ятую берут, - с остервенением сплюнул дед Диасамидзе. - Черт хорошо свое дело знает, в монастырь пролезть не может, но все же монахам, когда в Тбилиси едут, мысли бросает. Пока до царя доскачут, уже знают, сколько для бога просить. Раньше винную подать - одну десятую урожая брали с церковных глехи, сейчас дождей мало, наверно, потому одну восьмую требуют, - насмешливо проговорил дед Димитрия. Некоторые при упоминании черта на всякий случай незаметно перекрестились. Помолчали, прислушиваясь к тихому плеску Ностури у берега, белеющего кругляками. Дед Димитрия глубоко вздохнул: - Сад Даутбека совсем пропал... - А кто будет смотреть, раз царское - не жалко, - равнодушно отозвался юркий старик. - Плохо говоришь... Разве дерево виновато, что оно царское? - покачал головой дед Димитрия. - Вот я ни одного черного волоса в усах не имею, а у меня все деревья зеленые... Каждую ветку от мха сам очищаю, потом, сучья не отламываю рукой, дерево тоже боль чувствует, живое, - ножом срезаю. - А траву под деревом вырываешь, тоже живая... - Э, траву надо вырывать, пусть у чужих корней воду не ворует, - обернулся дед Димитрия к сутулому старику. - Правду, дорогой, говоришь, - кивнул головой прадед Матарса. - Вот у меня прошлую пасху молния чинару ранила. Я испорченное место вырезал, потом белой смолой помазал, потом мокрым платком перевязал, через два воскресенья дерево спасибо сказало - еще лучше расцвело. - Хорошо сделал, дорогой, если дерево получило рану, зачем сразу хоронить, - одобрительно сказал дед Димитрия. - Э, что сад!.. Не везет Гогоришвили. Вот Даутбек, говорят, богато живет в Исфахане, а у его отца всего четыре дыма осталось, и уже третий раз с каждого дыма гзири по два барана отбирает. Жаловаться тоже нельзя, некому, - угрюмо сказал сутулый старик, отшвырнув палкой кругляк. - Некому... Опасно тоже, по три начнут брать, - засмеялся худенький старик, и морщинки разбежались по его румяному лицу. С откоса посыпались кругляки. Старики быстро подняли головы и радостно приветствовали любимого мествире. Спускаясь, мествире поднятой рукой приветствовал ностевских друзей. На его плечах топорщилась короткая бурка, колпак из белого войлока острым концом сгибался набок. Черные цаги с кожаными кистями выдавали в нем странствующего музыканта. Никто не знал, откуда мествире родом, как звали его отца, но смеющиеся глаза и смелые слова делали его близким каждой деревне. С тех пор как замолкла на Гостибских высотах разбитая чианури старого Бадри, молодой мествире оставил свои сады и пажити и подхватил незаконченную песню радости и грусти. Еще издали улыбаясь, мествире подошел к бревну: - Победа, друзья! Кто соскучился по новостям? - Победа, дорогой! Все соскучились. Вот баранами нас рассердили, говорят, по три брать будут, - шумно вздохнул прадед Матарса. Мествире откинул бурку, снял гуда-ствири, обшитую разноцветными стеклянными бусами, и, опускаясь на бревно, лукаво подмигнул: - Э, народ, время ли о баранах беспокоиться? Вот вся деревня Осиаури с ума сходит! - Что у них, гзири подобрели? - Может, обратно отдают баранов? Старики захохотали. Дед Димитрия захлебнулся смехом и долго кашлял, морщинистой рукой вытирая слезы. - Больше, чем обратно, еще своих в придачу дают, - смеялся мествире. - Вот, люди, царица Мариам подобрела, пожертвовала в память царя Георгия Мцхетскому монастырю деревню Осиаури. - Счастливые, к богу придвинулись, - прищурился юркий старик. - Совсем счастливые, через год рядом с богом сидеть будут, - продолжал мествире, - царица Мариам позаботилась об этом, обязала всю деревню Осиаури поминать царя Георгия. Каждый дым раз в год должен отдавать монастырю: десять коди муки, десять коди вина, одну корову или трех баранов, пятнадцать рыб, шесть кругов сыра, три кувшина масла, сорок яиц, кувшин соли, связку свечей, две горсти ладана. Старики изумленно смотрели в рот мествире, казалось, потеряв дар речи. Мествире, раздув гуда-ствири, запел о волшебной стране, где за такую доброту царицы народ собрался и дал ей палкой по тому месту, которым давят трон. И зашумели старики, выкрикивая проклятия ведьме. - Чтобы шакал на охоте царице Мариам это место отгрыз, - волновался дед Димитрия. - А чем тогда думать будет? - вставил прадед Матарса. - Чтоб у нее в руках свеча на молитве растаяла, - вторил юркий старик. - Чтобы у нее в горле шашлык застрял, - кипел сутулый старик. - Лучше рыба, - пожелал прадед Матарса. Мествире, перебирая пальцами гуда-ствири, под тягучий мотив протянул: - Напрасно желаете, люди, царица от этого себя молитвами оградила, обязав каждый дым в день поминовения царя Георгия давать протоиерею один марчили, ключарю полмарчили, двум священникам по абазу и двум диаконам по два серебряных шаури. Дед Димитрия с остервенением швырнул свою палку. Старики вскочили и, перебивая друг друга, сыпали пожелания щедрой царице: - Чтоб у нее одна нога отсохла! - разъярился угрюмый старик. - Лучше две, - пожелал прадед Матарса. - Чтоб ей гусеница в ухо залезла! - кричал дед Димитрия. - Лучше ниже, - посоветовал прадед Матарса. Наругавшись вдоволь и устав от волнения, старики вновь расселись на бревне. - Сколько лет прошло, все забыли о царе Георгии, она одна вспомнила, - уже спокойно проговорил сутулый старик. - Может, и не вспомнила бы, но поссорилась с Трифилием, настоятелем Кватахевского монастыря, - пояснил мествире. - А чем ей черный князь помешал? - удивился до сих пор молчавший старик, одетый в козьи мохнатые шкуры и каламаны. Мествире пристально оглядел стариков: - Эристави Арагвские возвращаются из Ирана. Русудан с ними, дети Георгия тоже. Настоятель Трифилий умно советовал царю Луарсабу помириться с женой Саакадзе. Царица Мариам чуть Метехи не подожгла от злости, потом надумала лучше сжечь завистью сердце Трифилия, враждующего с Мцхетским монастырем. Вот, люди, в воздухе тишина, всегда дождь будет. Старики недоверчиво покосились на мествире. - Русудан не может приехать, - покачал головой дед Димитрия. - Откуда узнал? - с затаенной надеждой допытывался прадед Матарса. - Сестра Эрасти рассказывала. Часто вижусь с Вардиси, она все время при царице Тэкле... Утром в Метехском замке у конюха Арчила пою песню, а вечером в деревнях народ веселю. Взбудораженные старики забросали мествире вопросами. Они уже не сидели спокойно на бревне, они бегали вокруг мествире, радостно восклицали, бросали папахи, обнимались. Прадед Матарса выразил общую надежду: - Э, друзья, мы еще увидим время освежающего дождя, время Георгия Саакадзе. Его бурно поддержали и уже кто-то предложил притащить бурдючок с вином, но вдруг юркий старик остановился, прислушался, носом потянул воздух и поспешно предупредил: - Гзири идет! Мествире надул гуда-ствири и, как будто продолжая прерванный рассказ, затянул: - Иногда маленький сильнее вред приносит, чем большой. Единорог не очень большой, потому в священную книгу как в огород забрался... Сам читал. Такой характер имеет: незаметно подойдет и словно копьем слону брюхо прокалывает. Поднимет слона, перебросит на голову и так ходит. Только кто зло на свою голову подымет, от зла умирает. Единорог ходит день, ходит год, мотает головой, прыгает, а мертвый слон не хочет слезать. Вот, люди, иногда мертвый сильнее живого. По-немножку капает из распоротого живота вонючий жир, пока не залепит глаза единорогу. Бегают вокруг муравьи, смеются, а единорог бессилен, под смех муравьев с позором умирает. Незаметно подкравшийся гзири, укрывшись за кустарником, заинтересованно слушал рассказ. Он совсем забыл о приказе тбилисского мдиванбега строжайше следить за всеми, приходящими в Носте, и даже забыл о награде за поимку распространителя вольных мыслей. Он с удовольствием остался бы еще послушать мествире, но на мосту показался Горгасал, отец Эрасти, и гзири, боясь быть застигнутым и потерять свой престиж, поспешил скрыться. Горгасал посмотрел вслед удаляющемуся гзири и, подойдя к старикам, проговорил: - Когда придет батоно Георгий, заставит гзири держать толстого нацвали на голове, пока от собственного жира не сдохнут. Старики с удовольствием засмеялись. Горгасал опустился на бревно. Вылинявшая чоха висела на нем мешком, за поясом вместо кинжала торчала деревянная палка, на убогой папахе тускнела овечья шерсть. И лишь глаза по-прежнему отражали кипучую, никогда не остывающую мысль. Некогда переведенный Георгием Саакадзе из месепе в глехи, Горгасал, после разрушения замка Носте, был переведен обратно в месепе. Но это казалось нацвали и гзири незначительным наказанием, и они с удвоенной жестокостью преследовали старика. Получая от Эрасти из Исфахана монеты и подарки, Горгасал прятал их в подвал старого дома Шио Саакадзе. Это он, Горгасал, в ночь с четверга на пятницу зажигал в черном котле серу, смешанную с растолченным углем и сушеными травами, навсегда отбив охоту даже у гзири подходить близко к дому Саакадзе, где поселились злые дэви. И только дед Димитрий, вместе с Горгасалом ездивший в Тбилиси для свидания с Керимом, был посвящен в тайну зеленого дыма и даже в тайну пересылки Горгасалом в имеретинское царство подарков и монет жене и сыну Эрасти. Бесстрашие, с каким дед Димитрия входил в старый дом Саакадзе, создало ему суеверное уважение, и гзири, боясь навлечь на себя гнев злых дэви, охотно разрешил деду Димитрия выезжать из Носте в Тбилиси для продажи шерсти, доверенной ему ностевцами, и брать с собою Горгасала для помощи в дороге. Мествире посмотрел на падающее за потемневшими полями багровое солнце, оглянулся и негромко проговорил: - В Тбилиси Керим, наверно, большие новости в тюках привез... Думаю, недолго в Тбилиси останется. Если кто хочет купить персидский товар, пусть поспешит. И, спрятав под бурку гуда-ствири, направился к старогорийской дороге. Он еще до ночи хотел попасть в деревню Даутбека и там рассказать о возвращении Русудан. Дед Димитрия засуетился. Он и Горгасал всегда ездили на свидание с Керимом, и никто даже не пытался оспаривать у деда раз и навсегда присвоенное им право. Да и, правду сказать, никто лучше деда Димитрия не мог в полной тайне видеться с Керимом и привозить все новости и подарки из Исфахана. - Вчера еще буйволов подковал. Когда запрягать арбу - сейчас или утром? - спросил Горгасал деда. Старики заволновались. - Утром надо запрягать. - Опасно ночью, злые дэви с гор в ущелье спускаются, в туман кутаются, как в бурку. Да хранит нас божья матерь кватахевская! - Когда арба скрипит, дэви на дорогу не выходят, боятся, - спокойно отвечал дед. - А когда прохладно, ехать удобнее, с луной в дружбе живу, с темной ночью тоже дружу. - Дэви боятся, а волк ночью храбрее становится, - не унимался юркий старик. - Медведь тоже ночью лучше видит. - Зачем всех бояться? Если человек добрый, медведь еще добрее держит к нему сердце, - проговорил Горгасал. Вскоре Горгасал и дед Димитрия удобно устроились на арбе и выехали на тбилисскую дорогу. ГЛАВА СЕДЬМАЯ Солнце, волоча багровые полосы по отлогим скатам, заросшим густой зеленью, медленно скользнуло за черные гребни Цхнетских гор. Светлый сумрак разлился по плоским крышам, куполам и зубчатым башням. Словно рой светлячков, замерцали на выступах далекие огоньки. Завечерело. Плакучие ивы склонились над потемневшей Курой. И в мягкой синеве задорно блеснул серебристыми рожками молодой месяц. С площадки круглой башенки Метехского замка, облокотившись на зубчатый выступ, задумчиво смотрел на Тбилиси Луарсаб. В его глазах уже не было юношеского задора, а на переносице едва заметно легла морщинка забот. Возвращение Нугзара и Зураба Эристави в Картли снова всколыхнуло невеселые мысли. "Недаром шах возвращает Эристави Арагвских в Ананури, - думал Луарсаб, - столкновение с Ираном неизбежно. Этот перс не успокоится, пока наши мечи не скрестятся у порога Картли. Я воздвиг сильные укрепления на иранской границе и раздачей крупных земель объединил вокруг трона могущественных князей, но силы в своих руках не чувствую. Может, следовало настоять на предоставлении более широких прав