ку и протянул ее ховраку. - Вот! Все сразу не выливай, каждый раз я просить не буду! Эта приправа драгоценна и расходовать ее надо бережно: она придает телу силу, а голове ясность... Тебе должно хватить ее на три-четыре блюда... Понял меня, хубун? - Я все понял, баньди. Ховрак ушел, и Нанжин удовлетворенно потер руки: дело сделано! Жалко, конечно, что благодать высокого ламы из Тибета придется разделить и с этим мальчишкой... Но каждому из них теперь достанется свое: ховраку - благодать низкого ламы, а ему, Нанжину, ум и тайна любого из гостей! Даже в том случае, если ховрак не утерпит и попробует из склянки сам, беды большой не будет, только бы не попробовал раньше, чем понесет еду гостям! Поразмыслив над случившимся, Куулар понял, что теперь, наконец, Гонгор влип по уши и должен прийти с извинениями и объяснениями сам или вызвать Куулара к себе... Он не стал закрывать дверь на засов, как обычно - пусть все видят, что никто случившегося не испугался! Но в дверь все-таки постучали, а не распахнули ее, как обычно. Это был Гонгор. - Прошу, хубилган! - Я приношу свои извинения, архат... - Гонгор был явно расстроен и, значит, искренен. Но в чем искренен? В сожалении, что это произошло или, наоборот, в сожалении, что произошла досадная осечка? - Вы знаете, хубилган, кто это мог сделать? - спросил Куулар. - Догадываюсь. Последнее время мой лхрамба возился с ядами и, очевидно, решил проверить их действие... - Зачем ему это надо? - фыркнул Куулар. - Он же-лхрамба! - Мы с ним не ладим. Это могла быть и месть. Черный жрец сдержанно рассмеялся: - Что вы, хубилган! Он не так глуп! Ваш лхрамба здесь явно ни при чем... Кто-то воспользовался именно вашей неприязнью к ученому ламе, чтобы поставить под удар и вас и его... Подождем, хубилган! Кто нанес первый удар, тот нанесет и второй. - А вы не боитесь за жизнь своих людей? - Нет. Я приму свои меры. Все было сказано, но Гонгор не уходил. По-видимому, у него на языке вертелся еще какой-то важный вопрос, но он не решался или не хотел задавать его. Тем более сейчас, когда случилось то, чего он сам, может быть, и не ожидал, хотя и не мог исключать подобного, если знал о ядах. Ожоги от огня получают не только ночные бабочки, что вьются над ним, но и тот, кто несет этот огонь в руках! - Нам пора покидать дацан, хубилган. Но наш лхрамба где-то застрял в пути. Если вы мне отдадите этого Самдана... - Надо дождаться Белого Бурхана, архат. - Его ждать не надо. Он давно здесь. Так, что вы решаете с Самданом, хубилган? Отдаете его мне? Гонгор заколебался. И не потому, что не хотел отпускать своего противника, а потому, что жрец Бонпо не назвал имени Белого Бурхана, хотя и сказал, что он давно здесь. Кто же он? - Самдан жесток и коварен. С ним будет трудно, архат. Куулар улыбнулся: - Я люблю иметь дело с врагами, хубилган. Я беру его! Гонгору показалось, что у него закружилась голова. Он прикрыл глаза веками, глубоко втянул воздух через нос. Потом глухо выдавил: - Сейчас я его к вам пришлю, Белый Бурхан... Глава двенадцатая ГРОМОПОДОБНОЕ ИМЯ Самдан плотно задвинул засов и оглядел лабораторию. Здесь было собрано больше богатств, чем во всех кладовых Гонгора. Ведь любая склянка и любой сосуд с лекарствами в руках знающих людей легко и просто превращались в золото, серебро, драгоценные камни. В таких руках, к примеру, как у Байыра и Монгула... Но он, Самдан, не оставит этих богатств никому! Игра зашла слишком далеко... Обидно, что так просто и глупо случилось все. Где-то придется начинать заново. Может быть, даже под другим именем. В конце концов, никто не вечен! И Гонгор покинет эту жизнь, и таши-лама, и боги исчезнут из памяти людей, как бы они величественны и несокрушимы ни казались сегодня... Страшна не сама гибель, страшнее, когда вместе с тобой гибнет и твое дело! Он подошел к очагу с негаснущим огнем, протянул озябшие ладони к живительному теплу, виновато улыбнулся глиняному изображению богини Сарасвати1. Она одна поймет и простит его. Она одна знает, что настоящая мудрость не нуждается в громких словах и не может жить без поступков... Самдану даже показалось на миг, что милая Сарасвати ободряюще улыбнулась ему: начинай, лхрамба, не медли, ты можешь опоздать! Ведь у твоего противника Гонгора всегда наготове головорезы Чижона... Осторожно постучали в дверь. Кто-то из его учеников. Но Самдан и головы не повернул: то, что он решил сделать, не одобрят даже Байыр с Монгулом, хотя ради него и пойдут, может быть, на все! Может, увести их с собой? Бродяг и убогих в мире много, а умных и светлых голов не достает... Нет! Он может распоряжаться только собственной судьбой! Он никого не может и не будет ставить под топор палача, кроме, разве что, подлого и ничтожного Нанжина, который, выкрав кинжал и яд, не смог ими правильно воспользоваться... Впрочем, кинжал еще у него, и он может ему пригодиться, когда придет необходимость уйти из жизни! Самдан взял кочергу, поправил дрова в очаге. Их было мало, но хватит, чтобы осуществить задуманное. К тому же, тут слишком много скопилось сухих трав, порошков, масел... Все это должно и будет хорошо гореть! В дверь снова постучали - настойчиво и требовательно. Это уже не ховраки! Это - Чижон. Значит, он знает, что лхрамба у себя? И если стучит громко, то пришел не для того, чтобы попросить лекарства, а прислан ширетуем. Больше ждать нельзя, Сарасвати права... Самдан двинулся вдоль стены, срывая пучки трав, подвешенные к потолку. Набрав охапку, бросил ее в очаг. Двинулся за новой... Едкий букет запахов вместе с клубами черного дыма начал заволакивать лабораторию. К этому уже привыкли. К тому же знают, что лхрамба готовит лекарства для отправки с караваном, который завтра должен уйти... Гуще дым, резче запахи. От них уже кружится голова, слезятся глаза и душит кашель. Но надо спешить: Чижон ушел, но он вернется с десятком стражников, которые в два счета выбьют дверь и не дадут виновнику случившегося упасть в собственный погребальный костер! Кажется, все! Последняя охапка трав брошена в очаг. Самдан размешал ее кочергой, потом ею же начал бить и переворачивать сосуды, стоящие на полках. Покончив с этим, сгреб в кучу свои записки и тоже бросил в огонь... Пора уходить! Самдан осторожно отодвинул засов, приготовив наган. Галерея была пуста. Закрыв дверь на ключ и повернув его два раза, лхрамба отступил в одну из ниц, переждал немного, двинулся к другой нише... Громыхнули трубы тревоги. Теперь поднимется весь монастырь. Но не все знают, что за третьей нишей есть люк, который ведет в подземелье, имеющее полузасыпанный выход за стены монастыря. Когда-то по этому каналу подавалась вода из Орхона в царские бани, сейчас он сух: река ушла далеко в сторону от бывшей бессмертной столицы самого могучего в мире государства. Нащупав плиту люка, Самдан ногой сдвинул ее в сторону, опустился на три ступеньки вниз, задвинул камень над головой, ощупью двинулся в темноте... И в этот момент в галерею ворвались стражники дацана, начали колотить чем-то тяжелым в дверь, изо всех щелей которой полз ядовитый зеленый дым. Весть о бегстве или возможной гибели лхрамбы "Эрдэнэ-дзу" в огне уничтоженной лаборатории Куулар принял спокойно: что-то подобное должно было случиться, поскольку после первого удара всегда следует второй. Бывает, что и в собственное сердце... Да и не ново все это! Даже родной брат Будды - Девадатта - всегда был первым противником шакья-муни, за что и угодил в горячий ад. Конечно, лучше бы сделать Самдана-врага другом, чем оставлять его недругом... Вряд ли он так беспробудно глуп, чтобы погибнуть из-за пустой ссоры с хубилганом! Он, конечно же, бежал... Ведь из дацана невозможно уйти только тем, кто не знает его секретов. Любой дацан - город, а город всегда имеет сотни ворот, кроме главных, охраняемых стражниками. Но Гонгору выгодно и не так стыдно считать Самдана погибшим - пусть так и считает, никто не будет разубеждать его! Вынужденное безделье помогло черному жрецу изучить "Эрдэнэ-дзу" до мелочей, и это утвердило его в мысли, что Самдан ушел по заранее приготовленной тропе. Судя по тому, с какой легкостью Гонгор обвинил его, а потом согласился обменять на Бабыя, хубилган серьезно боялся конкуренции со стороны лхрамбы и, наверное, имел на то свои основания. А может, они просто мешали друг другу и им следовало бы договориться о власти в монастыре миром. Но они начали враждовать, и один из них оказался наиболее нетерпеливым... Чьи-то вкрадчивые шаги прошуршали за спиной Куулара. Он обернулся и перехватил руку, занесшую для удара холодно блеснувший клинок, сдавил ее, оттягивая большим пальцем сухожилие, идущее к кисти. Лама крутнулся, взвыл, но хватка черного жреца была мертвой. Кинжал выпал, ударился о тело каменной черепахи, отскочил. - Ты кто? - спросил Куулар холодно. - Почему ты хотел зарезать меня ножом? Разве я похож на овцу? Я - волк! - Я выполнял приказ. - Чей? Хубилгана? - Лхрамбы Самдана. - Он погиб в огне! - Воля покойного священна. Да, воля покойного священна, тут он прав. Куулар поднял кинжал, протянул его рукоятью вперед: - Так выполни его волю! Я не буду сопротивляться. По губам черного жреца ползла улыбка, а глаза испепеляли ламу. Нанжин взял кинжал, но тут же выронил его: - Я не могу! - Ты умеешь убивать только в спину? Я повернусь спиной. Куулар снова поднял кинжал и подал ему. - Я не могу! - взвыл Нанжин и упал на землю, захлебываясь слезами злости и бессилия. Куулар бросил кинжал, перешагнул через поверженного собственной трусостью человека и ушел. Нанжин корчился на земле, судорожно загребая песок пальцами, срывая ногти и дрожа всем телом. Стражники привели Нанжина к Гонгору, коротко доложив: - Вот его кинжал, ширетуй. Он говорит, что хотел убить кого-то из гостей, но не смог. Кинжал был хорошо знаком Гонгору - он постоянно висел в лаборатории Самдана и вряд ли кто мог предполагать, что будет кем-то и когда-то пущен в ход. - Тебе говорили, что ты умрешь постыдной смертью? - Да, это говорили мне вы, хубилган. - Тебе не кажется, Нанжин, что это время пришло? - Пощадите! Я буду есть ваш кал и пить вашу мочу! - Это охотно сделает каждый, верующий в Будду*! Ховрака Базара убил тоже ты? * Даже естественные отправления организма хубилганов считались священными и целительными. Их даже хранили на алтарях. - Он сам! Он не смог воспользоваться ядом правильно! Гонгор махнул стражникам: - Уведите его в подвал. Им займемся, когда уедут гости. Стражники взяли за шиворот побледневшего, как лист рисовой бумаги, ламу, сорвали с него священные одежды и плетьми погнали голого через двор к полуразрушенной часовне у глухой стены, отгораживающей монастырь от свалки нечистот. Возле этого меньдона нельзя ни молиться, ни думать о жизни... Теперь Гонгору предстояло улаживать очередной конфуз с бурханами. Странно, но Куулар и на этот раз отказался от своего права казнить или миловать. Он только сказал: - Не надо никого наказывать. Реакция у лам естественная: мы слишком загостились в "Эрдэнэ-дзу"! Краска стыда бросилась в лицо Гонгору: Куулар, которого он знал как охотника за человеческими черепами, проявлял доброту и заботу там, где он - хубилган - выказывал свою готовность к жестокости ничем не оправданной! Таким оружием владеет не каждый... Что это? Искренность или верх лицемерия? - Я не в силах ускорить ваш отъезд. Многое не готово. - Мы уходим с тем, что есть. Твой дацан, Гонгор, становится для нас опаснее, чем вся русская полиция Алтая! Побитой собакой явился хубилган в свои покои. Все его планы раскрыты, а сам он высмеян жестоко и оскорбительно. Осталось последнее средство что-то исправить и изменить. Подняв колокольчик, он вызвал даргу Чижона. - У тебя есть связь с тангутами Цэдэна Шууна? - Что вы, хубилган! - дарга стражников сделал обиженное лицо. - Его подкупают караван-бажи, а не Ламы! - Он мне нужен. Чижон заколебался, выдавил неуверенно: - Я попробую, хубилган... - Утром я должен услышать твой ответ! Нам необходимо задержать гостей еще на два дня, пока не вернется Дарчин. Пообещай Цэдэну Шууну все, что только ему может присниться во сне! - Ему хватит вашего имени, хубилган. Хорошо и сладко спал эту ночь Гонгор. Утром, как было условлено, пришел Чижон: - Баторы Шууны на подходе к дацану. Они согласны встретить наших гостей на любой дороге и вернуть их под ваше покровительство, хубилган" Потом, помявшись, сообщил, что крысы, живущие в подвале, оставили от баньди Нанжина только хорошо обглоданный скелет. Гонгор кивнул: - Благодарю вас, Чижон. Я доволен вашей службой. ...