время тебе умереть? Техтиек почти потерял сознание от ужаса. После всего услышанного он не решится показать Белому Бурхану ту бумагу, что перехватили его люди, остановив гонца... И она будет против него! - Я все исправлю... - Нет, ты уже ничего не исправишь! Я дам тебе в помощь бурханов, но если и это не поможет - отстраню тебя от всех дел хана Ойрота! У меня есть кем тебя заменить! "Хертек! Проклятый Хертек! - вспыхнула злая мысль.- Вот кто по праву заслужил мой удар меча!" - Хертек занят другими делами, и ему не за что мстить! Техтиек втянул голову в плечи: он только сейчас вспомнил, что Белый Бурхан легко читает чужие мысли и с ним наедине надо думать только о том, что надо ему: соглашаться, каяться, оправдываться, но не возражать! - Что ты прячешь от меня, хан Ойрот? Техтиек скользнул за отворот шубы, достал конверт, протянул Белому Бурхану: - Гонец епархии упал со скалы и разбился. Мы взяли письмо, которое он вез в монастырь на Чулышмане. Ыныбас прочел письмо и сказал, что русские попы знают все... - Все знает только небо! Но что-то в лице Белого Бурхана дрогнуло. Значит, и ему неприятна эта новость? - За мной русские стражники и полицейские охотились всю эту осень, Белый Бурхан!-заторопился Техтиек. - Мне надо было любыми способами прикрыть себя и моих кезеров... Отсюда и - монахи! - Ты прикрывал Техтиека, а не хана Ойрота!-сказал Белый Бурхан резко и отчетливо. - И не думай, что этой чепухе с монахами русские поверили! Грязно и плохо работаешь, Техтиек! И снова ледяной холод пополз от низа живота к сердцу: - Я все исправлю! - Нет! Техтиек должен умереть, чтобы не мешать хану Ойроту! Только теперь он понял, что от него требовал Белый Бурхан: убить имя Техтиека, а не самого Техтиека! Но чтобы русская полиция поверила в смерть Техтиека, нужен труп... Труп, похожий на Техтиека и одетый, как он! И нужны люди, которые бы опознали в убитом Техтиека! - Когда должен умереть Техтиек, Белый Бурхан? -- Чем быстрее, тем лучше для хана Ойрота. Иди. Он встал с коленей, попятился, потом повернулся спиной, унося на плечах тяжесть недоброго взгляда Белого Бурхана. Да, Техтиек не стоил и ногтя мизинца Хертека!.. Куулар Сарыг-оол помрачнел и опустил голову. Хертек пришел слишком поздно, чтобы стать ханом Ойротом. Но, может, он пришел рано? Его меч честен, на нем нет и пятнышка невинной крови! Может, надо решительнее ставить крест на Техтиеке?.. Хертека привел Пунцаг. - Хертек, - не настоящее имя этого воина. Его зовут Бузур-оол, батыр Самбажыка! - Бузур?-удивился Белый Бурхан.-Разве его не казнили? Имя было громким. Тогда-то впервые и мелькнула эта мысль у Куулара Сарыг-оола: а не поторопились ли мы с этим Техтиеком? Из Бузура можно сделать настоящего хана Ойрота! - Я хочу его видеть. Немедленно. Хертек был воином и знал, что перед высшими символами мира надо преклонять правое колено и на вытянутых руках отдавать свой боевой меч. Белый Бурхан сделал знак Пунцагу удалиться, потом подошел к Хертеку, жестом поставил его, пристально взглянул в глаза и четко сказал: - Здравствуй, Бузур-оол, богатырь Самбажыка! Я рад тебя видеть здесь и горжусь, что ты пришел ко мне! Ты можешь вернуть свое гордое имя и носить его с доблестью в этих горах, как ты его пронес по горам своей священной родины! - Благодарю тебя, Белый Бурхан. Но в этих горах будет звучать только имя Хертека! - Почему? Тут нет твоих врагов! - Моих друзей здесь тоже нет. Кровь Самбажыка и его богатырей мною еще не отомщена! - Ты дал обет, Бузур? - Я дал клятву самому себе. Это лучше всякого обета. Куулар Сарыг-оол на секунду смутился, но тут же взял себя в руки. Он тоже не отомстил тем, кто отверг его веру и не принял его символов! И он тоже не хотел, чтобы в этих горах звучало его настоящее имя, которое принадлежит только Туве! Для Тибета и Монголии - он дугпа Мунхийн. Для Алтая он - Белый Бурхан. И только для Тувы он - Куулар Сарыг-оол, священная птица лебедь, чьи белые крылья несут людям только счастье... - Ты поздно принес мне свой праведный меч, воин Самбажыка Бузур-оол. Если бы ты сделал это на год раньше! - Я не знал дороги к тебе, Белый Бурхан. Бог вернул оружие, украсив его рукоять красным камнем. Потом заговорил тихо и торжественно: - И хотя ты пришел не в тот час, когда мне это было особенно необходимо, ты все-таки услышал мой зов... Уверен ли ты сейчас, что пришел к тому, кто тебе нужен? - Я уверен в этом, Белый Бурхан! Куулар Сарыг-оол помрачнел и опустил голову. Да, Хертек пришел поздно, чтобы стать ханом Ойротом... Но он пришел вовремя! - Я вынужден повторить свой вопрос, Бузур-оол. К тому ли ты пришел, чтобы отдать свой меч? Ведь твой меч никогда не защищал ложь! А я - не Белый Бурхан, как и Техтиек - не хан Ойрот!.. По губам сурового тувинца прошла легкая усмешка: - Это я понял сразу. Но я принял единственное решение. Других решений я не вижу, значит, их нет. И потому - Хертек мое единственное имя, которое может стоять рядом с вашими именами, посланцы неба! И если мне придется умереть, я умру только под этим именем... Это - судьба, а с ней не спорят. - Ты не уверен, что вернешься на родину? - Для этого надо ее освободить! Но благословенные Богды хорошо видны и отсюда, Белый Бурхан. И только они помнят мое родовое имя... Мой меч - твой, как и мое новое имя! - Хорошо, Хертек. Пусть будет так, как решил ты. Да, он был и остался честным воином. И на него можно положиться всегда и во всем! Первым тронул своего белоснежного коня Пунцаг, сопровождаемый молодыми, вооруженными до зубов парнями из бывшего отряда Анчи. Как только они скрылись за поворотом тропы, два пожилых человека в одинаковых черных шубах, шапках и сапогах, кивнули Жамцу, поправляя ремни винтовок: - Пора и нам, бурхан. На скользкую, идущую круто вверх тропу, вышел конь голубоглазого, следом за ним направил своего белоснежного жеребца Жамц, замыкал группу кареглазый теленгит. Имена свои они не назвали, а бурхану такую мелочь знать не обязательно. Он должен молчать или приказывать. Но Ыныбас предупредил Жамца, что одного из них зовут Диман - он из числа потаенных алтайских горных мастеров, а второго, обремененного обширной родней и славой лучшего охотника в своем сеоке - Азулай. Жамцу только предстояло определить, кто из них Диман, а кто Азулай, чтобы явить маленькое чудо. Проводники вели Жамца по опасным и запутанным тропам. Временами бурхану казалось, что они торопятся не потому, что им так приказано, а стесняются его сверкающих белых одежд, белой лошади и лица, лишенного растительности и загара. Но они торопились совсем по другой причине: начали дымиться вершины гор - верный признак надвигающегося ненастья, которое может затянуться в горах на много дней. Одолев перевал, тропа начала падать вниз и теперь была хорошо натоптанной, непохожей на те, где они прошли раньше, оставив первый и, наверное, единственный след. А Жамц решил, что проводники хотят стать на отдых, чтобы не утомлять его, их бога... - Непогода идет. Надо бы ее переждать, бурхан. Жамц благосклонно кивнул. Идущий позади решил поддержать своего товарища проводника, поскольку ответа бурхана не слышал: - Тут есть аил моего брата... Жамц сглотнул голодную слюну и перебрал окоченевшими руками поводья. Аил-это жилище, живой огонь очага, горячий чай, жирная баранина... Он выпрямился в седле: все правильно - этим людям доверена его драгоценная жизнь, и они обязаны ее хранить, если даже самим придется лечь замертво под пулями или дубьем! Четвертый их спутник-Оинчы-выехал еще ночью. Где он сейчас? На какой из сотен путаных троп спотыкается его конь, принюхиваясь к переменам в погоде? И почему это он так заторопился? Потянуло кисловато-дымным запахом человеческого жилья. Потом донесся относимый ветром лай собак. На ржание их коней, отозвались кони у аила. Снова вывернул голову голубоглазый, идущий впереди. В глазах беспокойство: - Может, заночуем здесь, бурхан? Дальше жилья не будет. Жамц чуть заметно улыбнулся: не охотник. - Хорошо, Диман. Мастер по металлу удивленно глянул на белого всадника и поспешно отвернулся, заторопил коня. Бесхитростная ловушка сработала. Жамц подтвердил свое божественное происхождение, прочитав их имена третьим глазом Будды. Бурхан Чочуш отказался от белых одежд бурхана и не сел на белого коня. Теперь он ничем не отличался от сопровождающих его Техтиека и Ыныбаса. Просто, зажиточный алтаец-кайчи, которому есть что сказать людям, не требуя от них ничего взамен. Только нездоровая бледность его лица могла удивить встречного. Но если кто и задаст такой вопрос, на него легко дать ответ. Даже два: долго болел парень или долго держали кайчи в тюрьме русские полицейские за его правдивые песни. Вторую ложь придумал Техтиек, и Ыныбас согласился с ней: полицейских никто в горах не любил, и лишняя капля яда в чашу ненависти не помешает... Чочуш - кайчи. И потому у его седла покачивался топшур в мешке, раздобытый неведомо где Техтиеком или людьми из его разбойной братии. Все учтено и выверено! И особенно тщательно - маршрут. Надо было так пройти по селеньям между Ануйским и Чергинским хребтами, где живут или могут жить другие кайчи, чтобы не попасть на глаза камам, для которых Ыныбас - бельмо на глазу; зайсанам, баям или крещеным алтайцам, у которых может вызвать подозрение Техтиек; просто нагловатым и грязным на руку людям, для которых может стать приманкой Чочуш с его дорогой шубой, шапкой и расшитыми шелком и бисером сапогами... Отправным пунктом на этом маршруте оыло помечено становище Бещезек, где жили три знакомца Ыныбаса. Их зимние избы, насколько он помнил, стояли на отшибе русской деревни - кержаки твердой веры не подпускали нехристей близко к своим оградам и заплотам, к аилам поэтому можно было подойти незаметно со стороны леса или горной тропы, уходящей через солонцы на тракт. Да п вряд ли кержаков заинтересует, что к одним алтайцам приехали в гости другие! А главное - в одной из этих семей жил когда-то кайчи и Ыныбас слышал его. Правда, и тогда, семь лет назад, он был довольно старый и даже считал свои годы по костяшкам пальцев на монгольский манер, сбивался, то прибавляя себе восемь лет, то убавляя девять. Может, и умер уже... Но Ыныбас надеялся, что старик жив, и если он сам не согласится петь новые песни, которым его может научить Чочуш, то может назвать имена других кайчи, которые помоложе. Еще один адрес назвал Хертек. Этот кайчи, по его словам, был молодым парнем, и он сам слышал его кай на ярмарке. Он охотно пел песни о Белом Бурхане и хане Ойроте, призывал их на помощь людям, славил богатырей, что не боялись вступать в спор не только с духами нижнего мира, но и не очень-то благочестиво относились к верхним мирам... О женщине-певунье и сказительнице слышал сам Техтиек. Она жила где-то вправо от Ануя, в чергинских уймонах. И четвертый кайчи, имени которого не знал никто, жил у истоков Кокуя, был слеп от рожденья, пел только о голосах птиц и зверей, шуме ветра и звоне воды, которые слышал... Совсем другие цели вели в эти горы Ыныбаса и Техтиека. Чет Чалпан, пророк Шамбалы, пока был неизвестен людям в горах, а его имя должно быть к весне у всех на устах. И Белый Бурхан особенно настаивал на формуле, что через прозрение Чета Чалпана и его приемной дочери Чугул должны быть постигнуты в горах догматы новой веры, и потому не следует скупиться на слова, восхваляющие и поднимающие до небес богоизбранность простого пастуха! Ыныбас не посмел возразить, получая это задание, хотя и видел Чета Чалпана с его дочерью, но не приметил в них какой-то богоизбранности: обычные люди, каких в горах тысячи! Почему выбор пал именно на них? Техтиек ехал в горы, чтобы похоронить свое имя и возродиться с новым, к которому уже привык. Да, Белый Бурхан был прав - предводитель шаек чуйских разбойников должен исчезнуть навсегда, чтобы там, в полицейской канцелярии, завязали тесемки на папках с многократно повторенным именем "Техтиек", шлепнули лиловый штемпель и навсегда поставили те папки на пыльные полки темных железных шкафов, запирающихся на ключ... И все-таки ему было грустно, будто он хоронил не свое громкое