о скотом не хлопотать... "А Родион с нами пойдет! Погонщиком, а?" И сам себе ответил: - Вот и ладно. Все лишнего человека не нанимать! Погода ломалась, то обещая ровное тепло бабьего лета, то попугивая ледяными дождями и уже ослабевшими грозами. Отчетливая рыжинка пошла по лесам и полям, но травы было еще вдосталь, и скот не приходил с пастбищ голодным. Но грядущая слякотная осень и тяжелая зима пугали не только Родиона, но и крепких хозяев. Летняя жара и сушь подломили их надежды, заставили подумать о сокращении поголовья убоиной или продажей. Те, кто имел свободные деньги и запасся сеном, могли по этой тревоге и дешевого скота подкупить, и мясом запастись на всю зиму, хотя бы и в солонине. У Макара, как и у Кузевана, концы с концами сводились, и на ярмарку они собирались только ради денег и товаров, которых не доставало в их справных домах. Акулина мечтала о сепараторе и лавошной посуде, о новых тряпках и фабричных обутках, а сам Макар надежду о ружье держал с патронным припасом. Зима долгая, зверя окрест хватает, почему бы и охотничьей удачи не попытать? Кузеван же смотрел еще дальше: лаковую коляску хотел себе завести, коней-чистокровок! Собирался в путь-дорогу и Родион. Из двора в двор шмыгал, друзей-приятелей для дальней дороги подбирал, да немного их находилось, а когда срок подоспел - совсем не осталось. Всем хотелось на Беловодию посмотреть, да никому не хотелось ноги на длинной и тяжелой дороге бить! Вот если бы она сама по себе под окна их изб подкатилась! Макар первый изготовился к дороге, к Кузевану заглянул. Тот на широком крыльце стоял, расставив ноги, и глаза в небо пялил. - Ты чего, Кузеван? - изумился Макар. - Али в ангелы метишь? - Да вот, гадаю: быть ведру аль не быть? - Сентябрь уж на закате! Какое тебе ведро! - По всякому случается, - вздохнул Кузеван. - Рано приедешь - в большом убытке окажешься, прохарчишься. Поздно - того хужей... Мало ли там мастаков цены сбивать? - Смотри! - пригрозил Макар. - За пятаком погонишься, а полтину обронишь: в дороге достанет непогодь, всю скотину переморишь! - И так случается, - охотно согласился Кузеван, - с недельку обожду. Скот-то и по снежку гнать можно... - Ну, Кузеван, больше я тебе в рот не заглядчик! Завтра же выхожу на тракт! Кузеван вздохнул и снова задрал бороду к небу. Обратным счетом теперь Родион поляны да лесные колки считал: один-единственный лесок по левую руку, до озерка - степь, потом три леска с двумя полянами кряду, речушка... Родион, как знаток этих мест, головным шел. За ним - Акулина, хвостом - стадо с Макаром и еще двумя одно-деревенцами - Фролом и Кузьмой. Узнали, что Макар со скотом на ярмарку к Чуе пошел, Родиона взяв в погонщики, к ним со своими котомками пристроились, заявили: - На своем харче мы, своей силой. Ни вы нам, ни мы вам помешкой не станем. А в гурте идти не так боязно... Макару - что? Пусть идут, дороги не жалкой Кузевана не дождались, сызнова все отложил. И с Акулиной - смех. Только они выгнали с Родионом скот на дорогу, как и жена Макара за ними бегом. Зашелся было он от злости: - А хозяйство, коров, кур на кого кидаешь? - Сговорилась с соседками, приглядят! Развел Макар руками: баба, что твой репей - прицепилась ежли, сразу не отдерешь! Махнул рукой: - Ладно уж! А Родион больше Макара понял, что к чему: не в тряпках ярманкиных дело, а боится Акулина, как бы ее беспутный мужичонка и вправду с беловодцами на край света не убег! Так и двинулись в дальний путь впятером. Одно и не нравилось им, что темноверцы припутались. Идут - вроде бы люди, а в лицо им заглянешь - увидишь пустые глаза, как от нечистой силы отшатнешься! Они не только в душе, но и в жизни такие же темные - во всем и везде у них - тайна! И в хлебе, что втихомолку жуют; и в воде, что только своими кружками черпают из ручья; и в молитве, что кладется лишь на свою иконку, а та в голбце-ларце хранится от чужих глаз. Взглянет кто на нее по нечаянности - испортил, осквернил! Крошку после трапезы темноверца склюнула птичка какая - беда, утробу святую опоганила! Потому и едят одной рукой, а другую под нижней губой держат, как бы не оскоромиться... - Ниче! - успокоил Родион Макара. - Знаем их! Дорога-то вылечит от любой дури, не до строгих толков будет в болотах да горах! А в самой Беловодии - никакой вере чести нет! Высветлился день, ушло в голубую высь небо, потянув за собой высокие горы. И засияли, засверкали они белыми, серыми, золотистыми и голубыми головами, радуя глаз и веселя сердце. Хорошая погода идет, любому путнику шелковый путь стелет! Показался знакомый Родиону каменный истукан. Такой же молчаливый и строгий, но доброприветливый - чашу к людям тянет и за ремень держится, на котором - каменный меч в ножнах. Не поменялся: значит, не виновен перед ним недавний ходок! С миром пришел в Курайскую степь, с миром из нее и уходит... Родион остановился возле каменного хозяина степи и снова снял перед ним шапку, удивив не только темноверцев, но и Макара с Акулиной. Не тронулся ли бродяга бездомный, не переметнулся ли в другую веру, когда дома не был? - Прощай! - сказал Родион тихо. - Сторожи степь! И низко поклонился каменному человеку. Глава вторая ИСХОД ОТЦА НИКАНДРА Любили алтайцы окрестным горам, рекам и озерам, долинам и лесам загадочные названия давать! И ко всякому такому месту легенду или сказку придумывали. Вот течет по Катунскому хребту небольшая быстрая речонка, похожая своими крутыми струями на шкуру ягненка. Спроси, как называется, глаза отведут: тайна Синего Быка. А называется она - Кураган, что и значит - ягненок. А почему ее так назвали? Легенда есть. И в ней говорится, что холодно стало горному духу Ту-Эези в зимнюю стужу, вот он и превратил с согласия Су-Эези речку в шкуру ягненка, которой накрывается всю зиму. Потому и не видать речку подо льдом, что нет ее там! Отсюда и тайна. Или еще легенда. Тек в Чергинских горах ручей. Самый обычный, каких на Алтае - тысячи. Но ступила в него ногой ханская дочь и превратилась в Золотую Змею, которая теперь лишь по зову ночной звезды может подниматься со дна ручья и смывать его водой золотую змеиную кожу с себя. Но коротка летняя ночь, и не успевает ханская дочь закончить работу, а с восходом солнца снова превращается в Золотую Змею и падает на дно. Так и ручей теперь называется - Змеиный. А Яконурское озеро! В переводе его название означает Двойное. А легенда гласит, что утонули в нем когда-то два быка-сарлыка. Долго их искал хозяин - не нашел. А потом поехал в гости, видит - пасутся быки на берегу другого озера. Посмотрел тавро - его. Оказывается, в том озере они утонули, а в этом - выплыли! Вот и стало оно озером двух быков, двойным1, значит... Много таких легенд и сказок вписано в толстенную тетрадь настоятеля Чулышманского монастыря отца Никандра. Да и шутка сказать: пока до игумена дослужился, миссионером едва ли не все горы обошел, в язык местный вник, обычаи язычников изучил доподлинно. По знанию Алтайских гор протоиерею Василию Вербицкому не уступал, что здесь едва ли не сорок лет отслужил и не только обратил многих алтайцев в православие, но и учеными трудами своими зело знатен стал - словари да грамматики местных речений составил, пчеловодство утвердил, как должно. А уж обычаи язычников расписывал в таких красках, что и читать их истинно верующему христианину греховно! По стопам самого архиерея Макария2 шел, а тот ученостью на всю Россию славен был! Не завистлив отец Никандр, а обида гложет: сливки-то другие сняли, а ему, как и священнослужителям других худых и нечтимых мест, одно и осталось - не сетью улов таскать, а удочкой. Помяли окаянных язычников, а до конца так и не смяли! Хлопотное дело архиерей Макарий затеял, неприбыльное. Сам влез по уши во всю эту суету и других за собой потянул... Ему-то что теперь? Чуть не в святых состоит, хоть и сгнил давно, а идущим за ним следом каково? Что оставил-то после себя? Два миссионерских стана - один в Улале, другой в Чемале да призыв звать нехристей к престолу господню... Этим летом отец Никандр к своему собрату отцу Севастьяну в Минусу ездил. Живет пастырь припеваючи, хоть и жалуется на судьбу окаянную свою поминутно... И золотишко, сказывали, у него водится, и с местным мирским начальством на короткой ноге. С их помощью и с обращенцев мзду тянет. Грозен! Ослушайся кто его, сейчас же к полицейским чинам с поклоном: грешат зело антихристы! А у полиции тамошней разговор один - кулак да плеть... Отец Севастьян еще и чайку не попьет в свое удовольствие, а перед храмом уже - толпа провинившихся... Такие бы силы ему, отцу Никандру! Да, где там!.. Это только считается, что полицейских чинов на Алтае больше числом, чем священнослужителей, а толк какой? В своих заботах сидят, как в грязи! Теперь, однако, зашевелятся полицейские и жандармские чины! Уж больно крепок в горах слух, что сам хан Ойрот вернулся в свою страну на белом коне и привез справедливые законы старого их бога Бурхана! Да и бандит Техтиек не дремлет - повсюду его молодчики снуют, с головы до пят обвешанные оружием!.. Что-то затевается среди язычников, какие-то новые силы к ним прилились недавно. Уж не удумали ли монголы да китайцы сызнова прочность русских крепостей пытать? А тут еще и с японцами что-то затевается в Маньчжурии - большой войной пахнет; англичане ползут из Индии на север, новые страны к рукам прибирая, к русским границам принюхиваясь... Тоже - к войне! Давно уже обеспокоился всем этим отец Никандр. Потом подумал крепко на досуге, да и решил в Чемал съездить. Может, там поболее его знают про все это? И хоть неблизок путь, а ехать-надо! И ехать нескорым ходом, а с остановками и разговорами по пути, чтобы прибыть в Чемал или в сам Бийск уже с ворохом новостей, а не с одной только тревогой в душе, которую могут и не принять в расчет: мало ли что схимнику в его глухомани таежной померещилось! Столько гостей хозяин аила не ожидал и потому несколько растерялся. Отвечая на приветствие "эзен", добавил, обескураженно разведя руками: - Ок, пуруй! Чем же я вас угощать буду? Отец Никандр отозвался на родном языке Сабалдая: - Тем, что земля и небо тебе послали, старик! И протянул хозяину аила пятирублевую ассигнацию. Сабалдай бережно спрятал деньги и сделал знак жене. Тиндилей вышла из аила, села на лошадь и помчалась на пастбище к сыновьям. - Какие новости в горах? - спросил гость, отхлебывая чегень из пиалы. - Что люди говорят? Старик ответил уклончиво: - Скот пасем, детей растим, внуков. В гости не ездим, и сами гостей давно не встречали. Как узнаешь о новостях, если дома сидишь, в огонь смотришь? Отец Никандр усмехнулся и отодвинул пиалу: - И о боге предков Белом Бурхане ничего не слышно? - Болтали люди. Еще летом. - А сейчас что болтают про хана Ойрота? - Ноги болят, старый уже. Дома сижу, в огонь смотрю. Ничего не говорит От-Эне! "Вот и пойми его!