арбам. Слуги в панике, как попало, кидали в арбы одежду, подушки, бурки. И, взгромоздившись на поклажу, нещадно хлопали длинными бичами. Зараженные общим страхом, князья, с разбегу без стремян вскочив на коней, мчались из замка. Мариам высказала предположение: может, кроткая царица потихоньку уехала в Ананури повидаться с княгиней Русудан, недаром и Зугза исчезла. Кайхосро и Газнели, несмотря на ее нелепость, ухватились за эту мысль, как утопающие хватаются за ветку, и тотчас к Эристави Арагвским был послан скоростной гонец, от которого Керим, находившийся в Ананури, и узнал об исчезновении Тэкле... Напрасно копьеносцы обшарили весь замок. Напрасно с привязей были спущены ищейки. Напрасно Вардиси с исцарапанным лицом и в изодранной одежде металась по залам. Напрасно придворный священник устроил вокруг метехской церкви крестный ход с иконою великомученицы Шушаники. Все было тщетно. Два копьеносца в отчаянии бросились с метехской башни. Разлетелись брызги, окрасился камень, заколебались круги, и снова понесла в Каспий темные воды вечно сумрачная Кура. Датико хотел последовать примеру копьеносцев. Он вбежал не площадку самой высокой башни и вдруг остановился у зубчатой стены. Его взгляд, скользнув по Тбилиси, застыл на ганджинской дороге, по которой вчера уехал царь: "Без меня, - подумал Датико, - князь Баака никогда не нападет на верный след". Датико хотел уже выехать к Ломта-горе, но Кайхосро запретил кому-либо покидать замок до возвращения гонца из Ананури. Ночью, тайно оседлав коня, Датико с помощью Арчила покинул Метехи и скрылся в надвигающейся мгле... ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Садразам Осман-паша, верховный везир султана Ахмеда Первого, обдумывал предложение картлийских послов, перебирая четки, сделанные из толченых лепестков роз. Он сидел на широкой террасе "Багдадский киоск" и холодными глазами созерцал холмы и дворцы Перы и голубой Босфор, видимый до дворца беглербеги. Внизу шумели морские волны, убаюкивая мысли... Осман-паша был доволен своей судьбой: он, первый везир Османской империи, пользуется доверием султана, и в приемной - "раз одасы!", обитой атласом и украшенной жемчугом, его встречают завистливые глаза и льстивые речи. Он надменно погладил желтые усы и поднес к острому носу четки, сохраняющие нежный запах роз. Султан Мехмед ввел моду на розовые четки. Для него толкли розы в золотой ступке, для его гарема ткали особые ковры, для его тщеславия возводили красивые мечети, но лучше бы султан умел владеть саблей полководца. При этом затуманился полумесяц. И теперь Осман-паше приходится развязывать сложные узлы. Впрочем, и султан Ахмед тоже ослеплен собственной гордостью. Он вообразил себя полководцем, отстранил от войск боевых пашей, пошел против Ирана и отдал собаке - шаху Аббасу - Тебриз, Ереван и Багдад. Кого может удивить расточительность "большого сераля", поглощающего море золота? Но султан Ахмед постарался удивить вселенную. О аллах, на что ему столько жен, если он с трудом с тремя справляется! И Осман-паша рванул крупную четку. Полюбовавшись фрегатом, легко разрезающим голубые волны и повернувшим в Золотой Рог, Осман-паша снова развернул послание Шадимана, переданное ему сегодня в диван-зале послами Картли, князьями Джавахишвили и Цицишвили. "Высокий везир, удостоенный доверия хранителя сабли Османа, властителя турок, блистательного султана Ахмеда! На свете четыре дороги, все они ведут в Стамбул - средоточие счастья. Ты - да хранит аллах твое имя! - умом и сердцем сокращаешь расстояние морей и безводных пустынь. У меня много князей, владетелей земель и славы, для пышного посольства в великолепное царство султана, ибо сказано: "Сокровища - в Индостане, мудрость - во Франкистане, великолепие - в серале Османа". Но мудрость учит не кичиться богатством на извилистых путях дел царства. Поэтому посылаю тебе тайно верных мне князей. Они - моя тень, говорят моими устами и выслушают твой мудрый совет моими ушами. Пусть аллах подскажет тебе быстрое решение, ибо лед тает при солнце, а вода замерзает при морозе. До моего слуха донесли твои послы, что великий Ахмед снова собирает войско, дабы повергнуть ниц коротконогого "льва Ирана". На это благородное дело вы снова зовете Картлийское царство. Бог справедливый послал мне скудные мысли, которыми делюсь с тобой. Картли тоже решила избавиться от коварного шаха Аббаса и хочет скрепить дружбу с золотым Стамбулом. Цари и князья Грузии съехались в Метехи, чтобы поклясться на скрещенных клинках в верности союзу Грузии с Турцией. Но шах коварен, а за нашей спиной держит свой отточенный кинжал княжество Самцхе-Саатабаго. Позволь напомнить твоей мудрости, что владетель княжества Самцхе-Саатабаго Манучар Второй Джакели - воспитанник Эмир-Гюне-хана, советника шаха. Мудрость подсказывает использовать знание Манучаром Ирана. Блистательное Османское государство и Светлая Грузия совместно с Самцхе-Саатабаго могут нанести сокрушительный удар собаке шаху Аббасу. Расправившись с Ираном, не трудно будет уничтожить род Манучара и поделить между Турцией и Картли земли княжества Саатабаго. Если слово наше будет словом, любовь - любовью, дружба - дружбой, Картлийское царство пойдет с Блистательной Турцией на Багдад, Ереван и Тебриз, случайно попавшие к длиннорукому шаху Аббасу. Блистательная Турция, приблизив свои войска к Картлийскому царству, поможет истребить кизилбашей и отогнать шакала шаха Аббаса за пределы Агджа-Калы, которая была пожалована мне, твоему высокому брату, еще царем Георгием и без всякой совести присвоена шахом Аббасом. Не все можно доверить посланию, многое изустно передадут твоему величию посланные мною князья. Будь охраняем благородной тенью великого Османа. Да сверкает твое имя подобно солнцу над Вселенной. Приложил руку раб божий Верховный везир Картлийского царства князь Шадиман Бараташвили". Осман-паша вдохнул вечернюю прохладу Босфора, свернул послание и самодовольно подумал: "Хорошо, что я догадался отклонить желание князей прочесть в диван-зале послание мудрого Шадимана и, только уединившись, сломал печати. Конечно, послы не могли знать об окне над моей головой, искусно скрытом за решеткою, через которое султан всегда слушает разговор своего везира со всеми чужеземцами. Такой глупый обычай могли придумать только древние персидские цари и византийцы. Но я, великий везир, перехитрил любопытных. Умное послание я перескажу султану, как свои личные мысли, пусть Ахмед лишний раз удивится моей проницательности и доверит мне ведение войны с хитрым шахом Аббасом. Если аллаху будет угодно и победа останется за мной, может, паши пожелают видеть на турецком троне властелина более счастливого в войне, чем Ахмед Первый". Осман-паша с наслаждением потянулся и зажмурил холодные глазе: он уже видел себя под драгоценным балдахином, торжественно следующим по улицам Стамбула в предместье Эюб. Янычары на огненных конях встречают его приветственными выкриками, и в безмолвном обожании перед его величием повергается ниц толпа правоверных. Ослепительная процессия приближается к прекрасной мраморной мечети, где похоронен храбрый знаменосец Мухаммеда - Эюб. Здесь, в святой тишине, хранится сабля первого турецкого султана Османа. Шейх-уль-ислам и хатибы в пышных тюрбанах окружают его, садразама, и опоясывают в знак восхождения на престол священною саблей Османа. И он, султан, обводит всех величественным взглядом и над рукописью корана произносит торжественную клятву поддерживать учение Мухаммеда. О, час величия! Час блаженства! Вот он медленно выходит из мечети и пригоршнями бросает в толпу серебряные монеты... Везир открыл глаза и испуганно оглянулся - не подслушал ли кто его мысли? Он облегченно вздохнул и направился в покои султана. На Перский мост шумно въехали на придворных аргамаках в сопровождении свиты князья Джавахишвили, Цицишвили и Абу-Селим-эфенди. Впереди скакали кулуссы - конные стражники, нагайками очищая дорогу. Мост, изогнутый рогом, казалось, лежал на голубой воде. Двигались пестрые толпы. Турки, негры, армяне, мальтийцы, греки, метисы торопливо пересекали залив. У перил толпились дервиши в конических войлочных колпаках. Толстый паша важно покачивался на крупном коне. Купец, объезжая свои лавки, а лекарь - больных, восседали на наемных конях. Погонщики, размахивая короткой плеткой, бежали рядом. Плелись ослы с корзинами, полными фруктов и зелени. Гамалыки, несущие на спине тюки, ящики, кирпичи, бревна, железо, с криками "хабарда!" продвигались среди толпы. В чадрах, словно тени, скользили турчанки. На всех проходящих с жалобной мольбой набрасывались нищие. Старики, дети, калеки протягивали высохшие руки, но редко кто швырял им монету. Джавахишвили и Цицишвили, предвидя благоприятный результат от своей беседы с султаном и, конечно, вкусный посольский обед после приема, громко восхищались столицей Ахмеда Первого, покровителя изящных построек. Любезно указывал Абу-Селим-эфенди князьям то на горящие в ярком солнце купола мечетей, на дворцы султана и беленькие домики с решетчатыми окнами, ютящиеся вокруг древних стен и утопающие в кипарисах и цветниках, то на террасообразный древний генуэзский город Галату и предместье Перу. Абу-Селим-эфенди просил князей обратить особое внимание на возвышающуюся над Стамбулом древнюю башню Галаты и на дворец ослепленного Велизария, виднеющийся на высотах Эюба. Наконец стражники, охрипшие от крика и брани, размахивая нагайками, прижали толпу к бокам моста, и князья с эфенди, проехав гуськом, поднялись в гору, в торговый квартал Галаты. На турецком базаре их сразу охватила отвратительная смесь всяких зловоний. Эфенди, не замечая неудобств уличного путешествия, продолжал знакомить грузин с шумной Перой. Кривые узкие улицы лепились к горному склону - одна улица над другой, один дом на другим. По улицам текли зловонные помои. Всюду лежали голодные собаки, не обращавшие внимания на проходящих и проезжающих. Пирамидообразная куча каменных и деревянных домов в несколько этажей, высоких, узких и некрасивых, вызывала у князей желание поскорее оказаться в серале перед покровителем изящных построек Ахмедом Первым. Наконец они выбрались по крутому подъему на главную улицу Перы. По обеим сторонам улицы теснились цирюльни, лавки со сладостями и фруктами, кофейни, торговые склады, бани, лавки тряпичников. Слышался шум, говор на всех языках и наречиях. Разношерстное население, не помнящее ни родины, ни племени и не связанное между собой ни национальностью, ни общностью интересов, поражало князей цветистостью своих одежд. Навстречу мчался молодой торбаши. Поравнявшись, он чуть отъехал вместе с эфенди в сторону и поспешно заговорил: - Абу-Селим, продолжай увеселять князей - так повелел Осман-паша, ибо милосердный султан сегодня советуется с аллахом о важных делах Османского государства. Эфенди посмотрел на торбаши немигающими глазами и медленно спросил: - Успел ли ты разглядеть одалиску, привезенную вчера нашему лучезарному султану? Торбаши выпрямился в седле и провел по усам: - Аллах, аллах! Как прекрасна ассирийка! Кожа ее подобна слоновой кости на рукоятке меча Османа, грудь ее - как сорванный апельсин, а уста источают аромат лотоса. Эфенди резко обернулся и огрел нагайкой круп коня, неучтиво нарушившего ощущение аромата. - А живот ты тоже успел заметить? - спросил эфенди, искоса взглянув на нетерпеливых князей. - Аллах, покрой мою голову вечным милосердием! Я ничего не видел, это шайтан послал мне соблазнительный сон, - испуганно проговорил молодой торбаши. - А не снилось ли тебе, сколько времени пройдет, пока султан насытится советами аллаха? - Начальник черных евнухов сообщил везиру - наш воинственный султан со вчерашнего дня три раза натирался благовониями. - Аллах велик! Придется развлекать грузинских князей еще два дня. - Пять! - уверенно поправил торбаши. - Ибо хранитель тюрбана сказал: раньше не будет вставлен новый изумруд в звезду тюрбана, а без этого украшения наш ослепительный султан не удостоит князей приемом. Подумав, эфенди вернулся к князьям и с сожалением сообщил о тайном после, приехавшем из Индии, с кем султан