черное имя, а самого себя, живого. Не зря ведь обычаи алтайцев проклинают навеки тех, кто покрыл себя несмываемым позором, поменяв имя и вырвав с корнем святость своего происхождения... Куулар Сарыг-оол и Бабый остались в пещере одни, если не считать Чейне и нескольких воинов, присланных Хертеком для охраны. Это были сторожевые псы, которых вывести из полусна мог только приказ, отданный знакомым им голосом. Черный колдун одурманил зельем не только их, но и Чейне. Женщина пока не нужна бурханам, но обитателям пещеры нужна хозяйка. Она не видела выхода из своей тюрьмы: где для всех остальных сиял солнечный свет или блистали звезды, для нее была лишь серая завеса каменной стены с красными тенями бегущих оленей... Бабый, не разгибаясь, работал над документами Шамбалы. Но ни один из них еще не был завершен - Куулар Сарыг-оол беспощадно отвергал вариант за вариантом, повторяя одно и то же: - Мои слова, обращенные к народу, должны быть написаны огнем, а не золотистым соком сомы, навевающей сладостный сон! Куулар Сарыг-оол ждал чуда просветления от мудреца. Слова посланца самого неба должны были соединить в себе все, что брошено сейчас на произвол случая там, в Тибете, терзаемом все более и более наглеющими англичанами - священный огонь Агни Йоги, небесный и земной огонь Ригдена-Джапо, огонь обновления, пылающий в руках самого Белого Бурхана! Старые символы в его гимнах и указах должны засиять новым светом, не теряя силы, мудрости и красоты древних верований! Бабый мог это сделать, но его ум перемалывал пока протухшие и истлевшие символы, застилающие глаза и закладывающие уши... Мудрец должен был перешагнуть через то, чему так долго поклонялся, чтобы увидеть новый свет во мраке и назвать его новым именем! Высшая цель оправдывает все средства. Даже божественная сущность современного ламаизма - только опорная ступень; даже доверие и надежда таши-ламы - только указующий перст; даже гибель миссии от голода, холода или пуль - дань новой вере! Единственный выход в их положении сейчас, когда все раскрылось, действовать, не теряя времени! Только - действовать, и действовать на всех уровнях человеческого сознания: на уровне быта и желаний, на уровне мечты и вдохновенья, на уровне воли и ума, на уровне страха и неосознанных ощущений, на уровне веры в сверхъестественное и ужаса перед неизбежностью!.. И это-тоже единственное решение, как и решена? Хертека возложить свой праведный меч на алтарь Храма Идама. Глава шестая ПАЛОМНИЧЕСТВО ИЕРЕЯ Минули рождественские праздники, тихо скатилось обрезание господне, подошло сретенье, оставив позади крещенье, а храм бедствовал пустынностью и почти полным отсутствием каких бы то ни было доходов - раскольники-новообращенцы и перекресты как прихлынули к алтарю мутной волной, так и отхлынули от него, внеся полный разброд и смятение в душу отца Лаврентия. Будто кто шепнул им, окаянным, что паника, поднятая попом, была зряшной, и среди зимы грозы и радуги не бывает. Даже Панфил Говорков, что привел своих общинников и первым двинулся к купели, твердо сказав формулу отрицания сатаны и принятия даров православия, весь месяц в храм - ни ногой! А тут сызнова пришла грозная бумага из миссии и письмо от самого отца Макария с требованием немедленного прибытия в Бийск на предмет решения участи прихода и самого иерея Широкова... Вот уж поистине - не рой яму другому! На его донос о крамольном образе мыслей доктора Гладышева - ни слуху ни духу, а на него самого уже и тяжелая телега миссионерского начальника катится с горы! И-поделом... За полгода - ни одного отчета не отослал, ни одного денежного пакета не отправил... О белом коне мечтал в свое время, а сейчас на какой козе подъезжать? Матушка Анастасия, далекая от всех этих тревог и забот, привычно собирала мужа в дальний путь... Отец Лаврентий, не решившись позвонить в домик доктора, отправился к Панфилу, чтобы тот составил ему кампанию и отвез в своей кошевке в Чемал или Бийск. Но тот, переглянувшись со своей женой Ольгой, замотал головой: - Какой тама Бийск, отче! По деревне-то хожу, света белого не вижу: поясница проклятущая совсем обезножила... - У крещенской проруби поменьше стой, - съязвил иерей. - Тогда и поясницу негде студить будет! Теперь придется, видно, на манер кочевника-азиата в седле одолевать эти окаянные немеренные версты! Да и забыл уже, когда ездил-то в седле... А что делать? Не дожидаться же, когда сам викарий своих монахов-костоломов пришлет, чтобы расстригой непокорного попа в монастырь упечь! Сам-то явится, хоть какая-то надежда на прощение будет, а начнешь супротивничать, так и на Белом море сыщут каземат! Не вышла служба, на перекос пошло все... Да и как не пойти, если на пустом месте все выстраивалось! Кому нужен божий храм в этой дыре, зачем был поставлен? Или и вправду владыка считает, чем больше церквей понатыкано на земле инородцев, тем больше среди них святости развелось? Прошибся игумен чулышманский-встречал и провожал истинных и твердых православцев, а те были нетовцы из кержацкого согласия Панфила Говоркова! И в монастырь православный не за небесной защитой шли, а с разведкой были посланы. Уж больно круто поп Широков начал им салазки загибать, окаянным Бурханом вкупе с Ойротом к стенке своего храма приперев! Лишь от алтаря разбрелись по домам-схоронам, начали в себя приходить: да что это мы, господи, натворили-то; кому это мы, горемычные, на язык налипли, ровно мухи на смолу? В геенну огненную неминучую потащил всех окаянный поп-щепотник!.. Дней через пять собрались общиной, стали главных своих греховодников искать, а их и нету! Хотя, помнится, и тыкали перстами Капсим да Аким в Панфила Говоркова... А что - Панфил? Не пастух, а сам в стаде, за хвостами других быков пошел... На попа все и свалили: он, окаянный, затмение навел! К местным калмыкам послали Капсима. Тот с Дельмеком поговорил по душам. Подтвердил Дельмек: да, приехали Бурхан и Ойрот в горы, старую веру привезли - скот не резать, молоком да кореньями трапезу править, камов не слушаться, сырой лес не трогать, по правде друг с другом жить... - А с русскими как будете? - спросил Капсим. - Хорошо будем,-сказал Дельмек.-Кто хороший человек-пускай живет, кто плохой - выгоним... Доложил Капсим на общине как и что. Не поверили, башками закрутили, бородами затрясли: кто, мол, разберет теперь плохого и хорошего для них, под шумок да горячую руку долго ли той орде перебить всех поголовно? Тогда-то Панфил и надоумил всех: к отцу игумену надобность прямая съездить. В самой середке горы живет, ему ли не знать правды про того Бурхана с Ойротом? Ошалели было от таких Панфиловых слов: поп обманул, где же игумену-то верить? Вербный спасовец Фаддей масла в Панфилов огонь подлил: - Путь солнца всегда с востока на запад был. Он жа - путь нищих и святых: с восхода на закат. А сам монастырь на восходе и стоит! Ежли и пришел тот Бурхан во всем окаянстве своем, то монастыря не минул, не сокрушив оный!.. Там и правда вся. Закивали головами, посоветовались гудом, порешили: верно Панфил говорит, прав Фаддей, одна беда - даль несусветная до правды той! Кто рискнет в зиму идти, на погибель? Панфил только усмехнулся и перстом в них троих ткнул: - Капсим, Аким да Фаддей! Святости в них больше нашей - не пошли к попу, потому и в нищете тонут!.. Справу дадим им и семьям нужную - пойдут!.. Ну и согласились. Что так с голоду помирать, что эдак... Напутственное слово сам Панфил дал: - На слухи разные не доверяйтесь, монахов не слушайте и себя никому не открывайте! Нужда будет кукишем чужую икону осрамотить, не брезгуйте... А вота Никандра самого - добейтесь! Тот в обман своих не введет... Фаддей было обиделся: - Мы-то крепки в своей вере остались! Перекресты пущай чужим иконам кукиш кажут, им не привыкать!.. Обозлился Панфил, притопнул: - В сруб за грехи наши загоним! Из общины попрем! И вот все позади. Никандр в обман не ввел, сказал чистую правду: ружьишки в хозяйстве, мол, держать не повредит... Куда уж ясней-то! Одно теперь и смущает кощунов: на монастырскую икону кукишем никонианским молились, на себя скверну возвели. И кресты нательные взяли, хотя и свои есть. Но Фаддей успокоил: - Нет греха на нас! За мир терпим!.. Иконы в монастыре на доске писаны - такой, что и на лавки идет, по которым задами ерзают... Не из святой колокольной меди отлиты с молитвой! А посейчас, слышал, те иконы даже монахи из калмыков мазать наловчились! - Верно говоришь,-отмахнулся Аким.-Бог с ней, с иконой! С крестами дареными что делать: бросить - грех, нести - срам... Может, по пути у калмыков их на барана поменять? - Держи при себе,-решил Капсим,-в Иордани освятим! Карман не оттянут, не прожгут... Фабричная штука, дорогая-блестит, как зеркало!.. Добром не швыряются. - Верно Капсим говорит,-поддакнул Фаддей, также не решаясь расстаться с крестиком. - Спасов символ, не сатанинский... И сын божий на нем!.. Душевная молитва завсегда любую грязь от души отскоблит!.. Кони, ждущие в ближнем лесочке, радостно заржали, приветствуя людей, в которых за долгую и трудную дорогу признали своих хозяев. И по настроению самих людей почувствовали, что у них теперь дорога прямая - домой! А дому-то, яснее ясного, кто не рад? Отъехав с версту от обители, разложили костер. Полезли было в седельные сумы, да вспомнили про монастырский харчевой припас. - Все едино теперь нам грех отмаливать!-сказал Фаддей и развязал свою дареную котомку. - Ого! Сытно кормятся иноки!.. У Капсима рот давно уже был забит запашистым хлебом: если бы не дальняя дорога, ребятишкам снес. Те уж и запах хлеба позабыли, на драниках из отрубей с картошкой живут, да и те, поди, уж повывелись... На обещания только Панфил щедрый!.. В горах еще стояла плотная зима, а в долинах и в лесу уже начал сказываться робкий весенний снег, переродившийся в мелкую крупу. Но быстрее людей перелом в зиме уловили лесные жители: зайцы пошли петли кропать, игрища устраивая; волки за суками стаями побежали; птенцы желторотые и прожорливые запищали в гнездовьях... Родион, Фрол и Кузьма не своей волей возвращались в далекую деревню, а по строгому приказу самого полицмейстера. Стражники, охранявшие ярмарку от возможного набега Техтиека, сцапали их ночью, сыскав по угасающему уже костру. Еще бы не сыскать, если огней в тех местах и за десятки верст не было! А все Кузьма - не будем, мол, гасить, а то волки-то пожрут сонных, а при живом огне в жисть не тронут! А волки и огня не испугались: пошли да и повязали их, как лесных разбойников, пинками животы и спины перекрестив. Побив, те двуногие волки обшарили беглецов, все деньги и бумаги на предмет подозрения и воровстве и прочей жули изъяли, к седлам своих коней веревками прикрутили и - айда обратным жутким пехом в самый Бийск! Ох и дорога была!.. Сапоги свои новые, что Макар подарил, Родион враз порешил на той дороге, а темноверцы сыромятные подошвы у своих бахил протерли до живой кожи... В Бийске их заперли в кутузку, клопам и вшам на великий жор. Потом - допрос за допросом и опять же не без битья. И вот тем же трактом в этапе повели до Сема. Там бросили - сами небось дойдут до домов своих, не цыцошные! А с чем идти? Ни жратвы в припасе, ни денег на ведро отрубей, а побирушек-то шибко ли привечают? Как только стражники отстали, на горький совет сели втроем. Но сколько ни думали, а ничего не выдумали и порешили свою судьбу окаянную одним голосом - Родиона: - Иль к домку моему и вашему переть этакую даль? А каво тама искать? Смешки Кузевановы, ухмылы Макара? Нет, мужики! Я к смешкам не привык и помирать побирушником охоты не имею... Одно и обидно: до Беловодии мне теперь не дойти... Видно, надо людей разбойных искать и пропадать вместе с ними! - И мы с тобой, эт! - в один голос выдохнули Фрол с Кузьмой.