-рассердился отец Никандр. - Ни "да", ни "нет"! Ох уж, эта азиатская хитрость! Ничего, ты у меня все равно заговоришь! Заставлю". Сабалдай уже рассмотрел гостя, и по рассказам тех, кто виделся с ним на Чулышмане, на больших стойбищах и в собственных домах, он без труда узнал "черного попа" - главного начальника всех русских монахов. Раскурив трубку, Сабалдай протянул ее отцу Никандру. Но тот отмотнулся бородой, не скрыв усмешки: - Дым не глотаю. Грудь болит. Сабалдай кивнул: и среди алтайцев есть люди, что никогда не берут трубку в рот. - Может, араку пить будешь, поп? - У меня своя арака! - хохотнул тот. - Эй, кто там? Корзину из моего возка! Да не всю, олухи! Двух бутылок хватит, себе можете пяток взять... Половину русских слов Сабалдай не понял, но суть распоряжения "черного попа" уловил, а скоро появилось и подтверждение его догадки - две больших и длинных бутылки темного стекла. Кабак-араку Сабалдай не любил - крепкая. Но, если гость надумает угостить, не откажется. Другое тревожило его сейчас: этот поп никогда не уезжал из аила или юрты, пока мелкими козявками красивый и белый лист в своем садуре не испачкает - сказки любит, легенды, песни... Хорошо, что у Сабалдая свой кайчи есть! Только не хочется гостю Курагана показывать - вдруг уговорит глупого парня, на Чулышман увезет? - Как зимовать думаешь, хозяин? Где? - Изба есть, - пробормотал Сабалдай, - в русской деревне. Хорошая изба. И аил теплый... - А соседи кто у тебя, друзья? Трудный вопрос Сабалдаю задал "черный поп"! Растерял он всех своих соседей после того, как Яшканчи похоронил Шонкора и откочевал неведомо куда. А потом и Мендеш с Суркашем ушли из своих долин, оставив Сабалдая одного на десятки верст кругом... - Нету, поп. Никого нету. Откочевали до большого дождя. - А ты почему не стал кочевать? - Подождать хотел. А дождь прошел - кочевать не надо. И это решение далось пастуху не так просто. Как только овцы подъели последнюю траву, решил и он кочевать следом за Суркашем, да замешкался и опоздал: голодная тонина шерсти пошла. А это был грозный признак. Опустил руки Сабалдай: давно не трогала беда его стад и его аила, стороной шла - у Яшканчи, Мендеша и Суркаша загостилась... Потом хороший дождь прошел, смыл немного слезы с лица пастуха. К осени наладился, отъелся скот, а вот молодняк успело задеть крыло засухи... Как все это попу рассказать? Отец Никандр не стал ждать мяса. Раскупорил одну из бутылок, налил в граненый стаканчик своей золотистой араки, выпил. Потом в пиалу Сабалдаю плеснул: - Угощайся, старик. Значит, в зиму ты без кормов остался, на одну тебеневку3 надеешься? А если, не приведи господи, джут ударит, как уже бывало не раз? - Не будет этой зимой крепкой корки на снеге. - Эрлик пообещал? - прищурился "черный поп". - И так видать! Лето было плохое, осень мокрая... Снег будет, мороз будет крепкий, а джута не будет. Сабалдай взял пиалу, неуверенно покачал ее в руке, края обмывая, усмехнулся: хоть и знает обычаи "черный поп", а вопросы совсем не те задает! - Не пойму я вас, - сокрушенно поник головой отец Никандр. - Третий век с русскими бок о бок живете, а так ничему путем не научились. Чего уж проще - сенокос! Нет, не признаете... Ошибается "черный поп"! Для молодняка алтайцы всегда сено косят. А для всего скота - зачем? Да и где столько рабочих рук взять? У зайсанов людей много, у баев - им можно жить, как русские... Но Сабалдая обидели слова попа. - Русские у нас тоже не хотят ничему учиться! - Он отставил в сторону пиалу с кабак-аракой, погладил свою бороду. - А у нас тоже не все плохо, есть и хорошее... - У вас русским пока нечему учиться! - усмехнулся отец Никандр. - Разве что - упрямству! - Плохо говоришь, - покачал Сабалдай головой, - зло. - Говорю гольную правду! Вот, к примеру, сколько у тебя сыновей? Трое, пятеро? - Два сына. Один с женой живет, внука подарил. Другой зимой или весной жениться будет - девка на примете есть. - Ну вот! А кто крещен из них? - Орузак. Поп купал и имя давал - Степан. - А второго почему крестить не хочешь? Да и внук, поди, нехристем живет! А он - ангельская душа, особливо угодная богу! Разве хорошо все это? Сабалдай лукаво прищурился: - А почему мои дети должны к русскому попу идти? Почему русские парни и девки к каму не идут?.. Вот ты меня ругать хочешь, а ведь я не пойду к русским их ругать! И ты знаешь, что не пойду. Думаешь, твоего бога боюсь, тебя боюсь? Нет, поп. Мне совесть не дает в чужие дела со своими словами лезть. А тебе совесть дает, получается? Отец Никандр нахмурился: а старик-то себе на уме! Стреляный, видать, воробей... Надо с ним потоньше игру вести, а то и мимо цели проскочить можно! Против русских Сабалдай ничего не имел, но попы среди них - люди лишние: они ничему и никогда алтайцев не учили, не помогали им ничем, а только ругали Эрлика и камов... Да и самим русским они не нужны... Поп - русский кам, а кама алтаец не каждый день и даже не каждый год к своему очагу зовет. А есть такие, что никогда не зовут, не верят им. Почему же камов мало, а русских попов много? И почему камы к русским в избы не идут, а русские попы все время по стойбищам ездят и ходят? Неправильно все это, несправедливо! Отец Никандр молчал долго, посасывая свою кабак-араку. Думал, какие еще вопросы задать Сабалдаю. А зачем ему придумывать свои вопросы, когда он жизни не знает и спрашивает у пастуха совсем не о том, что у него на душе лежит и спать по ночам не дает спокойно? - Оба сына с тобой живут? - Летом Орузак свой аил будет ставить. - А скот обший пока? - Скот не делили пока. Потом, когда Кураган себе жену приведет... Поглядим, поп. Опять ничего не понял игумен: сыновей женит, а имущество не делит. У кержаков научился, их окаянные корабли ему по душе? Выходит, не тихими овечками двуперстники по своим деревням сидят, а почище попов свое дело знают? От того и миссионерству затор везде?.. Знают ли о том в епархии? А Сабалдай смотрел на задумавшегося попа с осуждением. Хорошо, наверное, живет на своем Чулышмане "черный поп", если простых дел и забот не знает! Большой семьей алтайцу всегда прожить легче, чем тремя маленькими! Раздели сейчас Сабалдай все свое хозяйство на три части, что останется? Ведь где аил - там очаг, а на каждый очаг казан ставить надо! И в тот казан что-то положить, а не только воды налить... Тиндилей поставила перед гостями тепши с горячим жирным мясом, вынесла из-за перегородки тажуур с аракой, вынула пробку, потянулась за чашками, но "черный поп" отмахнулся от угощенья: - Своя арака есть, абаяй! Только теперь Сабалдай опорожнил пиалу, налитую игуменом. Непривычно крепкое питье сразу же ударило в голову, закачало мысли, развело глаза в разные стороны. - Еще налить? - рассмеялся гость. Сабалдай молча протянул пиалу. "Старика уломать не удалось. Может, с его сыновьями поговорить? - отец Никандр достал складной нож с вилкой и ложкой, воткнул в понравившийся ему кусок баранины. - Ишь куда хватил старый дурак! Веди к его паршивому каму русских парней и девок, чтобы тот научил их живьем коней разрывать и дьяволу Эрлику молиться!.. Нет-нет, определенно надо мне с его сыновьями поговорить!" - А где Орузак и Кураган? - Сейчас придут! - ухмыльнулся Сабалдай. - От мяса еще никто из них носа не отворачивал! И верно, скоро пришли сыновья старика, сели к огню, потянулись руками к горячей баранине. Отец Никандр, которого тоже начал пробирать выпитый натощак коньяк, удовлетворенно хмыкнул: хорошо, что он успел зацепить свой кусок вилкой - сейчас эти грязные и бесцеремонные руки все мясо переворочают, выбирая из кучи те куски, что им больше по вкусу! - Кто из вас крещен? - спросил он. - Я, - отозвался коренастый крепыш, неторопливо набивая рот. - Отец Орузаком зовет, а поп - Степаном... Везде - русский! - коротко хохотнул он. - Вот борода вырастет, как у тебя, в деревне у русских буду жить! - А по-русски говоришь хоть? - Плохо пока. Буду в русской деревне жить, хорошо говорить буду! Как ты. - Учиться тебе надо, молодой еще. Священником можешь стать. - Зачем? - искренне удивился Орузак-Степан. - Мне, поп, и так хорошо! Отец Никандр уловил ухмылку Сабалдая и нахмурился: похоже, что и сыновья не лучше старика! Вот они, плоды бестолкового обращения язычников в христиан! Ну какой из этого парня раб господа, если он, как был язычником, так им и остался? Скоро сыновья старика насытились и задымили трубками. - Спой, Кураган, для гостей, - попросил Сабалдай младшего сына, заметив, что поп совсем рассердился, - поп любит наши песни и сказки, в свой садур их пишет... Отец Никандр удивленно поднял глаза: - У вас и свой кайчи есть? Любопытно... На этот раз Кураган и отца удивил. Сабалдай ожидал услышать от него очередной черчек, а Кураган запел о каких-то черных пятнах на горах, которые ни снег, ни зелень, ни камнепад закрыть не могут. И гниют горы, испорченные черными людьми, а скоро и леса гнить начнут, и степи, и реки. И придется людям помирать целыми сеоками, потому, что эти черные пятна гнили - страшнее джута и моровых болезней... Но Алтай спасет хан Ойрот, которого привел бог Бурхан с серебряными глазами! Он очистит своим волшебным мечом черную плесень с гор, очищая тем самым и большой дом всех алтайцев от дурной болезни, что пришла с того края неба, где солнце уходит на покой... Кайчи еще не закончил свою песню, а отец Никандр почувствовал себя неуютно в гостях. Хоть этот сопляк и не сказал прямо о православных попах, на именно их он имел в виду, на их черные одежды ссылался! Миссионеров бесчестил, монахов православных!.. Замолк кайчи, прикрыл струны ладонью, молча уставился в огонь. Сидел, оцепенев, не поднимая бесовских глаз на рассвирепевшего гостя: он не нуждался ни в его похвале, ни в его осуждении... - Кто тебя научил этой песне? - спросил отец Никандр хрипло. - Я сам ее придумал, поп. - Са-ам?! Почему же ты поешь о хане Ойроте и боге Бурхане, которых давно нет, ругая православных священнослужителей? И откуда ты мог узнать о богах, которых не помнит даже твой отец? - Хан Ойрот уже в горах, поп. И белые одежды бога Бурхана тоже многие видели летом. - Но ты же их не видел! Какой же ты кайчи, если поешь о том, о чем сам толком не знаешь? - не выдержал отец Никандр. - Твоя песня лживая! Только теперь Кураган поднял глаза на "черного попа", пожал плечами, отозвался равнодушно: - Я не видел хана Ойрота и не видел Белого Бурхана. Это правильно. Но я обязательно их увижу, поп! Отец Никандр только крякнул: упрямый мальчишка говорит о встрече с легендарными героями, как о соседе-пастухе, живущем в соседней долине! - Разве ты знаешь, где и в каких горах живут хан Ойрот и бог Бурхан? Если знаешь - скажи, я сам съезжу посмотреть на мертвецов! - отец Никандр язвительно рассмеялся. - Может, они с неба спустились вместе с конями? - Нет, поп, они всегда были на земле. На небе Ул-гень живет! - теперь и Курагану стало весело. - Зачем их искать в горах? Они к людям сами идут! Отец Никандр снова крякнул и замолчал. В более нелепое положение он еще не попадал! Дай этому кайчи волю, затей с ним спор, то он и до того договорится, что его хан Ойрот - такой же мессия для алтайцев, как Христос для христиан! Что ему ответишь, как докажешь, что этого не может быть, если православные священники все свои проповеди воскрешением из мертвых сына божьего сдабривают? Твой Христос, скажет, за вас, поп, заступается, а наш Ойрот - за алтайцев, которых и сейчас еще по старинной привычке кое-где ойратами зовут! По хану. - Тебе не надо петь таких песен, кайчи, - сказал отец Никандр миролюбиво. - Это очень опасно для тебя и для твоего отца с братом... Но Кураган не испугался. Встал, прямо посмотрел в глаза гостю, сказал с неожиданным достоинством: - Я пою и буду петь о том, о чем говорят горы! Наклонившись за своим огромным топшуром, он повернулся и ушел, пристукнув дверью. Сабалдай вздохнул и покачал головой: - Молодой. Глупый еще. Баран. Но в его голосе не было осужденья. Язычество на Алтае было поразительно живучим. Миссионеры постоянно жаловались на внешнее восприятие христианства, не задевающее внутренней сути самого язычества. Отчего бы это? Может, дело в том, что всем религиям нужны храмы и жрецы, а язычникам - нет? Вряд ли. У них ведь тоже есть свои камы! Есть символы и святыни - горы, скалы, деревья, обо, огонь, наконец! И есть свой сонм богов... Правда, все их боги и духи живут в горах, лесах, реках и озерах, даже на небе, которое всегда над головой; под землей, которая всегда под ногами... Вся природа, окружающая алтайца от рождения до самой смерти, и есть его храм! Может, в этом все дело? Оседлый крестьянин, ремесленник или скотовод принимает и божий храм и самого бога охотнее, чем кочевник. Эн ему ни к чему: храм возить с собой в седле не будешь! А бог - всегда с ним: один, добрый, - на небе; другой, злой, - под землей. Влез на скалу - Ульгеню помолился, лег у костра на траву - можно и Эрлика вспомнить! Просто и ясно все. А моленья - ритуал, в который кочевник включает и свои жертвоприношения: мясо, молоко, дым из трубки... Отец игумен недовольно покачал головой: не с того конца начал спорить со стариком, а потом и с его сыном! Тут они крепко на ногах стоят и им, действительно, не нужен бог русских... Но зачем тогда им Белый Бурхан? Да и что они знают о нем? Был у древних тюрков Бори-Хан. Легенды говорят о нем как о добром