Бабый утонул в думах. Только вчера Гонгор сообщил ему, что он не может оставить лхрамбу в дацане, поскольку Самдан погиб во время пожара в лаборатории, а миссии Белого Бурхана необходим мудрец и философ: многие законы новой веры надо будет составлять на месте, в горах. К тому же, вернулся гонец Гонгора Дарчин, не принятый таши-ламой: Панчен Ринпоче не собирался менять своего решения. У Бабыя не было выбора, как не было его и у Гонгора. Да и скрываться от миссии больше уже не имело смысла: с мудрецом или без него Куулар уведет своих людей, а таши-лама за самовольство спросит очень строго. Потому и поник головой хубилган, завершая их последнюю беседу с глазу на глаз: - Мы оба потерпели поражение... Гонгор ошибался: поражение потерпел он один, а Бабий не просто отсиживался в библиотеке, а готовился, по совету таши-ламы, к предстоящему специальному экзамену на звание лхрамбы, обещанное ему после возвращения с Алтая. Таши-лама был странно добр к нему и не удивился, узнав, что Бабый исполнял волю покойного Мунко. Панчен Ринпоче его хорошо помнил и сожалел, что тот не оправдал возлагаемые на него надежды: удалился из Тибета, поссорился с ширетуем Иволгинского дацана, не сдал положенных экзаменов на высокие ученые звания и зачах в своем дугане, не принеся никому ощутимой пользы. Последнее поручение Мунко выполнял добросовестно и полно, обеспечивая таши-ламу всеми необходимыми сведениями и, если бы он довел работу до конца, то стал бы ширетуем и хубилганом самого большого монастыря не только в Бурятии или Монголии, но и в самом Тибете. - Не повтори его судьбу, Бабый! - сказал таши-лама. - Самое простое в жизни - лень, а убежать от нее- самое сложное... Вместе с письмом к Гонгору Панчен Ринпоче дал Бабыю один-единственный документ и посоветовал внимательно изучить его. - В этой молитве соединено все, что необходимо. Эти идеи и мысли надо развивать, к ним уже ничего нового добавлять не надо. "Раз, два три - вижу три народа. Раз, два три - вижу три книги. Первую - самого Благословенного, Вторую - явленную Асвогошею, Третью - данную Цзонхавой. Раз, два, три - вижу три рубежа прихода Майтрейи. Первый изложен в книге, написанной на Западе, Второй намечен в книге, написанной на Востоке, Третий изложен в книге, что будет создана на Севере. Раз, два, три - вижу три явления. Первое - с мечом, второе - с законом, третье - со светом. Раз, два, три - вижу три коня. Первый - черный, второй - под водой, третий - над землей. Раз, два, три - вижу три орла. Один - сидящий на камне, Второй - клюющий добычу, Третий - летящий к солнцу. Раз, два, три - вижу ищущих свет. Луч красный, луч синий, луч белый..." Если даже это и канва, то как и чем по ней вышивать? Ведь все это тоже было! От пророчества Будды - к орлу, что летит к солнцу по белому лучу правды и справедливости! Но где они, те лучи? Что они несут? Каким взором их увидеть, не имея третьего глаза Будды?.. Мир сложен и неуклюж. И не надо его усложнять еще больше. Не проще ли перечеркнуть все старые догмы и попробовать на их пепелище взрастить новые, что ближе к жизни, к людям, а значит, к истине?.. Нельзя! Уж если этого боится сам таши-лама, то что может сделать Бабый? Да и где создавать новую догматику бурханизма? Здесь, в "Эрдэнэ-дзу", как это пытался Гонгор? В темноте дугана с его ядовитым воздухом, как торопился, но все равно не успел, Мунко? Там, на горячих камнях Алтая, где не будет ничего, кроме неба над головой? Ничего, в сущности, не готово. И их миссия поедет с голыми руками и пустой головой. То, что хорошо для Тибета, где даже камни несут в себе тайну веков, не годится для Алтая!.. Гонгор ничем не мог помешать Куулару готовиться к походу своей миссии на запад! Черный жрец не был новичком в каких бы то ни было интригах, по характеру своему никогда никому ничего не доверял и потому к походу на Алтай подготовился более тщательно, чем Гонгор мог предполагать. И если Бабыя удручала теоретическая и идеологическая неподготовленность белого бурханизма, а Гонгора в глубине души радовал ее возможный практический провал, то на самом деле все обстояло совсем иначе: бурханы с первых же дней полностью вышли из-под контроля хамбо-ламы "Эрдэнэ-дзу" и были готовы покинуть дацан в любое время дня и ночи. Все дни вынужденной отсидки Куулар использовал полностью, обзаведясь знакомствами с необходимыми людьми не только в самом дацане, но и за его стенами. Ему пригодилось все - и рассказ Пунцага о путешествии в священную Лхасу, в котором обычный караван был превращен Жамцем в хорошо вооруженный отряд; и мимоходом брошенная самим Жамцем хвастливая фраза о деньгах, которые у него еще остались, и он готов их использовать более разумно; и жалобы Гонгора на своих лам, которых не назовешь благочестивыми и преданными вере; и даже жадность, с какой схватил золотую монету стражник дацана, когда они с Чочушем прибыли в "Эрдэнэ-дзу"... Пока Гонгор строил свои козни и делил сферы влияния на лам с Самданом, Куулар все взял на себя, сведя подготовку к главному - оружие, кони, бумаги. Необходимое оружие Куулар купил у стражников, выходы из дацана разведал сам, а о покупке коней договорился через аратов, доставлявших продовольствие в "Эрдэнэ-дзу". Дело стало только за русскими документами, деньгами и картами. Но эти бумаги Гонгор не задержал - они давно были у него приготовлены и сомнений в подлинности не вызывали. Хоть за это спасибо! Впрочем, вряд ли будет в них нужда - Куулар хаживал без каких-либо бумаг и в более населенные районы, чем Тува и Алтай! На Алтай было два выверенных пути. Первый - по Чуйской дороге, караванной тропой, облюбованной с незапамятных времен разбойниками и купцами. Она минует благословенную Туву, родину Куулара, хотя и подходит временами вплотную к ее горам. Второй - через леса и горы Тувы по Усинскому тракту, степями Минусы и Абакана, лесами и горами Шории, через Салаир. И если первая дорога выводила на юг Алтая, а потом к Уймонской долине, то вторая - на Алтын-Кель и в северные районы, особо облюбованными русскими. Юг до Уймона был печенью, а Алтын-Кель - сердцем Алтая. Куда бить? Куулар развернул карту Гонгора и ухмыльнулся - художники дацана копировали ее с китайского оригинала, а потом исправляли, советуясь с караван-бажи и купцами.. Вполне возможно, что некоторые искажения добавил и сам Гонгор... Карта стала никуда не годной: Уймонская долина на ней отодвинулась далеко на запад, Алтын-Кель перекочевал к югу, а Бийск - столица русских на Алтае - стал своеобразной пуповиной, связывающей сердце и печень Алтая в один узел несуществующей поперечной рекой, не имеющей названия. А такие большие реки, как Катурь и Бия, на ней не были даже помечены, не говоря уже о хребтах и перевалах через них... Куулар сложил карту, отбросил ее на край стола. Она ему не нужна: к Алтын-Келю может провести Чочуш, а дорогу в Уймонскую долину и дальше на юг он знает сам! Медленно темнело. Приближалась та минута, когда надо идти к воротам монастыря, где гостей должны были проводить Гонгор, Чижон и десяток стражников. Там пятеро ховраков уже держали белых коней в поводу, выжидательно поглядывая на двери боковой пристройки... Пора.. Куулар надел серый плащ, поднял капюшон, надвинул его на глаза, шагнул через порог. ...Ховраки, стражники, Чижон и Гонгор прождали гостей едва ли не до полуночи" пока хубилган не распорядился поторопить их. Но досланные стражники обнаружили пустые комнаты: Куулар вывел свою миссию другими воротами, которые почти не охранялись. Гонгор сам обошел все комнаты, поднял скомканную карту, развернул ее, увидел тщательно прорисованный лик обезьяны и все понял: Хануман был не только царем обезьян, но и хитрецов*. * Тот, чей лик ужасен, а сокровища неисчислимы; тот, кому не удалось купить за золото жизнь и радость, достоинство и покой." Эти характеристики царя обезьян Ханумана осуждают жадность, обман и коварство, какими тот отличался - Калагия! - Приди в Шамбалу! Этот клич еще не гремит над горами, степями, лесами и пустынями, но он гремит в душе каждого из пятерых, отныне и навсегда утративших свои имена и прошлые ступени святости и мудрости. У них сейчас одно звание и одно имя - бурханы! Они несут за своими плечами знамя, которое невидимо, но шум которого каждый слышит сердцем: - Калагия! - Приди в Шамбалу! Этот клич-пароль и есть пропуск в страну будущего, в ту великолепную страну, какую им первыми суждено создать на земле. Создать сразу и на века! Их белые одежды шумят по ветру, а их белые кони летят во весь опор, и их копыта высекают из камней искры: - Калагия! - Приди в Шамбалу! Да будет отныне так, как говорит основная ведическая заповедь: для людей благородных деяний весь мир - их семья! Да будет таи, как начертано в эдикте Ашоки: все есть ты! Да будет так, как завещено самим небом! - Калагия! - Приди в Шамбалу! Закрыли свои толстые книги мудрецы, поправили колчаны со стрелами воины, стиснули древки боевых стягов знаменосцы, положили набрякшие кулаки на эфесы своих мечей Гэссэр-хан и Ригден-Джапо. Все должны слышать клич, поднимающий из небытия четыре стороны света, заставляющий взмывать в небо орлов, летящих своими путями, очертанными в мироздании незримыми линиями: - Калагия! - Приди в Шамбалу! Этот клич был рожден в глубине веков. Через гранитные толщи времени он катился глухим гулом, слышимым только для великих сердец. Но сейчас он громоподобен и рвется в объятия неба, призвавшего его: - Калагия! - Приди в Шамбалу! Медленно укладывалась пыль на свое привычное ложе, застилая следы белых всадников. Но завтрашний свежий ветер сорвет ее, как завесу, обнажит следы, вбитые в камень, и каждый прочтет громоподобное имя будущего: - Шам-ба-ла... ЧАСТЬ 2 НЕСУЩИЕ ФАКЕЛ ИСТИНЫ Даже убитого зверя нельзя мучить - иначе горный дух рассердится и не даст удачи охотнику. Алтайское поверье Глава первая КАМ УЧУР Духи и бесы раздирали кама Учура уже не первую ночь. И если еще вчера они кривлялись и прыгали вдали от него, то теперь нахально лезли в глаза, уши, нос, путались в волосах... Бесы всякие бывают и во что угодно могут превратиться, стать неузнаваемыми. Но Учура им не обмануть! Он их в любом облике узнает, хоть те и в камень, неожиданно подкатившийся к аилу, обернутся; хоть и в корову, пасущуюся в ближнем осиннике; хоть и в лоскут старой покорежившейся кожи в дальнем углу на мужской половине. Но чаще всего бесы приходят в сны, где они - полные хозяева. Там они и горы ломают, и реки останавливают, и костяной иглой сшивают тучи с лесом. Есть и совсем крохотные бесы, пожирающие ячмень, растертый для лепешек, проедающие шубы и сармыги, портящие чсгень. Они чаще всего похожи на жучков, червячков, бабочек. Их легко поймать и раздавить: под ноготь большого пальца правой руки положи, надави немного - и полезли кишки из беса!.. А вот духи - те страшнее и всегда похожи на зверей, птиц и людей. Они выходят после полуночи из мрака аила и дразнят кама, грозят ему, пугают. Под их ногами прогибается земля, от их дыхания и хохота сотрясаются крепкие стены жилища. Их придавить ногтем большого пальца нельзя, их даже из ружья-кырлы не убить и ножом не зарезать. Их можно только уговорить или напугать гневом Эрлика... - Пур-пыр! - бормотал Учур и чмокал губами, пуская слюну на шкуру. - Уходи!.. Нет, не уходи... Иди ко мне, я - добрый... Заворочалась Барагаа на постели, разбуженная тревожным сном мужа. Прислушалась, но осталась на орыне: Учур - кам, а каму всегда тяжело ночью. И умирать ему будет тяжело... И зачем он согласился бубен взять? Щелкнула сырая ветка в очаге. Крохотный уголек попал на спящего, ожег его, разбудил. Учур сел, протер глаза. Голова была тяжелой, во рту сухо, судорожно