будет совещаться не менее восьми дней о совместной войне против собаки - шаха Аббаса. Берег Мраморного моря больше не восхищал взора князей. Прошло пять дней, а султан все еще совещался в серале с послом магараджи. Первые дни Цицишвили и Джавахишвили вели скрытую и вежливую борьбу с любезным Абу-Селимом-эфенди. Князья решили использовать навязанное им свободное время, присмотреться к устойчивости турецкого государства и выяснить торговую и военную мощь будущего союзника. Но эфенди словно не замечал настойчивого желания князей осмотреть оружейную башню и тащил их в торговую гавань Золотого Рога, где кипела выгрузка товаров с кораблей при помощи лодок, стаями скользящих к берегу. Тут князей поразили блеск и богатство, утопающие в грязи и вони. Потом князья устремились к береговым укреплениям Стамбула, а эфенди, восхваляя любознательность князей, поворачивал их аргамаков к зверинцу султана. Пытались они проникнуть и в военную гавань, где на больших колесах смотрели в море турецкие пушки, извергающие огонь и ядра. Но эфенди с неизменной улыбкой усадил их в лодку и катал по Босфору до ночи, рассказывая, что Босфор с одной стороны соединяется с Черным морем, а с другой - через Мраморное море и Дарданеллы - с Эгейским, Средиземным и Адриатическим морями, что здесь сосредоточились сокровища Азии и Европы и что обилие рыб и необыкновенная бухта прославили это удивительное место. Видя равнодушие князей к рыбному обилию, эфенди обещал повезти их завтра на Авред-базар смотреть красивых рабынь. Князья оживились - изумрудное море располагало к нежным видениям. Эфенди воспользовался переменой настроения и поспешил рассказать о веселом случае в Стамбуле: - Одному купцу вздумалось поджечь дом другого купца, врага по торговле. Враг сгорел. Судья, выслушав уличенного поджигателя, потребовал пострадавшего. Однако, узнав, что пострадавший ушел в вечность, судья смутился. Но, подумав не более часа, открыл сокровищницу мудрости - коран, где, конечно, нашел ответ: "...если оскорбленный не может явиться, но, однако, находится в каком-нибудь определенном месте, то следует обвиненного послать туда же для того, чтобы местный суд мог произвести суд над обвиняемыми". Обрадованный судья приказал послать обвиняемого в вечность. И палач тут же отрубил ему голову. Лица князей вытянулись, они неожиданно почувствовали прохладу моря и попросили причалить к берегу. С этого вечера совместные прогулки князей с эфенди прекратились. Наутро Абу-Селим-эфенди поспешил к верховному везиру: - Грузинские князья, - сказал эфенди, - видели только то, что пожелал мудрый везир. Томясь наступившей жарой, князья проклинали свое знание турецкого языка, благодаря чему Шадиман остановил на них свой выбор. Проскучав еще день на берегу Босфора, князья с отчаяния решились заговорить с путешественником в широкополой соломенной шляпе, своим соседом во дворце для приезжающих знатных чужеземцев. Путешественник заинтересовал князей своими бесстрашными прогулками по древнему стамбульскому кладбищу - "большому полю мертвых", откуда возвращался без провожатых, один, с зажженным факелом. После некоторого колебания Цицишвили учтиво спросил путешественника, чем привлекает его кладбище неверных. Путешественник рассказал князьям о науке, открывающей по могильным памятникам жизнь прошлых веков. Он вынул из лакированного черного ящика свиток с эпитафиями и рисунками, начертанными тростниковой палочкой, и с увлечением прочел: "Здесь почиет Ватах. Предки его льют слезы над благочестивым потомком, потомки льют слезы над благочестивым предком. Ангелы простерли руки и приняли Ватаха, когда падишах велел прекратить его земное существование". И показал рисунок, представляющий виселицу, а на ней повешенного Ватаха. Князья поспешно отказались от совместного ужина с бесстрашным путешественником и устремились в свои покои. Всю ночь они метались на мягких постелях. Им мерещились мумии, слышался хруст костей, лязг зубов. Наутро путешественник, уже не ожидая приглашения, стал рассказывать, что Стамбул носит глубокие следы языческой Византии и христианского Константинополя. Конечно, пожалел он, многое погибло от пожаров и человеческой страсти к уничтожению. Византия трижды разрушалась, также и Константинополь. Уцелевшая от меча и пламени завоевателей часть уничтожалась фанатичным исламом. Роскошная библиотека императорского дворца в Константинополе имела полмиллиона томов, между которыми был писанный золотом Гомер, манускрипт длиною в сто двадцать футов. Императорский дворец занимал целый квартал. - Но теперь от этой роскоши остались жалкие остатки, - сокрушенно добавил путешественник. Потом он рассказал о церкви святой Ирины, превращенной турками в арсенал. Стены церкви увешаны редким оружием. Там висит меч пророка. Там хранится большая ступка, в которой толкут уличенного в преступлении главу улемов и других священных особ, огражденных законом от обычных казней. И, не давая князьям опомниться, путешественник поведал им о двойных воротах Сераля Ахмеда Первого, через которые их повезут. Эти "ворота счастья" внушают страх всем придворным султана - возле них живет палач, стража и помощники палача, постоянно подстерегающие свою добычу. Все придворные, впавшие в немилость, схватываются между двумя воротами и изгоняются из столицы или тут же обезглавливаются. Не замечая явной взволнованности князей, путешественник еще долго говорил об императоре Юстиниане, о замке Фуад-паши, умершего от яда, о знаменитой Роксолане, супруге Солимана, по настоянию которой султан приказал немому палачу казнить своего сына Мустафу. И когда вошел Абу-Селим-эфенди, князья, облегченно вздохнув, кинулись к нему навстречу. Эфенди чуть улыбнулся и заботливо спросил, хорошо ли они отдохнули. Князья вежливо ответили, - благодаря ученому они с пользой провели свободное время. Искоса взглянув на путешественника, эфенди, смеясь, приложил руку к феске и плечу. В учтивых выражениях он предложил князьям отправиться на представление к вертящимся дервишам. На большой Перской улице у здания, похожего на мечеть, виднелась празднично разодетая толпа. С левой стороны за решеткой находилось кладбище дервишей. В тени высоких темных кипарисов, пестрых цветников и газонов виднелись белые памятники - четырехугольные мраморные колонны, увенчанные тюрбанами, пестро разукрашенные, с именем покойника и стихом из корана. Возле кладбища гуляли турчанки и своими белыми, красными, синими, желтыми и зелеными чадрами напоминали ожившие цветы. Эфенди показывал князьям монастырь. Прохладный коридор пересекал здание. В кельях на узких тахтах сидели, поджав ноги, дервиши в конических войлочных колпаках и молча курили кальян. Обойдя сорок келий, эфенди вышел с князьями в боковую дверь киоска и очутился в большом восьмиугольном зале с высокой куполообразной крышей, поддерживаемой стройными колоннами. Через множество больших окон падал яркий свет на лощеный, как зеркало, пол. Вокруг стен были расположены ложи для зрителей. Во втором ярусе поблескивали ложи для женщин с вызолоченными решетками и большая ложа для певчих и музыкантов. Едва успели князья устроиться поудобнее, как в резную дверь вошли двадцать дервишей в бурых мантиях и конических колпаках из серого войлока. Впереди величественно шествовал седобородый настоятель в длинном черном плаще и коническом высоком колпаке. Обойдя зал вокруг, настоятель сел против резной двери справа, слева сели в два ряда дервиши, поджав под себя ноги. Началась заунывная музыка и пение. В такт этой музыке дервиши проделывали странные движения, обращаясь то друг к другу, то к настоятелю. Они падали ниц, хлопая колпаками по полу. Музыка оборвалась, дервиши присели на корточки. Снова заиграла музыка, ускоряя темп, все дервиши поднялись, сбросили бурые мантии и остались в белых одеждах. Поклонившись настоятелю и друг другу, они стремительно завертелись на одной ноге, то складывая крестом на груди руки, то простирая их вперед, но не сходя с места. Музыка становилась все быстрее. Князья изумленно поглядывали на эфенди, застывшего в экстазе. Джавахишвили беспокойно заерзал на скамье. У него шумело в ушах. Цицишвили отшатнулся, ему показалось, что сам он тоже закружился вместе с дервишами. Джавахишвили ринулся в дверь, за ним, пошатываясь, последовал Цицишвили. И когда эфенди вышел во двор, он застал князей у решетки ограды отдающими дань морской болезни. Тут эфенди счел своевременным обрадовать князей: они сегодня удостоены приглашением султана на торжественный обед в Серале. Падишах мира Ахмед Первый также удостоит князей в полдень беседой. Большой Сераль казался городом, окруженным стенами. Первые ворота Цицишвили и Джавахишвили проехали рысью. На князьях переливались малиновые куладжи, отороченные мехом, шаровары из синего бархата, спадающие на белые сафьяновые цаги с золотыми кистями. Каракулевые папахи, шелковые рубашки, алмазные ожерелья и драгоценное оружие на золоточеканных поясах дополняли княжеский наряд. Вторые ворота князья проехали шагом и в течение получаса ждали под сводами ворот у "порога счастья". Наконец появятся дежурный торбаши, и князей ввели под широкую арку, где в боковых нишах торчали выставленные на кольях головы провинившихся. Князья вспомнили рассказы путешественника и теснее придвинулись друг к другу, нащупывая спрятанное оружие. Наконец они прошли большой двор неправильной фермы, усаженный деревьями, сквозь которые виднелись изящные здания. Абу-Селим-эфенди нарочно вел князей через весь Сераль. Они шли по лабиринту зданий, дворов, садов, террас. Эффенди пояснил - эта часть двора называется Ода. Здесь находятся покои султана и комнаты приближенных. Вот комнаты белых евнухов, вот - черных евнухов, вот - личной свиты, вот - охраны. В селямлик - в "комнате приветствия" - их встретил пожилой капу-агасси - начальник дверей, - под чьим наблюдением находилась вся мужская половина Сераля. Но бесчисленное количество залов не поразило князей ни своими размерами, ни роскошью. "Дворец шаха Аббаса куда великолепнее", - подумали они. Наконец князья вошли в длинный зал "освежения". По стенам тянулись убранные шелковыми коврами, подушками и мутаками низкие тахты. Посередине журчал фонтан. Сквозь решетки проникал чистый морской воздух. - Падишах мира, - сказал Абу-Селим-эфенди, - здесь проводит первые минуты отдыха после обеда. Распахнулись позолоченные двери, и князья вступили в тронный зал, вмещавший "все чудеса мира". Скудный свет проникал через позолоченную решетку в небольшой зал неправильной формы. Только трон османов поразил князей необыкновенной роскошью: под шелковым балдахином, поддерживаемым четырьмя маленькими колоннами, сверкали созвездиями драгоценные камни и жемчуга. Освещались только передние колонны, трон и задние колонны тонули в полумраке. Князья поняли: султан может хорошо видеть послов, но послы не должны видеть выражения лица султана. Вечером князья вернулись домой, очарованные беседой с Ахмедом Первым и обильной изысканной едой, за которой говорилось только об усладах жизни. Они радовались достигнутому соглашению, выгодному для них. Радовались, с какой ловкостью отклонили домогательство султана прислать ему в аманаты - залог верности - княжеских сыновей и даже царевича Вахтанга, двоюродного брата Луарсаба. Не провел их и везир Осман-паша в торге о количестве турецких войск и стоянок янычар. Князьям удалось настоять на выработанном Шадиманом плане. Решили, что вслед за ними для подписания соглашения с царем Луарсабом должен незамедлительно выехать Абдул-паша. Полная дипломатическая победа и возможность поскорее вернуться в Картли сгладили воспоминание о тревожно проведенных днях. Князья, стоя на фелюге, под парусами, особенно сердечно попрощались с Абу-Селимом-эфенди и подарили ему на память пресс для усов картлийской работы... Через несколько дней фелюга с попутным ветром причалила к Батуми, откуда ночью князья тайно переправились в Гонио, крепость на берегу Чороха. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Отвесная скала, на вершине которой высился монастырь святой Нины, обрывалась над темной пропастью. Дорога к монастырю шла ущельем, потом лесом по скалистым горам, где и конь с трудом двигается и пешеход устает. Церковь монастыря гнездилась в углублении скалы. Окна и двери церкви украшала изящная каменная резьба, а стены - живопись. Особенно выделялась большая икона - святая Нина с крестом, увитым ее волосами, спускается по горе, выкрашенной в желто-розовый цвет. Широкая белая полоса окаймляет ступенчатые зубцы гор. Это - любимая икона инокинь, перед ней всегда ярче горит лампада. У раскрытого окна в монастырском кресле сидела молодая игуменья. Ее золотистые волосы были тщательно запрятаны под черную повязку. Синие глаза прикрыты густыми ресницами. Это была Нино, дочь ностевского пастуха Датуна, когда-то в юности любимая Георгием Саакадзе. На подоконнике лежала раскрытая старинная книга в кожаном тисненом переплете. Нино перевернула пожелтевшую страницу с четким каллиграфическим текстом. В часы грусти и сомнений она всегда перечитывала историю Шушаники, поражавшей ее величием духа. Нино задумалась. Она упрекала себя: за долгие годы монастырской жизни она все еще оставалась непокорной в своем смирении. Монахини не нарушали уединения игуменьи и тихо обходили ее келью. Странная судьба игуменьи внушала им почтительный страх и даже любовь к ней. Многие помнили, как однажды подъехали к монастырю двое: тоненькая красивая Нино и ее названый брат, Димитрий из Носте. Многие помнили, как несколько часов, словно окаменелый, стоял Димитрий у захлопнувшихся перед ним ворот монастыря. Сначала к Нино относились сдержанно, даже старая игуменья спросила, что ищет Нино в святой обители. - Спокойствие души и чистоту мысли, - ответила Нино, смотря на игуменью большими синими глазами. Этот ответ сильно смутил игуменью. Но Нино нельзя было устрашить ни чрезмерными молитвами, ни постами. Она первой приходила в церковь и последней покидала ее. Она долгие часы в уединении вышивала мелким бисером и золотом украшения для церкви. Она ни с кем не была откровенна и со всеми ласкова. Но еще одно обстоятельство создало ей особое положение в монастыре. Вскоре по принятии Нино монашеского сана Димитрий внес на ее имя в монастырь монеты, серебряные чаши, ковши и другую церковную утварь. Нино все приношение передала игуменье для монастыря. Потом кто-то, не открывший своего имени, пожертвовал монастырю большой надел, смежный с монастырскими владениями. Неизвестный заявил: землю он жертвует ради инокини Нино и просит ее молиться за грешного, всегда в мыслях верного святой Нине. Потом неизменно дважды в год неизвестный присылал в монастырь на имя Нино пожертвования, а брат Димитрий обогащал монастырь то скотом, то воском, то монетами. Немало жертвовала монастырю и царица Тэкле. Такое положение и сильный характер Нино возвысили ее над всеми инокинями, и, когда умерла старая игуменья, царица Тэкле настояла, чтобы молодая Нино была посвящена в сан игуменьи. Нино крепко взяла в свои руки монастырь, обогащая его умным ведением хозяйства и украшая книгохранилищем и фресками. Вначале она пробовала облегчить участь крестьян, принадлежащих монастырю. Ведь она тоже крестьянка и слишком хорошо помнила положение своего отца, царского глехи. Но как когда-то азнауры воспротивились "неуместным" благодеяниям Георгия Саакадзе в Носте, так и теперь епископ строго запретил Нино изменять освященные веками привилегии церкви. Ведь доход от монастыря не только дает сытую жизнь христовым невестам, не только ограждает их от земной юдоли, но и способствует церкви прославлять христианство и влиять на дела царства. Нино, сокрушаясь сердцем, подчинилась. Но незаметно она старалась облегчить крестьянам то подымную подать, то снижала урожайную мерку, то помогала крестьянкам в их женском горе. Игуменья прославилась как "счастливая советница", и к ней стекались издалека за советом и за утешением. На ветвях лиственницы у ворот монастыря с каждым годом все больше пестрело разноцветных тряпочек, коими скрепляли крестьяне просьбу к богу. Попасть в монастырь к святой Нине считалось счастьем. Сюда стремились и безутешные невесты, потерявшие в сражении или в единоборстве женихов, бездетные вдовы и равнодушные к мирским радостям женщины. Здесь спасались и от прихотей ненавистных князей и от непосильной работы у господина. Жизнь в монастыре святой Нины не походила на мрачную жизнь других монастырей. Здесь за вышиванием часто слышались девичьи песни. Здесь могли играть в "богоугодные" игры. Здесь не запрещалось пожилым монахиням работать, есть и беседовать на чистом воздухе под чинарой или развесистым орехом. Здесь почитали старость, и состарившиеся монахини свободно молились, отдыхали и даже ездили в гости к родным и принимали гостей, угощая едой из монастырских амбаров. Впрочем, принимать родных могли и молодые монахини. В монастыре дышалось легко, работалось охотно, поэтому нигде монастырские церкви не украшались столь изящными вышивками из бисера, шелка и золота. Нигде не было такой чистоты и строгого порядка в большом монастырском хозяйстве. И только одна игуменья Нино никогда не смеялась, никогда не пела, ни к кому не ездила в гости и не вела приятных разговоров у прозрачного родника. Она, неизменно спокойная, одиноко гуляла или, перебирая четки, сидела в самом дальнем углу кладбищенского сада у полуистертых плит и слушала доносившуюся песню, слушала молодые голоса или углублялась в думы о монастырских делах. Лишь ночью, когда обитель погружалась в спокойный сон, игуменья расчесывала свои золотые косы, и тогда непокорное сердце стучало тревожным призывом, и снова из синих глаз, как из синих озер, текли блестящие слезы. Она не пыталась отогнать память от дорогого имени молитвами или постом... Она знала - не поможет. И потом... это не мешает ни богу, ни людям. Золотая Нино страдала великою мукою вечной любви. Вздрогнула Нино, подняла голову и замерла. Она еще раз посмотрела в окно, закрыла и вновь открыла глаза. На отвесную скалу под ее окном, где и конь не пройдет и пешеход не ступал, карабкались две женщины. Они цеплялись за колючий кустарник, за острие камня, за ветки дикого орешника. Падали, снова подымались. Вот-вот сорвутся в каменистую пропасть. Нино хотела крикнуть, позвать на помощь, но сдержалась: раз такую дорогу выбрали, значит, идут тайно. Страх охватывал Нино, но она с непонятным любопытством продолжала следить за женщинами. Сердце ее усиленно стучало. Вот она уже стала различать разодранные платья, окровавленные руки, спутанные волосы. Лица, опухшие, в синяках. - Тэкле!! - вдруг вскрикнула Нино, всплеснула руками. - Тэкле, Тэкле! - потрясая решетку, кричала Нино. Женщины остановились. Сорвавшийся камень, подпрыгивая, гулко покатился вниз, оборвался в ущелье, и заглушенное эхо отдалось стоном. Другая, незнакомая, что-то выкрикивая, махала рукой. Забыв свой сан, Нино выбежала из кельи под темные своды. Издали донесся тихий говор послушниц. Нино круто повернулась. Она металась по монастырским лестницам. Потом сбежала вниз и вернулась с клубком веревки. Нино перекрестилась: а может, за грешные мысли сатана послал страшное видение? Она бросилась к решетке. У отвеса скалы, цепляясь за сгибающиеся ветви последнего дерева, повисшего над пропастью, женщины с надеждой смотрели на монастырское окно. Нино накрепко привязала веревку к железной решетке. Другая, незнакомая... кто она?.. поймала размотавшуюся веревку и опоясала Тэкле и себя. Перебирая руками веревку, они тяжело взбирались на скалу. Нино прижалась к каменному косяку окна и внезапно отшатнулась. Глаза ее расширились: железный прут под тяжестью медленно выгибался. Нино упала в кресло, с похолодевшим сердцем следила, как все больше выгибается прут. Она застонала и прикрыла ладонью глаза... Первая в келье очутилась Тэкле, за нею, цепляясь за выступ, протиснулась в окно Зугза. Нино с протянутыми руками стояла посреди кельи: это ли блестящая царица Картли, которую она видела недавно в Твалади? Это ли ее маленькая Тэкле Саакадзе из Носте? Трудно было узнать и Зугзу. Разодранное лицо, грязные лохмотья и висевший на груди кинжал придавали ей вид дикой кочевницы. Зугза поспешно шепнула игуменье: - Если Нино хочет спасти царицу, никто не должен знать, где скрылась Тэкле. Тэкле безмолвствовала, последние силы оставили ее. Нино с неизменным спокойствием объявила монастырю: странницы попали к ней в келью чудесным путем. Но кто дорожит своим пребыванием в монастыре святой Нины, тот ни одним словом не обмолвится о странницах, если даже будут спрашивать епископы или все князья Картли. - В монастырь никто не приходил, - сурово добавила Нино. - В монастырь никто не приходил, - сурово повторяли все монахини, когда через неделю в монастырские ворота стали стучаться гзири, монахи и переодетые люди. Поздно ночью, когда последний светильник погас в узком монастырском окне, Нино склонилась над Тэкле, прикладывая к ее глазам топаз, возвращающий ясность взора: - Тэкле, мое сердце, Тэкле! Тэкле лежала на мягких подушках, вымытая, в чистой рубашке. Черные блестящие косы, туго заплетенные, изгибались на белом платке, намазанные целебной мазью ноги покосились на мутаке. Глаза Тэкле открыты, но она никого не узнает, на губах странная улыбка. Нино тихо вытирает глаза. Двери крепко закрыты, никто не подслушивает здесь, но Зугза по привычке не доверяет, - она несколько раз подходит к дверям, внезапно их отворяет и острыми, хищными глазами всматривается в пустой темный коридор. И снова тихо рассказывает о пережитом: - ...сбежали по каменной лестнице, я знала - только ноги спасут нас. Долго спускались, потом черный длинный переход, потом снова лестница. Иногда царица падала и тихо просила: "Беги, Зугза, оставь меня, все равно умру". Тогда я кричала: "Во имя царя Луарсаба, встань!" - она подымалась, и мы снова бежали. Пока горел светильник, легко было, но светильник погас... Долго сидели в темной яме... Вдруг мне послышались шаги. Я вскочила и, схватив царицу, бросилась бежать... Что-то преградило путь, мы упали. Опять лестница... Вверх?! Неужели обратно?! "Это судьба, пойдем", - сказала царица и быстро побежала наверх. Может, царь вернулся, и аллах указал нам путь?.. Долго подымались, но, когда лестница окончилась, я увидела узкую, как нитка, полоску света. Но выхода никак не могли найти... Устали и обе уснули. Когда проснулись, свет исчез. Мы поняли, это - ночь, но заснуть не могли... Очень пить хотели, вся грудь, как в огне, язык твердый, как камень: говорить тоже боялись. Много времени сидели: думали - конец жизни пришел. Вдруг снова полоска света, еще ярче. "Солнце на дворе", - прошептала царица... Я кинжал просунула, скоро свет больше стал... камень отвалился... Срезала заросли, совсем светло, шум воды услышали, еще больше пить захотели. Пришлось кинжалом второй камень от стены отделять, - наконец упал... Раньше я выползла. Смотрю - берег Куры, лес и далеко видны стены Тбилиси. В лесу прятались, дикие сливы нашли, ягоды собирали... Царица говорит: "Богу не угодно было мое счастье, давно в монастырь хотела... пойдем к Нино". Долго молчали. В синей лампаде затрещал фитилек. Нино думала о странности судьбы. Вот эту Зугзу, пленницу Саакадзе, она, Нино, когда-то страстно ненавидела, а теперь с глубоким уважением смотрит на дикую казашку, самоотверженно спасшую жизнь картлийской царице. Ночью Тэкле металась на горячей постели. Она то вскакивала, жалобно вскрикивала, то лежала, широко раскрыв глаза. Нино не отходила от изголовья Тэкле. Она прикладывала к ее пылающему лбу мокрый платок, к опухолям - сердолик и, покачивая головой, слушала бред: - Брат, мой большой брат, посмотри, какие серьги привез царь Луарсаб... Котенок опять у бабо кувшин разбил... Настоящий гзири... Змея, змея! Много алмазов на троне Багратидов... На постный день коричневую ленту одену... Разве я не княжна?.. Нино, золотая Нино, не забудь вышить беркута... Уйди, Мариам, ты ли мать Луарсаба?.. Вот бабочка с платка улетела... Дядя Папуна, кто мне купит жемчуг?.. Сколько царей съезжается в Метехский замок... Жемчуг глаза тушит, а кровь место ищет... Через несколько дней Нино спросила Зугзу, чем