря ведь ходят слухи) что не сегодня завтра ширетуй будет провозглашен хамбо-ламой - живым богом, хубилганом19, встанет на одну ступеньку с самыми высокими ламами мира!.. - М-м Ты плохо закрыл двери храма, хубун. Может, они не закрываются из-за мусора на пороге? Пунцаг покосился на двери дацана. Они были плотно закрыты, и два добродушных дракона, укутанные в цветные тряпки, с улыбкой смотрели друг на друга, вывалив лилово-красные собачьи языки. А Тундуп испытующе жег прищуренным глазом ховрака, поигрывая своей палкой. Он ждал возражений - ховрак самого ширетуя мог позволить себе такую вольность. Но Пунцаг только вздохнул: - Я все сделаю, дарга. - Иди и делай! И хотя на этот раз его палка осталась без работы, Тундуп был доволен - ховрак ширетуя легко покорился ему, а значит, можно попытаться сделать из него соглядатая и доносчика. Когда лама готовится стать перерожденцем или живым богом, ухо дарги дацана должно быть настороже! Он должен все знать и видеть, как сам Будда, у которого глаза есть даже на пятках. Молитва становилась громче. По лицам лам градом катился пот, их глаза туманились, но водопад молитвы нарастал. Потом глухо пророкотал барабан, раздался громовой рев трубы, зазвенели колокольчики, и ламы разом закрыли рты. Наступила пауза, и Пунцаг опустил черпак в большой чан с кумысом, стоящий посреди храма. Зачерпнул ровно столько, чтобы хватило наполнить до краев пиалу Жамца. Сделал это четко, быстро, заученным движением, не обронив ни капли на пол. И с радостью почувствовал, что опередил других прислуживающих своим ламам ховраков. Жамц стер с лица обильный пот, осушил пиалу, ласково посмотрел на Пунцага. Тот снова погрузил черпак, но гэлун, обежав насмешливым взором лам, утоляющих жажду, быстро забормотал, продолжая молитву, зная наперед, что кто-то из них захлебнется кумысом и не успеет вовремя подхватить нужные слова. Захлебнулся Жавьян, закашлялся, брызгая во все стороны слюной и слезами. Пунцаг потрогал больное ухо и внутренне рассмеялся, празднуя свою первую крохотную победу над обидчиком. И хотя ламы безгрешны, Жавьяну не избежать беды: ширетуй не любит, когда портят молитву, которую ведет он. Снова зарокотали барабаны, запела труба, изображая рев небесного слона, серебряной дрожью оборвали молитву колокольчики, и Пунцаг едва не прозевал тот крохотный миг тишины, когда надо снова наполнить пиалу Жамца. Он опять опередил других ховраков, и вторично был награжден благосклонной улыбкой ширетуя. Если выдержит темп до конца богослужения, будет удостоен подарка гэлуна и зависти, а значит, и мести других ховраков. И на третьей паузе эта месть последовала: черпак ховрака Мунко плотно придавил черпак Пунцага, и он опоздал, а молитву начал гэцул Гомбожаб... Теперь игра превращалась в пытку. Пунцаг вдруг стал неуклюж, неповоротлив, растерян и до конца богослужения ошибся пять раз! Но Жамц и вида не подал, что оскорблен. Он только задал ламам такой темп молитвы, при котором слова сливались, как капли воды в струю, пробивающую камень. Это подрезало голоса молодых лам, еще нетвердо знающих тибетские молитвенные тексты, и сорвало голоса у старых, не привыкших петь столь высоко. Победил ширетуй и, сделав знак Пунцагу, гордо и торжественно удалился. Чем дальше они отходили от молящихся, тем тяжелее и глуше становились шаги ширетуя, заставляя ховрака стыть в предчувствии неизбежного скорого наказания. И когда Жамц остановился у своей двери, Пунцаг рухнул за его спиной на колени: - Я виноват и заслужил наказания. - Ты не виноват,- отозвался гэлун, не оборачиваясь.- Позови Чойсурена, пусть приготовит зеленую ванну к вечеру... Узнав о распоряжении Жамца, Чойсурен удивился: - Он же только вчера принимал свою ванну! Да и по правилам дацана сегодня это должен делать ты - кто прислуживает гэлуну на молитве, тот и провожает его на покой! Просто он решил избавиться от меня. Я это давно понял. Чойсурен ушел огорченный, а Пунцаг снова внутренне рассмеялся: он был вторично сегодня отомщен. На этот раз за насмешку. Но тут же закрались сомнения в душу- отчего это ширетуй так милостив к нему, что даже не выбранил, и почему это так загадочно перемигнулись вчера Бадарч и Чойсурен, когда назвали его постельным мальчиком? Проходящий с молитвы Жавьян задел бывшего своего ховрака краем одежды, как бы приглашая следовать за собой. Но Пунцаг, занятый своими мыслями, даже не заметил этого. А Жавьян кривил губы и торопил шаги: горе хубуна не в том, что он молод и красив, а в том, что он глуп, исполнителен и слишком угодлив. Глава вторая БЕГЛЕЦ УХОДИТ ОТ ПОГОНИ Поп топтался у порога, не решаясь пройти вперед без приглашения. А хозяин, копошащийся у окна с конской сбруей, не спешил зазывать неприятного гостя к очагу, к столу, к беседе. А ведь он, отец Севостьян, девять лет назад крестил этого раскосого минусинского татарина в христианскую веру и награждал новым православным именем! Был дикарь Доможак, стал христианин Федор! Во как! Знает, видно, бестия, что с пустыми руками пастырю грех велик уходить от пасомых... Вот только - что с него взять? Не просто беден, а позорно нищ новообращенец, хотя и гордыни у него - что у генерала!.. И детей наплодил полную избу - вповалку уложить на пол, так и ступить будет некуда... Хорошо, что теплынь стоит по весне - дома мелюзгу не удержишь ни босой, ни раздетой! А зимой как же обходились? - Ох-ох-хо! - вздохнул поп, опускаясь на грязную и обшарпанную скамью у входа, заваленную шкурами и какими-то волосяными веревками: для юрты, что ли? Так их и в пять юрт не затолкаешь! "Вот она, срамота людская! Сами живут по-скотски, плодят скотов, а пастырю - ни почета, ни привета... С голоду помри у порога - дверью не хлобыстнут, окаянные..." Он гулко кашлянул в кулак: - А пошто, сын мой, лампадка не горит у образов-то? - Карасий чок. - Маслица б подлил деревянного Лампадка-то на маслице должна быть, а не на керосине вонючем! Али свечек накупи в запас. У меня есть. Жену пошли или сам сходи в храм божий. - Деньга чок. - Жирку бараньего натопи, тряпицу положи - опять же лампадка будет. Коптит токмо, а лики святые высвечивает... Ничего, грех не велик, когда на те лики копоть оседает - душа чище! - Баран чок. "Вота задалдонил! - рассердился поп. - Чок да чок! Других слов нету у него, что ли?" Отец Севостьян был не в духе и потому несправедлив к Доможаку-Федору. Из многих десятков прихожан-перекрещенцев он лучше всех говорил по-русски, тогда как сам священник не знал и десяти слов на местном, а смысл бытовых фраз просто угадывал1. Но слово "чок" знал хорошо. Это был отказ - нет и баста, хоть кол на голове теши! С другой стороны подковырнуть окаянного? - Пошто в храме божьем не бываешь, сын мой? Детишков своих от Христа за занавеской прячешь? - Бок позовет, сама приходить будет. - Господь зовет призванных, а не всех скопом! - осуждающе покачал отец Севостьян головой. - Да и как ему распознать их, коль через храм не освятились? - Бок все знает, сама говорил. - Да, господь все знает! И накажет тебя, отступника и святотатца, за твои грехи! Детей не крестишь, мзду на храм не даешь! - Пускай! - отмахнулся Доможак, прервав попа, и с хрустом перекусил хорошо проваренную дратву. - Бок - не солдат, шибко бить не будет! А маленько - ладно, ничего... "Ох-ох-хо! - снова вздохнул поп. - Ничего и никого не боятся эти чумазые бестии! Ни кнута, ни геенны..." Еще учась в Бийском катехизаторском училище2, отец Севастьян знал, что будущая его- служба - не сахар, но викарий Томской епархии, он же начальник Алтайской духовной миссии3, архимандрит Макарий, утешил будущих пастырей-миссионеров: "Овечек стричь надобно, а их в наших краях - зело в избытке!" Постриги их... Как бы сами башку по нечаянности или глупости не состригли! На грех-то учителя нету, а лукавый - завсегда тут как тут! Да и не все, как надобно, с этими нехристями сделали. Не словом божьим праведным к кресту вели, а полицейской нагайкой! Ведь были же случаи, когда чины полиции по приказу миссионеров из епархии собирали местных жителей по улусам и дорогам, насильно загоняли в реку для крещения в православие*. За то и медали потом вешали, и серебряные кресты с алмазами не столько попам и монахам, сколько чинам полиции... Отец Севастьян поднялся со скамьи, брезгливо одернул рясу, осенил себя в передний угол, где рядом с иконами висели часы-ходики с кошачьими бегающими глазами и связки дикого чеснока. - Ну, помогай тебе господь, сын мой! Хозяин кивнул. - Молись спасителю, он, в беде да нужде не оставит! Хозяин снова кивнул. Поп толкнул дверь, вышагнул через порог и крепко вколотил в косяки свою злость и обиду, едва сдерживаясь, чтобы не плюнуть под ноги. Потоптался, зашагал к другой развалюхе. А Доможак удивленно смотрел на громыхнувшую дверь и не мог понять: отчего так шибко рассердился поп? Лампа не горит - будет гореть! Иконы есть. Три штуки. Сам в Минусинске покупал. И свечки есть, зачем еще покупать? Нового бога Доможак чтил: Христа никогда не обносил при угощении гостей и друзей, на масленицу клал возле лиц богов топленое масло на блюдечке, а когда резал овцу - обрызгивал крашеные доски бога кровью или окуривал их паром свежесваренного мяса... Зря рассердился поп! Не такой человек Доможак, чтобы бога обидеть! Пожав плечами, хозяин снова принялся за работу - скоро молодая трава в рост пойдет, скот пасти надо, некогда будет по избам да юртам сидеть... А пасха - что? Принесет сейчас жена масла или жира, можно будет и Христу на доске маленько губы помазать! Кони несли всадников Джучи на запад - великий Чингисхан отправил своего старшего сына на покорение лесных и горных племен, целовавших руку вонючих найманов - ойратов, урсутов, тубасов и других. Кони до черноты вытаптывали степи, а всадники поголовно убивали мужчин. Женщины не успевали их хоронить, а дети - оплакивать. А те слезы и проклятия, что летели вслед всадникам, не причиняли им вреда и были бесполезны - небо так же бессильно перед жестокостью завоевателей, как и земля: испепеленные огнем и закопченные дымом, они задыхались в глухоте и слепоте. И если бы захотелось черным всадникам вернуться той же дорогой домой, то лишь угли и кости увидели они на пожарищах, а вороны, обожравшись невинной кровью, клевали бы с таким же остервенением и их дерзкие глаза... Но всадники не оглядывались и не разворачивали своих коней - они шли к солнцу, где был край всей земли! И великая орда погибла там, за чужими горами и реками, в чужих степях и лесах, навсегда забыв дорогу домой... Да дома и не ждали их! Там нарождались новые воины, готовые пойти по следам своих отцов и дедов. В их жилах уже бурлила кровь победителей-творцов новой бессмертной империи, где никогда не уходило на покой солнце. Эта кровь заставляла руками чужих мастеров строить сказочные дворцы и храмы, обшивать золотом и серебром крыши своих кумирен с гордо загнутыми карнизами. Ей всего надо было много - рабочих рук рабов, чужих богатств и чужих земель... И тот страшный посев, что был сделан, взошел для страшной жатвы. И все, что строилось на века, уже через столетие с небольшим обратилось в прах. И, наоборот, все, что было так бездумно уничтожено и повергнуто в прах, поднялось к очистившемуся небу, расцвело новой силой и могуществом! Горстка людей осталась и в этой степи, не ждавшей черных всадников и потому не давшей ей отпора. В степи осталось совсем мало мужчин и очень много женщин. Но они пошли навстречу друг другу и, соединившись сердцами, дали клятву: возродить заново гордую степь, заселить ее народом, залить детским смехом и песнями, поднять к небу мирные дымы жилищ, пахнущие молоком и медом. Самой первой из женщин вложила эту клятву в свое сердце Хуртуях тас. И выпустила в мир 99 мальчиков и 77 девочек. И, умерев, не превратилась в прах, как все из плоти, а встала посреди возрождающейся степи каменным телом своим как символ рождающих сил природы, как вечный памятник всем матерям, живущим под синим небом, пример, достойный вечного восхищения и постоянного подражания... Замер рокот струн топшура5. Затих хриплый голос певца. И теперь молчали не только люди, но и земля и небо. Перед страшной правдой может остановить свой бесконечный бег даже река, как бы ни была она порожиста и бурлива... Но у Таг Ээзи - Хозяина Гор - хороший глаз, а у Сух Ээзи-Хозяина Вод6-хороший слух. И они будут пересказывать эту легенду новым людям Большой Степи! Пусть только сумеют услышать ее... Шевельнулась жена Доможака, улыбнулась мужу. Она тоже не нарушила священной клятвы тех древних женщин, пошла за зовом Хуртуях тас - пятерых мальчиков и трех девочек подарила степи. Будь ее воля, она давно бы выбросила доски русского бога и поставила жертвенные чаши перед Козе палазы - дитем Козе. Но муж не хочет, боится русской нагайки, а может, и тюрьмы Белого Царя. Вот их сосед выбросил иконы, и ему сразу повесили цепи на ноги и угнали к истокам Сисима и Кизира, в Саяны, где кандальники всех мастей моют золото. А поп, что проклинал потом Чингиса в своей церкви, рассказывал даже, что одного из вероотступников по имени Тойгильда не так давно сожгли живым на огне... Гореть на огне и Чингису, сказал поп, когда он умрет... Лениво дымилась трубка в зубах Доможака. Он думал. И мысли его были похожи на мысли его жены Сорул. Только нечаянный и далекий гость хмурился все больше, провожая усталое солнце, падающее за оставленные им горы. Вот погас и закат, оставив желтое нежаркое пламя. Теперь солнце вернется только утром и будет светить ярче и греть жарче, чем сегодня. А потом еще короче будет его путь в ночи, и дольше оно будет стоять над степью. И быстро будет расти трава на ней, и прямо на глазах будут тучнеть овцы и отливать шелком крупы коней. И, может, снова понесет радостную ношу жена Доможака, чтобы зимой подарить степи еще одного ребенка... Правильная жена у Доможака, что и говорить! Хорошо раскурил трубку пастух. Теперь можно и певцу передать: пусть и он подумает о своем. Через его горы и долины тоже прошли когда-то давно и совсем недавно орды завоевателей, натворив не меньше бед, чем здесь, в Великой Степи. Люди его гор были мастерами на все руки, как и люди степей Доможака. Но его горы были малолюдны, хотя и носили множество родовых имен. Им вообще негде было взять силы для отпора врагу и для воскресения жизни... Ведь у них не было Хуртуях тас... Темнело небо, рождая звезды. Так же темнело лицо Сорул в сумрачном углу юрты, когда она дарила степи новую жизнь. Все в мире рождается трудно - с болью, кровью, слезами... У всех детей Доможака - имена звезд. И, значит, быть им и их детям светлыми и чистыми в жизни! - На, кайчи, покури! Подумай. Певец принял трубку, поблагодарил кивком головы, отложил в сторону свой топшур, которому тоже нужен отдых, хотя у него и два голоса, а у кайчи только один... Доможак смотрел на парня и хмурил брови: бродяга, чужой человек... Всего добра-то при нем - конь да топшур из кедра... У таких людей всегда тяжелые думы. Это хорошо знал сам Доможак, который тоже поскитался по степи в поисках счастья. Был даже в тех горах, где родился гость... Погасла трубка у певца. Успел ли он додумать свои каменные мысли, от которых устаешь больше, чем от самой тяжелой работы? - Спой еще, кайчи! - попросил пастух. - Ведь и по твоим горам прошли монголы Джучи, и твой народ знал горе моего народа... Но пусть на этот раз твой черчекчи будет хоть чуть-чуть веселее! Певец кивнул и взял топшур, медленно перебрал струны, будто отыскивая что-то в своей душе и в душе инструмента. Нашел, и простое потренькиванье стало мелодией - резкой, гневной, стремительной, как кони мстителей за смерть и горе. Потом она приглушилась, закуталась в пыль и туман, сменилась мирным гудом шмеля над цветком, журчаньем ручья среди камней. Это пел уже не топшур, а сам кайчи. Доможак открыл глаза. Губы певца были стянуты вместе, верхняя губа изломана, а нижняя подобрана, выставленный бугорком подбородок поджался, слился в одну линию с гортанью, которая тонко подрагивала. Лицо кайчи потемнело от натуги, на лбу вздулись жилы. Доможак понял, что воздух в легких певца кончился, и он незаметно, не прерывая пенья, снова сделал полный вдох, и теперь долго еще воздух, выжимаясь сквозь узкую щель зубов, будет гудеть над степью. Но вот наступил миг, когда губы разлепились, гуденье перешло в хрип, рык, крик боли. Вслед за ним начались рождаться слова рассказа о мужестве и несокрушимой силе Маадай-Кара, крушившего всех своих врагов и обидчиков не только оружием, но и хитростью... Замолк кайчи. Рокотнув торжественно и грозно в последний раз, успокоились струны топшура... Доможак поднял голову к небу. Где-то там, среди этих ярких звезд, сияют и бессмертные сердца песенных героев. Но разве разглядишь их, разве окликнешь слабым человеческим голосом, попросив о помощи? - Твой огонь плохо горит, жена. Сорул молча встала и исчезла во тьме. Доможак знал, что утром певец уходил через Туву в Монголию или в Китай, на Убсу-Нур. И зачем уходил, тоже знал: свои боги и русский бог не дали ему счастья, и Чочуш решил поискать его в той стране, откуда скакали горящей степью кони, неся всадников смерти. Если они были так сильны, то какими же могущественными и непобедимыми должны были быть их бессмертные боги! Чочуш, гость Доможака, плотно сел в седло на заре, а когда из-за края степи вынырнула расплавленная скобка солнца, он был уже далеко от гостеприимной юрты. Добравшись до реки, развернул коня, подставив солнцу левое ухо, и двинулся к белым горам, встающим на горизонте. Но это были чужие горы, а до чужих гор дорога всегда длиннее и опаснее, чем до тех, в которых вырос, стал мужчиной, познал все необходимое, что суждено познать человеку, если он не потерял стыд и не выбросил, как ненужную вещь, свою бунтующую совесть. Копыта коня выбивали желтую пыль из ковыльной степи, и та висела за всадником, Как бесконечный хвост, не спеша улечься на свое привычное ложе. Ни ветерка - только палящее солнце. И далекие горы в этом мареве качались, как живые, казались грядой облаков, колеблемой ветром, наполненной дождем и прохладой К такому виду гор Чочуш не привык. Его горы всегда были незыблемы И походили они только на горы и ни на что больше! Старый Коткен, уходя домой, в землю, слово взял у него непременно пробраться на восток и принести оттуда чистый свет разума и воли. Чочуш пообещал, даже не уяснив толком, чего же от него хотел старый мудрец. Лишь потом понял, что Коткен всю свою долгую и трудную жизнь искал этот свет и эту силу, но так и остался при дымном очаге выплевывать остатки своих внутренностей. А ведь он верил всегда, что