и справедливом правителе, переделывая постепенно в Бурхана и светлого бога с серебряными глазами... Но тот Бурхан, что подал слух о себе сейчас, вряд ли имеет какое-то отношение и к Бори-Хану и к белому богу Бурхану с серебряными глазами!.. Другой душок у него, буддийский... Сложнее с ханом Ойротом, который моложе Бори-Хана и бога Бурхана на несколько веков и появился вместе с джунгарами-ойратами... А те, как известно, кровушки довольно попускали своим сородичам и с монгольской, и с китайской, и с тюркской стороны! Но кто из алтайцев об этом помнит? Хан Ойрот - их мессия и идет к людям вместе с древним богом Бурханом! Вот ведь как спаяно все! Крепкая голова была у того, кто эту пакость русскому миссионерству на Алтае подсунул!.. Да и сами миссионеры хороши... Стряпали новообращенцев все эти годы, как блины пекли. Сам видел, другие сказывали! Придет, бывало, миссионерский отряд на яйлю, соберет людей, окрестит всех поголовно, нательные знаки под грязные и гнилые рубахи наденет, новыми именами наречет, а чуть отъедет - от пастухов верховой наметом мчит. Остановишь его, спросишь, а он, оказывается, за камом в деревню торопится... Вот так! Кукиш в кармане, а не миссионерский акт... Хоть плачь, хоть смейся этой бестолочи. А сами алтайцы как относятся к крещению? Да никак! Спросишь у них: "Хочешь хорошего и сильного бога иметь?" - "Ничего, лишний бог не помешает!" - "Так крестить?" - "Давай, хуже не будет!.." - О господи! - вздохнул игумен и ткнул возницу перстом в спину. - Давай, подгоняй коняшек-то! Совсем уснули... В Чемале отец Никандр не задержался, отправился в Улалу. Но и в первом миссионерском стане его слова встретили снисходительными усмешками. Махнув рукой, игумен приказал ехать в Бийск, в духовную миссию: - Заспите беду! Хватитесь, когда она вам дубиной по окошкам хлобыстнет! И верно: не успел стаять след от возка отца Никандра, как прискакал в Чемал поп из Усть-Кана, а в Улалу пожаловал иерей из Уймонской долины с теми же тревожными слухами, что из Чулышманской глухмени Никандр привез. Тут уж в станах стало не до усмешек!.. Поспешно дали знать в епархию - ни ответа, ни привета. Кто-то сгоряча предложил отправить депешу на имя обер-прокурора Святейшего Синода Победоносцева, но дело замяли, поскольку никто не хотел подписи своей ставить под таким документом. Константин Петрович церемониться бы потом не стал, да и отец Макарий4, архиерей, шкуру спустит за донос через его голову! А отцу Никандру и невдомек было, что такая волна поднялась за его спиной... Вот уж осталась справа Катунь, через которую возок игумена перетащился на пароме, слева пошла Бия с суденышками на воде и бесконечной серой лентой соснового бора. Еще немного, и показались лазоревые купола пяти церквей, серая россыпь деревянных, сплошь одноэтажных домов, притиснутых к реке высоким яром. Среди этой серятины лишь кое-где белели каменные купеческие особняки. Непролазная грязь улиц, прикрытых по краям деревянными тротуарами, остановила возок раньше, чем надо было. Отец Никандр хотел было вылезти, но только сокрушенно покачал головой. Возок ушел в грязь по самые оси, значит, в сапогах завязнешь посреди улицы, чин и звание свои осрамив! - Хоть к гати подкати! - попросил игумен возницу. Тот замахал кнутом, но лошади только дернули возок, а сдвинуть его с места у них не достало сил - измаялись за дорогу. - Зазевался, поди? Ртом ворону словил? - Какой там! Тута кругом - одна грязь! И в ведро, и в непогодь... Но, дьяволы! Каму отдам! Скосил глаза отец Никандр: не врет возница. То тут, то там барахтались в грязи люди и экипажи. Осенив себя крестным знамением, отец Никандр неловко бухнулся в грязь, побрел, задирая полы одежд. Выбрался на тротуар, оглядел себя: срамота! Как в таком виде теперь к преосвященному идти? - Улица-то как прозывается? - спросил он ором у возницы, тыча перстом себе под ноги. - Имя-то хоть есть у нее? - Есть, как не быть! - ором же отозвался возница. - Болотная! - А та что подале будет? - Согренная, должно! - А этот проулок? - Заячий он! Плюнул игумен от сердечной тоски: всю бийскую грязь на себя оберешь, пока в нужные покои грешное тело свое втащишь. Но делать нечего, и отец Никандр побрел по нелепому городу, кляня в душе и свою поездку, и зряшные потуги убедить кого-то в надвигающейся безмолвной и незримой беде. С неодолимой скукой выслушал преосвященный его доклад, вяло пожурил за излишнее внимание к слухам, россказням и сплетням, перевернул разговор на монастырские дела, исподволь поинтересовался шкурками и мехами, намекнул, что отец Никандр живет неподалеку от Башкауса, где центр пушного промысла и, значит, в крайней дешевизне сия рухлядь, снятая со зверей. Договорился до того, что потребовал едва ли не прямо: недурно бы тебе, игумен, тюк-другой той пушнинки бросовой с собой по оказии и прихватить. Игумен смущенно потупился. Он не предусмотрел этой простой вещи, да и не смел думать, что отца Макария помимо духовных, занимают еще и мирские дела. Поправился, когда уходил: - По зиме, как только встанут зимники, позабочусь я о той рухляди! - И, подумав, прибавил: - Ежели на ту пору достанет у меня сил и времени на сие... Смута ойротская все может повернуть! - Упредим ее, игумен. Всенепременно! На том и закончилась аудиенция. Напоследок викарий бормотнул по-голубиному, советуя не тревожиться попусту, тем паче, что и кроме игумена отдаленного от мирской суеты монастыря есть кому бдить святость и нерушимость веры православной. У отца Никандра коленки сами по себе подогнулись от дурного предчувствия: быть ему теперь в опале у викария! - Надеюсь, что в Санкт-Петербург за четыре тысячи верст вы, игумен, по сему архипустейшему делу не помчитесь, сломя голову? Глава третья ДРУЗЬЯ ВСТРЕЧАЮТСЯ ВНОВЬ Едва стаял первый ранний снежок, стал собираться на осеннюю ярмарку и Сабалдай. Отбил три десятка овец, навьючил на коней тюки с шерстью и шкурами. Сначала хотел взять с собой Орузака, но потом передумал. Он - молодой хозяин, семью себе завел, пускай привыкает без отца хозяйничать. Отец хоть и крепок еще, но не вечен! Умрет зимой, кому на плечи все брать? Так и решил: Орузак дома останется, а Кураган с ним поедет! Одна беда - кайчи младший сын. А кайчи - не хозяин: надо скот пасти, он будет песни петь! Песни, конечно, хорошие поет Кураган, но ими сыт не будешь. Тут уж Сабалдай себя винил - просмотрел сына, когда тот первый раз взял топшур в руки. Плетью надо было руки те ожечь, чтобы не тянулись никогда к опасной игрушке! Теперь поздно. Знают в долинах, что младший сын пастуха Сабалдая кайчи. Едут к нему, в гости зовут... Выходит, и кайчи нужен людям, как лекарь или кам? На ярмарку выехали утром, чтобы к вечеру добраться до колесной дороги и по ней, с другими отарами и табунами, двинуться на Купчегень, от него - на Курай, оттуда до Кош-Агача совсем близко. Уже где-то к вечеру нагнал их одинокий верховой с ружьем за плечами. Русский. Еле-еле подбирая слова, табаку попросил. Кураган протянул ему свою дымящуюся трубку, но верховой только головой мотнул: тороплюсь, мол. Отсыпал ему половину кисета кайчи в жестяную коробку, удивленно проследил, как тот из кусочка бумаги мастерил себе трубку, похожую на коровий рог, набил табаком, прикурил от спичек, кивнул головой в знак благодарности и поехал дальше. - Неужели этот орус каждый раз себе новую трубку делает? - спросил Кураган у отца. - Пипиросами они их зовут! - похвастался своей осведомленностью тот. - А трубку мало кто из русских курит. Все - пипиросы! - Пи-пи... - попробовал повторить Кураган и запутался. - Пипирусы? Пипи-орусы? Сабалдай снисходительно усмехнулся и уехал вперед. Солнце круто скатывалось вправо, торопливо падая за Теректинский хребет. Где-то там, за его вершинами, лежала большая долина, по которой текла Катунь с многочисленными реками и речушками, впадающими в нее. Куда-то в те места, по слухам, откочевал Яшканчи. Может, и он погонит часть своего скота на ярмарку? Помнится, молодняка у него было много. Если не растерял в зной... Нет, Яшканчи не растеряет! Сабалдай даже сердцем пристыл от возможной скорой встречи со старым и надежным другом. Ведь столько лет кочевали вместе по одним долинам, горе и радость делили пополам! Горя, правда, было больше. Дошли до первого брода, остановились. Сабалдай мотнул головой Курагану: проверь конем. Тот послушно кивнул и скоро вернулся: - Мелко, отец. Овцы пройдут. Только миновали его, второй брод поперек дороги лег, под копыта и ноги подставил свои воды. Здесь было уже глубже, но овцы опять прошли - вешками было огорожено место, где камень на дно речки подсыпан. Позаботилась чья-то добрая душа! В прошлом году через этот брод овец на конях перевозить приходилось: тонули. Не зря, видно, про эту новую дорогу все упорнее говорят в горах, что большое облегчение она для людей! Последние два брода перед Купчегенем уже в сумерках проходили. Потом до самой темноты искали место для ночлега, пока костер разожгли да чай согрели - луна круглым глазом на людей уставилась. Но Сабалдай все равно спал плохо. На привалах все бывает - и овец могут угнать, и коней увести, и тюки с шерстью попортить, и кожи украсть. Сама дорога здесь такая - купцами-чуйцами испоганенная! Кто на ней жиреет, как баран на свежей траве, а кто и последнее может потерять вместе с головой... Кураган спал, раскинув руки, почмокивая губами. И как ни жалко было Сабалдаю будить его, а пришлось. Старику тоже надо отдохнуть перед нелегкой дорогой. Он тронул сына за плечо, но тот захрапел еще громче. Пришлось посадить, водой в лицо побрызгать. - Вставай, сын! Теперь твое время стеречь стоянку... Вот какая она, Катунь! Темная масса ледяной воды, по которой плывут стволы деревьев, пучки травы, какие-то бурые лохмотья. На левом берегу сбились всадники - проводники и погонщики стад, кое-где дымили костры. А правый берег пока пуст - кто миновал реку на пароме или на лодках, поторопились уйти от нее подальше - радости людям она несла мало, а горя и беды - много. Постой с час у ее стремительных вод и увидишь следы катастроф: смытые аилы со всеми пожитками, трупы людей, погибшего домашнего скота. Паромщики - люди степенные, бородатые, загорелые до черноты - не торопились разгружать один берег и нагружать другой. То цена для них не та, то разом всю отару или стадо перевезти нельзя, а делить их хозяева не хотят. Спешить паромщикам некуда - до той поры, когда река станет, можно неплохо поживиться! Да и зимой они не останутся без дела: Катунь - река коварная: вымоины и наледи на ней дело обычное. И провести караван или обоз по льду могут только они и сделают это далеко не бесплатно!.. Пристал паром к берегу и сразу двинулись верховые. Кто налегке - переправиться, кто со скотом - договориться. На глаза Сабалдаю снова попал русский с ружьем, о чем-то оживленно разговаривавший с двумя другими верховыми. Старый чабан подъехал к ним, поздоровался по-русски. Ему ответили лениво и неохотно. Потом один из них спросил на своеобразной смеси казахского, русского и теленгитского, что ему надо. Сабалдай сказал, что знает многих людей в горах и, если они кого-то ищут, то мог бы помочь советом. Такой ответ устроил русского: - Бандита Техтиека ищем. Надежные люди сказали, что он здесь. - Зачем ему быть там, где собирается много людей? - удивился пастух. - Не такой уж он и дурак, чтобы самому лезть в беду! - И убежденно добавил: - В горах он! Сейчас на тропах грабить выгоднее, чем на этой шибко большой дороге! Русский перевел его слова остальным, и все трое с любопытством уставились на Сабалдая. - Откуда знаешь, старик, что он в горах, а не спешит на ярмарку? - Я знаю Техтиека. Он давно бы вас перестрелял! Даже слепому видно, кто вы... К тому же, вас слишком мало, чтобы ловить Техтиека, да еще здесь! Русские стражники посоветовались между собой и разъехались. Но из их разговора Сабалдай понял, что Техтиек успел побывать со своими парнями на прииске Благодатном купца Самарина и на казенном прииске в Богородском... Кто-то еще подъехал к Сабалдаю, положил ему руку на плечо. Старик обернулся и обомлел: Яшканчи! Друзья