-Обратного пути у нас тож нету! Тут же с казенной дороги сошли, чтобы глаза людям не мозолить лишний раз и бумагу, что выправили в Бийске, не совать каждому встречному и поперечному под нос, а своим умом и лихостью жить. Одна беда для бездомного: зима лютует. Хочешь не хочешь, а не лесной зверь, не в шерсти - под сосной или лиственницей спать не будешь... Значит, придется где-то около людей тереться - к Урсул-реке идти, где деревень всяких много... Но тут и уперлись рогами в землю Фрол с Кузьмой: - Нам-от, по вере нашей строгой, никак невозможно возле нехристей тех быть! Свой какой ни на есть угол завести надо! Надо, может, оно и надо. Да где его, родимый, заведешь? Много ли голыми руками понаделаешь тех углов-то? - Аль от господа манны ждете за святость свою? - поразился Родион.-До морковкина заговенья ждать придется! Понурились темноверцы растерянно, но свое гнут: - Иконки наши отняли в остроге, душу очищать не на чем, а ты и пуще того на грех манишь? В ад - дорога широкая, ко спасенью - ниточкой! Не стал Родион с ними спорить, свару разводить, рукой отмахнулся: как ни крути и ни верти, а вера - дело святое, душевное... Вот только прокормит ли и обогреет та их вера? - Темные вы! Бог вам судья... Выходя от благочинного, отец Лаврентий долго отирал праведным трудом заслуженный пот: в столь крепких тисках ему еще не случалось бывать! Вконец вопросами умаял... Где учился, где в сан священнический посвящен, в каких приходах ранее служил... Только стащил с себя эту рогожу любопытства, как у благочинного новый ворох вопросов: ведомо ли пастырю без требника о чине православия на каждый праздник, когда бывает неделя о мытаре и фарисее, а когда о блудном сыне, когда какие требы справлять положено?.. Будто не священник он в летах и с опытом немалым, а сопливый семинарист! Лишь экзамен тот перенес, как новый вопрос, итог подбивающий всему: а как священнослужитель благочестие понимает? Ответствовал душемотателю, как в христианском катехизисе сказано: благочестие составляется из двух частей - знания бога и почитания оного... Выслушав, благочинный качнул бородой и развел руками: - В ум не возьму, как это ты умудрился храм божий обмирщить, ежели и грамотен и толков? Пусть теперь миссия разбирает твой грех! Я свое дело сделал, испытал тебя. Так и доложу. - И указал перстом на дверь. "И чего ему мытарь с фарисеем приспели? - подумал отец Лаврентий, косясь на глухую дверь благочинного. - Отслужил уж! И неделю о блудном сыне скинул! В самый мясоед и приехал, чтобы до сыропустной все дела порешить и с чистого понедельника на великий пост паству, поставить и самому стать..." Служка поднял голову, оторвавшись от какой-то книжонки, явно не духовного содержания, спросил нехотя, давя скуку: - Ко владыке отослал или в миссию? - В миссию. - Так ступайте, я помечу. Какой приход? Отец Лаврентий назвал, прибавив искренне: - Глушь и нищета! Окаянство гольное... - У всех так,-сказал служка сочувственно. - Сейчас доложу. Он исчез, выскользнув неслышной тенью. Отец Лаврентий потоптался, шагнул к окну, уложил горячие ладони на мокрую от подтаявшего ледка раму. Суетился город, скользящий полозьями саней и подошвами сапог мимо окон, вряд ли и догадываясь, что за его толстенными стенами решаются судьбы духовных пастырей... Как-то доложит? А то и носом в грязь вылетишь... Все могло теперь случиться! Не пригласит отец Макарий на беседу, креста на коленопреклоненного пастыря не наложит, гневом от оного отгородись, а через служку этого передаст: пусть идет, дубина стоеросовая, куда его бесстыжие глаза глядят... Куда потом? В омут головой? Приехал с жалобой на крайнее худоприходство свое, а уж первую нахлобучку от благочинного получил. Не приход пустой, а сам пастырь глуп! Может, самолично уехать обратно?.. Нельзя. Отец Лаврентий стремительно отошел от окна и вовремя: вернувшийся служка пригласил его к начальнику миссии, прибавив, что пастырский крест с него снять приказано. Снова потом осыпалось чело. Теперь уже не от усталости, а от страха - лютого, животного: с иереев крест так просто не снимают! - Лют? - спросил он одними губами у служки. Тот качнул подбородком и снова сунулся глазами в книжку. Дальнейшее происходило точно во сне. Отец Макарий говорил ровным голосом, но слова его были жгучими, как крапива. И из тех его слов вытекало, что приход отец Лаврентий получил лучший, паства его не меньше, чем у других, и больше надо печься не о собственных кошельковых доходах, что тоже важно, а о святости алтаря, вести неустанно к кресту язычников, а не пытаться обратить в лоно православия тех лживых и давным-давно посрамленных богохульников, что преданы анафеме еще в благословенные времена государя Алексея Михайловича... На отце Макарии был темно-синий подрясник, окладистая борода аккуратно расчесана, редкие, но все еще вьющиеся волосы красиво уложены и пахли французской водой. - Если у вас не достанет более сил и трудов привести приход свой в надлежащую лепоту и святость, увеличив стадо господне к лету вдвое, то у нас достанет духа поменять в нем иерея или слить оный с приходом славно трудящегося отца Капитона, вашего соседа! С тем отец Лаврентий и был отпущен. Ни о бедности церкви, ни о новом вспомоществовании на гибнущий храм и его пастыря разговора не было. Трудись, мол, и труды твои вознаградятся господом нашим сторицею! И уж тем паче у отца Лаврентия не появилось и мысли поведать преосвященному о гнусности слухов, богопротивниками и присными с ними распространяемыми повсеместно. Он был раздавлен, как червь, и таким червем выполз из покоев начальника духовной миссии. - Лют?-спросил теперь уже служка, возвращая отобранный крест. - Зело лют! - покрутил головой иерей, засовывая крест в карман брюк, забыв о том, что его подобает повесить на шею. У изгоев началась волчья жизнь. Шалашик они себе сляпали из веток, наломанных руками и заплетенных в три слоя на крыше и в пять слоев на стенах, обложенных пластами снега. Из тех же сосновых, пихтовых и лиственничных лап сплели лежаки и тяжеленную приставную дверь. Костер жгли снаружи, а горячие уголья заметали в шалаш, чтобы хоть какое-то тепло ночами держать. Потом пришла пора позаботиться и о пропитании. Темноверцы вспомнили о своей святости: ягоды мерзлые решили искать, белками насушенные грибы, шишки кедровые с невыбитым орехом, а то и коренья, что из мертвой земли можно выкопать. Родион посмеивался: - Какой орех, дурни? Тут и кедра нет! Коренья они будут копать из земли, белок грабить... Тьфу ты! Зверя и птицу надо добывать! Начал Родион силки да ловушки мастерить и по тем полянам, где заячьи пляски да хороводы кружились, ставить. В первую же ночь две из них захлопнулись. Вытащил Родион еще тепленьких зайчишек, к огню принес, а Фрол с Кузьмой носы набок поворотили, боясь оскоромиться: - Прошел мясоед-то! - Великий пост с чистой начался! Облаял их Родион матерно, испек тех зайцев на углях и управился мигом в два присеста. Одного за ужином убрал, второй к завтраку в самый раз пришелся. Пошел снасти свои проверять, а там опять заяц лапкой сучит, попискивает. Принес и его, в шалаше на свою лежанку бросил, пошел дубину выламывать. Вернулся - нет зайца! - Что за оказия? Ожил, что ли, да стрекача задал? - Мы не видели,-отвели темноверцы глаза.-Молились мы. Понял все Родион, но как голодных осудишь? К вечеру еще заяц и глухарь попались: один в давилку, второй в петле запутался. Утром на свежей зорьке Родион дубиной еще одного глухаря пришиб на току... Не столько сам ел добытое, сколько оно оживало и убегало. Темноверцы отнекивались попервой, а потом сдались: - Чего уж там! Помрем без тебя, родимый... - Хучь и во грехе, да не малой сытости при тебе! Но кончились заячьи свадьбы и тетеревиные тока, все чаще и чаще силки и ловушки оказывались пустыми. Нужно было на большого и сильного зверя выходить - гоном гнать в ловчую яму. С такой работой одному не справиться... Вывел темноверцев, расставил их, погнал лютым ором сохатого, а Фрол с Кузьмой вместо того, чтобы его к яме криками направить, сами к ней умудрились подлететь, от страха зубами клацая. Резанул сохатый через кусты - и был таков! - Да,-сказал Родион тихо,-с вами наохотишься! Пропадайте вы пропадом, гнилушки! И так хватил своей дубиной по подвернувшемуся пню, что тот загудел, как колокол. На постоялом дворе обжитом ломовыми извозчиками и торговцами разного пошиба, иерей оказался диковинной фигурой - здесь священнослужители никогда не останавливались. Но в гостиницу с конем никто не принимал, а оставить его у коновязи на ночь-рискованно. Знакомых у Широкова не было, родственников и подавно. А здесь нашлись и приют, и постель, и стойло, и кормушка с овсом... Что до смешков за спиной и удивленных взглядов половых из кабака напротив, то они отца Лаврентия не трогали. Самое страшное, что могло случиться, уже произошло - глухая опала. Что последует за ней летом? Половой долго смотрел на священника недоуменно, а переспросить не решался. Потом все-таки склонил напомаженную голову: - Повторите, вашество-с... - Графин водки и что-нибудь из закуски. - Понял-с! Сейчас сообразим... Тяжелая хмельная ночь доконала иерея. И утром, садясь на коня, едва не упал, скользнув рукой по луке седла. Извозчики загоготали было, но кто-то сердито шикнул на них и помог отцу Лаврентию. Будто в полусне он оставил город, выехал на тракт и опустил поводья, доверив себя коню, дороге и судьбе. Потом он где-то провел ночь, снова ехал, опять где-то спал в душной и жарко натопленной горнице. С кем-то о чем-то говорил, жаловался на проклятую судьбу... Широков еще и сам не знал, как и с чего он начнет новый этап своей священннической деятельности, но понимал и осознавал пока одно: надеяться отныне придется только на самого себя! Нет топтателей троп, нет таскателей каштанов из огня, нет добывателей славы и высокого положения для других! Самому надо добывать свой хлеб насущный... Уже вечерело, когда отец Лаврентий добрался до развилки дорог. Остановился, как витязь на распутье: налево пойдешь-в Чемале будешь, где есть с кем и пображничать, и посплетничать, и душу отвести; а направо - дорога домой, к постылому храму, который возложен на него до самой смерти теперь и подобен мельничному жернову, который обязан вертеть без устали он, раб божий отец Лаврентий... - В Камлаке переночую, если до Черги не доберусь!- решил иерей и сдвинул коня. Тревожный закат взрывал небо: завтра будет ветрено и, пожалуй, можно застрять среди этих деревушек... Сколько времени потерял, пока приплелся сюда из Бийска, уже можно было и в Турате быть! Чего-то испугался конь, отпрянул в сторону, и в ту же секунду страшный удар по голове потряс все тело отца Лаврентия, погасив закат в глазах я заложив уши тяжелым, все более и более нарастающим гудом... Как только верховой грянулся о дорогу, Родион отбросил дубину и наклонился над добычей. Ладная шуба, хорошая шапка, теплые меховые сапоги, туго набитые седельные сумки, конь. - Вот тебе и фарт! - хохотнул он. Родион расстегнул шубу, начал ее сдирать с покойника, выпрастывая еще теплые и хорошо гнущиеся руки, обомлел, отшатнулся: - Батюшки-светы! Да никак поп? Снова нагнулся над своей жертвой, решительно перевернул тяжелое тело и рывком снял шубу: - Все едино теперь! Семь бед - один ответ... Глава седьмая ГОРНЫЕ ДУХИ Пять дней пришлось проболтаться Жамцу в седле, пока Диман, поменявшийся два дня назад с Азулаем местами, не поднял руку, останавливая всадников. - Что такое - недовольно спросил Жамц, вполне освоившийся за это время с ролью бурхана. - Мы приехали, бурхан. И надо подать знак мастерам внизу, а то они могут принять нас за чужих и взорвать плавильные печи, налив в них воды! - Воды? Почему воды, а не пороха? - Вода, попавшая в жидкий металл, взрывается лучше, бурхан. Он снял ружье с плеча, сделал три выстрела в воздух, переждал немного и повторил сигнал. В ответ послышалось два выстрела. Мастер по металлу единым махом вскинул ремень ружья на плечо, с усмешкой посмотрел на Азулая: - Они разрешили подъехать только нам с бурханом. Или возвращайся обратно, или жди... Наверное, кто-то опередил нас! - Нас опередил кам Оинчы. Диман удивленно посмотрел на бурхана и, развернув коня влево, повел его через забитые снегом кусты. Остановился, махнул рукой. Жамц послушно двинулся за ним. Скоро кусты сменились голыми каменными плитами, на которых скользили и разъезжались некованые копыта коней. Но Диман уверенно сходил вниз, не оставляя седла и почти не глядя на дорогу. Его внимание давно уже приковал зеленовато-голубой столбик дыма, упиравшийся в низко нависшие тучи и расползающийся по ним во все стороны. - Грязно плавят,-сказал он мрачно, останавливая коня и поворачиваясь в седле. - Слишком много меди подпускают в золото. Белый Бурхан будет недоволен! Жамц усмехнулся: не иначе как проделки Оинчы! Потому и уехал, опередив их на целых два дня, если не пережидал, как они, непогоду... Никак не может пережить, что у него нет теперь золота!.. Сам добавил медь или сделал это по уговору с плавильщиками, которые от лишнего металла тоже не откажутся?.. Теперь-то бурхан определенно знал, что и как спросить с бывшего кама! Ведь перечисляя основные виды оружия Шамбалы, на третье место Белый Бурхан ставил золото!.. После слова и мысли!.. Оступился конь, скользнув копытами по голому камню, едва не уронив всадника. Этого еще Жамцу не хватало - на пятый день трудного пути расколоть череп на чужих и холодных камнях! - Можно идти осторожнее? - прошипел он в спину Димана.