и  Автандилу  полное  выздоровление.  Спокойно
поезжай.
     Шах Аббас задумчиво,  покрутил кольцо с черным карбонатом.  Он вспомнил
восхищение ханов  на  утренней беседе,  когда он,  "солнце Ирана",  посвятил
советников в  свое  решение оставить Паата заложником.  И  сейчас,  мысленно
повторив арабскую мудрость, шах Аббас любовно посмотрел на Саакадзе.
     - Мой верный сардар, разлука с тобой тяжела. В утешение пусть останется
со мной Паата.  Его доблесть и мужество,  как в зеркале,  отразят преданного
мне Георгия Саакадзе.
     На секунду, только на секунду, Георгий потерял себя. Он чувствовал, как
сжимается его сердце,  как одеревенели ноги.  От ужаса он словно опьянел. Но
сколько шах ни вглядывался, он видел только неподвижное лицо и ясный взгляд.
Георгий спокойно проговорил:
     - Шах-ин-шах,  я сам хотел просить тебя о такой милости.  Где, как ни у
источника мудрости, Паата почерпнет знания и силу?
     "Саакадзе одержит победу и над грузинами",  -  облегченно подумал шах и
разрешил Саакадзе для скорейшего разгрома Теймураза взять с собой "барсов" и
грузинскую свиту.
     Прощаясь,  Георгий рассказал шаху смешной случай с дервишем, который по
ошибке вместо дыни съел кусок подошвы и уверял, что разница только во вкусе.
Шах расхохотался.
     Около мавританских дверей Давлет-ханэ Эрасти держал под уздцы Джамбаза.
Шахские слуги  толпились у  дверей,  склоняясь до  земли перед эмир-низамом.
Внезапно  Эрасти  качнулся,  задрожал,  глаза  до  боли  открылись:  Георгий
Саакадзе не может вдеть ногу в стремя?! У Эрасти всю дорогу стучали зубы. Он
знал - случилось непоправимое несчастье.
     Тяжело прошел в  грузинскую комнату Саакадзе.  Лязгнул засов.  До  утра
Эрасти прислушивался к тревожным шагам Георгия.
     В эту ночь и Нестан переживала большое горе.  Шах снова оставляет ее на
год  в  Исфахане в  залог  верности Зураба.  Нестан  вспомнила мудрый  совет
Георгия,  данный ей полгода назад:  "Если хочешь скоро увидеть Картли, убеди
шаха в  своем спокойствии к  Зурабу.  Скажи о  желании стать женой Даутбека,
прими магометанство.  Даутбек для нашей Нестан тоже пойдет на это.  Конечно,
все  сделаем для  виду.  Шах  забудет о  тебе,  а  в  Картли  снова  станешь
христианкой и женой Зураба".
     - Почему я тогда высмеяла Георгия? - рыдала Нестан.
     Зураб  гладил  золотистые волосы,  целовал  теплые  губы.  Зурабу  жаль
Нестан,  но острой боли он не чувствовал. "Неужели разлюбил? - удивлялся он.
- Может,  отвык?  Почти три года не видел.  Нет,  если бы любил,  десять лет
можно  не  видеть,  сердце не  устанет помнить".  Он  постарался скрыть свою
холодность под щитом нежности и утешения.  Он уверял,  не более трех месяцев
пройдет, и они снова будут вместе и навсегда забудут горечь расставанья.

     "Барсы"  возбужденно готовились к  походу.  Они  бесконечными хлопотами
торопили время.  В  кайсерие закуплены дорогие  подарки для  всех  друзей  и
родных.  Даже Папуна, третий день ходивший сумрачным, набил хурджини разными
лентами и игрушками.  "Для новых "ящериц",  -  говорил он,  вздыхая. И Паата
вместе  с  Хорешани усердно выбирал подарки для  матери,  братьев и  сестер.
Только Эрасти не  покидал порога грузинской комнаты.  Он  никому не сказал о
странном  состоянии Саакадзе,  но  не  отходил  от  него,  стараясь  угадать
малейшее  желание.  Георгий  продолжал  молчать,  не  желая  мешать  друзьям
насладиться сборами в дорогую Картли.
     - Эрасти,  а ты почему не идешь на майдан?  Или решил своей жене и сыну
кислое лицо привезти в подарок? - спросил Георгий. - Завтра выступаем.
     - Батоно! - мог только выговорить Эрасти.
     - Папуна, прошу, пойди с Эрасти и купи для Русудан красивую шаль, а для
детей...
     Голос Георгия дрогнул.
     - Э,  Георгий,  что  ты  последние дни  глаза прячешь?  Лицо на  шафран
похоже, а виски сединой занесло, - укоризненно покачал головой Папуна.
     Георгий схватился за виски.  Он круто повернулся к зеркалу, с тревожным
вниманием разглядывая свое лицо.
     - Друг Папуна,  купи и  мне  подарок -  черную краску,  ибо  даже я  не
доверяю полководцам, седеющим в ночь перед походом!
     Когда  все  ушли,  Георгий обнял Паата и  запер на  засов дверь.  Паата
удивленно следил за отцом.
     - Мой  сын,  мой  любимый сын,  я  хочу  поговорить с  тобой  об  очень
большом...
     - Мой отец, я слушаю, как слушает воин звуки боевой трубы.
     - Я хотел говорить с тобою о родине,  мой сын. Ты вырос здесь, вдали от
нашего солнца,  вдали от грузинского народа, чувствуешь ли ты связанным себя
с Грузией? Ведь тебе пришлось даже принять магометанство.
     - Отец, я согласился сделать это ради родины, ради тебя. Этого требовал
шах, я не противился тебе. Да, я вырос в Иране, но я рос у тебя, мой отец, у
тебя, чье сердце наполнено большой болью за родину. Я грузин, мой отец!
     - И если придется доказать это, мой сын?
     - Я не задумаюсь отдать свою жизнь за нашу Картли.
     - Паата,  ты уже раз обещал мне это...  Мой Паата,  у  тебя благородное
сердце  Русудан,  твоей  матери...  Многое  может  произойти...  Мне  тяжело
говорить,  но знай,  настало время доказать родине,  что все мои помыслы - о
ней.
     - Не надо,  мой отец,  не говори,  я все понял... Помнишь, отец, раз на
пасху в  Носте я  упал с дерева.  Мать старалась скрыть испуг,  а ты сказал:
"Хорошо, что не с коня, этого я бы тебе не простил..."
     - Шах требует мое сердце в  залог верности...  Мой мальчик,  я вынужден
оставить тебя...  будь мужествен...  О пережитом мною в эти дни никто, кроме
тебя, пусть не знает... Но у меня теплится надежда...
     - Да,  мой отец.  Ты  не думай больше об этом.  И  матери скажи,  пусть
радуется другим сыновьям... Я с гордостью буду думать о твоем решении.
     - Наша жизнь,  Паата,  короткая,  но дела наши переживают нас.  Не умею
утешать...  Сыновей своих я всегда учил смотреть опасности в глаза. Но знай,
тебя люблю,  как жизнь,  как солнце...  И если бог тебя сбережет, клянусь до
последнего часа  помнить сегодняшний день и  все  твои желания выполнять как
раб.
     - Если бог меня сбережет,  я  клянусь не измениться и снова отдать свою
жизнь моему повелителю, Георгию Саакадзе.
     Георгий обнял Паата, и они крепко поцеловались. Больше не говорили. Они
урвали у жизни три часа молчаливого страдания.
     Георгий встал,  плечи  его  разогнулись,  глаза снова вспыхнули.  Паата
поразило,  с  какой твердостью легла тяжелая рука Саакадзе на эфес меча.  Он
содрогнулся: "Сколько жизней за мою отнимет у шаха мой большой отец!"
     Когда "барсы", Папуна и Эрасти вернулись, слуги сказали: батоно Георгий
и Паата уехали прощаться с Эреб-ханом.
     Эрасти вскочил на коня и ускакал искать Саакадзе.
     - Что-то скрывает от нас Георгий, - заметил Даутбек.
     - Наверно, плохое: хорошим сразу делится, - пробурчал Папуна.
     Ночью Саакадзе перед зеркалом тщательно закрашивал виски.
     - Шах не любит серебра, - с усмешкой сказал Георгий.
     - А что любит шах?
     - Ценности.
     И Саакадзе рассказал Папуна о предстоящей временной разлуке с Паата.
     - Временной?  Кого  ты  утешаешь,  Георгий?!  Или  собираешься  обратно
вернуться? - Папуна встал, сделал несколько шагов и, пошатываясь, направился
к дверям.
     - Куда, мой Папуна?
     - Пойду успокою Эрасти,  он  три ночи не  спит:  думает,  что несчастье
случилось с нашей Русудан.
     Георгий с  необыкновенной теплотой взглянул на  друга.  Папуна  утешает
меня...  Что, если бы еще худшее обрушила на нас судьба? Шах мог потребовать
приезда Русудан с детьми.  Вот у Теймураза уничтожил семью, - думал Георгий.
- А потом - еще неизвестно... Нет, все известно".
     Иранские войска ждали сардаров за стенами Исфахана: сто тысяч сарбазов,
готовые ринуться на окончательное уничтожение Кахети и усмирение Картли.
     Симон с царскими почестями ехал в середине войска. Зураб Эристави рядом
с Саакадзе.
     Окруженные минбашами, юзбашами и онбашами, Карчи-хан и Вердибег наконец
выехали из своего дворца.
     "Барсы" пережили вчера ужас расставания с  Паата.  Сегодня они  веселы,
ибо подозрительный перс в  последнюю минуту мог задержать их в Исфахане,  но
не задержал.
     Паата  и  Сефи-мирза  провожали уходящих  из  Исфахана  до  загородного
дворца.  Паата ехал рядом с отцом и Папуна,  думал,  какое счастье ехать так
рядом  до  самой  Картли.  Внутреннее пламя не  отражалось на  лице  Георгия
Саакадзе. Он, улыбаясь, смотрел на Паата, давая ему советы.
     - Береги коня, тот не воин, кто не умеет беречь коня!
     В загородном дворце первый привал.
     Ночь Саакадзе провел без сна.  Паата,  положив голову на  могучую грудь
отца, молчал. Да и о чем говорить? Все равно все предопределено.
     Георгий гладил волнистые волосы сына и осторожно прикоснулся к его шее.
Пальцы Георгия похолодели, он сдавленно вскрикнул и прижал к себе Паата.
     Ранний  свет.  Как  спешит  иногда неумолимое время.  Уже  утро...  еще
минуту, мгновение удержать!
     Трубит труба!  Все в движении. Войско с минбашами уже выстроено. Все на
конях.  На верблюдах тянется бесконечной вереницей обоз с шатрами, одеждой и
едой.
     Вышел  Георгий из  дворца последним.  В  окне  стоял  безмолвный Паата.
Георгий  вскочил  на  Джамбаза,  задержал горячившегося коня.  Последний раз
встретился глазами с сыном. Резко повернул коня и, не оглядываясь, поскакал.
     Взметнулась пыль, обволакивая дорогу.