амкарам, может, следовало уменьшить пошлины на товары, но Шадиман говорит - князья не согласятся. Не согласятся?! Где же сила Багратидов? Отец говорил - сила в народе. Саакадзе убеждал - сила в азнаурах, Шадиман клянется - сила в князьях. А я думаю - сила в сильном царе". По каменным ступенькам на площадку башни поднялся Шадиман. Ушедшие годы не оставили следа на выхоленном лице князя. Наоборот, осанка Шадимана стала величественнее, движения изысканнее, разговор гибче. Он, следуя турецкой моде, подстриг курчавую бороду, и в его одежде преобладали светлые тона. Телохранитель вытянулся и отвел копье в сторону. Шадиман бесшумно приблизился к Луарсабу. В метехском саду печально вскрикнул сыч. Луарсаб быстро обернулся. - Царь! Нугзар и Зураб изволили, не заезжая в Ананури, прямо пожаловать в Метехи, - насмешливо протянул Шадиман. Луарсаб нахмурился и провел рукой по волосам: - Надо помнить, мой Шадиман, что Эристави находятся под покровительством "льва Ирана". Ты, надеюсь, не забыл намека шахского гонца Ага-хана, как дорого ценит мудрый шах Аббас каждый волос на голове арагвских владетелей? - Луарсаб спустился по витой лестнице. Когда царь и вельможа вошли в приемный зал с оранжевыми птицами на фресках, их лица выражали приветливость, а слова - сердечность. Нугзар и Зураб не поддались обаянию царя и выражениям радости вельможи. Стоя около трона, Нугзар удивленно разглядывал придворных. Чопорные, надменные, боявшиеся повернуться в куладжах, расшитых тяжелым золотом, они стали похожи на Шадимана. Нугзар был рад, что Русудан отказалась заехать в Метехи и что вся семья в сопровождении Баадура, свернув на боковую дорогу, проследовала прямо в Ананури. И только Тэкле, сидевшая на троне рядом с Луарсабом, грустными глазами и приветливой улыбкой смягчила сердце старого князя. Луарсаб обнял Нугзара и пригласил Зураба вновь занять почетное место в Метехи. Князья Эристави Арагвские всегда были любимы им, Луарсабом, его отцом Георгием и дедом Симоном. "Да, - подумал Нугзар, - когда-то я, неизвестный ванатский азнаур, был обязан царю Симону своим возвышением". Старый князь уже намеревался рассыпаться в благодарности, но вспомнил, как в ненастную арагвскую ночь он, обезоруженный Шадиманом, вместе с Саакадзе поспешно покидал Ананурский замок. "И кто же провел меня? - подумал злобно Нугзар. - Этот заяц в короне и пышная лиса Шадиман". И Нугзар, мрачно поблагодарив Луарсаба, буркнул, что и его отточенная, как шашка, память ценит тройную любовь, которая дала ему возможность познакомиться с великолепной столицей грозного шах-ин-шаха. Зураб не менее сурово смотрел на приветливо улыбающегося Луарсаба и язвительно поблагодарил за проявленное внимание внука царя Симона к Арагвскому княжеству. Луарсаб, осведомленный Шадиманом о плачевном состоянии владения Нугзара, с нарочитой внимательностью слушал Зураба. - ...Известно каждому князю, светлый царь: когда кот из амбара, мыши - в зерно. Пока мы гостили в Иране, дерзкие мохевы посягнули на эриставскую землю, отнятую мною у них в честном бою. Мтиульцы тоже отложились, забыли, волчьи дети, как шашка Зураба их грела на снежных вершинах... Оссы на полет стрелы не подползали к Ананурскому замку, а теперь, говорят, жарят джейранов у стен Ананури... Но напрасно некоторые князья Картли смеются в шелковые усы. Может, рано? Еще многие вспомнят Время Нугзара Эристави, Время кровавого дождя!.. Скоро стяг на башне Ананурского замка вновь засверкает белым орлом, гордо парящим над владением доблестного Нугзара. Тогда, любезный царь, князья Эристави Арагвские с восхищением примут твое милостивое приглашение. Придворные поразились явным пренебрежением Эристави к царскому замку. И уже всем казалось, что Нугзар чересчур невежливо теребит свои страшные усы, выкрашенные шафраном, а Зураб чересчур смело наступает на царский ковер. Все вздохнули с облегчением, когда за арагвскими владетелями закрылись метехские ворота. Русудан бродит по замку. Она долго сидит на вершине, где ей некогда открыл сердце Георгий Саакадзе. Она всматривается в крутые изломы нависших над долиной скал, в беспокойную Арагви, ведущую вечную борьбу с тяжелыми валунами. Всматривается в накренившееся небо, оно казалось ей в детстве старинным арагвским щитом. И снова Русудан видит, как над далекой сторожевой башней парит одинокий орел. Но почему все знакомое, когда-то бесконечно близкое кажется сном наяву? Русудан тяжело вздыхает. Нет, она сумеет через Тэкле убедить царя Луарсаба в необходимости мирного возвращения Саакадзе. Поэтому она и решилась на тяжелую разлуку с Георгием и Паата. Конечно, она открыто не говорила с гордым Георгием о настоящей цели ее возвращения в Ананури, а Георгий инстинктивно избегал откровенного разговора. Но по намекам она чувствовала, что Георгий одобряет ее замыслы. Все обдумано, и Трифилий тоже поможет ей. А может, Георгий и прав? И Русудан уже видит, как Георгий изгоняет из Метехи двуличного Луарсаба, презренную Мариам, лицемерного Шадимана, надменных Амилахвари и с ними всех придворных шакалов. И вот на престол Картли... Нет, нет!.. Русудан гнала от себя заманчивые видения. Русудан только хочет поселиться в близком ее сердцу Носте, где она познала счастье и страдание... ГЛАВА ВОСЬМАЯ В покоях Шадимана, на широком балконе, свисавшем над шумной Курой, совещались Шадиман, Андукапар и Баграт, приехавший в Метехи проведать свою дочь Гульшари. У Андукапара еще резче изогнулись черные брови, а на бархатной куладже засверкал алмазный полумесяц, присланный из Стамбула везиром султана, Осман-пашой. Андукапар поднялся, привычно взглянул на дверь, охраняемую верным чубукчи Шадимана, и таинственно заговорил: - Керим приехал и привез мне кальян, принадлежащий шаху Исмаилу, а вместе с кальяном - веселые вести. - О приезде Керима меня Вардан уже известил... Ты по-прежнему доверяешь купцу из Исфахана? - усмехнулся Шадиман. - За четыре года Керим ни разу меня не обманул, о всех сражениях предателя Саакадзе первый знал я. О всех планах шаха Аббаса тоже первый знал я. И сейчас я первый знаю: шах Аббас готовит новую войну с Индией. - А сколько ты золота отсчитал за последнюю новость? - Э, Шадиман, ты слишком подозрителен, - проговорил Баграт, смахивая в Куру лежавшую на перилах розу. - С тех пор, как я допустил побег Саакадзе в Иран, я не доверяю собственной тени. - А сейчас другое дело. Мы должны воспользоваться войной Ирана с Индией и наконец заключить союз с Турцией. Если же Луарсаб и теперь отклонит наше желание, тебя, Шадиман, не учить, какими средствами убедить упрямого, - растягивая слова, процедил Андукапар. Шадиман внимательно посмотрел на Андукапара. "Убрать Луарсаба, очистить дорогу к трону этому Баграту? Нет, я не хочу уподобиться розе, выброшенной только что в мутную Куру". - Мне, друзья, так же важен союз с Турцией, как и вам, но возвращение Арагвских Эристави подсказывает большую осторожность. Шах Аббас не любит смены царей Картли без его вмешательства. С Керимом я сам поговорю, меня он кальяном не затуманит. Потом обсудим, как лучше убедить Луарсаба. Не скрывая разочарования, Баграт и Андукапар сухо попрощались и вышли. Шадиман несколько раз прошелся по балкону, вынул из фаянсового кувшина оранжевую розу и положил на перила. Его сильно тревожило возвращение Эристави, особенно Русудан. "Желудь упал, ищи рядом свинью. Значит, Саакадзе собирается в Картли". Шадиман круто остановился и бросил взгляд на высившуюся на горе Табори высокую башню для опасных преступников... "Но Саакадзе не глупее Эристави, он, конечно, запасется охранной грамотой шаха Аббаса. Тогда почему же плебей до сих пор медлил? Нет, я прав, не только с грамотой думает вернуться бесхвостый барс. Может, дорога в Индию лежит через Картли? Неужели на такое решится?! Может, придумал кровавый способ открыть Луарсабу причины цавкисского заговора? И тогда откроется хитро проведенный им, Шадиманом, разгром азнаурских владений. И еще многое может открыться царю. Что же предпринять? Подземелье? Всю Картли в подземелье не загонишь! А Луарсаб? Разве царь не стремится как можно больше урезать права князей? Значит, царь Картли и главарь азнауров Саакадзе стремятся почти к одной и той же цели. Необходимо взвесить все: властный характер Луарсаба, ум Тэкле, оскорбленное самолюбие Эристави, обнищалость азнауров, полцарства приверженцев Саакадзе и тайные желания настоятеля Трифилия возвыситься над всеми... Нет, князь Шадиман не допустит возвращения Саакадзе. Но пока Тэкле на троне, Луарсаб ненадежен. Значит, Саакадзе не должен вернуться в Картли, а Тэкле должна исчезнуть..." В духане "Золотой верблюд" сегодня особенно шумно. Сыплются серебряные монеты, льется вино, под мерный грохот дапи вздрагивают тонкие дудочки зурны. Сразу видно - выгодно торговали купцы на майдане, выгодно обменивали грузинские товары на персидскую роскошь. Большие караваны уже наполовину опустели, зато у духанщика Пануша распух мешок от серебряных монет. Казалось, из-за шума невозможно услышать даже собственный голос, но именно в шуме духана было легче всего заключать торговые сделки и получать барыши. Подымали чаши за здоровье друг друга и, казалось, чокались батманами риса, тюками шерсти и кипами шелка. Духанщик Пануш сидел за стойкой на высоком табурете. Его вздутые щеки лоснились, точно натертые красным воском, хитро прищуренные глазки отражали серебряные абазы, улавливая одновременно все происходящее в духане. Проворные парни по условным знакам величественного Пануша сновали между сидящими, вовремя обменивая пустые кувшины на полные, лихо ставили перед купцами большие глиняные чаши с дымящимся чанахи - кусками баранины в пряном соусе, с особой ловкостью подавали цоцхали - живую рыбу, только что брошенную в кипящую воду, и подкидывали горы лавашей. Не менее проворно, но не с очень большой точностью высчитывали суммы за съеденное и выпитое и ловко опускали в глубокие карманы подаренные монетки. Дверь то и дело открывалась и закрывалась: выходили, пошатываясь, засидевшиеся, бодро входили новые. - Эй, Пануш, новостей нет? - Почему нет? Молодой барашек, сациви... И снова со стойки скатывались на тарелки сочные яблоки, пунцовые сливы, абрикосы, покрытые пушком. Под острым ножом распадался тяжелый сыр, роняя соленые слезы. Весело ложилась около него свежая зелень. Тут же в пузатой бочке подпрыгивала, поблескивая красными и черными пятнышками, форель, точно сама рвалась в кипящий котел. В духан вошли двое в нахлобученных остроконечных папахах и в длинных чохах с откидными рукавами. Оглядев буйных посетителей, они пробрались в самый дальний угол. И сразу между ними и подлетевшим парнем установились холодные отношения. Поставив перед скупыми "обезьянами" кувшин простого вина, парень больше не замечал пришедших. Но зато пришедшие замечали все и пытливо вглядывались в каждого посетителя. И пока они, скучая, потихоньку выплескивали под скамью прокисшее вино, внизу, в сводчатом подвальчике за наглухо закрытыми дверями, лилась счастливая беседа. На низкой деревянной скамье, поджав под себя ноги, сидел Керим. В красивом, богато одетом купце, изысканно поддерживающем тонкими пальцами трубку кальяна, трудно было сейчас узнать каменщика Керима, некогда слонявшегося в отрепьях по исфаханскому майдану. Против него сидели счастливые дед Димитрия и Горгасал. Они в сотый раз расспрашивали Керима - один о своем внуке Димитрии, другой о сыне Эрасти. Керим терпеливо, без конца повторял рассказ о хорошей жизни ностевцев в Исфахане и уверял, что теперь осталось недолго ждать старикам встречи с храбрыми "барсами". Керим передал старикам четыре кисета с монетами, два тюка с подарками и просил не выходить из подвальчика, пока Пануш не придет за ними. Сам же Керим сейчас вернется в духан, он должен разыскать азнаура Квливидзе и передать ему кисет с золотыми туманами и поклон от непреклонного Георгия Саакадзе. - Зачем искать? Квливидзе в Тбилиси, сегодня видел его мсахури. Я сказал, ночью в "Золотом верблюде" ждать будем. - Без монет