проглоченная слюна оказалась кислой до горечи. Но сон еще не ушел и помнился хорошо... Опять эта Чеине, молодая жена отца, пришла к нему в виде духа! К добру ли это, к худу? Пожалуй, к добру... Сама зовет, выходит? Думает о нем, вспоминает? Отчего же в тот вечер испуганно шарахнулась от его объятий, точно конь от дохлого волка? Пойми их, этих женщин!.. Учур упал лицом в ладони, медленно, через ноздри, втянул в себя дымный воздух аила. Не до нее сейчас, не до Чейне! Другая и теперь уже давняя беда висит над камом Учуром, как грозовая туча над головой. А в тучах тех - ущербная луна, как судьба... Совсем плохо. Он получил свой бубен пять лун назад, зимой. А еще раньше расстался со своим бубном отец. Низверглись люди в тот сырой осенний день лицами вниз, заплакали - старый Оинчы был хороший кам, добрый, зря никого не обижал и не наказывал. А тут и зима готова была с соседних гор скатиться, и на такое тяжелое время без кама людям никак нельзя было! И решили они - пусть уж лучше плохой кам будет у людей, неумелый и глупый, чем никакого... И старики смастерили новый остов, натянули на него свежую кожу, освятили бубен у огня и священного дерева, расписали его знаками вечной тайны тройного мира и передали тому, кто больше других подходил для кама - падал с пеной у рта и был не только сыном, но и внуком великого кама! Сам Учур не хотел быть камом - головой мотал, отказывался; руками разводил, недоумевая; говорил, что охотником решил стать и уйти в горы. Да и не делались люди камами сразу, с детства надо было готовить их. А Учур с детства только в кости играл да с соседскими мальчишками дрался, сусликов ловил да озорничал... И вдруг - кам, хозяин над духами! Какой он кам? Вот дед Челапан и отец Оинчы - настоящие камы. Их в очередь звали окрестные пастухи, из дальних гор и долин приезжали совсем чужие люди. Все своих сроков ждали, как услышат суровое: "Луна не та. Эрлик злой, сердится. Нельзя камлать!" И - все, больше ничего людям говорить не надо. Если Эрлик злой, то и кермесов вокруг много. Значит, и от камлания проку не будет, хоть какой подарок каму пообещай!.. Эта зависть к славе отца и деда не давала Учуру тйер-дости для отказов. К тому же, он знал, что охотником, как и пастухом, жить тяжело, ходить много яадо, ноги бить, у костров в горах и долинах мерзнуть... А камом быть - хорошо! У кама - власть и сила! Кам всегда дома сидит, а люди к нему сами идут! Но к Учуру давно уже никто не шел. Не верили в его силу, не видели пользы от его плохих камланий... А ведь он - сын прославленного кама Оинчы и внук великого кама Челапана! Двойные приученные духи у него под рукой, вдвое больше помощников, чем у обычного кама!1 Одно только это должно было тащить к нему людей со всего Алтая как на аркане! Или хорошо люди жить стали? Кто же так быстро сделал их такими богатыми-и счастливыми? Свои зайсаны, купцы-чуйцы, люди русского царя, попы? А. может, кто-то из них уже нашел тот перевал, за которым каждого человека ждут вечное лето, тучные стада и молочные реки, по которым плавают горы масла, а на деревьях и кустах сами по себе растут теертпеки и покупные сладости? Учур сдержанно рассмеялся и погладил себя ладонями по тугим щекам. Опять шевельнулась Барагаа за занавеской, темной от копоти. - Арака2 еще есть, - сказала она хрипло. --Выпей, если хочешь. Учур и сам знает, что арака еще есть. И без ее советов нашел бы тажуур, не велика хитрость! Что можно спрятать в тесном аиле, кроме своих мыслей и тревог? Дура женщина и говорит мужу не те слова, что нужны сейчас Учуру! Выпьет араки, а тут люди за советом или с просьбами придут... Нельзя пьяному камлать, потом .только можно будет! А если не придут? Так и сидеть у очага с больной головой и сохнущим ртом?.. Могла бы и сама о муже позаботиться! Что с того, что рожать скоро? Другие женщины работают и с большим животом: у очага сидят, с иглой и ниткой возятся, а его Барагаа на орыне отлеживается! Десять детей сразу рожать будет, что ли? - Едет кто-то, конь заржал. Далеко пика. Учур усмехнулся. Мало ли что сквозь сон послышится и привидится!.. Вот он, проклятый тажуур... Мало араки! Да и эта - последняя... Может, сегодня Барагаа чегень заведет? Странный звук заставил поднять голову, прислушаться. Права Барагаа, едет кто-то... Гость. А гостя положено встречать пиалой, полной до краев. Жалко... И так араки мало. Вот если бы чегень был! Есть ли в доме чегень? - Чаю налей гостю. Вечером я давила талкан, не засох еще... - Молчи, женщина! - прошипел Учур. Гость уже подъехал и сполз с седла, топтался у коня, поправляя упряжь. Учур пригляделся к всаднику и, несмотря на густые еще сумерки, узнал его: - Отец? Так рано? - Разговор у меня большой с тобой будет! - пообещал Оинчы, принял чашку с чаем, выпил, вытер губы. - Барагаа не родила еще? Не порадовала меня внуком? - Нет. На орыне лежит. Учур взял коня за повод, привязал к южному колу, как положено по традиции - долго не загостится всадник и не обидит на злом нечаянном слове. - Камлал вчера, в гостях был? - Нет, - покачал Учур головой. - Не едут. - А пьяный почему? Затихла Барагаа, притаилась. А казан на тулге стоит, скоро закипит. Когда успела суп поставить? Учур усадил отца выше огня, налил вторую порцию араки себе, а чаю - отцу. Но Оинчы головой мотнул, отказался. Учур один выпил и почувствовал, что арака стала горше и сильнее дымом отдает. Подогревать надо, теплая арака мягче пьется... Погасла трубка у отца. Учур взял ее, раскурил, вернул обратно. Оинчы кивнул и молча начал пускать облако за облаком, думая о чем-то. Потом выбил пепел, сунул трубку за опояску, вздохнул: - Мне обидно, сын, что к тебе не идут люди. Учур молча проглотил шершавый комок злости. Ему обидно! А что ему стоило провести два-три камлания вместе с сыном? На людях передать ему бубен и шубу? Испугался? Чего и кого бояться знаменитому на всю округу каму? Может, русских попов испугался? Но их здесь нет поблизости, они живут там, где много русских деревень и где некоторые алтайцы, обрезав косичку, кланяются Ёське Кристу! - Ко мне люди не идут потому, отец, - не вытерпел собственного молчания Учур, - что ты не захотел помочь мне. В чем я виноват, что меня не знают люди? Ты - большой кам, но твоего имени мне мало, мне надо научиться камлать, как ты! Оинчы вяло улыбнулся. Этот мальчишка не знает еще, что кам - не профессия, что кам - не скотовод и не охотник. И один кам передать другому может только знаки Эрлика, своих духов-помощников, знаки тайны на бубне, объяснить расположение звезд на небе, счет времени и кое-какие заклинания... Сколько камов - столько камланий!.. Как случилось, что Учур, который вырос в роду камов, не знает этих простых истин? Off, Оинчы, знал о них еще ребенком, хотя Челапан с ним тоже не делился своими тайнами и никогда не разрешал сыну бывать на его камланиях... - К тебе, сын, люди долго еще не придут, - сказал Оинчы тихо. - До тех пор не придут, пока ты не посетишь голубые леса Толубая и не обогатишься силой земли и неба. Учур вздрогнул. Леса Толубая? Те опасные места, где растет волшебное дерево камов? Но Кам-Агач3 - это же сказка! Кто же ходит за сказками так далеко? Да и зачем Учуру то дерево, которому уже поклонялись многие камы? Для себя он может выбрать и-что-нибудь другое: гору-покровительницу, священный ручей, скалу... А Кам-Агач жен дает. Отломишь от колдовского дерева веточку, махнешь ею, и любая красавица гор пойдет за тобой, как овца, привязанная к седлу. Но в эту же пору в каком-то аиле умрет очень хороший человек... Нет, Учуру жена не нужна, у него есть жена! - Нет, отец, я не пойду к Кам-Агачу. Не хочу. Оинчы кивнул сонно и равнодушно. Его дело предложить, дело сына решать. Он - мужчина и, значит, хозяин своей судьбы. Но Учур пока плохой хозяин: не стал его аил богаче за то время, когда Оинчы был у него в гостях последний раз, осенью. Но в аиле4 порядок. Значит, Барагаа заботится о своем доме, старается. И о нем, своем муже, тоже заботится. Родить вот собралась. Что ему еще надо? Работай, наживай свое богатство! Одно богатство у него уже есть - Барагаа. Хорошую жену ни за какое золото не купишь, у хорошей жены все горит в руках... Вот ему, Оинчы, действительно, не повезло с женой, хотя у него в доме "все есть - и жирный кече5 не выводится, и уделы не бывают пустыми, и чегедеки у Чей-не один другого краше... А вот любви, даже простой привязанности, нет и не будет. Не любит молодая жена старого мужа, и тут уже ничего не поделаешь! Надо терпеть и радоваться, что к другому пока еще не ушла, плюнув на порог... Оинчы пристально взглянул на сына и тут же спрятал глаза, прикрыв их лохматыми бровями. Но заметил, что Учур сидел как-то косо, неуверенно, будто не в собственном аиле, а в гостях. Чего ему тужить и вздыхать? Не голоден, сыт. Не раздет и не разут... Арака вот, и та не выводится: уже третью пиалу, не стесняясь отца, выпил... Одна беда " на камлания не'зовут. Позовут, никуда не денутся! Без кама жизнь у алтайца короче заячьего хвоста: с коня упадет, в реке утонет,, камнем, упавшим со скалы, на горной тропе пришибет... Без кама никак нельзя алтайцу! Даже без такого плохого кама, который ничего не умеет, как Учур... - И все-таки, сын, в леса Толубая тебе надо бы сходить. И к горе Уженю - тоже. А может, и на Адыган съездить... А пока скажи жене, чтобы тажуур с аракой от тебя спрятала. А еам в горы уходи, найди там обо, подожди - горный дух Ту-Эези явится. Условься с ним о времени признания... Не смотри на меня удивленно, я дело тебе говорю! - Я - ничего, - смутился Учур и отвел глаза. - Я так... - Ту-Эези - сильный дух, добрый. Не обижай его, не проси о пустом. Не говори с ним громко, обувь сними с ног, чтобы не топать... Да и не любит он, когда люди попирают его камни ногами! Помни обо всем этом. Ружье или нож с собой не бери, трубку и табак оставь дома... У зверя один дух, у человека - другой... И Ту-Эези может перепутать тебя с козлом или маралом, чтобы накормить своего голодного друга - волка... Не лукавь с ним и не проси большего, чем он может дать. А то вообще ничего не получишь... А просить ты должен только огня для души! Больше каму ничего не нужно, все остальное ему дадут сами люди... Теперь и Учур кивнул: в словах отца был толк. О загадочном дереве камов он еще от деда Челапана слышал, и о Ту-Эези он говорил... Одно и непонятно пока Учуру- как узнать духа гор? Он ведь каждому в разных видах является! Кому - козленком, кому - голым младенцем, а то - камнепадом, всплеском жаркого ветра, глухим рокотом в горах... Взглянул на отца, ожидая новых слов. Но тот уже воткнул пустую трубку в рот, по карманам себя хлопает, мешочек с табаком ищет. Нашел, сам себе трубку набивать стал. Учур знает, что Оинчы много камлал. И зайсанам, и охотникам, и скотоводам. Даже знатным русским людям камлал. Они были в золотых очках и носили круглые желтые лепешки на плечах. Потом каму громко говорили, что он нехорошо-делает... А один раз, рассказывали, он даже старому русскому попу камлал. Тот обругал его потом, а рубль серебряный все равно подарил за труды!.. - Отец, ты видел Эрлика? Оинчы вздрогнул, просыпав табак из незажженной трубки. - Его нельзя видеть глазами, сын. Сразу ослепнешь! Только богатырям, знатным зайсанам и великим камам, которые по сто лун подряд приносят жертвоприношения, открывает хан Эрлик двери своей чугунной юрты. - Но ведь ты улетал к нему во время больших камланий! - удивился Учур. - Или опять скажешь, что люди много врут про тебя? Оинчы печально улыбнулся: какой он еще глупый, его сын! Это люди думают, что кам улетает к Эрлику, чтобы посоветоваться с ним, когда он им своей пляской и криками взор затуманит и сердца наглухо запрет... Главное для кама - заставить духов слушаться и помогать ему при заклинаниях... А люди сами каму помогают, одолевая не только его, но и свой собственный страх! Кам только подсказывает им, как и что надо сделать, как заставить волю и дух самого человека восстать на их несчастья и победить!.. Может, у других камов и по-другому все... Кто знает чужие тайны? Челапан - отец Оинчы и дед Учура, уходя навсегда