-Или это поганое золото тебе дороже моей жизни - жизни бурхана? Диман рывком оставил седло, взял коня Жамца за повод, сказал виновато и тихо: - Простите меня, бурхан. Я поведу вашего коня. - Если близко - не надо, если еще далеко - сам сойду с коня! - Уже рядом, бурхан. Может, и впрямь было близко, но каменные террасы все уходили и уходили на самое дно ущелья, пока не вытянулись широкой каменной дорогой, лишенной снега и растительности, не повели вокруг горы к пылающим огнями пещерам... В одной из них Жамц нашел Оинчы, с охотой отпустил мастера-проводника, которому не терпелось поболтать с друзьями. Оинчы встретил Жамца спокойно, но в глубине его усталых воспаленных глаз притаились обида и недоумение. Это несколько смутило Жамца. - Почему вы так торопились, Оинчы, что не стали меня ждать? - Тревога погнала в дорогу раньше вас, бурхан!-он замялся. - Надо было кое-что изменить, исправить до вашего приезда, но я не успел... Мастера сказали, что есть определенный порядок работы, который быстро поменять нельзя. - К примеру, изменить соотношение меди и золота?.. Я уже все знаю! Вы нарушили приказ, Оинчы. - Я посоветовал мастерам добавлять побольше меди до того, как Белый Бурхан сказал о чистоте золота, из которого мы будем чеканить идамы... За эти два дня мне удалось заменить медь серебром, но часть металла все равно уже испорчена, и его надо плавить заново, очищая от меди... - Хорошо,-поморщился Жамц,-ведите меня к мастерам! - Может, сначала посмотрите пробную чеканку монет, бурхан? Оинчы нырнул в мастерскую, вывел высокого белоголового парня с обожженным лицом. Удивленно посмотрев на белые одежды гостя, он простодушно улыбнулся и протянул широкую черную ладонь: - Яим. - И хотя гость не подал ответной руки, не обиделся. - Идите за мной! Они вошли в другую мастерскую. Она была не пробита в скале, как плавильни, а выложена из больших грубо отесанных камней. Грохот молотов по наковальням не смутил Жамца - в его мастерских при дацане грохот бывал не меньше. Яим подвел их к одному из рабочих столов, подал две монеты. Одна была красной и более легкой по весу, чем вторая - желтая. - Сколько меди в этой и сколько в другой? - спросил Жамц сухо. - Первая плавка шла в пять фунтов на пуд. Во вторую медь почти не добавляли, но добавляли фунт серебра на пуд золота. - Медные монеты чеканить больше не надо! Яим вздохнул, осуждающе посмотрел на Оинчы: - Заказ был дан летом. А сейчас мы уже почти закончили работу. - Придется переделать! Все монеты должны быть одинаковы по содержанию золота! Никаких примесей, кроме серебра! Парень удивленно уставился на Жамца: - Для итого нам надо еще три пуда золота! - Золото будет. Идите, Яим. И тотчас круто повернулся к Оинчы, бледному как снег. - Три пуда золота, Оинчы, ты должен вернуть мастерам. - Я не брал золота! Я хотел, чтобы монет было больше, бурхан! К тому же золото при плавке выгорает и... Жамц усмехнулся: - Может, будем чеканить идамы вообще из глины? Оинчы сделал шаг, отступая от Жамца, глаза которого прожигали его насквозь. - Я отдал все свое золото, и его вывез Техтиек! - А кто вывез три пуда золота отсюда? Бурхан снова надвинулся на Оинчы. Тот еще отступил на шаг и встал на самом краю бома. Жамц молчал и смотрел на бывшего кама холодно и спокойно. Оинчы закрыл глаза. Он понял, что гнев бурхана прошел и тот принял решение... - Кто тебе помогал, Оинчы? Назови имя. Ноги старика дрогнули. Он покачнулся и стремительно полетел вниз, но его душераздирающий вопль оборвался быстрее, чем Жамц ожидал - разлом в горах, сделанный рекой, здесь был очень глубоким. Что-то остановило падение бывшего кама и сократило его нелепую жизнь. Прибежал запыхавшийся и взволнованный Диман: - Мастера недовольны, бурхан! Яим сказал, что вы приказали переплавить все отчеканенные монеты заново! - Монеты Оинчы нам не нужны... Вызывайте выстрелом Азулая! Я отправлю его за золотом. Кураган пел перед гостями по их просьбе. Но пел не то, что хотела душа, а старинные черчеки о солнечных книгах, которые погубил сильный дождь. Их намокшие листы слиплись и никто теперь не может раскрыть эти книги и прочитать их божественные знаки, несущие людям правду. Такие же знаки есть на скале Кок-Кан, других скалах-бичекту Катуни, но люди забыли, о чем они говорят. Только самые мудрые могут их понять, но и мудрых людей в горах становится все меньше - их убивают голод и стражники, их имена умирают в памяти родственников, их кости растаскиваются черными птицами смерти... Потому и нет правды в горах Алтая, что из них ушла мудрость, погубленная глупыми людьми... Ыныбас, Чочуш и Техтиек слушали кайчи молча, не обращая внимания на его хриплый голос. Кураган где-то простудился, да это и не мудрено - погода в последние дни менялась постоянно. Кайчи закончил свою грустную песню и начал гулко кашлять в кулак, хрипя всей грудью и поматывая головой. Отец молча подал ему пиалу с горячим чаем. Чочуш потянулся к топшуру Курагана: - Можно, кайчи, теперь я спою свою песню для тебя? Кураган рассеянно кивнул, потом удивленно уставился на гостя. Ыныбас и Техтиек переглянулись: не поторопился ли Чочуш? - Ты тоже кайчи? - Я другой кайчи, - вздохнул Чочуш. - Я почти не помню легенд и не люблю их. Я пою совсем другие песни. Песни, за которые русские полицейские могут посадить в Кузнецкий острог! Кураган допил чай, улыбнулся: - Я тоже пел такие песни. Потом дядя Яшканчи сжег мой топшур, а Доможак подарил новый... Все деньги свои истратил, даже семье никаких подарков не купил... Чочуш наморщил лоб: имя Доможака было ему знакомо. Но тот человек жил слишком далеко отсюда, чтобы Кураган мог его знать! И хотя имена и фамилии на Алтае повторяются редко, исключения из этого правила бывают... Изумленно смотрел на Курагана и Ыныбас: - Ты знаешь Яшканчи? - Да, он друг моего отца... А Чочуш уже перебирал струны, прислушиваясь к той мелодии и словам, что медленно рождались в нем. За высокими горами снежными, За далекими облаками белыми, Три страны лежат неизвестные - Имя первой страны - Беловодия, Вторую страну зовут Шамбала, А третья страна - страна Ойротия! Насторожившийся было Кураган успокоился: этот гость не сломает топшур и не сунет его в очаг! Уже по тому, как человек берет в руки инструмент, можно узнать - кайчи он или нет. Гость был настоящий кайчи! Это и радовало Курагана, и смущало: другому кайчи Кураган еще никогда не пел своих песен! Эти три страны небом созданы, Для счастливых людей и для праведных! Не садись на кошму, а садись на коня И - лети в ту страну, что зовет тебя! Имя первой страны - Беловодия, Вторую страну зовут Шамбала, А третья страна - страна Ойротия! Но сейчас они все в одну слились, И Бурхан в ней бог, а Ойрот в ней хан!1 - Вот это - песня! - вздохнул Кураган, восторженно глядя на незнакомого ему кайчи. - Я могу ее петь другим людям? - Можешь! - кивнул Чочуш, возвращая топшур. - Но у тебя есть свои песни про Белого Бурхана и хана Ойрота... Спой, кайчи! Сабалдаю очень не хотелось отпускать гостей, но Ыныбас уже поднялся, и отец Курагана сам вызвался проводить их до ближайшего перевала, указать короткую и безопасную дорогу Ыныбасу к урочищам Бежельбик и Бобучак, объяснить Техтиеку, как удобнее проехать отсюда на Чергу, где найти слепого старика-кайчи, который нужен Чочушу. И хотя гости не признались старику, что они посланники самого Белого Бурхана и один из них хан Ойрот, Сабалдай легко сообразил, что они не простые алтайцы - много знали, были требовательны и щедры, вежливы и любопытны. Последнее в горах встречается не часто... - Мы возьмем с собой Курагана,-улыбнулся Ыныбас,-ему будет полезно послушать других кайчи! - Воля гостей - закон, - вздохнул старик. - Но берегите его, я не хочу, чтобы он попал в тюрьму к русским! ...Если бурей повалило дерево-умрет старик, если тоненький ствол переломило, как сухую травинку, смерть ожидает парня. А здесь бурелом был на славу! Сколько же народа погубила в холодных и дымных аилах непогода, упавшая вдруг неизвестно откуда так стремительно, что Техтиек и Чочуш едва успели прижаться к скале, притиснув крупами своих коней низкорослую лошаденку Курагана. Выли и стонали горы, с сухим треском ломались деревья, сверху, из лилово-черных туч, сыпались камни величиной в конскую голову и с грохотом раскалывались у самых ног оцепеневших путников, заставляя вспомнить и страшного в гневе хана Эрлика, и беспощадного в своем неистовстве горного духа Ту-Эези, на обо которого, что осталось за поворотом тропы, они не удосужились положить хотя бы по песчинке... Все прекратилось так же внезапно, как и началось. Техтиек, за ним Чочуш и Кураган вышли из укрытия и замерли в изумлении: где вилась широкая, хорошо пробитая тропа, лежали сплошные завалы из каменных глыб и исковерканных деревьев. - Хорошо поработали горные духи!-вырвалось у Курагана. - Здесь не пройдем,-сказал Техтиек мрачно.-Надо подниматься выше, выходить на козью тропу! - Это опасно, - поежился Чочуш. - Мы можем и не сойти с нее, пойдем низом, берегом реки... Где-то послышался крик марала - бархатистый, сочный и грустный. Он тоже заблудился и не мог найти знакомой тропы. Хорошие охотники умеют ему подражать берестяной трубой и подзывать таежного красавца на ружейный выстрел... Да, мясо им сейчас было бы кстати! Уже не один день плутают они по горам, выходя на Чергу. И хотя Сабалдай предупреждал, что здесь везде будет только одна Черга - горы, реки, урочища и деревни, идти им надо было в ту единственную Чергу2, что стоит на берегу Сема... В трех стойбищах путники уже побывали, но нигде о женщине-сказительнице и певунье и не слыхали даже. А слава певцов всегда крылата! Пусты мешки и сумки, привязанные к седлам. Правда, у Техтиека и Чочуша есть с собой деньги, но что с ними делать в глухих горах и пустых урочищах? - К людям надо выходить,-напряженно сказал Чочуш, помня, что Техтиека легко могут опознать в этих местах.-Пропадем без людей! - Надо становиться на ночлег и попробовать поохотиться!-буркнул тот.-Сейчас, после обвалов в горах, зверь пуганый, сам на выстрел выйдет!.. Но бурхан Чочуш уже принял решение, направив своего коня прямо вниз, в долину, к серой шкуре далеких лесов, рассекаемых белой лентой реки. Кураган догнал Чочуша: - В Барлак едем, кайчи? Там у меня тетка живет, сестра матери... Это она учила меня играть на топшуре, когда я был совсем маленьким! Она и сейчас поет иногда, перебирая струны... Сказки знает забавные... Ее тебе тоже будет интересно послушать, кайчи! Чочуш от неожиданности остановился: - Что же ты раньше молчал, Кураган? Может, ее мы и ищем! - Я не знал,-понурил голову Кураган. - Едем и едем... Тетка Курагана Алтынай оказалась сравнительно молодой женщиной, обремененной детьми и больным мужем, умирающим от чахотки. Но ее аил не был беден - нашлась и арака для гостей, и табак для их трубок, и хороший обед. - Как только ты родился,-рассказывала Алтынай, с нежностью поглядывая на рослого и красивого племянника, - мой муж и твой отец решили сделать тебе проверку. Развернули, положили на животик между ружьем и топшуром. И ты потянулся не к отцовской кырле, а к моему топшуру... - И стал кайчи!