     Восемнадцать дней пути.  Пройдены пески,  долины, плоскогорья. Весенние
дороги среди зеленеющих лесов.  Бурно несущиеся реки. Водопады, сбрасывающие
каскады пенистых вод.  Призывные песни птиц.  Но  войско ничего не замечает.
Оно тяжело поглощает пространство. Уже позади остался Ширван.
     И каждый день Саакадзе считает:  "Мой Паата сегодня жив...  Да пребудет
над ним щит Георгия Победоносца".
     В пути Симон пробовал сблизиться с Саакадзе, но он был занят. На "Копье
Ирана" шах  возложил всю  заботу о  войске.  Надо кормить сарбазов,  кормить
ханов, их многочисленные свиты.
     О грузинах заботился Папуна.
     На военном совете Саакадзе говорил:
     - Надежнее,  храбрый из храбрых Карчи-хан, на обратном пути разделаться
с  Кахети.  Много возьмем добычи и  выполним волю  шах-ин-шаха.  Если сейчас
начнем  разрушать  Кахети,  картлийцы  не  успокоятся.  Войско  у  них,  мне
лазутчики  в   деревнях  говорили,   наготове  стоит.   Говорят,   у   одних
Мухран-батони   и   Ксанского  Эристави  больше   двадцати  тысяч   отборных
головорезов. Баадура Эристави тоже забывать не следует. Он за владения будет
помогать  князьям.  Нет,  сначала  хитростью разобщим их,  потом  поодиночке
перебьем.  Раньше возведем на престол Симона,  лотом он будет действовать по
нашему желанию.  И  еще  Зураба надо,  по  приказу "льва  Ирана",  утвердить
владетелем, тогда Арагвское войско пойдет за нами.
     Карчи-хан согласился с  доводами Саакадзе.  Также и с посылкой "барсов"
вперед - одних в поисках запасов, других - уверить кахетинцев и картлийцев в
доброжелательстве шаха.
     Этими  мерами  Саакадзе  решил  насколько  возможно  уберечь  народ  от
разграбления.
     Но была и еще одна цель.
     Элизбар,   Матарс,  Пануш  и  Папуна  отправились  вперед  с  хурджини,
наполненными туманами и абазами.
     Карчи-хан не одобрял расточительства:  зачем платить,  если можно даром
брать. Саакадзе снова напомнил о возвращении. Сейчас лето. Если все насильно
забирать, народ в лесах и горах укроется со скотом и хозяйством.
     Карчи-хан  смирился,  прибавив:  "На  обратном пути  камня на  камне не
оставим. Пусть трепещут грузины: идут львы грозного "льва Ирана".
     Папуна  с  "барсами"  поскакали "перед.  Галопом  въезжали  в  деревни.
Звонили в колокола. Созывали народ.
     Уговаривали не  сопротивляться силе.  Лучше отдать часть,  чем лишиться
всего.  Но  скоро  наступит  время,  свободно вздохнет народ  и  еще  больше
разбогатеет.
     Народ  слушал,   понимал  необходимость,   продавал  и   даром  отдавал
требуемое.  Но Папуна тихо советовал не вводить персов в  соблазн и половину
скота  прятать  в  лесах  и  далеких  пастбищах.   Крестьяне  благодарили  и
отправляли в горы также красивых девушек и женщин.
     Симона  и  ханов  встречали лучшим  вином  и  едой.  Подносили подарки.
Карчи-хан  разделял  с  Симоном  царскую  еду  и  мало  обращал  внимания на
недовольных сарбазов.
     - Аллах! Так мы угощаемся в Иране, - говорили одни.
     - Если пророк допустит уйти, как пришли, за что же рисковать жизнью?
     - Непобедимый обещал  большую добычу на  обратном пути,  -  успокаивали
другие.
     Карчи-хан  ежедневно  по  наказу  шаха  отправлял  в  Исфахан  гонца  с
донесением о действиях верного сардара.
     На  стоянке  у  Какабети,  уединившись в  лощине,  Саакадзе беседовал с
Зурабом.  Князь  сначала  ужаснулся,  но  затем  поклялся памятью  Нугзара в
верности Георгию Саакадзе.
     Потом Саакадзе долго совещался с "барсами".
     На  рассвете Дато  и  Ростом  с  десятью арагвинцами поехали в  Картли.
Даутбек и Димитрий с остальными на север Кахети,  Гиви и Эрасти остались при
Саакадзе.
     Хорешани выехала с Дато, она собралась в Носте к Русудан.
     В Греми кахетинцы встретили Даутбека и Димитрия сдержанно.  Не слезая с
коней,  "барсы"  проскакали  разрушенный  город  и  направились  к  епископу
Цилканскому.  Разговор длился  несколько часов.  Даутбек передал епископу от
Георгия Саакадзе план спасения Кахети и просил тайно оповестить народ и быть
готовым по  первому зову  Саакадзе поднять оружие  против врагов.  Арагвинцы
рассеялись  по  деревням.   С  большой  осторожностью  они  сообщали  народу
спасительную весть.  На  другой день,  епископ вызвал священников и  поручил
незаметно подготовить народ.  Для  большей  безопасности Даутбек и  Димитрий
просили епископа не осведомлять князей, ставленников шаха.
     По Кахети пошел сдержанный гул.  Шептались в  деревнях,  в  городах,  в
монастырях, в церквах.
     Охотно продавали Папуна скот,  охотно облагали себя и  тихо спрашивали:
"Когда?"
     - Скорее, чем облако перевалит через эту гору, - отвечал Папуна.
     Дато спешно,  минуя Тбилиси,  поскакал в Кватахевский монастырь. Ростом
остался в Тбилиси.
     Амкары с нескрываемой радостью слушали Ростома.  Конечно, они покорятся
воле шаха и со знаменами встретят магометанина Симона...  С сегодняшнего дня
амкарства спешно начнут готовить подковы и точить шашки.
     Вечером  Ростом  виделся  с  духанщиком Панушем,  а  наутро  в  Имерети
поскакал верный человек к азнауру Квливидзе с письмом от Ростома.
     "...Время пришло вернуться,  Георгий тебя  ждет.  Мы,  "барсы",  сейчас
разъезжаем по Картли,  подготовляем достойную встречу Карчи-хану и иранскому
войску. Пора и тебе прославить имя шах-ин-шаха. Собери верных союзу азнауров
и  сообщи им:  Георгий скоро позовет азнауров на славное дело.  А если будут
допытываться, говори смело - на азнаурское".
     Арагвинцы-разведчики растекались по Картли подобно ручейкам.
     Дато  вернулся в  Тбилиси  вместе  с  Трифилием,  но  разными дорогами.
Настоятель тотчас направился к католикосу. Дато - в духан "Золотой верблюд".
     Сидя в потайной комнате духана, Дато и Ростом делились впечатлениями.
     - Наш  Гиви прав,  персидский кремень вмиг разожжет пожар.  Не  успеваю
бросить слово, как люди радостно хватаются за оружие, - говорил Ростом.
     - Везде так...  Хорошо,  люди не совсем потеряли веру в Георгия. Только
избегают вспоминать о нашествии шаха... - Дато вздохнул.
     - Домой заезжал?
     - Заезжал.  Все здоровы,  отец еще больше разбогател. Моим именем народ
устрашает. Я не успел, а он настоящим князем стал.
     - Нехорошо, Дато, ты всегда своим отцом недоволен.
     - Сам знаю,  нехорошо,  только не  согласен с  ним.  Времена для Картли
тяжелые,  дружнее грузины должны быть,  иначе толстых и  тощих,  как говорит
Папуна, одинаково проглотит перс. А отец такое не хочет понять... Твоих всех
видел. Миранда как роза расцвела, дети как два яблока. Тебя ждут.
     - В Носте был?
     - Был... Хорешани отвез.
     Помолчали.
     - Как Русудан? - отрывисто спросил Ростом.
     - Сначала  побледнела,  за  сердце  схватилась...  Часа  два  без  слов
сидела...  Потом посмотрела на меня невидящими глазами.  Испугался, я думал,
ум потеряла.  Наконец заговорила.  Ростом,  как умеет говорить наша Русудан!
"Ты,  Дато,  не беспокойся,  я  все сумею пережить.  Не для себя с  Георгием
живем..."  В  этот день Трифилий привез ей Автандила и Бежана.  Умный монах.
Застывшее лицо  Русудан  порозовело.  Год  не  видела  сыновей,  хотя  рядом
находились.  Боялась, Шадиман за ней неотступно следит. Лазутчики каждый шаг
Русудан знают.  "Значит,  скоро свершится желанное,  раз ты,  отец Трифилий,
открыто мне  сыновей привез?"  -  спросила Русудан.  -  "Уже  свершилось,  -
ответил Трифилий, - Георгий вырвался из кровавых лап шаха, теперь вся страна
во имя церкви обнажит меч..."
     - Монах думает, Георгий старается только ради церкви?
     - Э,  Ростом, пусть думает, что хочет. Сейчас разбираться не время. Все
должны объединиться,  даже  враждебных князей примем,  если придут.  А  наша
церковь, правду сказать, немало борется с персами.
     - Выгодно,  потому.  Мусульмане раньше всего  церкви уничтожают:  не  в
мечети же священникам богатеть?
     - Вот ты столько лет из одной чаши с Георгием яд пил, а дела церкви для
тебя - темный лес.
     - Я не такой сильный,  как Георгий.  Пусть мои дети,  как хотят, живут,
лишь бы целы были.
     - Не продолжай,  Ростом! Паата... За эту жертву, будь у меня две жизни,
обе отдал бы Георгию.
     - Я тоже жизнью не дорожу, но хочу распоряжаться только своей.
     - Об этом у нас разные мысли.
     - Мысли разные, а путь один. Думаю, и конец от бога одинаковый получим.
     Дато махнул рукой и пошел посмотреть,  не прислал ли за ним Трифилий. И
точно,  в "Золотом верблюде" сидел переодетый монах:  завтра католикос будет
тайно беседовать с посланниками Георгия Саакадзе,  азнаурами Дато Кавтарадзе
и Ростомом Гедеванишвили.


        ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

     В  Телави вошли  только Симон,  Зураб,  Карчи-хан,  Вердибег,  свита  и
охрана.
     Войско расположилось у  наружных стен.  Сюда тянулись арбы и  верблюды,
доставлявшие хурджини с мясом, зерном и сушеными плодами. Вокруг шатров день
и ночь пылали костры.
     Вердибег протестовал.  Его  выпуклые глаза сверкали.  Ему  надоело быть
вежливым с кахетинцами.  Пусть его сарбазы повеселятся немного.  И еще - где
красивые девушки? Весь путь проехали, кроме высохших свиней - никого.
     - Но  мудрый  шах-ин-шах  -  да  живет  он  вечно!  -  переселил  почти
пол-Кахети в Иран, - напомнил Саакадзе. - Тогда отобрали красивых девушек. А
за два года новые не могли вырасти - не сливы...
     Вердибег бушевал,  пригрозил сам поискать женщин.  Он нюхом чувствует -
они где-то поблизости. А драгоценности монастырей? У него есть опыт. Недаром
в   прошлом   нашествии  он   прославился  двумястами  головами  кахетинцев,
отсеченными им лично. А кто извлек из монастырей большую добычу?
     Карчи-хан слушал спор. Сардары и минбаши поддержали храброго Вердибега.
Им, шайтан свидетель, тоже нужны красивые девочки и золотые кресты.
     - Монастырские богатства два года назад взяты, а если новые накопились,
успеем захватить на  обратном пути.  Но  кто  теперь помешает мне  выполнить
повеление шах-ин-шаха, пусть не обидится, лично голову снесу. Ни один сарбаз
не войдет в Телави. Отважному Карчи-хану я уже говорил об этом.
     Минбаши испуганно посмотрели на  Саакадзе:  если  так  дерзко говорит с
ними, значит, шах дал на это право.
     Ни один сарбаз по приказу Саакадзе не вошел в Телави.
     Правитель  Кахети  Пеикар-хан,  ставленник  шаха  Аббаса,  распоряжался
страной как  покоритель,  взыскивая огнем и  мечом огромную дань  для  "льва
Ирана" и не меньшую для себя.  Такое правление не способствовало возрождению
разоренной некогда  богатой  страны.  Жестокий  Пеикар-хан  свирепел,  когда
сборщики клялись, что брать нечего. Он немедленно посылал карательные отряды
в  деревни.  Начинался беспощадный грабеж и избиение непокорных.  Вот почему
все князья заперлись в  замках и крепостях и укрыли в них свою собственность
- крестьян. Эти замки, хорошо укрепленные, были недоступны Пеикар-хану.
     - Именно там крестьяне заняты выделкой шерсти!  -  кипел Пеикар-хан.  -
Именно там сокровище Кахети -  шелковичные черви, тучами облепляющие тутовые
рощи.  Князья через горные,  неизвестные ему, Пеикар-хану, дороги отправляют
караваны в  чужие земли.  Они богатеют,  а  что имеет он,  тень шаха Аббаса,
Пеикар-хан?
     Он был бессилен,  ибо хитрые князья,  обходя его,  посылали шаху Аббасу
совместные караваны с данью,  наложенной на них. Посылали подарки и послания
с выражением преданности.  И шах Аббас не отвечал Пеикар-хану на надоедливые
жалобы о непокорности князей.
     - Разве власть без богатств не  напоминает хромого верблюда?  А  дворец
без  красивого  гарема  не  похож  на  бесплодную  пустыню?  А  роскошь  без
спокойствия  -  на  сладкое  тесто,  кипящее  в  сале?  -  жаловался  сейчас
Карчи-хану  правитель  Кахети.   Он   разжег  воображение  ханов  несметными
богатствами "шелковичных князей",  настаивая на немедленном нападении,  суля
всем ханам обогащение, а Ирану - выгоды.
     Карчи-хан  поспешил отправить на  шутюр-бааде  гонца  к  шаху  Аббасу с
подробным описанием дел  в  Кахети.  Он  ждал указаний из  Исфахана.  Сам он
пообещал  Пеикар-хану  все  драгоценности  князей  разделить  честно.  После
избиения непокорных картлийцев обратный путь будет веселым и прибыльным.
     Саакадзе знал о  сговоре ханов.  И  в  темные кахетинские ночи он  тоже
сговаривался с  архиепископом Голгофского монастыря Феодосием,  митрополитом
Никифором,  архиепископом Арсением. Это высшее духовенство Кахети, связанное
в Константинополе с патриархом греческой церкви,  имело связь и с московским
Филаретом. Высший духовный сан не помешал им, по поручению Теймураза, искать
защиты от шаха Аббаса и  у  "неверных" турок.  Они ездили и  в  Русию,  и  в
Стамбул.
     Кахетинская церковь  впаяла  в  рукоятку меча  Георгия Саакадзе золотой
крест.  В  кахетинскую Тушети  выехали  Даутбек  и  Димитрий с  грамотами от
архиепископа Арсения.
     Грамоты получили и Элизбар,  выехавший в Хевсурети, и Матарс с Панушем,
выехавшие в Пшавети.
     Ростом и  Папуна направились по пути в Картли сгонять из деревень отары
для иранцев и рассказать народу о предстоящей большой охоте.
     Через горы  перелетали радостные слухи.  По  лесам слышались торопливые
шаги.  Из деревни в деревню ходил мествире, раздувал гуда и пел песни времен
Давида Строителя.  Люди шептались, тихо смеялись и прятали слишком радостный
блеск глаз.
     Зураб  Эристави с  усиленной охраной  выехал  в  Тбилиси.  Он  передаст
католикосу грозное  повеление  шах-ин-шаха  водворить на  царство  Симона  и
подготовить торжественную встречу новому царю Картли. Так велит Георгий.
     Карчи-хан одобрил стремительность Саакадзе.

     В изгибах гор брызгами разлетались лучи раннего весеннего солнца.
     К  Панкисскому ущелью подъехали Даутбек,  Димитрий,  Элизбар,  Матарс и
Пануш.  Здесь их  пути расходились.  "Барсы" обнялись и  пожелали друг другу
счастливого возвращения.  Даутбек  и  Димитрий  свернули к  горе  Тбатани  в
кахетинской Тушети, примыкающей к берегу кахетинской Алазани.
     Пануш, Элизбар и Матарс до полудня ехали вместе вдоль бурно разлившейся
весенней Иори.  Всадники то круто поднимались в гору, и кони, хрипя, шли над
пропастью,  то стремительно спускались вниз.  Высокая трава выпрямила сочные
стебли. Кони по голову тонули в зеленых волнах.
     Элизбар,  Матарс и Пануш глубоко вдыхали горную свежесть. Лица их сияли
счастьем. Наконец и им Георгий доверил важное дело.
     - Приедешь,  Матарс, помни, все общества надо объехать, не то обидятся.
Но раньше заручись поддержкой габидацурского хевисбери.
     - Знаю,  Элизбар,  три дня монахи в  Греми учили,  на память заставляли
повторять  названия   обществ:   Габидацурское,   Гоголаурское,   Чичейское,
Чаргальское,   Ахательское,   Кистаурское,   Матурельское,   Цоцкораульское,
Уканапшавское, Цителаурское, Удзилаурское, Кацапхевское. Я на всю жизнь вбил
в голову двенадцать гвоздей.
     - О-о, - рассмеялся Элизбар, - у хевсур, спасибо, только пять: Арабули,
Чинчараули,   Архотиони,   Шатилиони  и  Пирикитское.   У  тушин  тоже  есть
Пирикитское.  Хорошо живут,  дружно,  никогда не воюют между собой, как наши
князья, лягушачьи потроха!
     Переговариваясь,  друзья  незаметно  въехали  в  извилистое ущелье.  По
сторонам поднимались высокие скалистые горы.  Холодные голубые ручьи спадали
с каменных уступов в Иори.
     Напоив  коней,  "барсы"  распрощались.  Элизбар свернул направо и  стал
подниматься по тропинке вверх в Хевсурети. Матарс и Пануш из ущелья свернули
в буйно разросшийся лес. Исполинские дубы, буки, белые тополя склонялись над
орешником,  кизиловыми зарослями.  Тропа круто поднималась вверх,  извиваясь
над  крутизной.  Лес  поредел.  Он  перемежался полянами,  поросшими высокой
волнующейся травой.  На скатах чернели пашни. Сакли пшавов едва виднелись на
высотах.
     К  Матарсу и Панушу подошли вооруженные пшавы.  Отсюда начиналась узкая
тропа в Габидацурское общество.
     Матарс посмотрел на  караван лошаков,  навьюченных бурдюками с  сыром и
маслом.  Они направлялись в Кахети.  "Как раз для персов везут",  -  подумал
Матарс.  Пшавы вежливо выслушали Матарса, пропустили, но из предосторожности
послали вслед "барсам" двух вооруженных.