за горькой солью, унес с собой все секреты. Оинчы, взяв его бубен, ничего не умел, не знал даже заклинаний. И первое время люди ему тоже не верили и долго не шли. Тогда сыновья камов еще редко становились камами, чаще - внуки... Такое же сейчас случилось и с Учуром, хотя он, Оинчы, не умер и тайны свои пока носит в себе. Но Учуру повезло больше, чем Оинчы,-по всем старым правилам наследования именно он, внук Челапана, имеет все права и силу деда! Не нашел еще кончика нити, не размотал клубок... Что и говорить, Челапан был мудрый и грозный кам! Делал с людьми и духами все, что хотел. Одно и не мог - отодвинуть от себя старость, а потом и смерть. И его су-дур6 - волшебную книгу судеб - Оинчы так и не смог найти после смерти отца. А ведь люди в один голос говорили, что она была у него на камланиях и он листал ее, водя пальцем по столбикам непонятных и непривычных знаков... Может, и не было у Челапана этой книги?.. Да и откуда было неграмотному алтайцу знать тайны тех знаков, если он не понимал и не разбирал даже русских слов! Мало ли что может показаться людям! Да и просто придумать могут - ведь всем иногда хочется видеть и понимать то, чего нет... Сам Оинчы много раз убеждался в этом, когда люди, которым он камлал, видели в его руках то, что он сам громко называл вслух, хотя руки его были пустыми. Но ведь и они верили, что кам показывал им живую птицу, золотую монету с русским орлом, монгольскую наплечную пряжку со знаком сложенных вместе рыб... Может, сказать обо всем этом Учуру? А зачем? Если он рожден настоящим камом, он все сумеет сделать и без подсказки! Потому и надо ему к Кам-Агачу съездить, на горе Уженю побывать, которой Оинчы молился по примеру Челапана и которой неплохо бы помолиться и Учуру, поискать черный камень тьада, открывающий сокровища и тайны... Ну а не захочет подниматься на священную гору, пусть обойдет ее стороной, спустится к озеру с голубой, как небо, водой и выпьет ее полную горсть, чтобы стать навеки здоровым и мудрым. Если пройдет дальше к болоту, то найдет траву, похожую на осоку. Эту траву едят маралы, когда идут искать себе жену... Впрочем, эта трава Учуру не нужна - он молод, здоров и силен, его любви хватит не одной только Барагаа... А вот ему, Оинчы, такая трава уже нужна, чтобы молодая жена хоть раз в одну луну могла погладить свои косы в знак уважения мужа! Учур нахмурился: снова длинную думу думает отец, а делиться не хочет. Посидеть пришел у огня, с дороги отдохнуть? Зачем тогда обещал большой разговор, если молчит? Не бросил бы свой бубен Оинчы7, не случись с ним этой беды! Он ехал с очередного камлания, задремал в седле, успокоенный усталостью и аракой, когда конь всхрапнул и начал пятиться. Кам открыл глаза и увидел пятерых всадников8 в белых одеждах на белых конях с белыми лицами и руками. Протер глаза - видение не пропало. Он хотел развернуть коня, чтобы уехать обратно, но его остановил строгий и властный голос: - Именем Шамбалы, стой! И взвился перед глазами Оинчы огненный дракон Дель-беген со сверкающими четырнадцатью глазами на семи головах, закрыл всадников на конях, опаленное закатной зарей небо и мрачно темнеющие горы. Потом раздался рокочущий голос, похожий на подземный рев медведя, выбирающегося из берлоги: - Я, Белый Бурхан9, приказываю тебе: ложись на землю и целуй ноздри хозяина леса! И упала к ногам кама Оинчы свежая медвежья шкура, пахнущая гнилью и муравьями. Он лег на шкуру, разбросив руки, поцеловал влажные еще ноздри медвежьего носа, дав самую страшную клятву, какую только может дать человек гор. - Повторяй за мной! - приказал тот же голос. - Я, презреннейший из самых презренных... - ...кам Оинчы даю нерушимую клятву в том, что не видел людей в белых халатах, но знаю - их воля, их слово - это воля и слово самого неба... - ...которую я исполню, как только мое срамное тело освятится божественным знаком Идама и я стану носителем и провозвестником славы и имени... - ...великой Шамбалы! Калагия. И тотчас все исчезло: шкура, огненный дракон, люди в белых одеждах, которым он дал какую-то странную, непонятную и страшную клятву. Только темное уже небо смотрело иглами звезд в его обезумевшие глаза да саднило обнаженное левое плечо, капли запекшейся крови на котором образовывали странный и невиданный им ранее узор... Ему, великому каму Оинчы, которого знали горы, поставили тавро, как барану или быку! Оинчы застонал, надел содранную с него шубу и кое-как вскарабкался в седло... Прошла целая луна, потом еще одна, а в жизни поверженного и оскверненного на тропе кама ничего не изменилось. И если бы не тавро на плече, то он подумал бы, что все это просто приснилось! Оинчы не камлал это время, боясь провала: ведь он помечен таинственным знаком, сила которого ему неизвестна... И, к немалому удивлению Чейне, отказывал наотрез всем, кто звал его. Припасы быстро таяли, скоро кончилось мясо. - Ты - кам, - сказала Чейне укоризненно, - а сидим голодные. Иди купи овцу, если не можешь заработать! - Нельзя мне камлать пока, - ответил Оинчы обычной формулой. - Эрлик сердится, луна плохая, кермесов много... Чейне усмехнулась, вышла из аила и тут же вернулась: - Сегодня новая луна. Чистая! А утром приехали из дальнего стойбища, где умирал молодой пастух, отец троих сыновей, укушенный бешеным волком. Помочь ему было в силах кама, и он стал собираться, хотя и руки подрагивали и на душе было муторно, плохой сон стоял в глазах. Сел на коня и подумал: покам-лаю и все пройдет. На той же тропе Оинчы и его спутника уже ждали старик и молодой парень в алтайской шапке. - Кам Оинчы? - спросил парень, загораживая дорогу. - Вернись в свой аил, Белый Бурхан запретил тебе быть камом! Или ты забыл клятву, данную Шамбале? Оинчы беспомощно оглянулся: брат умирающего пастуха, который приехал за ним, уже ускакал, а старик вынул наган и молча щелкнул курком. Похоже, что эти люди не шутили, и те белые всадники, что поставили ему тавро, следили за каждым его шагом. - Калагия! - сказал парень и сам развернул коня кама, взяв его за узду. На половине дороги Оинчы завернул к старому знакомому, купил у него барана и немного ячменя для теертпеков и талкана. Принимая серебряную монету, хозяин удивленно прищелкнул языком: - Бата-а! Да ты бросил камлать никак? - Бросил. Эрлик знак подал. - Ок пуруй! Что же нам теперь делать, Оинчы? - Звать другого кама. Дотлела вторая трубка, и снова кончились думы старого кама. Он покосился в сторону орына, где стонала и охала, давясь подушкой, жена сына. Будет ли еда сегодня? Принюхавшись к запахам из казана, Оинчы поморщился: суп из травы и крупы - не еда, как и арака-не питье на голодный желудок. И то и другое мяса не заменят! Или его сын так беден, что у него даже нет мяса? - Пора мне... Деньги-то у тебя есть? Учур не отозвался и третью трубку отцу раскуривать не стал, хотя и мешочек с табаком в ногах у Оинчы лежал, и выбитая трубка из руки не выпала. - Рожать скоро будет Барагаа. Может, пришлешь Чейне помочь мне по хозяйству, посидеть у очага?10 Что-то в голосе Учура не понравилось Оинчы. - У Чейне свой очаг есть,-' буркнул он, поднимаясь.- Сам управишься, сам имя дашь! Старый кам вышел на свежий воздух, подождал Учура. Когда уезжает отец, гостивший у сына, то тот обязан хотя бы помочь ему ногу поставить в стремя! Застоявшийся конь потянулся к Оинчы губами, но тому нечем было побаловать его: и в тороках пусто, и на опояске только трубка, кисет с табаком да кресало. Учур не только беден, но и скуп. А тот, кто скуп - всегда жаден. Беден сейчас, богат будет потом, но жадность не пройдет, она станет еще больше. Жадность растет медленно, как кедр из ореха, но превращается с годами в черную и страшную силу! И лучше бы не родиться тому ребенку у Барагаа... Оинчы вздохнул, поставил ногу в стремя, легко уронил в седло свое тяжелое тело. Ночь сошла на нет, и розовая полоска на восходе разгорелась пламенно и жарко, чуть ли не во все небо... Солнце он уже встретит в дороге! Обидно, что у Оинчы такой сын. Мог бы и догадаться, зачем его посылает отец в леса Толубая. Не при Барагаа же ему говорить про траву, что возвращает мужскую силу! Обратная дорога всегда хуже: ничего нового не встретишь на ней, да и усталость дает о себе знать. Но конь у Оинчы надежный, дорога знакома, времени - сколько хочешь... Да, не получился сын. Любимчиком у матери рос, на спине никогда плетки отца не носил. Потому и не понимает ничего в суровой мужской жизни и ничему путем не научился. Да и кам из него никогда не выйдет: глаза от восторга не горят, когда имя Эрлика произносит, легендам и сказкам не верит, а тайн просто боится. Всхрапнул, заржал конь, метнулся в сторону. Зверя пастушеский конь не боится. Значит, чужой или мертвый человек где-то поблизости. Только этого Оинчы сегодня и не хватало! Оинчы спешился, раздвинул кусты и поник головой: неловко заломив руки и опрокинувшись навзничь, лежал человек в луже крови. Старый кам перевернул труп. Не пуля и не нож оборвали бег его жизни, а скальный карниз, с которого тот сорвался ночью. Что он делал на верхней тропе, разве не видел, что внизу идет хорошая дорога? Ведь луна светила, глаза привыкли... На охотника мертвец не похож, да и ружья с ним нет. На сборщика трав - тоже. Была бы корзина... Гонец? Гонцы пешком не ходят по горам! Оинчы обшарил труп- бумаг никаких нет. Значит, беглец с приисков? Приисков на Алтае хватает всяких - и старательских, и казенных... Смутная догадка обожгла Оинчы. Он рванул ворот черной сатиновой рубашки погибшего, но не увидел того, что хотел увидеть - на грязной морщинистой шее болтался пустой шнурок, к которому когда-то был привязан медный крестик. Сейчас его не было. С кого русские попы снимают кресты? Можно оставить труп тут, прямо на дороге. Если хищные звери не растащат его по частям до заката солнца, то кто-нибудь на него наткнется и предаст земле. Можно и самому зарыть в песок, пока не поднялось солнце. Но Оинчы не знал, как русские попы хоронят мертвых без креста на шее и особенно тех, у кого этот крест отобран. Хотя и слышал от брата, что с каторжников всегда кресты снимают, а если те умирают, то их просто закапывают, как собак, за кладбищенской оградой... Он еще раз ощупал одежду покойника, чуткие пальцы его наткнулись на широкий пояс с карманами. Оинчы снял пояс, отстегнул одну из пуговиц и скорее почувствовал, чем увидел, как ему в ладонь сыплется тяжелый песок... Золотой песок. - От Байгола11 бежал! - прошептал Оинчы. Учур и не предполагал, что отец уедет так неожиданно. Чай пил, до ветра пошел. А он взял и уехал! Куда ему было спешить и зачем? Ведь до стойбища Оинчы путь немалый и неблизкий, разве хорошая еда помешала бы ему? И арака еще осталась, и разговор не получился... Нехорошо отец сделал! - Догони его, верни! - простонала Барагаа. - Замолчи, женщина! Уехал, значит, так сам решил! Раскачал тажуур, наполнил пиалу, протянул жене: - Подогрей! Хватит лежать камнем! Жена тяжело поднялась с ложа, прошла к огню, опустилась на корточки, держась за ушибленный бок. - Ладно, ладно, не притворяйся! Не с горы упала! Обидно Учуру: ничего ему толком не подсказал отец, свою думу все время думал. А ведь и сидел выше огня на белой кошме, как самому почетному гостю положено. Не хочет, чтобы и сын стал сильным камом! Почему не хочет? Ведь ему все равно не камлать больше, если сам бубен бросил! Совета не дал, в леса Толубая велел идти... Что он там видел? Конечно, к родовой горе Уженю надо бы сходить. Тут отец прав: и дед, и отец гору Уженю чтили... Может, от нее и сила у них была? Иди силу горный дух Ту-Эези им дал? Ничего толкбм не разъяснил отец! - Эй, женщина! - помрачнел Учур. - Подогрелась ли моя арака? Барагаа подала пиалу, дымок идет от чашки. Хороша горячая арака! Сама по всем жилам огнем течет! Барагаа даже не смотрит на мужа. Лицо обиженное, глаза полны слез... Чего ей обижаться? Не за дровами в лес посылал, не за водой к ручью! Не будет же он сам араку подогревать, если жена дома! Совсем разнежилась: упала, ушиблась, бок болит... А у мужа душа болит, на куски рвется! - Еще араки подогрей! Учур поднял