-рассмеялся Чочуш.-Хорошим кайчи. - Топшур еще никого не прокормил, - нахмурилась Алтынай. - Певец хоть и почитаем в народе, но он всегда бестабунный... Техтиек не вмешивался в разговор. Присев в изголовье Челюжека, мужа Алтынай, он завел с ним осторожный разговор о хозяйственных делах, о соседях, о дорогах и торных тропах, ведущих путников по солнцу и против солнца - с Чемала и Улалы, с Усть-Кана и Тураты, У него одна цель - выяснить, что слышно в этих местах о хане Ойроте и боге Бурхане, как и чем живут люди, о чем думают длинными зимними вечерами, не надоедают ли им русские попы, часто ли наведываются русские стражники и полицейские. Но Челюжек был неразговорчив и старался держаться в стороне: - Что я знаю, гость? Ничего не знаю... Всем хозяйством заправляют жена и дети. Старшие пасут овец, младшие помогают по дому, а сама Алтынай - глава аила.. А я... Я - лишний рот, гость! Техтиек хмыкнул недоверчиво. В больших алтайских семьях издавна велось так, что все работали. Даже слепому и немощному старику находили дело по его силам, даже неподвижно лежащая на куче тряпья старуха орудовала иглой или ножичком... Откуда же взяться лишнему рту? - Одна мечта у меня осталась, гость, - признался Челюжек, понизив голос до шепота,-дождаться первой песни кукушки!* * Кукушка - особая птица у алтайцев, а золотая кукушка чуть ли не обожествляется. Есть даже легенда: если золотая кукушка пролетит над горами, то мертвые пробудятся и цветы расцветут на камнях Считалось, что если человек умрет, услышав первый крик кукушки, он может встать из своей могилы в любое время и прийти на помощь своим близким в черной беде. - Доживешь, Челюжек! - пообещал Техтиек без тени улыбки.-Для таких, как ты, кукушка может запеть и среди зимы!.. Вон какие красивые сармыги ты делаешь!.. - Спасибо, гость, за хорошие слова. Да будут чисты для людей все твои дела и помыслы! И вялая рука больного осторожно и ласково пожала железную кисть Техтиека. Тот смутился: как и все суровые люди, он легко раскисал от любой невинной ласки... Присаживаясь у очага, Техтиек увидел в руках хозяйки аила топшур, и это его покоробило: мало ему было песен Чочуша и Курагана, теперь еще и эту бабу слушай! Жалобно и зовуще запели струны, и таким же непривычным для уха оказался ее звонкий и сильный голос: Диль, кель! Приходи, весна! Приходи, горы забросай цветами, Долины травами свежими запруди! Ведь фиолетовые звезды кандыка - Это твои глаза, весна! Приходи, весна! Диль, кель! Техтиек поймал себя на том, что песня ему нравится, и он тут же одернул себя: "Только этого не хватало мне, разнюниться!" Он встал и ушел к орыну, где лежал просветленный радостью Челюжек. - Хорошо поет?-спросил он и сам себе ответил: - Хорошо. Техтиек кивнул, но муж Алтынай не увидел его молчаливого одобрения - закрыл глаза, и по бледным губам его поползла улыбка. Долины Маймы и Куюма ждут тебя, Хребты Иолго и Сумульты ждут тебя! Но больше зимы и неба ждут тебя, Простые люди - цветы земли! Это твои цветы, весна! Приходи, весна! Диль, кель! Прикрыл глаза и Чочуш, отгородившись ладонью от яркого огня очага. Изумленно раскрыв рот, слушал свою тетку Кураган. Оба кайчи любили петь о весне, о родной земле, о близких их сердцам людях, которым так не хватает тепла и радости, нежности и красоты... Но эта женщина, несущая на своих хрупких плечах все свое семейство, пела обо всем просто и вдохновенно, как жила: Ради смеха детей моих, Ради улыбки мужа моего, Ради маленького счастья жены его, Приходи, весна! Приходи, весна! Диль, кель! Техтиек покинул аил Алтынай и Челюжека на рассвете. Ему предстояла своя дорога, и он больше не хотел у кого-либо путаться под ногами. Пусть Ыныбас, который ушел первым, распускает нужные Белому Бурхану сплетни и слухи; пусть Чочуш со своими кайчи и сказителями поет хвалебные гимны Шамбале; пусть Жамц и Оинчы чеканят свои золотые идамы; пусть Пунцаг с воинами строит алтарь, а Бабый сочиняет указы и законы - у него, у Техтиека, свои заботы, которые касаются только его одного и никого больше! Из Барлака по другому берегу Семы можно пройти вниз до большой деревни, забитой кержаками, как наган Техтиека патронами, но там вправо по течению уходила хорошая тропа в урочище Апшуяхту, откуда совсем рядом до Еланды на Катуни Где-то там Техтиек должен был умереть, чтобы родился хан Ойрот Места там лесные, горные, полные троп и торных дорог, а это важно для его плана. Мертвого Техтиека должны найти случайно, и в то же время люди подтвердят, что видели его в этих местах и от разбоя его пострадали. А там найдутся и те, кто его легко опознает и сообщит об этом властям. Сообщит обязательно, поскольку за его голову назначена хорошая награда! Сема покрыта льдом, как латами. Стоит ли болтаться у селении и стойбищ, если река его ни на какой версте не задержит? Техтиек решил идти лесом, горными тропами, чтобы дать знать о себе лишь после того, как отыщет двойника. К вечеру он добрался до русской деревни, но в нее не вошел - и не было нужды, и побаивался. Переночевал в стогу сена на лесной поляне, приткнув к нему своего коня. Ночь пролетела стремительно, а утро его встретило таким же сияющим жизнерадостным солнцем, какое было и вчера. Растирая снегом свое литое и могучее тело, подумал с усмешкой: "Зачем помирать, и в такой день?" Костер он разжег, когда снова углубился в горы. Где-то там, впереди и справа - Апшуяхта. Выйти бы к Катуни к концу дня и заняться делом! Звякнул удилами конь. Техтиек поднял голову. Чуть выше костра, на крохотной каменистой площадке стоял горный козел, смотря куда-то вдаль пристально и неотрывно. Рука Техтиека потянулась к оружию, но тут же сорвалась плетью вниз. Рано тревожить тишину выстрелами! Да и зачем ему лишнее мясо? Духи гор не любят жадных! Глава восьмая СЕМЕЙНЫЙ РАЗЛОМ Винтяй заявился на самую масленицу, обряженный, как петух: сапоги с лаком, шапка соболья, шуба с бобром, золотое массивное кольцо на пальце. Игнат даже обомлел от неожиданности: - Под гильдейского купца ладишься никак? - Уже наладился! Из Бийска-города гумагу казенную привез на право торговлю править в этих местах по всему дючину!-ухмыльнулся Винтяй, расстегивая шубу и показывая гарусный жилет с часовой цепью. - Шкурами торговлю заведу, кожевенный завод на Коксе поставлю-от! - Ишь ты!-покрутил головой Игнат.-С размахом решил свою жизнь без отца завести? Заводов-то мы могли бы и вместе понаставить! Да что заводы,-махнул Игнат рукой, - пароходы могли бы по рекам запустить с помощью господа... - С тобой наставишь и напустишь!-Винтяй зло сверкнул глазами. - На сундуке с золотом сидишь, а сам пустые скоромные шти хлобыстаешь! Тебе что? Ты - старик, много еды не осилишь, в тяжких трудах не изморился... А работникам-от каково с твоих штей-помоев? Наработают оне на тебя - соломину втроем поднимать будут! - А это уже не твоего зуба крендель!-вспыхнул Игнат. - Сопли не подтер, а туды жа - отца учить! Винтяй расхохотался, срамную фигуру из пальцев скрутил, плюнул на нее, Игнату под нос сунул: - Вота, выкуси! Оте-е-ец... - Ежли срамотить меня заявился, то уходи! Ежли по делу какому - говори! А фиги-то, вон мать и из теста крутить умеет... - Сковырнуть я вас всех порешил. На черта вы мне? Ни у кого не спросясь, Винтяй прошел в горницу, на молящихся братьев и сестер ногой притопнул, дураками обозвал, обмахнулся кукишем православным на святые лики, снова захохотал, как филин в лесу, а не старший брат в доме, которому крайнюю строгость и степенность подобало бы блюсти. - Все ему в рот пялитесь? Свои рты самодельными молитвами позаклеили? Эх, вы... Он жа с ума свихнулся, не видать разве? Братья переглянулись и потупились, сестры прыснули в кулачки. Вошел Игнат, встал каменным истуканом на пороге, покривившийся перст свой в потолок воткнул: - Пришибет тебя господь за такие слова! И за поруху веры нашей, и за то, что на отца родного его помет науськиваешь! - ан спужал?-нахмурился Винтяй.-Погоди-ка, я тебя покрепше спужаю! В коленках задрожишь!-Он сунулся рукой в карман жилета, вынул голубоватый лист, сложенный вчетверо, взметнул его над головой. - По этой-от казенной гумаге я есть арендатор кабинетовских земель и потому приказую: немедля все отсюдова катись, не то все ваше хозяйство конфик... конфискую, а вас, оболтусов, в самую глухую Сибирь упеку на веки вечные, как воров!.. Ну, выкусил? У Игната отнялся язык. Он начал судорожно хватать воздух руками, по-рыбьи открывая и закрывая рот, выпучив глаза и покраснев, как хорошо начищенный медный самовар. Сестры кинулись к отцу, заверещали, а братья двинулись к Винтяю, сжимая кулаки. Один из них - Сера-пион - выхватил бумагу, которой тот похвалялся, разодрал ее в мелкие клочья. А Феофил сгреб Винтяя за шиворот и потащил к окну. Ткнул головой в раму, вытыкая ее и переваливая грузное тело Винтяя через подоконник в сугроб. Потом отряхнул руки и, высунувшись в дыру, сказал спокойно: - А завтрева я тебя запалю, колом двери подперши! Вота. Винтяй уже сожалел в душе, что этаким клином на разлом семейного устава пошел. Да и угроза Феофила - не пустой разговор! Он-настырник, не чета Серапиону или Федору с Яшкой... Исподволь надо было, потихоньку... Э, да что теперь о том кудахтать! Дело сделано, теперь надо усадьбу стеречь и за работниками в оба глаза подглядывать: сам-то Феофил с петухом красным не подкрадется, а нанять греховодника за отцовы деньги сумеет... И бумага нужная пропала! Другой теперь и не выправишь враз... Дернула его нелегкая! Мог бы и не в горнице, а там еще, в прихожей, отца той бумагой по темечку долбануть... Нет, всесемейного страху захотелось! Воя в три ручья!.. Поменяв одежду, Винтяй привел себя в порядок. - - Всю физию Феофил стеклами ободрал!-замазывая царапины на лице медом с водкой, проворчал Винтяй. - Не мог ногами выпихнуть! Отец Капитон оказался дома. Сидел в домашнем нанковом подряснике и раскладывал излюбленный им пасьянс колодцем. Увидев молодого Лапердина, расплылся в улыбке: - А-а, купец! С чем пожаловал? - Посоветоваться пришел. С отцом сызнова поругался, да и с братами - тоже... Не сегодня, так завтра за ножи-топоры возьмутся! - Раскол среди раскольников? - усмехнулся отец Капитон. - Не огорчайся, купец! Когда новое идет, оно завсегда старое метет... Утешать поп умел, но сейчас Винтяю не утешение было нужно от него, а крепость! - Феофил грозил красным петухом-от... Поп хмыкнул и перемешал карты. - Это что же, по каторге он заскучал никак, сердешный? - Знамо, не своимя руками... - Эх, купцы-купцы! И чего вы опять не поделили? - Карахтеры у нас! - Да, купеческая гордыня известна! Иерей тасовал карты и думал. Случай, конечно, подходящий купца-перекреста покрепче к алтарю привязать... А ну как и взаправду полыхнет ночью Винтяй Лапердин? - Бог милостив, купец! - Отведи беду! Я наперед на все согласный-от! - Освятить только и могу строение твое... Винтяй поспешно сунулся в карман за бумажником. Случилось невиданное: хозяин сам пришел к Торкошу на конюшню! Оглядев и охлопав своих рысаков, он задумчиво взял в кулак поредевшую бороду, густо повитую за последнее время серебром, уставился на конюха как-то по-совиному, не мигая. Потом спросил с неожиданной лаской в голосе: - Поди, тянет к винищу-то, а? - Есть маленько,-вяло улыбнулся Торкош. -Поп приходил, за вино ругал. Деньги отдавай, говорил... - Эвон! -удивился Игнат.-Ты и ему задолжал, выходит? - Всем должен, - вздохнул Торкош, - беда просто. - Не пей, беды не будет! - Как не пить? Праздник большой! - Все в ум не возьму, что ты в православие теперь окрещен,-нахмурился Игнат.