стоит лишь отыскать счастливый перевал, за которым скрывается долина радости, и все будут жить в довольстве, сытости и мире Не нашел сам и передал этот завет мальчишке, которому даже с именем и то не повезло*. * Имя переводится как "Испуганный" В счастливую долину верили и русские бородачи, живущие в душных деревянных домах и прячущие огонь очага в каменные сундуки. Только свою долину они называли другим именем - Беловодией7. А Коткен перед смертью, когда его душили духи-кермесы, шептал другое имя своей мечты - Шамбала8... Имена-то, может быть, у той долины разные были, но ведь она - одна! А если та счастливая долина одна, то хватит ли в ней места всем сирым и обездоленным? И другое что-то бормотал Коткен. Он много кочевал, много видел, много думал. Да и не похож был на других стариков кайчи не кайчи, кам не кам, а что-то между ними Злые языки говорили, что и не теленгит он вовсе, а дальний гость из мест неведомых - ни родни, ни друзей у него не было. Да и песни он пел другие. И сказки рассказывал, не похожие на сказки гор. Даже злого Эрлика называл почтительным длинным именем Номосуцесова Чочуш остановил коня, козырьком приложил ладонь к глазам серебряное поле степи разрезал длинный зеленый язык, посреди которого стояла рыжая юрта и над нею клубился дымок. Всадник удивленно прицокнул языком- такого подарка он не ожидал: Доможак сказал, что его костер в этой степи горит последним. И зная, как тяжел путь от леса через сухую степь, загрузил торока на седле гостя едой и питьем на пять дней пути. И ружье дал, заплатив им за топшур и песни: - Когда съешь и выпьешь все, тебя ружье кормить будет. В степи, как и в горах, нет врагов. И, запрятав косичку под шапку, Чочуш повернул коня к одинокой юрте. Первыми его заметили собаки и подняли истошный лай, но лишь приблизился к жилью, успокоились, завиляв хвостами: тот, кто спешился и с протянутой для приветствия рукой поспешил к хозяину, не может быть, по их понятию, чужим человеком. - Драствуй! - приветствовал гостя по-русски хозяин. - Драстуй, - отозвался Чочуш. - Прости маленько... Больше русских слов Чочуш не знал. Не знал их, похоже, и хозяин юрты. Гость принял из рук хозяйки пиалу с кумысом, только что налитым из тажуура9, благодарно кивнул. - Абаканец? Минусинец? - спросил хозяин неуверенно. - Теленгит. Чочуш. У хозяина удивленно сломалась бровь, но он тут же широко улыбнулся и жестом пригласил в юрту, представился: - Урянхай. Хертек. - Ткнул рукой в сторону жены, копошащейся у очага, - Савык. Какой длины твоя дорога? Вопрос Чочуш понял, но с ответом задержался, отмахнувшись рукой в сторону входа. Хертек повеселел, что-то быстро сказал жене. Та достала из-за хозяйственной перегородки пыльную бутылку, протянула мужу. Хертек скусил пробку, разлил содержимое по чашкам, поднял первым: - Менди чаагай! Пусть твоя дорога будет прямой! Поняв, что хозяин пожелал ему счастливого пути, Чочуш смущенно качнул головой и, обжигая горло, проглотил содержимое чашки. Удивленно взглянул на хозяина: такую крепкую араку его сородичи делать не умели. - Из крапивы твоя жена ее делает? - Русская кабак-арака, - усмехнулся Хертек, сливая в свою чашку остатки из бутылки. - Водка. Чочуш размяк: водка ударила в голову, закружила мысли. Если бы Чочуш не оставил свой топшур у Доможака, его пальцы сейчас сами бы заплясали по струнам. Он отвалился спиной на подушку, заботливо подложенную Савык, прикрыл глаза, вслушиваясь в полузнакомую речь женщины, отчитывавшей мужа по-казахски10: - Зачем ты напоил его? Он теперь будет спать до вечера! - Пусть спит. - Издалека едет. И далеко. Что гонит его? - Об этом не спрашивают! - отрезал Хертек. - Мужчина сам направляет и повод своего коня, и полет своей стрелы! - А ты спроси. - Зачем? Он - гость. Уста его священны. Чочуш открыл глаза и, осторожно подбирая слова, сказал: - Я иду искать другого бога. Доброго и справедливого. Хертек и Савык переглянулись. Разных людей они встречали во время перекочевок, но человек, который садится в седло, чтобы сменить своих богов на чужих, был им непонятен. И они решили, что путник просто не может сказать о цели пути, не может выдать случайным людям своей тайны. - Хорошего и сильного бога, - нахмурился Хертек, - ты мог бы найти у русских! - Я не нашел его у них. Хертек задумался. Не так уж и прост этот парень! И, похоже, нет у него тайны, и в словах его - одна правда. Но сменить богов куда серьезнее и страшнее, чем сменить имя! На это идут или от отчаяния, или от ужаса перед жизнью... Гость уже встал и, пробормотав слова благодарности, покинул юрту. Хертек не стал его провожать: навстречу своему позору, своей славе и своей гибели мужчина всегда должен идти один. Поспешил уехать Чочуш! Останься он на ночлег, поживи у Хертека и Савык хотя бы немного, ему не пришлось бы потом плутать по чужой земле до конца лета, не довелось бы встретить человека, который сломает его жизнь и озлобит сердце. Еще бы он узнал, что и сам Хертек сменил имя и бога, когда бежал из родных мест после разгрома праведного войска Самбажыка*, где был одним из шестидесяти его богатырей. * Герой тувинского народа, предводитель антифеодального восстания в 1883-1885 гг. Когда-то Хертека звали Бузур-оол, и это имя соединялось в памяти злых людей с карающим мечом Самбажыка. Тверже Бузур-оола был только камень, из которого составлены горы. Честнее Бузур-оола было только небо. Справедливее Бузур-оола было только солнце, которое всем на земле светит и греет одинаково... Он не щадил врагов, но берег друзей. Он не носил дорогих одежд, но аратов11 одаривал пригоршнями золота. Слово его всегда было делом, а дело его принадлежало тем, у кого с рук не сходили ссадины и мозоли. Этот парень, случайно забредший в юрту Хертека и Савык только потому, что она подвернулась ему по дороге, всколыхнул душу старого воина, разбередил его до сих пор кровоточащие раны. Он не осуждал Чочуша, но и не разделял его нелепой надежды. Ждать или искать доброго бога - занятие для праздных и ленивых! Настоящие люди должны строить свое счастье! Добывать его, как огонь из камня!.. Савык сразу же заметила перемену в настроении мужа, подошла к нему, опустила руки на плечи, заглянула в глаза и отшатнулась - в них стояла боль. - Ты обиделся на этого мальчишку, Хертек? - Нет, но он не то и не там ищет! Святош и без него достаточно в горах и долинах! А земле нужны воины, труженики и певцы. Утирать слезы обиженным легче, чем изгонять прочь с земли самих обидчиков. Меч и кергу надо вложить ему в руки, а он протягивает их за четками... - Не осуждай его так строго. Он еще молод! - Я не осуждаю, а боюсь за него. Его годы - драгоценность, мои - угли давно погасшего костра... - Угли хранят огонь, Хертек! Но тот обреченно махнул рукой и замолчал. Скрываясь в горах, степях, лесах и долинах вот уже более пятнадцати лет, он с женой гонял свою крохотную отару и шесть кобылиц по зеленым проплешинам Великой степи. Его юрта смотрела своим входом, полог которого никогда не опускался, только в ту сторону, откуда могла прийти опасность. И совсем не потому, что боялся Хертек своих недавних врагов, ставших хозяевами на его родине, хотя и знал, что те долго и тщетно ищут его, чтобы свести счеты... Он - воин, а воин всегда должен быть готов к битве! Отступая из Саян с остатками своего разбитого отряда, Бузур-оол ушел на Алтай. Потом, растеряв тех, кто еще, мог сражаться, но уже не хотел, перебрался на Бухтарму. Оттуда, оставшись почти в одиночестве, угодил на Зайсан. Здесь осел ненадолго, вмешался в распри местных баев, снова бежал на Уймон, откуда, перезимовав, вернулся к границам Тувы. И хотя опасность еще слишком велика, кочевал от Мрасса к Она и обратно, избегая населенных мест... Рано еще ему возвращаться домой и рано подставлять голову под пеньковую веревку! - Ты опять думаешь об этом парне, Хертек? - Да. Надо было дать ему совет. - Совет? - удивилась Савык. - Он его у тебя не просил! - Не всякий жаждущий и напиться попросит! Но я-то опытнее его, и мой долг - беречь от беды тех, кого еще можно сберечь... Нет, Чочуш так быстро не уйдет из его памяти, как ушли очень и очень многие... Становой пристав Матвеев был мрачен: своих дел по горло, а тут еще соседи навязываются с просьбами! Не понимают того, что у него ссыльный край лежит на плечах, а не только погоны!.. Чего только не приносят донесения: и режут, и в петлях самовольно давятся, и золотишко крадут казенное с приисков... Да мало ли всяких забот у станового! - Приметы-то его хоть есть? Урядник громыхнул шашкой, поморщился: - Какие приметы, господин пристав! Калмыки, как и ваши татары, будь они все неладны, на одну личину! - Гмм... Не сказал бы! Отличие имеется... - Это... - пожал урядник плечами. - С балалайкой шляется, песни разные поет... Допоется у меня! - Ты поймай его сперва! - фыркнул становой. - Поет и пусть себе... Эка важность! Кабы - бомбы кидал... Если бы человека прибил, али там - казну ограбил... - Почти так! - оживился приезжий урядник. - Похитил жену у нашего бая, украл коня. При погоне жена бая погибла, упав с лошади, а этого разбойники Техтиека отбили! Из их шайки, выходит. - Безнадежное дело, голубчик! Примет у тебя нет, имени тоже нет... Ищи ветра в поле! - Имя есть - Чочуш Чачаков. - По-русски говорит? - Откуда ему! Настоящий