голову, настороженно прислушался. Похоже, опять кто-то едет по тропе! Может, Оинчы решил вернуться? Вряд ли... Он - гордый! Злой и гордый! Мотнул головой жене: иди на орын, сам гостя встречу. Кто бы он ни был - нечего ему на Барагаа глаза пялить! Да и отец - мужчина, молодую жену завел... Для чего-то ведь завел! Голове совсем легко стало, в глазах только все качается и плывет, в сон клонит... Опять, выходит, пьяный стал? А ведь совсем плохой была арака - горькой и пригорелой!.. Учур подбросил хвороста в огонь, блаженно вытянул ноги, потом торопливо подобрал под себя. Кто бы ни приехал в гости, не встанет! Последние три слова он произнес по-русски, будто так Учур его скорее поймет и согласится ехать... Кам сочувственно вздохнул, коротко и недовольно взглянул на жену: чего лезет со своими словами в мужской разговор?!12 - Все говори, Яшканчи. А я буду думать, как и чем помочь тебе и твоему Шонкору!.. Много буду думать, долго... Налей, женщина, и мне чегеня! Глава вторая ПЕРЕРОЖДЕНИЕ СИРОТЫ Есть легенды, которые и не все кайчи знают... Когда-то, очень давно, все алтайцы жили одной дружной семьей, и никакой враг не был им страшен. И дочерей выдавали замуж в соседние племена, и мужей из тех племен приглашали жить в свои аилы. И был у них один бог - Бурхан, которого боялись и камы, и зайсаны, и даже сам хан Ойрот был его другом! И был тот бог добр и справедлив, всех жалел живущих и постоянно твердил: не трогайте цветы и травы - вы люди, а не звери, и вам они не нужны в пищу; не мойте тела и одежд своих, не трогайте воды - вы люди, а не камни, вам не надо смывать с себя пыль; не ковыряйте землю палками и железом - вы люди, а не сурки и не черви, у которых в земле их дом; поклоняйтесь старшинам своих родов и выбирайте себе вождей только из рода тюргеш - вы люди, а не собаки и кошки, которые не помнят кровного родства! И все это было правильно и справедливо: люди из главного рода тюргеш были ближайшими родственниками самого хана Ойрота. Они научили алтайцев обрабатывать кожи, плести войлок, сушить лечебные травы, развешивая их жгутами на деревьях. А главное - люди из рода тюргеш имели мудрые книги, которые написал для них сам бог Бурхан, и в тех их книгах все было узаконено и расписано на тысячи лет вперед! Каждый человек мог узнать свое будущее и уберечь себя и своих близких от ошибок. Многие люди смотрели в те книги. И нашлись среди них совсем плохие, которые захотели узнать не только свою судьбу, но и судьбу своих знакомых, друзей и соседей. И потом пользовались предсказанной чужой судьбой: входили в аилы с большими мешками, собирали в них казаны и кошмы, срывали с женщин одежды и украшения и говорили им то, что прочли в книгах: "Завтра сгорит вашаил, вы погибнете все в огне, и нам не хотелось бы оставить слепой беде ваше добро! А вас нам не жалко - вас пожирает сама судьба!" Плохо, когда люди знают все не только о себе, но и о других людях тоже... Начались раздоры и ссоры. Парни не хотели жениться на девушках, потому что те или были бесплодными, как было написано в книгах, или должны были скоро умереть, оставив кучу детей. Девушки не хотели выходить замуж за парней, когда узнавали из книг, что те будут плохие мужья - лодыри и пьяницы, будут бить своих жен и волочиться за другими женщинами. Эти раздоры и ссоры, драки и побоища следовали одно за другим. Люди стали злы и нетерпеливы, жадны и неблагоразумны, трусливы и лживы. И тогда хан Ойрот захлопнул свои волшебные книги и упросил бога Бурхана превратить их в камни. Но добрый бог уже ничего не мог поделать - и его судьба была выписана в тех книгах на тысячи лет вперед, как и судьба Алтая: не будет больше дружбы среди его народов, род тюргеш будет искоренен до седьмого колена, чужие люди будут топтать горы... Так и вышло: пришли с востока черные полчища воинов, прогнали хана Ойрота, заковали его в цепи, сделали вечным узником, а злого хана Эрлика поставили правителем над судьбами всех людей Алтая. И закрыл свои серебряные глаза Бурхан и отрекся от глупых и пустых людей, что сами приготовили свою погибель. И забыли навсегда люди великие заветы: стали есть траву вместо мяса, ковырять железом и уродовать землю, командовать водой и натравливать одно родное племя на другое родное племя. И воцарился на Алтае хан Эрлик с его черным зеркалом, в которое он превратил волшебные книги. И в этом его зеркале всегда отныне отражались только плохие поступки людей и совсем не были видны их хорошие поступки! А когда-то хан Эрлик лизал ноги хану Ойроту, как пес лижет ноги своему хозяину. И поняли люди: зло всегда приходит, когда уходит добро из человеческих сердец и души их становятся холодными и пустыми, а глаза равнодушными и незрячими1... Третье лето жил Дельмек у русского доктора Гладышева. И к мылу привык, и к воде, и к белому клеенчатому фартуку. Сначала он за скотом ухаживал, жене доктора Галине Петровне по хозяйству помогал, а потом сам доктор стал Дельмека понемногу и к своему делу приучать: - Санитаром при мне будешь! Братом милосердия. Новое звание Дельмеку понравилось. И фартук, который доктор выдал ему, понравился. Он помогал доктору во всем - перевязывал раненых на охоте, ставил банки и горчичники, поил вкусными лекарствами из трав. Даже уколы наловчился делать и ножичком для прививок по коже царапать! Только к стеклянному ящику, где главные лекарства доктора хранились, он Дельмека не подпускал: - Нельзя! И сам отравишься чем-нибудь и других отравишь! И все чаще и чаще повторял: - Золотые руки у тебя, Дельмек! И душа добрая. Учиться бы тебе надо, в школу ходить! Большую бы пользу мог принести своему несчастному народу. Школы Дельмек боялся. Там бы и косичку ему отстригли, и новое имя дали, и русскому бородатому богу молиться заставили! А он не хотел среди своих соплеменников чужим и постылым человеком быть. Перекрещенцев нигде не жаловали: русские на них смотрели с любопытством, сородичи сторонились, а сами русские попы считали их людьми десятого сорта, которых по-хорошему-то и крестить грех великий для веры, если бы не необходимость проклятущая! Эта необходимость не давала спокойно жить и Дельмеку у доброго и умного доктора. А приходила эта необходимость в образе священника, хорошего знакомого семейства Гладышевых. Сколько бы ни сидел тот гость у доктора за самоваром, о чем бы ни говорил, а всегда глаза на Дельмека сворачивал: - Крестить бы вашего слугу, уважаемый Федор Васильевич! К святому престолу дикаря эрликова присовокупить! - Он мне не слуга. Сам пришел, сам уйдет. Птица вольная и крылатая, хе-хе... Да и какой вам прок, отец Лаврентий, привести к православию человека, который не понимает и не разделяет христианских догматов? - Всякая душа, к господу пришедшая или приползшая, радость! Поговорили бы с ним строго. Он вас послушается. - Нет, отец Лаврентий! Я его душу трогать не буду и жене закажу не делать этого... Сами вы уж, как пастырь... И поп сам, своим манером, начал переводить Дельмека в истинную веру: - Куче навоза молишься, басурман? Смотри, будут тебя черти на том свете в котле варить, пока мясо от костей не отвалится! Дельмек смотрел на попа с недоумением: - Правильно говоришь, поп. Мясо долго варить надо! - Тебя варить будут! - рассердился поп. - Меня? Я не баран. Ты варить будешь, поп? Отец Лаврентий плевался и уходил, а потом, появившись снова, с теми же обидными словами приставал: - Эрлик твой разве бог? Эрлик - дьявол есть, низвергнутый в ад! У меня бог настоящий - добрый, мудрый, чадолюбивый! Дельмек пожимал плечами: чего пристает, зачем Эрлика ругает, за что? Дельмек же не ругает его бородатого бога! Пожаловался при случае Галине Петровне: - Надоел поп. Совсем плохой человек стал. - Служба у него такая, - смутилась жена доктора.- Человеков ловить, души спасать заблудшие... Не отстанет он от тебя, пока к купели не подойдешь... - Башку кунать? Зачем? - Чтобы к Христу ты стал ближе. - Еська Крист? Я его не знаю, он меня не знает. Как говорить будем? Как трубка курить и чай с талканом пить с ним? - С Эрликом же ты общаешься как-то! - Кам есть. Он Эрлика знает. Он и говорит, что надо Эрлику! Галина Петровна отмахнулась, еле сдерживая смех: - Верно говорит Федор - не созрел ты еще для церкви православной! Иди щепы мне наколи для самовара... Такие поручения Дельмек любил: руками всегда хорошо работать - легко, совсем не то, что головой! Да и работу твою всем видно! Хоть в охапку бери ее, хоть шагами измеряй... А то, что в голове сидит, кому видно? По вечерам доктор всегда рассказывал историю Алтая. Дельмек многое пропускал мимо ушей, а то, что понимал и запоминал, осмысливал по-своему, лепил легенду за легендой, какие и не каждый кайчи знает!.. В этот вечер рассказов о хане Эрлике с его черным зеркалом, спящем боге Бурхане с серебряными глазами и закованном в цепи хане Ойроте больше не было - долго сидел в кабинете доктора поп, Галина Петровна ходила с заплаканными глазами, а сам Дельмек так и проторчал у погасшей на все лето печки, выкуривая трубку за трубкой и пуская рваными клочками сизый дым в ее распахнутый зев. Мысли его были тяжелыми: он догадывался, что поп говорил с Федором Васильевичем о нем, и добрый доктор ничем не мог отгородить теперь Дельмека, не испортив своих отношений с бородатым русским богом Еськой Кристом. Галина Петровна несколько раз зазывала Дельмека к столу, чтобы тот пообедал, а потом и поужинал, но тот упорно отказывался: - Спасип, не хочу. Потом. Наконец поп ушел, прошуршав своим темным женским чегедеком у самого лица Дельмека, но даже не взглянув в его сторону. Осуждающе посмотрев ему вслед, Галина Петровна поспешила в кабинет мужа, но долго там не задержалась" Вышла сердитая, дрогнула губами, чтобы ободрить Дельмека хотя бы улыбкой, но у нее ничего не получилось. - Иди, Дельмек, к Федору... Фу, всю кухню прокурил! Парень выбил трубку в колосник, закрыл зев печи, нехотя отлепил зад от табуретки. Федор Васильевич сидел на клеенчатой кушетке, сняв пенсне и бессильно опустив его к полу. Увидев Дельмека, Федор Васильевич подошел к нему, положил ладонь на плечо. - Окунулся бы ты в купель, Дельмек! И от тебя и от меня отвязался бы этот кутейник! Вместо ответа Дельмек опустил голову, а ночью ушел, чтобы никого не обижать - ни Эрлика, ни самого себя, ни людей, которые его приютили и обогрели... Слава в горах летит на птичьих крыльях. В двух-трех аилах всего и ночевал Дельмек, двум-трем людям помог чем мог, а его белый клеенчатый фартук уже узнавали на всех дорогах и почтительно кланялись, приложив руку к сердцу: - Доброй дороги вам, лекарь! Так на волне своей неожиданной славы и добрался Дельмек до края долины Посхон, полностью соответствующей своим названием настоящему его положению*. Соорудив временное жилье, он начал помаленьку обживаться. Лекарств у Дельмека не было, кроме пузырька с настойкой йода, но он ходил с доктором за травами в лес, многие из них хорошо знал и видел, как Галина Петровна и сам Федор Васильевич готовили из них различные настои и отвары. Где не хватало приобретенных у доктора познаний, Дельмек охотно прибегал к проверенным народным средствам. И слава Дельмека как лекаря крепла все больше. * Название местности можно перевести как укрытие для бродяг. А в долине Посхон и в других соседних с ней долинах все шло своим чередом: рождались и умирали люди, болели и выздоравливали, богатели и разорялись, старились и набирали красоту и силу. Однажды приехал в его долину и знаменитый в горах кам Оинчы, большое камлание было по случаю первой травы, когда пожертвовали пять коней. А через три дня провожали в последнюю дорогу старика Жетона - владельца больших стад, отца трех сыновей и дочери Сапары, славившейся своей красотой. Дельмек не лечил Жетона, но его тоже позвали, там он и познакомился с сыном кама Оинчы Учуром, оставшимся после отъезда отца поараковать с парнями, хотя всем было видно, что ему приглянулась дочь Жетона. И хотя братья Сапары не прочь были породниться с известным в горах камом, Учур не стал говорить с ними об этом. Потом Сапары куда-то исчезла, и Учур; поискав ее у соседей, уехал ни с чем. Дельмек