-Ладно, дам тебе водки, коли праздник!.. Сготовь мне возок к вечеру, в Бийск поеду по делам... - Спасиб большой, хозяин! Уходя Игнат погрозил пальцем: - Только тут пить не вздумай! Спалишь ненароком!.. У себя пей! Торкош кивнул: дома, на обжитой шкуре у огня очага да еще из горлышка, вино было куда вкуснее, чем за скобленым столом на кухне, где тебе все в рот смотрят... С делами он управился быстро. И коней почистил, и возок веником обмахнул, и медвежью полость палкой выбил до последней пылинки, и упряжь все перещупал - не перетерлась ли где, выдержит ли долгую и трудную дорогу. Видел, что сам Игнат в окно наблюдает за его работой, старался... Пусть едет Игнат в свой Бийск-город, к Яшке Торкош может и попозже заявиться! А Игнат смотрел на возню своего конюха и торопливо, с опаской думал о том, что пора уж Торкоша и башкой в петлю толкать - для срамного дела взят был, пусть его и справляет теперь в полном коленкоре! Пьяный - не беда, лишь бы петух красный над винтяевой крышей полетел, лишь бы в одних портах тот срамец на улице поплясал!.. А с этого басурманина пусть спрос господь учиняет после самосуда... Прости господи, раба твоего... Торкош допивал вторую бутылку, когда в его избушку ввалились Феофил и Серапион, сели на корточках перед лениво колеблющимся огнем, уставились на него, будто завороженные. Торкош нашарил третью бутылку, сорвал зубами проволочную закрутку, вытащил пробку, протянул сосуд братьям: - Пей! Праздник сегодня! Поп сказал. - Кому праздник, а кому и будни!-буркнул Серапион, отталкивая бутылку Торкоша. - С нами сейчас пойдешь, поможешь... Отец, уезжая, наказал, чтобы ты теперич нас с братом слушался! - Я что?-широко развел Торкош руками.-Если Игнат сказал, я согласный! А Яшка еще вина завтра даст? - Даст, я скажу! Ну, пошли. На выходе Феофил задержал Торкоша, сунул ему ведро в руки: - Вота, прими. Мимо Винтяя пойдем, плесканешь из ведра ему на угол! Повыше только, на снег зазря не лей карасин! Торкош покрутил головой, сунул палец в ведро, понюхал. Запах был резкий, противный, но узнаваемый: так пахли большие лампы в русских домах... Торкош поднял на Феофила мутные глаза, ухмыльнулся, пьяно и бессмысленно: - Большую лампу у Винтяя зажигать будем? - Будем, будем! Перебирай ногами-то!.. Да не упади ненароком!-Серапион громыхнул спичками. - И не болтай потом, что с нами ходил! Ты - сам по себе, мы - сами по себе... Тропу от своей избушки к селу Торкош натоптал сам. Но теперь она была для него узкой и никак не позволяла две ноги рядом поставить - правая или левая непременно в сугроб втыкались. Содержимое ведра плескалось, обливая шубу и сапоги Торкоша, оставляя на снегу желтые следы. Но никто из братьев и не подумал взять у него ведро. Они сразу же ушли вперед, встали в переулке, внимательно оглядывая окна винтяевых хором, застегнутые на все ставни. - И чего он плетется там? - прошипел Феофил недовольно. - Попорчу морду Яшке, чтоб не давал по три бутылки враз! Серапион ухмыльнулся в темноту: - Теперич ему и одна без надобности, энт... Торкош остановился у палисадника, поставил ведро, взялся за штакетины, пошатал их. Потом, забыв о ведре, пошел, покачиваясь, к калитке, снова вернулся, бормоча что-то. Феофил нетерпеливо стиснул кулаки, заскрежетал зубами: - Чего копается-то? Ух, азият... Согнувшись, он скользнул к ограде, нащупал ведро, выпрямился. Резким движением выплеснул его на угол, прошелся остатками струи по ставням. Осторожно, стараясь не брякнуть дужкой, поставил ведро на место, хлопнул себя по карманам. Но из-за угла уже полетела, описывая искристую дугу, брызжущая бело-голубым огнем спичка, упала в лужу и - загудело жадное пламя, обливая всю стену разом... Феофил и Серапион летели, сломя голову, огородами, подгоняемые высоким женским визгом и гневными басами возбужденных мужиков. Отбирать глухую исповедь, причащать, соборовать и отпевать Торкоша отец Капитон отказался наотрез, сославшись на неотмолимые грехи покойного. По этому же убеждению священника хоронить убиенного на кладбище резона не было. Бродяг, нищих и пришлых чужаков всегда погребают за кладбищенской оградой, как и самоубийц... Работник Лапердиных по всем этим статьям подходил к нехристям, а преступное дело его, за что он и был взят мужиками в колья, не подлежало теперь и божьему суду! Никто не возражал такому суровому решению иерея. Да и кому было возражать? Игната, его хозяина, в Бересте не было, а сыновья старика Лапердина отмахнулись от него дружно: - Пьянь да рвань! Из жалости и содержался при конюшне... Пожар погасили быстро, а вызванный Винтяем урядник, наскоро обследовав все, составил протокол, старательно упрятал полученные от пострадавшего купца деньги и укатил на тех же санях, на которых и приехал... Торкоша завернули в его изодранную и провонявшую керосином шубу, наспех закопали там, где погребали издохший скот. Избенку же, в которой он жил, забитую пустыми бутылками и остатками еды, вместе с расплодившимися в несчетном количестве мышами и тараканами, порешили сжечь, опахав поганое место до самой земли... А дня через три Винтяй снова заявился к братьям. Со всеми говорить не стал: - Мелюзга сопливая - Федька да Яшка - меня не тревожит-от. А с тобой, Феофил, и с тобой, Серапион, говорить буду!-Он расселся вольготно на скамье, достал портсигар, вынул толстую и душистую папиросу, воткнул ее в рот.-Так, вота... За полицию, что я привозил на пожар, вы мне заплатить оба должны, за сам пожар - тож... - Деньгам в доме отец хозяин,-нахмурился Серапион. - Али - забыл? В тот жалезный ящик-то не больно сунешься без ключей! - Кто при уме, тот и при деньгах! - хохотнул Винтяй. - Я в ваши годы уже и свой капитал имел-от! Он полез за спичками, но Серапион нахмурился еще больше: - Табачищем не воняй тута! А деньги у отца спросишь за урон... Топай, пока мы тебя с Феофилом в другое окошко не выставили! Винтяй вздохнул, нехотя поднялся, бросил папиросу: - Были вы дураками круглыми, ими и подохните! Глава девятая ГЛУХАЯ ИСПОВЕДЬ Голое, срамное и окоченевшее тело отца Лаврентия подняли на таежной тропе кощуны, возвращавшиеся из Чулышманского монастыря через Артыбаш, Чою и Улалу. Прикрыв его тем, что нашлось в седельных сумках, они по очереди везли тело, не раз и не два его роняли, но мертвый есть мертвый - стыда и боли не знает. Как ни везли - привезли. Чуть ли не на утренней зорьке постучались в поповский домик, вызывая попадью. Матушка Анастасия вышла заспанная, растрепанная и в немалом гневе: - Чего зыкаете ни свет ни заря? - Мертвое тело привезли, матушка!-кашлянул в великом смущении Фаддей, снимая на всякий случай шапку. - По путю подобрали. - Нету священника!-закричала попадья, норовя захлопнуть перед ними дверь.-В епархию и миссию уехал! Некому отпевать! - А мы его тело и привезли!-чуть ли не жизнерадостно сообщил выметнувшийся из-под локтя Фаддея Аким. - В полном, тово, окоченении! Попадья замерла. Рука, сжимавшая концы пуховой шали, разжалась, враз опростоволосив и едва не оголив женщину, ставшую в один миг черной и горькой вдовой. - Где он?-спросила она тихо, судорожно икнув. Капсим кивнул на своего коня, где поперек седла лежал грязно-серый продолговатый сверток, с одной стороны которого торчали босые желтые ноги, а с другой - кудлатая борода, забитая снегом и заплеванная кровавой слюной: разбойник только оглушил его, повредив череп, а уж мороз довершил все остальное... Какое-то время попадья стояла недвижно, будто примерзшая к дверному порогу, пока мужчины снимали и раскладывали на крыльце то, что было когда-то горбунковским иереем. Переглянувшись и не дождавшись других приказов, затоптались, терзая шапки, смущенно поглядывая друг на друга. - Вота, значит... Пришиб его кто-то на дороге за Чергой, да и ограбил дочиста, даже исподнее сняв!-Капсим что-то хотел еще прибавить утешительное, не нашел, хлопнул шапкой по колену. - Жизнь, язви ее совсем! Остальное за него договорил жизнерадостный Аким: - Из калмыков, тово, кто-то! У их жа - голью голь!.. А тута - и одежа, и деньги, и конь! Шутка ли? Только теперь до матушки Анастасии дошло, что этот безобразный сверток из холщовых полотенец, крапивных мешков и запасных портянок и есть ее муж. Кому он теперь нужен, кто вспомнит о нем, когда другой священник пропоет с подобающим по уставу надрывом над собратом своим "вечную память"? - За дохтуром сходить? - осведомился Фаддей, с испугом наблюдая, как стремительно бледнеет попадья. - Что? - удивленно посмотрела в его сторону матушка Анастасия. - Ах, да... Спасибо вам, люди! А доктора звать не надо, не любил его отец Лаврентий... Капсим надел шапку, поклонился в пояс и первым шагнул от крыльца. Остановился возле коня, поджидая остальных. Но Фаддей и Аким не торопились. Сначала по просьбе матушки занесли тело в дом, потом, наверное, устроили торг за доставку мертвого тела, за полотенца, мешки и портянки, в которые тот был завернут. Наконец они вышли. Капсим заметил зеленый уголок тройки, торчащей из кулака Акима, осуждающе покачал головой: - Ну и хват ты! С покойника-то разве можно? - А я не с покойника, тово,-ухмыльнулся Аким,- С покойника теперич ничего не возьмешь... Я с ей, с живой, тово! - Набрался я сраму с тобой!-недовольно буркнул Фаддей. -Каб знатье - так и подымать бы тело попа не стали... Пущай бы его волки хрумстели... Сбросив свое ветродуйное барахлишко, Родион облачился в добытую шубу, теплые сапоги и меховую шапку, хохотнул: - Как на меня шито! Он подошел к коню, успокоил животину, похлопав ладонью по нервно вздрогнувшей шее, проверил подсумки, ухмыльнулся: - И жратва вдосталь, и так всякое барахлишко на дальний путь! Проживу теперь легко до весны! Тем паче с деньгами... В шалаш он решил не возвращаться. Чего ради ему тех оболтусов кормить? Пусть уж теперь они сами по себе живут, а он со своим фартом - сам по себе!.. Расчелся за сало да краюху ситного с ними, будет! Куда теперь податься? В Еланду или Едиган? Там Родиона не знают и можно прижиться у какой-нибудь вдовой бабы. А может, подальше куда махануть? Он же теперь - верховой, не пеший! Сорок верст отмотать за день - нет ничего! Родион сел в седло, уверенной рукой взял повод, оглянулся в последний раз на мертвеца - ничего, лежит как миленький... - Прости уж меня, окаянного!-вздохнул убивец с запоздалым раскаянием и сдвинул коня с места. Тропа вела на запад через Песчанку и Ануй. Можно от Черги и на север двинуться по Каменке. Можно и обратно вернуться - через Усть-Сему на Чемал и дальше к югу... Все дороги его, всем лесам, рекам и горам он теперь полный хозяин! Чем ближе к реке, тем приземистее и разлапистее деревья. Тропа беснуется, идет зигзагами, то поднимается вверх, то падает книзу... Угасла заря, налились и засияли звезды... Может, хватит от своего страха и стыда убегать? Может, пора огонь зажечь и чайник на подходящую коряжину навесить? Очередной поворот, и Родион едва не налетел конем на другого конного, вынырнувшего из черного разлома камней будто призрак - неожиданно и бесшумно. Родион натянул повод, но всадник остановился как вкопанный, раньше его. - Не твой конь, что ли?-услышал он насмешливый голос. - Почему не мой? - испугался Родион. - Мой. - Своего хозяина конь сразу слушается. "Влип никак? - со страхом подумал убивец и почувствовал, как лоб под меховой шапкой взялся липкой испариной. - Калмык по обличью, а по-русски шпарит не хужей меня! Зайсан-староста ихний? Нет, те с бляхами ездят..." - Чего испугался-то? - спросил встречный добродушно и спешился. - Костер пока разведем, чаю попьем, подружимся... - Испугаешься небось, когда человек из самой скалы выходит! Скоро затрещал костер. И затишок для огня меж камней, и топливо рядом - только руку протяни... - На Капсу идешь? - спросил незнакомец, прикуривая трубку. - В Еланду еду!-отмахнулся Родион и тотчас похолодел: "Эк я ляпнул-то! Тьфу ты, напасть..." Незнакомец удивленно свистнул: - Она же у тебя за спиной осталась! - Надо ж, сворот промазал... Темно! Летом тут ездил - не промазывал, а зимой - на тебе!.. - По этой тропе летом?