ли палочкой по синим шарам,  подвешенным к  медному обручу,  раздавался
мелодичный  звон,   потом  бормотали  себе  под  нос:   "Аз-гары!  Маз-ыргу!
Гур-ыр-маз!" и объявляли: "Солнце будет!"
     Но возвращались гонцы,  посланные Георгием Саакадзе и к озеру Гельджюк,
и  к  горам Восточного Тавра,  и  к верховьям Батман-сую,  и сообщали:  "Нет
солнца!"
     Саакадзе стискивал зубы, словно боялся, что из груди его вырвется стон.
Он  в  бессилии  обращал  свой  взор  к  небу,  но  оно  было  равнодушным и
бесцветным. "Барсы" готовы были последовать за ним в сторону Битлиса, обойти
озеро Ван и  оттуда прорваться к Ирану.  Но что могут сделать сорок клинков,
если они даже молниям подобны?  Нужны были орты янычар и сипахов,  огромное,
великолепно  снаряженное  войско,   готовое   вступить  в   большую   войну.
Месопотамия  захлебнулась в  потоках  грязи.  Орты  накапливались в  Токате.
Оставалось только ждать гонцов от Хозрев-паши.
     "Барсы"  все  больше  мрачнели,  Пануш  ходил  чуть  сутулясь,  Элизбар
почему-то  прихрамывал,  Матарс кашлял и  проклинал высоту Эрзурума,  Ростом
надел шерстяной бешмет, Димитрий тер нос, будто отморозил его, а Гиви...
     Гиви стал загадочно исчезать.
     - Нашел время влюбляться!  Полтора седла ему на  закуску!  -  негодовал
Димитрий.
     - А  может,  он в бога поверил из-за проделок черта?  Вокруг дома муллы
все вертится!
     Папуна одобрил такой  способ изживать скуку  и  советовал простодушному
"барсу" тщательно изучить закон о многоженстве в толковании Хозрев-паши: где
нет ни одной, там и одна - три.
     Гиви  торжественно объявил,  что  мулла из  мечети Улу  Джами нашел ему
богатую невесту и даже показал лавку отца невесты.
     Гиви и в самом деле зачастил на базар. Там за вьюками из Бафры и тюками
из Трабзона было удобно не спускать глаз с того,  кто стал следить за ним. И
хотя бы рослый башибузук был и  стоило обнажить шашку!  А то старик,  сухой,
как жердь,  дерзнул выслеживать "барса", это невольно озадачивало. Мулла был
позабыт.
     И  вот сегодня Гиви опустил свою увесистую руку на плечо старика в  тот
миг,  когда он,  прячась за выступ соседнего дома, разглядывал дом Саакадзе.
Сначала Гиви,  рассвирепев,  выругался по-турецки.  Старик  покачал головой.
Тогда  догадливый "барс" перешел на  персидский лексикон.  Старик,  в  ответ
улыбаясь,   принялся   щупать   куладжу.   Гиви,   растерявшись,   выкрикнул
по-грузински:
     - Ты что трогаешь мою куладжу? Может, купить собираешься?
     - Непременно,  что  щупаешь,  купить  должен?  -  ответил  по-грузински
старик.
     Гиви сначала опешил,  потом схватил дерзкого,  втолкнул в дом. Приказав
дружиннику  стеречь  лазутчика,  Гиви  ворвался  в  "зал  приветствий",  где
Саакадзе доказывал,  что  для  персиян нет худших условий для ведения войны,
чем сражаться в дождь. Они не любят тонуть в грязи.
     - Георгий!  - загремел Гиви. - Я лазутчика поймал! - И распахнул дверь.
- Э-э, сюда гоните!
     В   "зал   приветствий"  втолкнули  старика,   который   и   не   думал
сопротивляться.
     - Вот смотрите, друзья, состарился, а плохое дело забыть не хочет.
     - А ты откуда узнал мое дело?  - Старик прищурился и вдруг, уставившись
на Саакадзе, воскликнул: - ты не друг грузин?
     - Угадал, друг. А ты кто?
     - Как вошел,  батоно,  сразу тебя узнал.  "Что узнал?  Ишак! - мысленно
выругал себя старик,  -  проверить надо".  - Давно хотел увидеть. А это твоя
семья, батоно?
     - Семья. А тебя как звать?
     - Э,  батоно,  я кто,  чтобы именем хвастать? Хочешь, зови Варамом, так
деда моего отца звали.
     - Откуда приехал, Варам?
     - Э, батоно, скучный разговор для тебя.
     - Ты  что,  старик,  -  озлился  Гиви,  -  хвостом,  как  лисица,  след
заметаешь?
     - Вина не было, а черти мехи раздувал, - посетовал старик. - Я к дочери
приехал.
     - К какой дочери? Гуламбар? Суламбар? Нет ее у тебя! Говори, как звать?
     - Раз нет дочери, тебе не все равно, как звать ее?
     Такая увертливость пришлась по  душе Папуна.  И  он вместе с  "барсами"
повел дружную, но безрезультатную атаку на старика.
     - Может, с караваном приехал? - высказал Ростому свою догадку Матарс.
     - Почему к нам пристал?.. - прошептал в ответ Ростом.
     - Вертится,  как волчок,  и не открывает,  кто такой,  -  также шепотом
отозвался Элизбар.
     Хотя в старике ничто не внушало особых опасений и "барсы",  притворяясь
беспечными,  забавлялись  стратегией  незваного  гостя,  но  само  внезапное
появление в Эрзуруме загадочного грузина,  по-видимому не купца и не лекаря,
представлялось необычным и  странным.  Казалось,  ощущать надо лишь радость,
ведь из родной земли прибыл,  а  охватывало "барсов" невольное беспокойство:
может, злой вестник? Может...
     "На лазутчика мало похож,  но и на добродушного старика еще меньше. Кто
же  этот  хитрец?   Каким  ветром  его  занесло  сюда?"  -  думал  Саакадзе,
вслушиваясь в уклончивый разговор Варама.
     Чем  больше наседали "барсы",  стараясь сбить старика,  тем  осторожнее
становился он.  "Моему князю Шадиману,  -  размышлял Варам,  -  купец Вардан
Мудрый сказал: "Семью в Эрзурум я сам перевез, а Моурави далеко в Арабистане
воюет".  Послал меня князь сюда узнать, где Моурави, наверно, часто гонцов к
жене посылает;  а  у жены служанки,  уверен был -  выведаю,  а вместо женщин
полный дом воинов.  Может,  гостить прискакали? А только какое время бурдюки
опорожнять?  Проверить надо, как можно доверять? Дело большое. Князь сказал:
"Смотри,  Варам,  на тебя надеюсь.  Никому не верь,  можешь погубить большое
дело".
     Варам тревожно взглянул на Саакадзе: "Похож. Таким князь описал. Только
почему здесь кальяном забавляется,  в не врагов мечом угощает? Такое Моурави
никогда не делал! Неужели хвостатый пошутить решил, и никаких "барсов" здесь
нет,  и  ничего я  не  вижу?"  Вдруг Варам пощупал зеленую куладжу Саакадзе,
потом серые шарвари Матарса,  коричневые цаги  Ростома и  ухватился за  пояс
Папуна.
     Гиви точно взорвало.
     - Ты почему щупаешь нас? Почему дом рассматривал, когда я тебя поймал?
     - Когда поймал?  Разве я от тебя бежал? А если видом дом глаза веселил,
то не всем:  воротами только.  Правда,  балкон тоже красивый; когда вернусь,
скажу моей Кетеван, чтобы в такой же цвет и наш выкрасила.
     - А далеко, Варам, твой дом? - быстро спросил Элизбар.
     - Почему далеко? На земле везде близко.
     - А может, не на земле живешь?
     - Больше негде, батоно. Бог на небо живых не берет.
     - Непременно к богу надо? Может, у черта веселее, если мехи раздувал.
     - Э, батоно... Имени не знаю...
     - Зови - Папуна!
     - Хорошее имя  Папуна!  Будто  огонь кто-то  буркой накрыл.  А  только,
батоно, с чертом тоже осторожным надо быть.
     - Почему? - Автандил покосился на Дареджан, она незаметно крестилась.
     - Любит  с  людьми шутить.  -  И  снова подумал:  "Как  можно доверять?
Проверить надо".  -  И еще -  далеко живут,  не достанешь.  Когда бог с неба
бросал,  на самое дно упали, только некоторые за деревья зацепились. - Варам
пристально вгляделся в  Димитрия и  медленно продолжал:  -  В  лес  упали  -
зелеными стали;  некоторые в болото упали -  серыми стали;  у некоторых носы
вытянулись; некоторые коричневый цвет любят... Только характер общий имеют -
любят с людьми шутить.
     - Э,  Варам,  вижу - ты ничего не знаешь: те, которые за деревья или за
воду зацепились, в людей превращены, рядом с тобою живут.
     - Как  можно рядом,  ведь  бог  хвосты и  копыта им  дал,  чтобы соседи
разницу видели.
     - Ты  сам  говорил,  что любят с  людьми шутить.  Вот упрятали хвосты в
серые шарвари,  а  копыта в  коричневых цагах держат.  А  настоящих людей на
самом дне в ил втоптали, там и живут.
     - Шутишь,  батоно  Папуна,  если  бы  я  чертом  был,  первым бы  делом
князей...  -  Старик осекся и подозрительно оглядел всех: "Неужели правда, к
чертям я попал? Проверить надо". И торжественно произнес: - Бог каждому свое
место определил...
     "Барсы", разгадав мысли старика, совсем повеселели.
     - Вот  ты,  старик,  сейчас князей вспомнил.  Знай,  все  князья черти,
потому народ душат. Или твой князь добрый?
     - Ты  лучше другое,  батоно Папуна,  скажи.  Если на земле только черти
живут, тогда почему скучаем?
     Автандил от удовольствия даже хлопнул ладонью по колену. "Барсы" уже не
скрывали  своего  расположения  к   пришельцу.   Саакадзе  все   пристальнее
вглядывался в  старика,  за  шутливым разговором,  очевидно,  таящего  нечто
важное.
     - Скучаем,  барам по своей вине.  Каждый хочет для себя все без остатка
забрать, а сосед пусть хоть голый ходит.
     - Не то,  батоно,  говоришь, - Варам пристально оглядел Саакадзе. - Все
знают -  Георгий Саакадзе большой человек,  о народе думает; а по-твоему, он
главный черт?
     - Э, Варам, конечно черт, потому и дерется то тут, то там, то за то, то
за это.
     - Напрасно,  батоно,  такое  говоришь.  Если  черт,  почему за  народ с
князьями дерется?
     - А ты как думаешь - почему?
     - Я хорошо знаю - почему; жаль, многие грузины не знают.
     - Э-э,  дед!  - воскликнул Автандил. - "Барса" барсом называли, а шакал
разорил весь свет.
     - А почему,  Варам,  -  насмешливо спросил Саакадзе, - у тебя одна нога
толще другой?
     - Откуда?  -  старик слегка растерялся,  но быстро заговорил: - Больная
нога, упал на острый камень, а время ехать.
     Моя Кетеван мазь из  травы приготовила...  залах тяжелый,  пять платков
вокруг замотал. Такое было: подъехал мой конь к караван-сараю, почти у ворот
Эрзурума.  Я радуюсь -  хорошо отдохну. Только заметил, может, турок, может,
курд на меня уставился,  потом ближе подсел;  я притворился, что не замечаю.
Давлюсь чорбой,  потом кебаб глотаю. Такая богатая еда раздразнила курда или
турка,  ближе двигается,  мой хурджини тоже без внимания не оставил. Тогда я
на дальнюю тахту пересел,  он тоже.  Тогда я  шарвари закатал и  один платок
развязал,  он  сидит;  тогда я  другой платок развязал,  -  он  поморщился и
немного отполз; тогда я третий платок развязал, он охнул, вскочил и убежал.
     - А пятый не развязал?  -  под смех друзей спросил Саакадзе.  - Хочешь,
мой лекарь твою ногу вылечит?
     - Нет, батоно, почти зажила.
     - Почему же  ты,  полтора черта тебе  под  седло,  с  больной ногой так
далеко поехал?
     - Почему, батоно, думаешь, что далеко?
     - Потому что ты грузин; выходит, живешь...
     - Э, батоно, не все грузины живут в Картли, вот ты тоже грузин.
     - Это дело другое, - усмехнулся Саакадзе. - Ты раньше скажи, кто ты?
     - А ты кто?  -  старик испытующе смотрел на Саакадзе.  "Почти знаю кто,
все же проверить надо, дело большое". - Батоно, может, скажешь?
     - Может, к ноге полтора хвоста привязал, а в цагах копыта держишь? - не
унимался Димитрий. - Недаром вот за азнауром следил.
     - Если такое думаешь,  очень хорошо!  А  что за  азнауром следил,  тоже
правда,  он  все  думы мои  спутал...  Так  сначала хотел:  встречу грузина,
спрошу,  что надо.  Два дня по базарам ходил,  по улицам тоже,  не встретил.
Вдруг вижу куладжу!  Обрадовался!  Только я  хотел подойти,  а  он в мечеть!
