входа, еле сдержался, чтобы не пнуть. Тот, будто почувствовав тяжелый взгляд пастуха, пробормотал что-то, сел, но снова повалился наземь... Яшканчи опустился на корточки в изголовье у сына, положил ладонь на пылающий лоб. Шонкор открыл глаза, спросил слабым голосом, но довольно ясно: - Луна светит, отец? - Светит луна, сын. И звезды светят... - Покажи их мне, отец! Яшканчи легко поднял изболевшее тело сына, вынес из аила, положил его на теплую траву, выпрямился: - Ты слышал камлание? - Да, отец. Я слышал, как духи воды говорили с камом. Мне стало хорошо, и я уснул. Оттаяло сердце у Яшканчи на Учура. Значит, кам сделал свое дело как надо? За что же обижен на него старый Адучи? Только за то, что Учур - пьяница, а отец не любит пьяниц? - Звезда упала. Куда она упала, отец? - Я не видел. Шонкор слабо засмеялся: - Это потому, что ты все время смотришь на меня и плачешь. - Я не плачу. Дым от очага попадает в глаза. - Мне хорошо. Накрой меня своей шубой, отец... Он сразу же уснул, и Яшканчи прикорнул рядом с ним. Трудная жизнь у всех на земле. И у камов она не легче: им надо говорить с духами, приказывать им, а потом духи сами терзают своих повелителей, не дают им спокойно спать. Как Учуру, который что-то бормочет, вскрикивает, куда-то порывается бежать... Яшканчи разбудил Мендеш, тронув его за плечо. Он поднялся и тотчас с тревогой посмотрел на сына: Шонкор спал, тихо постанывая. И сердце Яшканчи снова сдавила ледяная рука страха за него: неужели все напрасно, неужели все хлопоты и тревоги впустую? - Скоро светать будет, - сказал Мендеш шепотом. - Надо приготовить все заранее, чтобы не торопить и не сердить кама. - Сабалдая надо позвать, он все знает. - Сабалдай и Суркаш нас уже ждут, Яшканчи. Жертвенное место они выбрали еще ночью при свете полной луны, когда ехали к становищу. И каурого жеребца пригнали из табуна сыновья Сабалдая. Конечно, вороной конь был бы лучше, но где его возьмешь? Они же не зайсаны, чтобы держать специально отобранных жертвенных коней на случай беды или смуты! Теперь надо вырубить два жертвенных кола и вогнать их в землю, соорудить священную лестницу - таилгу и токпиш. К левому колу потом привяжут жертвенного коня, а к правому - куст вереска. Тогда только можно будить кама и звать остальных людей... Золотая огненная полоска встала позади гор, сделав их вершины черными и четкими. Времени было мало и, пожалуй, Мендеш поздно разбудил Яшканчи: три трубки не успеешь выкурить, как встанет солнце. А при свете солнца кам не станет беспокоить Эрлика - не любит злой и могучий бог света! Яшканчи взял топор, лежащий на пороге опустевшего аила, зевнул, потому что был его сон короче мизинца младенца, хотел сдернуть шубу со спящего сына, но передумал: если хорошо работать топором, то и в полуистлевшей рубахе холодно не будет. Но его опять опередили сыновья Сабалдая, успевшие не только срубить березки внизу, у ручья, но и затесать их. Теперь они ждали только старших, которые, по обычаю, должны были своими руками забить их в землю. - Поднимай людей, Яшканчи, - сказал Мендеш. - Мы тут сами управимся. И кама буди, хватит ему дрыхнуть, бесстыжему! Яшканчи испуганно поднес ладонь ко рту: зря так плохо сказал Мендещ про кама! Не будет толку от молитвы Учура, если ругать его на рассвете, когда у всех духов уши настороже! Он нырнул в юрту, нащупал теплое плечо Адымаш. - Буди женщин, жена. И пошел к каму. Учур лежал на спине, раскинув руки, и от его храпа летела зола из почти погасшего очага, где на треножнике остывал котел с чаем. Яшканчи бросил несколько хворостин на угли, они вяло задымили. Наверное, что-то попало каму в нос, он оглушительно чихнул и проснулся, продирая запечатанные недавним сном красные глаза. Увидев Яшканчи, вздохнул, начал подниматься с земли, упираясь руками в землю. - Пора... Все готово. - Березы без ломаных сучьев? Надо бы самому посмотреть! - Я уже посмотрел. Старики выбирали. Знают. Кам крякнул, зашагал к юрте. Здесь вожделенно посмотрел на тажуур, стоящий возле тепши, забыв, что сам опустошил его еще вчера. Отыскав глазами шубу и бубен, начал облачаться. Яшканчи, вошедший следом за камом, достал из-под орына связку веревок, перекинул через руку, вышел. Замешкавшийся со своей громыхающей шубой кам немедленно потребовал у Адымаш араки: - Голова болит, глотка сохнет. Как камлать буду? Вздохнув, жена Яшканчи взяла пиалу, направилась на женскую половину, но ее остановил невесть откуда взявшийся Адучи: - Подожди, дочка. Хватит мне срамоты... - Он резко повернулся Учуру, ткнул его трубкой в грудь. - Ты кто такой? Ты зачем сюда приехал? - Я - кам! Меня позвал твой сын! - Если ты кам, а не пьяница, тогда и занимайся своим делом! А если ты пьяница, то забирай тажуур и уезжай! Я всю жизнь прожил без кама и остаток дней проживу! Иди, тебя ждут мужчины. Пристыженный Учур поспешно зашагал на стук топоров и голоса людей, сооружающих священную лестницу. Споткнувшись на ровном месте и остановившись, Учур поднял голову к небу. Звезды медленно поплыли в глазах. Бормотнув, он крутнул подбородком и снова двинулся вперед. Придирчиво оглядел жертвенное место. Все было, как надо. Все четыре ноги коня надежно опутаны веревками, осталось только привязать их. Но это будет сделано потом, когда кам пропоет славу коню и уговорит Эрлика принять от его подданных драгоценную и полнокровную жертву. Вышли из юрты женщины, встали поодаль. Кам взглянул на восток, прищурился от ослепительного огненного пламени, отвернулся. Пора начинать, а то опоздаешь, тогда эти люди, собранные Яшканчи из ближайших долин, палками выгонят его вон, да еще и худую славу разнесут по горам. Много лун не звали кама Учура люди, потом совсем забудут о нем!.. - Кап-рако-он! - выдохнул Учур придавленно. Молитвенный призыв должен быть услышан Эрликом раньше, чем из-за горы Уженю покажется молодое солнце, а для этого -надо кричать громко. И он повторил свой призыв: - Ка-ап-ракоо-он! Подчиняясь этому призыву, женщины распустили волосы, потянули себя за пряди на правых висках, низко согнулись, дружно и высоко взвыв рыдающими голосами - Ка-а-а-ап!.. - Ра-а-а-ако-о-о!.. - О-о-о-он! Мужчины вздрогнули, подтянулись, обменявшись короткими стремительными взглядами: начал кам неплохо, как кончит? А Учур, набрав полные легкие воздуха, начал хвалебный гимн коню, перечисляя все его достоинства и убеждая Эрлика, что лучшего коня, чем тот, что люди приготовили ему в подарок, нет ни в горах, ни в лесах, ни в долинах ... Прозвучала последняя похвала, и мужчины бросились к коню, привязывая веревки к священной лестнице. Почувствовав беду, конь громко заржал, шарахнулся от людей, но они уже повалили его, прижали к земле и, взявшись за веревки, начали с громкими криками раздирать свою жертву... А еще через минуту по знаку кама заработали ножи, снимая шкуру, которую торжественно отнесли к специально помеченной березе и развесили на ветвях. Началась разделка туши, и лучшие куски выбрал для себя кам. Оставшееся мясо пошло в общий котел, который уже клубился и исходил паром. Яшканчи требовательно посмотрел в сторону кама. Тот отер пот ладонями с лица, торжественно и громко возгласил: - Будет здоров твой сын и будет счастлив твой дом! Эрлик доволен, он принял твою жертву, Яшканчи! И первым опустился на место трапезы, ожидая чашу с аракой. Его примеру последовали остальные гости. Из-за ребристой вершины горы вынырнуло солнце, залило оранжевым светом окровавленные руки и камни, как бы не понимая, что же произошло за то короткое время, пока оно дремало в своей золотой юрте... Адучи не вышел к пиршеству, а никто из мужчин не догадался его позвать. Да и не надо было этого старику! Он мрачно сосал свою погасшую трубку и думал о том, что болезнь Шонкора совсем лишила Яшканчи разума - он готов пустить на ветер все, что наживалось так долго и так трудно. Вошла Адымаш, достала из-за занавески еще один тажуур с аракой, коротко взглянула на отца мужа, смущенно отвернулась. - Где Яшканчи? Мне надо поговорить с ним! - Он там, у аила. Сидит с Шонкором. - Ладно. Пусть сидит... Кам уехал? - Собирается... Адучи кивнул. Каму надо торопиться. Если Шонкор умрет раньше, чем он сядет на коня, то это для него может плохо кончиться! Камы за свой обман часто расплачиваются не только ребрами, но и жизнью... Да и потом загубленные им люди будут все время ходить за камом - и умереть не дадут, и сна лишат, и разум отнимут... Подождав еще немного, старик поднялся, вышел из юрты, пошел к аилу. Сел в ногах у внука, спросил тихо: - Ты хорошо спал? - Да. Ты пришел рассказать мне сказку? - Я пришел послушать твой сон. - Птиц видел. Летал на них. Высоко-высоко, у самого солнца! Потом Озеро Горных Духов видел... Помнишь, ты мне рассказывал про него? У Адучи выпала трубка изо рта. Почему именно это приснилось Шонкору? На что намекали духи, показывая внуку этот сон? Может, Яшканчи надо съездить за багряной глиной Улагана, которая, говорят, многим помогает. Особенно тем, у кого гноится кожа... Но у Шонкора - гной внутри, а не снаружи! Поможет ли ему эта глина? Еще молодым Адучи был в тех местах всего один раз, но дорого бы дал, чтобы забыть навсегда Красные Ворота, ведущие к колдовскому озеру, где нет рыбы, нет зверя и не растут деревья... Вместо них прямо из воды растут фиолетовые, розовые и синие столбы, легко колеблющиеся на ветру... Тогда Адучи еле ноги унес от страшного места - пошел дождь, разразилась гроза, духи-столбы растаяли и ушли обратно в воду. А он, задыхающийся, полуживой, едва добрел до Акташа, бросив издохшего коня и овец, павших неизвестно отчего, прямо посреди дороги... - Может, ты хочешь есть? Я принесу тебе мяса. - Нет, я не хочу есть. Расскажи мне сказку про Золотую Змею! И про мальчиков, что ходят к ней с подарками... Шонкор не договорил: сильный приступ кашля потряс его маленькое тело, хлынула кровь изо рта, которую Адучи, бросившийся к нему, вытирал трясущейся ладонью, бормоча растерянно: - Потерпи, Шонкор... Выплюни, что тебе мешает... Мальчик задыхался, синел прямо на глазах, и старик ничего не мог поделать. Потом Шонкор тихо лежал на земле, глаза его были широко распахнуты, в них отражалось небо. У Адучи не хватило сил поднять руку, чтобы закрыть его глаза. Пусть они впитают в себя небо, которое больше никогда не увидят... Глава четвертая ДОЛГИЕ НОЧИ ОИНЧЫ Учур возвращался домой вполне удовлетворенный. Этот глупый пастух, хоть он там и какой-то родственник Барагаа, сам завязал крепкий узелок между собой и камом! Умрет сын - на поминки позовет; после похорон - обязательная перекочевка на новое место, подальше от беды, опять не без камлания; на новом месте снова камлать придется - стоянку освящать... В старину, говорят, камы сами вместе с пастухами кочевали, всегда под рукой были! Сейчас не то уже, поумнели многие - камов с собой не возят... Может, отец потому и бубен свой бросил, что простаков в горах и долинах поубавилось? Нет, у него какие-то свои причины были, хоть и не говорит о них, скрывает... Седловина перевала. Отсюда и становище Яшканчи видно, если повернуть коня. А только-зачем? Учур свое дело сделал, теперь он лишний, пока мальчишка кровью кашляет! Нарушил Яшканчи обычай - не проводил кама до половины дороги, с гостями не захотел расстаться, сына бросить... Ладно, Учур не злопамятный, Учур может и простить его, если он и впредь будет таким же щедрым! Не только араки на дорогу дал целый тажуур, конины, но и половину бараньей туши не пожалел! К такому человеку можно и каждую неделю ездить... Солнце падало в долину медленно и будет светить Учуру до самого конца пути, пока он не бросит повод Барагаа. Может, родила уже без него? Хорошо бы, самому возни меньше! А то - соседей зови, угощенье готовь... Если и позовет кого Учур, то одного Дельмека с женой... Одни дела вместе делают, можно и поделиться! Да и отец теперь может в гости приезжать... Все есть у Учура - и мясо и арака! Вот тебе и леса Толубая, вот тебе и гора Уженю... Зачем они? Учур и без советов горного духа проживет, и без советов отца со своими делами управится! Был знаменитый кам Челапан, был известный кам Оинчы, теперь