спешились и крепко обнялись, хлопая друг друга ладонями по спинам. - Ловко ты посмеялся над ними! - усмехнулся Яшканчи. - А ведь Техтиек может и на самом деле по ярмарке прогуляться! Торока у купцов проверить, кошельки пощупать, с народом поговорить... А? - Нет, Яшканчи, Техтиек не пойдет в Кош-Агач! В ловчую петлю только одна глупая овца лезет... Зря солдаты коням холки бьют! На этот раз паромщики взяли две отары и несколько верховых, оставив на берегу Сабалдая и Яшканчи, какого-то русского с быками и бедолагу-телеса с кучкой пуховых коз. На середине реки плывущее большое дерево ударило паром в борт, развернуло по течению. Трос гулко лопнул и Катунь стремительно начала сносить паром назад. Началась паника - крики, ругань, вопли... - Теперь мы застряли надолго, Сабалдай, - вздохнул Яшканчи и по его лицу метнулась тень усталости, - надо устраиваться где-то здесь! К ним подъехал Кураган, вежливо поклонился Яшканчи. - Будем возвращаться в Купчегень? - Далеко... Лучше уж спуститься в долину Яломана и попасти скот. Сколько они теперь паром ловить будут! А потом еще и трос надо связывать... Предложение Яшканчи понравилось Сабалдаю. Погода налаживалась, трава в долине еще была. А с паромом, действительно, могут провозиться не один день. За это время не только попортишь скот, но и лишишься коней. Люди, что спешат на ярмарку, ни перед чем не остановятся, а уж перед кражей - и подавно! И хотя среди алтайцев нет воров, но разве мало на этом берегу всякого народа перемешалось? Спустив отары вниз, Сабалдай и Яшканчи отправились выбирать место для временного жилища. Но не проехали и версты, как увидели посреди поляны, заросшей кипреем, деревянную избу с двухскатной крышей, над которой торчала круглая железная труба дымохода. Когда-то, похоже, здесь жил крепкий хозяин-кержак: сохранились и другие дворовые постройки, погреба, огороды, колодец с журавлем. Не иначе, как строители дороги выжили его с насиженного места и он ушел дальше в горы, все бросив на произвол судьбы. Едва подъехали всадники, как с крыши дома сорвались и, со свистом проткнув воздух серпообразными крыльями, взмыли в бледно-голубое небо ласточки. Яшканчи восхищенно проводил их глазами: по старому алтайскому поверью, дом, где селятся и живут ласточки, счастливый дом. Осмотрев брошенную заимку, друзья сошлись во мнении, что им нет нужды ставить на скорую руку аил, когда есть хороший дом, который только и ждет того, чтобы в нем зазвучали живые голоса. На новом месте обосновались быстро. И хотя Сабалдая и Яшканчи не оставляла мысль о хозяине, бросившем свое обжитое гнездо, говорили они с тревогой о другом: о слухах, которые все упорнее; о встревоженных русских, которым известно, пожалуй, больше, чем алтайцам; об участившихся рейдах полиции и горных стражников по всем дорогам... Потом Яшканчи ушел к паромщикам, а Сабалдай с Кураганом занялись скотом. Не успели выгнать овец на выпас к березам, как вернулся Яшканчи. - Много людей на дороге? - спросил Сабалдай. - Много. Но паром поймали, ведут лошадями к переправе. Ночью обещали поставить трос... Я тут купил кое-что у русских! - Яшканчи развернул узелок, в котором оказался круглый калач, несколько вареных яиц, два куска брынзы и бутылка кабак-араки. - Чай теперь надо! Эй, Кураган! Займись огнем! Но у Курагана был встревоженный и даже испуганный вид: - Еще две отары спускаются в нашу долину, отец! - Долина не наша! - отмахнулся Сабалдай. - За ночь всю траву не съедят, а утром нас уже здесь не будет! Но он ошибся. За первыми двумя отарами последовали стада быков и табуны коней. Уже к полуночи долину забили скотом, людьми и кострами так тесно, что думать о каком-либо отдыхе не имело смысла... Шесть костров горели в долине и от них метались друг к другу тревожные слухи: кто-то встретил пастуха, вернувшегося с ярмарки домой со своим скотом - цены плохие; кто-то доказывал, что цены поднимутся, как только на ярмарку приедут настоящие купцы; кто-то пугал русскими стражниками, которых послали отбирать деньги и отправлять в тюрьму всех, кто будет торговать с китайцами или монголами... Яшканчи и Сабалдай приуныли: слухи, конечно, не всегда вранье, часто в них и много правды бывает. - Может, вернемся? - предложил Яшканчи. - Поздно, - вздохнул Сабалдай, - больше половины дороги прошли... Да и зачем я назад повезу шерсть и шкуры? К их костру подошел рослый тувинец. Обвел всех троих цепким тяжелым взглядом, выбрал Яшканчи, спросил укоризненно; - Зачем ты веришь каждому проходимцу? Он - перекупщик! Своих овец и коз он покупал при мне прямо на дороге... Двух косоротых нашел, третьего ищет! Надо выгнать его. - Кто ты? - нахмурился Сабалдай. - Почему я должен верить тебе, воину, и не верить пастуху? - Меня зовут Хертек. И я такой же пастух, как ты, а не воин! Сейчас этот перекупщик к вам подойдет. Я в сторону отойду, он меня знает в лицо... Хертек сказал правду: к костру подошел оборванный и убитый горем пастух, опустился на корточки, попросил чашку чая. Потом ткнулся глазами в Сабалдая: - Может, уступишь мне своих овец, старик? Я ведь все равно домой возвращаюсь! - Твоя цена? - деловито осведомился Сабалдай. - Какая моя цена? Хорошая цена! Тугрик за две головы, два тугрика за быка, три тугрика... - Почему за тугрики покупаешь? - удивился Яшканчи. - Ты кто, монгол? - Из Урянхая я... Тугрики не хуже русских рублей! Сабалдай усмехнулся: - Как же не хуже, если мне недавно русский поп за овцу пять рублей дал? В десять раз хуже получается!.. Серебро давай, настоящие деньги! Человек обескураженно развел руками: - Откуда у меня серебро? Только тугрики! Из мрака вышагнул Хертек, крепко ухватил перекупщика за ухо, приподнял его, развернул лицом к себе: - Ну, Бабинас, узнаешь меня? Что я тебе сказал утром? - Чтобы духу моего на дороге не было! - Ну и что теперь, делать? Ухо тебе отрезать, ноздри порвать? Пошел вон отсюда! Хертек поддал перекупщику коленом под зад и выкинул его в темноту. Сидящие у костра сдержанно рассмеялись. - Садись, Хертек, гостем будешь! - пригласил тувинца Яшканчи и протянул ему свою трубку. - Про тугрики он правду сказал? - Бабинас никогда не говорит правду! Поляна гудела голосами. Разоблачение и изгнание перекупщика скота всех взбудоражило, и люди теперь говорили только о том, что, пока они доберутся до ярмарки, вся дорога будет забита такими вот грязными людьми без стыда и совести, обирающими пастухов и скотоводов похлеще иных демичи. Хертек не засиделся у костра новых знакомых, ушел к своему крошечному стаду, выпив только половинку пиалы кабак-араки из бутылки Яшканчи и заев хмельное половинкой куриного яйца. - Хороший человек, - сказал Сабалдай, - справедливый. Яшканчи вздохнул и посмотрел на Курагана: - Где твой топшур, кайчи? Принеси. Кураган ушел, а Яшканчи уронил лицо в ладони, уставился в огонь, думая о Сабалдае и его сыновьях. Старик не одобрял Курагана за то, что тот кайчи, и обожал Орузака. А тот нехорошим человеком растет: жадным, уцепистым, упрямым, грубым. Как они уживутся, два брата, когда Сабалдай уйдет по зову Эрлика? Хорошо, что Кураган - кайчи! Пусть у него будет трудная жизнь, но он единственный из всех знакомых Яшканчи, способный на чудо... Кайчи в глазах людей всегда выше кама. Кам мог подчинить себе только духов и уговорить Эрлика, а песнь кайчи усмиряет даже буйство богатырей! Кайчи может остановить луну, а вместе с ней и само время, заставить его пятиться назад и устремляться вперед, навсегда отогнать печаль и болезни от человека и всех людей! Вернулся Кураган, сел между отцом и его другом, положил ладонь на струны топшура. Подумал, перебрал по ним пальцами, и струны тотчас отозвались - чутко, трепетно, точно и они были живые, как и хрипло гудящий голос певца: Ребенок спит в своей колыбели, Прикрытый теплой шубой отца своего. Спят богатыри вечным сном камня, Прикрытые синим ласковым небом. Горы сторожат покой богатырей, Как мать сторожит сон своего ребенка. Но всех живых и опаленных горем людей Сторожит от еще больших бед Белый Бурхан! Яшканчи хмыкнул. Значит, и в долину Сабалдая пришла весть о появлении Белого Бурхана и его друга хана Ойрота? Кто же ее принес туда? Ведь сам Оинчы говорил, что это - тайна! И его брат Ыныбас это подтвердил и посоветовал никому, кроме Чета Чалпана, не говорить о скором приходе древнего бога с серебряными глазами и отца всех алтайцев! А тайну знает кайчи! А если тайну знает один кайчи, то ее уже знают все горы! Он - горы, леса и долины, Белый Бурхан! Он - солнце, луна и звезды" Белый Бурхан! Он - совесть людей, Он - жизнь всех людей, Белый Бурхан! Кайчи продолжал свою песню, которую так удачно начал. Он пел о горе простых людей, о их надеждах, о вере в лучшую долю, пора которой пришла. И в конце своей песни-кая прямо обращался к посланцам самого неба: Пришли к нам хана Ойрота, Белый Бурхан! Заставь его оживить сердца, От вечной тоски оживить сердца, Белый Бурхан! Замолк кайчи. И молчали люди, собравшиеся со всей поляны вокруг костра Сабалдая и Яшканчи. Певец своим каем сказал то, что каждый из них носил в своем сердце. Шевельнулся Яшканчи, шепнул Сабалдаю: - Скажи Курагану, что эту песню нельзя петь при чужих людях! - Здесь нет чужих людей. Здесь все - пастухи и скотоводы. - Когда в одном месте собирается много людей, среди них обязательно найдется человек, который побежит за русскими солдатами! - Зачем Кураган русским солдатам? - удивился Сабалдай. - Разве он их трогает? Русские не понимают кая, не знают наших песен и легенд... Нет, Яшканчи, Курагану среди алтайцев некого бояться! Старик был искренен, и Яшканчи нечего было ему возразить. Но к нему пришел на помощь чей-то чужой голос, послышавшийся из темноты, из-за спины Курагана: - Ты прав, пастух. А ты, старик, нет. Я тоже знал одного кайчи, которого искали русские солдаты, и ему пришлось бежать от них в Урянхай... Тогда, обозлившись, они начали бить меня, чтобы я указал его дорогу. Я не мог этого сделать: кайчи был мой гость. И мне самому пришлось от русских солдат и русского попа бежать в ваши горы... Человек говорил по-алтайски совсем плохо, но его можно было понять. - Назови свое имя, стойкий человек! - попросил Яшканчи. - Кто ты и какого ты рода? - Я - минусинец, Доможак. Кайчи, что гостил у меня, был из ваших. Звали его Чочуш. Если встретите его, скажите, что Доможак помнит о нем и ни о чем не сожалеет... Народу и скота на дороге было, действительно, много. Но паром работал исправно и берег все более и более пустел. Скоро подошла очередь и Яшканчи с Сабалдаем. Паром полз через бурное тело реки медленно и лениво, будто не выспавшийся. Кураган стоял у самого края и пристально смотрел в темную кипящую воду. Что он там видел, о чем думал столь напряженно? Яшканчи подошел к нему, положил руку на плечо, спросил тихо, хотя сквозь бешеный рев воды его вряд ли кто мог услышать и в двух шагах: - Откуда ты узнал про Белого Бурхана и хана Ойрота? Кураган взглянул на друга отца изумленно: - О них сейчас горы говорят! Удивиться Яшканчи не успел: последовал мягкий толчок - паром ткнулся в берег, истоптанный тысячами копыт и превращенный в месиво грязи и крошево камня. Собрав скот, пастухи достали трубки. Отец Курагана был чем-то озабочен, ерзал в седле, будто не на мягкой коже сидел, а на муравейнике. - Что-то случилось, Сабалдай? - Смотри сам! - старик кивнул на берег, от которого их теперь отделяла река. Там опять табунились русские солдаты и среди них мышью шмыгал вчерашний перекупщик, которого выгнали из долины. Он размахивал руками, тыкал тупым подбородком в их сторону. Русские стражники посмеивались, гоняя его конем, пока один из них не вытянул перекупщика плетью вдоль спины. Тот подпрыгнул, как укушенный змеей, и быстро смешался с людьми, ждущими, когда причалит паром. "Не поверили, - подумал Яшканчи с облегчением. - А если бы поверили?.. Нет-нет, Курагану нельзя больше петь таких песен!" Черные, тяжелые, низко осевшие тучи потянулись с севера. Скоро они настигли солнце, надвинулись на него, сползли еще ниже, держась на одних вершинах гор. Но и у них не хватило сил удержать такую тяжесть: порвались тучи и повалил густой снег, закрывая пеленой дорогу. Глава четвертая СТРАШНАЯ ВЕСТЬ Весь вечер скрипел гвоздем по березовой коре Капсим, врезывая в мякоть белых волокон трудно читаемые буквы полуустава, которым выучился из-под розги у своего деда по матери Сильвестра. Много вечеров трудился обремененный семейством нетовец над великим сказанием о благословенной стране Беловодии, собранном по слухам и догадкам со всех доступных ему мест и со всех уст, что разверзлись для речи. Встречался Капсим и с самими беловодцами, которые побывали в тех сказочных местах, а также и с теми, кто малую толику - верст сорок - до той страны обетованной не дошел, сбившись с пути или испугавшись гор, уходящих в самое небо. Занятно это было все для Капсима, хотя во многое и верилось с большим трудом и сомнением! Но все это надлежало вписать в березовые листы, або головой всего и не упомнишь, и переврешь в пересказе словами... Потом уж, когда досуг будет, можно и разобраться во всем не спеша, лишнее вымарав, а другое переписав заново. Догорела сальная свеча. Вторую от нее прижечь? Накладно будет! А при лучинке ничего не видать, да и копотно - мажет сажа бересту, как ни осторожничай, куда с ней ни отодвигайся! Ладно уж... Можно и завтра доцарапать остальное... Дунул на огонь, дождался, когда глаза привыкнут и лунный квадрат окна выявит себя на плетеной из бросового тряпья дорожке. Постоял, почесываясь и, зевая, сбросил стоптанные валенки, босым пробрался к лежанке, подкатился под горячий бок Аграфены, упал навзничь, глаза прикрыв. Но хоть и опалил их малость чистым лунным светом, все равно плывут коричнево-красные буквицы писанки: "Паше таво Митьяна про Беловодию-страну Аким-стригун брешет. Речные бреги ее, грит, срамным чистым сахаром посыпаны, купецким. Лизнешь оный языком - сладко, а душе праведной - грех велик есть..." - Я б лизнул! - вздохнул Капсим, оттаскивая от головы Аграфены большую часть подушки. - Опробовал бы вволю дармового добра! Грех малый, ежли от утробы плотской идет, отмолить его можно... А только врет все Аким-стригун! Не бывает и быть не может на свете дармового добра! Разве что в сказках. Так сказки-то все - брехня чистая, ребятню малую тешить. А в яви-то все надобно своими руками да горбом добывать... Эх, Беловодия-страна... Выдумали тебя нечестивые люди для совращения человеков с праведного пути! А праведный путь - жизнь, политая слезами и потом... - Что? - встрепенулась жена, услышав его бормотанье. - Проехали уже мимо. Спи. Опять тот же сахар взять. Коль он не купецкий - головами и не фабричный - в ломаном куске, какой в нем грех? Божья благодать! Выходит, и тот, на берегу главной реки Беловодии наложенный, тож, получается, не греховный? Закачал сон Капсима, придавил его бормоту, только губы теперь одни и шевелились в темноте. В гиблой нищете жил Капсим. И никого в том не винил - ни себя, ни бога. Одна Аграфена, пожалуй, и виной - таскает каждый год по ребенку, удержу нет никакого! А каждый рот в его семье теперь по нужде лишний. Вот соседа Капсима взять - Панфила Говоркова. Детей у него тоже полные лавки, а не бедствует. А ведь их деды-прадеды вместе притопали в эти места, с одинаковыми котомками за плечами, с одними палками-посохами в руках, с одной верой в душе и с одинаковыми медными иконками за пазухами. А вот у Панфила теперь скота полон двор и сундуки от разного добра ломятся, а у Капсима - вошь на аркане да блоха на цепи! От чего бы это все? С какой такой благодати и с какого такого греха смертного разошлись-то? Одна отличка у них теперь: Капсим - глухой нетовец, а Панфил - строгий1. Одну закавыку во всем этом, пожалуй, и можно сыскать: ходил отец Панфила Фокей в страну Синегорию, что в Опоньском царстве, но с половины пути возвернулся с малым фартом - где-то в горах у Байкала-озера золотишка намыл. С того и зажил припеваючи, все добро свое Панфилу, как старшему в семье, оставив. Панфил еще парнем был, а уже любил, когда его навеличивали Панфилом Фокеевичем. Потом круто взялся за хозяйство, шиш с маслом остальным братьям да сестрам показав. И женился вскорости складно, взяв единственную дочку калашника Петракея Гольцова - Ольгу. А Петракей в свое время знатным ковалем был, к тому же - единственным на многие десятки верст окрест. Так и прилепилось все одно к одному! А Капсим - что? Дед и отец были голью голь и сын женился на голи перекатной, сироте горемычной, у которой отец за смертоубийство на каторге сгнил. Вот и вышло: у Панфила - полтина к полтине, у Капсима - дыра к дыре... До первых петухов встал Капсим. Пошарил рукой по подушке - нет жены. Плошки-горшки перебирать ушла, чтобы муж на зорьке не приголубил, не заставил всю зиму и лето десятое брюхо таскать... Потянулся Капсим всласть и сон отлетел, будто его и не было. А без сна да без жены чего под дерюгой маяться? Встал, берестяную писанку свою перечел, сызнова за дедовскую иконку сунул. Не до письма, забавы глупой! День пришел, свои заботы привел! - Жевануть дай чего! - крикнул жене, влезая в настывшие у порога валенки. - По делам идти надобно. - Какие такие дела у тебя сыскались ни свет ни заря? - зевнула жена. - Лежал бы... - Належусь еще, зима долгая. К Акиму схожу, звал вечор... - Телепень он, твой Аким! И баба его Дуська - гулена! - Твое дело, что ли? Отсопелся Капсим, шапчонку надел, на двор сходил по малому делу, вернулся, сел за стол, кинув на скобленый и еще горячий от кипятка стол мосластые кулаки. Призадумался о житейском, утонул в заботах, и ночное сказочное ушло, будто его ветром выдуло... Аким сказывал, что на пароме через Катунь, когда помогал Панфилу скотину на ярмарку гнать, знакомых мужиков видел, пешком в Беловодию втроем шли. И имена назвал: Родион, Фрол и Кузьма. Хотел и сам с ними увязаться, Панфил отсоветовал... Зря послушал! Капсиму бы не отсоветовал! Так бы в их ряд и пристроился! Да беда, что нельзя - хвост пушистый некуда девать... Девять на шее, не считая жены! И нужда проклятущая... Кому ее сбыть, как от нее, постылой, отвалиться? А вот Акиму чего на Дуську свою, гулену, глаза пялить? Все едино ведь не укараулишь бабу!.. Вот и зашагал бы с мужиками в Беловодию! Эка беда - ноги поколотить... Люто гремела пустыми горшками Аграфена, будто варева там у нее на всю деревню! Картошка ведь одна да брюква - чего вымудривать-то? Поднялся Капсим, в окно глазами сунулся. Синева ночная стояла над деревней, только над далекими горами полоска робкой зари золотым сполохом к самой глыби неба тянулась, ветреный день вела. Пестрые люди жили в капсимовой деревне, но больше из раскольничьих былых согласий, раздробленных теперь гонорами и спесью на восемь толков. А когда-то лобызались при встрече, будто век не виделись, хотя всего одна ночь минула! Потом православие вломилось клином, и затрещала община, посыпалась, как горох из рваного мешка; колоться начала, как полено в мороз от легкого удара; поплыла в разные стороны, как рваные сапоги по жидкой грязи... Первыми пасхальники пошли на поклон к попу, за ними чадородные откололись, строгие спасовцы к срамному кресту приложились дружно. У нетовцев к попу особой неприязни тоже нету - в господа и они веруют. А с верой самого Капсима можно и в храме на службе побывать. И сходил бы на заутреню, если б не Панфил, что все согласие на своем замке, как амбар, держал! Но только зазря он так, не сдюжит теперь община... Вынырнуло солнце из-за горы, ударило в глаза, заставив зажмуриться. Вот когда надо было бы святость-то на себя возводить! Поспешил Капсим, раньше времени мыслью, словом и крестом Спаса встревожил! От того, может, и беды гуртом идут, что все у Капсима не как у людей выходит? Вернулся Капсим к столу, обтер губы, а там уж и миска стоит. Выгреб горячую картошку в коричневом мундире, облупил ее, обжигая пальцы, в рыжую соль сунул, примял. Заметив, что муж еду в рот понес, Аграфена буркнула: - Сходил бы к Говоркову, помог чем... Глядишь, и одарил бы Панфил Фокеич чем на нашу бедность! Закашлялся Капсим: вот проклятущая баба! Прожевать путем кусок и то не дала! Едва Капсим за угол ограды завернул, как бабий шебутной гуд по деревне ухом уловил. Неспроста! Перестрел Капитона Нижника, глаза на него вскинул: - Чего бабы-то шумят? - Да поп проповедью страхов на их нагнал! Но Капсим его уже за рукав ухватил: - Сказывай! - Беглый Басурман какой-то. Должно - китаеза! Домолились на окошки! Побегали от попа! Капитон выдрал рукав и побрел дальше, не разбирая дороги, поматывая головой, как лошадь. Потоптался Капсим, вздохнул и пошел к церкви. Первым, на кого наткнулся, был Панфил. Как ни в чем не бывало руку протянул, спросил озабоченно. - Слышал уже, поди? - Про Басурмана беглого? Капитон бормотал что-то. Усмехнулся Панфил: - Слушай дураков больше, они тебе наговорят! Белый Бурхан, а не беглый басурман! Древний бог наших калмыков. Обиделся на них, в горы ушел, а теперь, вот, в обрат вернулся... И не один, а с ханом Ойротом... Бунт теперь против царя делать, русских поголовно бить до смерти! - Господи! - обмер Капсим. - За что? - Сыщут обиды! Что делать-то будем теперь? Капсим обескураженно развел руками: - Ума пока не приложу! - А ты - приложи! Для того тебя и держим при себе, что - грамотей! В голосе Панфила была откровенная угроза, и Капсим тотчас втянул голову в облезлый воротник. Прямо-таки напрашивается Панфил на величанье! Да только Капсим не величал его никогда и навеличивать впредь не собирается. - Молодых окрестить в пролуби. - Это - само по себе! Может, Марьино стояние исделать на зорьке? Заголим бабу, поставим на мороз - и пусть за грехи наши... А? Давно не делали! - Поможет ли? - Капсим поворочал бороду и вдруг уронил в ноги тяжело и гулко: - В новину на житье надо уводить общину! - Ого! Не много ли? - Для спасенья души и помереть бывает мало. Поник Панфил головой. Если поп наполовину прав, и то беда большая пришла в горы. Бежать от нее! А куда? В какую пустынь? - Новину искать - разориться в прах!.. Ты в старых книгах пошарься, Капсим... Малым обетом, само-собой, беды не перешибешь, но и большой обет - тягость страшенная! Ночь не спи, а ищи. Насупился Капсим: от беды дымом не отгородишься! Чего испугался Панфил? Мошну растрясти, чего же еще! А то в башку ему не стукнет, что ее вскорости отнять могут бунтующие калмыки! Вместе с башкой! - Ладно, поищу. Другие-то - как? В разные стороны потом не потянут? - Сговоримся, коль беда грядет! "Листвяницу" чти от корки до корки! В ней все есть. Кивнул Капсим, гоголем отошел от Панфила. Вот оно как выворачивать-то начало! То гордыню перед ним ломал, на паперть побирушкой загнать хотел, а то едва ли не на коленях просит: "Листвяницу" чти, ищи обет!.. Быстрым шагом обошел Капсим церковь, увидел, как Аким кривыми ногами в конце проулка колесит, руками машет, к нему зашагал навстречу. А тот уже и сам полетел через сугробы - глаза впрысь, ртом воздух по-рыбьи хватает: - Старухи, тово, смертные рубахи шить друг дружке порешили! - А ты что? Сруб рубить разбежался? - Какой сруб? - опешил Аким. - Зачем? - А тот сруб, в котором наши единоверцы огневое крещение в старые времена принимали! Завтра порешим общиной: али гореть всем миром под псалмы, али в тайгу убегать, на новые земли... - Ты... тово... - поперхнулся Аким и закашлялся - Ох ты, господи! Отец Лаврентий знал, что его проповедь о приходе хана Ойрота, ведомого богом Бурханом, будет истолкована прихожанами как страшная весть о начавшейся межусобице русских и алтайцев. Да и сам давил на это с востока идет угроза православию, и потому всем истинно верующим в Христа надо восстать на оную словом и действием. Хотел говорить о готовности к неприятию новых верований и богов, а породил панику. Половины его проповеди не поняв, а вторую половину придумав, прихожане понесли по улицам и переулкам тревогу, переросшую к вечеру во всеобщий страх перед неизвестностью... И теперь, устрашась чужого мессию, наиболее слабые из двуперстцев пойдут искать спасение у православного креста, защищенного всей военной мощью России. А это и надо! Закрывая церковь на замок, отец Лаврентий окинул взором