Неужели,  удивляюсь,  черт пошутить решил, как тогда с дедом моего отца? Что
ж, подожду, пока выйдет. А азнаур вышел и в другую мечеть вошел. Я за ним. А
он в третью мечеть.  Тут я смех бросил: как за грузина принял, если половину
дня он  по мечетям шныряет.  А  почему куладжу носит?  Может,  лазутчик?  На
другой день он прямо к  первой мечети подошел,  а  я  сбоку.  Думаю,  отсюда
аллаха просьбами отягощает.  Смотрю,  во  вторую мечеть он не пошел,  иду за
ним,  он к твоему дому, батоно, подошел. А разве твой дом - мечеть? Он вчера
подошел, а я сегодня. И тут азнаур меня же за меня принял.
     - А с дедом твоего отца черт так же пошутил?
     - Нет, батоно, тот не в аду был, потому про рай рассказывал, а пока дед
моего отца уши развесил, черт всю муку на дорогу из его мешка выпустил.
     - Так это ты ностевским дружинникам про рай рассказывал?
     - Почему так думаешь, что я?
     - Наверно знаю.
     - И я наверно! - выкрикнул Элизбар. - Как сразу не узнал?
     - Зачем должен узнать, если я первый раз тебя вижу?
     - А  я,  Варам,  там  в  засаде был  и  собачьим лаем  тебя до  Тбилиси
провожал.
     - Неправду говоришь, как может азнаур собачьим лаем кма провожать?
     - Не я сам, мои дружинники.
     - Ностевцы?!
     - Ностевцы.
     - Пусть бог пошлет им  благополучия,  всегда буду помнить.  Но  если ты
ностевец, почему не около Саакадзе?
     - Он сейчас воюет.
     - Что ж, что воюет, не твоем месте я бы от него даже во сне не отходил.
     - Это почему?
     - Есть причина...
     - Э-э,  Варам, чем о чужих чертях заботиться, лучше скажи, как здоровье
твоего князя.
     - А ты,  батоно Элизбар,  чем о чужих князьях заботиться, лучше скажи -
почему от своего убежал?
     - А кто сказал, что князя имею?
     - Если нет, тогда чем царь Теймураз тебе не угоден?
     - Цвет его шарвари мне не по вкусу пришелся.
     Вошел слуга и торжественно заявил:
     - Батоно Георгий, госпожа просит к полуденной еде.
     Старик поднялся,  собираясь уходить,  "Нет,  его нельзя выпустить, он с
чем-то важным прибыл,  -  подумал Саакадзе.  -  Но какой крепкий на язык! От
кого и к кому он?".
     - Вот что,  Варам,  останься.  Но  раньше чем сядешь за общую скатерть,
скажи: другом или врагом в мой дом вошел?
     - Батоно, как могу врагом - если первый раз вижу?
     - А другом?
     - Другом тоже рано.  Только,  батоно,  так бывает,  встретишь на базаре
человека или  черта...  сейчас узнал,  что  это  одно и  то  же...  И  такое
подумаешь:  хорошо, больше не встречу. А другого встретишь - нарочно пойдешь
назавтра, чтобы еще раз встретить... Если удостоишь, батоно, еще раз приду в
твой дом.
     - А почему только раз? Разве собираешься скоро вернуться?
     - Нет,  батоно,  дальше поеду. - И снова подумал: "Хоть и похож, все же
проверить надо, дело большое". - И громко сказал: - Дальше поеду.
     - Значит, больная нога не помешает?
     - Не помешает, батоно.
     - А послание от мази не испортится?
     Старик вытаращил на Саакадзе глаза, но тотчас овладел собой.
     - Какое, батоно, послание?
     - Которое ты везешь от князя Шадимана... К слову, ты еще кма, или князь
в почетные чапары перевел?
     - Батоно,  послание от мази непременно испортится,  потому не догадался
на  ноге  прятать...  Когда еще  раз  приду,  раньше проверю,  потом на  все
отвечу...
     - Хорошо, тогда я тебе помогу найти Саакадзе.
     - Почему думаешь, Саакадзе ищу?
     - А кому еще князь Шадиман в Эрзурум может свиток послать?
     - Это его дело,  батоно.  Я кма,  потому не смею и тебя спрашивать: кто
ты?
     Недоумевал Саакадзе.  И сколько ни наводили разговор остальные,  старик
ловко увертывался, но лишь разлили вино, поднялся:
     - Батоно, позволь первую чашу за Георгия Саакадзе выпить, так привык. -
И  он  внимательно посмотрел на  Моурави.  И  когда  все  шумно одобрили его
пожелание,  сказал:  - Пусть "барс" Грузии еще сто лет радует людей и шашкой
щекочет чертей, особенно главного из них - в Телави.
     - А чем тебе главный не угодил?
     - Цвет его шарвари мне не по вкусу пришелся.
     Под одобрительные возгласы старик осушил и одну чашу, и две. Но напоить
"барсам" его не удалось. Он и ночевать не остался.
     - Конь в конюшне без корма, проверить надо... Еще приду, батоно.
     "Барсы" переглянулись. Саакадзе шепнул Эрасти:
     - Не спускать глаз!
     По  пятам  за  Варамом,  до  самого  порога  небольшого  домика,  куда,
очевидно,  Варам переселился,  следовали два дружинника, переодетых турками,
неотступно следя за ним.
     За  мелкую монету мальчик рассказал им,  что  старик живет  у  армянина
кузнеца,  что у  старика красивый конь и  что приехал он  к  лекарю полечить
больную ногу.
     Ранний рассвет застал дружинников неподалеку от домика,  примыкавшего и
кузнице.  Едва  наступил день,  они  увидели,  как  Варам  поспешно вышел из
калитки и  направился в  армянский квартал.  Он  долго ходил там по  базару,
потом  на  звонкий  стук  молотка  зашел  на  площадку,  уставленную глыбами
мрамора.  Молодой мастер с  белыми прядями волос высекал голову жены Люсины.
Поразило Варама это мраморное лицо, преисполненное красоты и муки.
     Едва  закончив разговор,  Варам  порывисто завернул за  угол,  выбил из
своей куртки пыль и, не оглядываясь, устремился к дому Саакадзе.


        ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

     Еще  с  утра "барсы" помчались к  паше Мамеду узнать,  нет ли  гонца от
верховного  везира.   Только  Дато  и   Димитрий,   махнув  на   все  рукой,
расположились на  широкой тахте.  Они  наслаждались дымом  кальяна и  лениво
отвечали беспокойному Моурави:  зачем заранее решать,  так или иначе следует
осадить Багдад? Лишь бы до него добраться. "Странно, - недоумевал Саакадзе",
- почему остыли к турецкой войне "барсы", полны неверия и о битвах говорят с
неохотой?"
     Видно,  "барсам"  и  на  самом  деле  не  по  душе  пришлось обсуждение
предстоящих битв.  Они не в  силах были охватить всю ширину военных замыслов
Саакадзе,  направленных на  ослабление двух  держав,  враждебных Восточной и
Западной Грузии. Биться с упоением картлийские военачальники могли за долины
и горы родины, а не за турецкий мираж, когда расплавляются ворота крепостей,
а сердце остается холодным.
     Багдад!  Город дворцов,  мечетей и лачуг.  Сказка Харун-ар-Рашида. Явь,
требующая потоков крови.  Нет,  не тянулась рука "барсов" к  клинку,  нога к
стремени,  душа к победе.  Кривая тропа Георгия приближалась к бездне, а дым
кальяна  слегка  одурманивал  и  приглушал  тревогу.  Но  Георгий  продолжал
доказывать необходимость применения при  взятии  Багдада не  столько тяжелых
осадных машин,  сколько метательных,  наподобие тех, которые использовал шах
Аббас при взятии Еревана, перебросив через его стены стеклянные шары, полные
ядовитых испарений.
     Дато,  чуть  опустив веки,  насмешливо следил  за  другом,  ожесточенно
покусывающим чубук.  И  они  почему-то  обрадовались,  когда Эрасти,  открыв
дверь,  пропустил  в  комнату  прыткого  старика,  с  необычайно  искристыми
глазами, в уголках которых притаились морщинки.
     Саакадзе   приветливо  встретил  старика,   напоминавшего  ему   старых
ностевцев,  любивших побалагурить на потемневшем от времени бревне - там, на
берегу далекой, как вечность, Ностури.
     - Варам, одежда на тебе веселая, а лицо будто в уксус окунул.
     - Ты  почти угадал,  Моурави.  Где беспокойство,  там и  уксус.  Я  так
подумал, когда вчера ты о князе Шадимане спросил...
     - Но вчера ты о нем ни слова не сказал. Почему?
     - Как  можно,  Моурави,  дело большое.  Мой  князь Шадиман так наказал:
"Смотри,  Варам, не осрами свое звание лучшего чапара. Послание мое передашь
прямо в  руки Моурави,  Георгию Саакадзе.  Не найдешь его в Эрзуруме,  скачи
дальше;  конь не выдержит, купи другого. Дело важное". Вот, Моурави, как мог
без проверки доверить?  Сколько вокруг лазутчиков! Помнишь, я вчера об одном
говорил?  Тоже лазутчиком оказался.  Как мышь за сыром, туда-сюда, туда-сюда
бегает;  не знаю,  может, не только за мной. И на базаре нельзя было сразу о
тебе спрашивать.  Я  стал искать твою семью,  знал от князя,  что здесь она.
Только азнаур,  что  из  мечети я  мечеть скакал,  запутал меня.  Лишь вчера
пришел домой,  хозяину говорю, - ему можно, очень честный: "Видишь, Карапет,
сам Амирани меня удостоил совместной едой".  И все ему о твоем красивом доме
рассказал.  Тогда он  такое ответил:  "Подшутили над тобою,  Варам,  это дом
двухбунчужного  паши   Моурав-бека,   большой   почет   имеет.   Эрзурум  от
отложившегося Абаза-паши отнял,  - трудное дело было, а отнял... А остальные
- из его дружины,  "барсы", так зовутся..." Сразу хотел к тебе бежать, очень
послание к  ноге присосалось,  хуже пиявки,  даже во  сне боюсь ногу от себя
далеко отодвинуть.  Все же хозяину,  хоть и честный, ничего не сказал. Пошел
на базар,  будто оружие покупать,  а сам думаю, все же проверить надо. Город
чужой,  люди  после разговора батоно Папуна почти что  чертями перед глазами
прыгают, так и тянет пощупать, есть у них хвост или отпал.
     Как только скажу:  "Вот вчера я Моурав-бека видел", сразу кричат: "Где?
Где видел?"  -  "По улице на  сером коне скакал".  И  все смеяться начинают:
"Моурав-бек только на своем черном Джамбазе скачет". Тогда я в других лавках
проверял:  "Сегодня я  около дома Моурав-бека видел его  и  его дружину".  И
называю другой дом.  Те, которые не знают, где живешь, верят, а двое знали и
смех бросили: "Никогда Моурав-бек на этой улице не жил, и дом его другой!" И
называют твой дом...  Вот,  Моурави,  теперь...  скажи,  как  Грузию думаешь
расширить?
     - От Никопсы до Дербента!
     - Моурави!  -  Старик вскочил и низко поклонился.  - Теперь уверен: это
ты! Я простой кма, а удостоен твоим вниманием...
     - Нет,  Варам,  ты  по  рождению простой кма,  а  по  уму  выше  многих
владетелей. Так и князь Шадиман считает, иначе не доверил бы тебе...
     - Георгий! Мы лазутчика поймали!
     - Успокойся, Гиви, с меня довольно одного.
     Но  Элизбар,  Матарс,  Пануш  и  Ростом  наперебой стали  уверять,  что
пойманный ими -  настоящий лазутчик.  Варам тоже заинтересовался и  попросил
описать его.
     И заверил: по всем приметам это тот самый, что следил за ним.
     Оказалось,  что Ростом,  не  на  шутку встревоженный похождениями Гиви,
решил издали наблюдать,  дабы в  случае опасности прийти на помощь.  Вот тут
Ростом и заметил, что лазутчик крадется за Гиви. Накануне, когда Гиви втащил
старика в дом,  Ростом стал незаметно следить за лазутчиком,  целый день, не
отходившим от дома,  а когда Варам вышел, продолжавшим крутиться возле дома,
очевидно, в надежде тайком проникнуть за ворота.
     Вот  почему Ростом,  снарядив сегодня "барсов",  отправился с  ними  на
ловлю.  Встреча состоялась у  второй мечети,  где рядом находился дом муллы.
Оглянуться не успел лазутчик,  как был схвачен и  втолкнут в  открывшуюся на
условный стук  калитку.  Тут  Гиви  бросился к  мулле  и,  заранее наученный
Ростомом, гневно сказал:
     - Высокочтимый служитель аллаха, я к тебе за поучением истины прибег, а
этот шиит,  я  его  в  Исфахане видел,  этот перс за  мною как  тень крался.
Наверно, нож за пазухой для меня держит.
     Рассвирепевший мулла  приказал слугам  разложить на  земле  лазутчика и
исполосовать до  крови.  Напрасно он  кричал,  что  всю  жизнь был праведным
суннитом-турком,  ничего не  помогло,  ибо  выпавший из-за  пояса нож служил
верной  уликой.  Но  когда  один  из  слуг  принес раскаленные щипцы,  чтобы
пощекотать пятки, лазутчик завопил:
     - Я   послан  верховным  везиром  Хозрев-пашою,   чтобы  проследить  за
Моурав-беком,   не   встречается   ли   гурджи   с   персами.   Оказывается,
встречается... вот вчера...