     В Телави оживление.  Карчи-хан сегодня выезжает в Картли. Войско и обоз
выступили еще вчера.
     Симон нетерпеливо поглядывает на далекие горы.  На выхоленного жеребца,
цвета каштана, надевают чепрак с изображением меча Багратидов.
     Изумился Карчи-хан, услыхав о намерении Саакадзе мирным путем заставить
тушин признать власть шаха Аббаса и платить Ирану дань шерстью и скотом. Как
Саакадзе рискует без войска отдаться в руки врага?!
     Саакадзе объяснил о законе гостеприимства тушин. Он, Саакадзе, едет как
гость,  с одним оруженосцем. Это значит - он невредимым догонит Карчи-хана у
ворот Тбилиси.
     Карчи-хан  запротестовал:  жизнь Непобедимого подобна черному карбонату
на  мизинце шаха  Аббаса.  Разве не  падет гнев  "льва Ирана" на  персидских
сардаров, не сумевших уберечь жизнь истребителя османов?
     Глаза  Саакадзе насмешливо сузились.  Он  вынул  из  бешмета  ферман  с
печатью: "О Мохаммет! О Али! Шах Аббас, раб восьми и четырех".
     Карчи-хан  низко склонился.  В  фермане шах-ин-шах поручал Непобедимому
покорить грозному Ирану царства и ханства.  Карчи-хан больше не возражал, он
понял, шах доверил лично Саакадзе, своему амарану, Кавказские горы.
     Сидя с  Вердибегом за  кофе,  Карчи-хан негодовал.  Не  ему шах поручил
внешние   дела   Ирана,    а   опять   Саакадзе.   Этот   Непобедимый   стал
неприкосновенным, и куда он дальше поднимется, один аллах знает.
     Вердибег успокоил отца.  Гостеприимство тушин?! Оно не для Саакадзе! Он
крепко  прикован и  колеснице шаха  Аббаса.  Если  тушины,  иншаллах,  убьют
Саакадзе,  тем  лучше.  Слишком  долго  осыпает  шах-ин-шах  милостями этого
грузина.  В таких случаях сами ханы должны помогать шайтану убирать с дороги
пожирателей шахских наград.
     Карчи-хан согласился и даже обеспокоился: вдруг Саакадзе раздумает.
     Утром Саакадзе, проводив Карчи-хана и Симона, сменил богатый персидский
наряд  на  грузинскую  чоху  и  золотой  ятаган  -  на  шашку  Нугзара  и  в
сопровождении Эрасти свернул напрямик к тушинской Алазани.
     Лес  густел.  Стада оленей перебегали тропу.  Где-то  слышалась тяжелая
поступь   медведя,    где-то   таинственно   взвизгивали,   пищали,   кто-то
предупреждающе  рявкнул.   Эрасти  на   всякий  случай  попробовал  шашку  и
приготовил стрелу. Кони осторожно переступали по едва заметной тропе. Эрасти
казалось,  он всю жизнь блуждает по лесу,  никогда не выберется из чащи.  Но
вот  залаяла собака.  Кони пошли быстрее.  Вскоре всадники проехали душистую
прогалину, где паслись огромные стада буйволов и быков.
     Георгий, разговаривая с Эрасти, торопливо взмахивал нагайкой.
     Похолодало.  Всадники пересекли лощину и  опять въехали в дремучий лес,
перевитый плющом и  ползучими растениями.  У  крутой горы  они  спешились и,
держа на поводу коней,  продолжали путь,  делая круги и обходы,  спускаясь и
поднимаясь.
     Над деревьями взвился голубой дымок.
     Георгий свернул к аулу Паранга.  Еще издали он услышал гул голосов.  На
холме тесным кругом стояли тушины:  впереди старые,  позади молодые.  Бросив
Эрасти  поводья,  Георгий  приблизился к  жертвеннику Хитано.  Устроенный на
развалинах церкви  святого Георгия,  Хитано  считался важнейшим жертвенником
горной Тушети.
     "Жертву приносит главный жрец,  -  решил Георгий,  -  значит,  у  тушин
большое событие, а храбрецы не любят, когда нарушают торжество".
     Не выходя из-за огромного дерева, он наблюдал за праздничным обрядом.
     Вокруг  жертвенника стояли деканозы со  знаменами и  священной утварью.
Главный  жрец  держал  пучок  пылающих  свечей  и   священное  знамя.   Жрец
величественно обернулся к востоку и,  потрясая знаменем,  протяжно, нараспев
читал молитву:
     "Боже великий,  да восхвалится и прославится имя твое, ибо небо и земля
суть царство твое!  И пресвятая дева Мария,  матерь божия!  Прослави,  боже,
твоих  святых,  покровителей наших,  через  которых изливается на  нас  твоя
милость.  Святой Георгий Цоватиставский,  святой Федор!  Вам  приносятся сии
малые и скудные дары,  примите их достойно и свято,  требуйте их от нас и не
лишайте нас своего покровительства и ходатайства у бога.  Умножьте в люльках
чада, хлебоедов, оруженосцев, родоначальников, кисти врагов на наших дверях.
Пошлите обилие и  богатство,  умножьте скот и  земные плоды наши.  Взрастите
родителям  детей,  не  имеющим  даруйте  их.  Удостойте нас  лето  встретить
благополучно и  с победою над врагами.  Не передавайте в руки мусульманские,
сопутствуйте нам  вашей помощью при  переходе из  долин в  горы  и  обратно.
Врагов и злонамеренных людей,  идущих на стада наши,  совращайте с пагубного
пути их, и призовем ли вас против врагов, не отказывайте в прославлении имен
ваших.  Пошлите успех в набегах и охоте.  Преследуем ли врагов,  помогайте в
погоне,  защищаемся ли  от  них,  посылайте  помощь.  Даруйте  избавление от
усиливающегося врага,  от всяких бед,  зараз,  проклятий,  злого привидения,
наводнения,  разрушения гор, завалов, огня - с коленопреклонением молим вас!
Аминь".
     - Аминь твоей благодати!  -  И  народ поспешил приложиться к  священным
знаменам и реликвиям.  Главный жрец поднял руки к небу.  Тушины благоговейно
пали на колени. Из рукавов главного жреца вылетели два белых голубя.
     Деканозы громко возвестили: божество в образе голубей присутствовало на
торжестве и вдохновляло главного жреца.
     Белые пятна таяли в синеве.
     Народ восторженно приветствовал улетевших голубей.
     Деканоз взял  горящий уголь и  сжег  клок  шерсти на  лбу  каждой овцы,
обреченной в жертву.  Послышалось жалобное блеяние.  Другой деканоз взмахнул
священным кинжалом  и  оросил  жертвенник кровью.  Затем,  обмакнув палец  в
теплую кровь,  начертал у  себя на  лбу  кровавый крест.  Такой крест ставил
деканоз поспешно подходившим тушинам.
     Георгий подошел к хевис-бери.
     - Марш-ихвало! - приветствовал Георгий главу народа. - Ходи невредимым!
     - Георгий Саакадзе! - пораженный, вскрикнул Анта Девдрис.
     Тушины на  миг окаменели.  Широко раскрытые глаза не  мигая смотрели на
виновника  гибели  тушинских  витязей  в  Греми.   Крестились:   может,  это
наваждение?  Может,  это Мегой? Некоторые похолодевшими руками дотрагивались
до жертвенника, другие невольно хватались за оружие.
     - Марш-ихвало! - громко повторил Георгий. - Я к вам в гости пришел.
     Тушины  отдернули руки  от  оружия,  словно прикоснулись к  раскаленным
углям.
     - Если в гости пришел, садись на почетное место, - сказал Анта Девдрис.
     Тушины молча расселись вокруг, и пир начался.
     Георгий  взял  щепотку  соли  и  крестообразно посолил лепешку.  Тушины
исподлобья наблюдали за Саакадзе, удивляясь знанию тушинских обычаев.
     Громко восхищался Георгий скачкой джигитов, меткостью стрел и плясками.
     Анта Девдрис выбирал лучшие куски для гостя и до краев наполнял чашу.
     Молодые витязи,  засучив рукава, метали кинжалы в кожаный щит, висевший
на далеком дереве.
     Георгий взял у  Мети,  младшего сына Девдрис,  лук  и,  натянув тетиву,
метнул  стрелу.  Высоко  парящая птица  оборвала полет  и,  перевернувшись в
воздухе, камнем упала на жертвенник.
     Деканозы встрепенулись.  Они  оживленно истолковали такое падение птицы
как хорошее предзнаменование. Лица тушин посветлели.
     Нысытившись трапезой и  увеселениями,  деканозы поднялись и,  оканчивая
праздник, величаво обошли вокруг жертвенника и вернулись к народу.
     Поднялись  и  остальные.  Торжество  закончилось,  народ  расходился по
саклям.  За  Анта  Девдрис и  Саакадзе на  почтительном расстоянии следовали
группы тушин. Эрасти на поводу вел коней.
     Только сейчас Георгий спросил - почему праздник в будничный день.
     Анта Девдрис сурово взглянул на Саакадзе:
     - Два года назад тушины хотели спуститься на помощь царю Теймуразу,  но
вероломный шамхал  вторгся  в  Тушети.  Давно  хотели  отомстить,  все  было
некогда:  четыре войны  с  негойцами и  чарильцами и  три  набега закончили.
Сейчас  празднуем победу  и  над  шамхалом.  Передай  шаху:  большая дань  и
многочисленный скот достались тушинам в добычу.
     - Передам,  если  когда-нибудь встречусь.  А  много  у  вас  убитых?  -
переменил разговор Георгий.
     - Убит только один,  остальные пали в честном бою.  Бедный Ите,  -  вот
идет, сын его бежал и убит врагом.
     - Убит сын?  -  Голос Георгия дрогнул.  -  Но  Ите у  жертвенника пел и
веселился!
     - У  нас не оплакивают трусов,  -  холодно сказал Анта,  -  и  выражать
сожаление родственников о смерти труса считается оскорблением.
     - И  я  бы оскорбился,  -  сказал Георгий,  остановившись у дверей,  на
которых  синели  прибитые  кисти  человеческих  рук.   Георгий  не   скрывал
восхищения.
     - Храбрец, добывший такие славные трофеи, достоин носить имя витязя!
     - Это дом хелхоя,  сын его пал в бою.  Вот отважные воины оказали честь
родным павшего.  Мой  младший сын тоже убил пять шамхальцев,  ему пятнадцать
лет,  а он уже трижды дрался с врагами. Сыновья наши дружили, потому мой сын
восемь кистей прибил к дверям родителей храбреца,  а к моим две кисти,  но я
не обеднел... Старшие сыновья пригвоздили двадцать шесть, вся дверь украшена
вражескими кистями.
     - Ты счастливый, Анта... И мы любим нанизывать на плетни головы врагов.
     - Головы врагов тоже хорошее украшение,  -  вежливо заметил Анта,  -  а
как, солите?
     - Просаливаем немного, лучше сохраняются.
     Георгий знал обычай тушин:  о важном не беседуют на ходу.  Надо покорно
подчиниться закону гостеприимства.
     Каменная башня  возвышалась над  богатой  саклей.  Семья  Анта  Девдрис
радушно встретила гостя.  В  честь Георгия зарезали корову.  Задымился очаг.
Спешно готовили разные кушанья.
     Молодые дочери Анта  внесли подносы.  В  чашах краснело вино и  пенился
ячменный налиток.  Девушки  настойчиво угощали  Георгия  и  Эрасти,  просили
выпить за их здоровье.
     Так тушинки встречают гостя. Георгий залюбовался. Длинное черное платье
из  тонкой шерстяной ткани  резко оттеняло свежую белизну лица,  оживленного
румянцем и черными красивыми глазами.
     Георгий  скользнул по  пестрому  поясу  младшей,  туго  перетянутому на
гибкой талии.
     Девушка,  постукивая  узорчатыми читами,  обтягивающими стройные  ноги,
просила гостя еще выпить чашу вина.
     Георгий незаметно остановил взгляд на унизанном серебряными пластинками
и  разноцветным бисером нагруднике.  Девушка,  вспыхнув,  отвела  глаза.  На
белоснежной шее зазвенело ожерелье, в ушах беспокойно качнулись серьги.
     "Если в  бою  уцелею,  непременно женю Даутбека и  Элизбара на  дочерях
Анта,  -  подумал  Георгий,  -  верность тушинок будет  лучшей  наградой для
"барсов".
     Внесли кушанья. Анта поднялся и стоя стал угощать Георгия. Только после
долгих просьб и уговоров Анта согласился сесть и разделить с гостями ужин.
     Георгий  мысленно пожалел,  что,  уступая настойчивости хевис-бери,  по
горло насытился у  жертвенника.  Но  ради успеха дела решил есть,  насколько
хватит мужества.
     Девушки с еще большей настойчивостью уговаривали гостей утолить голод и
жажду.
     Старшая, отбросив с покатых плеч черные косы, придвинула поднос с медом
и  сыром.  На  руках  зашумели браслеты.  Эрасти едва  сдержался,  чтобы  не
поцеловать тонкие пальцы, унизанные перстнями, так шумело у него в голове от
пива.  Эрасти чувствовал,  что пища у  него уже лезет из  ушей.  Он умоляюще
смотрел на Саакадзе. Но Георгий знаками приказал ему есть.
     Наконец мучительный ужин  кончился и  женщины удалились.  Эрасти ушел к
коням. Георгий начал разговор: несметные силы персов снова переступили порог
Кахети. Что ждет кахетинцев? Но он, Георгий Саакадзе, поднял меч и призывает
тушинское общество на помощь благородному делу.  Наконец он добился,  -  шах
Аббас  доверил ему  иранское войско.  Час  мести настал!  Церковь с  ним.  И
Георгий протянул грамоту.
     Анта  долго  вертел  вощеную  бумагу,  увенчанную  крестом,  и  наконец
попросил Георгия "оживить слова".
     Георгий  медленно  прочел  обращение к  тушинам  архиепископа Феодосия.
Упомянув о власти бога над человеком,  зверем и птицей и сравнив шаха Аббаса
с  сатаной,  превращающим дерево в пепел,  воду в песок,  а человека в прах,
Феодосий сулил  земные и  небесные блага  всем  сражающимся с  собакой шахом
Аббасом:  "Выкажи ныне веру свою во Христа,  храбрость,  мужество и братскую
любовь", - закончил Георгий.
     Внимательно выслушав, Анта сказал:
     - Если враги нашли дорогу, - не устанут играть шашкой, пока им кисти не
отрубишь.  Такой у шакалов характер.  Но с тобой у нас не общая дорога. Ты с
персом против грузин шел, значит, против тушин.
     Георгий согласился.  Но  ошибка воина во имя благородной цели не должна
тревожить мудрого  мужа.  И  Георгий,  понизив  голос,  откровенно рассказал
старому Анта о пережитой трагедии у теснин Упадари.
     Но  сейчас не  время копать прошлое,  надо спасать Кахети и  Картли.  А
разве  Анта  рассчитывает на  доброту  персов?  Или  шах,  поработив Кахети,
позволит тушинам  пользоваться пастбищами?  Алванское поле  в  опасности.  А
разве перс снова не  поможет шамхалу?  Что  выиграют тушины,  отказавшись от
благородной и выгодной помощи?
     Анта  указал Саакадзе на  неприступность гор.  Сейчас тушины разгромили
шамхалат и,  если надо будет,  еще не  раз выйдут на  охоту за кистями.  Без
пастбищ тушины, конечно, не могут жить, поэтому всегда помогали кахетинцам и
теперь помогут.
     Но  Георгий  уловил  колебание Анта  и  поспешил  привести  еще  больше
доказательств.  Он пошел на унижение и  признался,  что был обманут коварным
шахом.
     Черная ночь опустилась на  аул  Паранга.  Деревья словно надвинулись на
угрюмые стены  башен.  Только  в  темном  провале неба  ярко  горела большая
звезда. За аулом выли волки, доносилось неясное бормотание медведя.
     В  саклях  мерцали непривычные поздние огоньки.  Тушины  не  спали.  За
горящими  очагами   взволнованно  говорили  о   Георгии  Саакадзе.   Старики
удивлялись его спокойствию,  молодые - отваге. Зачем пришел к ним непонятный
гость? С нетерпением ждали рассвета.
     ...Анта  долго  молчал.  Наконец он  обещал Георгию утром поговорить со
старейшими.
     - Э,  Георгий, увяз ты в думе черной, как буйвол в тине болотной. Но не
печалься,  ложись, пусть будет мир под кровлей моей. Завтра народ на площади
соберем. Наша молодежь любит лишний раз замахнуться шашкой.
     Георгий знал,  общественные дела решал хевис-бери со старейшими аула, и
хотя им беспрекословно повиновались, но обычай требовал все дела выносить на
обсуждение народа.  Георгия беспокоило решение старейших,  и  он готовился к
разговору на площади.
     Одеяло,  тюфяки из взбитой шерсти,  мутаки,  наваленные на тахту,  - но
напрасно  Георгий  пытается  заснуть.   "Добиться  помощи   тушин,   значит,
приблизить победу.  Где теперь "барсы",  мои бедные друзья?  Скачут по  всей
Картли,  по грузинским землям,  выполняя мой замысел.  Главное -  объединить
всех.  Даже  князьям  кланяюсь.  Но  я  добьюсь  признания азнаурского дела.
Сначала надо  изгнать персов,  потом...  Нет,  Шадиман,  раньше буду  думать
только о персах".
     Ночью  Георгию  мерещились пролетающие всадники,  дикое  ржание  коней,
тревожный рокот рога.  Он  вскакивал,  всматривался в  темноту,  зарывался в
одеяло,  но  сон  бежал от  него.  Саклю наполняли кровавые видения.  Вот  в
пропасть  скатываются кизилбаши.  Вот  на  измятую  долину  упала  последняя
картлийская дружина.  "Береги коня,  береги  коня!"  -  слышит  Георгий.  Он
отбросил одеяло, вытер мутакой холодный пот и призывал утро.
     Наконец  рассвет.  Голубое  небо  на  востоке подернуто розовой дымкой.
Горный воздух наполнен ароматом лесов.  За  цепью черных гор серебрятся выси
Кавказа. Журчит голубая вода, спадая в расселину.
     Здесь,  у  родника,  на  скале,  охраняемой ангелом  камней,  совещался
хевис-бери Анта со Старейшими.
     Георгий    поспешил    к    главному    деканозу.     Надо    задобрить
священнослужителей,  народ  им  верит.  Когда  Георгий за  ужином  осторожно
заговорил с  Анта о  смешении языческих обрядов тушин с христианством,  Анта
ответил - "нам это удобно".
     У  главного жреца совещались.  Выгодна ли  для тушин предстоящая война?
Поддерживать ли  деканозам хевис-бери,  если  старейшие решат оказать помощь
Георгию Саакадзе.
     Георгий пришел вовремя.
     Деканозам  понравилось  почтительное  обращение  Саакадзе  к   ним   за
поддержкой.  Георгий  с  большим уважением заговорил о  значении деканозов в
делах  Тушети,  говорил о  выгоде для  тушин  военной помощи и  обещал после
победы большие вклады скотом и оружием священной семье деканозов.
     Главный деканоз, погладив на груди амулет, насмешливо сказал:
     - Когда земля задрожала и повалились камни и деревья, один слабоголовый
тушин уверял,  это не бык внутри земли чешет железную спину,  а огонь рвется
наружу.  Не  надо резать,  -  уговаривал он,  -  на  перекрестке горных троп
черного козленка и ставить у жертвенника зажженную свечу,  а лучше поставить
крепкие столбы в  саклях.  Поставили.  Через год  бык снова зачесал железную
спину.  Камни  и  деревья упали,  столбы в  саклях тоже.  Над  тушином много
смеялись,  но слабоголовый не успокаивался.  Когда Мегой загородил луну,  он
посоветовал не  отгонять Мегоя метанием в  него множества стрел -  это может
разозлить Мегоя,  и злой дух навсегда загородит луне путь, а лучше задобрить
пением.  Но  ни  хелхои,  ни  деканозы уже  словам не  поверили и  заставили
слабоголового поклясться.
     - А какую клятву надо произнести? - быстро спросил Георгий.
     - У  нас  две  клятвы.  Первая -  когда человек клянется,  он  три раза
обходит вокруг жертвенника,  держа  боевое знамя  -  Алами.  Другая клятва -
человека ставят на колени около могилы его предков, перед ним кладут ослиное
седло и сосуд,  из которого кормят собак,  и деканоз говорит: "Усопшие наши!
Приводим к  вам  этого человека на  суд,  предоставляем вам полное право над
ним:  отдайте его,  кому хотите,  в жертву и услужение и делайте с ним,  что
хотите, если он не скажет истины".
     - Я  готов на обе клятвы.  У  меня здесь нет могилы предков.  Поставьте
ослиное седло и собачий сосуд перед могилой предков старого Датвиа. Он погиб
от  персов два  года назад.  Пусть я  буду рабом всех мертвецов,  если лживо
уверяю в своих намерениях.
     - Хорошо,  Георгий Саакадзе,  ты  со  знаменем Алами  произнесешь перед
алтарем клятву.
     Под скалой на площади уже шумели тушины.
     Георгий стал около дерева, выставив вперед по-тушински правую ногу.
     Наконец появились хевис-бери  и  старейшие.  Анта  встал  на  пригорок.
Отсюда все могут его видеть и слышать.
     - Тушины! Георгий Саакадзе, которому народ Картли за победу над турками
в  Сурамском бою дал почетное звание Великого Моурави,  на благое дело зовет
тушин, на войну с разорителем наших грузинских земель.
     Вперед выступил пожилой тушин.
     - Я Георгия Саакадзе хорошо знаю, победу над турками он одержал, персов
тоже он привел.  Прошло два года, а кто забыл, как в славном бою погибли мой
отец Датвиа и  мой сын Чуа...  Погибли -  это не  беда,  каждый тушин желает
умереть не  на  тахте,  а  сражаясь с  врагом...  Но  помните,  тушины,  как
проклятые богом персы повесили в Греми тринадцать павших в битве храбрецов?!
Кто забыл повешенных Датвиа и Чуа?!
     - Никто не забыл!
     - Никто, никто! - Ты будешь отомщен, Гулиа!
     - Отомстим, отомстим! - кричали тушины.
     - Отомстите?   А  слушаете  Георгия  Саакадзе,   виновника  нанесенного
оскорбления,  виновника гибели грузин.  Забыли,  кто указал дорогу заклятому
врагу?
     Народ молчал.
     Вперед выступил Георгий.  Он  знал,  как  надо говорить,  когда слушает
площадь.
     - Отважные тушины!  Я пришел к вам один, как воин, за воинской помощью!
Не оправдывать себя пришел, а говорить о судьбе Картли и Кахети. Сейчас надо
забыть все  обиды и  ошибки.  Персидский ханжал навис над грузинской землей.
Обрушимся на извечного врага.  Я  обещаю вам победить и  еще обещаю -  после
победы я снова приду к вам один, и тогда судите меня.
     Георгий снял с себя шашку и протянул хевис-бери.
     По  площади  пронесся  сдержанный  гул.   Эрасти  вздрогнул,   тревожно
оглянулся и приблизился к Саакадзе.
     Анта, взяв у Георгия шашку, сурово посмотрел на горячившуюся молодежь.
     - Я всем пренебрег:  дворцы,  почести, богатства, - все бросил под ноги
своему коню и пришел отомстить заклятому врагу,  -  продолжал Георгий. - Вы,
тушины,  -  горцы, мы, картлийцы, тоже горцы. У вас один враг - шамхал, а мы
окружены врагами, как озеро берегом. Ваш щит - горы, и путь ваш простой, наш
щит -  собственная грудь, и путь наш вокруг озера. Я хочу прорвать преграду,
хочу объединить грузин,  хочу превратить озеро в  бурную реку.  Кто скажет -
мои намерения вредны народу?  Вот отважный Гулиа о своих витязях говорил.  О
Датвиа и Чуа помню и я,  Георгий Саакадзе. Пусть у меня в бою конь ослепнет,
если я  скажу неправду.  Старшего сына своего,  Паата,  я заложником оставил
шаху Аббасу. Оставил, чтобы отомстить за тысячу тысяч Датвиа и Чуа...
     Тишина оборвалась.  Голоса ударились в  голоса.  Так камень ударяется о
камень.
     Заглушая гул, Георгий крикнул:
     - Я все сказал.  Окажете нам помощь - слава вам, откажете в помощи - не
остановимся мы. Поступайте, как подскажет вам народная совесть.
     На площади сквозь общий шум прорывались возбужденные голоса:
     - Послушаем хевис-бери! Послушаем!
     Анта выступил вперед. Площадь замерла.
     - Тушины!  Вы слышали Георгия Саакадзе. Кто из тушин помнит, чтобы наши
предки отказывали другу в отважном деле?!
     - Никто! - закричали тушинские витязи.
     - Нет, наши предки не опозорили нас, и мы не опозорим их память!
     - Лучше  человеку надеть  покрывало своей  жены,  чем  оскорбить друга,
отказавшись стать рядом с ним в битве!
     - Пусть я умру у тебя, хевис-бери, если мысли мои уже не на поле битвы!
     - Придется нам лишний раз замахнуться шашкой!
     - Пусть  у  того,   кто  изменит  обычаям  предков,   переломится  меч,
занесенный над врагом.
     И  тушины стали закладывать,  как  перед боем,  полы  чохи  за  широкий
кожаный пояс.
     Анта Девдрис одел на Георгия его шашку и торжественно произнес:
     - Георгий Саакадзе,  спасибо,  что вспомнил о  нас,  и главе грузинской
церкви спасибо!  Тушины всегда готовы на отважное дело. Ни суровая непогода,
ни голод,  ни опасная тропа не остановят нас: опасность для нас наслаждение.
Женщины наши при набеге врагов не прячутся и не стонут,  а собираются вместе
и поют веселыми голосами боевые песни,  воспламеняя в мужчинах отвагу. Через
три  дня  на  рассвете под  знаменем Алами тушины выступят на  Баубан-билик.
Твоих гонцов подождем внизу. Обещаем и мы тебе: победим или умрем!
     Анта махнул рукой,  на высокой башне вспыхнуло пламя. На далеких башнях
запылали ответные огни.
     И вмиг несколько тушин вскочили на коней и поскакали к тушинской тропе.
Они спешили оповестить горную Тушети о решении хевис-бери.
     Деканозы  вынесли   священные  знамена,   обвешанные  колокольчиками  и
пестрыми платками.  Потрясая знаменами,  деканозы напоминали тушинам  обычай
предков не брать в плен и самим не сдаваться.
     Гулиа высоко поднял знамя Алами.  В глубокой тишине тушины торжественно
склонились перед знаменем.  Отныне нарушение обещания -  клятвопреступление,
позор для всего общества до седьмого поколения.
     Анта положил руку на знамя:
     - Да будет нам свидетелем ангел боя! Все за одного, один за всех!
     Витязи обнажили мечи:
     - Все за одного, один за всех!
     Вперед выскочил младший сын  Анта,  носящий имя отважного витязя Мети*.
Он запел боевую песню, подхваченную витязями:
     ______________
     * Мети Сагиришвили, всю жизнь победоносно сражавшийся с мусульманами.