время Учуру становиться на их место! Вот и аил. Что-то не видно Барагаа у входа! Конь сам остановился, застриг ушами, принюхиваясь. Что это он? Учур скатился с седла, нырнул в аил. Уфф! Жива Барагаа! И ребенок рядом с ней лежит. Кто же принял его, кто пуповину перерезал? Сдернул деревянную крышку с котла - пусто. И очаг еле-еле дымит... Хорошо же его жена встречает! - Эй, женщина! Кто у нас был? - Чейне... - слабо отозвалась Барагаа с орына. - Потом Ыныбас заехал за ней... Учур так и сел. Вот это новости! Не хотел отец свою молодую жену отпускать, а она - тут. И стоило только ей появиться, как и дядя-орус тут! - Вместе уехали? - Вместе. - Давно? - Еще утром. Э-э-э... Теперь не догонишь, не вернешь! Учур недоуменно посмотрел на свои руки: правая, левая. С одной стороны - удачу за узду схватил, а с другой - потерял Чейне, выходит?.. А вместе с ней и все богатства отца, которые теперь, конечно же, достанутся Ыныбасу, если отец умрет! По закону гор достанутся... Чейне любила свои горы, реки, леса, долины. И еще она любила свободу, которой, выйдя замуж за старого кама Оинчы, пользовалась вольготнее, чем у отца. Муж ни в чем не мешал ей, не приставал лишний раз со своими немощными ласками, а она, в свою очередь, старалась никак и ничем ему не досаждать. Ухаживала за мужем, как за отцом, и спала по большей части там, где спят в доме родителей девушки: у очага. Чейне знала, что Оинчы скоро умрет, и она по обычаю гор станет женой красивого и молодого брата мужа. Ыныбас ей нравился, и она каждую встречу ждала, что он предложит сам разделить с ней ложе и стать его женой раньше, чем умрет Оинчы, но он не делал этого. А у нее вряд ли хватило бы сил ему сопротивляться... Когда Ыныбас появился в аиле Учура, она обрадовалась. Сын мужа был нахален, и останься Чейне ночевать у Барагаа, он не упустил бы случая среди ночи овладеть ею. Потому она и вызвалась проводить Ыныбаса сама до аила мужа, хотя не имела права не только предлагать свои услуги, но и вообще говорить с ним о чем-либо! Но страх перед грубыми руками Учура оказался для Чейне сильнее стыда и обычаев... Солнце светило им в спины, и потому две тени верховых шли впереди коней. И Чейне казалось иногда, что не они с Ыныбасом подъезжали к раскаленным солнечным утренним огнем горам, а сами горы сказочными жеребцами взметываются в небо от серой узкой тропы. И, если прищуриться как следует, можно заметить и очертания сказочных богатырей, которых в душе у каждого алтайца живет больше, чем мышей в его аиле! Ыныбас старался не смотреть на Чейне и держался конем несколько поодаль. Чего боялся? Нечаянного прикосновения, которое разбудит в нем мужчину? Но, видать, не этого боялся Ыныбас - его грызли какие-то мысли и тревоги, которые он, похоже, и вез ее мужу в подарок. Но какие могут быть мысли без трубки? Чейне уже вторую закурила, предложила своему попутчику, но тот только головой мотнул: - Не хочу. Странным и каким-то чужим стал Ыныбас за последний год. Раньше и шутил, и смеялся, и играл с ней, как с младшей сестрой, не стесняясь зорких глаз старшего брата, ее мужа. Тогда он и от пиалы араки не отказывался, и трубку из ее губ принимал охотно. А сейчас он даже стал чем-то похож на Учура - так же плотно сомкнуты губы, отрешенно смотрят на мир большие серые глаза, спутались редкие волосы на подбородке. Что с ним? Какие кермесы терзают его душу? - Твой муж никуда не собирался ехать в эти дни? - неожиданно спросил Ыныбас. Спросил так громко и напряженно, что Чейне невольно вздрогнула от его голоса. - А может, к нему кто приезжал? - Нет, он мне ничего не говорил. У Учура был. - Он что, поссорился с Учуром? - Кажется, нет. Просто дела не ладятся у молодого кама. - Так дураку и надо! - усмехнулся Ыныбас и непривычно виновато попросил: - Дай трубку из твоих губ, Чейне. Плохо думается в дороге без трубки, а своей не обзавелся. - Могу свою тебе отдать насовсем. Да, алтайцы любую дорогу измеряют песней и трубкой. Чем веселее песня - тем короче путь. Еще он короче, если во рту медленно тлеет трубка и текут спокойные и неторопливые мысли. Многое успеет алтаец обдумать за свою дорогу, а когда приедет на место, сядет к огню, то и говорить ему уже не о чем. Потому и молчат больше у очага, чем разговаривают! Ыныбас попросил трубку у Чейне, хотя только что сказал ей: не хочу. Значит, не очень веселые мысли у брата мужа, если дорога в три трубки кажется ему необычайно длинной и тоскливой? А может, просто устал от своих дорог, хочет есть и спать? Почему же тогда не остался в аиле племянника, не дождался, когда Учур приедет с камлания, не помог Барагаа и ее девочке? Можно и спросить, о чем сейчас думает Ыныбас, да неудобно: мысли всегда принадлежат одному человеку, как и его слова. Она и так держит себя с ним слишком уж свободно! Будь он построже и постарше - ни за что бы не вытерпел, не простил ей и обязательно нажаловался мужу! Да и не годится женщине вмешиваться в дела мужчины, тем более - в его думы! Если даже они и о ней самой... Чейне потихоньку замурлыкала себе под нос, а потом и запела. Пела она о Сынару, при появлении которой сами собой распускаются цветы, смеется солнце, радостно и звонко поют птицы. У каждого мужчины в жизни должна быть своя Сынару, и каждая женщина должна стараться быть на нее похожей... - Спой еще! - попросил Ыныбас, когда Чейне замолчала. - Ты хорошо поешь и песня у тебя хорошая... Чейне смутилась от нежданной похвалы и, благодарно посмотрев на него, тронула коня плетью, уходя вперед: - Догоняй, Ыныбас! Но он не стал ее догонять. Вот если бы в седле сидела не жена брата, а его Шина! А Чейне, хоть и хороша собой и молода - но чужая жена и его женой никогда не станет, если даже Оинчы и умрет. Ыныбас достаточно долго жил среди русских, принял православие, и теперь обычаи его родственников - не его обычаи! Нельзя стоять на месте, если конь идет во весь опор к счастливому перевалу, а ты сидишь в седле!.. Другие события и другие люди ведут сейчас Ыныбаса, взявшего при крещении имя Назар, из тьмы к свету. И ведут столь яростно, что могут вывихнуть не только мозги, но и душу! У русских он учился всему заново: и видеть мир, и понимать и принимать людей. С кержаками он не ужился, монахи тоже не пришлись ему по душе, но он хорошо сдружился и до глубины души понял бергалов-золотодобытчиков Турочака и даже участвовал два года назад в их выступлении против баштыков и солдат-стражников казенного прииска*. * Ыныбас вспоминает забастовку на приисках р. Лебедь в 1901 году. Русские дружны между собой, когда сообща выступают против зла, и в этом их непобедимая сила. А вот алтайцы пока сами по себе. А к одинокой овце все репьи пристают, ее за любым камнем волк поджидает! Правда, в горах сейчас появились другие люди, и Ыныбас сам их разыскал. Если им удастся сделать то, что они хотят сделать, Алтай обновится! Но одни они ничего не сделают. А люди не только не идут к ним, но и боятся даже слухов о бурханах... Чейне остановила коня, легко спешилась, повела своего буланого в поводу. Когда подъехал отставший от нее Ыныбас, пояснила смущенно: - Ноги затекли... Эти женские седла такие неудобные! Она лукаво улыбнулась, и Ыныбас ее понял. Но ехать мужчине в женском седле - позор, но если мужчина уступает свое седло женщине, то никаких слов уже не надо. Может, Чейне захотелось, чтобы Ыныбас уступил ей свое седло? Он спешился и пошел рядом. Кобыла парня и жеребец молодой женщины потянулись друг к другу, начали тереться шеями. Чейне стало грустно: Ыныбас оставался неприступным, несмотря на все ее ухищрения. Оинчы отошел быстро; стоило только Чейне надеть новый чегедек и ласково улыбнуться мужу. Все подозрения отлетели, как мухи от удара конского хвоста по крупу. Да и Ыныбас не выглядел влюбленным или одаренным женской лаской: был хмур, озабочен и не скрывал от брата, что торопится по своим делам, а в попутчики к его жене угодил случайно. В тот же вечер он уехал, чтобы вернуться дней через десять. И Чейне не обрадовалась и не опечалилась такому его решению - был Ыныбас, нет Ыныбаса, мужские дела не для женского ума! А вот новый чегедек1 у Чейне был по-настоящему хорош: из синего плиса, отороченный лентами, на груди расшит серебряными и стеклянными шариками, связками бус и драгоценными белыми ракушками, похожими на змеиные пасти. Один раз всего и видел Оинчы ее в этом наряде - берегла свой чегедек жена, боялась, наверное, что муж другого не справит. Наивная дурочка! Разве ее муж стал нищим, если бросил камлать? - Ты носи его поверх шубы, - сказал Оинчы с теплой улыбкой. - Всегда носи! - Я умею шить, - смутилась та. - Но у меня нет материала для этого, ниток, бус, украшений... - Будут, Чейне! - пообещал Оинчы. - Все у тебя теперь будет! В глазах женщины промелькнул испуг. Не к добру, если муж разрешает праздничную одежду носить каждый день и для новых таких же уборов собирается ворох всего накупить! Или не нравится ему этот ее наряд - слишком яркий, или сердится на что-то... Может, к своему молодому брату ревнует ее? Но у них же ничего не было! Хотя... Чейне почувствовала, как вспыхнули щеки. Она потерла их ладонями, отвернулась, чтобы муж не заметил. Вообще-то перемены с мужем начались еще вчера, когда он от Учура приехал. Обычно молчаливый и сумрачный, все вечера сидящий с погасшей трубкой у очага, Оинчы вдруг точно увидел ее заново-в грязной шубе, с нечесаными волосами, равнодушную и злую, вздохнул, отвел глаза в сторону: Барагаа родить должна, надо тебе съездить к ней, помочь... Учур - пьяный, какой толк от него?.. Можешь и ночевать остаться - мало ли когда женщине время родить придет... Да приберись - не позорь меня перед сыном и снохой! Ни к кому в гости он ее и днем не отпускал, даже к отцу, а тут... Что случилось с мужем, почему вдруг таким добрым стал? Может, с коня упал и головой о камень ударился? - Много сошьешь себе теперь чегедеков, жена! Столько, сколько сама захочешь! И шубы себе новые заведешь, и рубашки шелковые, и собольи шапки... Я хочу, чтобы моя жена наряднее всех была, чтобы у нее много красивых вещей было! - Мне не надо много нарядов! - не выдержала Чейне. - Куда мне в них ходить, кому показывать? Оинчы усмехнулся, махнул рукой: нет такой жены, которой не надо много нарядов! Мужчина годами может обходиться тем, что у него есть. Женщина нужны обновления... Пусть уж лучше свои тряпки обновляет, чем жизнь, судьбу, интересы и привязанности! Да и от соседей неудобно: своими ушами слышал разговоры о том, что, бросив камлать, Оинчы не только голодом сидит, мясо и молоко у соседей покупает, но и на новый чегедек и новую шубу молодой жене не скопил... Вот и надо людям рты заткнуть! Правда, Чейне догадывалась, что ее муж богат. Но и она не знала, как богат Оинчы! Богаче многих зайсанов и купцов-чуйцев! И если бы только захотел, уже завтра владел тысячными стадами и табунами скота!.. Один только этот бродяга, которого он нашел на дороге мертвым, подарил каму Оинчы пояс, где было больше фунта золотого песка! Если бы лодырь Учур поднял тогда свой окаменевший зад от кошмы и проехал с ним хотя бы до поворота дороги, выслушал отца и понял его просьбу, находку они могли бы поделить пополам... Не брось он свой бубен, не стал бы Оинчы просить сына об одолжении, да только нельзя ему теперь самому в леса Толубая идти и ехать - вся нечисть прилепится, в спину толкать будет, чтобы в болоте утонул... Когда кам к Эрлику уходит сквозь землю - одно дело, а когда он сам бубен бросает, чтобы дорогу в подземное царство грозного бога забыть - совсем другое*... А Учур - кам, ему можно безбоязненно идти в любое запретное для простых людей место!.. Э-эй, что теперь обо всем этом говорить! И сам Учура не попросил, и Учур его не понял - пьяный был... * Камов хоронят только в земле А теперь вот новая беда - Ыныбас, которого надо в узде еще крепче держать, чтобы не вздумал разорить Оинчы. Раньше эта сопливая девчонка Шина на нем висела, теперь сам Техтиек повис... С Техтиеком, ладно, разобраться можно через бурханов, а вот с Шиной... Ведь он, этот вонючий барсук, до сих пор со своей девки глаз не спускает! И не