-удивился незнакомец еще больше. - Да еще на коне, а не на лодке?.. Хорошо врешь! Родиону терять уже было больше нечего: - Да кто ты такой есть, чтобы допрос мне делать? Его с меня уже сам Богомолов снял! - До встречи с тобой меня звали Техтиек... Родион поднял голову и вздрогнул. На него теперь смотрели три глаза - два человеческих, от которых несло ледяным холодом и презрением, а один - нагана, черный и пустой. К вечеру по зову матушки Анастасии прикатил из Бересты отец Капитон. Мельком взглянув на мертвое тело иерея, ушел во двор. Долго ходил вокруг домика, потом попробовал колья ограды, осмотрел конюшню, сарай с сеновалом и баню, заглянул в погреб, тронул жердь колодца и даже постучал костяшками пальцев по бадье. Потом прикинул на глазок размеры огорода, покачался на каблуках сапог, раздумывая, и потребовал ключи от церкви. Не было его чуть ли не до звезд. А вернувшись, перебрал горку богослужебных книг в переднем углу на этажерке. Достал "Канон по исходу души", полистал, заменил его на "Канон по ангелу смертоносному", хмыкнул, выудив какой-то листок, заложенный между страницами. Взял толстенную "Историю раскола", взвесил ее на руке, как камень, поставил на место. И снова ходил по подворью, заглядывая во все углы и будто прицениваясь к домику и его пристройкам. Битый час сидел на крыльце, по-мальчишески подвернув ноги под себя, наблюдал, как неторопливо и размеренно живет незнакомая ему деревня. За весь день и вечер никто так и не пришел взглянуть на покойника, лежащего под своим роскошным иконостасом, сложив на груди руки и уставившись в потолок медными пятаками... Отцу Капитону было по-своему жалко иерея-неудачника, больше пустого мечтателя, чем каторжного работника на духовной стезе. Отец Лаврентий слишком много думал о несбыточном, почти невозможном - о величии церкви, о священстве, стоящем во главе государства, диктующим действия власть предержащим. Излишне уверовав в святость символов духовного перерождения, он закрывал глаза на основы пастырской службы... От того и в опалу попал! Черная тень вдовой попадьи появилась в дверях. - Откушали бы, батюшка. Можно разве целый день голодному-то? - Потом, матушка. Потом. Никогда не взлететь более священническому духу выше шапки Мономаха! Да и зачем? Скрижаль священства дописана! Монархия, православие и народность... Чего уж теперь из сдобных булок изюм выковыривать! Трудись в поте лица своего и не ропщи... Сейчас священник - тот же чиновник. Одно и отличие, что не в мундире со светлыми пуговицами ходит... Но уже гуляет по приходам столиц острота, что скоро на иереев полковничьи мундиры с эполетами наденут, а на архимандритов - генеральские! Что касаемо диаконов, то всем им в казачьях есаулах состоять!.. Шутка шуткой, но уж больно зла!.. Война с японцами тоже казалась нелепицей, а вот - воюем! За кусок китайской земли, за горсть японской воды, за старую обиду шалуна Николки Романова... Какие уж тут полеты в поднебесье! Абы на земле двумя ногами устоять... Э-эх! Отец Капитон вернулся в дом, сел за стол, а ложка рот дерет - не лезет, хотя утроба и требует сытости. Черная попадья сидела через стол и тоже ковырялась в каше с медом. - Не убивайтесь столь сильно, матушка. Греха за ним нет, а значит, и нет геенны огненной... Одно и вело его - любовь к ближнему, не казенная - абы как, а одухотворенная служба господу!.. Да только не на том сейчас держится православие, а он того не сумел понять... Отцу Капитону очень хотелось расспросить попадью о доходах прихода; о людях, на которых он опирался в своей деятельности иерея; о постановке миссионерского дела, но, подумав, решил, что с этим всем успеется... Да и ктитор должен больше знать, чем вдовая попадья! Хозяин храма - все-таки церковный староста... Сейчас он носился по деревне, как угорелый, разбившись в хлопотах о достойном погребении, и тряхнуть его за шиворот можно будет потом, когда отстучат о гроб каменья земли... "Да, молод еще был,-текли вялые мысли.-Мог бы и еще послужить миру и господу... А что ему теперь, за гробом-то? Пустота..." Отец Капитон считал, что он не был слишком строг, запретив какую-либо пышность при погребении покойного иерея, успевшего попасть в немилость, едва ли не в опалу епархии и духовной миссии. К тому же, и найденные бумаги, черновики неотосланных отчетов и переписка партикулярного характера с далекими друзьями и родственниками свидетельствовали, что благочестием этот священник не отличался и больше был склонен к политическому авантюризму, чем к исправному ведению своего главного дела и труда. И выходило, что, ежели подобающим образом доложить о сем епархии, то... Конечно, с покойного теперь и сам митрополит ничего не спросит, но осталась вдовая попадья, остался приход, домик иерея и хозяйство, которыми надо еще умеючи распорядиться... Бумаги покойного он припрячет до случая, а вот освободившийся приход на себя не возьмет, если даже консистория и руки ему ломать будет! Во всяком случае, сейчас... Год назад не отказался бы, когда Игнат Лапердин своей окаянной общиной никакой возможности дышать попу не давал! Но теперь следует обождать... Да и брать захудалый приход на себя-много ли выгоды-то? Только и дела, что болтаться из Берестов в Горбунки и обратно... Вдовая попадья Анастасия особой щедростью не сразила. За все требы - три красненьких! А ведь - не нища, не голодна... Жадна, выходит? Не мудрено и это - из купеческой семьи взята, с хорошим приданым. Да и старик Широков не держал сына своего в черном теле, как другие родители семинаристов. Как его, отца Капитона, покойные старики из мещанского сословия... Ну да - ладно! Деньги - суть бытия, а не суть самой жизни. У отца Капитона теперь и свой собственный золотой сноп образовался... Держи у алтаря побольше дураков с простецами, а уж те приходу захиреть не дадут! Вдова ждала напутственного слова, не решаясь поднять глаза на священника, оскорбившего скудными похоронами другого священника. Какие-то бумаги Лавруши сыскались... Сильны, знать, те окаянные бумаги, хоть и не из железа кованы! - Советую вам, матушка, не засиживаться тут, не проживаться зазря у могилы,-с деланной скорбью вымолвил иерей, деловито упаковывая книги и церковные одеяния покойного священника. - Да и что вам тут делать-то, в глуши и окаянстве дикого края? В Россию поезжайте, в Томск, Барнаул... Птица вы вольная и не бедны. Матушка Анастасия понурила голову, но у нее не хватило сил признаться отцу Капитону, что никаких богатств у нее нет больше - все прожито в надежде на лучшие времена. Какие планы были у Лавруши! Как он мечтал о высших пастырских наградах и высоких духовных чинах... "У меня достанет сил, Тася, - говорил он, лаская ее, - у меня на все достанет сил и ума!.." И она свято верила в это. Нет-нет, он не обманул ее ожиданий... Его обманула судьба! А с судьбой, как и с небом, не поспоришь. - Хорошо, батюшка, - прошептала она, - я уеду после сорока дней. Раньше - не двинусь, если даже и другой священник возьмет приход моего Лавруши... За вечерним чаем в доме доктора затеялся разговор о возможных виновниках нелепой и страшной гибели иерея. Официальная версия полиции была уже известна, но не устраивала Федора Васильевича: за все годы его жизни здесь это был первый и единственный случай, когда разбойное нападение было совершено на одинокого всадника, к тому же - русского, да еще и православного попа! Драки и убийства, конечно, случались и раньше, но не на Чергинской дороге... И - вольно или невольно - происшедшее само по себе связывалось с тревожными слухами о грядущей резне русских алтайцами по приказу хана Ойрота. Но это предположение доктора не понравилось Дельмеку: - Чужие убили попа! Русские убили! - Русские? Откуда им взяться на Чергинском тракте? Это же - не Чуйская дорога! Галина Петровна давно уже позванивала ложечкой в стакане, размешивая сахар, который забыла положить. Потом спросила тихо: - А твои сородичи, Дельмек, могли пойти на такое убийство? - Убить могли. Оставить в лесу голым - нет. - Почему?-теперь уже удивился сам доктор. - Разве среди алтайцев нет грабителей? Один Техтиек что стоит!1 - Есть. Но шубу снимать с мертвого человека алтаец не будет. Он боится мертвого человека! - Боится? - Мертвый человек - кермес. В нем сидят злые духи. Кама надо звать, чтобы прогнать их! Потом весь оставшийся вечер Дельмек сидел у плиты и, попыхивая трубкой, думал. Вопрос жены доктора был неожиданным, и он ответил на него не совсем так, как надо было. А теперь вот и самому себе захотелось ответить: а могли бы алтайцы убить русского попа и раздеть его до голого тела? Убить могли. Тут все правильно. Раздеть - нет, никогда! Хотя... За что алтайцы убивают других алтайцев? За угон скота. За осквернение очага могут убить, как и за осквернение супружеского ложа: очок и орын в любом алтайском доме - святыни... Может, поп обидел кого-то, оскорбил? Злой был, вредный! Но ведь попа не только убили, но и раздели... Есть ли такое преступление, за которое можно дать сразу два наказания? Нет такого преступления в горах! Вот и получается, что попа убили не алтайцы. Если только Техтиек и его люди... Эти все могут! В старые времена, говорят, были разбойники, что ловили людей на всех дорогах, убивали их и, вырвав сердце, сжигали его на огне, принося жертву Эрлику, чтобы он долго не звал их в свои 99 аилов... Но Техтиек - хан Ойрот! Зачем другу бурханов какой-то русский поп? Зачем ему его одежда? Чтобы бурханы напустили порчу на всех русских попов? Но порчу на людей напускают только камы... Дельмек выбил трубку, сунул ее за опояску, медленно встал. - Ты куда собрался?-насторожилась Галина Петровна.-Вода есть, дрова есть... Сиди! Сейчас будем заниматься с тобой русской грамотой. - Дров мало,-покачал Дельмек головой. - Огонь плохо горит! - Хватит! И так в комнатах от жары дышать нечем! Дельмек усмехнулся: глупая женщина даже не знает, что нельзя гасить очаг, если в аиле есть живые люди. - Алтайцы не могли убить и раздеть попа!-сказал он твердо. - Я думал. Я знаю. Попа убили русские! Неожиданная пропажа Родиона - их поильца и кормильца, озадачила темноверцев. Был, жил, ругался и вдруг - исчез! -- Можа, ведмедь заломал его на какой охоте? - высказал свое предположение Фрол. - Он лихой был, мог и на ведьмедя с голыми руками попереть... Безбоязный человек! - Ушел он от нас, бросил!-прямо и больно ударил словами Кузьма. - На кой ляд мы ему, захребетники? Без нас он просто-запросто проживет! Теперь они совсем не походили друг на друга. Фрол еще лохмотьями старой своей святости жил, а Кузьма уже понял, что эта их святость поможет только раньше времени ноги протянуть. - Пропадем без Родиона! - Ниче, Фрол... Крошки кой-какого своему ума он и нам с тобой оставил! День и ночь перетерпели, а утром на побирушки в лес отправились, да сразу и заблудились, уйдя далеко от своего шалаша. Как ни искали дотемна, не нашли. - Ну вот! - поник носом Фрол. - И на новую беду напоролись. - Ниче... Шалаш-то и сами теперь сварганим, руки не отломятся! - А огонь где возьмем? Без огня-то - погибель нам! - Железом о камень выбьем! Видел, поди, как Родион добывал! - То - Родион... Ни камня, ни железа у Кузьмы не было. Родион-то запасливый был: подкову где-то поднял и кресало из нее соорудил, а первый огонь из одного камня другим выбил... Попробовал было и Кузьма так, по-родионовски, но только руки искровенил - ни сноровки нужной, ни в камнях смысла нет. - Пропадем!