                В Бахтриони злы татары
                Темной ночью совещаются!
                Отобьем скота отары,
                С жизнью пусть тушин прощается.

                На Алванском поле станем
                И в Ахмети виноградники
                Жечь три ночи не устанем!
                Иль алла! На битву, всадники!

                Узнают о том тушины,
                Препоясывают весело
                Высоко мечи, с вершины
                Вниз ползут, их мгла завесила.

                Поздно звезды заиграли
                Над лесными исполинами,
                Прискакали к Накерали,
                Врезались в Папкасы клинами.

                Стали сил ряды несметны.
                Конь, по-нашему подкованный*,
                След оставит незаметный,
                Стрелы тоже уготованы.

                Рассечем рассвет набегом,
                Перервем шамхальцев линию,
                Завладеем - горе бекам -
                Бахтрионскою твердынею!

                Выходи, султан, сначала
                Посмотри глазами пыльными.
                Сколько витязей примчалось,
                Или выведем насильно мы.

                Я, Сагиришвили Мети,
                Предводимый дуба ангелом,
                Проскочу сквозь башни эти,
                Семерых отмечу франгулой,

                Что освещена точилом,
                Знамя вскину гомецарское!
                А не то прощусь с светилом,
                Вмиг на девушку татарскую

                Обменяйте** Мети-волка,
                На чадру - отвагу львиную...
                Эй, тушины, ждать недолго,
                Мчитесь, витязи, лавиною!

                Кровь врагов бурлит рекою.
                Наши души не погублены.
                Сбит султан стальной рукою,
                И шамхальцы все изрублены.

                Эй, тушин, в бою бесстрашен!
                Пусть стада твои утроятся.
                На Алванском сорок башен
                Из костей татарских строятся.

                Поле отняли Алвани,
                В сочных травах, бесконечное,
                Не дремать шахмальцам в стане,
                Скот наш там на веки вечные.

                И ни царь, ни бог, ни ангел,
                Ни медведь, ни дуб, ни гром еще,
                Кто владеет силой франгул,
                Не окажет дерзким помощи.

                Меч тяжелый в пропасть кинет
                Пусть жена, кто сам откажется
                И Алванское покинет,
                В жаркой битве не покажется.

                Нет, трусливые мужчины
                Не в Тушетии рождаются.
                На коней! В огне вершины,
                Праздник битвы приближается!***
     ______________
     * Подковы повернуты назад, чтобы ввести в заблуждение врага.
     **  Тушины  предпочитают умереть  в  плену,  чем  быть  обмененными  на
пленницу.
     *** Вольный перевод с тушинского Бориса Черного.