     - Кто встречается, проклятый лазутчик?! - загремел Матарс. - Из-за тебя
отец моей жены,  приехавший из Картли,  никак не мог в дом мой попасть, тебя
за вора принял, ибо ты, а не кто другой, все к его хурджини крался. Спасибо,
вот азнаур из  мечети шел,  аллах за  усердие наградил его встречей с  отцом
моей жены.
     - Если ты турок,  -  грозно сдвинул белые брови мулла,  -  поклянись на
коране, что гурджи неправду говорит.
     Перепуганный насмерть лазутчик клясться отказался,  говоря,  что принял
старика за перса, ибо он не отвечал на турецкую речь.
     Мулла  колебался,  тогда  Ростом попросил запереть на  замок лазутчика,
чтобы вновь его допросить, ибо персы хитры и, когда их поймают, идут на все.
Мулла обещал не  выпускать пойманного до  завтра и,  если двухбунчужный паша
признает в нем перса, повесить на дереве с камнем на шее.
     Хотя "барсы", рассказывая, и смеялись, но Саакадзе был хмур; он слишком
хорошо знал  Восток:  "Значит,  проклятый Хозрев-паша  ищет моей гибели?"  И
вслух сказал:
     - Дато,  завтра отправишься в  мечеть.  Надеюсь...  тебе нетрудно будет
убедиться, что лазутчик действительно перс.
     - Я готов сейчас в этом поклясться... Э, "барсы", жаль, не слышали, как
Варам нашел Моурави.
     - Уже нашел? - усмехнулся Элизбар. - А чем обрадовал?
     - Послание от  Шадимана привез,  полтора  барашка ему  на  обед,  такой
хитрости у лисицы не видел.
     - Батоно,  хитрость тут ни  при чем,  я  тоже люблю немножко с  чертями
шутить.  Вот к  царю Теймуразу мой князь меня три раза посылал.  За  это дом
новый построил,  кисет полный марчили дал...  К  тебе,  благородный Моурави,
тоже послание имею, разреши достать.
     - А зачем к царю посылал?
     - Все узнаешь, Моурави, разреши послание достать!
     - А где послание? - заинтересовался Элизбар.
     - На ноге, батоно!
     - Нет, нет, не смей здесь развязывать вонючую ногу!
     - Что ты, азнаур Гиви, как посмел бы... Дома, где остановился, в настой
из пахучей травы ногу опустил, платки выбросил, только три шелковых оставил,
те, что уберегли послание от мази.
     И  старик,  проворно закатав  шарвари,  размотал длинную  шаль  и  стал
снимать  наложенные  один  на  другой  платки.  Под  третьим  оказались  два
послания.  Одно он протянул Саакадзе,  другое,  поменьше, бережно завернул в
платок и спрятал за поясом:
     - Слава пресвятой богородице, нога из ларца в ногу превратилась!
     Саакадзе  с  любопытством  развернул  благоухающее розами  послание  и,
прочитав первые строчки, засмеялся:
     - Так  вот,  друзья,  князь Шадиман предлагает первое послание прочесть
при  всех,  даже просит госпожу Русудан и  Хорешани уделить ему внимание,  а
второе, которое Варам пока спрятал, прочесть наедине с "барсами".
     Вошел Эрасти и взмолился:
     - Дареджан волнуется:  теленок сам в вертел прекратился,  а из каплунов
весь жир вытек, а вино нагрелось до...
     Тут все "барсы" всполошились:
     - Вино в опасности?!
     Папуна, подхватив Варама, потащил его в "комнату еды".
     Русудан  и   Хорешани  радушно  встретили  старика,   который  попросил
разрешить ему осушить первую чашу за Моурави: "Так привык".
     Обед проходил шумно,  ибо Папуна,  не скупясь на поговорки и сравнения,
хвалил  старика  за   проявленную  им   осторожность.   Удивлялись  женщины,
одобрительно стучали чашами "барсы".
     Но вот Гиви,  не выдержав,  стал просить Георгия огласить послание, его
поддержали и женщины.
     Прочитав все  изысканные пожелания и  приветствия,  Саакадзе перешел  к
главному.
     Письмо Шадимана,  по  обыкновению,  сверкало остроумием.  Он  с  тонкой
иронией благодарил "друга",  увеличившего его семью на два сына,  одну дочь,
одну невестку и двух неожиданных внуков...  А третий,  как назойливый гость,
уже стучится в  дверь изменчивого мира...  Но  в  Марабде сыновья не  сидят,
предпочитая охотиться в угодьях Мухран-батони,  которые, к слову сказать, на
радостях,  что  получили через  Заза  письмо от  Великого Моурави,  подарили
удачливым князьям Заза и Ило по щенку, принадлежавших к старинному собачьему
роду,  занесенному в  "Собакиаду".  Очевидно,  Магдана унаследовала от  отца
тончайший  нюх,  ибо  веселятся  наследники князя  Шадимана  исключительно в
дружественных или сочувствующих Великому Моурави замках.
     "Особенно долго  гостили они  у  моего  родственника Барата,  владетеля
Биртвиси,   -   очевидно,   рассказы   о   твоем   блестящем   пребывании  в
Константинополе заняли много  времени...  Потом  очутились у  Липарита...  и
восхищенный  старый  князь,   не   знаю,   тобой  ли  восхищался  или  моими
бездельниками,   но  только  Ило  явился  из  древнейшего  замка  надменного
проказника женихом его младшей дочери.  Не объехали мои всадники и Ксанского
Эристави,  тут тоже им повезло,  ибо,  обрадованные вестью о  благополучии и
процветании Георгия Саакадзе,  прекрасной Русудан,  веселой Хорешани и  всей
своры  "барсов",  твоя  дочь,  княгиня Эристави,  подарила сыновьям Заза  по
белому жеребенку с многообещающими кличками Буря и Гром.  Но не подумай, что
Магдана на  этом успокоилась.  И  хотя она никуда не  выезжает из  Марабды и
собственноручно  каждый  день   угощает  меня  крепким  турецким  кофе,   но
ухитрилась снова притянуть к себе князя Гуриели.  К моему изумлению, Магдана
не  отвернулась,  напротив  -  обещала,  когда  исполнится трехлетие со  дня
Базалетской битвы,  стать светлейшей княгиней Гуриели...  И  взбесившийся от
чрезмерной любви князь сказал:  "Хоть пять лет,  но дождусь весны!.." Боюсь,
чтобы  эта  весна  не  обернулась  для  меня  осенью,  ибо  нет  сомнения  в
своевластии Магданы.  Она подлинная дочь Шадимана и  превратит своего мужа в
яростного союзника Великого Моурави...
     Выходит, прозорливый "барс" из Носте недаром вернул Грузии "ценных" для
Шадимана из Марабды грузин.  И если вождь азнауров поспешит в Картли,  то не
только  майдан с  глубокодумными купцами и  крикливыми амкарами поспешит ему
навстречу с зурной и знаменами, но и молодые владетели Сабаратиано с пандури
и  стягами  ринутся  к  границе,  дабы  первыми  сподобиться лицезреть въезд
Георгия Победоносца Второго.
     Одному  приходится  радоваться,   что  ты   Моурави,   не  обнаружил  в
благословенной Турции  еще  детенышей из  змеиного  гнезда,  иначе  "Дружина
барсов" пополнилась бы  "Дружиной змей" и  соединенными силами под  знаменем
азнаурского вождя -  "барс, потрясающий копьем", повела бы яростную борьбу с
одряхлевшим княжеским сословием".
     "Барсы" по-разному восприняли откровенность Шадимана.  Одни на скрывали
усмешки, иные безмолвствовали. Время неуклонно шло вперед, охлаждая сердца и
отрезвляя души.  А повернуть его назад лет на десять, и снова развеселила бы
"барсов" язвительная искренность "змеиного" князя.
     Дальше следовали уверения в том, что развилка дорог не помешает им идти
к одной цели: восстановлению царства... Затем Шадиман просил не сердиться на
то, что послом к Великому Моурави отправлен не азнаур или хотя бы мсахури, а
простой кма.
     "Но,  Георгий из Носте,  тебе это особенно должно быть приятно,  ибо ты
находишь, что перед умом простого народа бледнеет разум избранных. Хуже, что
этот кма помог тебе поколебать мои мысли,  и  я забыл,  что обременять землю
тяжестью кротов не следует.  Ныне решил я особенно защищаться на этом рубеже
нашей  с  тобой войны.  Не  помню,  чтобы еще  какой-нибудь умный посланник,
направленный мною в Турцию, Иран или в грузинские царства, с такой ловкостью
провозил тайные послания и  не  попадался бы в  сети лазутчиков всех мастей.
Этот,  с  виду простодушный,  Варам на  самом деле хитрейший из  хитрых,  он
изловчился,  несмотря на  дикий надзор по  всей дороге от Тбилиси до Кахети,
установленный Зурабом Эристави,  провезти три  раза  мои  ядовитые послания,
направленные против Зураба Эристави,  и  передать их в собственные руки царю
Теймуразу.  Как  я  тебе  обещал,  я  ужалил шакала,  и  не  поможет ему  ни
изворотливость,   ни  скрежет  зубов,   он  все  равно  падет,  ибо  яд  мой
смертелен...  К слову,  Теймураз так напуган, что все красноречие шаирописца
употребил  на  заманивание  в  Телави  любимого  мужа  Нестан-Дареджан.   Не
сомневаюсь -  шакал угодит в западню...  Видишь,  друг,  князь Шадиман умеет
держать слово".
     Дальше князь просил Саакадзе торопиться с  возвращением,  ибо шах Аббас
не  позволит Теймуразу царствовать...  А  если  не  судьба вновь  воцариться
Луарсабу,  то пусть царствует Хосро-мирза,  тем более его на трон Багратиони
определил  сам  "Непобедимый".   Значит,  от  "Никопсы  до  Дербента"  может
свершиться!  Все личное да отодвинется в  тень!  Сильный меч и крепкий ум до
зенита солнца над Картли!
     Подписался Шадиман торжественно:
     "Я,  князь Шадиман Бараташвили,  утверждаю: "что завязывается на земле,
развязывается на небе!"
     Но, безусловно, главное таилось во втором послании.
     - Непонятно,  Варам, почему князь Шадиман, поручая тебе важные дела, не
перевел тебя хотя бы в глехи?
     - Перевел бы,  батоно, и в мсахури, только чубукчи противится, говорит,
могу счастье потерять,  тогда на что буду годен? Князь неловкость чувствует,
но,  думаю, и сам опасается. Без меры монетами одаривает, моего сына Гамбара
в глехи перевел, дружинником у себя в охране держит. Почет тоже имеем с моей
Кетеван,  гостей много по  праздникам и  так.  Мой Гамбар на  дочери мсахури
женился,  князь слова не  сказал,  невесте шелк на  венчальное каба прислал,
золотые серьги тоже. Тугой кисет с марчили подарил, дом новый строим. Я тоже
немного люблю с чертями шутить.  А чубукчи непременно черт, иначе почему над
князем власть имеет? Только меня, хотя сильно не любит, все же боится.
     - Почему думаешь, Варам, что боится?
     - Я  такое придумал,  батоно Дато.  Посылает за мною князь,  я  не иду;
пусть, говорю, чубукчи сам пожалует. Счастье боюсь потерять.
     - О-о, Варам, молодец! - восхитился Папуна. - Значит, сам жалует?
     - Пробовал, батоно, управителя посылать, потом сборщика, затем нацвали,
наконец гзири, даже священника. Только я всем одинаково говорю: раз князю на
большое дело нужен,  пусть сам чубукчи придет;  как первый раз с  ним вместе
начали,  так надо продолжать,  иначе счастье боюсь потерять. Князю жаловался
чубукчи,  не  помогло.  Моему Гамбару старый слуга такое рассказывал:  "Тебе
что, трудно к старику пойти?" - это князь Шадиман чубукчи говорит. - "Он для
меня самый нужный в посылках чапар,  а если он верит,  что счастье потеряет,
то, может, из-за твоей гордости и потеряет.
     Ты, что ли, его заменишь? Как вижу, не очень любишь в пекло лезть!"
     Знает серый черт,  что счастье тут ни при чем,  только с  тех пор молча
приходит этот чубукчи;  а  я  на  этом не  успокоился.  Как  услышу,  стучит
копытами,  посылаю Кетеван встретить.  Она мою насмешку понимает. Кланяется:
"Заходи,  батоно,  осчастливь дом. Вот сюда садись, сейчас мой Варам войдет,
новую чоху надевает,  как можно иначе, от светлого князя пожаловал". Чубукчи
слова не проронит,  молча кипит от злости.  Я подожду,  сколько надо,  потом
войду.  Кланяюсь и кричу:  "Кетеван, а где вино? Так гонца от светлого князя
встречаешь?!"  Кетеван суетится,  я  чаши ставлю,  чубукчи от злости вот-вот
лопнет,  только что делать, почет князю оказываю, не смеет противиться. Вино
пьет, здоровья семье желает. Обычай такой, что делать? Гамбар говорит, после
такого посещения чубукчи два дня как в уксусе сваренный ходит.