редко ночевал в своем ветхом жилище: разгорелось лето, начались болезни, и лекарю хватало работы. Особенно часто болели дети. Дельмек умел делать клизмы, умел промыть желудок, знал травы - их настои прекращали понос и рвоту. Пока ему везло - ни один ребенок не умер. Приходилось Дельмеку заниматься и хирургией - резать нарывы, вытаскивать занозы, рвать больные зубы. И домой он теперь никогда не возвращался с пустыми руками... Неожиданно в долине снова появился Учур и увез подругу Сапары Барагаа, сделав ее своей женой. Ее отец уже не держался в седле и преследовать дочь не стал, хотя, по закону гор, мог и потребовать плату за Барагаа от самого кама Оинчы. Но где тягаться бедному пастуху с могучим камом! И он махнул рукой: - За ветром не бегают. Пусть живет, где хочет и с кем хочет! Девка в доме - чужая овца в стаде. Жердяной аил, крытый корой и утепленный кошмой, набитой на стены, братья Сапары поставили в один день. Кучук привез кучу посуды и тряпья, оставил у привязи свою лошадь под седлом и сам посадил сестру у очага: - Живи здесь, Сапары, и будь Дельмеку хорошей женой! Та покорно кивнула, мельком взглянула на озабоченное лицо мужа, занялась обедом. Братья и Дельмек сидели за тепши молча, только Кучук говорил и говорил, не закрывая рта ни на мгновенье: - Надо тебе с Учуром подружиться! И кама, и лекаря при одной беде зовут! Вот и условься с ним! Учура первым позовут, пусть на тебя кивнет: "Лекарь посмотрит, буду камлать!" Тебя первым позовут, про Учура не забудь: "Я помогу, но кам поможет лучше!" Вот и будете хорошо жить - сладко есть, горько пить! - Он хохотнул, довольный своей остротой. - Умные люди всегда друг возле дружки держатся! А как иначе? Где волки пируют, там и шакалу есть что подобрать себе на обед... Дельмек смотрел на Сапары и удивлялся ее покорности. Вот и не верь после этого, что и в наложницы она пошла с таким же равнодушием, как и в жены к нему! Покорная жена - хорошо, но покорная сестра у такого брата, как Кучук, - никуда не годится... "Ничего, - думал он, - отдам ему свои долги, и ноги его больше в моем аиле не будет! Только бы с Сапары у нас все хорошо пошло..." Но и с Сапары у Дельмека пошло плохо. Переночевав в его аиле и покорно приняв его ласки, она утром ушла к братьям. Но Кучук ее привел снова, пригрозив: - От Дельмека не смей больше уходить! От Дельмека ты можешь уйти теперь только в аил горбуна и тастаракая Хадрана, нашего соседа по стойбищу! Сапары с ревом упала на орын: - Я не люблю лекаря! От него, как от барана, травой пахнет! Он - колдун, у него глаза разные! Кучук положил широкую ладонь на плечо Дельмека и, протягивая плеть, подмигнул: - Женщину, Дельмек, кнутом учить надо. - Я не смогу, не сумею. - Она сама выпросит! Уж я-то свою сестру хорошо знаю! Кучук уехал, взяв у Дельмека несколько монет и бумажных денег, пообещав привезти к нему нового кама Учура, чтобы аракой и мужским словом скрепить договор о помощи друг другу. Что-то в разговоре брата и мужа успокоило Сапары. Она занялась хозяйством, и скоро все вошло в берега, как река после половодья. Муж Сапары стал часто бывать у Кучука, вместе с братьями ездил раза два или три на охоту. Тем более, что зимой Дельмека почти не звали к больным, и времени у него было свободного много. Но к весне все эти попойки и развлечения пришлось бросить - весна снова привела на стойбища разные болезни, и приходилось порой целыми неделями не покидать седла. Скоро Дельмек почувствовал, что Кучук сдержал свое слово, ему хорошо стал помогать Учур, которому надо было платить за услуги точно такими же услугами. Потом Учур с Барагаа сам приехал к Дельмеку. Мужчины охотно познакомились заново, а женщинам и знакомиться не пришлось - они были подругами с детства... Все закрутилось в одном клубке, где ни конца не было, ни начала: то Учур зовет Дельмека к пастуху или охотнику, то Дельмек-Учура; то Барагаа гоститу Сапары, пока их мужья по своим делам ездят, то Сапары-у Барагаа. И за все это время только раз у молодоженов случилась размолвка. Узнав, что у Барагаа будет ребенок, Сапары встретила Дельмека упреком: - Я тоже хочу ребенка, муж! - Заводи, будь со мной поласковей, - попробовал отшутиться Дельмек. - Кто же тебе мешает? - Ты мешаешь! Детей женщинам богиня Умай2 дает, а ты русскому богу Еське Христу свою душу продал, когда жил у доктора! Вот Ульгень и приказал Умай, чтобы она не баловала своим вниманием жену лекаря-колдуна!.. Оставь хотя бы на время свое ремесло! Я сама выброшу твой проклятый фартук! - А на что мы жить будем? - удивился Дельмек. - Братья помогут! Я сама поговорю с Кучуком. Дельмек усмехнулся. Сапары, оказывается, и в голову не приходило, что все заработки ее мужа шли братьям, которым он становился все больше и больше должен. Сначала Дельмек расплачивался за жену, аил с барахлом и коня; потом платил за тех овец, ячмень и молоко, что Кучук давал на пропитание в течение всей зимы; сейчас будет платить за Учура, которому Кучук споил не один аркыт араки и скормил не одного барана, пока кам не согласился помогать зятю... Конечно, можно попробовать пожить и охотой - меха в цене у купцов-чуйцев, а мясо и в собственном казане не будет лишним. Но со старой отцовской кырлой много не наохотишься, а ружье-двухстволка тоже денег стоит! - Потерпи еще немного, Сапары! - попросил Дельмек... - Скоро все наладится... Я сам съезжу к родовому дереву и наделаю тебе кермежеков, чтобы через них ты упросила Умай и она, наконец, одарила тебя ребенком... Но Сапары только фыркнула рассерженной кошкой. Она больше не могла и не хотела ждать! Только ссора, как и настоящая беда, не заставила себя долго ждать. Дельмек только что вернулся от пастуха Яшканчи, у которого тяжело заболел старший сын. Всю дорогу у Дельмека горели щеки от стыда - болезнь Шонкора была непростой и надо было посоветовать пастуху не за камом ехать, а за доктором Гладышевым! А только отступать Дельмеку было некуда: Учур отомстит, лишив его заработков не только на все лето, но и на будущий год... - А я у брата была! - сообщила Сапары, сияя от собственной удачи. - Он согласен со мной, тебе надо заняться охотой! Он даже свое ружье тебе подарил! Вот. И в руки Дельмека легла новенькая винтовка с нарезным стволом и магазином на пять патронов. Да, это была не кырла! Это было настоящее оружие! - И патроны Кучук дал? - Патроны ты сам купишь! Ну что, доволен? Снимай фартук. - Не спеши, жена. На патроны еще надо заработать... Да и какая сейчас охота? Осенью будем на охоту ходить! Сапары потускнела. Ей казалось, что стоит бросить фартук мужа в огонь, как добрая Умай придет к ней в сладком сне и скажет тихо и нежно: "Сегодня ты стала матерью, женщина". - Кучук не сказал, сколько стоит винтовка? - Не сказал. Да и зачем? Он же подарил тебе этот мультук! "Подарил... Кажется, теперь мне вообще не придется на своей постели спать..." - Придется, жена, вернуть подарок... В глазах Сапары стыло изумление: мужу ее брат сует в рот кусок сала, а он его отпихивает руками! Ну разве не бестолковый у нее муж? - Я не могу больше смотреть на тебя! - закричала Сапары, давясь слезами. - Я поеду к Барагаа, хоть ей поплачусь в подол!.. - Поедем вместе, - согласился Дельмек. - Мне тоже надо поговорить о делах с Учуром. - Она, наверное, уже родила, и мужчине нечего делать возле ребенка, у которого еще нет имени! - Дадим имя. Если мальчик - имя дам я, если девочка - ты! Готовь подарки! - Дельмек резко встал и вышел из аила. - Будь хозяйкой в моем доме, Сапары! - попросила Барагаа. - Я не могу подняться, а муж пьяный приехал с камлания и спит. Дельмек коротко и неестественно хохотнул, подражая Кучуку: - Ничего, Алтай пьяниц любит! Барагаа удивленно посмотрела на мужа подруги: он почему-то сегодня говорил крикливо, быстро, и его глаза бегали из угла в угол аила, как голодные мыши. Поругались дорогой с Сапары? - Мясо есть? - спросила Сапары, заглянув в котел. - Есть. Муж привез. Дельмек достал половину бараньей туши, разрубил ее на куски. - Все варить? - снова спросила Сапары. - Вари все. Муж любит поесть. Да и вы, наверное, голодные... - Дров принеси! - повернулась Сапары к мужу. Дельмек повиновался. Скоро весело загудел огонь под казаном, высоко поднимая золотые языки пламени над тулгой, почерневшей от копоти. Барагаа неловко повернулась на орыне, застонала. - Что с ней? - спросил Дельмек шепотом. - Ты же лекарь! - усмехнулась Сапары. - А не знаешь, что бывает с женщиной, которая дала горам новую жизнь! Дельмек поморщился: опять она его поучает! При Барагаа! Мало ей дороги было в тридцать верст? Нет, надо поставить Сапары на место, пока она совсем не села на голову! Прав был Кучук, когда хотел подарить ему кнут... Он открыл тажуур, привезенный с собой, налил две пиалы араки. Одну отнес Барагаа, к другой приложился сам. Отпил глоток, удовлетворенно почмокал, спросил вкрадчиво: - Как ребенка назвала, Барагаа? Кто имя дал? - Чейне принимала девочку. Она и имя дала. Дельмек насмешливо посмотрела на Сапары: вот и тебя опередили! И кто? Молодая жена отца Учура, за которой сын охотится! - Что она уехала так быстро? Ни еды, ни питья в аиле... Очаг - и тот почти погас! - Ыныбас торопился к брату. И этот орус тут был?! Замешкались они с Сапары, надо было сразу ехать! - И Чейне уехала с Ыныбасом? - прищурился Дельмек. - Он не знал, где стоит аил брата. Дельмек прикусил губу, чтобы не рассмеяться: "Все он знал! Он, как и Учур, тоже эту телку Чейне пасет! Но у Ыныбаса шансов побольше будет, чем у нового кама... Да и свободен, без жены и ребенка... Хе-хе! Будет подарочек Оинчы! И правильно: не бери в жены молодую девку! Старуха ни к кому не уйдет, а молодая жена будет молодые ласки искать..." - Будет теперь у Учура еще один брат, - ухмыльнулся Дельмек, протягивая руку к тажууру. - С бородой, как у русского! - Помолчал бы про других,- посоветовала Сапары.- Не ту пуговицу слов пришиваешь! У тебя-то самого все ли ладно в аиле? Это уже было сверх всякой меры! Да и что она имеет в виду? То, что у жены Дельмека ребенка нет, или то, что у Дельмека давным-давно и жены нет? - Поехали домой! Нечего тут нам ополоски с чужого пира глотать! Все без нас с тобой сделали, только и осталось, что в работники к каму наняться! - Куда спешишь, Дельмек? - подала голос и Барагаа. - Проснется муж - араковать будете! Да и мясо скоро будет готово. - Этот бык никогда не проснется! Сапары села на орын к Барагаа, женщины пошептались о чем-то, потом вместе рассмеялись. Дельмек обиженно вышел из аила, обнял коня за шею, ткнулся лицом в его лохматую гриву. Уехать? Куда и к кому? Всю дорогу Сапары корила его нищетой и безродностью, попрекала братьями, которые дали ему все - и дом, и жену, и коня. И, если она захочет, то он снова останется нищим, каким был! Если бы только Сапары знала, каким он был!.. От детства в памяти остался страх, когда хотелось бежать в горы, в долины, в лее - куда угодно, чтобы не слышать паскудных и осточертевших криков за спиной: - Ээ-гей! Адыйок* идет! Бей его палкой! * Безотцовщина, злой и отчаявшийся человек, отверженный рода. - Бери камни! Бей Адыйока! И он летел от обидчиков, не чувствуя под собой ног... А назавтра повторялось то же самое. Конечно, Дельмек знал легенды о сиротах, сумевших отомстить обидчикам, стать сильными и властными людьми в горах. О Борочуде, например, которому повезло только потому, что он встретил в лесу, куда бежал от гонений, змею и спас ее от лесного пожара, устроенного грозой. Эта змея в знак благодарности научила его понимать язык леса и гор, рек и долин, зверей и птиц. А это сделало его могущественным и неодолимым батыром: самые хищные и страшные звери послушно ложились у его ног, реки поили его, а долины кормили, даже сама сказочная птица Каан-Кэрэдэ переносила Борочуда из одного места в другое с быстротою молнии... И вырос сирота, которому еще совсем недавно любой мог дать безнаказанную оплеуху, в могучего алыпа, победившего вскоре не только своих недавних обидчиков, но и жадных баев, зайсанов, уничтожившего злого хана Караты-Каана. Он даже установил на земле вольную жизнь и, в конце концов, женился на самой