толпящийся у паперти люд, усмехнулся в бороду: вот и поползли, полезли из всех щелей схизматы2! Он сунул ключ в карман, навесил брови на глаза, скорбь на лицо нагнал, всей фигурой повернулся к жаждущим слова: - Отчего по домам своим не идете? Сегодня службу более править не буду! Кашлянул Капсим в кулак, вперед выставился: - Слух всякий по деревне... Правду скажи людям! - Я все на проповеди сказал. - Выходит, грядет Антихрист? Вздохнул иерей - глубоко и сочувственно: - Грядет. От самой епархии письмо имею о том! Но Капсим не отступал: - С мечом грядет или с крестом? Посуровел отец Лаврентий: - Крест - святой символ! Уж это-то надо бы знать даже тебе. Со своим символом грядет, противным вере христианской! - И меч при нем? - И меч карающий! В лоно святой православной церкви всем вам поспешать надо, Воронов, под ее кров и защиту! - Какая же нам защита от нее! - сделал шаг назад Капсим. - Крест и святая молитва. Хмыкнул Капсим, нахлобучил шапчонку на самые уши: - Такая оборона и у нас есть! Он круто развернулся и пошел от церкви к своему дому, не замечая, что большой хвост однодеревенце? тотчас увязался за ним. - В сруб полезете? - крикнул в спину уходящим поп. Никто не отозвался. Дельмек стоял перед доктором и лил беззвучные слезы. Федор Васильевич хмурился, покашливал, но не решался ни выгнать блудного сына. ни раскрыть ему объятия. Плохо поступил этот парень два года назад. Но и чинить его в полной мере он тоже не мог - священник был слишком настойчив, а они с женой - слишком равнодушны к его домогательствам. Значит, ему, образованному и умному человеку, свои убеждения менять трудно, а этому, необразованному и забитому дикарю, легко? Вот оно, то самое интеллигентское чистоплюйство, против которого так долго и мощно сражалась вся русская культура многие годы, даже десятилетия! - Ты не мог мне сказать прямо, что убегаешь от попа? - Я боялся. - Чего? Что я выгоню тебя? Но ты же все равно сам ушел! Даже не ушел, а трусливо бежал среди ночи! - Поп меня ругал, Эрлика ругал, народ мой ругал... - Ты о Христе тоже не очень вежливо отзывался! - Федор Васильевич строго посмотрел на заглянувшую в кабинет жену и она торопливо закрыла дверь. - Что же ты делал все это время? Разбойничал с парнями зайсана или батрачил у русского купца? - Нет, я лечил людей. - Лечил?!-Доктор уронил пенсне в ладонь, уставился в переносицу Дельмека беспомощными невооруженными глазами. - То есть? Каким образом? - Мазал раны, поил травами, резал... - Даже резал?! Хотел бы я знать, что ты резал! - Все резал! Нарывы, шишки, кровь пускал... - Гм! И они у тебя остались все живы? - Да, я был лекарь... Хороший лекарь! Неожиданно для Дельмека, убитого стыдом и страхом, Федор Васильевич оглушительно захохотал и громко позвал жену: - Галя! Ты только послушай, что он говорит! Он лечил в горах людей! А? Как это тебе нравится? Без всяких дипломов, не дав клятвы Гиппократа!.. Он даже занимался хирургией! Но самое удивительное, что никто из его пациентов не умер! - Один умер, - потупился Дельмек. - Его звали Шонкор. У него была чахотка, я ничего не смог сделать. Скорая чахотка, с гноем! - Ну, коллега, чахотку и я не всегда могу вылечить! Тем более - скоротечную!.. И много ты лечил людей? - Много. Каждый день. - Все два года? Дельмек молча наклонил голову. - Поразительно! - всплеснул руками Федор Васильевич и крупными шагами заходил по комнате. - Черт знает "то! Он остановился у шкафчика с лекарствами, качнулся на носках, заложив руки за спину, стремительно повернулся к Дельмеку: - Значит, ты вернулся, чтобы научиться у меня лечить чахотку? Все остальное ты уже умеешь? Дельмек растерянно захлопал глазами: такого поворота он не ожидал и теперь только по-настоящему испугался: - Нет-нет! Я не хочу, не буду!.. На выручку Дельмеку поспешила Галина Петровна: - Ну что ты, Федор, право? Парень и так готов провалиться сквозь землю от стыда! - Пусть проваливается! - сверкнул стеклами пенсне доктор. - Это все же будет лучшим выходом для него, чем тюрьма! Делать профанацию из врачебного искусства, прикрывать моим честным именем шарлатанство и знахарство - хуже! В сто раз! В тысячу! Да-с! - При чем здесь ты? - пожала плечами Галина Петровна. - Ему же люди доверяли только потому, что считали его моим учеником! Это же просто!.. Спроси у него, он сам скажет Галина Петровна повернула к Дельмеку бледное лицо растерянными глазами: - Ты ссылался на Федора Васильевича, Дельмек? - Нет. Я всем говорил, что учился у русского доктора и потому хороший лекарь. А имя не говорил! - Вот! - сорвал пенсне Федор Васильевич. - У нас же на Алтае тысячи русских докторов!.. И если он не назвал моего имени, то полиция меня и не найдет! Как же! Конспиратор! - При чем тут полиция? У него же никто не умер! - рассмеялась Галина Петровна. - Выходит, что Дельмек- хороший ученик русского доктора и только... Перестань, право! Ударил молоточек в медную тарелку над дверью. Дельмек вздрогнул, боком попятился к плите, столкнулся с кучей дров, которые только что принес со двора, опустился на табурет, сунул в рот пустую трубку, но не смог успокоить дрожи губ. Он узнал звонок попа. Галина Петровна удивленно посмотрела на дверь, потом на Дельмека: - Ты что, не слышал? - Там поп пришел. Я не хочу! Галина Петровна сама открыла дверь, провела священника в кабинет, вернулась. Вряд ли отец Лаврентий не заметил Дельмека, но не подал вида. Федор Васильевич встретил гостя радушно. Тем более, что тот сегодня сиял, как хорошо начищенный самовар. - Ну, святой отец! - развел он руками. - Судя по вашему виду, ваши успехи на стезе Иоанна Крестителя... Кстати, что вы говорили в утренней проповеди? Все село только про это и гудит! Бурхан, Ойрот... Мессия, что ли, объявился у теленгитов? Отец Лаврентий поблек и вяло отмахнулся: - Пустое, доктор... Кто-то донес в епархию о слухах, бродящих по горам, а там сочли за благо упредить всех духовных пастырей о необходимости уничтожения оных проповедями и усилением миссионерской деятельности среди местного населения, равно, как и среди схизматов старых толков... - Гальванизация трупа? - усмехнулся Федор Васильевич. - Не совсем так, но... Главное - слухи! Слухи о явлении бога Белого Бурхана и хана Ойрота - фигур одиозных и вместе с тем... - Слухи в горах, - прервал его доктор, - дело весьма и весьма серьезное!.. Что же касается бога Бурхана и хана Ойрота - это легенда. И если кто-то надумал воскресить ее, то это, святой отец, еще серьезнее! - Не могу разделить ваших опасений! Нынешние слухи - полнейшая ерундистика! Сапоги всмятку или нечто подобное... - А паника! - поднял палец Федор Васильевич. - Паника-то реальна! И подняла ее ваша проповедь, святой отец! Не думаю, что в епархии будут в восторге... Впрочем, это уже ваша забота! Галя, поставь самовар! Капсим хотел было снова приняться за свою писанку, но заказ общины был важнее и неотложнее. Сыскав нетрудный обет, он мог бы рассчитывать на вспомоществование в лютой нужде. Да и самому заложить в обет эти требования можно - в уставе-то не сильна братия, враз не докопается, а святое писание можно и не искажать, на грех самому не натыкаться! В той же "Листвянице" в достатке темных мест и речений, которые по-разному толковать можно... А все ж - неспроста Панфил обеспокоился! С чего бы ему пугаться, если греха перед Спасом нет? Видно, не блюл, как должно, святость и честь, а теперь страхом обуян, тревогами опутан, как муха паутиной. Все грешны человеки, в том спору нет. Кто свят в душе, тот давно небом помечен - нимб сияет вокруг его лика, как на иконах в храме! Да и на небе, а не на земле живут праведники-то... - Помогай, господи! На все твоя воля! Капсим сволок с полатей прадедовский сундук, выудил толстенные книги в коже и с медными застежками с прозеленью, начал с шумом листать их, развоняв на всю избу забытым восковым духом, захлопнул, локтями в стол уперся, голову на ладони сложил, не мигая на лампадный огонь уставился в тяжкой думе. Озадачил его Панфил, что греха таить! Сыщи попробуй в одну ночь тот нужный позарез обет, ежели уже утром всей общине твердый ответ давать надо! "Листвяница" - книга мудрая. От души говорить, так и Капсим ей не чтей: он только полуустав с пятое на десятое разбирает, а "Листвяница" вся скорым письмом написана. Каждое слово Капсиму полдня разбирать надо, а при свече - и ночи не хватит. Да и крест на ней стоит не об осьми концах, а с крышею и подставой! Сочти все - двенадцать концов и выйдет! Отсюда и пляши: коли выписывать обет, то на двенадцать поклонов и молебствий раскладывай его... Отложил Капсим "Листвяницу", другие книги сызнова в сундук сложил, на место ткнул - в самый дальний угол полатей. Слез вниз, долго стоял, со страхом смотря на мудрую книжищу в полпуда весом, в бороде пальцем ответ выскребая... Притихла и Аграфена, присмирела: никак в уставщики ее муженек выходит? Хорошо бы! К месту и ко времени тот Антихрист-Бурхан по горам заскакал! Для кого и горе в общине, а для кого и наоборот... Эх, осилить ба! - Может, свечку тебе запалить, Капсим? - Светло еще. - Детишков спать разогнать? - Рано еще. Пускай колготятся! Отошла жена в сторонку, перст к губам приложив: великое и многотрудное дело у Капсима, лучше не мешать! А Капсим барабанил пальцами по столешнице и хмыкал, поглядывая с тоской в сереющее окно... Есть в "Листвянице" сказ про голого младенца, устами которого Спас глаголил: не заспите, людишки, судьбу свою, коли в образе зверевом и обманном она явится к вам! И что-то там еще... Цепи какие-то... Не упомнишь враз - вот грех! Двенадцать треб на обет... Не многовато ли? Не много! И по одной на брата не приходится... Та-ак... Обет - схима общая! Первой требой - чистотел телесный и духовный... Второй... Капсим потянул к себе толстенную книжищу и снова начал ее листать. А Панфил в это самое время задами и огородами пробирался к домику отца Лаврентия, держа в правой руке посох резной, а в левой - тяжеленную корзину, нагруженную всякой снедью. На задушевную беседу с попом Панфил не рассчитывал, но про нечистую силу, что на белом коне по горам скачет, надеялся узнать побольше, чем отец Лаврентий на проповеди своей сказал. Так ли уж велика беда, чтобы готовиться к ней с полным серьезом? Если она вконец неминучая, то можно и крещение принять... А если так, разговор один, то и капсимовского обета с требами хватит! Иерей открыл двери сам и, похоже, не удивился: - Милости прошу! - И лишь разглядев, что Панфил пришел один, несколько разочаровался. - А остальные твои единоверцы где? - Спасу молятся. Посмурнел немного отец Лаврентий, но в комнаты провел, крикнув попадье, чтоб самовар сготовила. На малый иконостас священника Панфил смотрел широко распахнув глаза - иконы все были новые, красочные, под лаком и стеклом, на их золотых и серебряных окладах белыми, розовыми и красными огнями подрагивали языки трех лампадок. Да, это не медная позеленевшая иконка прадеда Панфила! На такой иконостас и креститься-то боязно! Отец Лаврентий был в нанковом подряснике и в черной ермолке на голове, на ногах - мягкие домашние туфли без пяток, в руках - недочитанная газета, свернутая в трубочку. Покосившись на свои смазные сапоги, Панфил смущенно протянул корзину попу: - Вот, сопруженница моя собрала подарочек. Уж не побрезгуйте! Священник усмехнулся: - Дары мирян - благо! Да не оскудеет рука дающего! Прошу. - Покорнейше благодарю, - смутился Панфил, присаживаясь на краешек стула, не зная с чего начать и как приступить к делу, ради которого пришел, - покорнейше благодарю, батюшка- Священник сам поспешил к нему на выручку: - Общиной ко мне послан или сам по себе заявился? - Своим умом и желаньем. - Сказывай, с какой такой докукой? - Узнать захотел про Бурхана самолично! Велика ли беда от него будет? Как оборониться от нее ловчее... Иерей хмыкнул. Резонанс от его проповеди оказался более гулким, чем ожидал! Уж не переборщил ли в гневных словесах своих?.. И доктор не доволен... ан донесут в епархию, сукины дети, свет не мил станет!.. Но и отмахнуться, как от пустого дела, от хана Ойрота, ведомого Белым Бур-ханом, тоже