отблагодарить ее за благородный поступок? - Дай коня и одежду джигита! - страстно выкрикнула Зугза. - Вернусь к брату в эйлаг, снова ханшей буду! И когда за Зугзой закрылись монастырские ворота, она с гиканьем и посвистом, выкрикивая боевой казахский клич, помчалась вдоль крутизны. С монастырской стены, приложив ладонь к глазам, пугливо смотрели инокини вслед казашке. Баака шагал по шатру, снова обдумывая страшный рассказ Датико, два дня тому назад прискакавшего в царскую стоянку на Ломта-горе. Баака со стыдом понял: его, князя Херхеулидзе, наследственного начальника охраны замка Багратидов, провели и одурачили, как последнего погонщика. Его заставили покинуть царский замок, верных людей опоили и совершили злодейство, о котором он не смеет сказать Луарсабу. Где теперь Тэкле? Сумеет ли верная Зугза спрятать царицу до возвращения Луарсаба? Не лучше ли ему, Баака, немедленно вернуться и до приезда царя найти Тэкле?.. Но, может, нарочно устроили покушение, чтобы удалить из стоянки Баака? Может, Баграт надеется вернуться в Тбилиси царем? Баака впервые не знал, на что решиться... Сказать Луарсабу?.. Нет, опасно! В шатер вбежал возбужденный Датико. Он дрожал от негодования, глаза горели, как у охотника, догоняющего дичь. - Князь, прискакал Сандро! В шатер Баграта как сумасшедший забежал... Баака поспешно надел шапку и направился к двери. Датико быстро заговорил: - Князь, слово имею сказать. Опасно без стражи к ним ходить... Думаю, князь Шадиман притворяется, что в неведении. Недаром, когда я сюда скакал, впереди меня тоже кто-то скакал. Хотел его догнать, не мог: он, как мышь, в лес забежал. Князь, пока в Метехи не вернемся, дозволь тебе по-прежнему служить... Знаю, или в башню бросишь, или еще сильнее накажешь... Что делать, я виноват... теперь поздно жалеть. Едой и вином соблазнился... Привык каждый день одну чашу за здоровье царя осушать. Баака в раздумье смотрел на Датико. Если его, Баака, провели, как зайца, то почему должен отвечать верный, как сердце, слуга? И он сурово сказал: - Хорошо, я подумаю, как тебя наказать... Теперь пойдем к светлейшим, стража не нужна. Если зло умыслят, сами справимся. Датико вздохнул свободнее. "Простил", - понял он и, радостно сжимая рукоятку шашки, последовал за князем. В шатре Баграта они застали Шадимана, Симона и вытянувшегося перед князьями Сандро. Баака догадался, о чем шла речь. Но Шадиман быстро придал своему лицу скорбное выражение. - Вот, дорогой Баака, Сандро прискакал, Андукапар совсем плох, священник душу облегчал. Княгиня Гульшари просит светлейшего Баграта и Симона немедленно приехать... - Светлейший князь Баграт, прикажи вырвать лживый язык у презренного Сандро! Раб напрасно тебя беспокоит. Не успели ворота Тбилиси закрыться за печальной арбой, как Андукапар вскочил на коня и совсем здоровый предстал перед княгиней Гульшари. Единственное, что огорчало Андукапара, это неудачная ночная охота. Князья незаметно переглянулись. Сандро подвинулся ближе к князю Баака, но Датико, положив руку на шашку, стал между начальником и оруженосцем. - Правду ли говорит князь Баака? - с фальшивым гневом закричал на оруженосца Баграт. - Если ты мне солгал, то пощады не будет. - Князю неправду донесли, мой господин с трудом на арбе доехал. - Ты врешь, собачий сын, - закричал Датико, - подавиться тебе кинжалом, я сам вас, волков, выследил. Симон рванулся к выходу, Баака загородил собою выход. - Не трудись, царевич, разговор еще не окончен. Я требую, чтобы за лживые сведения Сандро был отдан под мою стражу. Сандро нагло засмеялся. - Ты забыл, князь, я слуга доблестного Андукапара и подвластен только ему. - Как смеешь ты, дерзкий, отвечать, не дожидаясь моих слов, - закричал Баграт. - Баака, я сам накажу раба, до выяснения правды лжец будет находиться под моей стражей... Царевич Симон выедет сегодня в Арша и, если скажется правдой... - Пока царь Луарсаб не разрешит, никто отсюда не выедет, - холодно оборвал Баака. - Вероятно царь с моею помощью железом и огнем развяжет подлый язык Сандро. Нельзя позволить слуге обманывать господина, а тебе, светлейший Баграт, вредно напрасное беспокойство... С твоего разрешения, я арестую Сандро. Князья быстро переглянулись. - Так, значит, ты, подлая собака, приехал сюда со лживыми сведениями? Уж не затеваешь ли ты злодейства, что так упорно передаешь просьбу моей сестры поспешить к умирающему? Так получай по заслугам! И раньше, чем Баака и Датико могли что-либо сообразить, Симон выхватил шашку и с размаху рассек Сандро голову. Кровавые полосы потекли по полу шатра. Датико едва отскочил в сторону. Сандро грузно повалился, в последних судорогах цепляясь за бахрому ковра. Датико, чуть бледный, стал впереди Баака. "Да, - подумал Баака, - они ловко избавились от разоблачения, их пытать огнем и железом не будешь". Он посмотрел на Шадимана, равнодушно перебирающего кисти пояса. - Князь Шадиман, тебе надлежит уведомить царя о злодействе. - Ошибаешься, князь Баака, ты больше всех виноват. Не я ли в присутствии царя просил тебя не покидать Метехи? Разве можно было бросать замок на царевича Кайхосро, который даже жениться на дочери Бориса Годунова опоздал. Баака хотел не менее резко ответить, но, покосившись на Датико, промолчал: "Не к лицу князьям ссориться в присутствии дружинника". - Хорошо, князь Шадиман, я сам расскажу царю... Ты прав, я плохо играю в "сто забот", но за свои промахи всегда умел отвечать. И, повернувшись, вышел. За ним, пятясь и крепко сжимая рукоятку, вышел Датико. Луарсаб сидел на обрыве, прислонясь к дереву. Вокруг него расположилась свита в девять Херхеулидзе. Два брата, играя на пандури, развлекали царя песнями о любви. Луарсаб, улыбаясь, слушал. Вот уже пятый день он не видел Тэкле. Ему надоели и красота гор, и восход солнца, и закат, и песни, он рвался в Тбилиси, но до конца назначенного срока осталось два дня. Не пристало царю показывать слабость, и он любовался красотой гор, восходом и заходом солнца и ежедневно объезжал места, где приехавшие раньше амкары - каменщики и плотники - возводили укрепления против врага Картли. Луарсаб слушал песни и вежливо улыбался. Вдруг он поднял голову и растерянно посмотрел на подошедшего Баака... Баака молчал. Датико стоял сзади князя, бледный, с трясущимися руками. - Баака... Что!.. Что!.. Луарсаб притянул к себе Баака, стараясь овладеть собою. - Мой светлый царь... Баака не мог найти слов. - Царица, Тэкле... больна? Жи... ва? - задыхаясь, спросил Луарсаб. Датико не выдержал. Повалившись в ноги царю, сквозь рыдания проговорил: - Бог не допустил несчастья... По всей стоянке разнеслись тревожные звуки сзывающих рогов и барабанов. Шум, гул, топот ног. Дружинники схватились за оружие. - Коня! - прохрипел Луарсаб. На выступ обрыва взбежал Шадиман. Ворот куладжи разорван, на правом виске сабельная рана, кровь каплями стекает по выхоленной бороде. Луарсаб с изумлением бросился к нему. - Измена?! Где Баграт, Симон?! Кто ранил тебя? - Успокойся, мой светлый царь, пока Шадиман жив, измены не будет... С Симоном поссорился... Я приказал им немедленно покинуть стоянку. Не мог иначе. На наше горе они ответили равнодушием. - Шадиман приложил к виску платок. - Ничего, эта рана дорого обойдется Симону. Баака отлично понял игру. Он с отвращением смотрел на Шадимана: "Выпустил разбойников. Разоблачить? Но разве царь поверит? Не Шадиман ли при царе упрашивал его, Баака, остаться в замке? И потом, Шадиман постарается набросить на Баака тень или... избавиться от начальника метехской охраны другим способом, и Луарсаб останется один в полной власти Шадимана, а это значит - Тэкле не найдется..." Все это в момент пронеслось в голове Баака, и он крикнул страже: - Седлать коней! Ты хорошо сделал, князь Шадиман, изгнав гиен, не надо было их приглашать сопутствовать царю. - Сами навязались! - вспылил Шадиман. - Где царица?! - грозно спросил Луарсаб. - Оруженосец Андукапара Сандро говорил: царица с Зугзой тайно покинули замок. Не беспокойся, мой царь, Зугза убережет царицу, рабыня всегда ее любила... - С Зугзой?! По... кинула замок?! - бессмысленно повторил Луарсаб. - Где Сандро? Привести сюда. - Мой царь, Сандро уже поплатился жизнью, раб осмелился надеть шашку больного Андукапара. Вдруг Луарсаб рванулся вниз. За ним бросились все. Вскочив на первого коня, Луарсаб поскакал из стоянки. В беспорядке мчались свита, слуги, дружинники, князья. Скакали Шадиман, Баака. Младший Херхеулидзе, держа на поводу золотистого коня Луарсаба, привстал на стременах и перескакивая через рвы и овраги, догнал Луарсаба. Конь под царем хрипел, задыхался. Херхеулидзе, почтительно, но настойчиво взяв под уздцы царского коня, предложил пересесть на золотистого. Луарсаб оглянулся, не замечая, перескочил на своего коня, поскакал дальше, но уже овладел собою. Овладели собою и Шадиман и Баака. Конь Луарсаба спотыкался от усталости. На вынужденной остановке Шадиман решил договориться с Баака. - Не думаешь ли, мой Баака, что Тэкле бежала в Иран к брату? - Я, конечно, так не думаю, ибо царица даже Русудан не пожелала видеть. И потом, зачем понадобилось некоторым разбойникам усыплять мою стражу? Но царя не надо распалять правдой. Андукапар, Баграт, Симон и собаки Магаладзе имеют много сторонников. Теперь, когда Иран готовится напасть на нас, не время воевать с собственными князьями. - Ты прав, Баака... Можно сказать, что царица в монастырь ушла, давно собиралась. - Советую тебе, Шадиман, перевязать голову, твоя царапина совсем затянулась... Можно сказать, в монастырь... Думаю, царице Мариам известно, как спаслась Тэкле, надо заставить ее молчать. Но и Луарсаба не следует посвящать в тайну молельни. Зугза, вероятно, знала... - Если знала, должна умереть... Шадиман тщательно перевязал "рану" шелковым платком. - Не достанешь казашку; думаю, в эйлаг вернулась. Шадиман пристально посмотрел на Баака... Неужели уже узнал?! Нет, просто умно придумал. - Тогда можно сказать Луарсабу, что Зугза обманом уговорила царицу скрытно повидать Русудан и по дороге пленила... - Луарсаб войной пойдет на казахов. - Ну что ж, это успокоит его. Если там не найдет, значит, умертвили царицу из мести за Зугзу... Опять хорошо: Саакадзе в замок Зугзу привез. - Думаю, это лучше, чем в монастырь. В монастыре не могла спрятаться. Магаладзе нашли бы. Довольные друг другом, первый вельможа и начальник охраны уже спокойно следовали за молчаливым Луарсабом. "Конечно, Баака все знает, но не откроет Луарсабу, - думал Шадиман. - Князь всегда охранял спокойствие и порядок царского замка. Мысль о том, чтобы дать возможность царю успокоиться в битве с казахами, - мудрая мысль... Думаю, Мариам сделала все, чтобы Тэкле не вернулась тем путем, каким бежала. А другим вернуться ей не даст князь Шадиман. Впрочем, монастыри не мешает обшарить. Особенно Кватахевский, могла у Трифилия спрятаться. Он никогда не был мне другом". "Конечно, Шадиману теперь незачем будет отправлять меня в рай за мои метехские муки раньше срока, - думал Баака. - Значит, Луарсаб не останется всецело во власти Шадимана. Если же мне тайно удастся найти Тэкле, то... конец "змеиному" князю. Жаль... Тэкле не догадается укрыться у Трифилия. Он, конечно, не упустил бы случая обличить Шадимана". В этот час Керим покидал замок Нугзара Эристави. Керим озабоченно оглядывался. Скорей, скорей в Исфахан! Он везет своему покровителю и другу Георгию Саакадзе страшную весть. И еще - людям Али-Баиндура удалось в Стамбуле выследить Цицишвили и Джавахишвили. Потом он должен рассказать о сдержанности и отказе старика Мухран-батони, Эристави Ксанских и еще некоторых князей от союза с Эристави Арагвским и от поддержки Саакадзе в случае его мирного возвращения. Керим выехал на рассвете с караваном богатого персидского купца и, только перейдя границу Картлийского царства, превратился из погонщика снова в изящного Керима, снискавшего себе на исфаханском майдане уважение за ум и замечательную судьбу. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Уже серебряная луна обшарила все купола и крыши, когда Луарсаб на взмыленном коне влетел в ворота Метехи. "Точно вымер замок", - промелькнуло в разгоряченной голове Луарсаба. - Где моя жена? Где царица Картли, Тэкле? - грозно кричал Луарсаб, ворвавшись к Мариам. - Сын мой, сын мой! - простонала Мариам. Луарсаб выбежал, бросился в покои Тэкле. Там все было тщательно прибрана после буйства Датико. Долго метался Луарсаб по комнатам... Вот-вот выпорхнет его розовая птичка. Но нет, затихшие покои говорили о потере лучшего украшения его жизни. Ярость охватила Луарсаба. Обнажив шашку, он кричал: "Всех зарублю!" Но замок опустел, даже царевич Кайхосро решил на время исчезнуть. Почему-то царь бросился в покои Андукапара. На распахнутом окне колебалась легкая занавеска. Посреди комнаты стоял отодвинутый от стола арабский табурет. Луарсаб яростно стал крошить его шашкой. Разлетелись черные щепки, подпрыгивал раздробленный перламутр инкрустаций, лязгнул и покатился серебряный круг. Напрасно Шадиман уговаривал царя не показывать "слабости духа" перед людьми замка, напрасно верный Баака тихо говорил о принятых им мерах к розыску царицы. Луарсаб, не слушая, метался по замку, то взбегая на самые верхние площадки башен, то проникая в подвалы, в затаенные уголки, где в детстве, играя в войну, любил устраивать "засады противникам". Пораженный какой-то мыслью, Луарсаб внезапно остановился. А что, если?!. - Открыть подземелье! Баака приказал страже нести фонари и, взяв ключи, пошел вперед. У входа в высокую башню остались братья Херхеулидзе и верные дружинники. Одурманивающая затхлость ударила в лицо Луарсаба. Вздрагивали потускневшие огоньки фонарей. Гулко раздавались шаги в запутанных коридорах. Страшная картина предстала перед глазами Луарсаба. Он знал, только князья - важные политические противники Багратидов - содержатся здесь, в подземелье. Но люди ли это?! На истлевшей соломе сидели полубезумные живые скелеты. Грязные отрепья едва держались на костлявых плечах. Зеленая плесень равнодушно стекала с потолка и стен на сидевших. - Господи Иисусе! Луарсаб перекрестился, руки его безжизненно упали. Он почувствовал в себе необычайную опустошенность. Луарсаб в изнеможении прислонился к мокрой стене, вмиг его богатая одежда покрылась пятнами. Он ясно увидел себя среди мертвецов. Баака с тревогой наблюдал за царем. - Мой светлый царь, здесь воздух тяжелый, пора оставить подземелье... - Да, да, пора оставить... Выпустить всех! Одеть! Накормить!.. - Мой царь!.. - Или я больше не царь Картли?! Открыть подземелье! Отныне у меня под ногами не устраивать живое кладбище! Пленникам объявили "милость" царя, но они, не поняв, с ужасом смотрели на Баака. В полуугасшем сознании осталось только одно: "Отсюда берут на пытку". Полумертвецы прижались к скользким стенам. - Вытащить силой и навсегда заколотить подземелье! - приказал Луарсаб. Вой, плач, стоны гулко отдавались под низкими сводами. Жалобно звенели цепи. Луарсаб устало следил, как дружинники волокут на свободу обезумевших от страха узников. Из подземелья Луарсаб, шатаясь, вышел последним. Он поднял голову: какое странное небо! Точно выкрашено голубой краской. В молельне Тэкле он опустился перед иконой святой Нины. Прошел день, прошла ночь. На страже стоят Датико и три дружинника. Утром в молельню робко вошла Мариам. Луарсаб поднял на нее потухшие глаза. Мариам задрожала: на нее смотрело постаревшее лицо, черные волосы поблекли, насмешливые губы опустились. - Сын, клянусь, я... Мариам зашаталась и упала без чувств на ковер. Луарсаб внимательно, словно впервые увидев, рассматривал мать: "Обманутая разбойниками или великая грешница?" Ему вспомнилась смерть отца. Луарсаб осторожно, точно боясь запачкать цаги, обошел лежащую и вышел из молельни. Медленно перезванивались колокола. По всей Картли шло молебствие о здравии царя Луарсаба и царицы Тэкле. Никому не объявлялось об исчезновении царицы, но по всем монастырям разосланы были верные люди, одни от Шадимана, другие от Баака. Встревоженный состоянием Луарсаба, приезжал католикос, упорно не уезжал архиепископ голгофский, спешно прибыл настоятель Трифилий. Совещались. Увещевали царя успокоиться. Шадиман обрадовался. Трифилий волнуется, значит, Тэкле не у него. Вдруг Трифилий оборвал речь о божьей воле, о ниспослании небом испытания и заговорил о земном. Разве богу равный царь имеет право предаваться печали? Разве имеет право оставлять подданных без высокого внимания? Кто же позаботится о народных нуждах? Церковь? Эти ли увещевания помогли, или настойчивые беседы Шадимана о пленении Зугзою царицы, но Луарсаб стал прислушиваться к советам Трифилия - ждать, вероятно, скоро Тэкле даст о себе знать, и к советам Шадимана - готовиться к войне с казахским ханом, братом Зугзы, и к тайным советам Баака - обыскать все женские монастыри и обещать большую награду тому, кто найдет царицу или Зугзу. Все стали искать Тэкле: крестьяне, соблазненные званием азнаура и наделом, князья - богатым имением, зачислением в свиту царя, монастыри - огромными вкладами, купцы - льготами и отменой на год пошлин, амкары - отменой на год всех налогов и званием "метехского амкара", и весь "другой народ" - большой суммой монет и тарханными грамотами. Но больше всех искали скрытно друг от друга Шадиман и Баака. В женские монастыри беспрестанно стучались странницы, богатые княгини, дружинники, суля награду монастырю. Стучались придворные князья, мдиванбеги, священники, монахи, архиепископы, угрожая страшной карой в случае сокрытия царицы. Умоляли. Грубо обыскивали. Сурово допрашивали. Стучались и в ворота монастыря святой Нины. Ужаснулась Нино. Кто ищет? Царь? Шадиман? Андукапар? Баграт? Нет, Нино не позволит удушить царицу. Пусть Георгий вернется, ему одному вручит Нино "дорогое дитя". Если даже царь приедет, не отдаст. Разве Шадиман не властвует по-прежнему в царском замке? Нет, Нино не погубит "невинную душу". Пусть вернется Георгий. Нино собрала в церкви всех инокинь и послушниц. Раскрыв евангелие, она сурово произнесла: - Помните, у меня в келье лежит больная странница, но для посторонних людей в монастыре чужих нет. Если кто проговорится, то пусть ту постигнет болезнь глаз, пусть ее тело покроется язвами и чесоткой, пусть коршун выклюет у нее сердце, пусть будет она предана анафеме, да примет она муку грешника, кипящего в меди и смоле, да обсыплют ее голову земляные и водяные черви. В ужасе слушали монахини проклятия. Дрожащими губами произнесли они потребованную игуменьей клятву молчания. Неудивительно, что на все просьбы и угрозы монахини отвечали односложным "нет". "Много странниц и богомолок приходит и уходит, а светлая царица не приходила... Казашка? Совсем не видели... Богатые княгини? Были и ушли..." Чтобы не навлечь подозрения, ворота для многочисленных странниц и других ищеек были по-прежнему широко открыты. Никто не мог догадаться, что в глубокой нише кельи игуменьи лежит выздоравливающая Тэкле. В Метехи жизнь замерла. Луарсаб ничего не замечал. Шадиман полновластно распоряжался Картли. Луарсаб по-прежнему доверял своему везиру. Но духовная связь между царем и его воспитателем оборвалась. Удерживали их от окончательного разрыва личные интересы: Луарсаб боялся объединения Шадимана с Багратом и Андукапаром. Шадиман понимал - хитрый Баграт никогда не даст ему положения, занимаемого при Луарсабе, а может, даже постарается избавиться от лишнего правителя. Только один Баака пользовался по-прежнему полным доверием Луарсаба, но царь ничем не обнаруживал окрепшей привязанности к преданному князю: "Всех близких мне постигает печальная участь". Луарсаб не изменял холодно-вежливого обращения с Мариам. Не помогли ни слезы, ни клятвы. Не помогли и увещевания католикоса. Луарсаб надел черную куладжу и снял все драгоценности. Несколько раз Мариам порывалась рассказать Луарсабу о бегстве Тэкле, но страх перед Шадиманом и уверенность, что время излечит Луарсаба, удерживали ее от откровенности... Придворные вернулись - только мужчины: женщин Луарсаб не приглашал. Тоскующая Мариам пробовала сама позвать некоторых княгинь, но никто не ответил, даже Нино Магаладзе сослалась на нездоровье. Луарсаб целые дни проводил в молельне Тэкле. Он долгие часы простаивал на коленях перед иконой святой Нины, умоляя вернуть его счастье, его жизнь. Загадочно смотрела на царя из золотого оклада святая Нина. Мрачную тишину, воцарившуюся в Метехи, неожиданно нарушил прискакавший от шаха гонец. Луарсаб встрепенулся. Он приказал спешно, но незаметно готовиться к войне. И Шадиман повеселел: - Видишь, мой светлый царь, судьба советует тебе то же, что советовал я. Действительно, шах Аббас просил "своего младшего брата", царя Луарсаба, немедленно напасть на Казахию и убить Омар-хана, выразившего шаху непокорность. Через несколько дней грузинские войска подошли к Казахии. Приблизившись к степным просторам, Луарсаб удивился, заметив спешные военные приготовления хана Казахии. Казахи ордой бросились на стройные ряды грузинского войска. Бой длился только один день. Луарсаб стремительно рвался в глубь Казахии. Помня желание шаха, Луарсаб в конном бою лично догнал Омар-хана, ударом меча отсек ему голову, велел надеть ее на пику и немедленно отправить в Исфахан, к шаху. Гибель хана парализовала дальнейшие действия казахов, и они, бросая все, бежали в горы. Порывисто подскакал Луарсаб к становищу хана. Плач и крик женщин рвались из прикрытого паласами шатра. Шадиман велел окружить становище хана и никого не выпускать. Он упросил Луарсаба не входить в шатер, а распоряжаться вблизи, пока он с дружинниками не обыщет ханский шатер, не пригонит всех обитателей к ногам царя. Царь посмотрел на Баака и согласился. Баака и Шадиман, сопровождаемые дружинниками, бросились в ханский шатер. Они не удивились, увидев среди женщин Зугзу. Казашка стояла на тахте, бледная, с обнаженным кинжалом. Перед ее глазами промелькнуло первое пленение, позорное шествие по тбилисскому майдану, унизительное рабство у царицы Мариам. - Живой не сдамся! - закричала Зугза, взмахнув кинжалом. - Постой, Зугза, мы никого не пленим, если ты выдашь нам царицу Тэкле. - Ее здесь нет, клянусь прахом моего брата. Шадиман облегченно вздохнул. - Где царица Тэкле? Ведь ты вместе с ней скрылась? Или ты хочешь убедить нас, что ты не знаешь, где царица, а бежала ты из страха, как сделали все придворные? Зугза слишком долго жила в Метехи, чтобы не догадаться, каким путем она может спасти себя и свою семью от плена и разорения. Она посмотрела на бледного и молчаливого Баака... Нет, честный князь не может спасти ее. - Ты прав, высокий князь, как только я узнала об исчезновении царицы, я в ужасе бежала, спрятавшись в арбе княгини Цицишвили. - Пойдем, повтори царю сказанное мне и князю Баака. Вся твоя семья останется невредимой. Зугза смело пошла за Шадиманом, провожаемая радостными и тревожными возгласами женщин. Царя Луарсаба она не боялась. Как ни была Зугза ожесточена против Метехи, вид Луарсаба тронул ее сердце. Она упала к ногам царя и, рыдая, повторила то, что требовал Шадиман. - Князь Баака сказал: "Если не убережешь царицу, обрею тебе голову". Зугза не могла остаться в Метехи с обритой головой, и пусть зубы шакала вонзятся в мое сердце, пусть летучая мышь запутается в моих волосах, пусть змея обовьется вокруг моего стана, пусть стрела врага застрянет в моей груди, пусть мое тело покроется язвами, если царица Тэкле находится в Казахии. Зугза клялась для Шадимана и для Баака. Луарсаб испытующе смотрел в лицо казашки, словно хотел проникнуть в душу. Зугза заколебалась. Она вскинула на Шадимана глаза и, встретив жестокий, неумолимый взгляд, поняла невозможность признания. - Ты как будто хочешь мне что-то сказать, моя Зугза; не бойся, царь Луарсаб умеет быть благодарным. Зугза еще сильнее разрыдалась. Вдруг она порывисто вскочила: - Да, царь, ты прав, я хочу... - но, увидя угрожающее движение руки Шадимана, поспешно добавила: - предупредить тебя... Зачем твои дружинники убили моего бедного брата? Он не по своей воле собирался вторгнуться в Картли. Ему приказал шах Аббас обезглавить тебя и послать в Исфахан твою голову. Пораженный Луарсаб быстро взглянул на не менее удивленных Шадимана и Баака. - Откуда