-махнул Фрол рукой и сел на пень. На этот раз Кузьма не отозвался - думал. - К людям нам надо, Фрол, выходить... - Тут же басурмане одне окрест! - испугался тот. - Нам теперь с тобой-все едино... Так надломился еще один краешек их святости. Принарядив покойника в свои одежды, прицепив ему к поясу нож, а в карманы сунув пару наганов и горсть монет, Техтиек накинул ему на плечи поповскую дорогую шубу. Полюбовавшись на свою работу, добавил в костер побольше веток, дождался, когда он хорошо прогорит и аккуратно уложил переодетого бродягу лицом в него, не забыв свалить шапку в сторону. Вот теперь все в порядке: обгорелый сверху труп и пулевое отверстие в спине самому дотошному полицейскому следователю дадут все улики для доказательства, что разбойник Техтиек был пристрелен кем-то из своих, не поделивших с ним добычи. Бросив еще несколько монет возле мертвеца, старательно истоптал снег вокруг, занялся конем, тщательно проверив содержимое мешков и сумок. Тряпье придется взять с собой и сжечь где-нибудь в укромном месте, подальше от этого огня. Что до запаса продовольствия, то его можно и не трогать - голодным покойный Техтиек по горам бродить не будет! Как и безоружным, безденежным и без коня... Ну все. Техтиек умер. Теперь надо искать свидетелей его смерти... Это проще! Да здравствует хан Ойрот! Глава десятая ХРАМ ИДАМА Весна только начиналась, но вовсю буйствовало солнце, как бы приветствуя возвращение бурхана Жамца. Даже в сумрачной и сырой пещере все выглядело празднично, несмотря на закопченные факелами и слезящиеся стены. Не один прошел Жамц этот последний опасный путь, не с мастерами-телохранителями, а с большим военным отрядом Пунцага, отправленным Хертеком в заранее условленное место на Катунский хребет, к самой двуглавой Белухе - Ак-Сумер. А через Листвягу груз перевезли сами мастера, выполнявшие не только срочный, но и выгодный для них заказ. Три луны кряду работали они самозабвенно, не щадя сил, сменяя друг друга, почти ослепнув от огня и грохота молотов-чеканов, задыхаясь испарениями расплавленного металла... Самому бурхану пришлось засучить рукава и вспомнить навыки, полученные еще в молодости в таких же дымных и душных мастерских тибетских, монгольских и бурятских дацанов... И вот кожаные мешки с монетами внесены в пещеру и возложены у ног Белого Бурхана. Но не увидел в глазах благодарности, а на лице удовлетворения Жамц! Все та же гримаса презрения... Для небожителя Белого Бурхана даже эта груда организованного в идамы золота была только средством достижения конечной цели! - Закрой храм, страж бурханов! Хертек взялся за веревки, опустил массивный камень, отрезав от мира всех, кто остался в пещере, где сразу же наступил полумрак, разбавляемый лишь мерцающим светом факелов, укрепленных на стенах. - Бурханы! - громко сказал Куулар Сарыг-оол и поднял руку.-Сегодня у нас праздник. Мы открываем на Алтае первый Храм Шамбалы, на алтарь которого возложим отныне не только золото, но и наши сердца, освятим его клятвой верности... Мы пришли сюда, чтобы смыть жертвенную кровь с земли Алтая и окропить ее молоком! Мы пришли на Алтай, чтобы вывести его людей из тьмы невежества к свету и правде, сделать всех счастливыми... Он сделал несколько пасов, и факелы медленно погасли, но темнота не наступила - все ярче и ярче разгоралось голубоватое свечение стен, по всему полю которых неслись красные и черные круторогие бараны, крутились колеса закона, в золотых ободах сансары провернулись знаки скрещенных молний... - Я решил назвать первый наш храм Шамбалы Храмом Идама! Вы все знаете, что перерождение человека завершается на сорок девятый день... Мы все должны переродиться в богов за этот же срок! Никто отсюда больше не выйдет, пока не наступит перерождение... Вместе с бурханами останутся хан Ойрот и Чейне. Одному из них надо обрести мудрость правителя Шамбалы, другой - святость всеобщей любви и душевного просветления... Все свободны! То, что он пойман в собственной пещере, как мышь, Техтиек понял сразу, едва Хертек снял веревки, поднимающие и опускающие запорный камень на входе. После ухода бур-ханов померк свет. Но Техтиек успел заметить, что Чочуш скрылся в левой норе, и та задвинулась. По всей вероятности, такая же нора была приготовлена и для него, но ее ему никто не указал... Забывчивость Белого Бурхана, который ничего не забывал, или очередная проверка? Ведь любые чудеса делаются только для дураков и для тех, кто в них верит! Темнота угнетала, вселяя в душу страх, который через час-другой может перерасти в ужас. Как вырваться из этого черного мешка?.. Техтиек любил и умел ставить ловушки другим. Теперь он сам попался... Может, бурханы все-таки что-то пронюхали? По пути сюда он заглянул в ущелье Аркыта, но не нашел и следов своих баторов... Хертек ликвидировал их или разогнал... Куда же они в таком случае ушли, почему не оставили для него, своего многолетнего предводителя, никаких знаков? Неужели и парни Козуйта поверили в его смерть, о которой полиция раструбила на весь Алтай?.. Да, он связан с бурханами клятвой. Страшной клятвой. Но ведь он теперь - хан Ойрот! Техтиек подошел к голубовато светящейся стене, ткнулся в нее лбом и тотчас отшатнулся - камень был вымазан какой-то дрянью, напоминающей жир. Провел ладонью, понюхал - жир и есть. Но не чистый, а прогорклый, с какой-то гнилостной примесью, отдающей грибами... Может, в него добавили лесных гнилушек, растертых в муку? Именно гнилушки всегда светятся в темноте! Чудеса... Ими Техтиек сыт по горло! Ему надо сейчас сделать главное чудо для себя самого - выбраться из этой каменной ловушки живым и невредимым! А уж потом он сам начнет командовать своими чудесами пороха и меча... Сняв с опояски огниво, он высек искру, раздул трут, снял факел со стены, попытался поджечь его, но тот не загорался: окаменевший фитиль невозможно было даже размять пальцами. И здесь какой-то гадости намешал в масло черный колдун? Он двинулся вдоль стен, ощупывая каждую неровность, добрался до запорного камня, с крючьев которого Хертек при нем снял свои веревки. Если остались сами крючья, то веревки можно будет нарезать и из мешков, в которых Жамц привез монеты! Он ощупал камень, но крючьев на нем не было. Значит, Хертек вывернул и их? Оставался потолок, но где взять крылья, чтобы подняться туда, в вязкую темноту, которую не пробивали даже яркие факелы, поднятые на высоту трех саженей? Только в солнечные дни, дождавшись, когда солнце протянет вдоль пещеры свою золотую дорожку, можно было с помощью зеркала разглядеть высокие карнизы и каменные сосульки, кое-как обрубленные на ощупь еще первыми строителями этого каменного мешка с карманами... Да, мешки! Ведь их много! Если их все сложить вместе... Должна же быть в тех камнях наверху какая-то щель! Ведь воздух в пещере всегда свежий... Неожиданно у него за спиной зашуршало, открылась ярко освещенная ниша, и голос Чочуша спросил недовольно: - Кто тут ходит? Увидев испуганного и обозленного Техтиека, Чочуш посторонился, пропуская его в свою каморку, большую часть которой занимала постель. - Ты чего бродишь? Не нашел свою дверь? - Опусти свой камень, Чочуш,-попросил гость тихо, - мне надо поговорить с тобой... - Ты уверен, что тебе надо говорить именно со мной? - насторожился Чочуш. Техтиек вяло усмехнулся, сел на ложе Чочуша, заговорил, осторожно подбирая слова: - Ты теперь - бурхан. Ты можешь убить меня взглядом, если захочешь... Но сначала выслушай меня! Ведь мы так с тобой и не поговорили по-настоящему... - Говори. Я тебя слушаю. - Мы оба с тобой алтайцы, Чочуш, и знаем поговорку, что у камня нет кожи, а у человека - вечности... Я был для тебя нукером и им остался. И ты дал мне слово отплатить за мое добро добром! - Я помню об этом. Техтиек положил ему руку на плечо, заглянул в глаза: - Ты привел ко мне бурханов, своих друзей, и я принял их как своих друзей. Я добросовестно выполнял все их просьбы и приказы, хотя и не все из них мне нравились. Но теперь я устал от такой жизни и хочу уйти. Как я могу уйти из своей собственной пещеры, которую вы переделали в какой-то божественный храм и похоронили в нем себя и всех, кто вам честно помогал? Я здесь задыхаюсь, в этой норе, я боюсь этих холодных и грязных стен!.. Выпусти меня отсюда живым, Чочуш! Оплати услугой мою услугу!.. - Я не могу этого сделать, - сказал парень шепотом.- Уйти отсюда можно только с разрешения дугпы Мунхийна. - Мунхийна? Кто он такой, этот твой дугпа? - Белый Бурхан. - Эйт!-крутнул головой Техтиек и убрал руку с плеча Чочуша. - Я не волк, чтобы задирать голову к небу и молить о снисхождении!.. У пещеры должен быть еще один выход! Обязательно! - Он есть,-согласился Чочуш, - но он в келье дугпы Мунхийна... Он говорил нам, бурханам, что может выпустить из Храма Идама любого до истечения установленного им срока, если будет доказана такая необходимость... Что мне сказать ему, хан Ойрот, как ему доказать, Техтиек, что тебе необходимо уйти раньше, чем пройдут сорок девять дней?.. Скажи мне, и я дерну за этот шнурок, чтобы дугпа Мунхийн поднял свой камень и впустил нас! Такого оборота Техтиек не ожидал. Он был убежден, что бурханы всегда свободны и независимы друг от друга. Так, во всяком случае, они вели себя... Но, оказывается, Белый Бурхан не верил никому из них и всех держал на привязи, как собак, чтобы спустить только тогда, когда нужный ему зверь приблизится на выстрел? Да, он хороший охотник, этот дугпа Мунхийн, его пули никогда не падают на землю! - Мне очень жаль, но я ничем не смогу тебе помочь... - Может, ты знаешь тайну запорного камня на входе? Чочуш снова отвел глаза: - Его устанавливали Хертек и Пунцаг. Я не знаю тайны запорного камня, Техтиек... А дверь в твой каменный аил могу показать. Там у тебя есть все: постель, еда, шнурки для подачи сигналов... - Прощай, Чочуш... Выпусти меня. Проводив Техтиека и показав ему дверь ниши хана Ойрота, бурхан снова опустил свой запорный камень... Заботы бывшего предводителя чуйских разбойников его мало трогали: если даже дугпа Мунхийн и не отучил его полностью от кровавого ремесла, то хотя бы заставил почувствовать, что и под его ногами качаются камни на любой тропе! А Хертек разогнал всю его ораву, а кое-кого и расстрелял... Вообще-то Чочуш был искренне доволен последней поездкой. И это для него было куда важнее всех тревог и подозрений Техтиека! Доволен, что познакомился с кайчи Кураганом и его теткой, встречался со многими хорошими и разными людьми, которых на дорогах жизни всегда больше, чем плохих... Ему очень не хотелось возвращаться в эту пещеру, но и затеряться в горах он уже не мог, не хотел. И хотя роль, которую он теперь играл в водовороте событий, затеянных дугпой Мунхийном, ему не нравилась, лучшей он для себя не видел. Ведь он теперь не кто-нибудь, а бурхан - один из богов Алтая! И еще там, в монастыре "Эрдэнэ-Дзу", где он впервые произнес имя Техтиека и услышал от дугпы Мунхийна предложение вернуться на родину, он сам решил свою судьбу. Он, как и Техтиек, хотел бы быть свободным. Но свободным от кого? От дугпы Мунхийна, от самого себя, от судьбы, которая ему выпала? Чочуш не знал ответов и не хотел их знать. Он просто завидовал Курагану, который поет только о том, о чем он хочет... И, пожалуй, он охотно поменял бы все, если бы это зависело от него. Единственное, что Чочуш понимал и ощущал совершенно ясно, - собственную пустоту в душе. Будто дугпа Мунхийн вынул у него из груди сердце и заменил его камнем, который ничего не чувствует, которому ни горячо, ни холодно... Нет-нет, Чочуш не сердился и не обижался на него! Черный колдун много раз спасал его от неминуемой гибели, он дал ему немалые знания и показал ему чужой удивительный мир, хотя и отнял за это у Чочуша все остальное, оставив только жизнь, которая в этом его состоянии никому не нужна, как и та красивая женщина, которую он дал всем бурханам в жены, и которая называет его, как и Пунцага, нежно и ласково чужим именем... Техтиека дугпа Мунхийн не выпустит отсюда, а его, Чочуша, мог бы и отпустить, расскажи он ему все до конца, не скрывая ни мыслей своих, ни своего состояния... Но разве нужна Чочушу такая свобода? Ведь он не сможет вернуть теперь ни своей погибшей любви, ни своей веры в доброту! И хорошо, что он закрыл пещеру на этот тяжелый камень! И было бы еще лучше, если бы он никогда его не поднял! Чочуш взял топшур, тронул струны. Они отозвались жалобно и тревожно. А вот Чейне была счастлива, как женщина, которая получила от жизни все - богатство, свободу, власть, любовь и уважение окружающих. Она уже знала, что ее старый муж погиб в горах, сорвавшись в пропасть; знала, что Ыныбас теперь по законам гор и по человеческим законам ее муж и к тому же любимый и любящий муж; знала, что она богата и может помочь сотням неизвестных ей семей своим золотом... Ыныбас теперь ни на мгновенье не покидал ее, хотя и входил к ней в образе разных мужчин. Он умел быть разным, но всегда неизменной оставалась его нежность... Чейне все реже и реже вспоминала своего старого мужа, который в ярости и гневе на свое мужское бессилие нередко истязал, ее, заставлял быть противоестественной и всегда вызывал только отвращение. И она, живя с