дикарь. - Не густо, - вздохнул Матвеев. - Ну и как прикажешь его искать теперь? Собачьим нюхом? - Ума не приложу! - развел урядник руками. Становой самодовольно оттопырил нижнюю губу, подумал с иронией. "Ну, твоего-то ума, балбес, и на гулящую девку не хватит!" - Деньги бай посулил, - будто нечаянно обронил гость. - Большие и отчаянные деньги! Из рук в руки Матвеев еще раз просмотрел привезенную урядником бумагу, положил на стол, аккуратно расправил: - Может, отпишем ему, что этот Чачаков убит чинами полиции при погоне в горах? - Не поверит и денег не даст. Голову, скажет, покажите! Ежли узнаю в лицо обидчика - плачу наличными, не узнаю - шиш. - Значит, надо выдать головой? - Становой отбросил бумагу. - Знает вашу методу! Все вы там, в Бийске, жулики и прохвосты! - Метода у нас одна, ваше благородие... - Ну-ну, без обид!.. Рыбин! В дверях вырос рыжеусый детина. Вытянулся, головой в потолок уперся, глазами начальство ест. - Сходи за попом. Скажи, желаю видеть по делу, нетерпящему отлагательства... - Слушаюсь! - Гм... Доставим, урядник, вашего беглеца! - Через священника? - изумился тот. - А это уже моя метода. Моя, а не ваша, бийская... Хе-хе! - С попами мы общих дел не ведем, - согласился гость. - У нас там такой вепрь сидит, что... Виноват! - Напрасно, урядник. Иногда попы, как дамы, бывают весьма и весьма приятны при должном обхожденьи... Хи-хи... Сейчас вы убедитесь в том самолично... Только бы мой дурак Рыбин ребра ему не помял! Рыбина Матвеев любил за исполнительность и тупую волю. ни кулаком, ни нагайкой, ни шашкой не дрогнет, выполняя приказ. Золотой человек для такой окаянной службы! А вообще-то на свою службу становой возводил поклеп: она была тихой, не пыльной и прибыльной. В самой России-то - бунты крестьянские да погромы идут! От нагаек у чинов полиции руки ломит, от разносов по начальству голова трещит... А здесь - благодать: татарва местная - ни гугу, а политические... Что - политические? За них жандармы в ответе! Что же касаемо до крестьян Минусинской котловины, то чего бы им бузить, кержакам? Земли у каждого - вдосталь, мало ежли - паши и сей... Откупи землицы у казны сколько тебе надобно - и владей! Матвеев закурил, пустил голубую пленку дыма на задремавшую муху, проследил за ее полетом, осклабился и тут же захлопнул рот, будто мундир застегнул на все пуговицы: мимо зарешеченного окна камеры станового просеменили поп и Рыбин. Сейчас войдут. Отец Севастьян перекрестился на серо-зеленый облезлый железный шкаф, без приглашения сел, смотря на грозного начальника вопросительно и чуточку испуганно. На гостя и внимания не обратил, будто другого человека здесь и не было. - Ну-с, святой отец, как пасхальная выручка? - Голь! - махнул поп рукой. - Слезы господни, а не доход! - Ну уж? - не поверил Матвеев. - На пасху-то? Поди, и кошельковые доходы утроил и храмовые удвоил, а? Поп побагровел: знает ведь, а спрашивает с подвохом, издев строит в три этажа, варнак! А вслух выдавил с раздражением и почти искренней болью: - С перекрестов-то велик ли взяток по весне? Пчела и та сейчас голодной летает... По осени все богаты и щедры! А посейчас - шерсти моток, мяса кусок, пятак зеленый... Погань азиятская! Им до православия-то - версты немеренные! Такой искренности от попа на свой вопрос Матвеев не ожидал. Пробасил миролюбиво, успокаивающе: - Не велика беда, святой отец. Поправится все, дай срок! - На господа одного и уповаю... Матвеев кивнул, хотя и знал, что у попа всегда одна песня: худо да плохо. Десять лет в нищете живет, а по миру что-то не ходит! Еще, поди, и капиталец сколотил на черный день тыщ на сто! Но вежливость была соблюдена, и теперь настала пора приниматься за дело... Становой выпрямился, неожиданно подмигнул уряднику и задал первый вопрос, теперь уже по существу: - Паству-то свою всю обошел, святой отец? - Как надобно: подаяниями и живу. - И у Доможака был? - И у него, у окаянного. Не пропустил. - Что же про его гостя ничего не говоришь? Поп поспешно перекрестился: - В глаза не видал! Истинный крест. - Ну, зачем же сразу и - крест?.. И не слыхал про гостя? - Слыхать - слыхал, врать не стану. Гость с Алтая был. Балалайку свою бесовскую ему оставил за ружье. - Может, гость купил ружье? Вещь дорогая, кто же ее за пустяк всякий менять станет? - Может, и купил. Врать не стану, не обучен в семинарии. Матвеев усмехнулся: про какую семинарию говорит, если училище закончил? Вот и верь ему... - А куда уехал тот гость его, не слышал? - Самого Доможака спросить надобно об том! - фыркнул поп. - Я-то тут при каком таком ряде состою? Я не соглядатай за паствой своей, не на то поставлен и рукоположен... На исповеди тот окаянный Доможак-Федор не был, откуда мне прознать-то? Да и тайна исповеди - свята есть! - Бросьте, святой отец! - рассмеялся Матвеев. - Какая еще там тайна исповеди! Одно дело делаем, одному государю служим, одно отечество в обороне крепкой содержим... Рыбин! Сообразив, что выдал Доможака, отец Севастьян вздохнул и осенил себя широким крестом, будто перечеркнулся: я - не я и донос - не мой! Первым Доможака ударил сам становой. Тот покачнулся, но на ногах устоял. Спросил только удивленно: - Зачем бьешь, солдат? Почему? - Гость у тебя был три дня назад? - Был гость. Почему спрашивал потом? Сперва - бил, а потом спрашивал? Обратна нада! - Ты мне дурочку не валяй! - пригрозил Матвеев. - Куда твой гость уехал от тебя, зачем, к кому? - Далеко уехал. Своя дорога. Зачем знать, солдат, его дорога ты? - Рыбин! Вломи ему, как у нас положено. Рыбину два раза приказывать не надо. На этот раз Доможак на ногах не устоял - полетел головой вперед мимо попа, тяжело ударился спиной о косяк, свалился у железного шкафа, с хрустом раздавив топшур - подарок Чочуша. Поднимаясь, Доможак отер кровь с лица, с еще большим изумлением посмотрел на Матвеева. Но сказать ничего не успел - Рыбин схватил его за ворот шубы, рывком поставил на ноги, ударил коленом в пах. В глазах Доможака все помутилось от неистовой боли, и он рухнул теперь уже под ноги попу, который торопливо подобрал рясу и отодвинул под стул свои добротные хромовые сапоги Матвеев укоризненно покачал головой - Плохо, Рыбин Мне надо, чтобы он говорил, а ты уложил его замертво! Силу побереги, Рыбин. Пригодится. - Оне, ваше скабродье, живучие! - ухмыльнулся рыжеусый детина. - Как, доложу, кошки. Очухается! Вздохнул, будто ветром прошелестел гость-урядник. - Ничего мы от него не узнаем, только время потеряем Закон гостеприимства - святой закон для азиатов! "Господи! - с запоздалым раскаянием подумал отец Севастьян - И дернула же меня нелегкая в мирские дела впутаться! Не знаю и не ведаю - вот каков ответ надо было дать сычу... А как откажешься, ежли сам во грехе? И упечет в Соловки, и бородой пол мести заставит! Да и держит сейчас меня при себе зачем? Али какой другой камушек потяжелее за пазухой припас? О, господи! Не тянул бы хотя". Матвеев повернулся к отцу Севастьяну - Куда мог уехать его гость, как полагаете? - Кто ж его знает? У их везде своя родня понатыкана! Матвеев стоял над поверженным Доможаком и раскачивался с носка на пятку. Конечно, если Рыбин как следует поработает над ним, то кое-что выколотит.. Но Рыбин усерден не в меру и просто-напросто сделает из него ни на что уже негодного инвалида Да и время будет упущено - молва, что Доможака арестовал сам Рыбин, с быстротой молнии обежит степь, и этого Чочуша так спрячут, что его и через десять лет не найдешь! - Убери эту падаль, Рыбин. - Слушаюсь! - Да, - вздохнул урядник снова, - ваша метода дает тот же результат, что и наша! Может, проще послать погоню? - Куда? - рассердился пристав - К черту на рога? Отсюда у беглеца, если он не дурак, сто дорог! А сколько их у нас?.. Видно, придется вашему баю оставить деньги при себе. Поднялся поп: - Более надобности во мне нету? - Да-да, святой отец, - кивнул Матвеев, - ступайте. Впрочем, я с вами хотел еще поговорить о кизирских старателях, где вы были недавно с передвижным алтарем и исповедывали их... Потом уж, вечером! - Господь с вами! - испугался отец Севастьян. - Я токмо грехи отпускал оным червям земным! - Не только, святой отец. Не только! Священник переменился в лице и втянул голову в плечи: вот он, тот камень, которого так ждал и боялся! Кто же настукал ему про краденое золотишко, какая бестия посмела? Глава третья НЕОЖИДАННОЕ ПОРУЧЕНИЕ Темный от грязи палец монаха был строго воткнут в небеса, а значит, голос его должен звучать громогласно. Но он пискляв и слышен только в двух шагах. Раздвинув зевак, Бабый подошел поближе, встал в первом ряду. Его красная шапка внушала почтение, хотя одежды и не блистали роскошью, а веревка, которой он подпоясал халат, когда покидал дацан для странствий, не только потерлась, но и засалилась. - Владыка Майтрейя сидит сейчас на небесном троне, - говорил монах, все время срывая голос, - ив духовном беспокойстве за грехи мира не сложил ноги, а опустил их вниз и попирает землю! Это ли не знак скорого прихода Владыки Мира? Глядите сами, кто не ослеп, кто умеет читать знаки грядущего, кто идет в него с опаской, но без страха за грехи вольные или невольные в этой жизни своей!.. Монах жестом фокусника сдернул синее покрывало, и все молча уставились на плохо написанную танку1 с усатым бодисатвой, угадать Майтрейю в