Квливидзе в Тбилиси не покажется. - Мсахури говорит, шерсть привез продавать. - Шерсть продавать? - удивился Горгасал. - Откуда взял? Спасибо Шадиману, Квливидзе в одной бурке остался. Пообещав старикам завтра встретиться в "Золотом верблюде" и еще вкуснее поужинать с ними, Керим поднялся по каменной лесенке вверх. Когда Керим, обогнув стойку, вошел в духан, он в первый момент из-за пара ничего не мог разглядеть. Но двое, сидящие в углу, сразу заметили его. Более молодой быстро поднялся и, подойдя к Кериму, шепнул: - Ага Керим, прошу к нашему столу, дело есть. И когда Керим, подозрительно оглядывая сидящих, опустился на скамью, старший вкрадчиво спросил: - Ага Керим, тебе князь Саакадзе ничего не передавал для азнауров? - Ничего, - удивленно поднял брови Керим. - Бедный купец не смеет поднимать взор на высокого князя, отмеченного благосклонным вниманием шах-ин-шаха. - Что ж, очень жаль. Напрасно Саакадзе забывает старых друзей. Из-за него "змеиный" князь Шадиман разорил мой богатый замок. И вот теперь я угощаю тебя сухими словами, не приправленными дорогой едой и душистым вином. Керим поспешил заказать яства, и вскоре новые знакомые с неимоверной жадностью поедали все подаваемое на стол. Они повеселели, захлебываясь, рассказывали о нетерпении азнауров, ожидающих возвращения Георгия Саакадзе. И тогда много крови придется пролить надменным князьям, много земель вернуть ограбленным азнаурам. Внимательно слушал Керим, пристально вглядываясь в собеседников. - Получил сведения - один исфаханский купец должен привезти мне монеты и поручение от Саакадзе. Думал, что этот купец ты. Керим все же колебался. - Высокочтимый азнаур, удостой мой слух твоим именем. Старший наклонился к Кериму и прошептал: - Квливидзе. - Да будет благословенна наша встреча, - быстро сказал Керим. - Можешь спокойно доверить мне знак и азнаурские вести для Георгия Саакадзе. - Вести хорошие - тайно вооружаем всех, кто умеет держать оружие. Когда Саакадзе подойдет к Соганлугским высотам, пусть, как раньше условились, зажжет огонь на сторожевой башне. С азнаурскими дружинами навстречу выедем. Замок Шадимана первым разрушим... Или у Георгия новый план? - Ага Саакадзе не считает нужным посвящать купца Керима в свои планы, - уклончиво ответил Керим. - Тогда, может, передал, как поступать... распустить дружины или еще ждать? - Аллах подсказывает мне совет - держите воинов на конях. - На конях? А где монеты взять? Саакадзе обещал золото с купцом Керимом и бросил слово на ветер. - Слава аллаху, ага Саакадзе всегда верен своему слову, - сказал задетый Керим. - Вот, высокочтимый азнаур, - и, вытащив тугой кисет, передал старшему собеседнику. - Когда удостоишь меня условным знаком верности Георгию Саакадзе и люди признают в тебе азнаура Квливидзе, еще получишь персидское золото. Поспешно пряча кисет, старший таинственно зашептал: - Тебе, Керим, советую больше говорить на майдане о скором походе шаха Аббаса на Индию. Пусть князья спокойно охотятся на фазанов. - Дозволь напомнить, высокочтимый азнаур, знак от тебя жду. - Здесь опасно, лазутчики Шадимана шныряют, как шакалы, пойдем с нами, у одного амкара остановились, свой человек. - Удостой назвать имя амкара. - Сиуш! Керим поднялся. - Я готов следовать за тобой. - Вместе выходить опасно, я выйду первым, буду ждать тебя и молодого азнаура у Сиуша, - проговорил старший, надвигая на лоб островерхую папаху. Выйдя из духана, Шадиман, - а это был он, направился через метехский мост в замок. Немного подождав, Керим, сжимая в складках персидского плаща рукоятку ханжала, направился к выходу вместе с чубукчи Шадимана. Но Шадиман, все рассчитав, забыл о случайностях, часто расстраивавших самые продуманные планы. Распахнув дверь, Керим и чубукчи столкнулись с плотным азнауром, обвешанным богатым оружием, но в старой чохе. - Ты что толкаешься, позолоченный ишак?! - зарычал азнаур. - Осмелюсь заметить, ты первый толкнул меня, - вежливо посторонился Керим. - Что?! Я толкнул?! Повтори еще, я тебе устрою рай Магомета. - Батоно, я тороплюсь... - Торопишься?! Почему знаешь, ишачий сын, может, у меня минуты нет лишней, а ты меня задерживаешь у дверей. - Осмелюсь заметить, батоно, ты загородил дверь. - Я?! Ты что же, воробьиный помет, в неучтивости меня обвиняешь?! Весь Тбилиси знает, что я первый рыцарь! - рявкнул азнаур, схватив намеревавшегося пройти Керима за плечо. - Эй, кто еще здесь не знает меня?! И одновременно с разных концов духана закричали: - Победа, азнаур Квливидзе!! - Будь здоров, азнаур Квливидзе!! - Пожалуйста, дорогой, к нашему вину! - Почему к вашему? Мы ближе сидим! Керим побледнел, быстро обернулся, но чубукчи Шадимана нигде не было, он точно растворился в густом паре. Керим поспешно шепнул: - Я от Георгия Саакадзе вести привез. Квливидзе откинулся, молча посмотрел в глаза Кериму и еще яростнее зарычал: - Что?! Теперь шерсть моих овец хочешь купить? А кто тебе продаст? В этом году новые чохи ткут для моей стражи. О шерсти с моим мсахури торговаться будешь, а мой долг научить тебя азнаурской вежливости: пять тунг вина выпьешь. Что? Мусульманину нельзя?! Тогда семь проглотишь. Магометане любят семь. Семь и пять всегда двенадцать, по числу ваших святых имамов... Эй, Пануш, пришли двенадцать тунг красного, которое всегда пью. И под одобрительный хохот Квливидзе поволок Керима в середину духана. Пануш незаметно кивнул юркому парню. Тот, угодливо изгибаясь, подлетел к Квливидзе: - Батоно, здесь места мало, просим в другую комнату, там гуляют все азнауры. Квливидзе, не выпуская Керима, как бы насильно поволок его за стойку, но, очутившись в темной комнате, они скользнули в глубокую нишу и по крутой лестнице спустились в сводчатый подвальчик. Обменявшись взглядом с юрким парнем, Пануш самодовольно подумал: "Так лучше, от царского замка, кроме убытка, ничего не вижу, а от купцов, кроме пользы, тоже ничего не вижу". Пануш мысленно похвалил себя за удачное устройство в "Золотом верблюде" глубокой ниши и сводчатого подвальчика. Такое умное помещение сделало его "Золотой верблюд" излюбленным духаном купцов, имеющих тайны. А где тайны, там золото, а где золото, там всегда духанщику весело... Мягкая ночь расплывалась над заснувшим городом. В домиках, прильнувших к цитадели, словно орлиные гнезда к утесу, гасли поздние огоньки. В дремотной тишине плескалась затихшая Кура. Только в узких окнах Метехского замка желтоватыми бликами мерцали сторожевые светильники. Из "Золотого верблюда" доносились приглушенные взвизги зурны. Мягкая ночь располагала к веселью или к доброму сну. Но Шадиман, поглощенный своими мыслями, уже видел приближение другой ночи. "Мое предположение оказалось правильным, - подумал озабоченный Шадиман, сняв фальшивую бороду и швырнув ее через мост, - мог бы не утруждать себя беседой в этом пахучем "Верблюде"... И чем там только дышат торгаши? Конечно, открыто брать купцов Ирана и бросать в яму не полезно сейчас... Хотя все эти купцы - лазутчики шаха и, что еще хуже, - Саакадзе... Пытки Высокой башни развяжут язык этому Кериму. Можем узнать веселые новости". Начальник метехской охраны князь Баака Херхеулидзе по старой привычке обходил замок, проверяя посты. В полумгле вырисовывались силуэты караульных копьеносцев. Они молча вскинутыми пиками приветствовали проходившего мимо начальника. Баака хмурился - ни одного часа спокойного. То персидские купцы в коже турецких беков, то турецкие беки в коже персидских купцов. То Вардан Мудрый с наклеенными усами бродит по замку, то Шадиман с наклеенной бородой бродит по майдану. То князья шумно точат мечи на азнауров, то азнауры тихо точат шашки на князей. То княгиня Гульшари в темных коридорах поджидает Луарсаба, то царевич Кайхосро в светлых переходах поджидает княгиню Гульшари. Баака даже сплюнул; вот проклятое время: то начальник Баака целую ночь мучает охрану, гоняя по всем углам замка и Тбилиси, то охрана всю ночь мучает начальника, сообщив собачьи новости. Спит ли в этом замке кто-нибудь спокойно?! Спит, мутака на моей тахте! Баака злобно посмотрел на луну, мягким серебром обволакивающую башенки и кипарисы Метехского замка, посмотрел на качающийся в лунных лучах фонарик и уже намеревался повернуть в дворцовый сад, как вдруг перед ним, словно из-под земли, вырос Шадиман. - Гуляешь, дорогой? - Чтоб черт так гулял! - раздраженно ответил всегда спокойный Баака. - Кто сегодня так сильно тебя огорчил? - Ты лучше спроси, кто когда-нибудь меня радовал? - Как, а разве наш светлый царь Луарсаб не веселит твои глаза? - Веселит, поэтому целыми ночами скучаю по темным углам. - Ты самый верный друг царя Картли, хочу, дорогой, с тобой посоветоваться об очень важном деле. Баака насторожился и решил: о чем бы ни попросил Шадиман, сделать наоборот. Шадиман взял под руку Баака, и, гуляя по чинаровой аллее, понизил голос: - Сегодня узнал о намерении Саакадзе шумно войти в Тбилиси. Придется сильные укрепления возвести. Как думаешь, стоит ли просить царя посетить высоты, где князья решили возвести башни? Мне кажется - не стоит. Я, Баграт и Андукапар сами выберем выгодные места. Баака покосился. - Царь должен знать рубежи будущих боев. - А я думал, ты другое посоветуешь, - разочарованно протянул Шадиман, и, помолчав, продолжал: - Тогда, друг, тебе придется удвоить охрану и самому ни на час не покидать Метехи. Баака еще больше насторожился и угрюмо произнес: - Незачем удваивать охрану в замке, когда царь выезжает. Моя охрана - верный щит в дороге, она должна сопровождать царя. - Как хочешь, дорогой, но я думаю, охрана Баграта не хуже твоей охраны. Перепуганный Баака мысленно решил сопровождать Луарсаба лично с усиленной охраной, но, не дав заметить свой испуг Шадиману, насмешливо сказал: - Пока ты узнавал в "Золотом верблюде" о шумном возвращении Саакадзе, в Метехи не менее шумно прискакал гонец с посланием от Теймураза Кахетинского. Шадиман подумал: "От этого начальника не только в золотом, но и в живом верблюде не спрячешься". И с деланным равнодушием произнес: - Наверное, Теймураз опять просит помощи против шамхала. - Просит, только на этот раз царевну Натиа себе в жены. И Баака, махнув рукой, стал подыматься по каменной лестнице на зубчатую башню. Заложив руки за спину, Шадиман зашагал по аллее. Под его ногами тихо поскрипывал песок. Он взвесил услышанное в "Золотом верблюде" и в лунном саду Метехского замка и решил действовать на этот раз стремительно и без промаха. Час спустя в комнату Шадимана, завешанную персидскими коврами, осторожно вошли князья. Раздосадованный неудачей с Керимом, Шадиман язвительно высмеивал Андукапара, в течение четырех лет получавшего от Керима "точные" сведения о Саакадзе. Андукапар с перекошенным от злобы лицом то вскакивал и бегал по комнате, то бросался на тахту, яростно сжимая рукоятку шашки. - Сколько золота передал Андукапар этому разбойнику Кериму, целый монастырь купить можно! - сокрушался скупой Баграт. Шадиман; игриво постукивая по крышке перламутрового ящика, наслаждался злобой одураченных князей, но упорно скрывал свои неудачи. Он открыл крышку и, вынув кисет, высыпал золото. - Я узнал твои монеты и отобрал их у купца Керима. Отсчитай, дорогой Андукапар, свои, а остальные подари моему чубукчи, он помогал князю Шадиману, ради твоего прозрения, давиться жирной бараниной и кислым вином в "Золотом верблюде". Лицо Андукапара напоминало раскаленный медный котел. Он хрипло выкрикнул: - Долго сардар Саакадзе будет смеяться над князьями?! - Над терпеливыми долго, - медленно ответил Шадиман. - Что предлагаешь, Шадиман? - спросил Баграт. - Выход единственный - убрать с нашей дороги царицу Тэкле, сестру Саакадзе. Из любви к ней царь может неожиданно примириться с Саакадзе, а разговор царя с разбойником - смертельный удар по княжеской власти. Долго совещались три князя в полуночной тишине Метехского замка. Наутро чубукчи Шадимана, зевая, будто невзначай, проговорился копьеносцу, что не спал всю ночь, ибо святейший Баграт и князь Андукапар вздумали до утра пить вино у его господина Шадимана. Копьеносец, отделавшись от чубукчи, помчался к начальнику копейщиков. Таким образом Шадиман, когда ему было нужно, не раз обогащал осведомленность зоркого Баака. Узнав от начальника караульных копейщиков о тайном совещании Шадимана, Андукапара и Баграта, Баака решил неотступно сопровождать царя во всех его выездах. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ По вьючно-аробному пути, тянувшемуся вдоль гор, медленно передвигалась арба. Переваливаясь через крупные камни, арба круто взбиралась на высоты, откуда виднелись серебристые зигзаги Куры, и с немилосердным скрипом скатывалась в лощины, перерезанные веселыми горными речками. Удобно расположившись на арбе и подгоняя буйволов хворостиной, дед Димитрия поглядывал на задремавшего Горгасала. Дед бережно поправлял солому, под которой лежало оружие, закупленное Керимом у старосты амкаров Сиуша. Он с гордостью думал о том, как ловко они провели с помощью Пануша тбилисскую стражу, незаметно на рассвете ускользнув из города. Вслед за ними, перекинув на конях хурджини с подарками Саакадзе и глубоко засунув в карманы кисеты с золотыми монетами, выехал из Тбилиси Квливидзе. Азнауру, конечно, было опасно оставаться в Картли, и он решил пробраться в Имерети - убежище всех тех, кто желал скрыться от бед. Дед Димитрия то тревожился, то успокаивал себя. А вдруг таинственный человек, выманивший у Керима монеты, прикажет свирепым гзири догнать Квливидзе?.. - Э, не догонят, - подбадривал себя дед, - трудно догнать Квливидзе, особенно когда у азнаура в кармане кисет с золотом. Донесся конский топот, и дед резко остановил арбу. Горгасал сел, протирая глаза. - Молодец Квливидзе, скоро догнал, - кивнув на дорогу, сказал обрадованно дед. Поздоровавшись со стариками, Квливидзе просил их обо всем рассказать его семье: пусть не тревожатся, и пасхи не пройдет, как опять будут вместе. Прощаясь с Квливидзе, старики высказали ему тысячи пожеланий и наставлений: - Если пойдет дождь, пусть молния пролетит над твоей папахой и стрелой врежется во врага. Если змей с зелеными крыльями из пещеры вылетит, пусть святой Георгий пронзит его копьем раньше, чем змей дотронется до твоего коня, - и дед Димитрия трижды перекрестил Квливидзе. - Помни еще, когда будешь пробираться через Гуджаретский лес, особенно будь осторожен, не смотри назад, а если не вытерпишь и посмотришь, не останавливай коня на окрик молодой женщины с красными волосами. Это лесная женщина. Если будет просить в жены взять, не соглашайся, покажи крест, - на твоих глазах женщина в куст превратится. Если встретишь каджи с топором и каджи задаст три проклятые загадки, вежливо слушай, а тихо повторяй: цминда Петре, цминда Илия, цминда Гиорги. Если не поможет, - я думаю, не поможет, - тогда достань подкову, осторожно к хвосту коня приложи и подари каджи, он всегда любил железо. Сразу забудет про загадки, дорогу тебе покажет и всех зверей с твоего пути отведет, - и Горгасал, вынув из-за пазухи бережно завернутую в тряпку подкову, передал ее Квливидзе. Обняв стариков, азнаур отказался от предложенной еды, не оборачиваясь, поскакал и вскоре исчез за кустарником обрыва. Дед Димитрия плотнее прикрыл оружие и, взяв хворостину, вскарабкался на арбу. Старики свернули с дороги и поехали по зеленой лощине. Арба шумно пересекла ручеек, вползла на узкую тропу, скользнула одним колесом над обрывом, круто полезла наверх и с грохотом скатилась в овраг. Но стариков ничуть не тревожило такое путешествие. В эти дни они чувствовали себя помолодевшими, необходимыми для важного народного дела. И правда, последние три года дед Димитрия и Горгасал, не возбуждая подозрения, перевозили оружие, тайно изготовляемое тбилисскими амкарами и по приказу Саакадзе закупаемое Керимом, приезжавшим два раза в год в Картли. В момент цавкисского заговора на жизнь Георгия Саакадзе азнаурские дружины, по ложному приказу стянутые в Тбилиси, были разоружены и беспощадно разогнаны Шадиманом. Особенно жестоким преследованиям царской стражи подверглась любимая Георгием ностевская дружина. У ностевских дружинников отобрали не только оружие, но и земельные наделы. Им запретили охотиться, джигитовать, одеваться в одежды дружинников. Их разобщили, сделав каменотесами, гонщиками плотов, землекопами, не переставали подвергать жестоким преследованиям. Но покорились они только внешне. Били ли они по мрамору, или вздымали на цепях огромные бревна, или кружили каменные жернова, или на горных озерах высушивали соль, - распаленные ненавистью, они не переставали ждать возвращения Георгия Саакадзе. С каждым годом тайное брожение все больше охватывало деревни Средней Картли. Этому немало способствовали разоренные Шадиманом азнауры, приверженцы Саакадзе. Два года спустя после разгрома азнауров, десятого ноября, в день святого Георгия, азнауры встретились в дремучем лесу у Ничбиси с тайными выборными от народа. Были тут крестьяне из царских поместий, из княжеских деревень, из монастырских владений, из бывших поселений азнауров. Пришли седые, пришли молодые. Суровые лица выражали отвагу и решительность. В затемненной лощине на поваленном молнией дубе сидели азнауры. Против них разместились выборные. Говорили о многом: о Георгии Саакадзе, о скрытом возмущении в деревнях, о последней надежде крестьян на помощь азнауров. Азнауры переглянулись. Медленно поднялся пожилой азнаур и развернул свиток. - Сюда уже внесены имена крестьян, пожелавших стать под азнаурское знамя для борьбы с князьями. Пристально оглядев выборных, он добавил: - Каждый, внесенный в эту грамоту, получит оружие, коня и хлеб. Он напомнил о жизни крестьян в Носте и обещал от имени азнауров Верхней, Средней и Нижней Картли после победы над князьями устроить жизнь по примеру Носте. Выборные, поднявшись, переминались с ноги на ногу. Идя в Ничбисский лес, они твердо решили просить у азнауров крестовой клятвы о ненарушимости обещаний. Они с большим уважением смотрели на свиток, но одностороннее обязательство озадачивало их. Сверкнув глазами из-под нависших бровей, Квливидзе порывисто поднялся, сбросил бурку и напомнил о совместных битвах, о предательстве князей, о лучшей опоре народа - азнаурском сословии. - Эй, народ! - продолжал Квливидзе. - Что головы повесили? Разве на земле вино высохло? Или кони в ишаков превратились? Или, может, женщины курицами стали? И, дружески ударив молодого парня по затылку, еще громче крикнул: - Азнауры вместе с вами месить глину княжескими головами будут. Из одного дерева и заступ и лопата вышла. А мы с вами разве не из одного дерева? Разве азнауры не приправляли добро солью? Кто был обижен азнаурами? И хотя выборные могли бы назвать многих обиженных, но мужественный вид Квливидзе, его веселая речь, слава рубаки и тамады пленили их. Да и выхода другого не было. Вскоре выборные, радостно волнуясь, ставили на свитке неуклюжие крестики, с гордостью чувствуя себя отныне клятвенно связанными с азнаурами, и охотно обещали завербовать в каждой деревне всех, готовых стать под азнаурское знамя. Каждый желающий драться вместе с азнаурами, передаст выборным кизиловую палочку, надсеченную посередине его шашкою, и поклянется такой клятвой над этим знаком верности: "Пусть у меня в битве переломится занесенная на врага шашка, как легко может переломиться эта кизиловая палочка, если я изменю делу азнауров. Да будет свидетельницей в том кватахевская божья матерь и ее пречистый младенец". Кизиловые палочки крестьяне должны были передавать Квливидзе через ностевца Горгасала, дабы азнауры знали число народных дружинников в каждой деревне. Выехав из Ничбисского леса, Квливидзе предложил, для усыпления подозрительности лазутчиков Шадимана, отправиться в Телети и приложиться к иконе и мощам святого Георгия. В ближайший приезд Керима в Тбилиси дед Димитрия и Горгасал передали ему для Георгия тайное послание азнауров. Азнауры сообщали Саакадзе о своих ударных действиях и готовности княжеских, царских и церковных крестьян по первому зову стать под знамя Саакадзе. Крестьяне еще больше уверились в прочности обещаний, когда стали получать оружие для надвигающейся борьбы. Ждали возвращения Георгия Саакадзе. Уже совсем стемнело, когда арба повернула к лесистым предгорьям и въехала в Ничбисский лес. Дед Димитрия, соскочив с арбы, остановил буйволов. Горгасал, подражая оленю, призывно крикнул. Из леса послышался ответный олений крик. Вскоре к арбе приблизились пять крестьян в заплатанных чохах. Сердечно поздоровавшись со стариками, крестьяне, поспешно сняв с арбы вьюки, перенесли оружие в Медвежью пещеру, закрытую камнями и кустарником. В Медвежьей пещере хранилось много оружия, но об этом знали только пять крестьян - выборные от деревень Ахал-Убани, Дзегви, Ниаби, Гракали и Цители-Сакдари. Дед Димитрия зорко следил, как крестьяне заносили в пещеру вьюки и опускали в глубокие ямы, выложенные сухим хворостом. И только когда ямы завалили грудой камней, дед вернулся к арбе, где Горгасал уже распрягал измученных буйволов. Расстелив бурку, дед достал из арбы хурджини, вынул жареное мясо, чурек и бурдючок с вином из "Золотого верблюда". Он бросил на бурку пучки зелени. Костер осветил суровые лица. Взметнувшееся пламя придавало деревьям причудливые очертания. Вскоре наполненная медная чаша пошла по кругу. Молодой гракалец, подняв чашу, пожелал здоровья всему грузинскому крестьянству и выпил за время освежающего дождя, время Георгия Саакадзе. Потемневший лес, казалось, еще плотнее придвинулся к Медвежьей пещере. Где-то под тяжелой поступью потрескивали сухие ветви. Доносилось беспокойное урчание, писк и с дерева - тревожное хлопанье крыльев ночной птицы. Загнав буйволов в пещеру и последовав за ними, крестьяне разложили бурки и, подложив под голову кто папаху, кто башлык, а кто просто камень, тотчас заснули. А когда косой луч солнца скользнул по колючей лапе сосны, вход в опустевшую пещеру был завален камнями и кустарником. Вниз по дороге спускалась арба. У горного родника старики напоили буйволов и сами с наслаждением прильнули к ледяной струе. Нацедив опустошенный ночью бурдючок, бросили в арбу и вытянулись на соломе, предоставив буйволам самим добираться до Носте. - Керим тоже, наверно, сейчас далеко от Тбилиси, - улыбаясь, сказал дед. Старики и не подозревали, что Керим, доехав до первого караван-сарая, переоделся в заплатанную одежду, вымыл лицо и руки шафраном и погонщиком верблюдов богатого купца из Решта вернулся в Тбилиси. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Луарсаб внимательно выслушал Шадимана. Кровавые замыслы шаха Аббаса? Но царь Картли давно был подготовлен к ним. Мстительные планы Саакадзе? Но разве кто-нибудь верил смиренному желанию изгнанника навсегда остаться в Иране? Еще смешнее думать, что опытный полководец спокойно вернется в Картли и с удовольствием сядет в подземелье или даст себя растерзать князьям. Охранная грамота от шаха Аббаса? Но разве грамота спасает от кинжала из-за угла? Или от индийского яда, подмешанного в вино из собственного марани? Значит, война? Но надо всеми средствами оттянуть время. Луарсаб пригласил католикоса, вызвал из Кватахевского монастыря настоятеля Трифилия, из Шио-Мгвимского монастыря отца Доментия. И церковный синклит, мирясь с неизбежностью, постановил предотвратить войну разрешением на брак Натиа с царем кахетинским Теймуразом. Луарсаб, по совету Шадимана, решил использовать свадьбу для тайного военного совещания. Вскоре по дорогам Картли мчались почетные гонцы к царям и владетельным князьям Грузии. Тэкле вчера выдержала сильное искушение. Настоятель Трифилий привез от Русудан пожелание долгих лет царствования Луарсабу и Тэкле. Взволнованно слушала Тэкле о втором сыне Георгия, красавце Автандиле, которого она помнит веселым мальчиком, гоняющимся за голубями, о сыне Иораме, о серьезном Бежане, изучающем науку о звездах, о красивой дочери Маро, носящей имя ее кроткой матери. Еще о многом рассказывал отец Трифилий вкрадчивым мягким голосом. Тэкле осторожно кончиком ленты вытерла затуманенные глаза. С какой радостью она выплакала бы на груди Русудан слезы, накопленные за долгие годы! Но нет! Нет! Она царица и должна помнить, что брат ее изменил царю Картли. Она хорошо поступила, отказавшись вчера от предложения Луарсаба поехать гостить в Ананури. Тэкле вспомнила, как все проклинали Георгия после побега его в Иран. Княжеские замки кипели злобой против "изменника". Особенно, когда от шаха Аббаса приехали послы с грозным предупреждением: брат царицы картлийской Георгий Саакадзе открыл шаху переговоры друзей Шадимана с Турцией. Она тяжело пережила свое несчастье. Кто знает, осталась бы она в живых, если б Луарсаб не пригрозил всех изрубить мечом в случае покушения на ее жизнь. Тэкле умоляла отпустить ее в монастырь. Царица Мариам, Шадиман и многие князья требовали, чтобы царь развелся с сестрой изменника. Но царь властно прекратил домогательства князей, а потом мольбой и слезами добился согласия Тэкле не покидать его до последних минут жизни. И сейчас, слушая ее разговор с Трифилием, он снова и снова гордился избранницей своего горячего сердца. Он осторожно подошел к Тэкле, опустился на колено и с нежностью поцеловал черные косы, переплетенные жемчугом. В распахнутые ворота Метехи въезжали надменные всадники в белоснежных бурках, обшитых золотыми позументами. Въезжали в черных бурках, обшитых серебром, на конях, разукрашенных перьями и бархатом. Въезжали в пурпурных плащах, сверкая чешуйчатыми кольчугами и костяными рукоятками кинжалов. Въезжали светлейшие князья Нижней, Средней и Верхней Картли. Вот Мухран-батони горделиво гарцует на арабском скакуне, вот и молодой Мухран-батони, Мирван, ослепляет всех изумрудными застежками на малиновой куладже. Вот Бараташвили, фамильный знак Шадимана - знак второй линии - угрожает с конских чепраков. Вот Эмирэджиби, Квели Церетели, Цицишвили. Вот Магаладзе, старый волк Леон, с сыновьями Тамазом и Мерабом, - все трое на одинаковых серых жеребцах. Снова рокочут рога, и метехская охрана еще ниже склоняет позолоченные копья. В замок въезжает с воинственной свитой Леван Второй, владетельный князь Самегрело. В золотых ножнах тяжело покоится фамильный меч. Въезжают Эристави Ксанские, Джавахишвили, Палавандишвили. Вот владетельный князь Абхазети, светлейший Шервашидзе, с блестящей свитой молодых абхазских князей - все на черных конях с белой сбруей. Толпы тбилисцев, запрудив все прилегающие к Метехи улички и Сеид-Абадский мост, встречали всадников криками и веселыми восклицаниями. Ближе к воротам в толпу зевак затесался Керим. Под радостный перезвон метехских колоколов колышутся знамена грузинских царств и владетельных княжеств. На зеленом шелке абхазского знамени золотой козел горделиво вытянул переднюю ногу. Колышется гурийское знамя: на розовом бархате под восьмиконечной звездой грациозно застыла серна. Высоко поднял знамя гуриец в короткой красной куртке, пропуская Мамия Второго Гуриели, владетельного князя Гурии. На затейливо перевязанном башлыке Мамия сверкает драгоценный султан. Луарсаба искренне обрадовал приезд имеретинского царя Георгия Третьего. Вот рядом с ним, на белом коне, царица Тамара и наследник Александр. Плывет голубое знамя Имерети: олень с большими рогами и серебряным крестом на лбу притаился в шелковых складках под золотой короной. Только въезд царевичей Баграта и Симона вызвал общее недоумение. Царские одежды, золотые пояса династии с прямыми мечами времени Давида Строителя, развевающиеся перья на пышных тюрбанах, разукрашенные серебром и сафьяном кони, свита и личная охрана из рослых мсахури в боевом вооружении подчеркивали: въезд Баграта в Метехский замок равен въезду царей. Особенно поразило всех знамя, высоко поднятое великаном-знаменосцем: два вздыбленных льва на зеленом бархате поддерживают знак Багратидов; под короной хитон Христа, арфа Давида, рога, меч и скипетр. Это знамя выносилось в особо важных случаях: или когда вторгнувшийся враг вынуждал Багратидов всех грузинских царств объединить войска под родовым знаменем, или когда четыре картлийских сардарства-воеводства - Сабаратиано, Сацициано, Самухрано и Саарагво - давали клятву верности наследнику Багратиду, взошедшему на престол Картли. Луарсаб полуобернулся к Баака и едва слышно спросил: - Не знаешь ли, мой Баака, на какой престол собирается сесть Баграт? - Шут собирался тихо прокрасться к чужой жене, а бубенцы на колпаке только рассмешили разбуженного мужа, - сквозь зубы процедил Баака. Теймураз, царь Кахети, приехал еще утром. Спрыгнув легко с коня, Теймураз заметил в узком окне мелькнувшее девичье лицо. Царевна Натиа, прозванная за пышность хлопком, окруженная подругами, смотрела на блестящий съезд гостей. Она, как невеста, до вечернего пира должна была томиться с подругами в закрытой комнате. Сейчас Натиа любовалась, как в почетном кольце копейщиков переливается светло-красный шелк - знамя Кахетинского царства: под короной - крылатый светло-зеленый конь держит двухконцовый стяг, увенчанный крестом. Гостеприимец и удельные царевичи Вахтанг и Кайхосро встречали гостей и учтиво помогали стройным ножкам княгинь и княжон становиться на узорчатые ковры, разостланные на каменных плитах двора. Баака, придерживая шашку, осторожно выбрался из толпы придворных и прошел в боковую башню караула. Через час в Твалади и в Кахети поскакали гонцы с посланием от Баака. А на пятый день свадебного пира в Метехи въехали царские азнауры - Асламаз с отборной сотней тваладцев на белых конях и Гуния с отборной сотней на черных конях. И еще через день из Кахети галопом въехали в Метехский замок девять братьев Баака Херхеулидзе. Старшему из них было не более тридцати, а младшему около семнадцати. Братья отличались одинаковыми белыми чохами, одинаково кверху торчали задорные усики, и даже цвет кисточек на цаги был одинаков. Братья славились буйной веселостью, безудержной храбростью и меткостью ударов своих шашек. Не успели они еще как следует обнять Баака, как тотчас их зачислили в личную охрану царя. Луарсаб добродушно пошутил над осторожностью Баака и подарил ему драгоценный ятаган, а девяти братьям - шашки из дамасской стали. Тэкле поцеловала Баака и надела на него талисман: агат в золотой оправе, дарующий силу предвидения. Зная, как много надежд возлагает Луарсаб на этот съезд, Тэкле решила помочь ему в приеме знатных гостей и выйти из затворничества. Прислужницы Тэкле радостно открыли большие, окованные железом сундуки, пять лет не открывавшиеся, и разложили на тахте царский наряд. На Тэкле засверкало белое атласное платье и темно-малиновая мантия с вышитыми жемчугом белыми лилиями. Под казакином на малиновой вставке замерцали изумрудные звездочки. Узкие ленты на бортах казакина, украшенные узорами из крупных изумрудов, замыкались на талии круглой драгоценной пряжкой. Широкие шелковые концы пояса с бахромой, затканного розовыми птицами, ниспадали на платье. Черные длинные косы с вплетенными жемчугами и нежный отсвет щек Тэкле оттенялись белоснежной фатой - лечаки, ниспадающей на тонкие плечи и пышную мантию. Султан на короне и жемчужные подвески подчеркивали необычайную красоту Тэкле, и она, словно ожившая фреска, смотрела из драгоценной рамы большими печальными глазами и, как видение, тревожила и восхищала всех. Царица Тамара, славившаяся большим умом и изящным вкусом, увидя Тэкле, изумленно вскрикнула: - Ты ли это, царица Тэкле, или я вижу сон? Может, царица ангелов слетела с неба вознаградить нас за земные страдания лучезарным видением рая? И Тамара обняла смущенную и взволнованную Тэкле. Гульшари, пользуясь уединенностью Тэкле, до съезда царила на всех приемах. Отодвинутая в тень красотой и нарядом Тэкле, Гульшари сразу возненавидела Тамару, а ненависть к Тэкле вспыхнула в ней с еще большей силой. Видя, как Тэкле обаянием и умом расположила царей к военному союзу, Шадиман приказал князю Баака оберегать царицу от всех случайностей. Озадаченный Баака поведал об этом царю, и тронутый Луарсаб стал еще доверчивей прислушиваться к советам Шадимана. К вечеру, после большого приема в тронном зале и торжественной трапезы, когда женщины отдыхали за приятной беседой в покоях Тэкле, а мужчины возлежали на мутаках, куря кальян и предаваясь кейфу, от Эристави Арагвских прибыл гонец с подчеркнуто скудным подарком невесте. Написанное без обычных учтивостей послание извещало Луарсаба, что князья Эристави Арагвские не могут прибыть на свадебный пир. Хотели прибыть, говорилось в послании, но приготовления к походу на непокорных мтиульцев отнимают у князей все время. Оскорбленные отказом Тэкле повидать воспитавшую ее Русудан и угождая шаху, Эристави решились на открытый разрыв с Метехи. Луарсаба немало обеспокоила вражда могущественных владетелей, но он никому не дал этого заметить. Задетая оскорблением, нанесенным царской семье, и не сомневаясь, кому она этим обязана, Мариам решила отплатить тем же. Напрасно Шадиман уговаривал ее подождать, - скоро придет время Эристави Арагвских, и они будут проклинать час своего рождения. Но Мариам, уже много лет таившая ненависть к Русудан, не хотела упускать случая. Тем более, что потайная комната молельни Мариам давно забыта Шадиманом. Отговорки, что он, Шадиман, опасается возбуждать в Луарсабе неудовольствие, не могли заглушить в Мариам оскорбленного самолюбия, а внимание Шадимана к княгине Цицишвили отнюдь не успокаивало сердца. Сейчас царица радовалась возможности поступить вопреки советам Шадимана. Утром к Арагвским Эристави двинулся караван. Три старых верблюда покачивали на облезлых горбах заплатанные тюки, набитые поношенной одеждой и обувью. Прибыв в Ананури, хилый "начальник" каравана в оборванной чохе с перекошенным от страха лицом передал для Русудан послание. Но Русудан, не желая вспышкой гнева доставить удовольствие Мариам, не только не приказала обезглавить дерзкого посла, но повелела накормить несчастного. Она заперлась с матерью, княгиней Нато, в комнате и вслух прочла: "Русудан! Благословен еси единородный сын и слово божие, Иисус Христос, и непорочная родительница его, дева Мария. Ты цветешь подобно неувядаемой розе эдема и украшена подвигами благочестия. Ты сияешь подобно утреннему Фебу, ты райская ветка, из любви к Христу принесшая многочисленный приплод и по этой причине прославленная далеко за пределами святой Иверской земли. До меня дошло, что ты обременена многочисленным семейством и живешь у отца почти вдовой, ибо твой муж хан Саакадзе никогда не посмеет переступить порог Картли. Из милосердия посылаю тебе собранную в моих старых сундуках одежду, пересмотри, наверное, тебе и твоим детям пригодится. Господи, возвеличи меня и услышь ныне взывающую к тебе! Пребывающая в заботах о своих поданных царица цариц Мариам". Русудан долго смеялась над бессильной злобой Мариам. К счастью, Нугзар, Зураб и Баадур уехали на охоту, и Русудан с трудом уговорила бушующую мать скрыть от них глупый поступок Мариам. - Еще не пришло время расправиться с ними, подождем Георгия. Тогда метлой выметем из Метехи. Пошептавшись с матерью, Русудан отослала в Метехи ответное угощение. Разодев в шелк и бархат хилого гонца Мариам и водрузив на дряхлого осла кувшин с серной банной мазью для снимания волос, мамка Русудан собственноручно прикрепила к хвостам трех старых верблюдов знамя светлейшего князя Липарит - отца царицы Мариам. Русудан написала послание, способное возбудить зависть даже остроумного султана Джелал-эд-дина. "Великой царице цариц, до неба возвысившейся своею добротой, преданнейшей защитнице Христа, непоколебимой перед соблазнами сатаны, милостивой к несчастным, помогающей больным, кормящей сирот, беспорочной, во всякое время достойной громких похвал и упования всего христианства. До меня дошло, что ты, царица цариц Мариам, по собственному желанию осталась вдовой и живешь у сына, покинутая веселым рыцарем. По этой красивой причине утруждаешь себя вырыванием волос со своей мудрой головы. Из милосердия посылаю тебе мазь для