     Саакадзе облегченно вздохнул.  Он одержал необычайную победу на площади
отваги.
     Главный жрец взял из рук Гулиа знамя Алами и передал Георгию.  Деканозы
выстроились в три ряда,  стройно направились к Хитано.  Саакадзе со знаменем
Алами  твердо  шагал  за  жрецами.   В  торжественном  молчании  все  тушины
последовали к жертвеннику,  где Георгий Саакадзе произнесет клятву.  Потом -
пир и проводы мужественного воина до Баубан-билик.


        ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

     Цветистые ковры  и  пестрые ткани свешиваются с  желтых и  синих резных
балконов.  Всюду  на  мутаках лежат  бубны,  дайры или  чонгури.  Неподвижны
чонгури,  обвитые лентами. Турьи роги и азарпеши пусты. Деревянные подносы и
чаши, наполненные сладостями, пылятся на узорчатых камках.
     Женщины, закрытые кружевными лечаками и покрывалами, безмолвно сидят на
плоских крышах.
     Разодетый Тбилиси  сумрачно смотрит на  мутно-коричневые волны.  Тысячи
сарбазов вползают за Вердибегом в Сеид-Абадские ворота.
     - Танцуйте, черти! Пойте, собачьи дети! - кричат гзири, облетая площади
и улички, размахивая нагайками.
     Пронзительно  взвизгнула  зурна.   Качнулись  знамена.  За  ними  молча
потянулись амкары. Идут певцы, вяло распевая унылые песни. Идут танцоры, еле
передвигая ноги.  Идут  купцы,  поздравляют друг  друга с  радостным днем  и
прибавляют крепкое слово.
     Царь Симон II въехал в Сеид-Абадские ворота.
     Навстречу Симону скачет Исмаил-хан с персидской знатью. Скачут князья с
вооруженными дружинниками.  Ударил  колокол Сионского собора,  и  тбилисские
церкви подхватили звон.
     Из  ворот Метехского замка выехал Шадиман.  Чуть позади следуют за  ним
Магаладзе,  Церетели,  Джавахишвили,  Цицишвили  и  другие  князья.  Шадиман
надменно восседает на  окованном золотом седле.  Он снова выезжает как везир
Картли. Он едет навстречу Симону, царю, которого он вылепил из глины.
     Симон торжествующе оглядывался.  Вот он,  нарядный Тбилиси!  Вот сейчас
царь  Симон взойдет на  престол Картли.  Довольно царствовал хитрый Георгий,
изнеженный Луарсаб,  скупой Баграт.  Он,  Симон, подымет знамя Багратидов до
солнца.
     Рядом  с  Симоном скачут  Зураб,  Карчи-хан,  Ага-хан  и  следом десять
минбашей.
     Чуть позже показался Георгий Саакадзе.  На нем блистал персидский наряд
и  меч  шаха  Аббаса.   Навстречу  Саакадзе  приблизились  Дато,   Ростом  и
вооруженные азнауры.
     Визжит зурна.  Расплываются звуки пандури.  Но нет радостных возгласов,
на  крышах не  танцуют женщины,  нет праздничной толкотни и  суеты,  даже из
духанов не несутся обычные пьяные песни.
     Спесивый Симон ничего не  замечает,  даже не замечает,  что не встречен
высшим духовенством.  Это заметил Шадиман.  Но Феодосий заявил:  духовенство
ждет Симона в Сионском соборе, где на царя возложат корону Багратидов.
     "В  первопрестольный Мцхета не  пускают,  -  магометанин и  не желанный
народу... Нехорошо", - подумал Шадиман.
     Симон  ни  о  чем  не  думает.  Он  горделиво сидит на  черном жеребце,
красуясь на солнце дорогой царской одеждой и выкрашенным усом. Торжественная
процессия приближается к Сионскому собору. И вдруг замешательство. Сутолока.
Все топчутся на месте.  Кони стучат копытами.  С балкона свалился ковер.  На
соседней крыше громко захохотали.
     Симон привстал на стременах и повернул коня,  небрежно бросив:  "Раньше
помолюсь в мечети".
     Исмаил-хан,   Карчи-хан  и  вся  персидская  знать,   выразив  радость,
последовали за Симоном.
     На  строимом минарете блеснули голубые  изразцы.  К  мечети  хлынули  с
фанатичными выкриками кизилбаши в красных войлочных колпаках.
     В тревоге Шадиман приблизился к Симону. Но напрасно опытный князь хотел
удержать  от  гибельного поступка  неопытного царя.  Шадиман  вздрогнул,  он
заметил смеющиеся глаза Саакадзе.  "Все пропало,  Симон процарствует меньше,
чем Баграт".
     Симон гордился своим решением,  только что пришедшим ему на  ум.  "Царь
должен  сам  думать.  От  шаха  получил трон,  за  чалму  "льва  Ирана" буду
держаться,  кто свалит?  Шадиман мудрец,  его советы полезны,  но пока пусть
следит за майданом, пусть овец меняет на благовония, сыр на бархат. Говорят,
торговля наполняет царские кисеты. Мой отец любил кисеты, но царскими делами
я буду управлять не хуже Шадимана".
     Толпа странно затихла. Застыли амкарские знамена.
     Вдруг взвизгнула зурна, и народ стихийно повернул к Сионскому собору.
     Дато  быстро  переглянулся  с  Саакадзе  и,  пропустив  более  половины
процессии, рассек воздух нагайкой. Азнауры на конях врезались в середину.
     - Куда?!  -  притворно  закричал  Дато.  -  Разве  не  знаете,  царь  -
магометанин, поэтому раньше в мечеть поехал?
     Толпа загудела.
     - Шахсей-вахсей  хотите устроить?  -  тихо  спросил Дато,  перегнувшись
через седло. - Тебя, Сиуш, прошу, не время еще.
     Азнауры, образовав цепь, направили, - "чтобы густо для собаки не было",
- половину амкаров к мечети.
     Шадиман видел притворные усилия, но в душе оправдывал азнауров.
     По дороге в мечеть толпа таяла,  ловко ныряя в закоулки,  переваливаясь
через заборчики. К мечети подошли почти одни персияне.
     Но  после мечети Шадимана ждала еще большая неприятность.  У  Сионского
собора выяснилось -  католикос не выйдет навстречу царю.  Церковь только для
виду признала Симона, навязанного шахом Аббасом.
     Но Симону не до церкви.
     "Жаль,  -  думает  он,  -  Шадиман  не  удержал  ведьму  Гульшари и  ее
бесхвостого черта,  не  видели они,  как  блестит на  мне  корона.  Надо пир
двухнедельный устроить с разноцветными огнями, подобно исфаханскому, невесту
себе выберу. Жаль, я и шах Аббас враждуем с Теймуразом, говорят, у него дочь
красивая,  хотя  слишком  молодая.  Может,  к  русийскому  царю  послать  за
царевной? Или к греческому? Луарсаб, кажется, хотел на греческой жениться".
     На остроконечной башне взвился стяг Багратидов.
     "Почти бежал,  а сейчас царем возвращаюсь",  -  восхищался собою Симон,
въезжая в Метехи.
     Саакадзе  и  "барсы"  переступили порог  замка.  Они  взволнованы.  Где
остроумный Луарсаб? Где красавица Тэкле? Где их бурная молодость?
     Звенят пандури. Бьют барабаны. Развевают шелка танцовщицы. Царский пир.
Фонтан  окрашен зеленовато-оранжевым огнем.  Сереброгорлые кувшины стоят  на
пестрых коврах. В роги хлынуло вино времен Левана Кахетинского.
     Но  Шадиман  все  больше  тревожится:   не  прибыли  Гуриели,  Дадиани,
Мухран-батони, Ксанский Эристави. Открытый вызов!
     Георгий Саакадзе оставался в Метехи только один день. Он, Папуна, Дато,
Ростом, Гиви и Эрасти выехали из Тбилиси.

     Снова родные леса,  долины,  горы.  Не заезжая в придорожные духаны, не
останавливаясь в знакомых деревнях, гонят коней.
     А вот Носте, родная Ностури! Скорей, скорей к любимой Русудан!
     Навстречу Георгию  неслись  по  лестнице сыновья -  Автандил,  Бежан  и
Иорам. Автандил, перескакивая ступеньки, подбежал первым.
     Саакадзе изумленно оглядывал Автандила,  высокого,  красивого, похожего
на Русудан.  Сердце Георгия забилось.  Он схватил сына, но вспомнил другого:
нет,  я не изменю тебе,  любимый Паата!  И Георгий с нарочитой сдержанностью
обнял сыновей:
     - А это кто? Сын Эрасти? Какой молодец! - Русудан навсегда взяла в свою
семью Дареджан, жену Эрасти, с сыном.
     Три дня замок оглашался радостными криками. На всех площадях, во дворе,
на  лестницах,  у  ворот  толпились ностевцы.  Каждый хотел  поближе увидеть
Георгия,  каждый  хотел  услышать -  правда  ли,  Георгий совсем  вернулся в
Картли.
     Молодежь  просилась в  личную  дружину,  пожилые  предлагали немедленно
сесть на коней. Старики рвались строить новые укрепления, мальчики просились
в факельщики.
     Носте, беспокойное Носте снова бурлило, снова дышало полной грудью.
     Георгий беседовал со  стариками,  проверял молодежь,  хвалил мальчиков,
советуя заняться немедля подготовкой факелов. Расспрашивал пожилых о наличии
коней и  без устали шагал,  шагал по уличкам любимого Носте,  сопровождаемый
возбужденной толпой.
     Дато и  Хорешани уехали гостить в  Амши.  Там,  в маленькой церкви,  по
настойчивой просьбе Дато, они тихо обвенчались, ибо минул год, как скончался
старый князь, муж Хорешани.
     В  Носте  прискакали  Даутбек  и  Димитрий.  Они  рассказали о  решении
кахетинской Тушети.  В лесах и ущельях устроены завалы и засады. Тушины ждут
сигнала.
     Саакадзе внимательно слушал Даутбека.  Поддержка не только горных, но и
кахетинских тушин расширяла план войны. Саакадзе понимал: и Даутбеку нелегко
дались тушины,  но  пусть  Даутбек радуется:  клятва Саакадзе у  жертвенника
горной Тушети будет настоящей клятвой.
     Сегодня  к  Саакадзе  съехались все  родные  "барсов".  Приехали  Дато,
Хорешани,  приехал Иванэ Кавтарадзе.  Он еще больше располнел.  Самодовольно
посматривая на  Дато  и  на  княгиню Хорешани,  Иванэ  вытирал синим платком
потный затылок.  Дед сидел рядом с  Димитрием и не спускал с него счастливых
глаз. Димитрий признался:
     - Разве я  мог  не  повидать деда?  Разве мог  перед боем с  персами не
перецеловать все морщинки на дорогом лице?
     Даутбек вздохнул: "Сколько морщинок прибавилось на дорогих лицах матери
и  отца?  А  бедная  Миранда  как  вдова  живет.  Сейчас  счастлива.  Ростом
влюбленным ходит,  а  кто  знает,  сколько "барсов" после войны с  персами в
Носте вернется?  Если суждено,  пусть лучше я  погибну,  чем  Ростом.  Но  у
каждого человека судьба висит на его шее".

     Русудан и Георгий провожали друзей. Тепло мерцали звезды. В потемневшей
траве  призывно стрекотали цикады.  Тихо  шелестела листва.  В  такие вечера
неясное томление охватывает человека и хочется молчать,  ощущая горячую руку
в своей руке.
     Георгий и Русудан поднялись на площадку.  Как коротки их часы!  Русудан
положила голову на плечо мужа.
     - Останься, Георгий, еще хоть на один день останься, - просила Русудан.
     - Не могу, моя Русудан. Разве Карчи-хан не замышляет уже против Картли?
Разве Шадиман не  нашептывает Исмаил-хану  советы?  Нет,  надолго их  нельзя
оставлять одних. Скоро, моя Русудан, будем вместе.
     Георгий собрал  в  покоях Русудан сыновей.  В  эти  хлопотливые дни  он
внимательно присматривался к своей семье. Девочки были подростками, Автандил
и Бежан стройными юношами. С ними хотел говорить Георгий.
     - Отец,  я  чту твою волю,  но позволь сказать правду.  Мое сердце и ум
тянутся не к  оружию,  а к науке,  -  говорил юный Бежан.  -  Я хочу изучить
прошлое мира, прошлое нашей страны.
     - Наше  прошлое  записано  кровью,  мой  Бежан,  каждая  страница дышит
войнами и  борьбой за  родину,  за  счастье быть грузином.  Пятнадцать веков
беспрерывных боев...  И  помни,  самая благородная наука -  любовь к родине.
Конечно,  не только мечом можно отстаивать свое право, но только мечом можно
утверждать свою силу.
     - Да,  мой  большой  отец,  но  крест  часто  заменяет меч.  Я  глубоко
взволнован чистотой нашей  веры.  Десять заповедей -  это  нравственная сила
человека. "Не убий", - и я не убью.
     - Я тебя не принуждаю, мой Бежан, но помни, даже монахи носят под рясой
кинжал. Думаю, для защиты левой щеки, когда их бьют по правой. "Не убий" для
друга,  а  для врага убей,  сколько можешь.  И  все ученые,  все лучшие люди
прославляют доблесть воинов. Наша гордость - Шота Руставели. А о чем говорит
"Витязь в тигровой шкуре"?  О любви, дружбе и отваге. Вот в чем нравственная
сила человека.
     - Ты прав,  мой большой отец, но пути бывают разные. Я хочу молить небо
о ниспослании нашей стране умиротворения...
     - Моли,  если хочешь,  но я  думаю,  небо мало занимается нашей суетной
землей.  Если бы  ты  слышал мольбу тысяч матерей,  их вопли,  когда сарбазы
разбивали о  камни  головы детей,  если  бы  ты  видел,  как  конница врагов
втаптывала в грязь обессиленных женщин, если бы ты видел, как пробовали ханы
острие шашек на  шеях юношей,  если бы  ты  видел...  Да,  мой Бежан,  такое
видение рождает любовь и ненависть, но не веру в милосердие неба. Ты еще юн.
Скажи, отец Трифилий часто беседовал с тобой о небе?
     - Часто... о земле тоже не мало.
     - Понимаю... Значит, уйдешь в монастырь?
     - Отец Трифилий советует год подумать, но я уже решил.
     - Значит, сейчас хочешь?
     - Нет, мой большой отец, когда ты изгонишь врагов нашей церкви.
     - А ты думаешь, я их крестом буду гнать?
     Бежан удивленно, несколько растерянно посмотрел на отца.
     - Христос сказал: воздайте кесарево кесарю, а божье богу.
     - Церковь хорошо запомнила кесарево кесарю, запомни и ты: на земле одно
право - право сильного. Какому делу ни отдашь жизнь, не забудь земной закон.
     В комнате молчали.  Георгий думал:  "Это мой единственный сын,  который
уцелеет.  Трифилий хочет  своего крестника сделать наследником Кватахевского
монастыря.  Тоже княжество.  Что ж,  Трифилий неплохой воин и  Бежана научит
разговаривать с богом, а заодно и с чертом".
     "Это наш единственный сын,  который уцелеет", - думала Русудан* и мягко
опустила руку на колено Саакадзе.
     ______________
     * Но Георгий и Русудан не предугадали; уцелел и Иорам, которому суждено
было продлить род Саакадзе под фамилией Тархан-Моурави. (Прим. автора.)