котором можно было только по каноническим цветам и магической фигуре мандалы2, вписанной зачем-то в правый угол. Но монах сделал вид, что его божественная картина - шедевр мастеров Гандхары. Бабый смутился, увидев, что монах не только нахально любовался этой дикой мазней, но и, сняв с головы лодку грязно-желтого колпака, отправился собирать мзду за представление. Может, он - жулик, а не монах? Мало ли сейчас всяких подозрительных людей гонят голод и нужда по дорогам? Грязно-желтая лодка медленно плыла по кругу и наконец остановилась возле Бабыя. На самом дне тускло поблескивало несколько медных и бронзовых монет. Не дороже простой милостыни оценили спектакль монаха люди! - Откуда ты? - спросил Бабый строго. - Из какого дацана? - Из земли, где будет рожден новый Будда - из Бенареса. Это далеко, лама. Это очень далеко! - Знаю. Зачем тебе деньги? Тебе не хватает милостыни? - Я хочу построить монастырь, посвященный новому владыке. - На эти деньги ты ничего не построишь. - Всякое подаяние свято, лама. И я знаю дацаны, которые были построены на подаяния... Уверовав в свою победу в споре, монах поднял глаза и поспешно убрал руку с шапкой-лодкой: приверженцы гелукпы3 недолюбливали монахов и отшельников, а те побаивались их не меньше, чем черношапочников Бонпо4 - тот, кто носил красную шапку, всегда был мудрец или книгочей! А каждому ли по силам тягаться с мудрецом? - Какой геше-ларива осмелился писать такую танку? - угрожающе спросил Бабый. - Разве тебя не учили, что искажение святыни является надругательством над ней, святотатством?! - Я сам тот геше-ларива, лама! - застонал монах. - Мои краски искренни и прочны, составлены, как подобает, наложены на холст тайно и с молитвой, но я - бездарен!- Он обескураженно развел руками. - А настоящий геше-ларива берет за каждую танку золотом! Великий живописец Дзанабазар умер давно, а его ученики и не подумают помочь мне... Да и сами посудите, лама, какой убыток Майтрейе и другим богам, если на моих танках они выходят немного кривобоки и разноглазы? Разве от такого пустяка их величие и слава потерпят ущерб? Ущерб понесет только моя карма! А он - плут! - весело подумал Бабый. - Чем он еще торгует, что из святынь еще упрятано в его грязный мешок? Поддельные сутры, ложные дэвтэры, святой помет грифонов и символы дхармы на самых неподобающих предметах? У такого все может быть! - Тебя спасает от кары только твоя святая цель. Когда обойдешь всех, возвратишься ко мне. Надо поговорить... - О, добрый лама! Если вы дадите мне нарсанг... - У меня нет этой монеты. Монах поклонился и протянул свою лодку соседу Бабыя. Тот подумал, вынул горсть медных монет, долго перебирал их. Сначала хотел бросить полновесный шо, но нашел монету покрупнее, а достоинством всего в четверть шо. Бабый нахмурился: не верят люди этому плуту, собирающему деньги на новый монастырь! Кто-то из толпящихся вокруг Бабыя захотел-таки купить танку монаха - дешево и свято. Тот приосанился, начал торговаться, шепча еще тише, чем когда расхваливал свою плохую работу, - восторг и важность душили его... Наконец сторговался. Новый владелец танки-лохматый и самодовольный караванщик - закутал ее в белую холстину, презрительно и даже брезгливо бросив под ноги монаху его выцветшую синюю тряпку. Но тот сиял: у него в запасе таких танок было, вероятно, десятка три... Толпа постепенно разошлась, и монах-торговец оказался с Бабыем наедине. - Ну, что у тебя есть еще? - Бусы дзи, лама. - Покажи. Бабый был уверен, что плутоватый монах непременно подсунет ему китайскую подделку: из окаменевшего помета птиц или черного камня с грубо процарапанными знаками великой тайны. Но торговец протянул ему подлинные бусы из роговика с внутренними знаками, вчеканенными секретным способом тысячи и тысячи лун тому назад мастерамы Такагмы. - Как тебя зовут? - Чампа. - Ты - тибетец? - Нет, монгол. - А почему у тебя тибетское имя? Ты был накорпой в Лхасе? - Я не дошел до Лхасы, - смутился монах. - Меня остановили стражники, и их доньер приказал мне убираться из Тибета. - Тебе повезло. Тот, кто обманывает, живым из священной и благословенной страны не возвращается! - Я был настоящий накорпа, лама! Я хотел видеть Большого Будду и Поталу! Но я был нищ, и стражникам нечем было у меня поживиться... Бабый кивнул: Чампа не врал - нищему паломнику нечего делать в Лхасе. Он перебирал камни бус и ощущал пальцами их мягкое тепло. Они как бы светились изнутри и в их магических знаках была заключена не меньшая сила, чем в чудесном перстне владыки Шамбалы. Но ведь и монах знает об этом! - Сколько ты хочешь получить за эти дзи? - Сто индийских серебряных рупий. Бабый вздохнул и протянул драгоценные бусы обратно: у него не было и десятой части этой суммы. - Может, купите ладанку, лама? - Нет, Чампа. Ладанка мне не нужна. У меня нет талисмана. Какая-то смутная догадка озарила лицо монаха: - Вы пришли к сада Мунко, лама? - Как ты догадался? - изумился Бабый. - Больше здесь не к кому приходить ученому ламе. - Да, я прибыл в его дуган5. Я ищу Ганджур. - Возможно, лама, вы уже у цели. Чампа подозрительно долго возился со своими узлами, ему явно не хотелось так просто и глупо расставаться со строгим ламой в красной шапке, который ищет Ганджур. Но он знал старика Мунко из дугана, коли шел к нему на поклон, и это многое меняло. - Я бы продал вам дзи и дешевле, лама... - У меня мало денег, и мой путь еще не завершен. Я должен найти Ганджур, чтобы прочесть его! Мы оба - нищие, Чампа. Но у тебя - своя цель, у меня - своя... - Да, лама, это так... - Он поднял потное лицо, на котором робкая живая улыбка доброты мучительно боролась с мертвой маской жадности и тревоги. Потом он достал из-за пазухи драгоценные бусы и протянул их Бабыю. Тот принял их недоверчиво: - Ты согласен продать мне дзи за два нарсанга? - Нет, лама. Я отдаю их даром. Я хочу, чтобы сада Мунко, к которому вы идете, снова видел буквы... Добравшись до дугана, Бабый кивком поблагодарил караван-бажи, поднялся на пыльное крыльцо, постучал в тяжелую дверь. Ни звука. Еще не поздно окликнуть Ту-манжаргала, который только рад будет, что в длинном и опасном караванном пути его сопровождает не кто-нибудь из нищих паломников, а ученый лама. Но Бабыю уже надоела его дотошность: жуликоватый начальник каравана так заботился о спасении своей грешной души, что готов был купить себе хорошее перерождение даже за золото. Знать, крепко подпортил свою карму, если боялся сансары! Да и слышал, наверное, что там, в Тибете, его вообще могут лишить грядущих перерождений: отрубить и засушить голову, чтобы Туманжаргал навсегда рухнул в ад черных линий, где его постоянно будут распиливать по частям, сращивать и снова пилить... Да, в Тибете все умеют и все могут! Неожиданно дверь дугана заскрипела на несмазанных петлях и отворилась, явив старого ламу в изодранном красном халате. В одной руке он держал четки, а другой уцепился за медный крюк, позеленевший от времени и сырости. Заметив, что он излишне пристально разглядывает стоящего неподалеку караван-бажи, Бабый подумал с неприязнью: уж не собирается ли этот дряхлый святоша отправить в Тибет мешок пересчитанных четок, в которых каждый камень - доброе дело? Будто прочитав мысли гостя, старый лама отвел слезящиеся глаза от караван-бажи, повернулся к Бабыю: - Входи с молитвой. Ты ведь пришел помолиться перед трудной дорогой в благословенную Лхасу? - Нет, я пришел поговорить с тобой, сада Мунко. - Ты знаешь мое имя? - не то удивился, не то обрадовался тот. - Я много слышал о тебе и твоей учености. Мотнув головой разочарованному Туманжаргалу, Бабый шагнул в дуган, едва не задев головой чучело леопарда, подвешенное к потолку на веревках. Мунко закрыл дверь, и гостя окутала вязкая темнота, в которой едва различимыми пятнами покачивались язычки огня в плошках, освещая позеленевших и посеревших бурханов. - Я тебя слушаю. - Мое имя - Бабый. Я - доромба. Мне сказали в Иволгинском дацане, что ты - лучший в этих краях срич-жанге - толкователь книг и священных текстов. - Да, я им был, доромба. Давно. В дугане не было окон, и Бабый не видел, где укрылся лама и что делает в полумраке: его голос слышался то слева, то справа, то впереди... - Ты больше не читаешь священных книг? - удивился Бабый, переступая с ноги на ногу и не решаясь двинуться. - Я почти слеп и не вижу священных знаков. Видно, скоро придет время зашивать и мои веки... Ты не буянчи-похоронщик? Глаза Бабыя освоились и теперь он различал шкафы, на полках которых, как подушки, лежали толстенные тома священных книг, укутанные в разноцветные шелковые покрывала. Книг было много, но вряд ли здесь могли находиться тома Ганджура! Такая драгоценность должна храниться в богатом и знаменитом монастыре или храме... Что-то напутали эти жулики Чампа и Туманжаргал! - Сада Мунко! Мне надо поговорить о Ганджуре, который исчез. А может, его и не было? - У меня есть юрта, доромба. Там я привожу в порядок бурханов, которых губит плесень Но ты - гость, я найду для тебя постель и еду. - Ты не ответил на мой вопрос. Мне нужны только книги! Старик стоял у самого священного места и не имел права ни спрашивать, ни отвечать. Переставив чашечки с жертвоприношениями, он подошел к гостю, нащупал его руку, вложил несколько твердых крупинок в ладонь Бабыя: - Это - святыня дугана. Обломки ногтя самого таши-ламы6. Зашей их в свою ладанку, и они помогут тебе стать лхрамбой7. Он сбросил крюк и распахнул двери Ослепительный свет ударил по глазам, и они заслезились. Бабый смахнул ладонью влагу с ресниц, глянул на круто загнутые края карниза крыши, но небесная синева ослепила его еще больше. Старик Мунко за спиной Бабыя постукивал ключом, запирая двери, и не видел состояния гостя. Бабый прищурил глаза, и они немного успокоились. - В Кайлас тебе надо идти, доромба. Там в неприступных горах скрыты священные школы-ашрамы махатм - подлинных учителей и носителей высшего знания и высшей мощи Ты - молод, ты еще можешь достичь вершин... Я уже опоздал. Книги съели меня, как звери. - Дело не только в возрасте, сада Мунко, - усмехнулся Бабый. - Ты же не стал богдо-гэгэном8, хотя и учился вместе с далай-ламой в тибетском монастыре Сера*! * Монастырь Сера (Шиповник) был начальной школой святости далай-ламы Тубданя Джямцо Этот монастырь готовил лам только высших рангов Старик не ответил. Он заговорил уже далеко от дугана, будто там, под навесом, у дверей, боялся, что его подслушают заплесневелые бурханы: - Я всю жизнь торопился, но так и не достиг вершин знаний, не понял сути вещей, не услышал зова священной страны, имени которой вслух не произносят Но я был близок к этому, когда в одной из старых книг нашел, что под символическими знаками и именами во всех пророчествах названы передвижения далай-ламы и таши-ламы уже исполнившиеся. А будущие знаки и символы надо разгадать и понять их значения Тогда узнаешь и увидишь те особые приметы правителей, которые отдадут свой народ на утеху обезьян. Но - не надолго! Мир скоро оправится, и люди в самом своем правителе увидят безобразную обезьяну... А вскоре явится тот, кто призван небом, чтобы соединить силы, энергии и языки... Там еще были магические расчеты для точного определения года, когда все это произойдет, но я так и не сумел их понять, хотя некоторые из имен расшифровал... - Ты не назовешь их? - напрягся Бабый. - Нет, доромба. Судьба должна идти своим ходом. Горе тому, кто торопит ее шаг! И ты не ходи этой тропой. - Я не боюсь троп, сада! У тебя нет этой книги? Я бы попробовал завершить то, что не успел или не смог ты. - Я предал ее огню. У людей и без того много соблазнов... Но у меня есть другая книга, лучшая... И даже не книга, а книги... Их священные знаки вырезал сам Великий! - Неужели... - Бабый похолодел. - Ганджур? Старик кивнул. - Но этого не может быть! Из Тибета было вывезено всего четыре комплекта Ганджура! Сада Мунко тихо рассмеялся: - Вывезено было пять комплектов, доромба. Пятый тайно печатали ховраки, а караван-бажи Туманжаргал со страхом в душе доставил его из Тибета в тюках с шерстью. Бабый прикусил губу: так вот почему этот богохульник так опасался за свою надтреснутую сансару! Левая рука поддерживала чашу в правой руке. Неужели сада Мунко так обессилел, что не может удержать сосуд одной рукой? - Угощайся, доромба. Я знаю и помню обычаи. Да, старый лама знал обычаи: пропустил гостя раньше, чем вошел сам, кивнул на белую кошму хоймора для почетных гостей, угостил кумысом и сразу же захлопотал по хозяйству, не забыв протянуть Бабыю хорошо раскуренную трубку и пообещав: - Будет и чай, будет и мясо - бухилер. У соседа осталось, он мне одолжит... Все это Бабый пропустил мимо ушей - его волновала только тайна пятого комплекта Ганджура. Скоро сада Мунко куда-то ушел и долго не возвращался. За это время Бабый успел искурить табак в трубке, осмотреть нищенское убранство юрты и даже перебрать всех вычищенных и приведенных в полный порядок бур-ханов. Их было больше десяти и все несли на себе клеймо Тибета, а не Агинского дацана. Значит, цена их была неизмеримо большей, чем у бурятских поделок... Ай да старик! Сидит на золоте, а за куском мяса идет к нищему соседу! Ближе к вечеру вернулся сада Мунко и сообщил, что сосед согласен поговорить с доромбой, хотя и не любит лам, от которых натерпелся, когда был ховраком. - Сосед не нужен мне, - не выдержал Бабый. - Я жду твоего рассказа о книгах! Лишний человек - лишние слова, а у меня мало времени, сада... - Я мало что знаю, доромба. А он знает всю историю - сам печатал тайный комплект Ганджура. Бабый покачал головой: видно, этот удивительный старик решил совсем доконать его своими неожиданностями! В больших монастырях для Бабыя не было тайн, а здесь- одна за другой, как кони в табуне! - Я позову его? Бабый поспешно согласился, не зная, куда девать вдруг ставшие лишними руки. Старый лама вернулся с высоким и еще сравнительно молодым монголом, одетым в серый стеганый дэли и подпоясанный пестрым терликом. Сняв остроконечную шапку, он низко, но с достоинством поклонился, потом протянул крепкую ладонь и назвал свое имя: - Цэрэниш. Сада Мунко сказал, что вам, лама, можно верить. Бабый смутился - и от протянутой руки и от непосредственности гостя: такая откровенность и дружелюбие должны оплачиваться теми же монетами, а к этому Бабый не привык. В дацане даже стен надо опасаться, а уж людей - тем более... - Разве тайна Ганджура, Цэрэниш, представляет для вас и для меня какую-то опасность? - Не для меня и не для вас, лама. Опасность грозит книгам. Их уже хотели украсть или отнять силой. Мне самому приходилось прятать Ганджур от жадных глаз лам Иволгинского дацана. Бабый хмыкнул и увел глаза в сторону: монгол был прав. Всего четыре комплекта Ганджура продала Лхаса бурятам. Тибетская казна не принимала русских золотых монет нового чекана с царственным орлом, и их пришлось переплавлять в слитки, равные по весу каждому тому. Так было изготовлено четыреста тридцать два слитка, на которые ушло сто сорок пудов золота, что сразу же сделало новые русские империалы редкостью. В Лхасе на русского орла никто не посмотрел, хотя и не все монеты расплавились полностью: ламы страны богов остро нуждались в золоте, и торговля святыми символами не очень смущала их. И хотя дорога в Тибет по-прежнему оставалась закрытой для миличасов-чужеземцев, для купцов ее открыли по личному распоряжению одного из лам-правителей страны Ти-Ринпоче*. * Ти-Ринпоче был заместителем далай-ламы по светским делам. И позднее, когда англичане вошли в Лхасу и Тубдань Джямцо был вынужден покинуть Тибет, этот высокий лама подписал с захватчиками печально знаменитый Лхасский договор - позорнейший акт начала XX века. Вот так и случилось, что если раньше в Тибет мог войти только паломник-накорпа, то теперь шли караваны, охраняемые солдатами. Разбой в пустынных землях Гоби, Амдо и Цайдама стал обыденным делом, вооруженные отряды голаков и тангутов плодились. Но Лхаса берегла свое золото: охранные войска были утроены, пограничные посты выдвинуты к караванным тропам, оседланы перевалы. Немытые люди в грязных вонючих шубах хватали и грабили всех, кого должны были охранять. Но золотые караваны не трогали - за них наказание было неотвратимым, скорым и ужасным. Потому и прошел невредимым бурятский золотой караван. Самым же поразительным во всей этой истории было то, что отряды разбойников и близко не подходили к золотому каравану, хотя пять до него и семь после него были разграблены начисто! Так четыре комплекта Ганджура попали к бурятам. Но эта покупка опустошила кассы дацанов, и было решено два комплекта драгоценных книг перепродать калмыкам за еще большую цену. - И их продали? - спросил Бабый. Цэрэниш пожал плечами: - Я точно не знаю, но слышал от надежных людей, что двести шестнадцать книг не попали ни в Иволгинский, ни в Агинский дацаны. Других же крупных монастырей у бурятов нет. - А пятый комплект, который здесь, в дугане? - Пятый нам достался даром. Он незаконный. - Подделка? - Нет, он отпечатан с тех же досок и в то же время, что и первые четыре. Я был одним из трех ховраков, которые его печатали по ночам и прятали отдельными листами под досками пола. А потом так же, частями, переправляли домой... Здесь, в дугане, сада Мунко собрал все листы в тома и переплел их в доски и ткани. Переплеты разные, как и листы, но это - настоящий Ганджур! Вошла женщина, по-видимому жена Цэрэниша, принесла на деревянном блюде дымящийся бухилер, вопросительно посмотрела на старика. Но тот отрицательно покачал головой: - Нет, Должид. Наш разговор не для женских ушей. С мясом покончили быстро. Даже сада Мунко не устоял перед ароматным куском, хотя зубов у него не было и мясо приходилось подолгу мять деснами. - Кто же провел караваны с золотом и книгами? - Кто-то из Агинского дацана. Мне называли имя, но я его не запомнил. - Цэрэниш сокрушенно развел руками - Не тем у меня голова забита, лама! Я ведь вскоре после этой истории удрал из дацана и сменил имя... - Может, Туманжаргал провел караваны? - спросил Бабый. - Нет, он вывозил незаконный Ганджур. Да и нет у него таких связей с голаками и тангутами, с доньерами и стражниками - Караваны провел Баянбэлэг! - твердо сказал сада Мунко. - Он сам был бандитом-голаком, и только ему могли поручить такое дело! Потом его ширетуй Жамц убрал с дороги.. Утро для Бабыя было хорошо уже тем, что давало возможность взять в руки первый из ста восьми томов Ганджура и развернуть его шелковые одежды... Есть книги, о которых ходили и ходят легенды. Взять. к примеру, десятитомное сочинение Сайндужуд. Все листы его из