скрывает, даже ему, старшему брату, об этом открыто говорит!.. А разве для того Оинчы копил свои богатства, чтобы отдать их в чужие руки, неизвестно кому? Ведь у той Шины близких и дальних родных, что деревьев в лесу, и у всех детей, что листьев на этих деревьях! Все разнесут, и еще многим не хватит... А ведь Чейне Оинчы не столько для себя, сколько для Ыныбаса покупал, и потому обязан дождаться младший брат его смерти, чтобы всем его имуществом по закону владеть и всю жизнь быть ему благодарным!.. Когда Ыныбас и Чейне вместе приехали, у Оинчы даже сердце екнуло от радости: зацепился брат. Но потом присмотрелся - нет, соскользнул... Сам виноват, что молодую женщину держал, как старуху! Нарядами надо было ее завалить, чтоб сияла вся золотом, камнями и шелком!.. Разве потеряет что Оинчы, если одну монету из правого кармана в левый переложит? Невозможно долгими стали теперь ночи у Оинчы, хоть и ложился на вечерней заре, и вставал на утренней. Спал только до первых звезд и с последних звезд до рассвета. А всю остальную ночь рассматривал небо сквозь дымовое отверстие. Не зря, видно, отец Челапан говорил ему, что чем меньше человеку жить остается, тем шире распахнуты его глаза в мир... Оинчы встретил брата сдержанно, но долг гостеприимства исполнил до конца: накормил, напоил, отдохнуть дал, коня поменял. И разговор у тепши вел о пустяках: о дороге, погоде, новостях. Один только важный вопрос и задал - о Шине. Ответ обескуражил и обозлил: - Осенью женюсь, однако. А вообще, брат, не знаю... Тут Оинчы и не выдержал, уколол: - Русский бог не дает на алтайке жениться? - С русским богом у меня отношения сложные, - уклончиво ответил Ыныбас и показал глазами на Чейне: не для ее ушей, мол, разговор будет. - Другой бог зовет меня. Оинчы попросил жену сходить к соседям за аракой по случаю неожиданного приезда гостя, а когда Чейне вышла, спросил прямо: - Что у тебя еще случилось, говори! - То же, что и у тебя, брат, - криво усмехнулся Ыныбас и произнес страшное слово: - Калагия! Я привез тебе привет от Белого Бурхана и хана Ойрота, Оинчы. - Кто ты? - неожиданно охрип бывший кам. - Я - ярлыкчи, доверенный Белого Бурхана. Это был удар в самое сердце. - И ты приехал ко мне по приказу бурханов? - Да. - Что им надо от меня? - Белый Бурхан собирает воинство Шамбалы, которое надо кормить, одевать, вооружать. А для этого нужны люди и золото. И еще нужны мастера, к которым ты один в горах знаешь дорогу. Все повторялось. Для того, чтобы принести счастье горам, надо сокрушить зло оружием. А оружие надо покупать за золото - горные мастера делать его бесплатно не будут, как и купцы-чуйцы продавать... Разве нет мирных путей у тех, кто послан самим небом, чтобы не заливать горы кровью? - Людей и золото должен добывать Анчи. Ты покажешь мне к нему дорогу? Оинчы кивнул. Потом посмотрел мимо головы брата, спросил глухо: - Где Анчи возьмет золото? Он - нищий пастух. - У него есть надежные парни, а золото можно взять на приисках и у таких, как ты. Оинчы изумленно взглянул на Ыныбаса: - Откуда Белый Бурхан знает о моем золоте? - Он - посланец неба. А небо знает все. Оинчы хмыкнул: какая забота у неба о земных делах? Ведь для неба, что золото, что грязь - все едино! Значит, золото нужно не богам, а людям? И тот, кто послан небом, совсем не бог? - Далеко стоит аил Анчи? - В долине Кокпаш. Ыныбас нахмурился: это было, действительно, далеко. И от Аргута он мог бы проехать туда короче, чем отсюда. Но поездка к брату была необходима, он обязан был его предупредить о скором визите Техтиека! Но как это сделать? - Ты их видел сам, этих бурханов? - Нет. Я служу хану Ойроту, выполняя их волю. - Хан Ойрот тоже пришел с неба? - рассмеялся Оинчы. - Нет, - вздохнул Ыныбас. - Он всегда жил на земле. Последнее время под именем Техтиека. Имя грозного разбойника ужаснуло Оинчы. И хотя он был хам и обязан был верить чудесам перевоплощения, недоуменно уставился на брата: жил у русских, учился, читает книги. Как он-то может верить, что хан Ойрот-Техтиек выполняет волю тех, кто послан небом? Разве небо не знает, кто такой Техтиек, измазанный в крови и грязи? - В хорошую компанию мы с тобой попали, брат! - печально покачал головой Оинчы. - Все кончится тем, что по его приказу ты зарежешь меня, чтобы завладеть золотом... Разве я не прав? Возвращение Чейне не дало им завершить разговор. - У соседей тоже нет араки, - сказала она растерянно. - Если гость задержится дня на три, то я заведу чегень и сама выгоню... - Нет-нет, - отмахнулся Ыныбас, - мне надо ехать! Ты проводишь меня, брат? Почти всю дорогу они молчали, и только когда начался затяжной подъем на перевал и оба спешились, Оинчы сумрачно посмотрел на младшего брата: - Меня они заставили силой дать клятву. А как попал к ним ты? - К Белому Бурхану я пришел сам. - Тебе некуда было больше идти? - Те дороги еще длиннее... А теперь поговорим о деле. Тебе надо ехать к мастерам и договориться с ними о большом заказе... К моему возвращению от Анчи ты тоже должен быть дома... Мне будет очень жаль, брат, если ты не сможешь с ними договориться! Оинчы помотал головой: - Я уже стар, и такие дороги мне не под силу, Ыныбас. Потом, куда я дену Чейне? Не могу же я оставить ее в аиле одну! - Чейне пока пусть поживет у отца. - И с сыном у меня не все ладно. Ты же был у него, знаешь. - Я не видел Учура и не говорил с ним. - Опять араковал с этим своим другом лекарем? - Барагаа сказала, что его позвали на камлание... - Какой он кам? - невесело усмехнулся Оинчы. - Кам должен помогать людям, а не грабить их! Нет, Учур - не кам... Я даже не знаю, кто его приглашает и зачем... Или - совсем испортились люди? - Скоро в камах вообще не будет нужды на Алтае, Оинчы. Как и в русских попах! - Ыныбас снова нахмурился. - Тебе надо съездить к мастерам, Оинчы, и уговорить их. Я не хочу, чтобы сам Техтиек заставил тебя это сделать насильно! И о своем золоте подумай... Зачем оно тебе? - Я хотел его оставить вам с Чейне... Обычно старший брат передает свое имуществу младшему брату вместе со своей старой женой, осыпанной детьми. Я же хотел передать тебе молодую жену и все свое богатство... Но ты сам хочешь оставаться нищим! Что я могу поделать теперь? Пусть твой Техтиек забирает мое золото и мою жизнь. Я не поеду к мастерам! Одолев подъем, Оинчы и Ыныбас остановили коней, чтобы те отдышались. Протянули руки навстречу друг другу, но не соединили их. Потом развернули коней. Небо сводило их, но жизнь оттаскивала в разные стороны. И хотя оба понимали, что этот разговор только начат, ни Оинчы, ни Ыныбас не видели благополучного его разрешения. Техтиек знал, что поручить его брату Ыныбасу! Но откуда разбойнику знать об Оинчы и всех его тайнах? Брат ссылается на посланцев неба... Небо, конечно, всегда над головой, и от него ничего не утаишь! Но оно всегда молчало и всегда молчит! И почему это небо вдруг начало говорить не с кем-нибудь, а с самим разбойником Техтиеком? Может, брат сам все выболтал? Если пришел к бурханам, сам, то уж, конечно же, пришел не с голыми руками!.. Но в главном - все правильно. Лучше Оинчы, действительно, никто не знает гор и их тайн, тропинок и дорог к потаенным разработкам золотоносных жил, скрытых от русских, кузниц ювелиров и золотоковцев, упрятанных от всех чужих глаз мастерских по обработке камня и стекла*2... * Скрытый от Кабинета промысел драгоценных камней и металлов старательским способом, с последующей их обработкой и продажей, процветал на западе Алтая (район нынешнего Рудного Алтая) много веков и был прекращен в годы гражданской войны, после чего не возобновлялся. Последний раз у этих мастеров Оинчы был лун двадцать, а то и все тридцать назад, когда менял самоцветы на золото. Сейчас-то, пожалуй, и не все тропы, ведущие к ним, вспомнит... Ну, не беда! Мастера не кочуют с места на место, как пастухи и охотники, их добыча и их хлеб всегда у них под ногами, только камень отверни или землю ковырни мотыгой! И найти их можно, если очень нужно: от русских, да и то не ото всех, прячутся эти мастера. От своих сородичей, если они не стали хуже самых плохих русских, они прятаться не станут!.. А мест таких не так уж и мало... Самые знаменитые, конечно, в горах Баижауса и Куяхтанара. В одном из них делались женские украшения и драгоценная конская сбруя. В другом, само название которого - Надевающий латы - говорило само за себя, делали ножи, топоры, треножники, котлы. Только оружия не делали, хотя, наверное, смогли бы: кованых кырлу с кремниевым запалом пока еще в горах хватает! Не на русских же заводах их куют, не из Китая привозят... Но за неприступными горами Коргона есть и другие мастера... Добраться до них для Оинчы не по силам. Да и надо ли? Если бурханам нужно холодное оружие - есть поближе кузнецы, а огнестрельное легче купить, чем делать! Вот и конец спуска. Отсюда уже видно все стойбище и крохотная фигурка Чейне, копошащаяся у аила... Оинчы усмехнулся и тронул коня плетью. Ыныбас все время крутился возле сокровищ своего старшего брата, но так и не увидел их. Сейчас, уходя с перевала, старый кам едет как раз мимо той расщелины, где под тяжелым камнем лежит золото в монетах; чуть подальше от нее припрятаны слитки и самородки; при подъеме на второй перевал, в самой середине обо, лежат полотняные и кожаные мешочки с золотым песком погибших старателей... И никто не знает про эти клады, кроме Оинчы!.. Если бурханы пришли с неба, то пусть сами укажут эти места! Укажут - отдаст Оинчы им свои клады, не укажут - получат только пачки русских бумажных денег, что зашиты в полосатый матрац, на котором спит главное сокровище старого кама - его молодая жена Чейне, которую он может уступить после своей смерти со всем другим богатством только Ыныбасу. Есть еще Учур. Но он пока ничего не получит: для пьяницы и дурака у Оинчы даже бумажных денег нет... Учур проснулся и удивленно уставился на Сапары, возившуюся у очага: - Э-э... А Дельмек где? - Здесь. Где ему еще быть? - передернула та плечами. - Не возле тебя же ему сидеть! Да и сидеть негде - развалился во весь аил, пройти нельзя... Буркнув что-то, Учур угрюмо сел, потер лоб, скосил глаза на супружеский орын, заорал хрипло: - А ты чего лежишь, как корова?! Чужие люди хозяйничают в аиле, а она за девчонку свою держится! Сапары сняла горячую крышку с котла, густо облепленную коричневой пузырящейся пеной, пригрозила: - Вот влеплю сейчас в морду твою бесстыжую, чтобы не смел при мне орать на Барагаа! Хозяин... Лучше за водой сходи, дров принеси, муки натри для лепешек!.. Мне что, разорваться одной? Учур лениво отмахнулся: - Эти дела - женские!.. Сапары с треском опустила крышку на котел, брызнув пеной: - А мужское дело - араку жрать с Дельмеком? Иди позови его, он не откажется! - И позову! - весело пообещал Учур, поднимаясь с кошмы. Но Дельмек, услышав громкие голоса ссорящихся, уже и сам появился у входа, отбросив дверь и придерживая ее ногой. Поинтересовался от порога по-русски: - Какой шум, если драки нету? - Прошел к Учуру, протянул обе руки. - Ты проснулся и не помер? Целый тажуур араки один выпил! Ты что, конь? Учур обреченно махнул рукой и опустился на старое место, уже хорошо им продавленное: - Приехал вчера, устал, еды нет... Жена стонет, девчонка орет, будто ее режут... Чейне с Ыныбасом все бросили и уехали... Ты с Сапары еще не приехал... Что было делать? Со скалы прыгать? Дельмека так и подмывало позлить Учура дядей и мачехой, но, наткнувшись на злые глаза Сапары, он передумал. Сел рядом с камом, спросил миролюбиво: - Яшканчи камлал? Как его сын, Шонкор, не умер? - Я уехал - живой еще был... Всю ночь камлал! С Синим Быком говорил, духами воды! - соврал Учур. - А утром коня разорвали для Эрлика... Ты, Сапары, конину варишь или баранину? Сапары не отозвалась, но послышался плачущий голос Барагаа: - Что, муж, совсем плох был мальчик, когда ты уехал? - Не знаю, - отмахнулся тот. - Я все сделал! - Значит, умер... - всхлипнула Барагаа. - И лекарь Шонкору не помог, и ты проараковал... - Да кому они помогут? - снова раздраженно и зло заговорила Сапары. - Только араку тажуурами жрать да на жен