     Развеселил старый  кма  "барсов",  отвлек от  грустных мыслей.  Русудан
улыбнулась,  Хорешани,  потеплевшими глазами смотря на  острослова,  хвалила
Варама за умение укрощать хвостатого чубукчи, а Дареджан даже поцеловала его
в голову.
     - Любуйтесь,  мои  "барсы",  -  весело сказал Саакадзе.  -  Сам Шадиман
сейчас в  человеке из  народа нуждается;  а  если народу волю дать,  так еще
много полезного сотворит наперекор князьям.  Как  наш Варам,  умно преодолев
все препятствия, послание мне доставил! Наверно, и слова князь ему доверил?
     - Угадал,  светлый  Моурави!  Только  не  стоит  утруждать  благородных
господ. Об этом разговор вовремя пойдет.
     Ночевать старика не  пустили домой,  второе послание еще не передал,  и
потом опасались,  что мулла может задержать его как свидетеля. Послали слугу
предупредить  хозяина,  чтобы  корм  коню  сам  подбавил.  Варам  ничего  не
опасался,  он был счастлив. В Марабде похвастаться можно, какой почет оказал
Моурави ловкому чапару князя  Шадимана,  пусть чубукчи неделю как  в  уксусе
сваренный ходит.
     Утром Дато  отправился в  дом  муллы,  возле мечети,  а  Гиви и  Ростом
притаились за стеной,  условившись с Дато, что в случае опасности он крикнет
совой.
     Узнав,  что  мулле  знаком  персидский  язык,  Дато  попросил  "барсов"
подслушать, как он станет выводить лазутчика на чистую воду.
     Мулла одобрительно качнул четками и провел Дато в странную комнату,  по
всей видимости, предназначенную для особых целей. Узкие окна почти под самым
потолком,  низкая дверь и  ниша за  решеткой не  внушали доверия.  Дато даже
проверил,  не забыл ли он под куладжой спрятать тонкий ханжальчик.  Но ковер
над тахтой успокоил его,  за ним,  вероятно, находилась дверь. Мулла, удобно
устроившись на табурете, прильнул к потайной щели и приготовился слушать.
     Лазутчика  втолкнули в  западню,  как  уже  мысленно  Дато  назвал  эту
комнату, и захлопнули дверь. Дато окинул незнакомца быстрым взглядом. Одежда
на  нем в  клочьях,  спина в  кровоподтеках,  но  мутные глаза пышут волчьей
злостью. Сочувственно вздохнув, Дато заговорил по-персидски:
     - Слава аллаху, Исмаил, мы здесь одни и можем говорить свободно.
     - Я не Исмаил! - вскрикнул по-персидски лазутчик, - и в первый раз тебя
вижу! Я турок, я от Хозрев-паши!
     - Это хорошо,  продолжай упрямиться.  Когда я отсюда выйду,  скажу, что
мой товарищ ошибся и ты даже по-персидски не понимаешь.
     Лазутчик смутился и хотел что-то сказать, но Дато, зная, что мулла хоть
и слышит, но не все видит, хладнокровно продолжал:
     - Эреб-хан  вслед  за  первым гонцом обещал прислать второго,  Исмаила,
чтобы  ему   доверить  тайное  послание,   в   нем   весь  план  наступления
анатолийского войска султана.  - Дато вынул из-за пояса свернутый пергамент,
многозначительно щелкнул по нему пальцем и положил обратно.  -  Но раз ты не
Исмаил и вообще не перс,  то и говорить не о чем.  -  Дато поднялся,  как бы
собираясь уходить. - Поклонись от "Дружины барсов" Хозрев-паше и, смотри, не
смей рассказывать о нашем разговоре; убьем, да тебе все равно не поверят.
     - Во имя пророка!  -  вскрикнул лазутчик,  жадно поглядывая на пояс,  в
котором Дато спрятал послание. - Я Исмаил! Боялся сразу признаться, Эреб-хан
строго предупредил:  "Если поймают,  клянись на  коране,  что ты  турок,  но
действуешь в  пользу великого шаха Аббаса,  ставленника аллаха на  земле,  и
аллах не зачтет тебе эту клятву".
     - Но смотри,  Исмаил,  впредь не попадайся с  моим посланием,  поймают,
непременно повесят.  Но неужели Эреб-хан такой неосторожный, что тебя одного
прислал?
     - Нет, нас трое, для отвода глаз отдельно живем.
     - Это умно. Значит, могу тебе или другому передать свиток?
     - Мне одному, мне, ага! Я спрячу в рукав...
     - Ты шутишь,  Исмаил!  -  пожал плечами Дато.  - Неужели надеешься, что
тебя отсюда выпустят, не перетряхнув как следует? Скажем, через базарный час
будешь на  улице,  через два базарных часа я,  нарядившись турком,  доставлю
тебе послание туда,  куда укажешь.  Лишь поясни, как вызвать тебя? Ведь если
опытный хан Эреб прислал тебя в  Эрзурум,  как обещал нам,  то,  наверно,  и
турецкое имя подсказал.
     - Видит Хуссейн, я восхищаюсь тобою, ага! Ты все угадал!
     - Это потому,  что не раз обменивались гонцами.  Я хорошо знаю веселого
Эреб-хана, иначе усомнился бы: слишком ты опрометчив... Так где тебя искать?
     - Ага, у хозяина караван-сарая, на площади... вызови Ахмеда.
     - А если тебя не застану, могу другому отдать?
     - Нет,  нет,  ага! Одному мне! Храбрый Эреб-хан обещал большую награду,
если с... "барсами" встречусь...
     - Тогда жди меня,  еще о  многом поговорим.  -  Дато постучал в  стену.
Молчание.  Постучал сильнее.  И  мысленно похвалил муллу за понятливость.  -
Видишь, Исмаил, они и обо мне, псы шайтана, забыли. - Постучав еще раз, Дато
подумал:  "Неужели мулла и меня заподозрил и послал за пашою?..  Еще, ишаки,
пытку применят".  - Исмаил, дело оборачивается плохо, слуга, наверно, уснул,
а нам надо спешить, ты сегодня же должен покинуть Эрзурум. Стань возле окна.
Не беспокойся, я тотчас вернусь.
     И,  ловко вскочив на  плечи застонавшего лазутчика,  Дато ударом кулака
распахнул окно и выпрыгнул в сад.
     Часто оглядываясь,  он  крадучись пошел вдоль стены и  дважды прокричал
совой.  Значит, "барсы", выждав немного, постучат в калитку. Дато не ошибся,
мулла не только все подслушал,  но и увидел свиток. И стоило "барсу" подойти
к  двери,  как он  приказал одному слуге накинуть на крюк запасной засов,  а
второго погнал и паше, начальнику Эрзурумского вилайета.
     Появился  Дато  перед  изумленным муллою  совсем  внезапно,  когда  тот
торопливо передавал паше подслушанный разговор.
     - Селям алейкюм,  паша!  -  невинно начал Дато.  -  Видишь, на что идут
персы, не знающие в битвах ни совести, ни чести.
     Паша   тупо  уставился  на   пояс  Дато,   оттуда  высовывался  кусочек
пергамента:
     - Be алейкюм селям! Многочтимый, ты... ты давно знаешь этого Исмаила?
     - Достойный уважения паша, не только я, - Дато рассмеялся, - но и аллах
его не знает, ибо имя Исмаил я сам ему дал, чтобы лучше уличить.
     - Эйваллах! Удостой ответом, а послание кому?
     - Разве тебе благочестивый мулла не говорил?  К Эреб-хану, любимцу шаха
Аббаса.
     Глаза  паши  налились  кровью,  он  тяжело  задышал.  Невозмутимо вынув
свиток,  Дато  с  поклоном передал паше.  Приняв важный вид,  паша развернул
свиток и вдруг захохотал.  Отодвигая свиток и вновь придвигая,  паша хохотал
все громче.
     Недовольный таким  неуместным проявлением веселья,  мулла  через  плечо
паши  заглянул в  свиток и  отпрянул,  будто в  лицо ему  плеснули кипятком.
Отплевываясь,  он  вновь потянулся к  свитку и  вдруг громко прыснул,  потом
что-то  промычал,  хотел разразиться проклятиями,  но  неожиданно захохотал.
Искоса взглянув на  виднеющуюся за деревьями мечеть,  мулла решительно отвел
пергамент от себя подальше,  но,  видя, как паша задыхается от восторга, сам
прильнул к  пергаменту,  и  они вдвоем,  взвизгивая,  принялись разглядывать
художества Дато.
     Переждав,   пока   мулла  и   паша  вдоволь  насладятся  розовым  задом
нагнувшейся над тазом толстой женщины,  Дато учтиво осведомился,  как думают
правоверные,   понравится  ли  Эреб-хану  пещера,  где  он  может  со  всеми
удобствами расположить свое войско?
     Сад огласился диким хохотом.  Паша попросил подарить ему рисунок,  и он
не позже чем сегодня покажет эфенди место стоянки войска Эреб-хана.  Свернув
свиток, паша ловко сунул его за пазуху и вновь принял важный вид.
     - Справедливый паша,  -  уже серьезно проговорил Дато. - А что делать с
опасным лазутчиком,  который,  -  да отсохнет у него язык! - готов ради шаха
Аббаса совершить кощунство: поклясться на коране, что он турок?
     Тут паша, рассвирепев, выкрикнул:
     - О мулла,  ты все слышал!  Стоит ли еще раз осквернять слух кади ложью
лазутчика?
     - Аллах свидетель, не стоит.
     - Тогда,  во имя справедливости,  вызови палача.  И пусть, не дожидаясь
третьего намаза, он повесит осквернителя чистой веры суннитов.
     Мулла,  скрестив руки,  посмотрел на небо, беззвучно пошевелил губами и
согласился:
     - Да будет так, как ты сказал...
     Тут  Дато,  якобы срывая ветку,  чуть повернул голову и  крикнул совой.
Тотчас раздался стук в  калитку.  И  когда "барсы" ворвались в  сад,  Ростом
крикнул:
     - Слава милосердному аллаху, ты здесь, Дато! Разве забыл ты, что именно
сегодня надо отослать гонца к  мудрому из мудрых Хозрев-паше.  Может,  дождь
кончил надоедать и  мы  выступим;  наверно,  Эреб-хан  в  ожидании нас  тоже
соскучился.
     - Ты прав, Ростом, тем более догадливый из догадливых паша Эрзурумского
вилайета,  которого мы  сейчас  имеем  счастье видеть,  уже  определил место
стоянки сарбазов Эреб-хана.
     Паша  и  мулла дружелюбно распрощались с  "барсами",  и  они  поспешили
оставить не  совсем надежное место для грузин,  за  которыми верховный везир
решил почему-то следить.
     Выслушав все о лазутчике и о том, каким способом Дато удалось выбраться
из дома муллы, Гиви возликовал:
     - А я ломал голову,  как мне избавиться от муллы. Теперь скажу: раз мой
друг вынужден был  прыгать через турецкое окно,  то  как я  могу с  открытым
сердцем войти в дверь турецкой веры.
     "Барсы" спешили домой,  ибо Георгий обещал без них не зачитывать второе
послание.
     - И  еще  нам  придется отправиться на  ловлю остальных двух лазутчиков
Хозрев-паши,  -  на  ходу сообщал Дато "барсам",  -  об  этом Ахмеде,  самом
опасном, говорить больше не придется, он сегодня будет повешен.
     Лишь  после  полуденной  еды  удалось  мужчинам  уединиться в  "комнате
кейфа".  Но Варам был немногословен,  видно,  его что-то тяготило.  Не спеша
развернул он платок, дрогнувшей рукой взял послание и тихо проронил:
     - Что  делать,  благородный Моурави,  богу  иногда тоже скучно,  старые
святые уже все сказали,  что знали, немножко надоели. Тогда бог такое решил:
"Не  иначе  как  придется небо  обновить.  Выбрать не  трудно -  земля полна
мучениками,  им только почет заслужить надо". Не долго думал - сразу подверг
царя  Луарсаба испытанию.  Срок тоже установил:  семь лет,  семь дней,  семь
часов... Теперь на небе царь Луарсаб рассказывает богу, как страдал.
     "Барсы" слушали с нарастающей тревогой.
     - Бог доволен, - продолжал Варам, - повеселел и такое изрек: "Семь лет,
семь дней,  семь часов будешь у  моих ног на облаках сидеть и поучать отсюда
землю,  ибо не все понимают,  что такое страдание.  Награду тоже получишь...
Знаю, любишь свою жену, царицу Тэкле, и она теперь еще больше любит тебя. Не
хочу вас разлучать".  Теперь царь и царица вместе покою радуются. А разве не
этого хотели?.. Да святится, пока земля живет, икона святого Луарсаба.
     - Что?! Что?! - вырвался, как из одной груди, стон "барсов".
     На  лице Саакадзе не  дрогнул ни  один мускул.  Он лишь чуть ниже,  чем
требовалось, склонился над свитком.
     Если  и  было  сердце  Шадимана заковано в  панцирь,  то  распался этот
панцирь под напором чувств,  так редко обуревавших его. Он не скрывал своего
огорчения и страшной боли, подробно описывая гибель Луарсаба. "Торжественное
причисление царя  к  лику  святых,  -  писал Шадиман,  -  лишь в  малой доле
вознаграждает грешных в мире призрачном, как мираж. И не явлением ли миража,
изменчивого, как жизнь, можно считать столь внезапное исчезновение Тэкле. Но
следует ли поверить в распад красоты, созданной страданием века".