серебра, а буквы вчеканены золотом. Над каждой пластиной мастер работал год. На изготовление всего комплекта было истрачено три с половиной пуда золота и тридцать семь пудов серебра. Не менее дорогостоящей книгой была Типитака, находящаяся в Мандалае, в Бирме. Ее текст вырезан на 729 мраморных плитах, каждая из которых поставлена в отдельном храмике. Эта книга-городок хранится как канон буддизма в Котодо. И место это для всех священно. Но Ганджур стоит еще дороже! Он - не курган мудрости, а целая гора мудрости! Потому, что это и не книга вовсе, а библиотека - собрание книг по всевозможным вопросам. Легенды говорят, что подлинный Ганджур был отпечатан с деревянных досок-матриц на рисовой бумаге, закрыт досками из драгоценного дерева и обернут в китайские шелка. Ни светский глаз, ни глаз презренного ламы низшей ступени святости не имеют права лицезреть его священные знаки, а отдельные листы некоторых томов могут читать и понимать только хубилганы... А сада Мунко подходил к своему Ганджуру буднично: открыл дуган, подвел Бабыя к первому шкафу, кивнул на горки книг, лежавших плашмя, снял верхний том, протянул гостю: - Вот он. - Я... Я могу взять его в руки? - Да, доромба. Он - книги и все. Книги, не освященные Лхасой! Бабый почувствовал, как его руки, в которые лег драгоценный сверток, сводит судорога. Заметив это, старый лама снисходительно усмехнулся: - Я читал его и прочел почти все листы... Все это, до-ромба, слишком далеко от земных забот! Ганджур хоть и святыня для нас, но он не дает ответов на вопросы. После чтения его листов, даже отдельных фраз, возникают новые вопросы. Более нужные человеку... И не всегда они - благочестивые! - Я не боюсь вопросов, сада Мунко! Я буду искать ответы на каждый из них! - В Ганджуре, доромба, ты их не найдешь... Старик отдал ему ключи от шкафов с книгами и дугана, вздохнул, хотел еще что-то добавить, но передумал. Прошел к алтарю, снял несколько испорченных фигурок и, шаркая ногами, ушел, аккуратно прикрыв за собою тяжелую дверь. Три дня и три ночи не тревожил Бабыя сада Мунко. Не появлялись на крыльце дугана и не открывали его дверь Цэрэниш с Должид. Но будто сами собой появлялись перед доромбой еда и питье, а засыпал он тут же над листами Ганджура, уронив отяжелевшую голову на его священные тексты. Видимо, его сон был так крепок, что он ничего не слышал. Да и сам дуган скрадывал не только шаги, но и голоса... Не намного продвинулся вперед за эти дни и ночи Бабый! Витиеватые тексты давались, трудно, да и с тибетским языком у него не все ладилось - слова молитв понимались легко, но запутанная и многозначительная символика образов и понятий, намеков и ссылок на авторитеты, которыми пестрел Ганджур, ничего не говорили Бабыю. Чтобы понять эти премудрости до конца, надо было к его ста восьми томам прибавить впятеро больше разъяснений и толкований! Ганджур создавался слишком давно, чтобы быть понятным сейчас... Похоже, что старый лама прав, и Бабый теперь уверен, что он с большим желанием пролистывал том за томом, чем читал! На четвертый день Бабый не выдержал и вышел из дугана. Был поздний вечер, но глаза, привыкшие к полумраку, долго ничего не видели; грудь сотрясал едкий кашель - сырой и затхлый воздух дугана оказался опасной отравой для легких; голову сжимала обручами тупость, которая скоро сменилась болью... Шутил, видно, старик, что его потаенный Ганджур - просто книги! И на них стояло клеймо небесного возмездия... Ведь пострадали все, кто к нему прикасался: старик Мунко ослеп, Цэрэниша душила чахотка, Туманжаргала не раз и не два били стражники на перевалах... Бабый прислонился спиной к двери дугана, боясь отнять от лица ладони: свет закатного солнца был резким и обжигал, как огонь. Не он ли ослепил старика, посягнувшего в безбрежной дерзости своей на священные тексты? Кто-то остановился у крыльца дугана, не решаясь поставить ногу на его первую ступеньку. - Кто ты? - спросил Бабый глухо. - Зачем пришел? - Я пришел за тобой, лама. Слабый голос евнуха или сифилитика. Уж не проходимец ли Чампа разыскал его здесь? Передумал и пришел требовать деньги за свой подарок? Бабый резко отнял ладони от лица. В золотом солнечном тумане маячил белый силуэт. Бабый снова закрыл глаза ладонями: - Говори. Я слушаю тебя. - Меня послал за тобой Цэрэниш. Он знает, что ты читаешь Ганджур и тебя нельзя беспокоить. Но тебя хочет видеть старый сричжанге Мунко и говорить с тобой. Бабый откачнулся от стены: - Запри дуган и веди меня к нему. Я тоже ослеп! Чампа долго возился с замком, два раза ронял ключи на крыльцо, вздыхая и бормоча что-то. Наконец дотронулся до плеча Бабыя кончиками пальцев, будто боясь обжечься: - Я все сделал, лама. Вы можете идти сами? - Могу. Только я ничего не вижу. - Я поведу вас. На отдалении был высокомерен и говорил ты, вблизи стал вежлив и перешел на почтительное вы... Не знает, как себя держать? Но ведь он сделал такой драгоценный подарок, как бусы дзи! За одно это можно позволить себе многое! Да, слишком долго он смотрел на белые листы в полной темноте, при слабом свете кадящего светильника, и потому сейчас, куда ни взглянет, повсюду видит черные прямоугольные листы, сквозь которые чуть-чуть просматриваются белые силуэты людей, деревья, конус юрты... Их встретила Должид, жена Цэрэниша. Молча отбросила кошемный полог, подвела к постели старика. - Выйди, дочка, - попросил умирающий, - мне надо поговорить с доромбой наедине. И ты, Чампа, выйди. Старик попытался привстать, но Бабый положил ему ладони на плечи: - Не надо, сада Мунко. У нас мало времени. - Ты прав, доромба. Садись сюда. От меня нет заразы. Я умираю от старости... Готовить меня к смерти не надо - я подготовился к ней сам. А вот обряжать мое тело придется тебе, доромба, другого ламы нет поблизости... Я хотел бы из пяти стихий успокоения выбрать огонь: сожги меня вместе с этой юртой... Она никому не нужна... А вот бурханы надо поставить на место, в дуган. Они мне не принадлежат. - Это сделает Чампа. - Это сделаешь ты, доромба. Чампа не смеет входить в дуган! Он проклят ламой Жавьяном двести лун назад. Потому и ходил накорпой в Лхасу, чтобы сменить имя... Ганджур можешь взять себе: после моей смерти его все равно выкрадут... Бабый отрицательно кивнул головой: - Мне негде хранить эти книги. - Ты много успел прочесть? - Закончил первый том. - Значит, осталось всего сто семь? - Старик вяло улыбнулся. - По неделе на каждый - почти вся молодость - У меня нет времени на это, сада Мунко! - Бабый отвел глаза. - Читать Ганджур - гору ковырять ножом... Ни сил, ни времени не хватит! Сада Мунко вздохнул: - Мудрость всегда обходится дорого, доромба. И богам, и тенгриям, и ассуриям9, и людям... Особенно - людям, небожители получают ее прямо от богов... Бабый не стал спорить - старик уже отходил, мысли его путались. Но через мгновенье он понял, что ошибался - старый мудрец говорил внятно, связно и убедительно. Но мысли его были непривычны и как-то не вязались с представлениями доромбы. - Мысль всегда имеет силу закона. Это - мудрость таши-ламы и лхрамб, мысль-действие принадлежит к мудрости высоких лам. А вот мысль как правило жизни - это уже, доромба, наша с тобой мудрость на всю жизнь! - Невелика ценность мысли, - буркнул Бабый, - если она бессильна! Какой от нее прок людям? - Ты не прав, доромба. С помощью нашей мудрости мы помогаем людям жить и преодолевать трудности. Это не так мало! - Для меня - мало. Ничтожно мало! - Ты - молод, доромба, и потому торопишься... Сними с меня ладанку, распори ее ножом, там лежит монета со знаком огня... Мне ее дал Гонгор... Хубилган Гонгор... Старик задыхался и уже не мог говорить. Бабый сорвал ладанку, разодрал ее зубами - искать нож было уже некогда. Монета сама упала ему на ладонь: серая, невзрачная, со знаками молний, вставленных друг в друга крестом и загибающихся в левую сторону двумя изломами. Бабый сразу вспотел: знак Идама! Как попала к старику эта страшная монета? Ах, да... Ему ее дал хубилган Гонгор! Зачем? - Иди в дацан Эрдэнэ-дзу, - прошептал умирающий, - там отдашь монету Гонгору и скажешь... И скажешь, что сада Мунко не успел ничего сделать... Еще скажешь, что таши-лама... Старик захрипел, выгнулся дугой и медленно обмяк. Бабый вытер потный лоб, шагнул к выходу: - Эй, кто там? Он умер. Глава четвертая ЧЕРНЫЙ КОЛДУН Донельзя оборванный человек, измученный жаждой и голодом, вел в поводу такого же изможденного коня. Куулар нахмурился: через Хемчик идут только чужаки и те, у кого есть причины не мозолить глаза людям. Как ему самому, к примеру... Но у него сейчас дорога прямая и хоженая - на Убсу-Нур, через Гоби, в Тибет. А этот куда и зачем идет? "Надо помочь ему выбраться к людям, - подумал Куулар, - а то пропадет в этих глухих местах, сгинет, как трухлявый гриб под копытом..." - Эй, путник! - негромко окликнул его Куулар по-тувински. - Куда идешь, зачем? - И, чтобы ободрить, а не испугать отчаявшегося человека, деланно, но дружелюбно рассмеялся. Человек вздрогнул от звука его голоса и спрятался за коня. Потом выглянул из-за седла, что-то ответил гортанно, напомнив Куулару северо-западные земли, в которых недавно побывал, где люди больше надеялись на звериный рык в голосе, чем на его мягкое и бархатистое звучание. Куулар умел оценивать людей с первого взгляда, но