с кулаками бросаться!.. - На тебя никто не бросался, - сказал Дельмек с улыбкой. - Кнут, который мне хотел подарить Кучук, он увез с собой... Учур. вытаращил глаза на Дельмека, хохотнул: - Я бы кнут у себя оставил! - В это время заплакал ребенок, Учур брезгливо поморщился: - Уйми девчонку! Мало того, что муж голодный, она и ребенка кормить не хочет!.. Ну, Сапары, готово ли мясо? - А ты что, дров уже принес, за водой три раза сходил к ручью, муки миску натер для лепешек? Вот и сиди. - Попридержала бы язык, жена! - посоветовал Дельмек. - Не в своем аиле, в гостях... Она стремительно обернулась на его голос: - И ты, адыйок, будешь мне советы давать? Пошел вон, шелудивый!.. Видеть тебя больше не хочу! Дельмек вскочил, рванулся к выходу. Последнее, что он увидел, когда оглянулся, была откровенно довольная - во весь рот - ухмылка на лице Учура. Глава пятая БОЛЬШАЯ ПЕРЕКОЧЕВКА Голубые горы Алтая были когда-то красными от гнева. И в этих кроваво-красных горах жили злые люди, не успевавшие отмывать живую кровь со своих рук и одежд. Этих людей ненавидели даже камни. Но и сами камни плавились от взглядов и слов этих людей... Отложив в сторону топшур, Кураган, младший сын Сабалдая, вопросительно посмотрел на серого и осунувшегося Яшканчи: продолжать ли эту песню, если в его семье большое горе? Но ведь горе и радость - всегда шли и идут рядом... Были времена, когда жизнь всех людей гор была одним безбрежным горем... - Пой, кайчи, - попросил тихо хозяин. - Играй свой черчек. Кураган снова взял топшур. Странный это был топшур: выдолбленный из цельного дерева, тяжелый и громоздкий, под силу только такому молодому парню, как Кураган. Вместо двух волосяных струн - высушенные жилы, верхняя дека прошита колышками в мизинец толщиной. Но кайчи уверенно перебирал пальцами по струнам, и не было фальши ни в голосе инструмента, ни в голосе певца... Они только что проводили Шонкора в его вечный аил на вершине высокого дерева1 и вылили под комель его могилы три чашки араки. Кама не было, он уехал, и никто даже не подумал вернуть его с половины дороги. И тогда Сабалдай сказал: - Твой сын умер молодым, Яшканчи. И проводить его на долгий отдых должен не кам Учур, а кайчи Кураган. Кураган упрашивать себя долго не заставил: прошел к своему коню, снял длинный тюк, развернул его и достал самодельный топшур. И снова запел Кураган - о реках слез, что текли по долинам и охлаждали раскаленные от гнева камни. Эти камни трескались, разламывались и оседали золотым песком на дно рек горя. И как только нога злого человека ступала в такую реку, он становился холодным камнем и застывал навсегда. И стоят эти камни теперь по всем рекам Алтая, и вечно кипит горькая вода у этих камней... Яшканчи кивнул, соглашаясь с певцом: он сам видел, как пенилась и кипела вода у черных скал, поставленных посреди воды, и видел золотой песок, которым выстлано дно рек, ревущих тысячами горьких женских плачей. Давно остыли горы от гнева, не трескаются больше камни от ненависти к поработителям и душегубам - сама земля Алтая заступилась и защитила своих детей. Но еще ломают реки горя черные скалы, и до сегодняшнего дня выносятся их обломки на берега, и оживают, и снова появляются в горах злые люди... Закончил свою невеселую песню кайчи и удивленно смотрели на него люди, не веря, что сейчас, на их глазах, в их ушах, родилась новая легенда, как прощальная песнь Шонкору, которого тоже унесли в бесконечную даль реки горя, и в них есть капли слез его матери Адымаш и его отца Яшканчи. Яшканчи провожал гостей. Самые молодые - Кураган и Орузак уехали далеко вперед: старший сын Сабалдая торопился к своему маленькому сыну, а младшему не терпелось повидать невесту, которую надо еще уговорить, выплатить причитающийся выкуп ее родителям, а не получится, то и умыкнуть, как это случалось теперь все чаще... Голова в голову с конем Яшканчи шел конь Мендеша, у которого с самой зимы не переводились беды: то волки напали на отару, то по неизвестной причине передохли все козы, то к старшей дочери черная болезнь глаз* привязалась... Сейчас его Туутан почти совсем не видит, хотя лекарь Дельмек и лечил ее три раза: навоз жеребой кобылы прикладывал к глазам, дул золой из-под треножника очага ей под веки, теплой аракой их промывал. Последний раз посоветовал кама Учура позвать, но теперь-то Мендеш и сам знает, какой будет прок от этого пьяницы... * Так называли трахому, которая была одним из самых распространенных заболеваний в алтайских стойбищах. Да, замуж Туутан теперь никому не отдать. И больна, и перестарок. Пусть уж лучше в родном аиле возле тулги сидит, помогает, чем сможет, матери и сестрам по хозяйству! О чем-то судачили отставшие от мужчин женщины. Суркаш сердито прикрикнул на них, и те замолчали У него тоже - беда за бедой, как и у Мендеша: зимой последнего сына похоронил, погибшего на охоте; потом косяк коней угнали злые люди - прихлебатели зайсана Керекшпна; две луны назад сгорела в русской деревне зимняя избушка со всем добром... - Надо нам одним становищем держаться, - хмуро обронил Сабалдай, ни к кому из друзей прямо не обращаясь. - Ив беде любой легче, помочь, и со стадами управиться сподручнее... Яшканчи равнодушно качнул трубкой, но его кивок заметил только Мендеш. И не ответил согласием: плохо думал Сабалдай, плохо слушал старика Яшканчи! Где теперь найдешь такую долину, чтобы можно было пасти в ней четыре или пять отар, не говоря уже о другом скоте? Все захватили зайсаны да купцы! Клочки одни остались. Потому и все их семьи по три раза за лето стоянки меняют, идут за травой из долин в горы!.. Не-ет, плохо думал Сабалдай и совсем плохо слушал его Яшканчи!.. Да, нет пастбищ хороших больше. Яйлю еще с зимы занимают, с ружьями водопои сторожат работники русских купцов и головорезы зайсанов... Сунься к ним, попробуй! Не соберешь же всех бедняков с голодных долин, не пойдешь с топорами да кнутами на ружья! Хотя, говорят, и такое бывало не раз... Но он, Мендеш, ни за что бы не решился на пулю лезть только из-за того, что у него скот голодный... Лучше - откочевать, подальше, гор и долин для всех хватит, если хорошо поискать!.. Остановил коня Сабалдай. Надо прощаться с Яшканчи. Пока доберутся каждый из них до своих аилов - день встанет! А день - не ночь: забот всем хватит! Долгим стелется путь под ноги коню, когда ты один на дороге. И трубка не помогает, и думы одна на другую ложатся, как черные камни из песни кайчи Курагана. Плохой год заступил на землю - год Черного Зайца Удвоились подати, утроились цены в купеческих лавках, а разъезжие купцы-чуйцы2 вообще озверели и оскотинились: за каждую безделушку отарами берут Зеркальце величиной в детскую ладонь - пять овец, гребень для волос - теленок, моток лент на чегедек - бык-торбок, сапоги - десять курдючных баранов. Начинаешь обижаться, что дорого дерут, зубы скалят: - А чего тебе скот жалеть, пастух? Он, как трава, сам по себе растет! Паси да паси! Паси да паси? И все получишь - приплод, шерсть, молоко, мясо, шкуры? А ничего не получишь, если спать да араковать начнешь! И молодняк растеряешь, и шерсть тониной пойдет, и шкуру на живой овце черви съедят, а вместо мяса и жира одни голые кости получишь... Да и те волки растащут по кустам. Есть барана или овцу - хорошо, вкусно. А вот пасти их, выращивать - трудно. Потому и не расстается пастух с палкой и ножницами, ножом и иголкой, с бутылкой, в которую налит жгучий яд. За каждой овцой в отаре надо, как за маленьким ребенком, ухаживать - и соску давать, и у собственного сердца в холод греть, и своей шубой закрывать от дождя и ветра! С овцами всегда что-нибудь случается, и хороший пастух должен каждую беду заранее чувствовать и отводить ее подальше от своей отары - от волков, лихих людей, недобрых духов... Большую потерю понес Яшканчи, похоронив старшего сына! Надеялся на него, как на самого себя. Думал, поднимется еще немного Шонкор, возьмет в руки отцовский посох... И взял бы! Любил овец, жалел их, умел с ними ладить... Яшканчи вздохнул и тронул коня плетью. Тот обиженно покосился на хозяина, хлестанул себя хвостом по крупу, но рыси не прибавил - до аила далеко, не чует жилья. А мимо текли горы, невидимые в полумраке, но ощутимые всем телом. Так и конь чует тропу, хотя и не видит ее. И только одно не могут ни конь, ни человек - чувствовать будущее, из сотен и тысяч жизненных троп выбирать одну-единственную. Тогда и мимо многих бед можно пройти, как мимо пропасти или осыпи... Конь осторожно пошел вниз, неведомо чем обеспокоив всадника - уж не забрались ли они на козью тропу? По ней можно год ходить, огибая гору за горой, но так и не выйти в долину! Яшканчи натянул повод и остановил коня, поняв, что заблудился в темноте. Надо дождаться рассвета, оглядеться. Старики не зря говорят, что беды, как горные вершины, одна за другой хребтом идут, если поперек судьбы твоя жизнь нечаянно развернулась... Где-то звенел ручей, прыгая с камня на камень. Потом с шумом посыпались камни, падая в пропасть. Закричал марал - истошно и испуганно. Но Яшканчи не шевельнулся. В горах все бывает, и не человек там хозяин, а сам Ту-Эези! Марал мог погибнуть, не рассчитав прыжка. На него мог броситься волк с уступа и столкнуть свою жертву в пропасть или свалиться сам вместе с ней... Но, если погиб марал, то трудно ли погибнуть человеку? Ведь марал в горах - дома. а человек - только в гостях! Костер не погас. На этом настоял старый Адучи. Он часто плутал ночью даже в хорошо знакомых горах и знал, как важен для путника такой живой маячок среди мрака. Яшканчи подъехал уже на рассвете. Адымаш подняла на него усталые глаза и хрипло спросила: - Ты не забыл одарить гостей? Яшканчи покачал головой: - Чем нам их одаривать, жена? Да и какие они гости?.. Три десятка овец, пять быков, две коровы, девять коней... Разве это - богатство? И ячменя нет - не из чего талкан делать и муку для лепешек. Молока тоже мало - ни на чегень, ни на курут3 не хватает, только на масло. А сколько на араку молока перепортили за эти дни! Денег немного есть... До осени, может быть, и перебьются... Но что им даст осень? Хорошо, если удастся сохранить ягнят, вырастить их! А если - нет? - Кочевать надо, жена. - Надо... - Как эхо отозвалась Адымаш. Самая большая забота Яшканчи - сохранить приплод. А тут, на плохой траве, он погибнет. Вышел из юрты старый Адучи. Молча присел у костра, посасывая свою неизменную трубочку. Яшканчи сделал знак старику и они отошли от костра к аилу. Сели там, где недавно лежал и умер Шонкор. - Тебе нужен мой совет, Яшканчи? - Да, отец. - Никогда не зови больше кама. - Не позову. Но ты не все сказал, отец. - Кочевать надо, Яшканчи. Здесь уже почти нет травы, а у тебя много ягнят. На сухой траве они погибнут... - Я уже сказал Адымаш, что надо кочевать. Адучи развел руки: - Ты все решил сам, Яшканчи! Ни один из моих советов тебе не пригодился... Разве только подумать, как убрать из семьи один лишний жадный рот... - Ты о чем, отец? - удивленно спросил Яшканчи. - Я говорю о себе. Какой из меня работник? Лишний рот! И его надо убрать. Яшканчи резко встал: - Нет-нет, отец! И не думай об этом! Без тебя я вообще ни с какой бедой не справлюсь!.. Дождь нужен, а не твои постыдные слова, отец... Дождь! Он с ненавистью посмотрел на четкие вершины далеких и близких гор, вбитые в пламенно-золотое восточное небо. Что бы им стоило посадить на себя грозовые тучи? Черные тучи с хорошим тугим дождем!.. Всего в горах много, но в них всегда нет того, что позарез нужно человеку! И Яшканчи повторил глухо: - Нет-нет, отец! Тебе еще рано на долгий отдых! Ты еще нужен мне, Адымаш, Кайоноку... Выбрось свои черные мысли из головы, отец, не прибавляй мне забот и горя... Кочюш - дело простое и привычное. Вдвоем с отцом разобрали юрту, Адымаш уложила нехитрый скарб в мешки-арчмаки, все это навьючили на лошадей и двинулись в путь, сдавливая оседланными конями остатки отары и крохотное стадо быков с коровами. Старого Адучи Яшканчи хватился уже при подходе к перевалу, спросил у Адымаш, та отмахнулась: - Чудит старик! Решил пал пустить на старую стоянку, духов