красивой девушке Алтая. Живет в народе легенда и о Сиротинушке-Юскузеке, похожая во многом на легенду о Борочуде... Почему бы и ему, Дельмеку, не повторить их судьбу? Но нет... Двадцать лет скоро ему, а никаких чудесных перемен в жизни пока не предвидится. С женой и то не повезло. И от доктора из-за попа ушел. И с этими братьями жены, и с камом Учуром запутался... Конечно, хорошо бы опять вернуться в детство, даже и в печальном образе адыйока! Хоть там и было много обид, но не было этой тоски, этого страха... Куда он идет по своей кривой тропе? Никто не знает... Дельмек хорошо помнил день, когда его возвели в ранг мужчины. Это случилось вскоре после того, как погиб его отец-охотник, а в аил к матери пришел чужой мужчина из рода Юсть. Самого малочисленного на Алтае и самого неживучего. Про этот род говорили с насмешкой: им нельзя плодиться больше ста человек. Если рождается сто первый, то старики заранее идут рыть могилу или пригибать дерево - кто-то в роду все равно умрет ночью, он - лишний на земле! И чем он привлек мать Дельмека? Та была крупной и сильной женщиной, не уступающей в работе мужчинам. А он - маленький, сутулый, с козлиной бородкой и таким же блеющим голоском. Одно и отличало его от других - постоянно бегающие нахальные глаза. Его везде и всюду встречали с насмешливой ухмылкой, только одна мать таяла и млела, становясь беспомощной, когда он подходил к ней, укладывал ее голову себе на грудь и глубоко запускал костистую руку под чегедек, мотая головой мальчишке: иди, мол, погуляй... Он гулял столько, сколько никому из мальчишек не позволяли! Целыми днями болтался у чужих аилов и юрт, подбирал куски, брошенные собакам, пока не темнело небо и звезды не протыкали своими острыми иголками его темно-синий сатин... Кто-нибудь приводил Дельмека домой, упрекал мать, но та, наградив его равнодушной затрещиной, отправляла спать, не поинтересовавшись, ел ли он что-нибудь, выпил ли хоть пиалу молока3. Если Дельмек не успевал заснуть сразу, то потом не мог вообще от страшных для него ночных звуков, смеха и стона матери, воркотни Акыма, скрипа орына, готового развалиться. А утром его мать, как ни в чем не бывало, сияя горящими, глубоко запавшими от постоянной бессонницы глазами, обегала соседок, чтобы с восторгом рассказать о своем Акыме, лучше которого нет, не было и не будет больше на земле! Странно, но женщины не только не смеялись над ней, а завистливо и трепетно вздыхали, говоря чуть ли не шепотом, боязливо и лукаво оглядываясь по сторонам: - Да, настоящих мужчин сейчас уже и нет... Тебе повезло, Уркене! Держись за него, не отпускай, охотницы на такого мужчину найдутся на любом стойбище!.. И только мужчины искренне жалели мать: - Совсем тронулась Уркене, как ее Темира медведь заломал! Медведя никто из охотников плохо не поминал: он был хан и дух леса, ему можно все, не то, что лысому барсуку! Дельмека, когда он оставался один, душили стыд и обида. Ему казалось, что и в смерти отца виновата мать. Если бы она не ворчала на него и не корила постоянно, то и не пошел бы тот к берлоге, тревожить чуткий осенний сон зверя... Однажды мальчишка не выдержал и упрекнул ее: - Зачем ты привела этого Акыма? Разве нам плохо было жить с тобой вдвоем? Та рассердилась и стала гнать его: - И ночевать не приходи! Но Акым неожиданно заступился за Дельмека: - Куда он пойдет? К медведю, что ли?.. Надо его сделать мужчиной, обручить с какой-нибудь девушкой постарше, и пусть они строят свой аил! Отчимства горы не признавали. Обычно детей и жену погибшего брата брал себе неженатый дядя. Но младшего брата у отца Дельмека не было, и потому он со смертью Темира становился настоящим адыйоком. Предложение Акыма, вообще-то, ничего не меняло в судьбе мальчишки, но давало ему некоторые права на самостоятельность. А это и было для него самым драгоценным! Быстрое согласие Дельмека рассмешило Уркене и вызвало самодовольную усмешку Акыма: - Вот и хорошо! Найдем тебе невесту, чтоб была тебе вместо матери, и - живи, как мужчина, привыкай... Задуманное Акымом было скорее развлечением для взрослых, чем стоящим делом для мальчишки. Но для обряда-церемонии Уркене и Акым готовились серьезно: уговорили стариков, которым было все равно, натопили большую чашку жира, срубили молодую гибкую березку и пропустили ее вершинку в дыру дымохода. Потом стали искать и звать Дельмека - уже собрались парни и молодые мужчины поглазеть на диковинную игру, а если повезет, то и поучаствовать в ней. Но вдруг струсивший мальчишка затаился в кустах и дрожал, клацая зубами, не столько от холода, сколько от ужаса. Его все-таки нашли такие же, как он сам, мальчишки, его постоянные преследователи, а старик Капшун подставил убегающему Дельмеку ногу и, когда тот упал, крепко вцепился ему в плечо: - Дурачок! Хозяином станешь в собственном аиле, свою дочку Байым тебе отдам, а у нее все есть... - Она же старая, ака! - Для тебя старая, для меня молодая... Да и какая тебе разница? Кормить тебя будет, учить всему, что мужчине знать положено. А там привыкнешь, обживешься! Мало ли? Меня самого таким же сопливым мальчишкой женили!* * Описываемые пережитки левирата и инициации не были характерны для всех алтайцев, но практиковались в отдельных сеоках достаточно долго. Старик впихнул Дельмека в родительский аил, где уже сидели с десяток полупьяных друзей матери и Акыма. Старик Капшун поставил мальчишку возле очага, привязал косичку к вершинке березки, подал всем собравшимся знак... У Дельмека потемнело в глазах: он видел тех, что собрались перед аилом, которые будут его дергать за косичку изо всех сил, если не расслышат или не поймут его ответа на вопросы стариков. Он хотел откровенно разреветься, но в это время к нему подошла Уркене, протягивая кырлу отца: - Вот что получишь от нас с Акымом, если будешь слушаться! У Дельмека вспыхнули глаза: за отцовское ружье, с которым тот ходил на охоту, он был готов не только все муки вытерпеть, но и живую ящерицу проглотить, если бы только этого потребовали от него старики или парни! Потоптавшись, старик Капшун присоединился к старикам, проводившим испытания мальчишки, и задал первый вопрос: - Почему у кабарги белые пятна на шкуре? - Ее обрызгали молоком. Кабарга похожа на козла и ее надо было как-то пометить, чтобы люди не путались. Старики посоветовались и решили, что мальчишка ответил верно. И тут же его дернули березой за косичку - говори громче, мы тебя не слышим! Это сигналили те, что были за стенами аила. - Какой рост у Сартакпая4? - До неба! - заорал Дельмек во всю глотку и от страха, и от боли одновременно - парни дернули вторично, хотя просто не слышали вопроса. - Выше любой горы! - А какая гора на Алтае самая высокая? - Ак-Сумер! - Как Алып-Манаш вышел из беды? - Он написал письмо другим богатырям на крыле гуся, и они выручили его. Вопросов было много, и скоро Дельмек охрип, отвечая на них громко и отчетливо. Но этого развеселившимся не на шутку старикам и парням было мало. Подмигнув Капшуну, Акым проблеял по-козлиному свой глупый вопрос: - А что делают мужчина и женщина, когда остаются одни? Дельмек смутился, но его тотчас дернули за косичку. И он проорал из последних сил: - Других дураков делают! Не выдержали старики и парни, что проводили испытания мальчишки: переглянулись, хихикнули, поняв на кого и почему намекал Дельмек. И хотя муж матери настаивал на новых вопросах, парни уже бросили березку и ушли. И потому решение стариков было единодушным: парень выдержал испытания на мужчину, может строить собственный аил и заводить со временем семью. Акым вынужден был преподнести мальчишке, ставшему мужчиной, чашу с топленым жиром, а Уркене - отдать ружье Темира. Дельмек не стал строить свой аил и не взял в невесты, а потом и в жены дочку старика Капшуна, которой уже стукнуло тридцать два года. Получив отцовское ружье, он стал охотником, потом ушел в долину к русским... - Э-э, что все это вспоминать! Дельмек погладил коня по теплой морде и вернулся в аил, где уже слышался хриплый голос Учура. Глава третья СМЕРТЬ ШОНКОРА Сначала тропа круто шла вверх, потом переломилась и так же круто пошла вниз, к отаре, юрте и аилу Яшканчи, похожих отсюда, сверху, на большую каракулевую шкуру, придавленную двумя перевернутыми пиалами. Учур в полном наряде кама, в который он облачился почему-то дома, а не на месте камлания, казался со стороны петухом - крикливой и бесполезной птицей русских, поднимающей солнце после его ночного сна. Русские вообще никак и ничем не были похожи на алтайцев: они умели держать огонь взаперти в каменных сундуках; жили не в дымных аилах, а в больших деревянных домах, с дырами в стенах; шили одежды не из шкур, как все люди гор, а мастерили их из кусков тканей, сплетенных из грубых и толстых нитей. Они ковыряли железом землю, обували своих коней в железо и даже мясо жарили на железных лепешках с загнутыми краями. А говорили вообще непонятно - сколько ни прислушивайся, ни одного слова не поймешь! Нет, к русским Учуру дороги нет! Камы им не нужны, а их бородатые попы всегда плюют вслед любому каму, бормоча сердитые и несправедливые слова. Учур был с отцом в долине Куюма, видел русские села и бородатых людей, не любивших алтайцев и не пускавших их в свои дома. Сначала Учур думал, что все бородатые русские - попы. И удивился, что в селе так много попов. Спросил у отца, а тот лишь рассмеялся: "Попы только те, что в женских чегедеках ходят и кресты носят на груди. Остальные просто орусы, у которых хорошо растут волосы на лице!" Учур тогда охотно согласился с отцом: хорошая борода всегда редкость для алтайца. Интересно, растет сейчас у Ыныбаса борода или нет? Должна расти - он ведь крещеный алтаец, почти русский! А у Яшканчи - свои думы. Скрепя сердце позвал он кама Учура по совету лекаря Дельмека... Не поможет Учур сыну, как и Дельмек не помог... Да, зря он назвал сына Шонкором! С таким гордым именем мальчишки долго не живут!* Надо было лягушкой назвать или ящерицей! Теперь-то Шонкору определенно не уйти от духов-кермесов, не разгонит их своим камланием Учур, который уже с утра пьян... Лекарь Дельмек, который учился у русского доктора, полдня старался выгнать из сына болезнь - крепкие травы ему давал пить, на араке тряпки парил и к груди прикладывал, конским сырым навозом Шонкора мазал, жгучей крапивой все тело растирал... Не стало парню легче! * Имя мальчика переводится как "Сокол". Черная шуба Яшканчи давно вытерлась и выцвела, обросла разноцветными заплатами и обносилась. Но он бережет ее и будет носить до тех пор, пока сама с плеч не свалится: первенца, Шонкора, в нее заворачивал... Радовался тогда... Много пил араки и плясал! А теперь что делать Яшканчи? Плакать, кричать, волосы рвать на голове?.. Всадники спустились вниз, остановились возле юрты. Яшканчи первым оставил седло, нырнул внутрь, вернулся с большой чашкой чегеня. Учур ухмыльнулся и, не оставляя седла, единым махом осушил ее, даже не крякнув, хотя Адымаш половину чашки аракой долила. Потом кам спешился, пошел было к юрте, позванивая колокольчиками на шубе, но его остановил голос Яшканчи: - Шонкор - там, в аиле... И махнул рукой в сторону одинокого темного конуса, над которым не струился, как обычно, дымок. Учур поморщился, но пошел взглянуть на больного. Перешагнув бронзовый топор, лежащий на пороге для отпугивания злых духов, вошел в аил. Удивился убожеству жилья и пустой тулге над погасшим очагом, но не подал вида. "Смирился со смертью сына, даже огонь зажечь не захотел..." Но, подумав, оценил находчивость хозяина: увидев погасший очаг и ужаснувшись нищете жилища, кермесы сами убегут из аила куда глаза глядят! - Лекарь был? - спросил Учур. - Что сказал? - Против духов у него нет силы. Тебя велел позвать. Учур кивнул: все правильно - Дельмек помнит уговор. А Яшканчи уже торопливо рассказывал, что Шонкор заболел после весенней откочевки, упав с коня в ледяную воду. Переодеться было не во что - ехал мокрым весь день, и одежда сама высохла на нем. А на стойбище, пока отец с дедом юрту собирали, на сырой земле спал, устав от трудной дороги. Потом кашлять начал, сильно