     Тяжесть сдавила сердце Саакадзе.  Не  долетел ли  до  него  из  глубины
родных гор призыв маленькой босоногой девчонки,  прыгавшей на тахте:  "Брат!
Мой большой брат!" Чуть глуше он продолжал читать:
     "Но,  мой  Георгий,  я  рассчитываю на  твердый ответ  полководца:  "Не
следует!"  Мало ли  что пастухи уверяют,  будто видели,  как царица Картли в
последний раз  прошла по  камням Кватахевского ущелья и  возле  храма ангела
растворилась в предрассветном тумане...  Не вернее ли полагать, что скрылась
она в отдаленном монастыре и даст о себе знать,  когда ты с семьей вернешься
в Тбилиси. На весах судьбы гири не постоянны..."
     Не  дочитав,  Саакадзе еще  ниже  склонил голову.  Он  впал в  глубокую
задумчивость.  Молчали "барсы", молчал и Папуна, только лицо его потемнело и
руки вздрагивали так, словно рыдали.
     Туманы!  Туманы!  Черные,  с  кровавыми отсветами на  краях,  они опять
затмили даль, путая дороги, тропы и обрекая на муку. Тэкле! Не он ли виноват
в  гибели  нежно  любимой Тэкле!  Бесспорно он,  Моурави,  названный народом
великим,  но за какие деяния?  Не за единоборство ли с призраками, постоянно
окружавшими его  и  неуловимыми.  А  могло ли  быть иначе?  Нет!  Разве царь
Луарсаб,  принявший страдальческий венец,  но  уронивший корону,  мог  стать
объединителем,  как царь Давид Строитель, Грузии? Нет! Луарсаб Второй, точно
сошедший  с  изысканного рисунка,  был  царем  князей,  он  был  с  ними,  с
Шадиманом.  Видит  бог,  он,  Саакадзе,  не  хотел гибели возлюбленного мужа
маленькой Тэкле,  величие  души  которой нельзя  измерить земной  мерой.  Но
родина!  Родина выше всего!  Паата!  Не во имя ли родины принесена жертва? И
если потребуется,  то и он, первый обязанный, отдаст свою кровь до последней
капли за неповторимую Картли!
     - О-о!.. Пойду сменю черную повязку на белую.
     Матарс сдернул с глаза повязку и, держась за сердце и шатаясь, поплелся
к выходу.
     Будто по команде, "барсы" поднялись, рванулись к дверям, не смотря друг
на друга,  как бы чего-то стесняясь.  Разойдясь по комнатам, они уткнулись в
мутаки, стремясь уверить себя в том, что спят и видят сон, немыслимо тяжелый
и все же только сон.  Один лишь Гиви не хотел скрывать горе и рыдал так, как
никогда не рыдал даже в далеком детстве.
     Сколько можно было еще утаивать печаль,  не имевшую пределов?  Саакадзе
спрятал недочитанное послание в ларец и направился в покои Русудан.
     И  этому дню  суждено было  стать тяжелым днем  незримых слез и  черных
одеяний...  Русудан,  Хорешани,  Дареджан  сбросили  украшения и  распустили
волосы.  И тотчас все женщины дома последовали их примеру. Облеклись в траур
и  мужчины.  Темные  занавеси  на  окнах  преградили путь  солнечному свету,
неуместному сейчас,  как радость.  Русудан объявила трехдневный пост, велела
запереть дом и  никого не  впускать.  Зажгли свечи,  и  их колеблющиеся огни
рассеяли последние иллюзии. Явь была явью. Старому Вараму предложила Русудан
остаться и разделить печаль дома Георгия Саакадзе. Не стало слышно ни шагов,
ни вздохов.
     На четвертый день Саакадзе вышел в "зал приветствий".  Он был спокоен и
тверд, вернее, вновь надел непроницаемую маску. Лишь желтизна щек говорила о
бессонных ночах.  Вызвав Варама,  он поблагодарил старика за то, что с таким
рвением пренебрег опасностью,  преодолел трудности, неизменно возникающие на
пути  чапара,  и  донес до  дома  Моурави печальную весть,  столь важную для
близких.
     - Батоно!  -  произнес растроганно старик,  смахивая невольную слезу. -
Батоно... еще не все...
     - Не все?! Значит, еще чем-то не обошла мой дом великодушная судьба?
     - Слово имею...
     - Такое же страшное? Нет?
     Желая отвлечь друзей от черных мыслей,  Саакадзе послал за ними Эрасти.
"Осунулся,  верблюд,  точно  пустыню  безводную прошел",  -  любовно подумал
Саакадзе, смотря вслед едва волочившему ноги Эрасти.
     Не  в  лучшем состоянии были  и  другие "барсы";  усталые,  с  опухшими
веками, они сурово молчали.
     - Говори, Варам.
     - Мой князь Шадиман весть получил: Хосро-мирза в Картли спешит.
     - Проклятие! Опять война! О-о, бедный народ!
     - Батоно Ростом,  войны не  будет,  об  этом повелел мой  князь сказать
Моурави.  И  еще  повелел:  если  Великий Моурави ответное послание со  мною
пошлет, то получит его лишь князь Шадиман Бараташвили.
     Саакадзе, посоветовавшись с "барсами", решил написать Шадиману коротко,
поблагодарить за внимание и  сочувствие и  обещать,  как только обдумает все
прочитанное и выслушанное, найти способ, как прислать к нему гонца.
     Улучив минуту, старик шепнул Георгию:
     - Слово имею... для одного тебя.
     И когда Саакадзе увел Варама в глухой уголок двора и, усадив на скамью,
молча стал  ждать,  Варам сказал,  что  слово его  личное,  тайное от  князя
Шадимана.
     Подробно рассказал он  о  пережитой Шадиманом в  Кватахевском монастыре
трагедии. И с неожиданной теплотой закончил:
     - Моурави,  ты  предугадал,  чем спасти князя,  уподобившего свою жизнь
выжатому лимону.  Как раз тут прибыла в Марабду его семья.  И,  получив твое
послание,  князь  снова  ожил.  Он  с  мнимой  важностью  подчеркивает,  что
благосклонно принял заблудших овец,  но  кого  он  хочет обмануть?  Я  сразу
понял,  что Магдана для него сундук гордости, сыновья - чаши целебного вина.
Невестку балует,  одаривает,  а  внуков,  когда никто не  видит,  на  колени
сажает,  волосы гладит и сладостями кормит.  Значит, нет льда, который бы не
таял.  Мой  Гамбар все заметил и  мне тихо сказал:  "Пусть наш Моурави живет
вечно! Это он раздул огонь в потухающем сердце князя..."
     Уже  давно ушел  старик,  неоднократно заглядывал Эрасти,  едва  слышно
ступая,  подходил Автандил, любовно смотрел на отца, неподвижно сидящего, и,
незамеченный, скрывался, а Моурави все измерял силу потрясения Шадимана, ибо
знал,  что с этого часа гордый князь Барата,  держатель знамени Сабаратиано,
потерял веру в себя,  веру в княжеское сословие.  И сколько бы ни храбрился,
все равно вождем князей ему впредь не бывать! Но тогда что дальше?
     Нет,  среди  минаретов  Эрзурума,  среди  его  крепостных стен  не  мог
прозвучать желанный  ответ.  Была  потребность немедля  написать  послание к
Шадиману,  Моурави не ощущал хода времени и, как меч из десницы, не выпускал
тростниковое перо.  Он  писал  всю  ночь,  но  много  ли  сказал?  Перечитав
послание, Саакадзе несказанно изумился: ни одного слова из того, о чем хотел
написать.  Не уничтожить ли этот пергамент?  А может, как проявление забавы,
оставить на память?
     Но, решительно обмакнув перо в киноварные чернила, дописал:
     "Дорогой Шадиман,  это не сразу овладело мною. Каюсь, сначала размышлял
так:  как можно больше уничтожить персидских сарбазов силами турецких янычар
и сипахов,  а потом принять от султана плату за кровь моих "барсов",  за мою
кровь и  привести сипахов и  янычар (но без пашей) в Картли,  дабы свергнуть
Теймураза,  и  его  единомышленников.  Но  чем дольше я  шел с  анатолийским
войском, тем сильнее поражался. Кто они? Откуда такая порода? Какие кровавые
столетия выпестовали их?  Если бы ты мог лицезреть янычар в  час,  когда они
врывались в  побежденные города и  деревни Арабистана!  Они  когти вонзают в
свою жертву и  терзают ее,  уподобляясь тиграм с окровавленной пастью.  Они,
подобно самуму,  разрушают все встречающееся на пути, они беспощадны к живым
и  мертвым,  к творениям зодчих,  воплотивших красоту в камнях,  орнаменте и
красках.  Они беспощадны ко всему дышащему.  Это не воины, это выпущенные из
первобытных лесов чудовища.  Они страшны не только врагу, но и народу Турции
и ее знати:  пашам,  бекам, эфенди. А главное - их устрашаются сами султаны,
перед  разнузданными ортами  не  чувствующие  себя  полновластными владыками
империи. Спасает их суеверие янычар, полагающих, что только династия Османов
имеет право на престол, иначе и властелинов не пощадили бы.
     К  слову:  меня  они  уважают и  даже  побаиваются,  как  хищники своих
укротителей. Я, разгадав их свойства, всегда впереди, и они уверены, что сам
аллах дал мне сверхчеловеческую силу.  Но я  бесповоротно решил ни одного не
впустить в  священные пределы нашей страны.  Пусть Сефевиды и Османы взаимно
истребляют друг друга, в этом я готов быть полезным им. "Барсам" пока ничего
не говорю -  боюсь, рука у них ослабнет: ибо зачем же двадцать лун рисковали
жизнью, если уйдем с тем же, с чем пришли...
     Не  поведала ли  тебе Магдана о  замечательном Эракле,  дяде Елены?  Об
одном она только осталась в неведении. Передай ей, что он по-прежнему богат.
И  лишь  мы  вернемся в  Картли,  он  последует за  нами  с  отрядом наемных
воинов-греков,  который Эракле подкрепит огненным боем. Но я предлагаю более
верную  силу:  твой  разум  государственного  мужа  и  мой  меч  полководца.
Вооруженные таким оружием, мы с тобою дойдем от Никопсы до Дербента!
     Да, мы шли с тобою разными дорогами, разными тропами, но приблизились к
одному источнику,  который вытекает из  горных глубин,  и  каждая капля  его
похожа на слезу многострадальной Грузии.  Если тебе и мне дано, мы превратим
эти слезы печали в  сияющие звезды,  да падет их сияние на праздничный наряд
возлюбленной родины!.."
     Взошло  солнце,  азнаур  Георгий  Саакадзе  запечатывал свиток  красным
воском с изображением барса, потрясающего копьем.
     Это необычное послание князю Шадиману Бараташвили доставит кма Варам.
     Моурави  мягко  провел  рукой  по  свитку,   который,  возможно,  скоро
опустится на  арабский столик между лимонным деревцем и  костяными фигурками
"ста  забот",  отражая прозрачно-синий  свет,  до  краев  наполняющий каждое
ущелье в Картли.
     От  Эрзурума до Марабды тянутся неровные дороги и  крутые тропы.  Чапар
выберет наикратчайшие,  они пройдут через поднебесные перевалы,  спустятся в
мрачные низины и достигнут обетованной земли.
     Поддаваясь влечению  сердца,  Саакадзе мысленно следовал за  свитком  к
рубежам этой земли,  но рука его уже открывала чистый лист и на нем выводила
линию грядущих битв: Диарбекир - Багдад.
     Скорей! Скорей на эту военную линию! Только там он услышит необходимый,
как дыхание, ответ - что дальше.


        ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

     Атмейдан -  площадь  лошадей  -  сейчас  изредка оглашалась лишь  рыком
львов, томящихся в клетках возле порфирового обелиска, и вновь погружалась в
безмолвие.  А двадцать месяцев назад бостанджи -  стража султана - разбудила
здесь тишину бичами, торжественно отмечая начало анатолийского похода. Через
ликующую Атмейдан проследовало войско  Мурада IV.  Гул,  фанатичные выкрики,
скрип  колес,  хлопанье ремней  сопровождали движение янычар  и  сипахов,  и
казалось -  нет конца вереницам верблюдов,  колоннам коней. Нет конца ортам,
свирепым и решительным. И нет конца солнцу и пыли.
     Сейчас  солнце давно  ушло,  и  мрак  плотно окутал весь  прямоугольник
площади,   откуда  шла  дорога  к  войнам,  и  пыль,  никем  не  тревожимая,
царствовала на обломках былого величия погибшей Византии.
     Внезапно со  стороны  мечети  Ахмедиэ  выехали  всадники,  вздымая ярко
пылающие  факелы.  Через  Атмейдан  на  горячем  коне  проезжал Хозрев-паша.
Мамлюки в  белых куртках следовали за  своим господином на строго положенном
расстоянии,  дабы  думы  верховного везира,  упаси аллах,  не  коснулись уха
невольников.