разогнать... Почувствовав неладное, Яшканчи развернул коня, крепко прижимая Кайонока, усевшегося к нему на седло. Пал пускали на старые стоянки редко, если там болели люди или скот. Он видел, как старик возился с лопатой, окапывая брошенный аил; видел, как заколебалась пленка дыма над его конусом; видел, как ярко вспыхнуло и облило желтое пламя хорошо просохшую лиственичную кору... Когда Яшканчи с Кайоноком подскакал к аилу, тот уже жарко пылал. Сынишка бился в руках отца и исступленно кричал: - Нет-нет! Я не хочу! Пусть он выйдет из огня! Дети не приемлют смерти. В любом ее виде. А на глазах мальчишки их уже случилось две. К ним подскочила на коне Адымаш с исцарапанным лицом, зажимая в руках клочки выдранных волос: - Зачем он это сделал?! Зачем обманул меня?! Лицо Яшканчи окаменело, но в глазах его не было слез. И совсем не потому, что позор для мужчины, если кто-то увидит его слезы... Он вдруг понял отчетливо и ясно, что его жизнь сломалась, и он уже больше никогда не сможет быть прежним добрым и наивным Яшканчи. - Где у нас кермежеки4, жена? - В полосатом арчмаке. Зачем они тебе? - Неси их сюда! Лицо Адымаш пошло пятнами: - Ты хочешь бросить их в огонь? А кто тогда будет сторожить наше счастье? Кто отгонит злых духов? Яшканчи криво усмехнулся: - Злые духи уже насытились и им больше нечего делать v нашего очага! Вторую четверть луны кочевал Яшканчи, а места так и не выбрал: то трава выгорела до черноты, то ее съели другие стада и отары, то место для стоянки было неудобное - вода далеко, а ледяные вершины гор близко... А много кочевать - много терять. Не зря ведь сложена поговорка про таких бродяг, как он: кто много кочует, у того все казаны перебиты. Совсем обнищал Яшканчи за свое длинное кочевье: пал в дороге бык, затерялись в горах три овцы, сломал ногу конь, и его пришлось прирезать. На одном из перевалов его нищий караван повстречал демичи Товар. Долго шелестел своими бумагами, ища тамгу5 Яшканчи. Не нашел, потребовал в счет обязательных поборов пять овец. Пастух начал было кричать на него, но Товар только отмахнулся и сам отбил от отары нужное число животных. Потом написал новую бумагу, весело помахал рукой и уехал ловить очередного простака, не выдав Яшканчи никакой расписки. Значит, осенью или зимой снова жди этого жулика - сборщика податей... Спустившись в очередную долину, Яшканчи огляделся и сказал, что пока остановятся здесь. Адымаш покачала головой, но перечить мужу не стала. Вздохнула только: - Зачем юрту возим? Разве в аиле нельзя жить? - Продадим юрту, - кивнул Яшканчи, - если покупатель найдется... Для нашей с тобой семьи, жена, и в аиле тесно не будет... Провозившись с юртой до вечера, Яшканчи поехал осматривать пастбище. Здесь наткнулся на еще одно жилище из жердей, крытое ветхим войлоком. Даже и не поймешь сразу - юрта не юрта, аил не аил. Пошел знакомиться с соседями: по существующим правилам, тот, кто первым занял пастбище, тот ему и хозяин. Но на пастбище не было скота, если не считать горстки овец, рассыпавшихся по зеленому полотну долины как попало... Ответив на приветствие гостя кивком головы, хозяин аила протянул ему свою наполовину выкуренную трубку, набитую не столько табаком, сколько сухой травой, отдающей горечью и солодом. - Где твой скот? - спросил Яшканчи, присаживаясь на корточки. - У меня нет скота. Так, несколько овечек... Разве ты не узнаешь меня, Яшканчи? Я - Торкош. Тот, над которым вы всегда смеялись, что у меня женское имя...* * Имя переводится как "Нежный", "Шелковый". Яшканчи вздрогнул: еще три или четыре зимы назад он хорошо знал пастуха с таким именем. Но сейчас... Сколько ни всматривайся в сухое и морщинистое лицо - ничего от того самодовольного и сытого телеса, не дурака выпить и побалагурить... - Что случилось с тобой? - Плохи мои дела, Яшканчи... Рассердил я Эрлика! И Торкош поведал нехитрую историю, каких в горах случается каждый год немало: вереница бед и несчастий, посыпавшихся на его голову и разоривших пастуха в одно лето и одну зиму. И они еще для него не кончились... - Вот, - ткнул он погасшей трубкой на левую половину своего диковинного аила, где в ворохе грязного тряпья лежала, непрерывно покашливая и постанывая женщина,- жена моя, Карана. Ты помнишь ее, Яшканчи? Гость кивнул: он помнил эту красивую молодую женщину, на которую в свое время заглядывались не только женатые мужчины, но и парни, по которым сохли девушки в соседних аилах. - Что с ней? - Теперь уже помирает. А до этого померли дети - Чачак и Аспай. Еще раньше их - старики... Всех коней отдал каму Санакулу, овец раздарил лекарям, остальным скотом накормил волков... О кудай! Как жить буду? Карана помрет - я помру. Яшканчи молчал. Чем он мог помочь бедняге Торкошу, если сам не сегодня, так завтра повторит его судьбу? Он достал свою трубку из-за опояски, набил ее табаком из кисета, хорошо раскурил, кисет отдал хозяину. - Что же, совсем ничего у тебя не осталось? Торкош обреченно махнул рукой: - Говорю, помирать надо! - Рано тебе еще помирать, если скот есть... Яшканчи встал, пригласил в гости. Уходя, утешил: - Мы люди без пупа, Торкош! Все нам под силу, если слюни и сопли не будем распускать... - Нет, - покачал тот головой, - помирать надо... Глава шестая ЛЮБОВЬ И ЗОЛОТО На четвертый день Ыныбас добрался до аила Анчи. Сполз с коня, молча показав знак Идама1, оголив левое плечо. Хозяин побледнел, но повод принял твердой рукой: - Я ждал тебя. У меня все готово, ярлыкчи. - Это уже мало. Я буду говорить с твоими людьми сам. - Когда мне собрать алыпов? - Сегодня. У меня нет времени. Анчи кивнул и пригласил Ыныбаса к очагу. - Эй, Тойу! Займись гостем. Ему надо хорошо поесть и отдохнуть. Я до вечера уезжаю в горы. У женщины - не то жены, не то сестры Анчи - удивленно взметнулись брови: такое отношение к гостю по ее понятиям было неслыханным! Но она знала - дело мужчины решать свои дела, а дело женщины исполнять его волю. Через полчаса Ыныбас уже похрапывал на новой шубе хозяина, не развязав даже опояски. Тойу, покончив с домашними делами, присела перед гостем на корточки, внимательно рассматривая его лицо, точно хотела запомнить его на всю жизнь. Поднялась, отсела к очагу, сунула трубку в рот. Нет, новый гость Анчи не был ей знаком, она никогда не встречала его на перекочевках. Многие дела Анчи были недоступны пониманию Тойу. Так, неожиданно для всех соседей, он распродал свой скот, купил ружье и стал бродить по горам, как мальчишка. Потом в аиле стали появляться молодые угрюмые парни, которые не пили араку и не курили табак, а только часами о чем-то шептались с Анчи. А сейчас новая причуда - гость в дом, а хозяин из дома! Да и гость вел себя не так, как другие алтайцы, - не назвал своего имени, не расспросил о новостях, не поинтересовался здоровьем хозяев. Наелся - и сразу спать! Будто неделю не спал! Боялась за Анчи Тойу: а ну как с лихими людьми связался и вместе с ними грабит купцов-чуйцев на караванных тропах? Да и парни, что теперь все чаще бывали у него, мало похожи на скотоводов или охотников! Уж не в русских ли деревнях набирал их Анчи? У многих срезана косичка, выбриты борода и усы, да и одежда на всех чужая и диковинная: сапоги, короткие меховые куртки, перехваченные широким ремнем, женские круглые шапки с кисточками, у каждого в руках ружье, а на поясе - нож, которым можно не только мясо резать, но и кости рубить... Одно пока и утешало Тойу, что никакой добычи ни Анчи, ни его парни в аил не приносили, а еду и все необходимое брат покупал теперь за деньги в лавках русских купцов и у соседей. Раза два Тойу пыталась завязать с ним разговор. Мол, как зимовать будем без своего мяса, молока и талкана; где будем шкуры брать для шуб и обуви. А тот лишь ухмылялся в ответ... Гость спал долго и проснулся только перед самым возвращением Анчи. Поблагодарил хозяйку за угощенье и постель, сел на своего коня и уехал к ручью. Вернулся посвежевший, веселый, с влажным лицом. Неужели водой мыл свое лицо и руки? О кудай! И не боится, что вода унесет не только его счастье, но и молодость и здоровье? Ведь все, кто побывал в воде, болеют и не могут потом жить, задыхаясь от кашля! Узнав, что Анчи привел только восемь всадников, Ыныбас нахмурился, жестко бросил: - Мало! Ты работаешь или аракуешь? - Я собрал не всех. Мне их негде держать, и они живут на разных стойбищах! Но они передадут твои слова, ярлыкчи. - Пора приниматься за дело, Анчи. Бурханы не могут ждать, когда у тебя будет армия. Для нападения на прииски хватит и тех, что есть. Они хорошо вооружены? - Да, ярлыкчи. - Денег тебе хватает? - Пока хватает, ярлыкчи. - Скоро у тебя будет Техтиек. Постарайся не сердить его. И готовь своих парней к настоящему делу, хватит им по чужим аилам валяться! Гость, к огорчению хозяина, отказался провести ночь в его аиле. Ему предстоял неблизкий обратный путь, а времени для возвращения к Аргуту оставалось совсем мало. Единственное, о чем он попросил Анчи, когда переговорил с его парнями, обеспечить едой на пять дней пути и какимнибудь оружием. Хозяин, не задумываясь, протянул свое ружье, из которого он так и не успел сделать ни одного выстрела. И сам напросился проводить гостя до ближайшего перевала, на что получил согласие. Выехали перед самым закатом. Долгую часть пути - до первых звезд - Ыныбас молчал и слушал только Анчи, который докладывал, как шла вербовка и обучение парней, какие обещания были им даны. В конце пожаловался, что ему не хватило времени для проведения стрельбищ и он не уверен, что его алыпы попадут даже в корову. - А сам-то ты попадешь? - усмехнулся Ыныбас. - Ружье грязью заросло, пауки в стволе ползают... - Времени не было, ярлыкчи! - сокрушенно мотнул головой Анчи.-С утра до вечера в седле, сестре стыдно в глаза смотреть! - Сестру тебе надо куда-то пристроить, Анчи. В начале зимы Техтиек переведет всех твоих парней в другое место, подальше от чужих глаз. Там их и стрелять научат, и ножом владеть, и на конях ездить... Анчи не отозвался. Он так прижился на своем стойбище, что его теперь оттуда придется арканом стаскивать! Впрочем, это уже забота самого Техтиека... - Бурханы спешат и потому торопят всех нас, - Ыныбас старался говорить спокойно и ровно, чтобы не насторожить Анчи каким-либо словом или интонацией. - До наступления зимы надо успеть сделать главное: подготовить базу для военного лагеря и превратить весь собранный нами сброд в настоящих воинов Шамбалы2. Хан Ойрот говорит сейчас только об этом и ни о чем больше! - Великий хан не спешит вернуться в свои горы? Ыныбас удивленно покосился на Анчи: вот тебе и доверенное лицо Техтиека! Он даже не знает, что хан Ойрот и Техтиек - одно и то же лицо! Но вслух сказал ни к чему не обязывающее: - Еще не пришло для этого время, Анчи. Ыныбас замолчал, а у Анчи больше не было вопросов. Слишком много запретов наложил Белый Бурхан на все, что задумал. Даже о самом Белом Бурхане знают не все. А видели его только призванные, такие, как Техтиек... Он, Анчи, попал в лапы Техтиека неожиданно, когда поднял золотой самородок на тропе и торопливо спрятал его в одежде. Но не успел обрадованный пастух выпрямиться, как получил ощутимый удар нагайкой по спине: - Ах ты, шелудивый пес! Пользуешься чужим добром? Анчи изумленно взглянул на грозного всадника, выросшего перед ним, как из-под земли. Пролепетал, что желтый камень валялся на тропе, был ничей и поднять его мог любой. Всадник рассмеялся: - Но поднял-то его ты! Ты и есть вор! Он снова поднял нагайку, и Анчи невольно прикрыл глаза рукой, чтобы свинцовая пуля на конце плети не выбила их. А когда отнял от лица рассеченную ладонь, то увидел за своей спиной еще трех конников. Дальше все было, как в полусне: его положили на медвежью шкуру, заставили дать клятву небу и его посланцу Белому Бурхану, поставили тавро3. - Ты видел Белого Бурхана, ярлыкчи? - Да, я видел одного из бурханов. - Их много? - удивился Анчи. - Ну и кто он? - Он - бог, хотя и похож на человека. - И его можно перепутать с человеком? - Нет, Анчи. Бурхана ни с кем не перепутаешь! К утру добрались до аила Кичимкея - старшего брата Анчи. Тот встретил гостей