потеть, жаловаться на боль в груди... Кам склонился над больным - глаза сухие, по лицу внутренний огонь гуляет, а пальцы рук синие и холодные. Гулко кашляет, выплевывая гной и кровь... Таких не лечат ни лекари, ни камы! Оинчы бы отказался: "Все равно умрет парень. Не буду камлать, духов зря тревожить!" Но Учур, выпрямившись, сказал другое: - Вода виновата в его болезни. Синего Быка1 вызывать надо, дух воды просить! Вечером камлать долго буду, а утром коня Эрлику подарим, чтоб отвел беду, прогнал кермесов... Яшканчи облегченно вздохнул - не любят камы, когда впереди их лекаря или врача зовут, сердятся. А Учур не рассердился. Хорошо и долго камлать теперь будет! Мальчик пошевелился и попросил пить. Отец поднес к его сухому рту бутылку с ледяной родниковой водой, оставленную лекарем. Учур недовольно поморщился: мог бы и посоветоваться, прежде чем аржаном поить! Вода-то его зло, от нее заболел парень! Неспроста, видно, говорят про Яшканчи, что он - тупой и упрямый, что в русских избах ночует чаще, чем в своей юрте... Кам засопел, поспешно вышел из аила, направился к юрте. Яшканчи, смахнув испарину со лба сына, поплелся следом за Учуром, бормоча слова оправдания. Он боялся, что рассерженный неизвестно на что кам уедет, а больше всего - страшных сейчас слов: "К русским попам вези сына, если обычаи забыл!" А какие обычаи он забыл? Сына напоил, не спросив кама? В юрте Учур сам прошел на почетное место и. сел на шкуру косули раньше, чем успел подогнуть ноги хозяин и раскурить трубку отец Яшканчи. У старого Адучи даже губа дернулась от обиды, но он ничего не сказал неучтивому гостю: не в его привычке было совать нос в дела сына. Яшканчи поймал взгляд отца, нахмурился: - Корми, жена, гостя. А я поеду к соседям. Нам вдвоем с отцом не справиться... Он вопросительно взглянул на кама. Тот благосклонно кивнул. До ближайшего стойбища - семь трубок. А дело идет к вечеру. Вдруг не успеет обернуться Яшканчи? Конечно, камлание Учур может и без хозяина провести - есть мужчина в доме, но так ли все сделает, как надо? Ведь отец и рта не раскроет, чтобы пристыдить кама! А жену Яшканчи Учур и не заметит. Такие, как он, женщине при встрече не обе руки подают, а палец, выражая свое наивысшее презрение... Конь потерял тропу и шел теперь вброд сквозь фиолетовые заросли кандыка. "Пусть так, - согласился с конем Яшканчи. - Пусть будет короче дорога на целую трубку..." Он вспомнил день, когда Адучи, облюбовав долину, где остановил свой измученный кочюш Яшканчи, сказал сыну: - Чего нам еще искать? Здесь надо юрту ставить! И первый дым в очаге был прямым и чистым: по всем приметам их ждало счастье! А наутро заболел Шонкор... Почему же счастье все-таки обошло их стороной? Яман-Куш - худую птицу - просмотрел Яшканчи и не убил ее? - Ок, пуруй! - бормотнул Яшканчи и едва не выронил трубку изо рта на дорогу. Конь Яшканчи остановился возле небольшого холмика из гладко обточенных водой речных камней и гальки, из которых торчали ветки деревьев с полуистлевшими тряпочками. Пастух поспешно оставил седло, развязал опояску, распахнул шубу, добрался до рубашки. Выпростав ее из штанов, Яшканчи оторвал от подола узкую ленточку и привязал за торчащую ветку лиственницы, не успевшую еще завянуть. Подарок хребтовому духу был сделан не только для того, чтобы предельно обезопасить свою дорогу, но и во много раз удлинить дорогу злых духов в аил больного сына. Поправив одежду, Яшканчи набил третью трубку, высек искру кресалом, прикурил, раздавил тлеющий трут пальцами. Солнце еще высоко стояло над горами, но торопиться надо, можно и не успеть до того, как упадет ночь! Ослепительно горели шапки гор, на которых никогда не таял снег и катились только ледяные ручьи. На каждой горе их больше, чем волос на голове женщины. И все они сливаются в реки, а те реки стекаются вместе, связываются, как косы у алтайки, лентой большой реки. А большая река где-то сольется с другой большой рекой, а та - с морем... Дальше Яшканчи понимал плохо: выходило, что и больших рек на земле немало? Куда же они льют свои воды? В какие бездонные моря? И почему об этих морях так часто и так много поют кайчи в своих легендах? А кайчи всегда поют только о том, что сами хорошо знают...* * Действительно, алтайский эпос воспевает страну, где вечное лето; деревья, под кроной которых могут укрыться табуны коней; море с девятью заливами; железные и каменные крепости, плюющиеся огнем. Откуда это пришло в эпос - загадка для его исследователей и по сей день. Пастух смутился, покачал головой: не ребенок ведь он, чтобы самому себе глупые вопросы задавать и придумывать для них такие же глупые ответы! Разве мало других забот у него? Еще через две трубки ноздри Яшканчи уловили кисловато-дымный запах аила. Отлегло от сердца - не успел на новое место откочевать Сабалдай, хотя и грозился, ругал траву! А может, и не аил друга дымит очагом? Алтайцы, как вода в реке, - текут и текут... Куда, зачем, к какой реке и к какому морю? Конь тоже уловил запах жилья, всхрапнул. Яшканчи повеселел: будет гостю пиала араки, пообещал конь! И впервые за весь сегодняшний день почувствовал, что он голоден и не против глотнуть питья, туманящего мозги и отгоняющего отары тревожных и страшных мыслей. Нежданного гостя встретили с радостью - в аиле родился малыш. Старухи уже смазали его конским топленым салом и положили к груди матери, а теперь любовались, с какой жадностью и охотой тот сосет молоко. Со всех сторон сыпались пожелания: - Резвым будет, как аргымак! - Здоровым и сильным будет, как Сартакпай! - Морозов бояться не будет, болеть не будет! - Никакая вода не смоет его красоты! - Счастье свое будет в тороках возить! Кричали громко, во весь голос, чтобы черные кермесы могли слышать все это и пятиться прочь от младенца. А вот имени ребенка не называли... Значит, Яшканчи - первый гость и он даст новорожденному его вечное имя! Какое же гордое имя ему дать? А может, не надо гордого имени, чтобы долго и счастливо жил, забытый духами? Очень бы хотелось Яшканчи дать мальчишке имя своего больного сына, чтобы отвести беду. Но, убежав от его Шонкора, кермесы прибегут к этому, маленькому внуку Сабалдая! Гостя приветствовал сам хозяин. И не чашкой чегеня или чая - чочоем2 араки. Подождал, когда Яшканчи вернет опорожненный сосуд, приложил руку к сердцу: - Зверь родится с шерстью, и только камень не имеет кожи. Назови имя моего внука! - Первый внук у тебя? - Пока первый. - Вот и имя ему. Первый! Ухмыльнулся Сабалдай, дернул себя за бороду: хитрее не придумаешь! Поищи-ка среди тысяч младенцев самого первого! Пригласив дорогого гостя к тепши, Сабалдай подал знак женщинам: накормить и напоить Яшканчи так, чтобы на коня сесть не мог! Но тот поднял предупреждающую ладонь: - По делу я к тебе, Сабалдай. Коня тебе седлать надо, сыновьям твоим - Курагану и Орузаку - тоже. Кама Учура позвал - сына лечить, Шонкора. Болеет шибко! Сабалдай осуждающе качнул головой: - Лучше бы тебе за русским доктором съездить... Друг Яшканчи хорошо знал русских. И даже собственную избушку в одной из их деревень построил. Да раскатали ее староверы по бревнышку, не дали очаг зажечь и дым к небу пустить. Пришлось наспех собрать - без крыши и двери... Ничего, доделать всегда можно! Дымом окурена, никто теперь не тронет... Тиндилей, жена хозяина, подала гостю пиалу с чаем, разломила пополам свежую лепешку, щедро намазала ее маслом, положила перед Яшканчи. Тот кивком головы поблагодарил, но есть не стал - ждал вопросов. И они посыпались: хорошо ли пасется скот, не ходят ли по аилам дурные новости, не жалуются ли люди вокруг на жадных сборщиков податей - шуленчи и демичи3? Что он мог им сказать? Собственное горе оглушило и ослепило Яшканчи. Новостей нет - вот и весь ответ... Но так не бывает Если нет плохих новостей, то непременно есть хорошие. - А у вас? - Много новостей и все худые, - вздохнул Сабалдай. - Какие-то люди появились в горах, говорят. В белых чегедеках и на белых как снег конях! - Русские попы? Они давно по горам ходят. - Может, и попы. Только другие... Бурханы! - Бурханы? - удивился Яшканчи. - Уж не посланники ли нашего старинного бога Бурхана, у которого были серебряные глаза и белые как снег волосы? - Тот Бурхан забыл о людях, презрел их, а эти идут к людям! Пока хозяин сбивчиво и бестолково рассказывал Яшканчи о загадочных попах-бурханах, тот настороженно поводил глазами по аилу: где Кураган и Орузак? Успеют ли они к Мендешу в соседнюю долину заглянуть? Может, Сабалдай уже сам догадался отправить их? Тиндилей приняла внука из рук снохи, протянула гостю: - Похвали, Яшканчи! Керкей балам? - Керкей, керкей! Хороший мальчик, крупный! - Яшканчи нащупал на опояске ножны, снял их, протянул Сабалдаю. - Хоть и не по обычаю, но другого подарка у меня нет... Пусть этот парень дойдет до солнца и сделает то, что мы с тобой не смогли или не успели! Старик расцвел: лучшего пожелания у алтайцев не бывает, да и не придумать лучше! Яшканчи отодвинул пустую пиалу, встал: - Поеду к Мендешу. Приглашу и его с сыновьями. - Сиди, - сказал Сабалдай добродушно. - Кураган уже поехал к Мендешу, а Орузак - к Суркашу. Подождем их... А пока давай араковать с тобой, внука славить! У нас - радость, у тебя - горе. И то и другое надо аракой разбавлять, мясом заедать. Розовел дым в верхнем отверстии аила, озаренный лучами закатного солнца, когда вернулись сыновья Сабалдая с гостями. В аиле сразу стало тесно, и женщины перенесли огонь на площадку перед жилищем, прикрыли его треножником с большим казаном. Подвыпивший старик долго никого не хотел отпускать, непрерывно хвастаясь внуком. Уже и луна поднялась над горами и небо открыло звездные глаза, а Сабалдай поднимал пиалу за пиалой: - Пусть у внука будет много табунов! - Пусть все красавицы гор любят его! Яшканчи не осуждал старого друга. Надо сначала поднять чашу радости и испить ее сладость и удовольствие, а уж потом поднимать чашу горя и выпить ее полынную горечь и яд. ...Кам Учур, как и предполагал Яшканчи, не стал дожидаться позднего возвращения хозяина с гостями и соседями. А может, и боялся, что свидетелей его камлания будет много... Не успел утихнуть перебор копыт коня Яшканчи, как он заставил Адымаш разжечь очаг в аиле и сразу же стал камлать. Адучи сразу же понял, что привезенный сыном кам не столько возбужден ритмом бубна, сколько пьян. Не надо было невестке ставить рядом с ним почти полный тажуур... Тихо и ровно рокотал бубен, медленно и вяло дергался кам вокруг огня, не кричал, а что-то бормотал себе под нос. Таким камланием не то что духов, а и муху было испугать невозможно! И как мог позвать его Яшканчи? Неожиданно Учур споткнулся и упал, как подкошенный, отбросив бубен. Хотел подняться и не смог. Адучи поник головой. Младший сын Яшканчи скользнул к недвижно лежащему каму, потрогал его, потом поднял бубен, закружился, размахивая им и что-то горланя, явно передразнивая кама. И хотя этого нельзя было делать, никто не остановил мальчишку - смотрели, грустно усмехаясь, и в глазах Адымаш стояли слезы. Поднялся Адучи, шагнул к Учуру, освободил его от шубы, но один оттащить онемевшее тело на свежий воздух не смог и обреченно махнул рукой: - Какой он кам? Пусть тут и валяется... Лишь к полночи приехал Яшканчи с гостями. Увидев виноватые глаза жены, спросил у отца сухо: - Камлал хоть? Адучи нехотя кивнул, чтобы не позорить сына перед его друзьями. Яшканчи нагнулся, поднял бубен, чтобы положить на шубу кама, снова посмотрел на отца: - Ты не обидел его, не отругал? - Я - нет. Он нас всех обидел, сын... И тут же поспешно заткнул рот трубкой: при каме нельзя говорить плохое о нем, если даже тот спит. Проснется - духи перескажут ему весь разговор, а кам отомстит жестоко. - Ладно, отец. Завтра я с ним сам поговорю! Яшканчи все понял сам: Учур напился до камлания, а не потом. И виноват в этом не только отец, но и Адымаш тоже. Дорого им всем обойдется теперь эта щедрость! Но что с женщины возьмешь и как упрекнешь отца? Хоть бы к утру протрезвился... Горестно вздохнув, Яшканчи направился к аилу сына. Наткнулся на Учура, лежащего навзничь прямо у