снимания более легким способом последней травы, вежливо называемой твоими придворными угодниками волосами. Твоих верблюдов с тюками за непригодностью также возвращаю тебе, ибо ты донашиваешь одежды, пока они не покроются потом и салом, и от них идет дурной воздух, ощущаемый за три конных агаджа. Надеюсь, многомилостивый бог вскоре удостоит тебя за ангельскую доброту вознесением на небо, ибо ты родилась под благоприятным созвездием и лик твой - солнцеподобное светило. Пребываю на грешной земле в счастливом супружестве с полководцем Георгием Саакадзе. Княгиня Русудан Саакадзе из могущественного рода князей Эристави Арагвских". В воскресенье утром, когда в Метехи гремели пандури свадебного пира, а на майдане гремели весы и аршины, в час, когда праздничная толпа, торгуясь и переругиваясь, теснилась у крытого караван-сарая, по узким уличкам Тбилиси с трудом передвигался странный караван. Тбилисцы изумленными глазами провожали трех облезлых верблюдов с княжескими знаменами у хвоста и покорно плетущегося за ними дряхлого осла с кувшином на спине. Под улюлюканье, смех и шуточные восклицания хилый "начальник" каравана, он же погонщик и гонец, облаченный в богатую одежду, с перекошенным от страха лицом вогнал верблюдов и осла в задние ворота Метехского замка. Получив "ответное угощение", Мариам от ярости чуть не лишилась рассудка, особенно когда узнала, что дерзкий погонщик, с разрешения Шадимана, выстроил у нее под окном позорный караван и через царевича Кайхосро вручил ей послание Русудан. Рассвирепев, Мариам велела бросить погонщика в Нарикала - башню для малоопасных преступников. Мариам осатанела, видя лицемерное возмущение придворных, которые за ее спиной давились смехом. Но что еще хуже - это веселые огоньки в глазах Луарсаба. Проклятая Русудан и на этот раз восторжествовала. Лазутчик донес Луарсабу: умная Русудан скрыла от отца и братьев послание Мариам, и все окончилось бранью, развеселившей весь Метехи. Свадебный двухнедельный пир подходил к концу. Только один Шадиман мог так умело поддерживать достоинство царского замка. Незадолго до свадебного пира из Тбилиси выступили в разные стороны Картли отряды сборщиков. Под вопли мужчин и плач женщин в деревнях и поселениях они брали скот, птицу, кувшины с медом, просо, масло, вино. Отбирали фрукты, сыр, тащили визжавших свиней, блеющих овец, кудахтающих кур, мычащих коров. Нагружали на арбы корзины с битой дичью, овощами, рыбой. Гзири и нацвали не брезговали ничем: "Что не съедят князья, сожрут слуги". Вереницы ароб и стада рогатого скота беспрерывно тянулись к Тбилиси и поглощались боковыми воротами Метехского замка. Все это кипело в больших котлах, жарилось на жаровнях, на вертелах, плавало в жиру, пряных соусах, разукрашивалось зеленью, цветами, поспешно разливалось, раскладывалось в золотые чаши, на золотые блюда, подхватывалось и вплывало в большие залы царского пира. Блюда с золотыми знаками Багратидов склонялись перед знатными гостями и опустошались под звоны чаш и веселые возгласы толумбаша. Княгини тонкими пальцами, усыпанными перстнями, осторожно разламывая поджаренное крылышко цыпленка, вели изысканный разговор о грузинских стихах, о тонкости рисунка на китайских вазах, о заманчивых картинах из "Тысячи и одной ночи". Князья запивали вином из прадедовских рогов душистое мясо, пряную дичь и, подхватывая остроумные тосты толумбаша, пересыпали изысканные ответы афоризмами Шота Руставели и Фирдоуси. Высшее духовенство, степенно запивая нежную рыбу светлым вином, переговаривалось о фресках грузинских храмов, о каллиграфии древних книг, о значении Иверской церкви. Теймураз, польщенный пышным празднованием его свадьбы, поклялся Луарсабу в дружбе и братстве. Тесная связь Кахети и Картли подсказала Мамия Гуриели и Левану Мегрельскому войти в военный союз. Георгий Имеретинский отчасти по собственному желанию, отчасти под давлением Тамары тоже поклялся в дружбе Луарсабу и Теймуразу. Сегодня последний вечер свадебного пира. Все шумно веселы, все довольны. Многие княжны запылали любовным жаром, многие рыцари отдали свои сердца "гибким сернам". И тут же, под благосклонным вниманием царей и цариц, намечались соединения сердец и знамен. На угловой тахте, утопая в шелковых мутаках и подушках, шептались княгини. - Нино Магаладзе, наверное, под языком кизил держит. - Будешь кислым, когда две недели, кроме зеркала, тебя никто не замечает. - Тамаз и Мераб тоже мало танцуют. - Из-за Астан сердятся. - Сами виноваты, зачем пустили Реваза в Иран. - Правда, принесенное ветром ветер и унесет. - Гульшари, как ядовитая змея, шипит. - Довольно чужим местом пользовалась. - Чужой тахтой тоже довольно... - Мариам свое лицо потеряла... - На лошадиный каштан стала похожа. - Никогда не была очень красивой... - Умной тоже нет. - А Теймураз к невесте совсем спокоен... - Стесняется, родственница. - Ничего, привыкнет. У иного и орехи не шумят, а у Теймураза и хлопок затрещит. - Ха... ха... ха... - Хи... хи... хи... Нато всегда развеселит. Тэкле оживлена, она словно проснулась от тяжелого сна, на нежных губах расцветает теплая улыбка. Тэкле поднимает бархат ресниц, и два черных солнца обжигают самые ледяные сердца. Взволнованная молодежь доверяла Тэкле свои тайны. К ее советам прислушивались пожилые княгини. Ее посвящали цари в планы будущих битв. К ее ногам бросали витязи оружие, умоляя для счастья наступить на клинки. Луарсаб не сводил с нее влюбленных глаз. Он радостно думал: наконец моя Тэкле стала не только царицей моего сердца, но и царицей Картли. Вот она сидит, окруженная первыми красавицами, но все звезды меркнут перед сиянием луны в четырнадцатый день ее рождения. Имеретинской царице наконец удалось уговорить Тэкле спеть написанную ею самой песню любви. Нежно звенят струны чонгури, перебираемые тонкими пальцами. Нежно звенит голос Тэкле: Какими словами описать мне Красоту царя сердца моего? Какими шелками вышить Прекрасное имя его? Есть ли на земле ценность больше, Чем мудрость царя сердца моего? О люди, скажите мне, где найти Песни, достойные слуха его? Где найти слова, достойные внимания его? Где найти красоту, достойную взора его? Есть ли душа возвышеннее его души? Есть ли пламя сильнее его взгляда? Есть ли цветы ароматнее его уст? О люди, не ищите напрасно: Ни на небе, ни на земле нет равного Царю сердца моего. Как же мне смеяться без смеха его? Как же мне петь без взгляда его? Как же мне жить без любви его? О люди, скажите, как жить Мне без любви царя сердца моего? Тихо замолкла песня, а струна чонгури еще звенит в зачарованной тишине. Тамара крепко поцеловала Тэкле и растроганно сказала: - Бог обидел меня, не дал дочери, но в тебе я нашла долгожданную радость. Будь мне дочерью, прекрасная Тэкле, и тебя прошу, мой прекрасный Луарсаб, будь мне сыном. Не успел взволнованный Луарсаб ответить, как Гульшари, рванув на себе подвески, задыхаясь от гнева, прохрипела: - Ты делаешь добро, царица Тамара, приглашая к себе в дочери кроткую Тэкле, но царица Мариам - да живет она вечно! - мать Луарсаба Багратида, и ему незачем запасаться второй. Пораженные, все молчали. Слышалось только тяжелое дыхание Луарсаба. Глаза Тэкле блеснули грозовой молнией, рука властно отбросила чонгури: - Княгиня Гульшари, ни твой возраст, ни твое положение в царском замке не дают тебе права на подобную дерзость. Горный воздух замка Арша будет полезен для укрощения твоего нрава. Побледневшая Гульшари до крови закусила губу и, с трудом сохраняя величие, поспешно покинула зал. За нею, шатаясь вышел Андукапар. Восхищенный Луарсаб поцеловал край ленты на плече Тэкле. Шадиман изумленно смотрел на Тэкле... Как раньше не замечал? Ведь это достойная сестра Саакадзе! Как допустил столько лет созревать ядовитый плод?! Сегодня плебейка изгнала из Метехи светлейшую Гульшари, и влюбленный Луарсаб целует ей хвост. Завтра она захочет изгнать из замка всех князей, и Луарсаб будет целовать ей ноги, крича о необыкновенной мудрости царицы Картли. Через день она захочет меня бросить в подземелье, даже наверное замышляет такое, а Луарсаб будет целовать след ее копыт и воскликнет, что она избавила царя Картли от шадимановского ига. При поддержке царицы Тамары хочет брата в Картли вернуть. Как раньше не замечал! За две недели всем царям ума прибавила... Как мог не видеть смертельную опасность у себя под усами! Оглядев затихший зал, Тэкле махнула платком. Загремели пандури, и, угадывая желание царицы, понеслись в танце стройные пары. Танцевали молодые, танцевали старики. Плавно неслись по ковру легкие фигуры. Колыхались в воздухе легкие шелка. Изгибались, как крылья, изящные руки. Мертвенная бледность покрыла лицо Тэкле: "Как лебеди плывут". Ей показалось, что зал поет... "Песня лебедя!" - мелькнуло в ее встревоженном мозгу, и непобедимый страх сковал сердце. До боли стало ясно: двухнедельное ее торжество - тоже песня лебедя. В испуге и смятении взирала Тэкле на кружащийся зал. - Жизнь моя, прошу! - точно издалека донесся голос Луарсаба. Очнулась Тэкле, широко раскрытыми глазами смотрит на Луарсаба, и ей снова кажется - Луарсаб не рядом, а за далекой каменной стеной. - Жизнь моя, прошу!.. Трепетно взмахнув руками, Тэкле понеслась, едва касаясь ковра. И снова, как тогда в ностевском саду, слышит она жаркое дыхание опьяненного Луарсаба. И снова все окружающее теряет реальность. Где-то мелькают восхищенные глаза, где-то слышится сдавленный крик восторга, и совсем близко обжигающий взгляд Луарсаба. И как тогда, в саду у брата, падает она к ногам царя и, рыдая, восторженно повторяет: О люди, скажите, как жить мне Без любви царя сердца моего? Этим танцем закончился двухнедельный свадебный пир. Под звон чаш, под раскаты пандури был заключен военный союз трех грузинских царств и двух владетельных княжеств. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ На другой день после разъезда гостей Луарсаб, узнав, что Андукапар остался в замке, удивленно спросил: - Как, разве Андукапар не последовал за княгиней Гульшари? Не следует обрекать ее на долгое одиночество в замке Арша. Шадиман понял: Андукапар изгоняется из Метехи навсегда, и, вздохнув, произнес: - Андукапар сильно заболел. Еще бы не заболеть от такого огорчения. Он, как перезревший красный перец, на тахте лежит, даже память от внутреннего огня потерял, никого не узнает. Старая Нуца лечит, ставила пиявки, поила напитком из тваладских трав, растирала уксусом, прикладывала сердолик, уверяет старая ведьма, если князь спокойно три дня пролежит, здоровым встанет. Я велел Тамазу и Мерабу не отходить от Андукапара. Как только Андукапар глаза откроет, его посадят в арбу и отвезут в Арша, - и, не давая ответить Луарсабу, быстро продолжал: - Кого прикажешь, мой светлый царь, назначить вместо Андукапара начальником замка? - Вызови старика Газнели - вдовец, от него будет меньше неприятностей. - Очень удачно придумал, мой царь. Сегодня же пошлю к князю гонца, - и тут же решил, что этот гонец доедет к Газнели не раньше, чем через три дня. Запершись в своих покоях, Шадиман надел свободную чоху, позвал чубукчи, приказал подать столетнее вино и сушеные горийские персики, начиненные орехом, и пригласить к нему князей Цицишвили и Джавахишвили. Когда за чубукчи закрылась дверь, Шадиман выпил из золотой чаши черное густое вино, откусил персик и подошел к своему любимому лимонному дереву. Он осторожно снял засохший лист, озабоченно осмотрел корни и с нежностью погладил шершавые спинки золотистых плодов. Это дерево много лет помогало ему углубленно развивать тайные замыслы. Срезая лимон или осторожно сдувая пылинки с блестящих листьев, Шадиман сплетал сложные нити своих планов. И сейчас, перед выездом на иранскую границу, Шадиман обдумывал принятое им решение. Он не заблуждался относительно намерений Саакадзе и знал, какая опасность надвигается на княжеские знамена. Но он, Шадиман, сумеет противопоставить силам шаха Аббаса силы грузинских царств. Удар будет нанесен верный, а для этого необходимо согласиться на многолетние