     Взглянув на  обелиск византийского императора Феодосия,  выхваченный из
мрака пламенем факелов, Хозрев-паша мысленно воскликнул:
     "Кисмет!  Тут будет воздвигнут мой обелиск! Да восхитит правоверных, да
поразит чужеземцев его  порфировый блеск!  В  "Книгу  вечности" соскользнули
только  двадцать  месяцев,   как  через  Атмейдан  за  моим  конем  следовал
Моурав-бек.  Аллах керим,  каждому свое!  Победителем возвращаюсь я  один  и
никто больше.  Пророк хорошо подсказал мне услать Непобедимого шайтана с его
сворой "барсов" в Эрзурум. Ва-ах, как отдыхать не хотел! Готов клясться был,
что торопится взять Багдад и -  о аллах!  -  напасть на Исфахан,  где четыре
трона у шаха Аббаса,  а султану нужен пятый.  Шайтан забыл,  что не он,  а я
должен схватить "льва Ирана" за  облезлый хвост.  Ва-ах,  у  Моурав-паши два
бунчука, у меня два и еще три, а он намерен у меня вырвать то, без чего я не
я.  Пусть  морской  шайтан  поможет  горному  "барсу" увязнуть в  Эрзуруме и
тратить  время  на  пустое  ожидание:  не  дерзнет  ли  сбежавший Абаза-паша
вернуться с курдской конницей?  Не затевает ли новый заговор?  А потом,  так
обещал я,  вернусь и... начнем. Аллах, а что начнем? Во имя аллаха, вот что:
как   можно  реже   напоминать  султану  о   храбрости  гурджи-паши  и   его
шайтан-беках.  Двухбунчужный и так не в меру награжден.  Ай, Хозрев, большой
кусок глотай,  а  больших слов  не  говори.  Пусть радуют его  в  Диарбекире
кипарисы -  стражи смерти,  а  меня встречают в Стамбуле платаны -  вестники
жизни".
     Хозрев-паша  благосклонно  улыбнулся  тенистым  платанам,   в   которых
тянулись прозрачные, нити наконец взошедшей луны.
     Везир погнал коня,  ругая себя за  неуместную забывчивость,  ибо должен
был не предвкушать лавры,  а  тотчас позаботиться о своем сундуке.  Прибыв в
свой дворец,  он  прошел в  селямлик и  приказал никого не  оповещать о  его
возвращении.
     Встречу с  Фатимой,  какие бы  услады она ни  сулила,  Хозрев-паша тоже
оттягивал,  считая необходимым раньше повидаться с  де  Сези,  ибо неразумно
предстать перед султаном,  окруженным волкоподобными советниками,  не  узнав
сперва, что думают франки о его, везира, победах над персидским "львом".
     Оказалось, думают с досадой, Де Сези зорко следил за боевыми действиями
Георгия  Саакадзе  в  Анатолии.  Он  знал,  кому  обязан  султан  усмирением
Эрзурума.   Маневрирование  крупными  соединениями  конницы  в  Месопотамии,
проведенное грузинским полководцем,  привело графа в  восторг.  Вот кто свою
стремительность мог  противопоставить тяжелой  позиционной войне  императора
Фердинанда.  Любыми  средствами надо  было  добиться  отзыва  Моурав-паши  с
азиатской арены.  И  поэтому французский посол,  едва  войдя  на  рассвете в
арз-одасы, осыпал Хозрев-пашу упреками:
     - О  мой  бог,  на  что  мне знать о  ваших победах на  Востоке,  когда
всесильный кардинал,  в  согласии с договором о дружбе,  нетерпеливо требует
начать  переброску турецких войск  на  Запад.  И  войска  должен  возглавить
Моурав-паша. Это нам выгодно, везир.
     - Пусть не одна,  а  две пчелы ужалят меня в лоб,  если я понял причину
твоего неудовольствия, посол. Разве мои победы не означают мое возвышение? О
чем же ты жалеешь?
     - О  вашей способности не понимать самое понятное.  Война с Габсбургами
обогатит вас.
     - И тебя, посол!
     - Счастливое предсказание!  Мне богатство втрое больше нужно,  чем вам,
везир. Мерзкий иезуит Клод завладел письмом. Именно в этой секретке я обещал
Арсане, если она окажется доброй феей и поможет нам обогатиться, все то, что
и не думал выполнить.
     - Она джады! Я не удостаивал ее разговором...
     - Мой бог!  Вы  все,  кроме меня,  позолотили ладони за счет Афендули и
теперь наивно отмахиваетесь от  истины,  как  от  мухи.  Но  знайте,  везир,
легкомыслие -  мать предательства! С вашей стороны я не потерплю ни того, ни
другого.
     - О Мухаммед, что говоришь ты, посол? Мать ни при чем!
     - Тем лучше,  если вы не склонны к  флирту с  подобными дамами.  Однако
перейдем  к  делу.  Предпримите попытку  еще  раз  доказать  султану,  сколь
бессмысленно продолжать задерживать войско  на  подступах к  Персии.  Победы
одержаны,  это факт,  но где победитель?  Да,  кстати,  я располагаю точными
данными, где он, этот герой Анатолии.
     - Если говоришь так, посол, то о ком думаешь?
     - Пока о вас.
     - Сегодня мои глаза восхитятся, увидев султана.
     - День  чудесных  обманов.   Вы  скажите  его  величеству  и   диванным
советникам,  что  Моурав-паша  вам  не  нужен:  вы  и  без  него одерживаете
блестящие победы...  Ну  и  поход  закончите без  него.  Пусть  вызовет сюда
двухбунчужного Моурава.  Европейские средства ведения  войны  с  Габсбургами
себя  не  оправдывают.  Он  же  самым  превосходным образом сможет применить
азиатские. В этом, несомненно, польза для Франции и тем самым для Турции.
     Хозрев-паша силился убедить де  Сези,  что  не  время отзывать войска с
линии Диарбекир -  Багдад,  что завершить войну,  не  разгромив шаха Аббаса,
бессмысленно,  ибо стоит перебросить орты на  линию Эдирне -  Вена,  как шах
Аббас воспрянет.
     Де Сези,  вспомнив уроки Серого аббата, предпринял решительную атаку по
линии  посол  -  везир.  Он  пустил в  ход  все  красноречие,  подкрепив его
убедительными посулами.  Он настаивал,  устрашал,  иронизировал, восхищался,
морализировал и повторял:  "Ведь так было условлено!" И в решительный момент
выдвинул артиллерию:
     - Кардинал  вручит  вам   белую   лилию,   сотканную  из   бриллиантов!
Великолепно! Не так ли? И в придачу - триста тысяч ливров.
     - Когда?
     - Как  только  Моурав-паша  переменит  вредный  анатолийский климат  на
целебный европейский.
     - О  посол,  не искушай мое терпение!  Почему не заботишься о  здоровье
полководца-турка? Или трехбунчужные паши не лучше умеют сражаться?
     - Но,  мой  бог,  вы  же  магометанин!  Для  чего рисковать драгоценной
головой там,  где можно ограничиться медной?  И  потом -  вы мой друг.  Я не
пожалею усилий,  чтобы избавить вас  от  опасного соперника.  Для  вас,  мой
везир, полезнее не делиться лаврами... Впрочем, продлим разговор после вашей
встречи с султаном.
     Еще де Сези не дошел до позолоченной кареты,  а Хозрев-паша уже семенил
к Фатиме в роскошные оды гарема.
     Увы,  оказалось,  что  сегодня султан-ханым,  первая жена,  праздновала
день, когда она впервые увидела Мурада и полюбила его, как луна свет солнца,
и  в  честь  этого  события  пригласила знатных турчанок поплавать вместе  в
бассейне,  полюбоваться друг другом,  похвастать одеждами и так кейфовать до
захода солнца.
     Может ли она,  Фатима,  опоздать в киоск султан-ханым?  Тем более,  что
жена хекима так умаслила настоем из роз ее тело, что она стала подобна гурии
- райской деве, не познавшей еще, что такое поцелуй. А ногти на ногах? Их не
отличишь от миндалин!  А  лицо Фатимы?  Не напоминает ли душистый персик?  А
наряд?  Лиловый  шелк  поверх  шальвар  и  короткая бело-золотая  куртка.  А
драгоценности?  Рубиновые подвески,  повторяющие огонь... Нет, чувствуя себя
Роксоланой,  она  может опоздать не  более чем на  пять минут.  Обрадованная
Фатима  засыпала  мужа  поцелуями  и,  сбрасывая  перед  египетским зеркалом
полупрозрачную рубашку,  потребовала от него столько же.  А Хозрев мучился -
он о  многом должен поговорить с женой -  и напомнил мудрые слова,  часто ею
повторяемые: "На все свое время!" Не слушая, воспламененная Фатима притянула
его голову к  своей бурно вздымающейся груди.  Он едва не задохся.  И ничего
больше.
     Утром, когда пришел де Сези, Фатима еще спала, словно невинный ребенок;
теперь,  когда посол удалился,  она ровно через пять минут,  оттолкнув мужа,
пронеслась по одам и исчезла за занавеской носилок.  Вечером она вновь может
прибегнуть к искусству альмей и увлечь Хозрева за собой в надземные выси.
     "Что делать?!  - Хозрев мучился. - Ва-ах, как предстать перед султаном,
не зная,  что творится в  Серале?"  Выручил сам султан,  прислав с  капу-ага
повеление явиться в Сераль верховному везиру после ятсы-намаза.
     Тут Хозрев почувствовал,  что устал -  и после пути, и после спора с де
Сези,  и после поцелуев Фатимы.  Особенно после спора:  "Видит шайтан, посол
пронюхал о... скажем, об удачах гурджи-паши и требует невозможного". На этой
мысли сон  свалил везира на  атласную подушку,  и  когда наконец выпустил из
своих объятий,  оказалось, Фатима еще не вернулась из киоска султан-ханым, а
паше надо спешить в Сераль.
     Нисходила вечерняя прохлада.  Сигнальные огоньки  каиков  далеко  внизу
кружились  созвездиями  по   Золотому  Рогу.   Внезапно  на   луну  набежало
зеленоватое облачко.  Верховный везир вздрогнул -  на миг Стамбул исчез, как
мираж.  Бешеный лай собак,  грызущихся из-за отбросов,  вернул Хозрев-пашу к
действительности.  Он  уже  подъезжал к  воротам Сераля и  поспешил додумать
конец своей пышной речи. Он скажет так:
     "Султан  славных  султанов,  я  осмелился  известить  тебя  о  победах,
которых,  как звезды,  не  пересчитать.  Они одержаны мною под светом твоего
величия  над  туполапым "львом  Ирана".  И  вот  в  мечети  Самсуна Мухаммед
посоветовал мне  пасть  к  твоим священным стопам и,  коснувшись их  устами,
изложить суть побед,  ниспосланных тебе аллахом.  О  взятии мною в  кровавой
битве Самсуна -  тени аллаха на земле - уже известно. Много мелких городов я
не  перечисляю,  ибо усмирение отложившегося Абаза-паши,  поистине,  затмило
разгром персов Македонцем*.  Изменник Абаз бежал в Иран,  а Эрзурум со всеми
его  богатствами снова  возвращен  мною  обладателю печати  аллаха,  султану
Мураду Четвертому.  Что перед щедростью твоей все золотые руды земной утробы
- лишь жалкая горсть песка!  И  потому прославился я,  твой везир,  в  Сирии
подавлением мятежа арабов... Не стоит перечислением больших городов утомлять
твой изысканный слух.  Смиренно и  мимоходом упомяну,  что  и  красноголовых
персов приведу в  покорность.  У  меня одна и одна рука,  у тебя тысячи.  На
каждую ладонь буду опускать по городу Ирана. Не отдохнув, я..."
     ______________
     * Подразумевается Александр Македонский.

     Но  больше  верховному  везиру  додумывать  не  пришлось,  берберийский
скакун, почтительно фыркнув, остановился перед первыми воротами Сераля.
     Уже  много месяцев длился анатолийский поход.  Не  легко было  усмирять
отложившихся пашей, пленить вождей арабских племен. Но аллах справедлив, и с
полей битв  приходили лишь радостные вести.  Озабочивало другое:  пятый трон
шаха Аббаса все  еще был вне пределов досягаемости.  Султан повелел везирам,
беглербегам и  советникам  мыслить  лишь  о  большой  войне.  Аллах  находит
своевременным  вернуть   Османскому  государству  все   то,   что   некогда,
воспользовавшись слабостью сераскеров,  посмел отнять персидский шах  Исмаил
Первый...
     Сегодня Диван должен выслушать радостные вести.
     В  зеленом  тюрбане,  обернутом  белой  шалью  и  украшенном  алмазными
перьями,  султан сочетал любимый цвет пророка и чистоту своих помыслов перед
блеском земных ценностей.
     Паши-советники,  беззвучно ступая,  заняли места соответственно чину  и
положению своему при  султане.  Везиры и  беглербеги падали ниц и  кланялись
один раз,  прикасаясь к  парчовому краю одежды султана.  А  низшие сановники
целовали только край его рукава и  не  падали ниц,  на что по церемониалу не
имели права.
     На подобострастные приветствия Мурад отвечая лишь легким движением век.
За  эти  долгие  месяцы  анатолийского похода  много  советов выслушал он  о
способах ведения войны  натиска и  мести.  Но  Осман-паша  упорно  продолжал
хранить молчание,  а  султану именно хотелось его умного совета:  "Иначе,  -
думал он,  -  мне не в срок может пригрезиться одалиска,  таящая в себе негу
голубого Нила.  Как не  вовремя купил ее  кизляр ага!"  Поэтому он,  султан,
точно  ища  предлога  не  предаваться излишествам кейфа,  милостиво встретил
весть о прибытии из Анатолии верховного везира.