     - Не огорчайся,  мой Георгий, пусть Бежан молится за Картли, за нас, за
нашего Паата. - Голос Русудан дрогнул.
     - Отец, а мне позволь скакать рядом с тобой. Обещаю драться за себя, за
Бежана и за нашего Паата.
     Автандил с силой взмахнул шашкой.
     Глаза  Георгия и  Русудан встретились:  гордость и  радость светились в
них.
     Молчание нарушил десятилетний Иорам.
     - Помни,  отец,  у  тебя еще  есть в  запасе Иорам.  Обещаю тебе всегда
беречь мать,  беречь сестер. Но сейчас, когда ты поднял меч, мой факел будет
ярче всех освещать лица врагов, ибо мальчики Носте выбрали меня начальником,
а моя мать, лучшая из лучших матерей, уже благословила мой факел.
     Георгий обнял Автандила,  обнял Иорама и,  точно жалея, особенно горячо
поцеловал Бежана.

     Пирует Метехский замок.  Но отсутствуют светлейшие князья. Нет ни Мамия
Гуриели,  ни  Дадиани,  ни  Мухран-батони,  ни Ксанского Эристави.  Открытый
вызов, внушающий тревогу.
     Шадиман поднимает золотую чашу,  но  едва  прикасается губами  к  вину.
Шадиман  смотрит на  музыкантов,  но  не  слышит  раската барабанов и  труб.
Шадиман любезно беседует с ханами, но не видит оранжево-красных усов и глаз,
сладких до приторности.
     Четвертый день пира.  Фонтан окрашен багрово-красным огнем.  На  плечах
вносятся золотогорлые кувшины с  вином  времен Симона I,  целиком зажаренные
бараны с вызолоченными рогами,  обвитые розами, утыканные горящими свечками.
Желтые язычки облизывают липкий воздух.
     Симон  упоен.  Милостиво передает царскую  чашу,  произносит напыщенные
речи.
     Шадиман  подает  знак.  Начинается  шаироба  -  стихотворный  поединок.
Придворные  поэты  наперебой  восхваляют  царя  Симона,  благороднейшего  из
благородных,  храбрейшего из храбрых. Ханы с интересом слушают чужие напевы.
Князья  переводят персиянам лесть  певцов,  сравнивающих Симона с  молнией и
тигром, бурей и вершиной.
     Шадиман незаметно покидает зал. За ним влиятельные князья. Они приходят
в книгохранилище.  Сюда глухо проникает шум пира. Мрачно поблескивают черные
ниши. У закрытых дверей зоркие чубукчи. Князья сумрачно слушают Шадимана.
     - ...помните ли вы обязанности перед предками и потомками?  Вы получили
знамена в  наследство и  наследникам должны  передать.  А  вы  что  делаете?
Одержимые   своеволием  и   страстями,   истребляете  друг   друга!   Ссоры,
самоуправство,   насилие,   буйство!   Остановитесь,   князья!  Только  наше
могущество может спасти Грузию!
     - Что предлагаешь, Шадиман?
     Газнели недоверчиво покосился на Палавандишвили.
     - Предлагаю забыть  вражду  родовую и  соседскую.  Предлагаю прекратить
раздробление фамилий!  Вы оскудели имениями, разделились и сами унизили свое
величие!
     - Тебе легко,  Шадиман,  ты в Марабде один владетель. А вот у меня пять
братьев и  три племянника,  и  каждый думает,  он умнее другого,  -  сердито
стукнул шашкой Леван Качибадзе.
     - Пусть   будет  хоть   двадцать  братьев  и   пятнадцать  племянников,
владетелем должен быть старший в роду,  а остальные составлять единую семью.
Об  этом  решил говорить с  Зурабом Эристави.  Необходимо примирить братьев.
Зураб  -  законный наследник.  Но  к  нашему разговору вернемся после  ухода
персов.  Сейчас надо говорить о сегодняшнем дне.  Помните,  князья, вернулся
Саакадзе.  Церковь  с  ним.  Недаром Трифилий крутился,  как  волчок.  Перед
азнаурской опасностью забудем междоусобную вражду. По примеру древних времен
соединим мечи  и  одним  ударом  пронзим дракона,  посягающего на  княжеские
права.  Нетрудно догадаться,  просто так Саакадзе не пришел бы,  он недоброе
замышляет.
     Шадиман пристально оглядел встревоженные лица.
     Князья заговорили.  Уже никто не думал оспаривать предложение Шадимана.
Вновь  ожил  страх за  свои  замки,  пережитый два  года  назад,  когда они,
побросав шлемы и на ходу одевая чалмы, бросились за Багратом к шаху Аббасу.
     Но Шадиман хотел добиться прочного подчинения своей воле.
     - Размышлять не время! - предупреждающе закончил Шадиман. - Ровно через
день  гонцы  поскачут к  замкам,  а  к  концу пира  княжеские дружины должны
стянуться к тбилисской цитадели.
     Утром Шадиман беседовал с Исмаил-ханом, Карчи-ханом и Вердибегом.
     - Надо усилить в Тбилиси иранские войска,  - настаивал Шадиман, - народ
неспокоен, трудно так царствовать Симону.
     "Не Симону,  а тебе",  - мысленно усмехнулся Карчи-хан, но вслух учтиво
сказал:
     - Войска мне  самому нужны для  других целей,  именно -  для облегчения
царствования Симона.
     Только Вердибег поддержал Шадимана:
     - Мы пришли успокоить народ, заодно и некоторых князей.
     Шадиман не возражал: некоторых князей?! Пожалуйста!
     Но  Карчи-хан сухими пальцами стукнул по рукоятке ханжала,  он подождет
Саакадзе, он обещает подумать.
     Шадиман не хотел ждать.  И  поскакали молодые князья.  К  Тбилиси стали
быстро стягиваться царские войска и тваладские сотни.
     Шадиман поморщился:  где  Гуния,  где  Асламаз?  Где  блеск тваладцев?!
Говорят,  по святым местам ходят азнауры,  за царя Луарсаба молятся. Шадиман
не  верил.  Наверно,  скрываются  в  Имерети.  Он  все  с  большей  тревогой
чувствовал, как ускользает власть, словно уж, от него.
     И  снова резкие повеления,  и  снова скачут нацвали и  гзири.  Из  всех
деревень и  царских владений снова везут в Тбилиси продукты.  Скрипят арбы с
хлебом.  Ревет скот.  Все  помещения крепости в  Метехи,  даже  уничтоженные
Луарсабом подземные темницы,  превращены в погреба и наполнились кувшинами с
вином, медом, маслом, сыром. Готовится война с собственным народом.
     Шадиман обдумывал: "Церковь против, народ против, могущественные князья
против,   и   Андукапар  за  собой  много  князей  увлек.   Надо  Андукапара
обезоружить.  Пусть Симон пригласит его  вновь начальником замка.  Не  время
считать обиды.  Надо войной заставить и плебеев и непокорных князей признать
Симона...  Устал  я,  пятую ночь  тревожные думы  не  дают  уснуть...  Зураб
поспешил в Ананури,  говорят,  Баадур бежал с семьей к отцу жены. Этот князь
стоит посередине,  кто верх возьмет,  туда повернет... Душно! Проклятие! Где
воздух?!  Надо окно открыть,  все задохнемся...  Что стало с князьями? Никто
друг другу на абаз не верит.  Воюют с  соседями,  с собственной семьей.  Да,
политика шаха -  верная политика:  разобщить князей и с каждым отдельно, как
кошка с мышью,  играть.  Ни у кого нет твердых желаний. Только я, как скала,
стою на  страже княжеских знамен.  Погибну,  но не уступлю!  Насильно князей
склею!  Саакадзе!  Ожившая угроза!  Не  ожившая,  а  никогда не умиравшая!..
Азнауры нарочно распускают слух...  Не  верю!  Саакадзе больше не вернется в
Иран!  Сына в залог оставил?  Не верю!  Наверно,  побег заранее подготовлен!
Одному верю твердо:  Саакадзе что-то замышляет.  Почему потемнело?  Надо еще
светильник зажечь. Как глухо гудит медь!
     Эй, кто там? Почему неслышно ступаешь? Кто это? Ты?! Георгий Саакадзе?!
Кто пропустил?!  Зачем лег на ковер? Почему молчишь?! Опять смеешься?! Рано!
Ты еще не выиграл!  Вставай,  прошу тебя! Вот вино, пей! Поговорим, наконец,
как двое равных...".
     Шадиман  пятился  к  потайной двери.  Цепляется за  столики,  занавеси,
лимонное дерево.  Толкнул подставку,  фарфоровая ваза качнулась и  со звоном
рассыпалась на полу.
     Шадиман в  ужасе отшатнулся.  В черном квадрате двери белело покрывало.
Он схватился за сердце, силился крикнуть.
     - Что с тобой, Шадиман? Не ты ли ждал меня в этот час? Мой князь, уж не
хотел ли рассмешить меня, разговаривая с моей тенью?
     Покрывало соскользнуло. Блеснули светло-каштановые косы. Холодные глаза
смотрели на Шадимана.
     Шадиман отдернул занавес.  Замелькали огни Тбилиси. С шумом Куры в окно
ворвался  свежий  ночной  воздух.  Шадиман  бросился  к  княгине  Цицишвили,
судорожно сжал  ее.  Рванул платье,  жадно впился в  обнаженные плечи...  Он
ненасытно целовал удивленную женщину.  Он впитывал жизнь в свое похолодевшее
сердце.
     Полночь. Цитадель ярко освещена. В большой башне Саакадзе слушал ханов.
Он понял: Шадиман успел договориться с ними. Нет, далее выжидать опасно.
     - Да,  храбрый Карчи-хан,  надо  привести в  покорность раньше  крупных
князей, мелкие покорятся сами.
     - Предлагаю   разрушить   деревни,    изрубить   непокорных,   особенно
кахетинцев, - твердил Вердибег.
     Саакадзе оборвал долгий спор.  Он настаивает на необходимости растянуть
колонны сарбазов от Тбилиси до Самухрано и этим не допустить Мухран-батони и
Ксанского Эристави  соединить их  войска.  Такая  мера  помешает и  Гуриели,
союзнику Мухран-батони, приблизиться к Тбилиси.
     - Мухран-батони никого не признает,  вот с  него и начнем.  Но прийти в
Самухрано надо  мирно.  Отрубим голову,  хвост  отпадет сам.  Сильных князей
попробуем склонить уговором и обложить данью. Истребить всех можно, но лучше
с пользой.
     Ханы  повеселели...   Владения  Мухран-батони!   Богатства  и  изобилие
табунов.  Шелк и отары скота.  Вино и ковры! Иншаллах, персидский стан будет
переброшен в Самухрано.  И,  конечно,  Непобедимый прав,  - растянуть войска
надо, это обеспечит вторжение иранцев в глубину Картли.
     Но  когда  шаги  Саакадзе  заглохли,  ханы  обсудили  и  кровавый  план
Вердибега.  Довольные возможностью провести Саакадзе,  решили держать его  в
неведении.
     - Саакадзе говорит,  начнем с  головы,  но сам он думает удлинить руку.
Бисмиллах! Кого он хочет обмануть? Пусть грузин заранее посыплет себя пылью,
- смеялся Вердибег.