домогательства Стамбула, на военный картлийско-турецкий союз. И когда вошли князья Цицишвили и Джавахишвили, уже было готово длинное послание к Ахмеду Первому, написанное с полным знанием внутреннего положения турецкого государства и рассчитанное на немедленное согласие султана с помощью грузинских царств расправиться, наконец, с кровным врагом османов - шахом Аббасом. Отправив князей личными послами в Стамбул, Шадиман стал думать о назревшей необходимости укрепить внутреннее положение Картли. Разрыв с Эристави Арагвскими тоже надо учесть... хотя... Шадиман улыбнулся, вспомнив, как встревожились Эристави Ксанские и Мухран-батони, когда он, Шадиман, под шум свадебного пира просветил их, что ждет всех князей в случае возвращения и победы Саакадзе. Он напомнил растерянным князьям "азнаурский бунт"... И сейчас Шадиман, довольный, расправил выхоленную бороду, вспомнив донесение лазутчика о Нугзаре, потерпевшем поражение в стараниях заключить союз с Эристави Ксанским и Мухран-батони и расположить их в пользу Саакадзе. Но Шадиман упустил более важное обстоятельство: увлеченный организацией защиты княжеских знамен Картли, он забыл о народе. Свадебный пир, где надо было кормить и одаривать не только многочисленных знатных гостей, но и огромные свиты и полчище слуг, опустошил не столько царскую казну, сколько крестьян, амкаров и торговый люд. Введенный единовременный натуральный налог в деревнях обрек крестьян на полуголодную зиму... - Мы угощали, а не царь, - горестно покачивали головами крестьяне. А приверженцы Саакадзе, украдкой появлявшиеся то в одной, то в другой деревне, усиленно разжигали недовольство народа. Землепашцы, пастухи, аробщики, шелководы, плотогоны, охотники, лесорубы, табунщики в ветхих бурках, разорванных чохах, поношенных башлыках, истоптанных каламанах плотно обступали мествире и таинственных вестников из Ничбисского леса, и разрасталось желание навсегда сбросить железное ярмо Шадимана. С каждым днем азнаур Квливидзе получал все больше кизиловых палочек с надрезом. Ропот деревень подхватывался городами Тбилиси, Мцхета, Гори, согнутыми непосильной тяжестью налогов. Шадиман перед съездом царей и владетельных князей собрал меликов и красноречиво обрисовал, что ожидает купцов и амкаров, если царь Луарсаб не сумеет вооружиться против кровавого шаха Аббаса. А для этого необходимо богато встретить царей и князей, ибо по подаркам царя судят о силе народа. Не давая опомниться меликам, польщенным приемом в Метехском замке и государственной беседой, Шадиман тут же назначил мизерные цены на изделия амкаров и товары купцов, необходимые для подарков сзываемым гостям. Это вызвало ропот и скрытое возмущение богатых купцов, и мелких торговцев, и амкаров. В то же время Саакадзе устраивал в Иране большие заказы картлийским амкарам на оружие, седла, бурки, шорные товары. Он добился для картлийских купцов льготных условий. Такая политика способствовала развитию ирано-грузинской торговли и, естественно, встретила полное одобрение шаха Аббаса, ибо сказано: "Если хочешь перебраться на тот берег, начинай строить мост с этого". Конечно, шах Аббас не знал о связи Саакадзе с картлийскими азнаурами, не знал, что через них Саакадзе держит связь с грузинским народом. В замке готовились к отъезду на пограничные высоты. Луарсаб старался скрыть от Тэкле тяжесть предстоящего расставания. Его любовь вспыхнула с новой силой - так тлеющие искры костра под порывом буйного ветра разгораются а яркое пламя. С какой радостью Луарсаб взял бы с собой Тэкле! Но перед князьями неудобно, скажут: даже по делам царства едет с женой, как же на войне будет? Тэкле, со своей стороны, всячески скрывала охватившую ее тревогу. Конечно, не пристало царю сидеть в покоях жены, когда враг на пороге Картли. О, с какой радостью она поехала бы с царем! Но перед народом неудобно, скажут: даже уезжая по военным делам, не отпускает жену от себя. Первый надел куладжу без всяких украшений Шадиман, даже шашка была в простых кожаных ножнах. Следуя его примеру, все царевичи и князья велели спешно шить им одежды простых воинов. Свита и слуги также получили приказ надеть будничные чохи - "не на охоту едем". Такой выезд исключал присутствие женщин. Шадиман, к удовольствию Баака, очищал замок от лишних собеседников. - Спокойнее будет, - сказал Шадиман, наблюдая, как в уголках губ Луарсаба дрогнула улыбка. Уехали княгини, близкие к царице Мариам. Уехали все, дружившие с Гульшари. Даже княгиням Нино и Астан Магаладзе вежливо предложили покинуть Метехи. Баака назначил преданных ему дружинников под начальством азнаура Датико для охраны Тэкле. До приезда старика Газнели начальником Метехского замка был назначен царевич Кайхосро. Шадиман прочел царевичу целую проповедь, как в отсутствие царя надо охранять цариц Мариам и Тэкле. Шадиман даже пробовал в присутствии Луарсаба уговорить Баака остаться в Метехи. Но Баака, видя, с какой настойчивостью Баграт и Симон навязались сопровождать Луарсаба, твердо заявил царю о своем желании подышать свежим воздухом. Попытка Шадимана избавиться от Баака еще больше встревожила Тэкле. Она, вызвав Баака, заклинала его всеми святыми оберегать царя. Ночью Баака беседовал с Зугзой. Зугза, пленница в Метехском замке, была по-прежнему непокорной казашкой: лишь на сомкнутых губах застыла усталость, и порой в черных зрачках вспыхивал недобрый огонь. Зная о чувствах Зугзы к Георгию и Тэкле, Баака доверил Зугзе незаметно оберегать Тэкле днем, а ночью спать, вернее не спать, на пороге опочивальни царицы. Несмотря на ранний час, замок бурлит. На холодных плитах двора выстраиваются оруженосцы. Блестят копья, переливаются в колчанах белые перья стрел. На главный двор старший конюх Арчил вывел царского коня. Он сам оседлал скакуна, осмотрел фиолетовый чепрак, вышитый серебром и золотом, подтянул подпруги, проверил копыта. "Хороший конь - половина удачи", - и Арчил погладил золотистую гриву царского любимца. Наконец из покоев Тэкле вышел Луарсаб. Он легко вложил ногу в узорчатое стремя, перекинулся на седло и загарцевал. Белея мягкая бурка покорно легла на золотистый круп коня. Царь повернул к воротам, а за ним, как тень, - девять братьев Херхеулидзе. И как только конь Луарсаба застучал серебряными подковами по Сеид-Абадскому мосту, тут с криками: "Царь едет" - со всех сторон сбежалась толпа, теснясь на узкой уличке. Увлекая за собой толпу, Керим напрасно стремился выскользнуть из ворот Тбилиси и проследить, в каком направлении последует царский выезд. Рослые стражники по приказу Баака оттеснили толпу, и ни один человек не смог прорваться за ворота Тбилиси. Едва выехали на ганджинскую дорогу и повернули к крцанисским садам, Баака личной охраной окружил тесным кольцом Луарсаба, Шадимана и царскую свиту. Второе кольцо замкнул азнаур Гуния с тваладской сотней на черных конях, и третье кольцо замыкал азнаур Асламаз с тваладской сотней на белых конях. За этими тремя кольцами вооруженных дружинников следовали Баграт, Симон, светлейшие князья и молодые царевичи со своими свитами и дружинниками. По обочинам дороги тянулись цепью царские дружинники, словно конвоируя светлевших и несветлейших князей. Зыбкий розовый туман плыл над вершинами Соганлугских гор. Вдали на отлогах, точно волны, колыхалось желтое руно. Это перегонялась на сочные пастбища высот Ялгуджи царская баранта. И в настороженной утренней тишине глухо разносились окрики чабанов, озабоченные, гортанные: "О-да! Чар-за-цо-о!!". А над ущельем, прижавшись к каменным бокам Хатис-Телетских высот, одиноко белела дряхлая церковка. На вершинах высились сливающиеся с серыми скалами остроконечные замки и древние монастыри. А внизу к подножию гор прижимались ветхими домиками царские и княжеские деревни: Мтелети, Кумиси, Хатис-Телети. Они притаенно молчали. Народ ушел на запашку. Только кое-где из прокопченных отверстий в плоских крышах тянулся медленный дымок. У дороги на покосившихся плетнях сушилось цветное тряпье, черный петух беспокойно метался по крыше буйволятника. Размахивая пучками полевых цветов, к дороге бежали оборванные дети с засохшей на ногах грязью. У низеньких дверей словно застыли старухи с прялками. Около опрокинутой арбы уныло лежало колесо, и на почерневшем шесте торчал белый оскалившийся череп. Луарсабу показалось, что череп издали подмигивает ему. Дорога круто поднялась на Шавнабада - "Черную бурку" - пик, густо заросший развесистыми деревьями. Здесь остановились на первый привал. Пока разбивали шатры, прогуливали коней, оживленно приготовляли еду, Луарсаб, с наслаждением вдыхая свежий воздух, забрался на верхний уступ Шавнабада. За ним неотступно вскарабкались девять братьев Херхеулидзе. Луарсаб расстегнул ворот, сбросил папаху и растянулся на ворохе багряных листьев. Сощурившись, он смотрел на прозрачную синеву. Колыхнулась ветка, и, блеснув розоватыми крыльями, красная птичка с тревожным криком пронеслась над головой Луарсаба. "Тэкле!" - подумал он и, невольно поднявшись, стал следить за улетающей птичкой. Ничем не нарушаемое торжественное безмолвие наполняло ущелье. Между горами в серебристом тумане лежали долины, словно разостланные пестрые ковры. И в отдаленной синеве Картли, опоясанные черными тучами, в суровом молчании застыли, нахлобучив белоснежные башлыки, снеговые исполины Кавказа. Солнце подходило к зениту, когда затрубил призывный рог. Вскоре по лощине снова застучали копыта коней. Где-то в третьем кольце дружинник затянул любимую песню тваладцев. И молодые голоса задорно подхватили веселый напев: Бей дружнее в тулумбасы, Триалетская дружина! Эй, Нодары и Тамазы, Песню слушайте грузина. Кто не знал меня, Заала, На пиру в хмельных разливах? В Картли я встречал немало И красавиц и красивых. Но одну Жужуну в Мцхета Полюбил, как рыбу в чане, Не один бурдюк за это, Восемь выпил их в марани. Эй, Заал! Жужуне дорог Будешь ты, как черт колдунье. Бурдюков ты выпей сорок, Чтоб понравиться Жужуне. Бей дружнее в тулумбасы, Триалетская дружина! Ей к лицу сафьян, атласы. И к лицу любовь грузина. Изменить могу ль красотке? Губы родника послаще. Хоть трясусь, как от чесотки, Пить, друзья, хочу все чаще. Эй, Заал! Смотри, влюбленный! Твой родник тобою начат. Конь упоен - упоенный, Хоть и хочет, да не скачет. Эй, дружинники, без шуток! Поклянусь - Жужуна чудо! Сколько лет ловил я уток, Сам теперь попал на блюдо. Стан ее, скажу не грубо, Не обнять, друзья, нам вместе, Ноги смуглые - два дуба, Грудь - как два кизила в тесте. Эй, Заал! Поздравить надо! Больше песен! Больше шума! Только мы немного рады, Что не нас прижмет Жужуна. Дождь вина, баранов мясо К свадьбе приготовь грузинам!.. Бей дружнее в тулумбасы, Триалетская дружина! Раскатистый смех огласил лощину. Среди шуток и песен не заметили, как подъехали к деревне Кода, владению Реваза Орбелиани. Царь вдруг нахмурился и, стегнув коня, проскакал мимо. Уже мягкий туман спустился с гор, когда показалась Марабда, владение Шадимана. Усталые кони, почувствовав запах жилья, весело замотали головой, убыстряя рысь. Шадиман в изысканных выражениях просил царя остановиться на ночлег в его замке. Но Баака решительно запротестовал, - разве князь не знает, что посещение царем княжеских замков невозможно без тройной просьбы, а Шадиман ни словом не обмолвился в Метехи о приглашении. Не нарушая власти начальника охраны, Луарсаб первый поскакал вперед к марабдинским полям, где разбили шатры на короткий ночлег. Едва забрезжила заря, как отдохнувшие кони с шумом стали переправляться через речку Алгети. Всадники, стоя на седлах, подбадривали коней криками и взмахами нагаек. К вечеру отряды достигли Марнеули, конечного пункта Картлийского царства. Здесь, на покатой вершине Ломта - Львиная гора - были разбиты шатры. ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ - Отодвинув пяльцы, Тэкле грустно погладила лиловый шелковый платок, предназначенный Луарсабу. Безотчетная печаль все больше охватывала ее. Непривычная тишина замка пугала своей настороженностью. Она велела петь прислужницам веселые песни. Потом позвала старшего дружинника Датико и почему-то долго расспрашивала о его семье. Она ловила себя на мысли: "Невнимательно слушаю!" - и, заглаживая вину, подарила взволнованному Датико для его матери атласную шаль, затканную васильками. Потом расплела черные косы и не заметила, как Вардиси вновь их заплела. Она не дотронулась до принесенных яств и не прикоснулась к золотой чаше с белым вином. Не помогли уговоры Вардиси. Царица решила до утра не прикасаться к еде, дабы молитва ее была угоднее богу. Ее утомил даже короткий разговор с Кайхосро и молодым Газнели. Она подходила к узкому окну и с надеждой смотрела вниз. Но конь Луарсаба не стучал копытами по метехскому мосту. Едва надвинулись сумерки, Тэкле велела зажечь роговые светильники по всему замку. Она хотела спуститься в сад, но тут же забыла об этом и снова села за пяльцы. Сонная тишина сковала Метехский замок. Только изредка неосторожное копье заденет стену или сдавленно кашлянет копьеносец. Любимец Баака Датико, недавно за верную службу получивший звание азнаура, обрадованный вниманием царицы, особенно тщательно проверил ночную стражу и вернулся к покоям Тэкле. Перед иконой святой Нины, держащей крест из виноградных лоз, молилась Тэкле. Мерцали разноцветные лампады, и мягкий весенний аромат струился через узкое окно. Только в полночь царица Мариам отпустила наконец Зугзу. Казашка сняла звонкие браслеты, одела мягкие чувяки и, выждав, когда в замке замерли все шорохи, тихо скользнула вдоль стен, едва касаясь пола. Пройдя сводчатый переход и обогнув охотничий зал, Зугза остановилась. Затаив дыхание она еще сильнее прижалась к стене, сливаясь с холодным мрамором. Там, где у темного перехода сверкал стеклянными глазами леопард, на полу под мерцающим светильником лежал дружинник, нелепо запрокинув голову, крючковатыми пальцами сжимая копье. Зугза, подкравшись, тихо толкнула копьеносца ногой. Дружинник не шевельнулся. "Пьян, презренный!" - подумала Зугза. Но, скользнув дальше, она вздрогнула: за углом, скорчившись, лежал второй дружинник, а дальше еще и еще... Ужаснувшись, Зугза решила разбудить царевича Кайхосро и сообщить о странном поведении верных дружинников Баака. Бесшумно она спустилась по крутой лестнице и неожиданно заметила сквозь узкую щель ставен тусклую полоску света. Это были покои Андукапара. Зугза уже намеревалась перейти площадку, но на круглом балконе показалась неясная фигура, дверь в комнату Андукапара осторожно приоткрылась, и Зугза увидела смеющегося Андукапара с обнаженной шашкой, Тамаза и Мераба, надевающих оружие, и вошедшего Сандро. Мгновение - и дверь захлопнулась. Зугза прильнула к косяку: неясное бормотание, что-то зазвенело, что-то с шумом отодвинули, и долетевшее слово "плебейка" захолодило сердце казашки. Зугза все поняла. Перепрыгивая через ступеньки, она бросилась к покоям царицы. Ужас все более охватывал Зугзу: на помощь никто не придет, стража отравлена. Тяжело облокотясь на копье, Датико стоя спал у дверей Тэкле. Стремительно распахнув дверь в покои царицы, Зугза обежала опочивальню, диванную и бросилась в молельню. Тэкле даже не обернулась. - Царица! - задыхаясь, выкрикнула Зугза и кинулась к удивленной Тэкле. - Слава аллаху, ты жива! Стража отравлена, Андукапар и Магаладзе идут сюда, бежим, пока не поздно. И, порывисто схватив за руку ошеломленную Тэкле, увлекла ее за собой. Перебежав сводчатый переход, Зугза внезапно остановилась, не выпуская руку трепещущей Тэкле. В темном провале лестницы послышался приглушенный шум торопливых шагов. Зугза круто повернулась и бросилась с Тэкле к покоям царицы Мариам. Нигде не было стражи, ни живой, ни мертвой. Она вспомнила условный стук, однажды подслушанный ею у Нари. Зугза три раза отрывисто ударила в медный круг. Едва дверь приоткрылась, она сильным толчком свалила Нари, втолкнула старуху в опочивальню Мариам, задвинула тяжелую задвижку и ворвалась с Тэкле в молельню. На шелковой подушке перед открытым ларцом сидела Мариам, перебирая драгоценности. Взглянув на вбежавших, она порывисто захлопнула ларец и метнулась к дверям. Глаза Зугзы сверкали затаенной многими годами ненавистью. Выхватив кинжальчик, казашка вцепилась в волосы Мариам: - Стой, старая ведьма! Открой потайной ход! Кинжал отравлен... Нас убьют, но раньше лезвие пронзит твою совиную грудь! Мариам молчала. Потрясенная Тэкле схватилась за сердце: - Царица Мариам, ты ли мать Луарсаба? Где-то хлопнула дверь. Зугза замахнулась: - Скорей, просохший кизяк! Или умрешь в страшных мучениях! Мариам не двигалась. Издали донесся шум. Зугза решительно приблизила кинжальчик к горлу Мариам. - О-о-открою... - прохрипела Мариам и дрожащей рукой надавила золотой мизинец влахернской божьей матери. Иконе сдвинулась и открыла в стене черный квадрат. Отбросив Мариам, Зугза схватила роговой светильник и втащила в потайную комнату бледную Тэкле. Икона задвинулась. Задрожали язычки лампад. В молельню ворвались с обнаженными шашками Андукапар, Тамаз, Мераб и позади Сандро. Тамаз бросился к опочивальне Мариам. Едва он отодвинул задвижку, как ему навстречу выскочила, изрыгая проклятия, Нари и бросилась в молельню. - Где плебейка? - дико выкрикнул Андукапар, схватив за плечи захлебывающуюся от проклятий Нари. Мераб, Тамаз и Сандро, оттолкнув Нари, бросились обыскивать комнаты. Оправившаяся от испуга Мариам быстро оценила создавшееся положение: "Указать потайной ход - значит отдать в волчьи лапы собственную жизнь. Нет, цари не открывают потайные ходы даже друзьям. И потом, если подлая Зугза найдет выход и скроется до приезда Луарсаба, скажу - сама укрыла Тэкле; если беглянки не найдут выхода - с голода сдохнут, и никто не проникнет в тайну". И Мариам гордо выпрямилась: - Как смеешь ты, Андукапар, врываться ко мне в ночное время и нарушать час моей молитвы? - Не притворяйся, царица, Сандро видел, плебейка с какой-то собакой вбежала сюда. - О какой плебейке говоришь, Андукапар? - Ты хорошо знаешь, о ком я говорю! - Как смеешь подозревать меня?! Никто сюда не входил, видишь, молельня пуста... - Вижу и удивляюсь тебе, царица Мариам! Не ты ли была столько лет унижена? Не ты ли умоляла Гульшари избавить тебя от сестры Саакадзе? Не ты ли сокрушалась перед всеми о моей болезни, зная от Шадимана, что я здоров, как мой конь? Не ты ли в эту ночь не обратила внимания на отсутствие у твоих дверей стражи? Так почему же ты подвергаешь сейчас единомышленников Шадимана смертельной опасности? Или думаешь, я скрою от Луарсаба твое участие? - Как смеешь путать меня в свое темное дело?! Как смеешь угрожать мне? Или забыл: Мариам - мать царя Картли! Благодари бога, я из любви к Гульшари скрою от царя все случившееся в эту ночь... Тэкле, наверно, в покоях Луарсаба, она часто там ищет уединения. Заговорщики, поняв бесполезность дальнейших увещеваний, сжимая оружие, поспешили из молельни. Они метались по замку, выплевывали брань и с лихорадочной поспешностью обшарили все углы Метехи. Андукапар в бессильной ярости смотрел на бледнеющее небо. Потом они пробовали забрался в покои Луарсаба. Но тяжелые двери с потайными замками оставались равнодушными к их усилиям. Утром к главному входу Метехи подъехала арба, разукрашенная коврами и обложенная внутри подушками. Конюхи и слуги теснились во дворе, следя, как чубукчи и нукери осторожно выносили закутанного в бурку Андукапара, стонавшего при малейшем толчке. Больного бережно уложили в арбу. Сандро, смахивая слезы, сел рядом, любовно поправляя на голове Андукапара башлык. Мераб и Тамаз, попрощавшись с царевичем Кайхосро и молодыми придворными, вскочили на коней и выехали вслед за медленно тянувшейся арбой. - Наконец убрался, - сказал царевич Кайхосро стоявшему рядом молодому князю. - Андукапар непременно к обеду вытянется, а я терпеть не могу мертвецов. - А ты думаешь, я люблю к обеду мертвецов? Может, и не вытянется, все же хорошо, что увезли. Без него спокойнее. Разговаривая и вдыхая свежий воздух кипарисовой аллеи, они удивлялись, как поздно в покоях цариц никто не пробуждается. Мариам всю ночь металась по молельне, борясь с желанием заглянуть в потайную комнату. А может, спасти Тэкле? Тогда Луарсаб вернет ей, Мариам, свою почтительность. А Шадиман? Разве не его это дело? Наверно, начнет мстить, у него всегда наготове индийский яд. Мариам вытерла на лбу капельки холодного пота. Она пробовала заснуть, но тут же вскакивала и с криком звала Нари. Нари, накинув засов и придвинув к дверям тяжелый сундук, шлепая сафьяновыми кошами, то давала пить Мариам, то шептала заклинания от разбойников, то подливала в лампады масла и наконец, остановившись перед царицей, поклялась святым Фомой: идти против Шадимана - значит готовиться к собственному погребению. Но когда погасли последние звезды и над Махатскими холмами показалось окровавленное солнце, Мариам, не в силах преодолеть охвативший ее страх и любопытство, надавила золотой мизинец божьей матери влахернской и осторожно вместе с Нари вошла в потайную комнату. Разбросанные подушки, перевернутая тахта и неплотно прикрытый люк безмолвно говорили о происшедшем. Нари поспешно закрыла люк, надвинула медный запор, накрыла ковром, поставила тахту на место и разложила подушки, Мариам облегченно вздохнула: - Пойдем, Нари, если бог захочет, он сохранит Тэкле. Первым проснулся от тяжелого сна Датико. Он с трудом протер мутные глаза, облизывая распухшие губы. Он оглянулся, "Почему лежу на пороге опочивальни царицы? Неужели на страже заснул? Никогда раньше такое не случалось... Хорошо, что царица спит и не видела моего позора..." Датико вздрогнул: рядом тихо стонал, сжимая руками голову, караульный копьеносец. На встревоженный взгляд Датико он с отчаянием пробормотал: - Вели убить, но не рассказывай князю Баака. Десять лет у начальника доверием пользовался, одна ночь опорочила мою жизнь. Убей меня сам, если я выпил лишнее. Датико, ничего не ответив, едва держась на ногах, пошел проверять расставленные им с вечера посты. Он уже больше не сомневался: всю стражу опоили сонным питьем. Но когда? Перед его затуманенной памятью встал вчерашний день: "Утром уехал царь, день был спокойный, потом был осчастливлен вниманием доброй царицы, вечером после еды..." Датико остановился. "После еды? Да, почему-то баранина показалась копьеносцам сладковатой и вино имело чужой вкус..." Датико рванулся вперед. Навстречу ему, пошатываясь, шли пожелтевшие дружинники. Он круто повернулся, бегом бросился к опочивальне Тэкле и, не помня себя, забарабанил в дверь. Наконец вышла, цепляясь за стену, Вардиси с темным отсветом на щеках и желтыми белками глаз. "Тоже усыпили", - с нарастающим ужасом подумал Датико. - Где царица?! - Спит, наверно, вчера долго молилась, - вяло прошептала Вардиси и, держась за стену, пошла в опочивальню. За ней бросился Датико. И хотя уже был подготовлен к чему-то страшному, но, найдя опочивальню пустой, он, теряя рассудок, полез на стену и грохнулся на пол вместе с сорвавшимися тяжелым ковром и светильниками. Датико услышал дикий вопль Вардиси. Больше он ничего не помнил. Обезумев, бросался из комнаты в комнату, опрокидывая все попадавшееся на пути. В замке поднялась суматоха. Гулко звенел серебряный шар, сзывая слуг. Тревожной дробью надрывался сигнальный барабан. Звеня копьями, бежали по сводчатым переходам копьеносцы. Метались женщины, они рвали на себе волосы, и их вопли сливались с тяжелыми ударами колокола. Конюхи седлали коней. По каменному двору носились, словно одержимые, нукери. Датико растерянно стоял перед фаянсовым кувшином с ярко-красными цветами. Он машинально опустил руку в кувшин и, зачерпнув воды, прикладывал ко лбу трясущуюся ладонь. Мариам с распущенными волосами кричала на ошеломленного царевича Кайхосро: - Где был?! Почему проспал?! Значит, никому нельзя доверять?! Накричавшись до хрипоты, она приказала созвать всех, но в Метехи почти никого не оказалось. В ужасе перед гневом Луарсаба, придворные, на ходу одеваясь, бросились к коням, носилкам и