нельзя! Газеты-то вон не скрываясь пишут об оживлении буддизма, о японцах, что накапливают военные силы на Ляодуне, о русской концессии на постройку дороги в Маньчжурии под самым носом у китайцев, только что сокрушенных теми же японцами, о строительстве укреплений в Порт-Артуре, об англичанах, которые до сих пор вспоминают русскую миссию Доржиева с бурятами и выражают по сему поводу свое неудовольствие, думая, что неспроста посланцы далай-ламы были приняты государем, хотя и прошло с того события более трех лет... Что-то все к одному вяжется, даже мурашки по коже... То японцы, то англичане! А теперь этот Бурхан возник из небытия с ханом Ойротом на поводке собачьем... Тьфу! - Беда велика, Панфил, врать не стану! - помахал газетой иерей, хотя и знал, что гость к ней не потянется трепетной рукой - неграмотен. - Возможно, что на Алтай будут введены даже войска для усмирения зреющей среди калмыков смуты. Потому и зову вас, агнецов заблудших, в лоно церкви православной, бо солдаты разбирать не будут... - Спаси и помилуй! Иерей сглотнул улыбку торжества и продолжил тем же менторским бесстрастным тоном: - Кому будет нужно вас спасать? Вы же от православия шарахаетесь, потому и выходит - руку Бурхана того держать будете, поцелуями оную осыпая... -У нас - Спас! - Для солдата все едино: что Спас, что Бурхан... Панфил переступил ногами - не натекло ли дегтя на желтый крашеный пол? Не пора ли надевать шапку и кланяться? А отец Лаврентий ждал, убежденный, что достиг желаемой цели: "У других с вами не вышло, у меня - выйдет! Ну! Ну же!" - Я все обскажу братьям по вере, как оно есть, - встал Панфил. - Как общиной порешим, значит... Я им не указчик, а они мне - завсегда! Иерей отлично знал, кто кому сейчас указчик в говорковской общине, но счел за благо отмолчаться: пусть их поскребут в бороденках! - Можете и опоздать... Панфил вздохнул и надел шапку: - Веру, батюшка, поменять никогда не поздно. А вот с душой-то расколотой как быть потом? Глава пятая ОБЕТОВАННАЯ ЗЕМЛЯ Буран задержал не только Сабалдая и Яшканчи, но и другие стада и отары, растянувшиеся от долины Яломана до урочища Чече в Курайской степи. Там снег лег глубоко, забив своей рыхлой массой не только траву и кустарники, но и обходные тропы, каменные осыпи, сделав путь опасным даже для верховых. Курай вообще славился своими заносами, в которых нередко застревали целые купеческие караваны и стада. Но так рано здесь снег еще не ложился. И необычность природного явления вызвала лавину предположений, тревог и пророчеств. На всей дороге, идущей по правому берегу Чуй, теперь только и было разговоров, что о приходе на Алтай хана Ойрота, ведомого древним богом Бурханом, о нетерпеливо ожидаемых новых чудесах. Кураган, тащившийся за отарами, догнал отца и Яшканчи, сказал торжественно и громко, поблескивая глазами: - Само небо говорит людям: пришел новый свет на Алтай! Пришел хан Ойрот! Ждите теперь и светлого лица самого бога! Новые друзья - Хертек и Доможак, идущие конями рядом с Сабалдаем и Яшканчи, переглянулись. Ни тот, ни другой уже не верили в чудеса и не ждали их. - Я поеду вперед, чтобы сказать эту новость всем! - Ты можешь сказать об этом в кае, - нахмурился Яшканчи, - зачем же орать об этом? Кураган изумленно и обиженно посмотрел на Яшканчи, оглянулся на Хертека с Доможаком, но не нашел поддержки и у них. Повернул коня обратно, растерянно обтирая облепленное снегом лицо. - Яшканчи прав, - сказал Хертек, - осадить надо парня! - Да-да, - кивнул и Доможак, - как бы беды не наделал своим длинным языком... Но Сабалдай заступился за Курагана: - Ничего, пусть покричит. Стражников пока не видать. Он ничего не замечал, кроме дороги. Не замечал и того, что возле Курагана постоянно отирались подозрительные люди - то знакомый уже перекупщик из Тувы, то алтаец без скота и в русской солдатской фуражке, то русский старовер-кержак, хорошо говоривший по-теленгитски и постоянно пристающий ко всем с разными вопросами, один глупее другого. Они потом, когда с ними круто поговорил Хертек, ушли вперед и исчезли в буране, а возле Курагана скоро оказался раскосый и рябоватый тубалар в рыжей замусоленной шубе. Он скалил гнилые зубы и, похохатывая, лез к Курагану, явно задираясь: - А зачем тебе такой большой топшур, парень? Ты на нем ногами играешь, да? А почему у твоего отца русская борода растет? А зачем твоему дохлому скоту столько погонщиков - у баранов твоих золото в курдюках, а? Болтовня назойливого тубалара надоела Яшканчи, и он поставил своего коня поперек его дороги: - Скажи все сразу, не сходя с места, а потом уезжай! Ну! Тот оскалился и поднял плеть: - Эй, ты! Всю жизнь косоротый! Давай дорогу! - Но, увидев подъехавших следом Хертека и Доможака, опустил плеть. - Вперед я ушел, попутчиков своих жду. Вот и болтаю от скуки. Разве нельзя? - Нет у тебя никаких попутчиков и никакой дороги, Хомушка! - строго сказал Хертек. - На переправе ты ехал в другую сторону и вернулся. Зачем ты вернулся, Хомушка? Бабинас-перекупщик тебя вместо себя оставил? Зачем? Каким скотом вы с ним торгуете? А может, не скотом, а честными алтайцами? Смертельная бледность покрыла лицо тубалара. - Я тебя не знаю! - закричал он. - Чего пристаешь! У тебя своя дорога, у меня - своя! - А я тебя хорошо знаю, Хомушка. Русским стражникам помогаешь Техтиека ловить? Ну и лови его! У Хомушки испуганно забегали глаза и перекосился рот: - Какие стражники? Зачем мне русские стражники? И Техтиека я не знаю! - Может, других пастухов позвать? - предложил Яшканчи. - Они поговорят с ним! - Не надо. Он уже выдал себя. Уступи ему, Яшканчи, дорогу! Пусть едет навстречу своей смерти сам! - Я тебя узнал, - сказал Хомушка мрачно, - ты - Хертек! Тебя ловит Тува! Родиона и его сопутчиков буран подстерег на выходе из Курайской степи. Упал, закружил, затянул все белесой мокрой мутью. - Не то зима этакую рань пожаловала? - удивился Родион, поджидая Акулину и Макара со стадом. - В Курай надо поворачивать! И не мешкая! До Чагана - большой путь! Перемрем и скотину погубим! Вот и Макар. Лицо усталое, под глазами - мешки от бессонницы, хоть и не спал всего одну ночь. Остановился рядом, мотнул головой, прохрипел: - Метет, язви его! Вота увязались в путь не ко времени! А все Кузеван: успеется!.. Что кумекаешь-то, Родион? - Вернуться и переждать непогодь в Курае. - Ждут нас тама! - скривился Макар. - Держи карман, навалят! Подошли Фрол с Кузьмой, но держатся по-прежнему сторонкой, лишь поглядывая изредка на Родиона, признавая в нем главного и как бы опасаясь, что это он и напустил непогоду. - Чего шары пялите? - прикрикнул на них тот. - Бабе бы лучше помогли со скотиной! Не до святости, коль беда! Не отозвались, повернулись, пошли навстречу стаду. - За что ты их лаял-то? - попрекнул Макар. - Слово дали молчать, вот и блюдут свой обет. С этим у их - строго! - А ну их! - отмахнулся Родион с сердцем. - Будто цепи на ногах! Кандалы государевы. Подошло стадо. Акулина укуталась в платок - только нос и глаза торчали. Острые, как иголки. Но молчала пока: ее дело бабье - как мужик распорядится, так и будет. Сама увязалась - никто не звал! - В Курай надо вернуться. Не в степи ж околевать! - Мне все едино, - вздохнула Акулина. - Как ты, так и я... У темноверцев не спрашивали - их дело сторона. Не хотят ежли обратно в Курай, то пусть себе одни идут, куда их кривая заведет! Повернули. Теперь буран хлестал в спины и подгонял их белой хворостиной. Версты через две показались темные избушенки, пахнуло дымком и кислятиной, послышался собачий брех. Скоро и жилье сыскали - чье-то заброшенное зимовье, судя по постройке, теленгитское: ни окон, ни крыши, только дверь... Им-то что - костер запалили и тепло и светло! Акулина сразу же занялась по бабьей части обживать жилье, а Фрол и Кузьма из дров поленницы начали себе шалашик ладить с подветренной стороны. - И чего дуруют? - покрутил Макар головой. - Аль тут им было бы тесно с нами? Ух, темнота! - Вера у них такая, - вздохнул Родион, - на все запрет. - Ну и сидели бы дома! Скоро буран утих, а к вечеру начал иссыхать и выпавший снег. Тучи ушли, выкатило солнце и можно было сызнова собираться в дорогу, но Макар вдруг загрустил. Сел на порожке и, сцепив руки на коленях, мучительно и напряженно морщил лоб. В глубине души он уже клял и ярмарку, и дорогу, и Кузевана, и самого Родиона, заторопившего его. Акулина старалась не влезать ни во что, ожидая, когда с мужика ее целиком слезет торгашеская дурь и он сам предложит заворачивать стадо обратно, домой... Родион заглянул в шалашик к темноверцам. Фрол и Кузьма стояли головами к выходу на коленях, их ладони лежали на грязной от подтаявшего снега земле, а лбы покоились на тыльных сторонах ладоней. Почуяв чужака, поднялись, обтерли ладони о штаны, уставились на гостя. - Нечего лбами землю мять! - сказал Родион строго. - Идти пора, пока ведро! Обе головы кивнули враз, оба рта раскрылись, как по команде: - Посейчас, тово... Макар с Акулиной уже сбили свое стадо в кучу и о чем-то тихо перешептывались. Взглянув на них, Родион от души пожалел горемык: он-то с темноверцами за счастьем лыжи навострил в дальний путь, а эти-то - куда и зачем? Тряпка лишняя бабе понадобилась? Жизни им без той окаянной тряпки нет, что ли? К месту буран! ан, дурь-то малость и повыдуло? Ничего, дальше дорога слаще этой будет - ни жилья, ни лесочка поблизости, одни скалы! Да и на ночную стоянку Родион больше не рассчитывал: убегать надо из Алтая, пока зима колуном не трахнула по дурной башке! Там, по ту сторону Сайлюгема, путь иной!.. Встали рядком все трое, наспех помолились за себя, за единоверцев, за весь мир. Особую молитву счел Макар за сохранность живота скотского и за благополучный путь... Поди, сам ту молитву и придумал? Не было ведь такой, не помнил Родион... - С богом! - подбил сборы Макар и первым вышагнул на дорогу. Едва прошли с версту, как пришлось остановиться. Во всю ширину езжей части текли стада овец, коз, быков, коней... - Батюшки-светы! - ахнула Акулина и перекрестилась на ближний коровий зад. - Никак к кочевникам, к калмыкам пристали! - Какие кочевники? - хохотнул Родион. - Ярманка идет! - Ну и слава господу! - обрадовался Макар. - Все - попутчики! А я уж подумал, что одним дураком оказался... Доктор был дома, но отца Лаврентия Галина Петровна к нему не впустила: - Прием больных. Пока нельзя. Можно заразиться. Иерей поморщился и присел на табурет Дельмека. - Как же вы сами-то не боитесь заразы? - спросил он, выдержав паузу. - Ведь они всего могут к вам в дом натащить! - Я - жена врача, первый санитар. Чего же мне бояться!.. Да и заразы мало, все - простуды... Сегодня вот мальчика привезли из Ябогана с признаками скарлатины... Давно не было! - Да-да, - отозвался отец Лаврентий рассеянно, - эти их ужасные ямы, в которых они держат младенцев... Бр-р! Тысячами ведь мрут! Родился - и сразу в могилу... Галина Петровна рассмеялась: - Кто это вам таких страхов наговорил? Ямки сейчас редко у кого выкопаны в аиле. Чаще в колыбельках младенцев держат... Уж только самый отъявленный дикарь или лодырь такое позволит! - Но дети-то мрут? Мрут как мухи! - Да, смертность высокая. Но тут не только быт теленгитов виной... - Надолго эта бессмыслица у него? - Трудно сказать уверенно... Хотите чаю? Завозился в сенях Дельмек, поскребся в дверь, нерешительно открыл ее, шагнул было через порог, но тут же испуганно попятился, едва не рассыпав охапку только что наколотых дров. - Входи, входи! - засмеялся священник. - Я тебя не съем. - Драстуй, поп. - Не поп, балда, а - батюшка, святой отче! - поморщился отец Лаврентий. - Помер. Медведь задрал. - Кто помер? - не понял иерей. - Отец, мои батюшка, помер. Давно. Галина Петровна прыснула в кулачок. Но совсем иначе воспринял слова Дельмека священник. Он встал и грозно шагнул навстречу алтайцу-санитару: - Издеваешься, дикарь? Над саном моим смеешься?.. Да я тебя, сатану, в порошок сотру! - Успокойтесь, Лаврентий Егорович! - поспешила на выручку хозяйка дома. - Он вас не понял всего-навсего! Отец Лаврентий топнул ногой, погрозил Дельмеку пальцем: - Все он