тут и он встал в тупик: что с этим парнем, почему он так напуган, как попал сюда, в Бай-Тайгу, от кого бежит? Куулар не любил слабых духом и телом, относился к ним с презрением и недоверием. Слабый человек глуп и нерешителен - это основные черты его характера. Но он же способен на дерзость и даже завидное мужество - слабые люди всегда любят только самих себя. Но и на измену и предательство он тоже способен - ничем не оправданную измену, случайную, ведущую к печальным последствиям... Этот незнакомец с первого же взгляда поражал своей животной трусостью: за несколько дней, что он провел в тайге и горах, так переродиться из человека в зверя способны только поэтические, мечтательные или запуганные насмерть натуры. - Не прячься, у меня нет оружия! - сказал Куулар и показал голые руки. - Ты идешь к людям, почему же боишься их? - Он рассмеялся, на этот раз искренне. - Выходи, я тебя не съем! Парень испуганно дернулся, робко вышел из-за коня, подрагивая коленками, сделал несколько шагов навстречу Куулару, остановился. С минуту так они и стояли, рассматривая и оценивая друг друга, решая, как поступить. Подозрения Куулара укрепились еще больше - незнакомец был растерян, сбит с толку, сокрушен дорогой и вряд ли понимал, куда это он забрел. - Я хочу есть, - пролепетал бродяга на исковерканном тувинском языке. - Я пять дней ничего не ел... Сегодня вечером я решил убить своего коня, чтобы съесть его... - Не ломай язык! - посоветовал Куулар по-теленгитски. - Ты телес или теленгит? - Теленгит. - Тогда слушай меня. Конь тебе еще пригодится. Да и маханина из заезженной клячи - навоз. Я накормлю и напою тебя. Назови мне свое имя и сеок. Меня называй дугпой Мунхийном. Этого хватит для общения в пути. Дуг-па - это учитель, наставник, махатма. Чочуш смутился и медленно опустился на колени, склонив голову. О Махатмах Азарами и Кутхумпами ему рассказывал еще Коткен. Ни одно имя, кроме Эрлика-Номосуцесова, не звучало в его устах столь почтительно, как имя махатмы - святого учителя небесной истины... Смутился и Куулар. Он не ожидал, что понятие "махатма" что-то может сказать этому дикому парню из южных гор Алтая. Но пусть лучше будет так: он - дугпа Мунхийн, а не жрец Бонпо Куулар Сарыг-оол, которого знали и знают леса и горы Урянхая! Его черная шапка может напугать не только простого человека, но и настоящего махатму! - Закрой глаза и вытяни вперед руки. Я хочу вернуть тебе силы и волю. Чочуш повиновался. Куулар сделал несколько пассов над его головой, потом прижал какую-то жилку за ушами, крутнул палец, отпустил. - Вставай! Чочуш поднялся, удивленно ощупал себя: необычная легкость была во всем теле, голова ясная, а мускулы упругие и жесткие. Он уставился на дугпу Мунхийна, с языка его был готов сорваться вопрос, но Куулар его опередил: - Приведи коня сюда. Мы пойдем другой тропой. Еще не поздно было расстаться с этим глупым парнем. Вывести его на тропу, махнуть рукой и исчезнуть у него на глазах. Но уже через секунду черный жрец передумал - спутник, даже такой, может ему еще пригодиться. Подошел Чочуш с конем, вопросительно замер. - Иди за мной, - сказал Куулар мрачно, - и постарайся не задавать никаких вопросов... Чочуш кивнул и потянул коня за повод. И хотя неосознанная тревога не покидала его, он был рад, что нашел себе столь мощного попутчика. Пусть даже и на самую короткую дорогу. Куулар шел уверенно и спокойно, обходя обломки скал и высокие деревья, незримой тропой продвигаясь к одному ему известной цели... Так в родных горах умел ходить и Чочуш. Летом он определял дорогу по белкам, из которых выкатывались стремительные ручьи ледяной воды, низвергаясь водопадами в пропасти или растекаясь по долинам спокойными, ласковыми и вкусными потоками. Зимой дорогу ему указывали козьи тропы и козырьки снега и льда, нависшие над поседевшими от холода скалами причудливыми карнизами. Страшны были только оплывины в горах, на которые нередко попадали охотники, преследующие зверя. Дугпа Мунхийн остановился, ткнул посохом в черную и корявую щель в скале: - Здесь отдохнем. Дальше будет трудный путь, а у твоего коня повреждены бабки, да и ты сам набил мозоли на пятках и подошвах... Какие вы теперь ходоки! Чочуш смутился. Он думал, что его попутчик даже не заметил легкой хромоты коня и хозяина. Но тот, похоже, замечал все и умел читать мысли: именно о хорошем отдыхе и думал Чочуш. - Там, влево, есть поляна. Пусти коня пастись. А немного дальше - сухостой, дрова для костра. Казан мы найдем тут. "Казан! - вздохнул Чочуш. - Что нам варить в том казане? Еды-то ни у него, ни у меня нету..." Ружье он бросил три дня назад, расстреляв все патроны. Остался нож, но этим оружием ни птицу, ни зверя не достанешь. Не оправдал себя совет Доможака: беречь припас и стрелять наверняка. Чочуш был неплохой стрелок, но голодное брюхо всегда торопит палец, лежащий на курке. Вот и поляна с травой по пояс, а чуть дальше - сушняк, рядом со скалой - родник чистой воды... Совсем, как дома! Сняв уздечку и стреножив коня, Чочуш отпустил его на выпас, набрал охапку сухих сучьев и коряжин, вернулся к пещере, где хозяйничал дугпа, разделывая неизвестно откуда взявшуюся тушу марала. Изумленно поведя глазами, Чочуш заметил короткое копье с металлическим наконечником и понял, что марала тот взял готового, прошитого еще утром самострелом незадачливого охотника. Но ведь по всем охотничьим законам это - кража! И завтра же вернувшийся в эти края охотник проклянет вора, заплюет его след! - Охотник не придет в эти места, - буркнул дугпа Мунхийн. - Демон Мара1 закружит ему путь. Я уже позаботился об этом. С трудом протиснувшись в узкую расщелину скалы, Чочуш замер, пораженный: прямо от входа пещера расширялась, уходила высоко вверх и в стороны и была явно обжитой. У расписанных причудливыми узорами стен стояли жердяные топчаны, посреди каменного зала был сложен очаг, а сама расщелина изнутри закрывалась большим плоским камнем. Он подошел к стене, провел ладонью по шершавому камню и рисунки стали четче - Чочуш своим прикосновением стер пыль и копоть: помчались круторогие бараны, а за ними вдогонку - лучники. Когда они начали свой бег? Что-то крикнул дугпа. Парень покинул пещеру и начал ломать топливо для костра. И тут же у него опустились руки - дрова есть, но где взять огонь? И, пожалуй, впервые в жизни Чочуш пожалел, что так и не научился курить, хотя иногда и держал во рту гостевую трубку. У курящего человека постоянно дымит трубка в зубах и всегда наготове огниво. - Ты что бросил работу, парень? - хмуро поинтересовался дугпа Мунхийн, уплетая сырую печенку. - У меня нет огнива, я не знаю, где взять огонь. Высечь ребром ножа из камня? - Где же ты его брал раньше? - У меня были ружье и патроны. Я высыпал на бересту немного пороха из патрона и зажигал его, разбив капсюль кончиком ножа. - Потому и остался без патронов и выбросил ружье? Куулар отложил свой кривой нож, вытер окровавленные губы, подошел к приготовленному Чочушем сушняку, подправил что-то, достал из-за опояски темную бутылочку, отсыпал из нее на ладонь несколько серебристых крупинок, дунул, и порошок уже в воздухе рассыпался дождем синих искр, упал на топливо, обдав его горячим, стремительным и жарким пламенем. - Вот и все! - усмехнулся дугпа. Чочуш остолбенел. Такие чудеса не умели делать даже русские, которые добывали огонь из деревянных палочек, хранящихся в красивых коробках с рыжими боками. - Неси казан! Бухилер варить будем. Чочуш опрометью кинулся к ручью. Проголодавшийся за дни скитаний по тайге Чочуш набросился было на плохо проваренное мясо, но дугпа остановил его: - Не жадничай. Умрешь. - Желудок теленгита все переварит! - вспомнил Чочуш слова Коткена и протянул руку за очередным куском. - Даже камни! - Что же ты не ел камни? - нахмурился Куулар. - Хотел добыть мяса, - Чочуш поспешно проглотил непрожеванный кусок. - Мясо все-таки лучше! - Отдохни, дождись отрыжки. И не вздумай сразу бежать к ручью и пить холодную воду! - Ладно, - нехотя повиновался Чочуш, - подожду чай... Дугпа Мунхийн ел не спеша, отрезая мясо ножом у самых губ. Чочуш сглотнул завистливую слюнку: - Еще кусочек можно, а? Куулар кивнул, думая о своем. Парень его мало беспокоил и почти не мешал: хочет набить брюхо, а потом корчиться и выть от болей в желудке - пускай. Но покойник ему не нужен - их было на его пути уже достаточно. Необходимо на время сберечь этого молодого глупого теленгита. Не для него самого, а для себя, как костыль, на который при случае можно опереться, и как кость, которую можно будет бросить собакам, если в том настанет нужда... Куулар один ходил через Гоби и хорошо знает "звериную дорогу" паломников и бродяг. А дней через пять, когда они пройдут всю Бай-Тайгу и остановятся в первой кумирне, можно будет с этим парнем поговорить построже, указать прямой путь к могучей и древней вере. А пока хватит с него и того, что он знает и еще узнает! Разрушитель сансары, бог смерти Мара, злобный дух чревоугодия и развлечений сделает все остальное без жреца Бонпо, если этот трусишка, обжора и хлюпик не поймет святых символов огня, зашифрованных в кресте из молний... Чай еще не закипел, и Чочуш, не в силах совладать с самим собой и своим аппетитом, нерешительно поднялся с камня: - Пойду посмотрю коня. Дугпа Мунхийн кивнул: он и