     Начальник балтаджи приоткрыл дверь.
     С ненавистью посмотрел Осман-паша на вошедшего соперника,  когда тот по
своему положению два  раза пал  ниц  перед султаном,  два  раза поклонился и
поцеловал туфлю.  Потерю  этого  почетного права  особенно тяжело  переживал
бывший верховный везир:
     "О  Мухаммед!  Когда  наконец  минуют  двадцать четыре  полнолуния?  На
двадцать пятое Моурав-паша поможет себе и... мне!"
     Едва Хозрев-паша начал издалека, в витиеватых выражениях приближаться к
приготовленной речи,  как  Осман-паша одобрительно закивал головой,  радуясь
осенившей  его  мысли:  "Я,  кажется,  сегодня  подброшу  хвастливому петуху
голодную собаку", - и блаженно заулыбался.
     Уловив насмешку в  дерзком взгляде Осман-паши,  верховный везир  слегка
смешался.  Осман  поспешил безмятежно,  но  заметно  только  для  верховного
везира,  зевнуть.  К ужасу своему,  Хозрев-паша зевнул во весь рот,  неловко
прикрыв его  ладонью.  Паши-советники беспокойно заерзали.  Султан брезгливо
взглянул на  обрюзгшие щеки Хозрева,  покрывшиеся ярким румянцем,  верховный
везир,  заметив  неудовольствие султана,  потерял  нить  заготовленной речи.
Осман-паша подмигнул и будто поспешил на выручку:
     - Покровитель и  обладатель святого Иерусалима,  султан султанов,  будь
милостив,  как пророк...  Хозрев-паша утомлен длинным путем. Он не спал и не
ел.  Похвальное  желание  его  донести  поскорей  до  твоих  жемчужных  ушей
радостные известия о победах достойно подражания.  И я,  второй везир, сочту
за высочайшую награду сказать то возвышенное,  что принес к  твоим священным
стопам первый.
     Вынужденный отдать  высокий пост  верховного везира  Хозрев-паше,  мужу
своей  настойчивой  сестры  Фатимы,  султан,  питавший  уважение  к  мудрому
Осман-паше, сейчас обрадовался, что им нарушен обет молчания.
     - Я, тень аллаха на земле, удостаиваю тебя вниманием.
     Одновременно везиры и советники,  не отрывая взгляда от султана, слегка
повернули головы в  сторону Осман-паши,  голос  которого уже  шелестел,  как
шелк:
     - О блистательных победах, одержанных Моурав-беком над туполапым "львом
Ирана",  ты  уже извещен,  о  султан султанов!  Но о  главном проницательный
Хозрев-везир,  по совету своего умного советника,  решил поведать сам,  ибо,
уподобясь знаменитому сказочнику Кыз-Ахмеду,  он  обладает даром  волшебного
воображения.   А  слова  верховного  везира  подобны  корзине,  плывущей  по
Мраморному морю между высушенной рыбой и бочкой золота.
     Султан поощрительно приподнял левую бровь. Румелийский казаскер - глава
судей  для  Европейской Турции  -  тут  же  приподнял правую.  Осман-паша  с
воодушевлением продолжал:
     - Султан славных султанов! Георгий, сын Саакадзе, - карающий огонь.
     В  Месопотамии,  на поле Керкукском Моурав-паша сразил полководца шаха,
Карчегей-хана...  Десять тысяч персов перестали ощущать разницу между землей
и  небом.  О  приведении  в  покорность  двухбунчужным Самсуна  ты,  падишах
вселенной, уже извещен. Не замедлил Моурав-паша вновь водрузить над мятежным
Эрзурумом зеленое знамя с полумесяцем. Своевольный Абаза Эрзурумский бежал к
своим   покровителям,   ханам   Персидского   Курдистана.   В   справедливой
благодарности тебе,  тени аллаха на  земле,  гурджи-паша склонил к  подножию
трона османов вождей Сирии,  подстрекаемых лазутчиками шаха Аббаса,  о  чем,
восхищая  блистательный Стамбул,  поют  песни  янычары.  А  молодые  паши  -
машаллах!  -  восхищаются его храбростью и  умением умножать победы в  честь
султана Мурада,  "средоточия вселенной" и "убежища мира".  Сейчас,  наверно,
верховный везир отдохнул и, если милостиво разрешишь, лично передаст просьбу
Моурав-паши  к  тебе,   падишаху  вселенной:  позволить  ему,  рабу  султана
султанов,  подтянуть к  Токату свежие конные и пешие орты и там снарядить их
для вторжения в Южный Иран. Во имя аллаха Моурав-паша огнем и мечом проложит
дорогу своим двум бунчукам...
     - Трем! - проговорил султан.
     - ...трем бунчукам и  добудет пятый трон!  Он,  по  словам Хозрев-паши,
клянется,  что только так завершит войну: Турции - розы Шираза! Ирану - шипы
Стамбула!
     Чуть  приподняв веки,  Мурад  взглянул на  верховного везира -  торчала
остроконечным клином бородка,  беспокойно бегали глаза  -  и  с  отвращением
подумал: "Шайтан в образе мужа моей небрезгливой сестры готов наброситься на
хитроумного Осман-пашу.  И набросится".  Придав лицу бесстрастное выражение,
султан проговорил:
     - Выслушанная  речь  поистине  в  меду  и  перце  варилась.  Продолжай,
Осман-паша, крутить ложку. Жизнь твоя неприкосновенна.
     Притворно не  замечая зависти и  испуга пашей-советников,  Осман-паша в
знак благодарности приложил ладонь ко лбу и сердцу:
     - Прибежище справедливости,  султан  султанов,  средоточие победы!  Мой
взор улавливает блаженный покой на лице Хозрев-паши. Не засахарит ли он слух
твоих советников рассказом о яростной схватке Моурав-паши и его гурджи-беков
у  Гюзельдере с  курдской конницей,  ринувшейся на  выручку Абаза-паше?  Мой
гонец клялся на коране,  что от меча Георгия,  сына Саакадзе, кровь текла до
стен Каракесе.  В  знак этой битвы Моурав-паша просит тебя милостиво принять
саблю Иогур, отбитую им у курдского хана и привезенную Хозрев-пашой.
     Верховный везир перекосился от злобы, но промолчал.
     Мурад  подал знак,  начальник балтаджи внес  на  зеленом шелке саблю из
черного булата с  львиными головами на  рукоятке.  Будто  из  львиной пасти,
выхватил султан из красных ножен великолепный клинок. Золотыми буквами горел
на  нем  персидский стих:  "Порази начальника наших  притеснителей!"  Султан
бросил на  Хозрев-пашу взгляд,  означавший:  "Не ты ли?"  Но верховный везир
напоминал нахохлившегося петуха, и султан беззвучно рассмеялся.
     Еще долго бы  Осман-паша веселил султана за счет верховного везира,  но
султан  вспомнил,  что  Хозрев-паша  проделал  тяжелый  путь  и  заслуживает
приятного кейфа.  Пожелтевшего от негодования Хозрев-пашу он поблагодарил за
привезенные вести,  так изысканно изложенные Осман-пашой,  и,  слегка подняв
руку, величественно произнес:
     - Я,  по  величию чудес,  совершенных главой  пророков,  султан славных
султанов,  повелитель трех великих городов -  Константинополя,  Адрианополя,
Бруссы,  равно как и Дамаска -  запаха рая,  земель -  Триполи, всей Аравии,
Греции,  Сирии и Египта,  знаменитого своей приятностью, - говорю: "Один час
правосудия важнее семидесяти лет молитвы".
     За  верное служение мне  мечом  и  словом дарую  Моураву Георгию,  сыну
Саакадзе,  третий  бунчук,  звание  мирмирана  Караманского  вилайета.  Наша
милость да  укрепит в  нем  желание разорить гнездо лицемерия -  Исфахан.  И
пусть с великим рвением доставит он в Стамбул пятый трон шаха Аббаса.

     Едва  поголубел Босфор,  осторожно снимая  с  окрестных холмов дымчатое
покрывало,  как  от  замка Румели Иссар -  каменной печати завоевателя -  до
дворца Шереф Абад близ Скутари, от площади Сераскера до Силиврийской заставы
и  от  кварталов Галаты  до  Ливадии  пронеслась весть  о  небывалых победах
Моурав-паши, получившего от султана Мурада третий бунчук:
     "Анатолийское войско  осаждает мятежные твердыни Эрзурума!  Моурав-паша
склоняет к султанскому стремени вождей племени Сирии! Месопотамия дрожит при
виде знамени "барс,  потрясающий копьем"!  Маш аллах!  Четыре тысячи турок и
сорок грузин "барсов" разбили десять тысяч Карчегей-хана! Ур-да-башина!.."
     Гаремы пашей  заполнили знатные турчанки,  гостьи жадно  вслушиваются в
сладкие слова.  Еще бы!  Кто,  как не  жены трехбунчужных пашей,  советников
Дивана,  начальников столичных войск,  придворных пашей,  могут рассказать о
подвигах османов, молнией озаривших Азию? И они, захлебываясь, рассказывают,
придавая  деяниям  Моурави  сказочный  характер.   В   Эрзуруме  он   плечом
поддерживал скалу,  на которую топчи втаскивали пушку.  В  Сирии его Джамбаз
сыпал  из  ноздрей искры  и  поджег шатры  арабов!  В  Курдистане перед  ним
расступились горы, пропуская "барсов", которых не берет ни огонь, ни вода.
     В  мавританской оде  у  жены капудан-паши жена дефтердара -  начальника
денег империи,  поджав под себя ноги и  опершись на мутаку,  захлебываясь от
восторга, утверждает, что на спине у "льва Ирана" потускнело солнце и в лапе
задрожал меч.  Знатные  турчанки осыпают похвалами жену  дефтердара:  они-то
знают,  как  искусна она  была  в  минувшую ночь,  если вынудила осторожного
"властелина пиастров" откровенно рассказать то,  что говорилось у султана. И
другие  жены,  расположившиеся сейчас  на  полукруглом диване  возле  плотно
зарешеченных окон,  не  скупились под зыбким покровом полумглы на  хитрость,
ласки,  мольбы, выведывая у мужей тайны Сераля. Но награда велика! Это ли не
сладость -  хвастать перед  другими ханым  любовью мужа,  ни  одной  крупицы
новостей не утаившего от любимой жены.
     Но  разве  только  из  гаремов  Стамбула растекается молва  о  доблести
Георгия Саакадзе?..
     И мстительный Осман-паша ничего не пожалел для прославления друга,  ибо
победы Моурави -  его,  Османа,  победы.  И словно по волшебству,  возникали
глашатаи то  возле  мечети  Сулеймана господствующей над  Золотым Рогом,  то
возле бань Джерраха-паши, то возле Ак-Сарая. Целый базарный день глашатаи на
набережных Перы выкрикивают до  хрипоты все о  том,  кто воинскими подвигами
возвеличив славу османов. "Ур-да-башина Моурав-паше!"
     С  точным знанием военных дел глашатаи перечисляют окружившим их толпам
все  подвиги  Непобедимого.   Они  восторженно  перечисляют,  сколько  голов
скатилось с  плеч  сарбазов,  сколько  верблюжьих караванов с  трофеями  уже
подходит к Ускюдару. "Ур-да-башина Моурав-паше!"
     В  кофейнях и  у городских ворот,  на площадях,  где фонтаны вспененной
водой ласкают взор, возле нарядных киосков и угрюмых домов собираются турки,
чтобы послушать глашатаев и  даже  очевидцев,  так  вовремя появившихся.  Их
жесты красноречивы,  в словах жар,  они не умолкают ни на миг, вызывая вопли
восхищения. И стамбульцы вопят: "Ур-да-башина Моурав-паше!"
     Появляются запыленные,  в  дорожных плащах гонцы  Осман-паши.  Стоя  на
седлах,  они клянутся,  что своими глазами видели,  как двухбунчужный гурджи
одним  взмахом  своего  страшного  меча,  обладающего свойством пылать,  как
факел, скашивал целые ряды красноголовых.
     А  "барсы"!  Подложив  под  седла  взамен  чепраков шкуры  четвероногих
барсов,  несутся они по  воздуху,  уподобляясь орлам,  и  превращают сабли в
зигзаги  молний.   Кто   видел   еще   таких  же   победоносных  богатырей?!
"Ур-да-башина Моурав-паше!"
     К  полудню  зазвучала  сложенная  знаменитым певцом  воинская  песня  о
неустрашимом гурджи. И казалось, весь Константинополь запел:

                В огне с тобою не горим!
                Над Анатолией парим!
                О Моурав! Аллах мерим!
                Мы - твой оплот! Веди на битву!

                Друг янычар - ты ветер наш!
                Ты барс - гурджи! Ты делибаш!
                Идешь - бледнеет кизилбаш,
                Забыв последнюю молитву.

                Из наших орт, кто не богат,
                Пойдет с гурджи и будет рад!
                Он золотой пленит Багдад,
                С ним "барсов" грозная дружине!