узнала, добрая Зугза? - благодарно спросил Баака. - О мой князь, брат любил меня, советовался обо всем, я выкрала у него послание шаха, хотела потихоньку переслать любимому царю Луарсабу. Зугза, вынув из кармана широкой кофты свиток, протянула царю. Луарсаб прочел послание, схожее с полученным им от шаха, только в этом послании речь шла о голове Луарсаба, а не Омар-хана. Он понял: этим коварством шах решил натравить друг на друга Казахию и Картли. - Прости мне, Зугза, и проси, что хочешь, за кровь брата. - Если шах пойдет на тебя войной, светлый царь, обещай поймать Георгия Саакадзе и живым отдать мне. Он мой! "Бедная Зугза до сих пор не разлюбила Георгия", - подумал Луарсаб. - Дорогая Зугза, обещаю, но не хочу обманывать: Георгий Саакадзе не из тех, кого можно пленить. - Знай, мой царь, один Георгий может найти царицу Тэкле. Я видела сон, мой царь, она жива... Луарсаб взволнованно слушал Зугзу. "Неужели, если бы знала, не сказала бы, какая ей польза скрывать?" - Возьми, Зугза, на память! - Луарсаб снял с мизинца кольцо с голубым божком - зависть князей Картли - и отдал растерявшейся Зугзе. - Я прикажу войску сегодня же уйти и ничего не трогать в твоей Казахии. Луарсаб встал, устало провел по глазам бледной рукой и, вскочив на коня, медленно поехал вперед. За ним двигалась свита, братья Херхеулидзе и дружинники. Шадиман и Баака медлили садиться на коней. Они выразительно смотрели друг другу в глаза. Шадиман понял: Баака не даст ему остаться наедине с Зугзой. - Скажи нам, Зугза, где царица Тэкле, ты получишь большой выкуп. - О аллах! Если бы я знала, где царица, поспешила бы сказать об этом измученному царю. Нет, высокий князь Шадиман, можешь на куски меня изрубить, но Зугза больше ничего не знает. - Значит, только Георгий получит Тэкле? - насмешливо спросил Шадиман. - Только Георгий, клянусь головой моего последнего брата. - Пойдем, Баака. - Проклятый шайтан! - прошептала Зугза вслед удаляющемуся Шадиману, под складками кофты сжимая кинжал. - Ты думаешь, я испугалась тебя? Нет! Я хочу Георгию, моему Георгию отдать Тэкле. Я спасла царицу, сестру Георгия, разве за это он не полюбит меня?.. Жена?.. Мужчине старая жена, обремененная детьми, нужна только для виду, а для любви он всегда хочет горячие объятия. Зугза сдержала клятву, данную Нино. Напрасно Шадиман подсылал чубукчи к Зугзе, обещая земли, драгоценности, стада, табуны коней, обещая все, что она потребует за выдачу Тэкле. Напрасно Датико украдкой прокрался к Зугзе в эйлаг, умоляя ради страдающего царя, ради ее любви к царице открыть Баака, где спрятана Тэкле. Зугза была неумолима. Только Георгий Саакадзе узнает, где его сестра. - Значит, царица жива? - спросил Датико. - Для Баака скажу: наверно не знаю, но думаю - жива... ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ Усталым вернулся Луарсаб в Тбилиси. Он жаждал сражений, он любил поле битвы, но бессмысленное истребление казахов не дало ему ни славы, ни успокоения. Напротив, открылась бездна, куда шах Аббас старается столкнуть его царство. Надо быть сильным, надо отрешиться от своего сердца. Он в последний раз обошел покои Тэкле и велел заколотить двери, а ключ от главного входа спрятал в ларец с драгоценностями. Выйдя из своего затворничества, он самозабвенно принялся за дела царства. Шадиман поспешил воспользоваться благоприятным настроением Луарсаба. Он наконец открыто признался царю о посланных им в Стамбул князьях Цицишвили и Джавахишвили для тайной разведки положения Османской империи. Князья вернулись. Сейчас подходящее время войти в союз с султаном. Турки могут оказать мощную военную помощь. Им необходимо оттянуть персидские войска из Анатолии. Луарсаб и сам понимал теперь необходимость союза с Турцией, но решил принять вернувшихся князей в присутствии Трифилия и на малом совете обсудить дела Картли. Запершись в своих покоях с Трифилием, Шадиманом и лично им приглашенным Баака, Луарсаб долго совещался с умными советниками. Выяснилась необходимость приезда Абдул-бека для окончательного обсуждения фермана о военном союзе Картли и Стамбула. Шадиман тайно торжествовал: его игра в "сто забот" оказалась правильной. Потом Шадиман приступил к щекотливому делу. Раньше устроил молебствие в Сионском соборе, где хор певчих из детей священников, облаченных в серебряно-синие стихари, встретил царя торжественным пением. Луарсаб растроганно слушал звонкие переливы детских голосов. Потом на царской аспарези Шадиман устроил праздник детей. Княжеские дети, разодетые: мальчики - в доспехи витязей, а девочки - в древнее одеяние грузинских царевен, шумно заполнили площадь. Шадиман уговорил Луарсаба посетить детский турнир и своим вниманием расположить к себе князей. - Время такое, - добавил Шадиман, - каждый нужен. Луарсаб подчинился необходимости. На аспарези он заинтересовался ловкостью мальчиков, метающих копья, джигитующих и пускающих стрелы в крылатого дракона. Заинтересовался хрупкими девочками, с необычным изяществом протанцевавшими перед ним лекури. Цицишвили, выступив вперед, благодарил от всех князей царя за внимание и весьма искусно упомянул о том, что эти дети - цвет грузинских фамилий, будущие слуги наследника царя Луарсаба Багратида. На другой день в Метехском замке Шадиман навел царя на разговор о княжеских детях и как бы невзначай проговорил: Трифилий осторожно поддержал Шадимана: - Царю Картли необходимо потомство... Этого требуют интересы царства. - Нельзя давать Баграту лишние надежды... Луарсаб понимал правильность совета, но сердцем возмутился: только три месяца прошло, как отняли Тэкле, уже другую жену заставляют взять... И он упрямо проговорил: - Наследника буду иметь от Тэкле или ни от кого. - Мой царь, может, царица уже покинула пределы Грузии, может, она пожелала неизвестной схимницей кончить жизнь в святых местах. - Семь лет буду искать, если не найду, тогда... тогда возобновим этот разговор. Ты как советуешь, мой Баака? - неожиданно спросил Луарсаб. - Я думаю, мой царь, в словах умного князя Шадимана и благочестивого отца Трифилия много правды. Нельзя допускать Баграта надеяться... но не время сейчас думать о свадьбе. На нас собирается напасть грозный враг, надо все помыслы обратить на защиту Картли... Бог даст, избавимся от опасности, тогда твоя мудрость, мой царь, подскажет верное решение. - Баака прав, отложим заботу о моем потомстве до победы над шахом. Кто знает, какая судьба ждет меня на поле битвы? С Георгием Саакадзе бороться буду! - задумчиво проговорил Луарсаб. Трифилий переглянулся с Шадиманом. Они поняли, что бесполезно настаивать. Потом перешли к обсуждению предложения Шадимана - созвать княжеский совет. - Да, мой царь, необходимо объединить вокруг трона князей Нижней, Верхней и Средней Картли. Должны на время забыть личную вражду, должны придвинуть войска к границам Ирана. Баака хорошо понял, что значит "на время забыть личную вражду". Значит, Шадиман опять хочет водворить Андукапара с Гульшари в Метехи. Этого нельзя допустить. И он вопрошающе взглянул в глаза Трифилию. - Думаю, Шадиман, не время всех князей сзывать: очень будет заметно для шахских лазутчиков, - медленно начал Трифилий, разглаживая бороду. - Опять же, если один князь с женой приедет, всех с семьями надо приглашать. Приедут с княжнами, пиры для молодежи надо устраивать. Вредно сейчас ради пиров налогами обременять народ. - Может быть, отец Трифилий, пригласить только Арагвских Эристави? - прищурился Шадиман. - Думаю, и Арагвских Эристави непременно надо пригласить: ведь они царю никакого зла еще не сделали, - укоризненно глядя на Шадимана, протянул Трифилий. Шадиман досадливо нахмурился. - Пригласить надо старейших князей, главу каждой фамилии, тогда никто в обиде не будет, а главное, поменьше шума и суматохи, - добавил царь и невольно стал присматриваться к неприятной морщинке у глаз Шадимана. После долгого обсуждения Трифилий спешно выехал в Самухрано. Баака разослал приглашения во все княжеские замки. Андукапару тоже было послано письмо: "Славящий троицу, я, князь Баака Херхеулидзе, сообщаю тебе, высокочтимому князю, хранителю знамени Амилахвари. Жаль, князь, что твоя болезнь не позволяет тебе покидать замок Арша. Присутствие опытного начальника и бесстрашного витязя было бы очень полезно на совете князей. Также сожалеем о невозможности приезда прекрасной княгини Гульшари, неотлучно находящейся при больном муже. Царица Мариам, наверно, порадовалась бы близкому другу, тем более, многие из княгинь забыли расположение к ним царицы Мариам и воздерживаются от встречи с ней. Пребываю в вечной мысли о благе трона Багратидов, зоркий начальник охраны Метехского замка князь Баака Херхеулидзе". Получив такое приглашение, Андукапар заскрежетал зубами. Баака все знает, ехать в замок невозможно. Гульшари неистовствовала. Она уже рисовала соблазнительную картину возвращения в Метехи, уже подготовила слова притворного сочувствия, уже видела, как войдет в доверие Луарсаба и снова станет первой в Метехском замке... Дала пощечину подвернувшейся служанке, изодрала тонкие кружева на своей шали и наконец набросилась на Андукапара: - Это Баака приказывает нам, могущественным князьям Амилахвари, сидеть покорно в замке Арша? Что же молчит Шадиман? Неужели так трудно справиться с надоевшей всем сторожевой собакой? Угрожали, спорили, но поехать в Метехи побоялись. На семейном совете решили - поедет один Баграт с пышной внушительной свитой. Трифилий, сопровождаемый монастырскими азнаурами и двумя монахами-писцами, подъезжал к Самухрано. Настоятель важно восседал на черном коне. Чепрак из черного сукна, вышитый тамбурным швом, придавал суровую торжественность всаднику и коню. Проехали мухранскую долину. По отлогам и склонам тянулись виноградные сады. Лозы сгибались под золотистыми, черными, покрытыми дымкой и розовыми гроздьями. В каждой виноградине - частица солнечного луча, частица веселья и радости. От Ксани, шумящей по лощине, разветвлялись оросительные каналы. В полях пестрели яркие платки на головах работающих княжеских крестьян. Вдали виднелись обширные саманники, а слева - благоустроенные буйволятники. На изломах гор сторожевые башни охраняли родовое владение Теймураза Мухран-батони. Дорога повернула к замку. Трифилий застал старика Мухран-батони за важным делом: князь вписывал в фамильную хронику новый приплод своих охотничьих собак. На лице князя светились радость и гордость: - Вот, святой отец, пятьдесят пятое поколение выращиваю, еще мой отец начал запись. Изволь, взгляни - это настоящая поэма "Собакиада". Здесь идет рассказ о том, как мой отец, да живет о нем славная память в земле Иверской, обменял у князя Абхазети, светлейшего Отара Шервашидзе, двух щенков мужского и женского пола, отдав за них целое семейство месепе. Собаки не обманули ожидания отца. Тут старый князь пустился в длительное описание выдающихся качеств собачьих бабушек и прадедушек. Вежливо слушал биографию благородных собак Трифилий. Перед его внутренним взором мелькали десятки, сотни псов: белых с черными пятнами, черных с золотистой отметиной, золотистых с коричневыми ногами, серых с черным хвостом... Мчались огромные стаи лающих овчарок, затравленные зайцы, медведи, ветвисторогие олени, золотистые лисицы... Хрипя, падали затравленные волки, били крыльями фазаны... Эта собачья эпопея способна была спутать лучшие мысли, но только не у отца Трифилия. Он вежливо слушал, обдумывая предстоящий разговор, намереваясь начать его именно с собачьей преданности! Только после обеденного отдыха, гуляя с князем по аллее тенистых чинар и любуясь заходом солнца, Трифилий заговорил о цели своего приезда. Мухран-батони внимательно выслушал Трифилия. Польщенный и обрадованный приглашением царя занять на съезде князей главенствующее место и вести совещание в соответствии с его, князя Мухран-батони, пониманием дел и обстоятельств, он обещал тщательно обдумать предложение. Ночь застала старого князя и настоятеля за обсуждением предстоящего съезда и за серебряным кувшином терпкого вина, уже третий раз опустошаемым. И каждый раз, когда в комнату врывался собачий лай, Мухран-батони, горделиво