понял, каналья! Не любишь меня, боишься, все едино - терпи! Понял? - Извиняй, поп-отец! - пролепетал Дельмек и, схватив с лавки полные ведра, устремился на улицу. - Плохой стала вода! Новой принесу! Иерей усмехнулся победно и строго посмотрел на дверь кабинета Федора Васильевича, которая, будто загипнотизированная, тотчас распахнулась. Молча кивнув гостю, доктор прошел к умывальнику и забрякал соском. Галина Петровна протянула полотенце: - Что с мальчиком? - Умрет. Поздно привезли. И сделал знак иерею, приглашая в кабинет. - Ну, какие новости из епархии? Иерей брезгливо отогнул двумя пальцами простыню на клеенчатой кушетке, неуверенно сел. Широко развел руками: - Епархия молчит. Но одна новость есть: в наших краях объявился сам Техтиек! - Ого! Фигура крупная... Надеюсь, он объявился не для того, чтобы грабить нас с вами? - Нас с вами ему грабить резону нет. А вот прииски Сосновские или Благословский, что поблизости, возможно... Да и к купцу Лапердину может в гости заглянуть... Ожидается приезд полицмейстера из Бийска - местные военные чины уже оповещены! - Меня это мало интересует, - отмахнулся Федор Васильевич. - Бандиты, прииски, полицейские, лавки купцов... Одно и радует: имея в вашем лице, святой отец, столь информированного человека, газет можно и не выписывать! Тем более, что приходят они сюда спустя неделю и более... Иерей обиженно засопел: - Ну, знаете ли! Вам ничего нельзя сказать, вы сразу начинаете ерничать... - Ладно, не сердитесь, - рассмеялся доктор, - я пошутил. Я, знаете ли, всегда шучу, когда у меня скверное настроение... М-да! Хандра - это всегда протест против собственного бессилия... - Мальчишку не могли спасти? Полноте! При их чадородности, доктор, к весне появится уже десятка три таких мальчишек! - Да, вы правы. Только высокая рождаемость и спасает этот несчастный народ от полного исчезновения... Нужны больницы! Хотя бы пять-шесть... Я писал владыке в Томск, но - ни ответа, ни привета! Может, к миссии обратиться? Отец Лаврентий смущенно отвел глаза: - У православной миссии, доктор, свои задачи и возможности ее ограничены. Приходы почти убыточны, даже священнослужители живут, как пустынники, питаясь манной небесной, как наши праотцы. Да и окажите, ради Христа, что дадут местным дикарям все эти ваши больницы? От Эрлика их отодрать не можем, а вы от дикости надумали оттаскивать... Пустое, доктор! - Вы думаете? - Федор Васильевич прошел к шкафчику, налил себе спирта в мензурку, глотнул, поморщился. - Что же мне теперь делать прикажете, святой отец? Говорить прямо: идите и умирайте?.. Правда в моем деле, как и в вашем, весьма и весьма опасная штука! А я могу вам загнуть по пальцам: йода нет, бинтов нет, марли нет, хлороформ - проблема, стрептоцид - на вес золота!.. Вот и остаются одни мази, настойки и отвары... Жену в провизора превратил! Сам за травами хожу в лес! Мои письма остаются без ответа, а посылки от друзей таинственно теряются... - Он повертел в руках пробирку, будто не зная, что с ней делать. - Вот и извольте тут выкручиваться... Дельмека ругаю за шарлатанство, а сам я - лучше? - С кем равняетесь-то? - воздел руки иерей. - С дикарем Дельмеком! Вы же - образованный, культурный человек!.. - Да-да, с дикарем Дельмеком... Потому, что необразован и неокультурен! - Федор Васильевич сунул мензурку в стакан, захлопнул дверцу шкафчика. - Здесь и таится наша с ваши ошибка, святой отец! И не только наша... Все люди орды - дикари! И на этом мы ставим, если не восклицательный знак, то непременно - точку. А надо бы ставить знак вопросительный: дикари ли? Может, они носители культуры, которая нам просто-напросто недоступна, святой отец? - Ну, знаете ли! - развел отец Лаврентий руками. - С вами говорить, что воду решетом носить!.. Я готов понять вас, но принять - никогда! Сие противно моему духу и потому - ложно! - М-да, святой отец... Вы не одиноки в своей позиции. Вас - легион! Одиноки такие люди, как я... - Чего тащимся? Этим же гуртам да отарам конца не будет! Обходить их надо! - Родион нырнул в первый же просвет между отарами, оглянулся на Макара с Акулиной, прощально помахал им рукой, поискал глазами темноверцев. - Фрол! Кузьма! - Тута мы. Поспешаем. - Я думал, за хвосты скотов держитесь... Двигай ногами! И Родион с такой поспешностью пошел прошивать стада, отары, табуны и гурты, что за ним и конному было не угнаться! Скоро Родион оставил за спиной затор и вышел на чистую дорогу, убегающую вверх на подъем, чуть ли не в самое небо. Фрол и Кузьма еле настигли его, остановились, чтобы отдышаться. - Что случилось? - повернулся к ним Родион. - Молитве время, тово! - Ну и молитесь на здоровье, а я пошел! Родион знал, что впереди одна, много - две деревни, а версты немеренные. Ночевать же посреди дороги из-за темноверцев ему не было никакого резона. Да и кто знал, какую погоду подарит тот или иной хребет, из-за какой горы ударит ледяным ветром или хлестанет дождем? Он уже отшагал версты полторы, когда, оглянувшись, заметил две крохотные человеческие фигурки, нагоняющие его. Может, подшутить над дураками? Присесть вон за тем камнем и пусть себе ищут! Вспомнились оставленные среди гуртов и стад Макар с Акулиной. Может, бросили свою затею и вернулись? Родион на их месте всенепременно бы вернулся! Такая дорога только для страстотерпцев и пригодна! Подбежали Фрол с Кузьмой. Дышали тяжело, сипло, как загнанные лошади. Пробегись-ка в гору полторы версты! Не-ет, они Родиону не попутчики! Да и что им делать в Беловодии с их каторжной верой? Манна небесная падать мешками начнет, а они над своими потайными иконками губами шевелить будут? - Разойтись нам надо! - мрачно уронил Родион. Темноверцы испуганно переглянулись: - А мы как же? - Не ходоки вы! С вами и до весны не дойдешь до нужного места! Потупились оба, сопят. Может, что и высопят? - Хозяин дома? От звона шпор поморщились оба - и доктор, и иерей. Переглянулись, глянули на дверь, но та распахнулась сама и через порог шагнул высокий, несколько полноватый мужчина, затянутый в мундир, в наброшенной на одно плечо шинели. Пригладил франтоватые усы, сбросил шинель на кушетку, гулко кашлянул в кулак: - Имею честь представиться... Доктор отмахнулся и первым протянул руку: - Не надо, Кирилл Аркадьевич, мы с отцом Лаврентием вас хорошо и давно знаем. Больше того - осведомлены о вашем прибытии по леотложным делам службы... Богомолов прошел к столу, поправил ножны шашки, сел в кресло хозяина, удовлетворенно вытянул ноги: - Дорога, знаете ли... Чайком не угостите? Федор Васильевич улыбнулся: - Разумеется. Может, рюмочку? - Не откажусь. - Шустовского не держу, но спирт в наличии имею. Священник внимательно рассматривал гостя и не находил в нем каких-либо заметных перемен, хотя прошло уже пять лет со дня их последней, не совсем приятной встречи. Вот, разве что, гусиные лапки в углах глаз да залысины стали побольше. Подбородок потяжелел и стал почти квадратным, тупым, а уши присохли к черепу. Спирт, поданный доктором, полицмейстер не выпил, а вылил в себя - даже кадык не дернулся. Большая практика, надо думать. - Чем живет уезд, Кирилл Аркадьевич? - Вашими молитвами, священник. Только - вашими молитвами, хе-хе... У вас курят? А вы обжились, доктор! Он вынул массивный портсигар с эмалевой монограммой на крышке, достал папиросу, долго разминал ее толстыми безволосыми пальцами, похожими на сырые сардельки, внимательно разглядывая литографии на стенах и вышивки хозяйки дома, иронически кривя мясистые губы и шевеля усами. Спартанская обстановка кабинета явно не произвела на него впечатления. Вошла хозяйка с самоваром, начала собирать на стол, сдвигая бумаги мужа. - Наследниками еще не обзавелись? Блюдете традиции нигилистов? Хе-хе! Федор Васильевич вопросительно поднял бровь, но промолчал. Он терпеливо ждал, когда гость перейдет к делу. К тому же, доктор знал Богомолова давно и не питал к нему симпатий, хотя, не в пример священнику, не влипал в истории, связанные с кутежами и битьем зеркал в публичных заведениях. - Ну и как ваш Техтиек поживает? - Наш? - опешил иерей. - Вы его ловите, значит, он ваш! - Хе-хе... Испугались? - Богомолов заговорщицки подмигнул отцу Лаврентию и шумно чиркнул спичкой, прижигая папиросу. - Нынче он изволит обитать в вашем приходе, а не в моей кутузке! Федор Васильевич отвернулся к своему шкафчику и начал священнодействовать, разбавляя спирт какой-то настойкой из трав, отчего содержимое квадратного сосуда приняло золотисто-бронзовый оттенок и проблескивало зеркальными искорками. Поставив сосуд неподалеку от самовара, он отослал жену за рюмками. - Техтиека вы не возьмете и на этот раз, - сказал доктор осторожно и прищелкнул пальцами, довольный своей алхимией. - Вы еще только собирались покинуть Бийск, как он был упрежден и принял меры. Виселица его мало привлекает, надо думать, а ничего другого он от вас не ждет и ждать не может! - Упрежден?- насторожился полицмейстер.- Кем же? - Этого я не знаю. Но не кажется ли вам, Кирилл Аркадьевич, странным, что вы не можете взять Техтиека уже шесть лет? - Семь лет! - уточнил Богомолов, барабаня пальцами по собственному колену. - Ровно семь лет! - Отсюда следует неизбежный вывод: кому-то Техтиек очень хорошо платит за свою свободу! - рассмеялся доктор и подмигнул иерею: - Не так ли, Кирилл Аркадьевич? - Хе-хе... Не исключено! - Полицмейстер неловко завозился в кресле, роняя пепел себе на колени. - Но у меня есть другие соображения в пику вашим, господа! Его просто-напросто прячут наши калмыки! Орда! - Не думаю. Какой им резон прятать Техтиека? Это для них опасно и совершенно невыгодно... К золоту они равнодушны - есть его не будешь, а бумажные деньги для них вообще не имеют цены. Скажем, тот же баран в их понимании стоит дороже любой бумажки! Монеты, правда, они берут охотно: женам на монисто и хранить удобно - не размокнут и не испачкаются... Нет, Кирилл Аркадьевич, Техтиека прячет кто-то другой! И не здесь, а в Бийске, а может, и в самом Томске! Там и надо искать начало нити. Лицо гостя побагровело. Может, от спирта, а может, и от гнева. Он решительно ударил кулаком по столу: - Нет, доктор! Его прячет орда! И ни в каком Бийске, тем более, в Томске я искать концы нитей не стану!.. Здесь буду искать. И надеюсь на ваше, господа, вспомоществование. - Вспомоществование? - удивился иерей. - Каким же фертом, в каком, так сказать, виде? Ходить по окрестным горам с ружьями, забросив все наши дела? - С ружьями, священник, и без вас есть кому ходить, хе-хе... А вот через самих калмыков... - Идея Богомолову явно пришлась по душе. - Вы, священник, через тайну исповеди. А вы, доктор, через страждущих и жаждущих исцеления... Такую услугу я смог бы достойно оценить, господа! Отец Лаврентий обескураженно и недоуменно развел руками: - Во-первых, мои новообращенны живут здесь, в деревне, где и подкову от коня не спрячешь, не только человека с конем... А, во-вторых, кто же тогда к храму подойдет, если я сам разгоню всех? С этими новообращенцами и без того хлопот полон рот... Увольте! - А вы что скажете, доктор? У вас-то определенно бывают не только те, кто живет в деревне! И вас бежать болящие не будут, если их даже у ворот будут псы рвать!.. Один из калмыков, кстати, живет у вас в доме... Давно ли он из орды? Федор Васильевич нахмурился: - Мой санитар никогда не имел и не имеет никакого отношения к вашему Техтиеку! Полицмейстер резко встал: - А уж об этом, доктор, я его сам спрошу! Где он? Темноверцы теперь уже не шли, а ковыляли. Убавил свой разгонистый намет и Родион. Шутка ли, верст тридцать отмахали за день! Особенно трудны были последние два перехода с крохотными отсидками между ними - от Мухора, перейдя Чую вброд, по шею в воде, погрелись на берегу Кокузека и двинулись вверх, круто забирая в горную глухомань, пока Родион не сказал на последнем выдохе: - Будет! А то упадем. И они упали - спинами на землю, глазами в небо. "Ну вот, - с усмешкой глядя в темнеющий свод, гнал неспешные мысли Родион, - рассечем эту глухомань, перевалим через Сайлюгем, а там - на Урумчи, в гости к тамошнему китайскому дракону!" Разом в