сдержанно, хотя, похоже, уважал Анчи и даже за что-то побаивался. Но, видно, и до него дошли какие-то слухи о его невиданных причудах: - В горах говорят, что ты продал скот и стал охотником? - Да. Скот невыгоден в нынешнее лето. Кругом падеж. Кичимкей кивнул головой: - Лето плохое, верно. Кончается месяц большой жары, а дождя все нет. Но что ты собираешься есть зимой? Одной охотой не прокормишься! - У меня есть деньги. - И ты думаешь, что их хватит надолго? - Насколько хватит. - Я не хочу, чтобы сестра умерла голодной смертью, Анчи. Отправь ее ко мне! Ну а ты как хочешь, так и живи! - Покончив с братом, Кичимкей обратил свое внимание на второго гостя. - А ты откуда взялся в наших местах, орус? Тоже - охотник? Ыныбас отозвался хмуро и резко: - У меня своя жизненная дорога, у тебя - своя. Зачем тебе знать, по какой дороге я приехал и по какой дороге уеду? Я не спрашиваю тебя, в какой долине ты пас скот весной и куда собираешься кочевать с ним осенью! Кичимкей хмыкнул и обескураженно покрутил головой: - Злой у тебя язык, парень! - Но он не так болтлив, как твой. Ыныбас резко встал и, не прощаясь, вышел. Взлетел в седло и огрел коня плетью. За многое не любил людей Ыныбас. В том числе и за излишнее любопытство, от которого никому нет проку. А ведь и закон гор сурово осуждает тех, кто лезет в чужой рот грязными пальцами, чтобы вытянуть наружу чей-то язык!.. Разгорался погожий день. И хотя он тревожил пастухов и скотоводов, заждавшихся дождя, его, путника, такой день вполне устраивал - сухая дорога лучше мокрой, а от зноя легко избавиться, если пустить коня во весь опор... Вот так же торопился Ыныбас четыре луны назад на встречу с бурханами, едва прослышав, что в горах появились люди-боги, поклявшиеся самим небом принести людям Алтая счастье. А на тропу Техтиека он вышел случайно, хотя, может быть, и совсем не случайно встретился с ним: волк был на охоте. Но Ыныбас ему чем-то не понравился, и он решил пропустить его мимо, взяв конем влево. А тот вдруг спешился и сам встал на колени, торопливо обнажая плечо: - Поставь мне свое клеймо, Техтиек! И говори слова клятвы! - Ты, крещелый алтаец, пришел сам? - опешил тот. - Почему ты пришел сам? Тебя послали твои попы? - Я хочу служить бурханам! Техтиек тоже оставил седло, подошел к Ыныбасу, поколебался несколько мгновений, потом приказал: - Садись на свою кобылу и следуй за мной. Они ехали рядом, а позади их на почтительном расстоянии шли еще пять всадников. Техтиек долго хмурился, потом спросил: - Как ты выследил меня? - Я знал, что ты не ходишь по торным дорогам. - Гм!.. Но я ставлю тавро бурханов только тем людям, которые нужны небу! Они должны быть молодыми, рослыми и настоящими алтайцами... Ты не подходишь ни с какой стороны! Почему же ты решил, что бурханы будут говорить с тобой, орусом? - Я им нужен, Техтиек. А они нужны мне. Я много видел, много знаю, у меня много друзей... Одни пастухи и охотники не помогут бурханам обновить Алтай! - Если бурханы откажутся от тебя, я вынужден буду убить тебя. - Я пришел сам, Техтиек. И я согласен умереть, если окажусь ненужным бурханам и Алтаю! Они подъехали к нагромождению скальных камней, долго петляли, пробираясь чуть заметными тропками, наконец, остановились. Техтиек хлопнул в ладоши, и из-за ближайшего камня вышел человек в короткой меховой куртке, подпоясанной широким поясом, и в круглой шапке с кистью. Воин преклонил колени перед грозным алыпом, даже мельком не взглянув на Ыныбаса. - Этот человек пришел к бурханам сам. Доложи. Техтиек положил нагайку на плечо Ыныбаса и тот спешился. - Завяжи ему глаза, Техтиек. Той же нагайкой алып разбойников сделал знак своим верховым. Они заставили повернуться Ыныбаса лицом к камню, плотно завязали ему глаза каким-то платком, повернули несколько раз из стороны в сторону, толкнули в спину: - Иди! Его ввели в затхлое помещение, долго кружили по каким-то проходам, пока не остановили и не сняли повязку. Перед Ыныбасом была дощатая занозистая дверь, закрывающая какую-то каменную нору. Потом эта дверь распахнулась, и его втолкнули в помещение, напоенное ароматами трав, запахами керосина и несвежего человеческого тела. За спиной прозвучал знакомый голос воина: - Этот человек пришел сам, бурхан. - Хорошо. Оставьте нас одних. Снова скрипнула дверь за спиной, и наступила тишина. Сияли большие десятилинейные керосиновые лампы, какие Ыныбас видел в русских избах и в кельях монастыря. Посреди квадратной комнаты стоял большой деревянный топчан, заваленный бумагами и газетами. За ним сидел на обрезке дерева, похожего на пень, худощавый человек в белых одеждах и с тюрбаном на голове, отложивший перо и теперь пристально разглядывавший гостя. - Я слушаю тебя. Бурхан хорошо говорил по-теленгитски, но теленгитом не был. Это Ыныбас определил сразу по излишней правильности его речи, которая всегда выдает тех, кто учился чужому языку слишком усидчиво и аккуратно. Так же говорил по-русски и сам Ыныбас. И эту особенность его правильной речи легко замечали настоящие русские, беззлобно подсмеивавшиеся над ним. - Я долго жил среди русских, бурхан. Выучился их языку и грамоте. Знаком с основами христианства. У меня много друзей и знакомых в горах, селах и городах. И не только среди алтайцев, но и среди русских, включая духовенство. А в городах я знаком с интеллигенцией... - Здесь только один город - Бийск. - Я был и в Томске, бурхан. Человек в тюрбане поднялся, протянул Ыныбасу чашку б каким-то зеленоватым напитком, похожим на чай. Гость неуверенно принял чашу, пригубил ее, поставил на край стола-топчана. - Нам сейчас полезны любые люди. Тем более те из них, что идут к нам осознанно. Что же привело к нам вас? Только слухи? - Я хочу служить своему народу, бурхан. Он - хороший и добрый, мой народ, доверчивый и честный, но он плутает во мраке невежества и предрассудков. Сам по себе он. выйти из этого состояния пока не может, а русские, невзирая на все их заверения, совсем не заинтересованы в его скором окультуривании... Я верю, что вы, бурханы, пришли помочь ему, поэтому я решил помочь вам! Я - честен и буду делать любую работу, которую вы мне поручите, хорошо. Человек в тюрбане смутился, но тут же взял себя в руки: - Вы думаете о нас лучше, чем мы есть. - Я смотрю на вас глазами настоящего алтайца, которому не за что обижаться на небо. Оно никогда не приносило ему зла. - Да, вы не лжете. Вы не подосланы, вы действительно пришли сами. Но вы пришли за своей мечтой и своей целью. Они могут не совпасть с нашей целью и мечтой! - У меня нет иного пути, бурхан. Другие пути мною уже пройдены, и они не принесли мне удовлетворения! Ыныбас взял чашу, допил ее содержимое, и ему стало непривычно легко и спокойно. - Я вам сказал все. У нас иные цели, чем ваша. - Я согласен, бурхан. Человек в тюрбане поднял крохотный колокольчик и позвонил. Дорога казалась бесконечной, но она не пугала Ыныбаса, Его пугало, что он может не успеть и Техтиек появится в аиле Оинчы раньше его. Первую часть задания Техтиека Ыныбас выполнил: с Анчи все ясно, и никакими угрозами прыти ему не прибавишь. С людьми он не любил и не умел работать и, похоже, напрасно Техтиек возлагал на него столь далеко идущие надежды! Еще парней пять, много - десять, Анчи найдет, наобещает им золотые горы и, ничему не научив, отправит на верную смерть... Да и что может сделать десяток-другой воинов? Их бурханам нужны сотни, если не тысячи!.. Анчи обречен на гнев Техтиека, и ничем больше Ыныбас ему помочь не сможет, если бы даже и захотел... А вот брату Оинчы он обязан помочь! Зря бывший кам не принял его слова всерьез. Если он будет упрямиться и так же вести себя с Техтиеком, то Чейне станет вдовой раньше, чем он думает! Но Техтиек не просто его убьет. Он будет его пытать до тех пор, пока старый кам не отдаст все. И даже тогда, когда Оинчы отдаст действительно все, Техтиек будет продолжать его пытать, добиваясь уже невыполнимого!.. Дорога шла через лес, и Ыныбас снял ружье с плеча, зарядил его, положил поперек седла. Теперь ему не страшна никакая неожиданная встреча - ни с человеком, ни со зверем! Ыныбас не был охотником и стрелял в своей жизни мало. Но само оружие вселяло уверенность, приравнивало тщедушное и слабосильное существо к могучим богам уже тем только, что вручало право даровать жизнь или отнимать ее... А вот Техтиек, в котором Ыныбас так и не заставил себя признать хана Ойрота, с оружием и без оружия чувствовал себя везде и всюду богом, наделенным именно правом казнить и миловать! Но если боги таковы, то они - страшные боги... Впрочем, Ыныбасу ли осуждать богов, если он не научился еще разбираться как следует в людях? А Техтиек, похоже, в людях разбирался и говорил о своих принципах без малейшей тени смущенья: - Человека не надо убеждать, хватит приказа. Если он не выполнил приказ, то другие слова до него уже не дойдут. Потому все просто: нарушил приказ - сам лишил себя права жить! - Люди разные, - попробовал возразить ему Ыныбас, - одному нужен только приказ, другому - слова убеждения, а третьего надо просто попросить об одолжении... - Чепуха! - отрезал Техтиек. - Все люди трусливы и глупы от рождения. Одни больше, другие меньше. К тому же, их слишком много развелось: на них не хватает ни еды, ни одежды! И не надо оставлять жить всех, это несправедливо. Жить должны только сильные! Техтиек остался Техтиеком, хотя и воплотился в хана Ойрота. Ыныбас подъехал к аилу Оинчы, спешился. Сам подвел коня к южному колу, привязал, повернулся к вышедшей из дверей Чейне с готовым вопросом. Но наткнулся на ее прямой, откровенный взгляд, совершенно незнакомый ему, странно волнующий и смущающий. - Муж опять послал тебя за аракой? - Его нет дома, Ыныбас. - Куда же он подевался? - К Учуру уехал. Дочка у Барагаа умерла. Всегда так у алтайцев! Дочка - у жены, сын - у мужа. Будто по местам мешки с припасами разложены... - А ты почему не поехала? - Муж не разрешил. Сиди дома, сказал. Жди Ыныбаса. Вот я и жду... Дождалась! Она попыталась стереть румянец со щек руками, но ей это не удалось, и Чейне резко отвернулась, склонила голову на грудь, зашептала быстро и взволнованно: - Все равно я скоро твоей женой буду... Хворает муж, ночами плохо спит... А уснет - стонет: духи и бесы покоя не дают... Хоть бы они скорее задавили его! Последние слова она произнесла со злостью, обидой, отчаянием. - Не можешь с ним жить - уйди к отцу. - Жить... С кем жить-то? Волна жалости окатила Ыныбаса с головы до ног. Он подошел к Чейне, робко провел ладонью по ее черным и блестящим волосам, коснулся зашуршавших под рукой украшений чегедека, вздохнул: - Да, Оинчы стар и тебе не нужен... Но ты могла бы уйти на следующее утро и никто бы тебя не осудил в горах! Но ты - осталась. Сама осталась! Зачем? Что ты хотела получить от Оинчы взамен? Он ведь и так хорошо заплатил твоему отцу! - Я не знаю, Ыныбас, почему я осталась. Жалко было. - А может, тебе захотелось от него поживиться? Ты же знала, что он - знатный кам и потому не может быть беден! - Нет-нет, Ыныбас! Я ничего от него не хотела!.. Чейне всхлипнула, ее узкие плечи сошлись к опущенному подбородку, а руки обхватили эти суженные беспомощные плечи. Вся она сгорбилась и поникла, вот-вот переломится пополам... Ыныбас зло отвернулся: она еще и хочет, чтобы ее пожалели! А за что ее жалеть, если она достойна только презрения? - Почему ты до сих пор живешь в его аиле? Разве тебе не хочется спать с молодым мужчиной и иметь от него детей?.. Сколько тебе надо денег, чтобы ты вернулась к своему отцу Кедубу? - Я не знаю. Я не хочу денег! - Ты не хочешь иметь свой аил, в который могла бы привести любимого мужчину? - сдержанно рассмеялся Ыныбас. - Любая женщина только и мечтает об этом! - Да, я хочу иметь свой аил! - резко повернулась Чейне, гордо встряхнув головой. - И хочу спать с любимым мужчиной и иметь от него детей! - Она шагнула к нему, выбросила вперед руки. - Ты - мой мужчина! С тобой хочу спать! От тебя хочу иметь детей! Ыныбас испуганно отшатнулся - такими беспощадными и яростными были ее глаза. - Возьми меня, Ыныбас! Сделай своей женой! Я не хочу больше ждать, когда