разглаживая серебристый ус, благодушно говорил: "Мта беспокоится..." "Дэви не спит..." "Оглан плохой сон видит..." Наутро Трифилий выехал в Тбилиси. За неделю до съезда приехал суровый Мухран-батони с княгиней. Свита князя состояла из шести азнауров и двух слуг; с княгиней приехала только одна прислужница. На Мухран-батони был надет боевой панцирь, латы, шлем и кольчуга, за левым плечом торчали стрелы, на поясе висел фамильный меч. Свита - также в воинственных одеяниях. Княгиня - в темном платье. Луарсаба глубоко тронул скромный приезд, означавший сочувствие его горю. Царь обнял старого князя и с волнением сказал: - Дорогой мой князь, в это тяжелое и ответственное время будь мне отцом, распоряжайся в замке, словно я у тебя в гостях. Старая княгиня, уже много лет не выезжавшая из Самухрано, сдержанно поздоровалась с царем. Луарсаб поцеловал конец ленты на поясе и сам проводил ее о отведенные покои. Суровый Мухран-батони взял в свои твердые руки дела съезда. Он не ошибся: князья, узнав, как приехал к царю старейший князь Картли, тоже отказались от намерения блеснуть, и никто не осмелился прибыть со свитой более чем в пять человек. Княгини отложили богатые наряды, тем более, что Мухран-батони властью княжеского совета отменил не только пиры и празднества, но даже встречи с княгинями за яствами. Царь посетит два раза княгинь для приветствия: первый раз - когда они съедутся, и второй раз - пожелать счастливого пути и поблагодарить за внимание, когда будут уезжать. Шадиман, осмотрев приехавших княжон, с досадой подумал: "Козы - и ни одной газели". К воротам замка Арша подъехал всадник, одетый гурийцем, в сопровождении двух слуг. Азнаур пригласил всадника подождать в охотничьем зале и побежал наверх. На площадке его догнал оруженосец Симона "Черный башлык" и что-то торопливо зашептал на ухо. Азнаур вошел в комнату Андукапара в разгар спора о свите для сопровождения Баграта в Метехи. Андукапар, жестикулируя, настаивал на шестнадцати - в свиту и четырех слугах. Гульшари, стуча по столику, кричала: - Нет, не меньше тридцати двух в свиту и восьми слуг. Осторожный Симон находил достаточным двенадцать в свиту и трех слуг. - Этого довольно, чтобы показать силу и превосходство царевича Баграта Багратида. Трусливый Баграт был скромнее всех: - Девять в свиту и трех слуг. Азнаур, неожиданно для себя, посоветовал: - Восемь в свиту и трех слуг. Гульшари, изумленная дерзостью, откинулась на мутаки. Андукапар остановился перед азнауром. Смущенный азнаур, кашлянув, поспешил доложить: - Светлейший мой господин, приехал из Стамбула посол Али-паша от верховного везира Осман-паши. - Что, у тебя курдюк во рту застрял? Почему заставляешь ждать высокого гостя? Андукапар повернулся к двери. - Господин, не торопись... Этот Али-паша - переодетый Али-Баиндур-хан, лазутчик шаха Аббаса. Его узнал "Черный башлык". Он видел хана вместе с Сандро у амкара Сиуша. Князья тревожно переглянулись. - Возьми палку и гони его из замка! - крикнул Симон. - Постой! - заволновалась Гульшари. - Проведи хана-пашу в зал со всеми почестями и уважением. Али-Баиндура ввели в покои Баграта. Осведомившись, может ли он говорить свободно, и получив утвердительный ответ, Али-Баиндур искусно повел речь о несговорчивом царе Луарсабе, о политике Стамбула, желавшего союза с Картли для совместной борьбы с общим врагом - шахом Аббасом. Али-Баиндур так подробно обрисовал положение дел в Турции и Картли, что закралось сомнение, не ошибся ли "Черный башлык". Князей так и подмывало начать расхваливать султана и блестящую Турцию. И только легкость, с которой Али-Баиндур предложил Баграту престол Картли взамен союза с Ираном, убедила опытных князей в хитрости шаха Аббаса. Не дослушав до конца, Баграт резко оборвал Али-Баиндура. - Как осмелился Осман-паша прислать ко мне посла с коварным предложением? Разве светлейший Баграт не выгонял уже непрошеных турецких гостей из своего замка? Разве первый раз предлагает султан законному Багратиду занять трон его предков за измену великому из великих, любимому из любимых шах-ин-шаху - "льву Ирана"? - Но, светлейший Баграт, теперь другое дело! Теперь тебе представляется возможность занять престол... Подумай, связь с блистательным Османским государством! - Передай своему султану: светлейший Баграт жизнь готов отдать за один благосклонный взгляд шах-ин-шаха. И советую тебе поскорее убраться в свою мерзкую Турцию, иначе мне придется обнажить шашку, отточенную только вчера... Впрочем, Али-паша, поспеши к царю Луарсабу... В Метехи сейчас княжеский съезд выслушивает князей Цицишвили и Джавахишвили. Они были посланы, как тебе известно, Луарсабом к султану с предложением союза против великого шаха Аббаса. - Ты можешь по дороге заехать и к Магаладзе, и к Эристави Ксанскому, заверни и к Нугзару Арагвскому, который, не успев приехать от великого шаха Аббаса, уже замышляет измену, сговариваясь с турецкими собаками. Именно там тебя раньше угостят, а потом выслушают, а выспаться ты сможешь у собачника Мухран-батони, - добавил Андукапар и, выкрикнув отборную брань по адресу султана, схватился за шашку. Али-Баиндур пристально взглянул на Андукапара и стремительно выбежал. Вслед ему летела золотая шашка и приказание Баграта как следует отхлестать коня "Али-паши". Выскочив из замка на отхлестанном коне, Али-Баиндур раньше всего поскакал со своими провожатыми в ближайший духан, так как сильно проголодался. После отъезда Али-Баиндур-хана Баграт, Симон, Гульшари и Андукапар долго хохотали. Вдоволь порадовавшись, они решили: Баграт совсем не должен ехать на совещание князей в Метехи. Лазутчик шаха, конечно, проследит, кто был на съезде, собранном против шаха. Надо играть на двух пандури, пока у одного не лопнет струна. И Баграт спешно отправил в Метехи гонца с известием о своей внезапной болезни, а другого, тайного, - к Шадиману, с предупреждением о лазутчике шаха и советом не впускать Али-Баиндура в Метехи. Третий гонец, тоже тайный, был отправлен к Баака, якобы от уста-баши Сиуша с предупреждением, что под видом Али-паши скрывается лазутчик шаха хан Али-Баиндур. Обитатели замка Арша боялись допустить к догадливому Шадиману лазутчика шаха. Кто знает, как повернется война? А если турки победят, то ведь Али-Баиндур не турок. И действительно, ворота Метехи не открылись для мнимого Али-паши. Уже несколько дней совещались в Метехи князья и высшее духовенство. Все пришли к единодушному выводу: шах, занятый Турцией, а может быть, и Русией, не рискнет раньше весны двинуться на Грузию. За это время можно возвести новую линию восточных укреплений и устроить завалы и западни на приступах к Картли. Подробно расспрашивали князей Цицишвили и Джавахишвили о Стамбуле и решили с большой осторожностью вести переговоры с султаном. Только получив помощь войском, которое должно, не переходя Картлийского царства, стать на границе с Ираном, Луарсаб подпишет соглашение с Турцией. Мухран-батони, поглаживая пышные серебристые усы, спадающие на подбородок, спросил князей, сколько каждый может выставить дружинников, коней запасных, запасного оружия, сколько продовольствия. Князьям не очень хотелось многим жертвовать, но желание похвастать богатством делало их щедрыми. "Потом уменьшить можно", - думал каждый. Но Мухран-батони сам был князь и умел читать мысли своих друзей. Он тут же велел писцам утвердить подписью княжеское слово. Духовенство охотно скрепляло решение съезда. Неожиданно одно предложение вызвало бурные протесты князей: - Нет! - вспылил Эристави Ксанский. - Незачем нам тратить время на просьбу, Русия не поможет. Сколько раз Кахети обращалась за помощью, сколько раз поцелуем креста скрепляли верность, а что получили взамен? Но духовенство не сдавалось, напоминая о силе единоверного государства. Только Русия защитит от мусульманского неистовства церковь и христианское царство. - И в Русии смуты? - переспросил епископ Манглели. - А в каком царстве все гладко, как праздничная скатерть? Давно пора от нечестивых агарян избавить святую церковь. Феодосий, епископ голгофский, утверждая силу Русии, питающей к земле Иверской отеческие чувства, подкреплял свои доводы историческими ссылками. Католикос одобрительно наклонил черный клобук. Настаивая на отправлении послов в Русию, духовенство умолчало о своей договоренности с константинопольским патриархом действовать в Грузии в пользу единоверной Русии. Князья решительно отвергали доводы духовенства, повторяя некогда сказанное Георгием Десятым: сто восемьдесят раз солнце небо перережет, пока Русия до Картли дотянется, а шаху восемнадцати караванных дней довольно. И под шум споров Шадиман шепнул Цицишвили: - Лучше полумесяц в руках, чем крест в небе. Мухран-батони вежливо, но настойчиво попросил духовенство и княжество выслушать мнение царя, всегда принимающего мудрее решение. Луарсаб, видя бесполезность спора, примирительно сказал: - С единоверной Русией дружить будем, в этом мое слово. Но князья правы, сейчас нельзя терять времени на посольства, шах на пороге Картли... Если богу будет угодно, ты, отец Феодосий, и ты, отец Трифилий, поедете от меня первыми послами в Московию. Успокоившись, вспомнили о странной болезни Баграта, не давшего никаких обещаний помочь войском и монетами. На съезд также не прибыл Нугзар Эристави. Отсутствие могущественных князей в такой тяжелый для Картли момент смущало и тревожило и Луарсаба и Мухран-батони. Луарсаб, укрепляя решения съезда, напомнил о военном союзе с грузинскими царями, уже приславшими гонцов с извещением о ненарушимости данного слова. Князья, довольные съездом и собой, разъехались по своим замкам, обещая по первому зову царя явиться с дружинами. ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ Пятница - для Папуна самый торжественный и самый тяжелый день. Он начинал к нему готовиться уже с четверга. Перекинув через седло хурджини, Папуна, Эрасти и Арчил, ведущий на поводу коня, бродили по майдану, скупая дешевые сладости, пеструю ткань для девочек, грубую материю для мальчиков и другие мелочи, так радующие персидских "ящериц". Это любимое прозвище, как и привязанность к детям, Папуна перенес в Исфахан из Носте. Не любил Папуна майдан не только из-за сутолоки и шума. - На майдане, - часто говорил Папуна, - люди теряют свое лицо и становятся похожими на зерна в гранате: всем тесно, все одинаковы и, смотря по торговле, то слишком кислые, то слишком сладкие. Особенно чувствовалось на майдане различие между истоптанным чувяком и бархатной обувью, вышитой бисером и жемчугом. - Персидские мастера и подмастерья, - негодовал Папуна, - вынуждены на своих изделиях отражать не жизнь персидского народа, полную тяжелого труда и нищеты, а, угождая шахам и ханам, вымышленную жизнь, ласкающую взор роскошью. И вот на серебре, на фарфоре, на кашемире, на керманшахских шалях, на калемкаре, на ярком сукне, на дереве, бронзе и изразцах изображены жизнь и подвиги шахов и ханов: поединки пехлеванов, пленение грифонов, удушение тигров, любовные сцены, пышные пиры и кейфы. Подолгу простаивал Папуна у ковровщиков, медников, чувячников, калемкарщиков, ковачей, где работали дети, начиная с четырех лет. Сокрушенно поглядывая на тощих "ящериц", Папуна ругал хозяина. Хозяин не смел отвечать дерзостью грузину, удостоенному внимания шаха, но ничего не изменял, стремясь как можно больше выжать прибыли из детского труда. В пятницу, в полдень, Папуна в сопровождении Эрасти и Арчила появлялся на пыльных грязных улочках Ашхерабата, и тотчас из-за низеньких глухих стен, словно из щелей, высыпал на улицу рой детворы в грязных лохмотьях. С глинобитных стен смотрели, словно мумии, закутанные в чадру женщины. В калитках появлялись изнуренные голодом и работой мужчины. Крики "ага приехал!", "ага приехал!" оглашали мрачную улицу. И Папуна, как когда-то в Носте, раздавал подарки, шутил и ласкал детей. Он почти всех знал по имени, помнил, кто когда родился, болел. Кричал на родителей, почему не моют детей, давал мазь от паршей, примочку для глаз, по очереди каждую пятницу отдавал беднякам жареного барашка и лаваш и втайне сокрушался, что личные средства