     В деревянной чаше синели дымчатые сливы. Около чаши дремал торговец. Но
некогда было сворачивать коней. Матарс, Пануш и Элизбар, гикнув, перемахнули
через фруктовый ларек.  Они понеслись по Тбилиси,  не замечая ни дороги,  ни
людей.
     От  возбуждения "барсы"  сначала давились словами.  Возложенная на  них
впервые дипломатическая миссия у  пшавов и хевсур проведена блестяще.  То ли
хевсуры и пшавы сами ненавидят персов,  то ли рады оказать Картли услугу, но
обещали больше,  чем  просил  Матарс,  Пануш  и  Элизбар.  Подымается Арагви
пшавская и  Арагви хевсурская.  От  Орцхали до Ильто бушуют горы.  По скатам
Борбало и Накерали уже спускается могучая конница.
     Как  всегда  перед  боем,  Саакадзе долго  беседовал с  "барсами".  Все
взвесил Саакадзе:  ущелья и реки,  долины и леса,  часы ночи и дня, солнце и
туман, преобладающую силу врага и преимущество нападающих.
     Обсудив все случайности и получив точные указания,  "барсы" на рассвете
снова  разъехались.  Даже  Гиви  отправился с  Элизбаром в  Среднюю Картли к
арагвинцам,  Дато с двумя дружинниками выехал к Эристави Ксанскому, Матарс и
Пануш - в Нижнюю Картли, Ростом - в Ананури, к Зурабу.
     Позже Даутбек и  Димитрий тайно направились к  Черному морю в  крепость
Гонио.  Там под защитой турок укрылся от Карчи-хана царь Теймураз. Саакадзе,
зная  влияние Теймураза на  кахетинцев,  просил его  вернуться в  Кахети для
разгрома иранцев.
     Все "барсы" должны были встретиться с Саакадзе у Мцхета.  В монастырях,
на высотах,  в  зарослях лощин,  в запертых храмах,  в лесных дебрях "барсы"
читают народу воззвание Георгия Саакадзе.
     И,  вспоминая прошлое, снова на призыв Саакадзе сбегался народ. Бросают
мотыгу,  бросают пилу,  прячут плуг,  засыпают ормо. Хватают шашки, дубинки,
кинжалы,  щиты. Засовывают за пояс топор. Накидывают бурки и бегут. Бегут из
деревень, замков. Бегут в Ничбисский лес.
     У  Медвежьей пещеры  гудит  народ.  Сюда  по  десяти  горным  тропинкам
стекаются крестьяне Верхней, Средней и Нижней Картли. Мсахури, глехи, месепе
- нет различия. Саакадзе всех называет одним именем - воин.
     Ждут Квливидзе.
     Жужжит, как встревоженный улей, лес. День, два.
     Переломился сук,  взметнулись ветви.  Из зарослей, размахивая нагайкой,
вынырнул Квливидзе и врезался в гущу обрадованных крестьян.
     Нодар, лихо подкрутив усики, сбросил башлык.
     - Э-хе! Квливидзе! Победа, батоно! Победа!
     - Что кричите?! Боитесь, Шадиман не услышит?
     - Чертей не боимся, сами бодаться научились! - выкрикнул рыжебородый.
     - Скажи, батоно, правда, князья тоже идут с нами?
     - О  себе думайте!  В  день сражения тощий конь больше пригодится,  чем
тучный бык.
     - Э-хе, батоно! Хорошо, что пришел!
     В  лесу становилось тесно.  Замелькали чохи,  куладжи,  бурки,  папахи,
башлыки.  Ополченцы жгли скупые костры.  Роняли отрывистые слова. Перебирали
стрелы, на оселке точили кинжалы, тряпками обвязывали копыта коней.
     Появились азнауры -  царские,  княжеские. Особенно бурно были встречены
Гуния и  Асламаз.  Они больше года скрывались в  Имерети,  но до этого долго
бродили по  Тереку.  Хотели передать атаману просьбу Луарсаба о  помощи,  но
застали пустые поселения. Казаки всем войском ушли против крымских татар.
     Впервые  на  зов  Саакадзе  явились  церковные  азнауры:   Магалашвили,
Татишвили, Карсидзе, Бочоридзе, Квалиашвили, Зумбулидзе, Тухарели.
     - Монастырские  дружины  готовы,   но  ждут  разрешения  католикоса,  а
католикос молчит, - заявили азнауры.
     Зумбулидзе,  расправив свисающие усищи, оглядел с ног до головы старого
Квливидзе.  Бахвалясь  своей  дружиной,  он  спесиво  спросил,  кто  поведет
объединенных азнауров в бой.
     Квливидзе подбоченился, смахнул набекрень папаху:
     - Э, дорогой, если разрешишь, Георгий Саакадзе.
     Послышался смех. Зумбулидзе вспрыгнул на камень:
     - Георгий Саакадзе -  амир-спасалар,  а азнаурские дружины должен вести
почетный азнаур, которому время посеребрило усы.
     - Хорошо  поешь,  -  рассмеялся  Квливидзе.  -  Только  помни,  азнаур,
выбирать будет Георгий Саакадзе.  А тебе дам хороший совет: когда выступаешь
перед народом, будь не так сладок, чтобы тебя не проглотили, и не так горек,
чтобы от тебя не отплевывались.
     Крестьяне  захохотали.   Улыбались  азнауры.   Зумбулидзе  напыжился  и
спрыгнул с камня.
     Солнце  золотило  верхушки  гигантских  елей.   Плыли   густые  облака.
Напряжение нарастало,  чего-то  ждали.  Взбирались на деревья,  подползали к
опушке. Наконец с дерева крикнули: "Спускаются с третьей тропы!.."
     Еще  издали  Даутбек и  Димитрий махали  папахами.  "Барсы" соскочили с
коней. Они горячо обнялись и трижды облобызались с Квливидзе.
     Быть может,  никогда и  не было бессмысленной схватки у стен Горисцихе?
Не мелькали азнаурские клинки,  залитые азнаурской кровью, и безумная вражда
не вырыла братскую могилу?  Нет, был этот тяжелый сон, но растаял при первых
лучах картлийского солнца.  Вера в Георгия Саакадзе перечеркнула прошлое.  И
только  в  воспоминаниях осталось страшное сказание,  распеваемое мествире у
лесных костров.
     Даутбек тихо шепнул:
     - Был  у  Теймураза.  Царь  ждет  помощи от  султана,  тогда поспешит в
Кахети, а пока просит Георгия защитить кахетинцев.
     Квливидзе хлопнул по плечу Даутбека:
     - Выходит, Георгий удочку держать будет, а Теймураз рыбу тащить?
     Народ нетерпеливо теснился к азнаурам.
     - Время не ждет,  -  кричал Димитрий, - один удар кинжала дороже тысячи
слов.
     Даутбек, стоя на коне, развернул свиток:
     - Слушайте, грузины!
     Народ затаил дыхание.
     Как  набат,  гремели призывные слова Георгия Саакадзе.  Они  напоминали
картлийцам о  славных  делах  предков,  о  священном долге  защищать родину,
защищать свою семью.  "...Я  с  вами!  Рука моя еще сильна,  чтобы отомстить
персам за  пролитую ими кровь в  отечестве моем.  Да  не  будет в  Грузии ни
власти персидской, ни царя магометанина Симона", - закончил Даутбек послание
Саакадзе.
     И лес зашумел клятвенным обещанием.

     Ночь.  Тбилиси спит.  Дворец  католикоса погружен в  темноту.  Только в
глубокой нише молельни ярко горят свечи.
     Уйдя  в  высокое кресло,  католикос перебирает четки.  Черный  клобук с
крестом надвинут на лоб. Бархатная мантия спадает с плеч.
     Против католикоса сидит Саакадзе. Четвертый час идет беседа.
     "Не уйду,  пока не добьюсь полной поддержки церкви",  - думает Георгий.
Он расстегнул ворот:
     - Что выиграете,  отказав мне в  помощи?!  Гибнет страна,  а  церковные
дружины,  здоровые,  сытые,  укрылись  за  каменными стенами  монастырей для
защиты церкви. Но разве можно уберечь сердце, подставив под топор голову?
     Католикос сурово перебирает четки, и их стук точно отсекает время.
     - Божьи храмы должны быть целы.
     Саакадзе подался вперед:
     - Войско,  святой отец,  войско! И клянусь не вложить меч в ножны, пока
на нашей земле останется хоть один враг.
     Последняя четка выскользнула из пальцев католикоса.
     - Церковь тебе поможет,  сын мой, но помни, церковные земли священны во
веки веков. Аминь!
     Католикос поднялся.  Глаза  Саакадзе  зажглись  радостью.  Он  вздохнул
полной грудью, точно сдвинул тяжелую глыбу.
     - Благослови, святой отец, на священную борьбу с врагами.
     Саакадзе опустился на  колено и  протянул меч.  Католикос высоко поднял
крест и перекрестил оружие.
     Наутро Трифилий совещался с  католикосом,  потом с Саакадзе и в полдень
поспешил к Мухран-батони.
     Духовенство тихо  разъехалось по  землям,  подчиненным духовной  власти
католикоса:   Сабаратиано,   Саарагво,   Самухрано,   Сацициано,  Джавахети,
Ташискари,  Триалети,  Капкули и  Ялати*.  Католикос велел  поднять народ на
священную  войну  с  персами.  Повелел  монастырским  дружинам  и  ополчению
подчиниться Георгию Саакадзе.
     ______________
     * Подчинены католикосам по постановлению шестого Вселенского собора при
Константине Погонате, а также собора Антиохийского.

     Саакадзе двинул  колонны сарбазов к  Самухрано.  Запылала долина Ксани.
Снова  бессмысленная  жестокость,   снова  грабежи  и   разорение  встречных
деревень. Саакадзе не препятствовал.
     Карчи-хан удивлялся: где "барсы"?
     Саакадзе равнодушно бросил:
     - "Барсы" ускакали подготовить стан,  а  также принудить крестьян везти
вино и баранов.
     Карчи-хан недоволен:  принудить мало,  надо не жалеть палок для пяток -
бараны сами принесут вино.
     Георгий похвалил остроумную речь Карчи-хана.
     Ехали молча.  Чутко прислушивался Георгий.  За каждым кустом, за каждым
выступом он  чувствовал учащенное дыхание Картли.  "Народная ярость бьет  не
хуже клинка", - думал Георгий.
     "Азнауры должны победить",  -  думал Квливидзе, с большой осторожностью
передвигая азнаурские дружины к долинам Самухрано.