умрет муж! Я сейчас хочу жить! Она снова шагнула к нему, настигла, положила жаркие руки на плечи, заплела их на шее, прижалась. - Возьми! Женщине в этом не отказывают... Жаром обдало виски Ыныбаса, закружилась голова. Он поднял ее легкое и охотно оторвавшееся от земли тело, шагнул в аил, зацепившись ногой за дверь, которая с хрустом соскочила с петель, перекосилась... - О, дорогой!.. - шептала Чейне, осыпая его поцелуями. - Как ты долго ехал ко мне! Целых четыре дня... Оинчы приехал рано утром, когда Ыныбас еще спал. Чейне приняла повод, привязала коня мужа рядом с конем гостя, весело и задорно погладила свои распущенные косы. Оинчы расчувствовался: - Скучала без меня? Ждала? Чейне кивнула и, осторожно отведя в сторону оторванную Ыныбасом дверь, кое-как приделанную ее неумелыми руками, пропустила мужа вперед. Увидев спящего на супружеской постели брата, он удивленно посмотрел на жену: - Когда он приехал и почему спит на моем орыне? - Где же ему было спать? - фыркнула Чейне. - Рядом со мной, у очага? В голосе Чейне была такая насмешка, что Оинчы смутился. Сел к очагу, принял пиалу с горячим чаем, медленными глотками выпил, поставил в ногах, не вернув жене. Что это с ним? - Ыныбас приехал ночью? - Да, темно уже было. Чейне набила трубку, раскурила ее от уголька из очага, протянула мужу. Но тот не видел ни трубки, ни жены. Перед глазами все еще стояла убитая горем Барагаа, которую как могла утешала Сапары. А Учур, пьяный и злой, орал на отца, отступающего к выходу, потрясая кулаками над головой... - Половина беды, что он не стал камом, - прошептал Оинчы. - Вся беда, что он не стал человеком... Чейне усмехнулась и тут же сунула трубку в рот, чтобы муж не заметил ее злорадства: сначала отец растоптал сына, бросив его в нищету; теперь сын топчет отца, не щадя его старые кости... Шевельнулся Ыныбас на постели мужа, и лицо Чейне замкнулось еще больше, став чужим и холодным. - Отпусти меня к отцу, муж. - Что? - Оинчы поднял голову, удивленно посмотрел на Чейне. - Ты что-то сказала? - Я не могу и не хочу больше жить с тобой! Оинчы уронил голову на грудь. Он всегда боялся этих ее слов. И все-таки она их произнесла... Правду говорят, что когда человека оставляют здоровье и сила, его оставляют все. Ыныбас проснулся от всхлипов, но не решился открыть глаза или подать голос. Мужчина имеет право лить слезы только в одиночестве, без свидетелей. Отчего? Догадался об измене жены? Этого следовало ждать давно! Видно, произошло что-то более серьезное. Ыныбас заворочался в постели, зачмокал губами, рывком поднялся, протирая кулаками глаза. - А-а, Оинчы! Ты уже вернулся? Какие новости? Брат даже не пошевелился, только дымящаяся трубка во рту говорила о том, что он жив. Ыныбас оглядел аил. Чейне не было. - Где твоя жена? Почему ты один сидишь у очага? Но брат снова не отозвался. Ыныбас вышел из аила, опять сорвав дверь. Поднял ее, бросил в сторону, резко вскинул руки вверх и с наслаждением потянулся. Потом увидел костер, горящий неподалеку, и Чейне, хлопочущую возле казана. Подошел к ней, остановился. Она рванулась к нему, заплела руки на шее, счастливо рассмеялась. Ыныбас молча убрал ее руки, спросил строго: - Что ты ему сказала? Почему он плачет? - Я сказала, что не хочу и не буду жить с ним в одном аиле и попросила отпустить меня к отцу. - А про меня что ты ему сказала? - Сказала, что ты приехал поздно ночью. - И все? - Да. Остальное ему пока не надо знать! Это было справедливо, хотя и жестоко. Но если Оинчы плакал, то к своей молодой жене он привязался не на шутку! Может, это было и глупо со стороны брата, но совсем не смешно: в старости люди более привязчивы, чем в молодости. Вчера Ыныбас знал, как ему разговаривать с Оинчы. Но как с ним говорить сегодня, как вообще подступиться к нему после слов Чейне? Придется решать сразу два вопроса: что делать с Оинчы и как поступить с Чейне... - Готовь завтрак, а я поговорю с братом. - О чем? - насторожилась Чейне. - Мне есть о чем с ним говорить, не называя твоего имени... Молодая женщина улыбнулась и благодарно погладила свои волосы, снова туго заплетенные в косы. Она была счастлива своей победой и не скрывала своего краденого счастья... Пусть и одну короткую ночь, но Ыныбас был ее! - Был! Был! Был! - шептали ее губы. - И будет, будет, будет! Ыныбас молчал долго. Оинчы уже успел выкурить две трубки, а брат так и не раскрывал рта. Не выдержав, он спросил по праву старшего: - Ты все сказал? - Да. Техтиеку нужно твое золото, и он его возьмет. - Золото... Ты когда возвращаешься? - Я не могу вернуться без тебя, Оинчы. - Я ничего не дам бурханам! И плевал я на твоего Техтиека! - Он убьет тебя. Оинчы рассмеялся: - Твой Техтиек дурак, если думает, что меня, старика, можно испугать смертью. Я к ней готов. Но есть вещи пострашнее самой смерти и подороже, чем все золото, какое есть на Алтае! Ыныбасу стало не по себе. Брат шел напролом. Если его убьет Техтиек или его люди, зачем ему золото? Или он надеется еще раз купить любовь молодой девушки в другом аиле? Но ведь, как бы она ни была молода, она не сможет передать ему и частичку своей юности, хотя может взять его золото... - Ты плохо думал, брат. Золото нужно не бурханам. Люди вернут его себе через посланцев неба грамотой, культурой, хорошей, чистой одеждой, новыми обычаями... Оно поможет им поднять детей из тьмы, болезней и грязи! Вытащить из земляных ям, где они гниют заживо!.. Ты был хороший кам, а хороший кам всегда болеет душой за людей, помогает им в горе, укрепляет их волю, силы и веру! Вспомни нашего отца Челапана, вспомни его мудрые слова, которые он сказал нам с тобой перед смертью: "Любите своих ближних и дальних, и вы будете счастливы!" Теперь молчал Оинчы. И трубка не дымила в его зубах. Он думал. А может, ждал, когда выскажется до конца он, Ыныбас? - Чейне уйдет от тебя. Так она решила. Я тоже уеду надолго, может быть, навсегда. Ты останешься здесь один. Что ты собираешься делать один?.. Ты открыто сказал людям, что не хочешь и больше не будешь камом! Тебя не бурханы остановили, ты сам себя остановил... Ты устал, а может, пресытился? И камом стал твой сын Учур... В его руках - бубен Челапана! - Учур - не кам, - буркнул Оинчы. - Я ушел от людей, и у них не стало кама... Я должен вернуться к ним! И я вернусь. Вернусь, если даже твои бурханы будут сторожить меня на каждой тропе! - В этом больше нет нужды. Бурханы знают, что тебе не с чем идти к людям... Ты сам сломался в душе, дав нерушимую клятву небу... Ты теперь - собственность бурханов, их раб! Сможешь ли ты, без старой веры в Эрлика и духов, честно и искренне помогать людям? Тебе нечего им сказать теперь! Ты был хорошим камом, когда не лгал. Сейчас ты станешь плохим камом. Хуже Учура. - Учур - не кам! - снова буркнул Оинчы, не вынимая трубки изо рта. - Он - пьяница, бабник и дурак! - Разве ты не знал об этом раньше? - нахмурился Ыныбас. - Ты все знал и все видел! И люди знают, кто виноват в подмене Оинчы Учуром! - Ыныбас махнул рукой и встал. - Мне не о чем больше с тобой говорить! Я сегодня уезжаю, со мной уедет Чейне - я должен вернуть ее Кедубу... А ты попробуй еще раз купить ее за свое золото! Только для этого оно тебе сейчас и нужно... Оинчы поперхнулся и вынул трубку изо рта. Посмотрел на младшего брата печально и растерянно: - Ты говоришь правильно. Может, скажешь, что мне делать? - Идти дорогой бурханов до конца. - И для этого я должен отдать золото не тебе и Чейне, а Техтиеку? - Мне не нужно твое золото! Чейне тоже. Ты вернешь его своему народу через бурханов! Да и не твое оно, если говорить честно: ты его не мыл из песка, ты его не выбивал из камня, ты его не выкапывал из земли... Ты брал его готовым там, где оно плохо лежало, и у тех, кто не мог защитить его или донести до цели... Думай, Оинчы, решай. Ночью мы с Чейне покинем твой аил. - Я поеду с вами! Я не хочу оставаться здесь! - Твое дело. Но еще одно я тебе должен сказать прямо: твоя жена должна вернуться к отцу обеспеченной! Может случиться так, что мы ничем не сможем помочь ей, даже увидеть ее... Оинчы охотно кивнул головой: - Да, да! Она заслужила мою щедрость... Глава седьмая БЕГСТВО ДЕЛЬМЕКА Вспышка гнева и обиды прошла быстро, но Дельмек не стал возвращаться с половины дороги, а направился к своему аилу. Решение пришло быстро и потому было для него пока лучшим: сходить на охоту, проветриться, проверить себя на старом ремесле. Тем более, что у него было хорошее ружье, а не кованое кырлу отца, стреляющее круглой пулей на триста шагов. И хотя в юности он не был особенно удачливым охотником, подарок матери кормил его первое время. Он и с доктором-то встретился на охоте. Тот собирал травы, грибы и ягоды, а парень с кырлой на треноге вышел к нему из-за среза скалы, отыскивая удобное место для засады. Федор Григорьевич знал несколько слов по-теленгитски, Дельмек - по-русски, и с пятое на десятое они поняли друг друга. Узнав, что парень сирота, доктор покачал головой и сказал: "Не с ружьем тебе ходить надо, а учиться ремеслу!" И попросил проводить его до тропы. Прощаясь, сказал: "Надумаешь, приходи!" И Дельмек пришел к нему, вернув кырлу Акыму, мужу матери, а самой Уркене - шкурки, добытые за последние осень, зиму, весну и начало лета. Они не видели Дельмека уже давно и удивились, что он так вырос, возмужал и стал похож на настоящего мужчину. "Теперь ты не пропадешь! - сказала мать. - Ты сильный и молодой, все у тебя будет..." Не сбылось предсказание Уркене! Дельмек стал сильным и здоровым, у него есть ремесло лекаря, но по-прежнему ничего своего нет, как и тогда, когда его дергали за косичку... Вот и аил с потухшим очагом, угли которого еще не остыли. Дельмек обшарил все потаенные места, но ничего съестного не нашел, кроме мешочка с ячменем. Раздул угольки в очаге, поставил казан на треног, сходил за водой к ручью, вскипятил ее и высыпал весь ячмень, заварив густую кашу. Но без мяса, жира и соли она оказалась невкусной. "Может, конь будет есть?" Но и конь от каши из ячменя отказался. Пнув казан, Дельмек вернулся в аил за ружьем. Хоть и мал у него охотничий припас - всего пять патронов, но и он может пригодиться. К кырле-то всего две пули было! Одна - в стволе заряженного ружья, другая, запасная, за щекой... Конь тихо заржал, потянулся мокрыми губами к руке Дельмека, но ничего в ней не нашел. Зря он не пустил его попастись! Конь - не человек и не волк, ему мяса на обед не надо... Лес встретил неприветливо - устойчивым запахом сухой гнили. И то ли отвык уже Дельмек от леса, то ли озлобленность его и отчаяние сделали все движения неуклюжими. Раньше ему в лесу всегда было спокойно, уютно и тепло. Лучше, чем в аиле, надежнее, чем в степи. Да и звуки леса и следы леса он понимал и читал их, как грамотный русский письмо или книгу... Похоже, что опять сломалась его жизнь, и повзрослевший адыйок побежал по второму кругу... И что случилось с Сапары, почему она злее пастушеской собаки набрасывается на него? Где-то в стороне громко запел зяблик и сразу же оборвал песню, потом вскрикнул раз, другой, третий. Не дождя ли просит у неба? Да, дождь и лесу нужен! Он сейчас весь, как порох: спичку урони, пыж из ружья выброси вместе с выстрелом, незатушенный трут не затопчи ногой - запылает, загудит все снизу доверху! А может, и не сейчас Сапары изменилась, а давно, незаметно для него? Огонек-то перед пожаром тоже неприметен и тлеет долго, курясь легким дымком! Ведь знал он, что жена радовалась, когда он уезжал по делам... Возвращаясь неожиданно, он ловил на ее лице улыбку, слышал веселые песни, замечал новые наряды на кермежеках... Но стоило только увидеть ей Дельмека, как все менялось: лицо становилось замкнутым и безразличным, в рот втыкалась дымящаяся трубка, ответы на его вопросы были полны вежливого пренебрежения... Значит, тлел огонек? Нежно и коротко пропела пеночка и тотчас зашлась в частом треске, разбиваемом грустным свистом. Ясно, что-то и ее встревожило. Но что? Уж не сам ли Дельмек со своим конем? Да нет, человека и зверя мелкие пичужки не боятся! Потом трелью кого-то начал уговаривать дрозд и вдруг, ни с того ни с