ограничивают его желания. Домой возвращался Папуна с опустошенным хурджини, опустошенным карманом и опустошенной душой. Он понимал, его благодеяния - капля в море. Папуна угнетала многочисленность нищих. Это было огромное полчище в грязных отрепьях, ютившееся в темных лачужках Ашхерабата, Гебраабата и других предместий Исфахана. Однажды Папуна сказал: - Эрасти, я хочу хоть одну пятницу провести в свое удовольствие. Спрячь мои цаги, отправь купать коня, сделай все, чтобы я остался дома. И когда Эрасти охотно выполнил приказание, Папуна впервые обругал его. Поспешно натягивая цаги, Папуна продолжал сердиться: - Безмозглый хан! Жадный купец!.. Послал за конем? А если бы я велел тебе поджечь шахский гарем, ты бы тоже выполнил? Грузины знали, в пятницу Папуна нельзя беспокоить ни веселым, ни скучным разговором. Пятница - день страданий и размышлений. Желая порадовать и задобрить Папуна, женщины давали ему недоношенные платья, - доношенные он давно роздал, - мелкие монеты и остатки яств. Все это исчезало в необъятном море нищеты. Али-Баиндур, под чьим надзором находились все грузины, не упустил случая донести шаху о похождениях Папуна, ибо никто, кроме шах-ин-шаха, не смеет благодетельствовать народу. Шах, внимательно выслушав хана, приказал хранителю казны прибавить два золотых тумана к ежемесячному содержанию Папуна и спросил Али-Баиндура: - Кто донес тебе об этом? - Мой верный слуга, готовый умереть у порога шах-ин-шаха. - Вели дать ему сто палочных ударов, дабы в другой раз он не разорял шахскую казну. Сегодня пятница. Папуна только что вернулся и хотел было растянуться на тахте и в сотый раз предаться размышлению о несправедливом распределении человеческих благ, как вдруг в комнату ворвался Паата. - Дядя Папуна, скорей! Отец зовет, Керим приехал! - Если Керим приехал, пусть с дороги ляжет отдохнуть, - сумрачно произнес Папуна. - Дядя Папуна, царица Тэкле исчезла! Не надев даже цаги, Папуна вскочил и бросился к дверям. Но опомнился и, стараясь быть спокойным, вошел в комнату. Георгий оглянулся на бледного взлохмаченного Папуна. - Что, Папуна, сейчас тоже будем говорить о мирном возвращении? Тэкле погубили, с Турцией в договоре, азнауров совсем уничтожили... Квливидзе бежал в Имерети. - На что мне твой Квливидзе, - вспыхнул Папуна, - я за Тэкле голову Шадиману оторву... Когда наконец этот проклятый перс шах... Саакадзе быстрым движением руки зажал рот Папуна. - Сколько раз с тобой на этот разговор время тратил? - Где Керим? Папуна оглядывал сумрачных, потрясенных известием "барсов". Элизбар сидел согнувшись, обхватив голову руками. Посмотрел на заплаканную Нестан, на молчавшую Хорешани и ясно понял: последняя надежда была у всех на Тэкле. Сейчас "барсы" стоят над пропастью, и на самом краю Георгий. Наконец Даутбек прервал тяжелое молчание. И Папуна узнал о всех событиях и о воздвигнутых Луарсабом неприступных укреплениях на границе. Папуна опустился на тахту. Из глаз его на расстегнутую рубашку обильно лились слезы, он не чувствовал их. Мысли Папуна витали в Носте, у бедного дома Шио, и вновь представилась ему расшалившаяся маленькая Тэкле, со звонким смехом прыгающая на тахте, и он ощутил тонкие ручонки, обвивающие его шею. Никто не заметил, как прошла ночь и наступил день. Георгий молча оделся в дорогие одежды, но приколол к груди желтую розу - знак траура - и, ни слова не сказав, вышел. Все знали: к шаху едет. Шах Аббас отдыхал после удачной охоты. Хорошая осенняя погода располагала к облаве на тигров, но из Картли прибыл Али-Баиндур, и шах внимательно выслушивал хана. Особенно обеспокоила весть о военном соглашении Картли с Турцией и о намерении грузинских царей снова связаться с Московией. Шах зло усмехнулся. Он твердо решил вторгнуться в Грузию до прибытия турецкой помощи Луарсабу. Его только смущало приближение зимы. Но медлить еще опаснее. Необходимо окончательно присоединить Грузию к Ирану, выйти через Дарьяльское ущелье на Северный Кавказ и, утвердившись на выгодных рубежах, помочь атаману Заруцкому передать Ирану астраханские земли. - Послы атамана - Хохлов и Накрачеев - последуют за мной в Ганджу, - решил шах. Шах сразу принял Саакадзе, простив ему даже его отсутствие на охоте. Долго совещались шах Аббас, Караджугай-хан, Эреб-хан, Карчи-хан и Саакадзе. Шах скрыл от Саакадзе получение сведений от Али-Баиндура и особенно о преданности ему, "льву Ирана", Баграта и Андукапара. Но и Саакадзе, конечно, не все сказал шаху. Когда поздно ночью Георгий вернулся, он застал всех грузин в сборе. - Через четырнадцать дней наши кони повернут на картлийскую дорогу! Радостные восклицания "барсов" смешались с криками восторга Паата. - Отец, наконец я увижу родину, любить которую ты меня учил... Увижу дорогую мать, прекрасную Русудан, братьев, сестер... - Смотри, Георгий, - покачал головой Папуна, - может, щах не только царю и князьям хочет хвосты отрубить? Может, народ ему тоже мешает? Не обманул бы тебя перс. - Мы еще посмотрим, кто кого обманет... Ты другое скажи, хорошо, что шах решил проучить Луарсаба и князей за переход к Турции. Еще сегодня шах повторил при ханах: не на грузинский народ иду войной, пусть спокойно ожидает прихода "льва Ирана", повелителя земель и народов. - Как можешь ты, Георгий, доверять персу? - рассердился Папуна. - Кто сказал - доверяю? Но разве у нас есть выбор? Я все предусмотрел. Шах сказал - в Картли сам не войдет, а с ханами я всегда сговорюсь. Разгромим замки, пусть берут княжеские богатства. - О князьях я с тобой не спорю, Георгий, народ береги. - Э, Папуна, если бы о народе не думал, зачем "барсы" больше пяти лет одерживали победы Ирану? Конечно, прольется много крови, пока князья совсем успокоятся. Но иначе нельзя. Доколь еще ждать? Азнауров разгромили, Тэкле или держат в подземелье, или... Знали, рану в самое сердце нанесли. Да, теперь Шадиман торжествует, Луарсаб совсем у него в руках, кстати и Картли... Спор разрешим на поле брани... - Правильно Георгий сказал. Пусть Шадиман вспомнит: мышь рыла, рыла и дорылась до кошки!.. - И Матарс обнял Папуна. - Мирно не можем вернуться, уничтожат поодиночке. Ты прав, Георгий, только война вернет нам родину. - Молодец Даутбек! Хорошо сказал. А за Тэкле я Шадиману вместе с головой полторы ноги оторву, - Димитрий порывисто отбросил со лба белую прядь. - Дело "барсов" побеждать, а не смиряться, - решительно произнес Пануш. - А может, друзья, вам лучше сейчас от меня отойти? Помните, в Носте я один раз это предлагал. Кто знает, что еще предстоит? Может, тогда я прав был? - Нет, Георгий, не прав, знай, за тобой я хоть в ад пойду... Мы с тобой кровно связаны. Георгий посмотрел на друга и снова, как тогда в Носте, подметил сходство между собой и Даутбеком: как будто совсем не похож, но чем-то совсем одинаковый. И все "барсы", любящие родину, радовались, что идут на нее войной. Решено было тайно послать вперед десять ананурских дружинников. Они должны были рассеяться по Тбилиси и деревням и потихоньку сообщить намеченным азнаурам и выборным от крестьян, что Георгий Саакадзе идет не против Картли, а против князей. Пусть народ спокойно сидит в своих домах, пусть не разоряет хозяйств, пусть не уходит в горы, народу никакого зла от нашествия шаха Аббаса не будет. Наутро десять преданных Саакадзе дружинников тайно покинули Исфахан. Хосро-мирза, восседая на шелковых подушках, кейфовал после обеда. Это уже не был бедный, неизвестный царевич, живший на пыльной улочке Гебраабата. Благодаря Саакадзе он блаженствовал сейчас в новом просторном доме, окруженном пышным садом. В его конюшне ржали породистые кони. В нишах комнат красовались дорогие одежды, а на стенах поблескивало редкое оружие. Толпы слуг угождали царевичу, удостоенному внимания шаха Аббаса и частых посещений Георгия Саакадзе. А жулеп ему подавал африканец в белом тюрбане. Только одному не изменил Хосро-мирза: по-прежнему Гассан был его первым слугою, по-прежнему рассказывал "приятные" сны и нередко убегал, получая вслед брошенные цаги, подушки и даже фаянсовые тарелки и вазы. Их ломал немало и сам Гассан, но дом был полон посуды, ибо шах Аббас назначал царевичу щедрое содержание, а Саакадзе задаривал его дорогими подарками. Гассана не интересовал больше ров с нечистотами. Его друг, старый Исмаил сам к нему приходил кушать люля-кебаб, мазандеранскую дыню и запивать еду легким шербетом. И вместе с приятной сытостью уносил домой все новости дома Хосро-мирзы. Этими новостями он охотно делился с любопытным Керимом. Старый Гассан никому не уступал права встречать ага Саакадзе, которого сам аллах поставил на дороге жизни Хосро-мирзы. И сейчас, заслышав стук копыт, Гассан проворно скатился вниз, оттолкнул молодого слугу и широко распахнул калитку. Спрыгнув с коня, Саакадзе бросил поводья слуге и, слегка пригнувшись, вошел в калитку. За ним вошли Эрасти и два телохранителя. Долго мучившая Хосро загадка стала понемногу проясняться. Хосро с большим напряжением слушал Саакадзе. - Настал час возмездия! Царевич, для тебя стараюсь... Думаю, шах-ин-шах и Хосро-мирзу тоже пригласит в свиту. Будешь сопровождать шаха, старайся войти к нему в доверие. "Лев Ирана" одним словом может осчастливить картлийский народ. А я с первой встречи с тобой, - а может быть, поэтому и встретился, - решил очистить дорогу к месту, предназначенному тебе высоким рождением. - Мой знатный гость, да будет усеян твой путь благоухающими розами, только тебя одного держит моя память и мое сердце. Если аллаху будет угодно, я окажу тебе услугу, равноценную твоей... И скромно прошу, не оставляй меня без сильных взмахов твоих могучих крыльев. Саакадзе внимательно разглядывал упрямое лицо Хосро. Он давно догадался, что это не простодушный грузин-перс, каким хотелось бы его видеть, а хитрый, скрытный Багратид. Тем более надо сейчас договориться, потом будет поздно... И, пропустив мимо ушей витиеватую речь Хосро, Саакадзе спросил: - Мой отважный царевич, неужели ты никогда не думал о почетном возвращении домой? - Мой дом там, где живет шах-ин-шах... но от почета никто не отказывается, и, если аллаху будет угодно, я покорно приму другое помещение. - А если, кроме аллаха, это будет угодно шах-ин-шаху? - Я не вижу желающих уступить мне свое место. - Иногда можно обойтись и без желающих... Скажи, ты совсем забыл грузинский народ? - Если народ обо мне вспомнит, я не буду скуп на внимание. - Значит, мой царевич, ты ждешь приглашения народа? - У каждого человека судьба висит на его шее... - А если народ тебя пригласит, ты будешь считать себя гостем народа? - Нет, я буду считать себя хозяином народа, - и, взглянув на приподнятую бровь Саакадзе, поспешно добавил: - Багратид, кем бы он ни был приглашен, должен чувствовать себя хозяином: от гостя слишком легко можно избавиться. Но, мой высокий друг, я уже сказал: я не собираюсь менять дом и, благодаря заботам твоим и "льва Ирана", живу в полном благополучии. Георгий встал. Гнев и разочарование охватили его, но он скупо сказал: - "Лев Ирана" не любит праздных людей. Очевидно, оказывая внимание, он рассчитывал, что Хосро-мирза будет служить делу, прославляющему шах-ин-шаха. Хосро испуганно рванулся, он понял, что слишком далеко зашел в откровенности. - "Лев Ирана" не ошибся, я буду просить шах-ин-шаха уделить и мне место в шах-севани. Также прошу тебя помнить, как бы аллах ни повернул мою судьбу - ты властелин моих поступков. Только не бросай на полдороге путника, которого ты посадил на своего коня. - Тогда прошу, царевич, покорно следовать за мной, мой конь приведет тебя к славе и почету. Но запомни: Саакадзе не из мелких чувств посадил царевича Хосро на боевого коня. Дальнейшее обсудим, когда время придет, и от тебя будет зависеть, чтобы оно пришло. Долго сидел Хосро, обдумывая разговор. И он принял два решения: храбростью, преданностью и другими мерами расположить к себе шаха Аббаса и больше никогда не быть откровенным с Георгием Саакадзе, а при первом счастливом повороте судьбы отделаться от его тяжелой опеки. В глубокой задумчивости направился Георгий домой, конь шел ровным шагом. Эрасти, хорошо изучивший Саакадзе, не