        ГЛАВА СОРОКОВАЯ

     Через Ксанскую долину неслись разгоряченные кони. Горное эхо подхватило
стремительный цокот.  Солнце ударялось о  броню и расплескивалось на изгибах
лат.
     Саакадзе платком вытер вспотевший лоб Джамбаза.
     "Барсы" и  сорок  дружинников-грузин в  чешуйчатых кольчугах скакали за
Саакадзе. За ними - густой колонной сарбазы.
     Поднял забрало Саакадзе и пристально оглядел долину.  "Ждут!  - подумал
он. - Вот в этом лесу, за оврагом, в узкой лощине, за буграми. Ждут!"
     Неподвижны зеленые  заросли.  Спокойна  Ксани.  Пустынны горные  тропы.
Безмолвны замки. Ждут.
     Георгий обернулся.  Высоко  на  гребне  горы  замок  Ксанских Эристави.
Насторожились бойницы и башни.  Сквозь зубцы стен просвечивает голубое небо.
Суровая тишина сковала замок.
     Но долина дышала.  По берегам Ксани зрели фруктовые сады.  В  расщелину
юркнула  ящерица.  Черкая  коза,  насторожив  рожки,  шарахнулась со  скалы.
Взметнулись красные куропатки.  С  обочин дорог  в  траву прыгали кузнечики,
медведки,  саранча,  наполняя воздух тревожным стрекотаньем. Синий блестящий
жук  нырнул  в  дикий  тюльпан.   И  только  на  лужайке  безмятежно  дремал
медвежонок.  Он  приподнял голову,  сонными  глазами посмотрел на  мчавшихся
всадников, почесал лапой за ухом, зевнул и снова растянулся на траве.
     Саакадзе пришпорил Джамбаза и  вброд  пересек  речку.  За  ним  неслась
персидская конница.  Зашумела взбудораженная Ксани. Подковы звонко ударялись
о  кругляки.   Летели  большие  брызги.  Иранские  знамена  мутными  пятнами
отражались на вспененной воде.
     Следуя за Георгием,  переговаривались Карчи-хан и Вердибег.  Видно,  не
хватит  верблюдов,  коней  и  повозок  вывезти  богатства Самухрано.  А  еще
предстоит дань с  Тбилиси и шелк кахетинских князей.  Слава аллаху!  Наконец
они навсегда покончат с беспокойной Грузией.
     Громко и весело переговаривались "барсы". Они недаром сардары и минбаши
шаха, они покажут, как уничтожать врага. Они отобьют табуны коней, завладеют
драгоценным оружием.  Как вино из бурдюка, они выпустят кровь из разжиревших
врагов.  Слава  Христу,  наконец  "барсы" навсегда покончат с  беспокойством
Грузии.
     Но  Саакадзе  не  говорил  и  не  смеялся.  Глубокая складка  прорезала
переносицу.  Острым взором он прощупывал каждый куст,  каждый камень.  Ждут!
Георгий  знал  -  там,  за  синеющей полоской,  учащенно дышат,  там  бьется
нетерпеливое сердце.
     На правом берегу Ксани,  у деревни, закутанной в зелень садов, Саакадзе
остановился.  Он выбрал молодого хана с двумя тысячами сарбазов.  Карчи-хану
Георгий сказал:  "Необходимо оставить в заслоне отряд для защиты подступов к
Мухрани от Эристави Ксанского".
     К  полудню  конная  колонна,  растоптав  виноградники,  придвинулась  к
скалистым отрогам, на которых возвышались сумрачные башни.
     Соскочил  Саакадзе с  коня  и,  сопровождаемый "барсами" и  Вердибегом,
поднялся на крутой выступ. Роскошная Мухранская долина лежала у ног Георгия,
но он видел только гору Трех орлов, покрытую густым лесом. Было тихо, лишь в
чернеющей балке шумел невидимый поток.
     Вердибег одобрил решение Саакадзе оставить и  здесь две тысячи сарбазов
для охраны леса, откуда могут нагрянуть князья, дружественные Мухран-батони.
     И  снова Георгий Саакадзе и  сорок дружинников-грузин поскакали вперед.
Следом, развевая знамена, потянулась поредевшая персидская конница.
     Темные  тени  ночи  внезапно легли  на  Сапурцлийскую долину,  владение
Мухран-батони.  Бледная звезда  мерцала над  скалистой вершиной,  где  гордо
высился  Мухранский  замок.  Кони  устало  передвигались во  мгле.  Саакадзе
остановил Джамбаза.
     Карчи-хан  согласился разбить стан в  долине.  Он  нетерпеливо рвался к
замку Мухран-батони,  но ночью опасно,  замок не уйдет,  а  долина нужна для
завтрашнего дня.
     Лощина осветилась зловещим пламенем.  Затрещали костры.  Сарбазы весело
разбивали шатры. К реке на водопой спускали коней, рубили лес, на деревянные
заостренные палки нанизывали мясо.
     Полночь.  Крупные звезды загадочно смотрят с  черного неба.  Стан спит.
Только часовые приглушенно перебрасываются персидскими словами.
     Шатер Карчи-хана окружен двойным кольцом исфаханцев -  личной охраны. В
каганце мерцает голубой огонек. Из мглы выплывают смуглые лица ханов.
     Карчи-хан  совещается.  Но  в  шатре нет  Саакадзе,  нет грузин.  Еще в
Тбилиси тайно  от  Саакадзе Карчи-хан  послал  в  Кахети  гонцов  к  богатым
князьям:
     "Аллах всевышний, о аллах!
     Благодаря  мудрости  шах-ин-шаха   крылья   тишины  распростерлись  над
Грузией.  Города умиротворены. Грузинский народ, вознося благодарность "льву
Ирана", возвращается к земле и солнцу.
     Да  будет вечный мир между Ираном и  Кахетинским царством.  Прибудьте в
Самухрано и  присутствуйте на  утверждении мира.  Лично  подпишите ферман  и
примите дары, присланные шах-ин-шахом за верность.
     Во имя аллаха милосердного раб веры Карчи-хан".
     И вот вернувшийся гонец незаметно проскользнул в шатер Карчи-хана.
     Эрасти еще ниже пригнулся и опустил ветки кустов.
     Гонец рассказывал о  ликовании кахетинских князей.  Обрадованные миром,
они  спешат  во  владение  Мухран-батони.   Завтра  в  долине  Сапурцлийской
кахетинцы представятся Карни-хану.
     Ханы смеются: хорошие дары завтра получат князья...
     Шатер  Георгия  Саакадзе окружен  личной  охраной -  сорока  грузинами.
Саакадзе  совещается.  Но  в  шатре  нет  Карчи-хана,  не  сидят  кизилбаши.
Прикрытый  медной  чашей,   горит  светильник,  бросая  красные  отсветы  на
потемневшее лицо Георгия.
     - Помните,  друзья,  малейший промах -  и  конец Грузии.  Истребление и
разорение народа достигло предела. Нет царя, нет единого войска, нет страны.
Предстоящая битва  или  продолжит  историю  картвелов,  или  прекратит жизнь
Грузии.
     - Нет,  Георгий,  пусть было Упадари,  но будет и Мухранская долина,  -
сдержанно ответил Даутбек.
     - Против нас,  -  понизил голос  Георгий,  -  многочисленные персидские
полчища.  Наше превосходство -  внезапность и  стремительность.  Первый удар
нанесем в долине Сапурцлийской.  Карчи-хан,  конечно,  бросится к Мцхета, на
соединение с Исмаил-ханом.  Необходимо,  спасая Тбилиси, отбросить персов от
моста.  Тогда они,  минуя город,  повернут к  Иори.  Оставленных сарбазов на
правом берегу Ксани должны уничтожить хевсуры и  пшавы.  Сарбазов у  горного
леса  поручим Нодару Квливидзе -  давно рвется в  бой.  Мцхетский мост будет
защищать сам Квливидзе.
     Георгий поднялся,  надел шлем и  меч.  Он  просил "барсов" не рисковать
попусту и  не  увлекаться пылом  сражения.  Такая роскошь не  для  ближайших
помощников  Саакадзе.  "Барсы"  должны  помнить:  дело  освобождения  родины
находится сейчас в их руках.
     - Карчи-хан  думает  -   мы  в   сладком  неведении  о  его  сговоре  с
Пеикар-ханом.  Но Эрасти сегодня выследил тайного гонца.  Пусть ханы думают,
что обманули нас, это полезно для завтрашнего дня.
     Георгий направился к  выходу.  Дато  и  Дмитрий снова убеждали Саакадзе
поручить им встречу с  Квливидзе,  а  самому хотя бы немного отдохнуть перед
трудным утром.
     Усмехнулся Георгий и откинул полу шатра.  Стража не удивилась, увидя на
коне  Саакадзе.  Большой сардар любил  ночью  объезжать стан  и  осматривать
дороги,  так он  делал не  раз в  войнах с  османом.  Не удивились и  выезду
"барсов",  ибо  и  минбаши любили ночью  проверять окрестности.  Конечно,  и
копыта коней перевязаны из  предосторожности.  Вот  храбрые минбаши по  двое
разъехались в разные стороны долины.
     Георгий,  Дато,  Димитрий и Эрасти углубились в лес. В этот миг Георгий
сжег мост, соединяющий его с Ираном. Отбросил, словно отрубил мечом, мысли о
Носте, о Русудан, о сыновьях. Одна мысль владела Георгием - вдохнуть жизнь в
омертвевшее сердце Картли.
     Темные заросли вплотную надвинулись на тропу.  Из глубины балки повеяло
ночной свежестью.  В  густо-синем небе чернели грани вершин.  Здесь укрылось
ополчение Ничбисского леса.
     Кто-то схватил под уздцы коня.  Всадник в  серой броне тихо проговорил:
"Сакартвело".  Из  темноты  вынырнула  палка  с  нанизанными  светлячками  и
осветила лицо Саакадзе.
     - Победа! - прошептал голос.
     - Победа!  -  ответил  Георгий и,  соскочив с  коня,  обнял  Квливидзе.
Зашуршали ветви.  Надвинулись темные  тени.  Приглушенный рокот  пронесся  и
смолк.
     Изумился Георгий: перед ним Гуния и Асламаз. Они скрывались от Шадимана
у  казаков на  Тереке и  в  Имерети.  Они горели местью к  персам и  просили
Георгия забыть их недомыслие и снова считать их в союзе азнауров.
     - Теперь  не  время  вспоминать ошибки,  -  сурово  ответил  Георгий  и
подозвал Нодара.
     Совещались недолго. Азнауры быстро поняли своего предводителя.
     - Будет сделано, батоно, - тихо сказал Нодар и бесшумно повел дружину к
горе Трех орлов.
     Квливидзе с  азнаурами и  ополчением двинулся сквозь  лесные  заросли к
Мцхетскому мосту. Гуния и Асламаз направились к узкой лощине.
     Лес  наполнился шорохом.  В  ночной  мгле,  сдавливая долину,  неслышно
надвигаются темные валы. Перекатываются через бугры, лощины, балки. Упали за
выступы, и снова тишина.
     Затрещали  в  оврагах  сухие  ветки,   стукнулся  покатившийся  камень,
посыпалась земля. Ближе подкрадываются мохнатые папахи, упали за кустарники,
и снова тишина.
     В серых сумерках расплывался стан. Крупная роса блестела на листьях. Ни
дуновения ветра.  Ни  взмаха крыла.  Только осторожный стук  копыт.  Георгий
подъехал к шатру. Эрасти бесшумно расседлал Джамбаза.
     На  мохнатую бурку,  не  раздеваясь,  легли Георгий,  Дато и  Димитрий.
Эрасти положил под голову Георгия седло и растянулся у порога.
     Но кто мог заснуть в такую ночь? Тревожило томительное ожидание. Придут
до рассвета грузины или...  Георгий вскакивал, откидывал полу шатра, острыми
глазами вглядывался в густую мглу.
     Но молчали темные отроги,  сквозь разорванные облака искрились холодные
звезды, и только в молодой траве стрекотал кузнечик.
     Георгий опускался на бурку, привычно прислонялся к седлу.
     Неясный шорох.  В  шатер проскальзывали силуэты и  шептали:  "Не  идут,
батоно..."
     Стан  проснулся рано.  Сарбазы нехотя чистили коней.  В  желтых лужицах
блестело солнце.  На  кострах варили рис,  жарили мясо.  Сигнальщики чистили
флейты. На реке стирали вещи. Кто-то купался.
     Рябой онбаши,  сидя на  барабане,  пробирал сарбаза за  плохо сваренный
кофе.
     Саакадзе в кольчуге ходил с "барсами" по стану,  поглядывая на вершины.
Он мельком взглянул на дергающиеся усы Димитрия, на потемневшие глаза Дато.
     - Скоро,  -  сдавленно бросил Георгий, - Эрасти, держись ближе. - Вдруг
Георгий  резко  повернулся.   К  стану  приближались  всадники.  Вердибег  с
минбашами поскакал к ним навстречу.
     Вачнадзе,  Джандиери,  Андроникашвили, Чолокашвили и другие влиятельные
князья Кахети! Без войска, с малочисленной охраной! Зачем они приехали?
     Но Георгий изумился еще больше: Вердибег, нарочито не замечая Саакадзе,
любезно пригласил князей к  Карчи-хану.  И сразу в шатер за князьями хлынули
онбаши и юзбаши.
     - Коня! - крикнул Георгий. - Приготовьтесь, "барсы!"
     Саакадзе вскочил на  коня и  выхватил у  Эрасти сокола с  привязанным к
лапке лоскутом. Сокол взвился к небу, в синеве заколыхался алый лоскут.
     Георгий Саакадзе взмахнул мечом и, стоя на коне, загремел:
     - Э-э, грузины! К оружию! Прощай, Паата! Во имя родины!
     И сразу вокруг долины взметнулся рев.
     - Эхэ! Хэ! Э-э! Победа!
     Ожили  расщелины,  выступы,  камни.  Сверкнули круглые щиты,  окованные
железом.   На  черном  сукне  замелькали  красные  кресты.  Зураб  Эристави,
закованный в  броню,  несся  к  Саакадзе.  За  ним  густой  лавиной  скакали
арагвинцы, хевсуры, пшавы.
     Внезапно из шатра Карчи-хана вырвался вопль:
     - Помогите! Грузины, помогите! О-о! Убивают!
     Димитрий взглянул на Георгия, рванул ворот и, потрясая шашкой, бросился
в шатер. За ним "барсы" и дружинники.
     Из леса выскочил олень и, путаясь рогами в зарослях, помчался к реке. И
тотчас  на  опушку  галопом  выехал  Автандил Саакадзе.  На  солнце  блеснул
золотистый конь с  белым пятном на лбу и стремительно скатился в лощину.  За
Автандилом мчалась ностевская дружина.
     Сарбазы  растерянно  заметались  по  стану.  Судорожно  седлали  коней,
хватали  оружие.  Кто-то,  ругаясь силился выкатить медную  пушку.  Скакуны,
сорвавшиеся с коновязей,  неслись по долине. Тревожное ржание подхватывалось
эхом. Засвистели стрелы. Пожилой сарбаз, сидя на корточках, выбирал горстями
рис из опрокинутого котла.
     Автандил бросился в гущу сарбазов. Ностевцы сдвигали повозки, не давали
сарбазам седлать  коней,  сеяли  панику  и  смятение.  Автандил прорывался к
пушке.
     Высокий дружинник силился вытащить из груди пронзившую его пику. Кто-то
неистово кричал.  Кто-то  молил о  пощаде.  Кто-то  швырял горящие головни в
ностевцев.  Шатер Карчи-хана качался,  как парус в  бурю.  Оттуда вырывались
отчаянные крики.
     В  шатре  скрежетали клинки.  По  полотнищам стекала  кровь.  Уцелевшие
кахетинцы устремились к выходу.
     Димитрий,  рубя  онбашей,  рвался  к  Карчи-хану.  Даутбек хладнокровно
истреблял у  входа стражу.  Дато,  левой рукой отмахиваясь кинжалом,  правой
выдергивал свой меч из живота юзбаши.
     Элизбар, Пануш, Матарс, Гиви, опьяневшие от восторга, рубили охрану.
     Отбивая удары, пятились от "барсов" Карчи-хан, Вердибег, ханы, минбаши.
Вердибег с  проклятием рассек полу шатра и  выскочил на  поляну.  За  ним  -
Карчи-хан и кизилбаши. Миг - и ханы очутились на конях.
     Ударила пушка.  Пороховой дым сизыми клубами пополз по долине. Кровавая
сеча  затуманила глаза  Вердибегу.  Он  вырвал у  онбаши саблю и  бросился к
сарбазам. Его грозный окрик подбодрил исфаханцев.
     А на долину все мчались новые грузинские дружины. Ловкие пшавы, суровые
хевсурсы и арагвинцы, гибкие урбнийцы, плотные сабаратианцы наполнили долину
грохотом оружия и воинственными выкриками.
     Карчи-хан понял все.  Напрасно ханы пытались восстановить строй. Войска
не было.  Толпы сарбазов метались по Сапурцлийской долине,  пытаясь прорвать
кольцо.  Крики  "алла!  алла!",  взвизги стрел,  лязг  брони,  свист клинков
слились в пронзительный вой.
     Наконец Карчи-хану  удалось именем аллаха и  шайтана остановить бегущих
сарбазов и выстроить их треугольником против грузин.
     Имея пушки и  численный перевес войска,  Карчи-хан готовился к яростной
атаке.  Но Саакадзе с  пшавами и хевсурами врезался в середину треугольника.
Расклинив сарбазов и оттеснив к скату, Саакадзе опрокинул колонну Карчи-хана
в узкую лощину. Там иранцев встретили в шашки Даутбек, Элизбар с урбнийскими
дружинниками и Гуния и Асламаз с тваладской конницей.
     На  разгоряченном Джамбазе  Саакадзе летал  с  одного  края  долины  на
другой. Тяжело громыхали доспехи. С глазами, налитыми огнем, он был неистов.
Меч равномерно подымался и опускался, точно рубил лес.
     В  ужасе шарахались от Саакадзе потрясенные сарбазы.  Его громоподобный
крик леденил кровь.
     Саакадзе  быстро  перестроил  немногочисленные грузинские дружины.  Они
растянулись цепью,  не  выпуская иранцев из  долины.  На правом краю Зураб с
арагвинцами  смял  конницу  Вердибега.  Все  проходы  прикрывали  "барсы"  с
дружинами, не давая иранскому войску выйти из окружения.
     Кахетинские князья  Вачнадзе  и  Джандиери рубились  с  сарбазами,  как
простые дружинники.  Дато стремился овладеть пушками.  Он  осыпал персидских
пушкарей дротиками и  стрелами.  Но Вердибег,  опасаясь истребительного огня
против иранцев,  сам  сбил пушки и  бросился к  бугру,  где дрался Димитрий.
Слева на Вердибега налетел Автандил с ностевской дружиной.
     - Месть, грузины, месть! - всюду слышался голос Саакадзе.
     На  замке  Мухран-батони взвилось знамя.  Ворота распахнулись,  и  вниз
хлынула знаменитая конница Самухрано.  Впереди с шашкою наголо скакал старик
Мухран-батони,  за ним -  сыновья и внуки. Особенно блистала конница старших
сыновей Мухран-батони - Мирвана и Вахтанга.
     Восхищение "барсов"  вызвал  сын  Вахтанга,  красавец  Кайхосро.  Он  с
необыкновенной ловкостью обошел Карчи-хана и  неожиданно врезался в  колонну
сарбазов, боковым ударом рассеивая врагов.
     Неистовые крики "мужество! мужество!" смешивались с "алла! алла!". Хрип
коней,  тяжелое дыхание живых и  умирающих слились в  один  комок ненависти,
ярости и отчаяния.
     Карчи-хан и  ханы вновь пытались угрозами остановить паническое бегство
сарбазов,  но напрасно! Усеивая Сапурцлийскую долину трупами, иранцы хлынули
к Мцхета, увлекая за собой Карчи-хана и Вердибега.
     Надвигались сумерки.
     Карчи-хан  прибег  к  последнему  средству.  Верблюдами и  повозками  с
провиантом он загородил проход в теснине и занял горный лес.
     Застучали топоры.  Из  деревьев и  камней  выросли завалы.  Лихорадочно
рубился густой орешник.  По узким тропам, скрываемым мраком, поползли чапары
в Тбилиси, в Кахети, в Исфахан.
     Саакадзе оглядел лес,  завалы, - предстоит новое сражение с Карчи-ханом
и Вердибегом, опытными полководцами, успевшими укрепиться.
     Загремели  призывные  роги.  Саакадзе  собрал  грузинское  войско.  Оно
подковой  расположилось  у   подножия  гор.   Не  расседлывались  кони,   не
разжигались костры.  Георгий  отдавал  четкие  приказания,  гонцы  скакали в
разные стороны и исчезали в густой темноте.
     В полночь послышался торопливый бег коней. На всем скаку спрыгнул Нодар
Квливидзе.
     - Нет больше сарбазов у  горы Трех орлов!  -  кричал Нодар,  размахивая
отбитым  знаменем.   Саакадзе  поправил  на   Нодаре  ремень  шашки  и,   не
расспрашивая  подробностей  о   поражении  иранцев,   приказал   перебросить
ополчение Ничбисского леса к Мцхетскому мосту на подкрепление Квливидзе.
     На рассвете подошел Эристави Ксанский с  трехтысячной дружиной.  Сбитые
налокотники,  пятна крови на цаги и  радостный блеск глаз Эристави Ксанского
говорили о разгроме двух тысяч сарбазов в долине Ксани.
     Короткое  совещание  в   шатре  Мухран-батони  -   и  к  лесу  поползли
дружинники.  Вскоре огромное пламя  бросило на  небо  желто-красные отсветы.
Клубился едкий дым.  Тревожные крики птиц  огласили лес.  И,  перекрывая их,
слышался человеческий вопль.
     - Пора? - сказал Саакадзе, вскакивая на Джамбаза.
     Гонимые огнем,  Карчи-хан  и  Вердибег с  конными сарбазами бросились к
лощине.  Сарбазы  прикрывали бегство ханов  к  Мцхета.  Но  грузины,  широко
развернувшись, преследовали врага.
     Саакадзе скакал впереди.  В предрассветной мгле он напряженно следил за
Карчи-ханом,  припавшим к  гриве  коня.  Саакадзе  взмахнул  нагайкой.  Кони
перепрыгивали сонные кустарники, поваленные стволы, затихшие ручьи. Мелькали
лощины  с  еще  свернутыми цветами,  плакучие ивы  с  серебристыми листьями,
блеклые озерки. Кружились горы, заросли, облака, птицы.
     В обостренной памяти проносилось прошлое -  Багдадский бой! Он, Георгий
Саакадзе,  выхватывает у янычара пурпурное знамя с полумесяцем,  испещренное
изречениями корана.  Индия!  Белый слон  с  позолоченными бивнями -  трофей,
отнятый им в