сего, перешел на тихое и неразборчивое бормотанье... У него-то что за печаль? А эта вдруг вспыхнувшая девичья дружба с Барагаа! Едва ли не принудительный союз-сговор с Учуром! Все тут не так и не то... Может, не Барагаа нужна стала Сапары, а ее муж? И, пожалуй, не благо сестры заботило Кучука, а все более возрастающая щедрость Дельмека. Неожиданно лес разорвал ветви, и Дельмек очутился на крохотной полянке, где в самом центре, на высоком тонком пне сломаного дерева сидела сова с широко раскрытыми, неподвижными глазами. Наработалась за ночь, воровка! Спит теперь. Значит, это ее рябое оперение встревожило малых птиц, хорошо знакомых с острыми когтями и с кривым беспощадным клювом ночного разбойника! Дельмеку вдруг захотелось убить сову, хотя от нее и нет никакого проку охотнику: ни пера, ни мяса... У него была еще и личная неприязнь к этой подлой птице - не раз пугала его мальчишкой своими неслышными крыльями, заставляя обмирать: уж не кермесы ли в темноте гонятся за ним? И еще: эта сова чем-то напомнила ему Сапары. Наедине сама с собой - одна, с ним - другая, при людях - третья... Как и чем заморозил ей душу Дельмек? Ну, не к нему бы ее привел Кучук, к другому бы пристроил... Нельзя ведь было не выдать замуж! Где-то встало солнце, и в лес бурными потоками полилось золото дневной жары. Дельмек обернулся и вздрогнул: стволы берез и сосен за его спиной были кровавыми и, казалось, пахли на весь лес живой кровью. Таким же тревожным светом были залиты кусты, травы и даже камни. Быть дождю! А после стольких жарких дней - и грозе! Есть легенда про женщину, которая нечаянно разбила большое сердце богатыря, любящее ее, а потом пыталась собрать такое же сердце из разных сердец других мужчин... А вот легенды про женщину, чье сердце убили ради какой-то выгоды родители или братья, почему-то нет... Дельмек нерешительно тронул коня, пытаясь повернуть его обратно. Но конь не послушался, а, шагнув к сове, всхрапнул и застриг ушами: от птицы-разбойницы пахло свежей кровью. Конь, как и собака, в запахах никогда не обманывается... И тотчас проснулась сова, дрогнула крыльями, лениво снялась с пня и полетела дугой через поляну, упала где-то в дальнем сосняке, исчезла не то в дупле, не то в подлеске с густой травой... Дельмек облегченно перевел дух: не задела крылом, не прилепила к нему новой нежданной беды! Он поторопил коня, чтобы поскорее миновать опасное место, опоганенное плохой птицей, чьи перья, как и перья филина, годятся только каму для священнического облачения. Разумнее вообще было вернуться назад и уйти к горам мимо леса, но и эта примета для охотника была не лучшей, чем встреча с совой! Попался он, кружить теперь будет... А разве и сейчас не кружит? Ниткой вокруг пальца его ведут! И не прячутся... Хотя и Сапары была рядом, как зеркало, а не разглядел, что кругом обманут и осмеян!.. Потому и все наперекосяк идет: сейчас - на сову налетел, а потом, когда позарез надо будет, и новое ружье даст осечку! Небо было забито тучами, которые шли над степью медленно и грозно, как стадо одичавших черных сарлыков, виденных Дельмеком когда-то в Абайской степи. Потом в это стадо туч ударил горячий восточный ветер, остановил их, начал разламывать на куски и разбрасывать в разные стороны. С западных гор скатилась волна холодного воздуха, пошла низом, взметнула и закружила пыль, сухую траву, песок. Конь под Дельмеком заржал испуганно и завертелся на одном месте... Не к добру! "Сорвет покрышки с аила, - подумал Дельмек, с трудом удерживаясь в седле, - по всем горам придется потом собирать их!" Все отошло разом - и злость на жену, и страх перед совой. Надо было спасать, хотя и осточертевшее, но все-таки пока еще свое жилье! А, впрочем, есть ли оно теперь у него? Аил строили братья, Дельмек только помогал. Утварь и кошмы тоже братья привезли. Даже конь с ружьем - и те не его... И все-таки он торопился: как ни ругай и в чем ни подозревай Сапары, а виноват снова сам! С пяток до головы! Потому виноват, что мужчина должен оставаться мужчиной, если даже и в собственном доме у него все постылой женой вверх дном перевернуто! С него спрос, а не с Сапары! Почувствовав злую плеть на своем крупе, конь рванулся вперед, сведя вместе уши и высоко выбрасывая передние ноги. Он летел, люто ненавидя всадника, и это его настроение передалось Дельмеку... Но они опоздали. Ветер обглодал с жердей кошму, перевернул и сбил в угол лежащие на полу шкуры, раздул тлеющие угли в очаге, и крохотные языки огня уже ползли по тряпкам и сухому промасленному дереву... Пожар Дельмек погасил быстро, но многие вещи оказались вконец испорченными... Весь оставшийся день он провозился с жилищем, забыв о пустом брюхе и всех своих огорчениях - новые были сильнее их. И если снова связаться с братьями Сапары, а в первую очередь с Кучуком, то и конца не будет расчетам! Подохнет нищим, но - крупным должником! Ветер продолжал буйствовать, мешая работать. Потом его сменил дождь с градом. Куски льда плюхались прямо в очаг, но Дельмек не замечал этого, и ему даже в голову не приходило закрыть чем-то дымовое отверстие наверху. Да и зачем было закрывать его, если таких же дыр в стенах было раз в пять больше!.. Потом он лежал, мокрый, на подпаленной шкуре и сушил щепотками табак на лезвии ножа, пережидая непогоду. Как только та стихнет, он покинет аил и больше никогда в него не вернется: не было счастья и привязывать к ноге его призрачную тень - тоже никчемное занятие, что сон ладонями ловить или падающие с неба звезды... У него одна дорога, которой он уже прошел - к русским... Уже темнело, когда Дельмек выбрался наружу и по старой охотничьей привычке взглянул на небо, чтобы узнать погоду. Тяжелые тучи ушли, и сейчас в густой синеве суетились только рваные клочья облаков, то открывая, то снова заволакивая тонкий пологий серпик луны, сулящий обильные дожди и свирепые грозы... Ждать больше было нечего - утром приедет Сапары, устроит неизбежный скандал, позовет братьев с их мосластыми кулаками... Обтерев лоснящийся круп коня какой-то тряпкой, Дельмек отыскал тайничок с золотыми и серебряными монетами, отложил несколько штук для Сапары, сунул тяжелый мешочек за пазуху и сел в седло. К утру куда-нибудь все равно приедет! А если и не набредет на какой-нибудь заброшенный аил, то и в лесу заночует - не первый раз... Братья Сапары будут его, конечно, искать. Но кто найдет человека в лесистых горах, если неизвестно в какую сторону он уехал? Где-то впереди грохотала гроза, вспарывая слепящими молниями темнеющее небо. А за спиной Дельмека пылала огненная заря и плавила вершины гор. Ночью из-за этих гор наползут новые тучи и принесут новый дождь. Кому на радость, а кому и на горе... И только один Дельмек на своей бесконечной дороге будет равнодушен к этим дождям и грозам! Сапары пришла в ужас, увидя свой аил разоренным и наполовину сожранным огнем. Она завыла в голос, царапая лицо, упала на ту же шкуру, где еще совсем недавно лежал Дельмек. - О, подлый и грязный дурак!.. Всю случившуюся от непогоды беду она сразу же связала с местью мужа, не подумав даже, что могло быть хуже, останься он в гостях вместе с нею... Лишь проплакавшись, она осмотрела аил и убедилась, что спас его сам Дельмек. - Уехал... Может, к братьям уехал? Но к утру через бессонную ночь прокралась тревога. А вдруг - совсем уехал, бросив ее, как бросают неверных, ленивых, сварливых и коварных жен? Сапары отыскала тайник, сунулась в него рукой, но вместо полотняного и увесистого мешочка нащупала лишь несколько холодных и мокрых монет... В глазах у нее потемнело от горя, губы дрогнули, руки судорожно вцепились в косы: - Бросил? Опять уехал к своим русским? "Почему он уехал к русским?" Сапары ходила по аилу, прижав к щекам обе ладони. Она не знала, что ей делать и к кому обратиться за помощью. У Барагаа и Учура свое горе - девочка умерла, с отцом сын поссорился... К братьям съездить? Что сказать и как объяснить исчезновение мужа, который Кучуку нужен больше, чем ей, Сапары? Так ничего не решив, измученная и издерганная неизвестностью, Сапары уснула. А после обеда Кучук сам пожаловал в гости. Встретив в разоренном наполовину аиле одну сестру, хмуро осведомился: - А Дельмек где? Аракует с Учуром? - Уехал куда-то по делам. Бегло оглядев жилье, присел у еле дымящегося очага на корточки: - Много беды наделала непогода? - Смотри сам. Кучук насмешливо посмотрел на сестру, понимающе прищелкнул языком: - Заспали, выходит, беду? - Нас дома не было. Кучук выпрямился: - Когда уезжаешь надолго, надо гасить очаг и надежно прятать вещи. А еще лучше - вдвоем не уезжать! У мужчины, понятно, всегда какие-то дела, а ты-то зачем от своего очага убегаешь? - Девочка у Барагаа умерла... Сапары прятала глаза от брата, боясь, что он прочтет в них какую-то свою собственную правду и, значит, ее новую страшную перед всеми вину. Но у Кучука была своя цель, и ему было не до переживаний сестры, которыми она никогда не любила делиться. - Значит, вы вместе приехали от Учура? Куда же Дельмек потом уехал? - Он мне не сказал. Кучук на какое-то время задумался, выписывая концом нагайки вензеля на дырявой шкуре, потом поднял глаза на Сапары, скользнул ими мимо, к выходу. - Да-да, мог и уехать... Сейчас, после непогоды, и у кама, и у лекаря много будет выгодной работы! У каждого что-нибудь, да случилось!.. Лопатой теперь Учур с Дельмеком будут деньги грести, стадами скот пригонять... Ты что же, сестра, не угостишь брата аракой, а? - Нет, Кучук, араки. И еды никакой нет. Все на поминки увезли... А новую араку заводить - молока нет... - Э-э, помню, сестра, у вас с Дельмеком когда-то водились белые и желтые кружочки, хе-хе... Не могла бы ты мне дать их на время? Скота хочу подкупить, пока он дешевый... А? Сапары похолодела: может, и хорошо, что Дельмек деньги с собой взял? Этот бесстыжий у нее последнее бы отнял!.. Может, Дельмек и не уехал к своим русским, а к купцам отправился, чтобы вещи, одежду и посуду новые купить? Мясо, молока, ячменя... Ну, конечно! Он же сам спасал аил, знает потери!.. Как же это раньше ей в голову не пришло?! - Все деньги Дельмек взял с собой, Кучук. Сам же видишь - ни еды, ни одежды... Ничего нет! Все непогода отняла! К тебе хотела ехать, пару овец из своих взять на мясо... Кучук покрутил головой: - Зря бы съездила! Нет у меня дома овец, все на яйлю! - Сам же ты что-то ешь! - вспыхнула Сапары. - У соседей покупаю! Купленое тратится меньше, чем свое. - А я думала, что поможешь нам... Кучук обескураженно развел руками: - Я бы рад помочь... Самого чуть не разорила непогода! Потому и за деньгами к вам приехал... Ну ладно, сестра, не горюй! Обживетесь, все будет! Дельмек - человек надежный. И Кучук, похлопав ее по спине ладонью, торопливо вышел. Сапары грустно усмехнулась: вот и все. Муж уехал неведомо куда и зачем, а брат отказал даже в малой помощи... Живи одна, Сапары, как сумеешь! Ты же сама этого хотела?.. Все в жизни устроено удивительно просто: родился, пожил немного, умер. Нет тебя - и нет памяти о тебе! И у людей так, и у животных... Но ведь какой-то след на земле каждый оставляет? Должен, обязан оставлять!.. Дельмек стоял над трупом погибшего коня и мучительно вспоминал его кличку. Не вспомнил. А может, ее у него и не было? Конь он конь и есть. Зачем ему имя? Конь погиб, сорвавшись на мокрой осыпи, едва не утащив в пропасть и самого всадника - хорошо, не в седле был Дельмек, а в поводу вел его, огибая отвесно падающую скалу. Дельмек даже и не помнил, когда и как он успел отпустить уздечку, хотя всегда ее наматывал на кулак!.. Теперь придется через все перевалы пешком идти, пока не повезет набрести на скотовода, который согласится отдать за пару золотых монет хорошего коня под седлом. Седло-то и свое можно было бы снять с погибшего коня, но далеко ли уйдешь с ружьем на одном плече, а с седлом - на другом. Сняв нож с опояски, Дельмек отточил его на плоском камне, начал привычно разделывать тушу. Шкура ему не нужна, а вот несколько кусков хорошего мяса не помешают. Соорудив из двух камней очаг, натаскав ворох сушняка, Дельмек разжег костер, нанизал на палку