                Ты - сын победы, Моурав! -
                С Абаз-паши тюрбан содрав,
                Взял Эрзурум! Ты дважды прав!
                Кричит Стамбул. "Ур-да-башин."!"

     Взбудораженные толпы  проходили мимо  Пале-де-Франс.  Вечером  отблески
факелов словно  кровавили стекла,  а  сейчас  зеленый и  желтый шелк  знамен
отражался в  них  цветными облаками.  Граф  де  Сези  негодовал,  ибо  поток
восхвалений достигал и  до  его  слуха.  Но  вместе с  тем  граф  восхищался
гибкостью  ума  Осман-паши,   ибо  она  отвечала  его  вкусу.   Впрочем,   у
французского посла были  еще  важные причины,  окончательно выведшие его  из
равновесия.  Надвинув на  лоб  широкополую шляпу с  перьями и  закутавшись в
атласный  плащ,  де  Сези  дважды  наблюдал за  проездом мимо  Пале-де-Франс
рослого,  смуглолицего иноземца,  едва перешагнувшего за черту тридцати лет.
Это был не кто иной, как Яков Руссель, французский гугенот из Седана. Прибыв
в  Константинополь как  официальный  посол  князя  Трансильвании  и  "короля
Венгрии" Бетлен Габора,  он, - это графу удалось установить точно, - вступил
в  тесный контакт с  вселенским патриархом Кириллом Лукарисом,  с которым де
Сези вел нескончаемый поединок.
     Еще  издавна  патриарх  завязал  дипломатические сношения с  резидентом
Голландии и Венеции, господами Корнелем Гага и Себастьяном Веньером. Все это
нежелательно послу Франции. А что желательно? Избавиться от кардинала!
     Разумеется,  де  Сези  нашел  возможность  встретиться  с  чернобородым
соотечественником за ужином (во вкусе Версаля),  но седанский адвокат, остро
проведя разговор о  женщинах во  вкусе де Сези:  "Женятся на одной,  живут с
другой,  а  любят  кого  придется",  с  предельной  сдержанностью отнесся  к
высказываниям посла короля и кардинала о турецкой политике. Он просто замолк
и  внимательно слушал,  а  то  же время ловко поглощая устрицы и  запивая их
добрым соком Шампани.
     Не   помогли  ни   хитрости,   ни  угрозы.   Цель  прибытия  Русселя  в
Константинополь осталась тайной.  Пришлось пустить в  ход  самые  изощренные
способы, сдобренные звонким аргументом. И вот удалось установить, что Бетлен
Габор  пытается в  своих  интересах изолировать Францию.  Де  Сези  пришел в
ярость.  Этот безумец Руссель не собирается считаться с  кардиналом Ришелье,
поскольку не верит в ад.
     Но де Сези обязан был не только верить кардиналу,  но и помнить об аде,
вернее,   о  долговых  бумагах,   хранящихся  в  ящике  стола,   на  котором
блаженствовали коты, украшенные голубыми и розовыми бантами.
     Дня два назад,  когда Мурад IV  наградил грузинского полководца третьим
бунчуком,  де  Сези  заполучил наконец в  свои руки копию секретного письма,
которое  отослал венецианскому сенату  резидент Венеции,  господин Себастьян
Веньер. Оно пролило свет на "темные" деяния Якова Русселя.
     Ознакомившись с этим дипломатическим документом, де Сези реально ощутил
сырость долговой тюрьмы и тяжесть грубых деревянных башмаков вместо туфель с
драгоценными пряжками.  Он дважды перечитал донесение,  скрепленное подписью
Себастьяна Веньера:
     "Настоящим   довожу   до   сведения   превосходительнейшего  сената   о
переговорах и делах, имеющих важное значение и грандиозные последствия..."
     Без  сомнения,  последствия для  посла Людовика XIII  могли быть  самые
печальные. Серый аббат отвлек его, де Сези, от Габсбургов; адвокат из Седана
мог переломить его шпагу, направленную на служение кардиналу.
     "В наше время,  -  сообщал сенату резидент с  коварных слов Русселя,  -
главным  виновником бедствий  во  всем  христианском мире  является польский
король,  тесно связанный с  Габсбургами и руководимый иезуитами,  внушающими
ему  самые  пагубные  идеи.  Сигизмунд  III  стремится  захватить Московское
государство,  и  если это удастся,  то ему уже нетрудно будет утвердить свою
власть сначала в Швеции,  а затем в Дании. Все названные государства станут,
таким образом, вассалами Габсбургов и помогут последним завоевать господство
над всей Европой".
     "Значит,  и над Францией?  Восхитительно!  -  Де Сези развел руками.  -
Можно подумать,  что только к этому и стремится кардинал Ришелье! О мой бог,
кардинал не знает,  что деятельность его посла в  Константинополе напоминает
веселый танец браль:  шаг правой ногой, а левая выносится вперед на воздух с
одновременным подпрыгиванием на  правой ноге;  затем шаг и  прыжок на  левой
ноге  с  выносом  вперед  правой  ноги.  Легко  приписать королевскому послу
неудачу в  попытке склонить Мурада  Четвертого к  союзу  с  Францией и  этим
создать  угрозу  планам  венскому  Габсбургу;  труднее  понять  вторую  душу
Стамбула,  где караель дует не только зимой.  Сейчас патриарх Кирилл Лукарис
опасен,  как сквозняк.  Надо ограничить его политический темперамент.  Каким
путем?   Путем  доказательства,   что  подземная  тюрьма  способна  заменить
отрезвляющий душ".
     Сначала  граф  хотел  прибегнуть  к  испытанному  средству:   низложить
патриарха.  Но тут же сообразил,  что резидент Венеции и Яков Руссель,  да и
Россия,  сочетая подкупы с угрозами, восстановит Кирилла Лукариса, ибо он им
всем  нужен.   "Что  же  получится?   -  умозаключил  недовольный  посол.  -
Трагикомедия!  Де  Сези  обогатит  пашей  французским  золотом  -  патриарха
низложат.  Потом  три  государства обогатят пашей  золотом своих  стран -  и
патриарха восстановят.  А он,  де Сези, что от всей этой комбинации получит?
Вторичный визит Серого аббата? Мерси! Довольно и одного!"
     Для  того  чтобы обезвредить,  надо проникнуть в  самые глубины замысла
тех,  кто наносит вред.  И де Сези, приказав Боно никого к нему не впускать,
погрузился в чтение документа:
     "Единственным средством устранить эту угрозу и обратить ее против самих
же Габсбургов является династический переворот в Польше. На польский престол
нужно  посадить  Бетлен  Габора,  кальвиниста,  преданного интересам "общего
дела",  а  в  случае его  смерти -  шведского короля Густава-Адольфа.  Тогда
откроется возможность обеспечить всему христианскому миру "свободу и мир".
     "Только?  - Де Сези саркастически улыбнулся: союзники кардинала Ришелье
пытались отстранить его,  до Сези, от европейских дел и надеялись на мир! По
меньшей  мере  это  выглядело  наивно.   -   Посмотрим,  что  еще  придумали
резиденты".
     "В самой Польше, - продолжает Себастьян Веньер, - имеются силы, готовые
содействовать  этому  перевороту.  Сопротивления  можно  ожидать  только  от
иезуитов и части католиков, но с ними нетрудно справиться. Приступить к делу
следует немедленно,  не дожидаясь смерти Сигизмунда.  К участию в перевороте
будут привлечены казаки,  татары и соседняя Силезия, но решающую роль должно
сыграть выступление России и Швеции,  двух мощных держав,  окружающих Польшу
своими владениями;  переговоры ведутся и с Турцией,  но более для формы:  от
Турции следует добиваться только благожелательного нейтралитета".
     Де  Сези в  ярости оттолкнул подставку для ног,  схватил гусиное перо и
двумя крестами отметил неугодное ему  место:  "Дьявол,  это именно то,  чего
предписал мне  избегать кардинал!"  И  он  с  таким лицом прочитал концовку,
будто проглотил горькую пилюлю.
     "Желательно  побудить  султана  воздержаться  от   ратификации  мира  в
императором Фердинандом.  Но  даже это  для успеха плана не  имеет решающего
значения, Турция настолько занята своей борьбою с Персией, а внутренние дела
ее в таком расстройстве,  что нет смысла рассчитывать на ее активное участие
в европейских делах".
     Лоб  де  Сези  усеяли капельки пота,  он  вынужден был  снять  парик  и
кружевным платком сделать несколько пассов,  потом смочить виски духами,  "О
чем вы задумались?  - спросил он самого себя. - Действуйте! Кардинал Ришелье
великолепно знает, что у империи Османов начался "период остановки", который
иллюстрируется волнениями в вилайетах Анатолии, Сирии и Месопотамии, бунтами
в янычарских войсках,  раздорами среди знати - к примеру, между Хозрев-пашою
и Осман-пашою,  - всеобщей порчей нравов, подкупами в сферах высших пашей, -
об   этом  красноречиво  свидетельствует  количество  золота,   раздаваемого
Пале-де-Франс,  - падением морской мощи, порчей монет, сокращением торговли.
Но о развале турецкого государства говорить еще рано. И кардинал не говорит.
Он требует,  чтобы отборные войска,  включенные в  анатолийский поход,  были
переброшены на Запад,  против Габсбургов.  Резервы,  двинутые с  юго-востока
Европы,  оттянут от  французских границ накапливающиеся там полки императора
Фердинанда.  В  этом шанс для Ришелье облегчить роль Франции в разгорающихся
сражениях и  оградить корону  Людовика от  нежелательных толчков".  Де  Сези
заметался между  бюстом  Дианы,  как  ему  почудилось,  подмигнувшей ему,  и
"кабинетом" -  шкафом  из  черного  дерева,  в  нем,  как  всегда,  блистала
позолотой игрушечная карета с белыми лошадками. Невольно он вспомнил о Сером
аббате и...  снова заскрежетал зубами. Мадам де Нонанкур становилась розовым
видением,   расплывающимся   в   серо-сиреневом   воздухе   Парижа.   Вместо
триумфального возвращения в  столицу судьба услужливо распахивала перед  ним
двери долговой тюрьмы.
     "Тысяча дьяволов!  - разразился посол проклятиями. - Это верховный осел
Хозрев допустил "барса" в  овчарню.  Удачные действия Саакадзе в  Малой Азии
окрылили султана.  Теперь,  как собаку от кости, не оттянуть Мураде от южных
провинций Персии.  С  двойной энергией он начнет перебрасывать новые корпуса
из Европейской Турции в  Азиатскую.  И тогда,  граф де Сези,  заказывайте по
себе  заупокойную  мессу.  Действуйте,  черт  побери!  Действуйте,  пока  не
увенчалась успехом миссия Русселя! Пока султан окончательно не увяз по шею в
войне с шахом Аббасом! Пока грациозная де Нонанкур не сделала вам прощальный
реверанс!  Все средства убедить полководца Саакадзе обнажить свой меч против
Габсбургов  оказались  тщетными.   Тремя  бунчуками  он   разметет  барьеры,
отделяющие его от Ирана Сефевидов,  извечных врагов его родины.  И  он прав,
этот Непобедимый,  тысячу раз прав! Так только и должен поступать полководец
и  деятель,  хорошо взвесивший,  что ему выгодно,  а что нет.  Чудесно!  Ему
выгодно жить, но мне невыгодно погибнуть!"
     А гул все нарастал.  Под грохот даулов -  турецких барабанов, под удары
сардар-нагаров  -   бубнов,  под  рев  бори  -  изогнутых  труб,  слышалось:
"Ур-да-башина Моурав-паше!"
     Де  Сези  нервно барабанил пальцами по  мраморному подоконнику и  вдруг
просиял  -  его  осенила  счастливая  идея.  "Ба!  Надо  использовать способ
Осман-раши и  раздразнить Хозрева до  состояния быка,  перед которым дергают
красный  лоскут.   Очаровательная  принцесса  Фатима  не  более  чем  фурия,
прикинувшаяся феей.  Она тщеславна и  зла,  честолюбива и  алчна,  ревнива и
мелка.  Вот  где глубина замысла!  То,  что не  подогреет верховного везира,
распалит до крайности его царственную жену. Браво, граф! И действуйте!"
     Секретарь  посольства,  виконт  с  прической льва,  выслушав  де  Сези,
немедля накинул на левое плечо короткий плащ и выскользнул из Пале-де-Франс.
Вскоре  он  уже  в  тени  платанов  Перы  шептался  с  известным сказочником
Кыз-Ахмедом  -  "Ахмедом-девушкой",  как  называли  турка  за  миловидность.
Французские монеты звонко падали в чашу надежд сказочника.
     И  не  позже чем через базарный час на  веранде своей кофейни Кыз-Ахмед
стал  рассказывать  преудивительные истории  о  подвигах  Георгия  Саакадзе,
усмирившего  Эрзурум.   Янтарные   мундштуки  перестали  дымиться  в   устах
очарованных слушателей,  жадно окруживших сказочника,  важно восседавшего на
деревянном возвышении,  откуда виднелись мачты кораблей,  а  за  ними мягкие
очертании холмов, подернутых голубоватой дымкой.
     И  с новой силой,  как пожар под порывом ветра разгорелись восхваления.
Они перенеслись в  театр теней,  где на этот раз,  вместо Карагеза,  увлекал
зрителей Моурав-паша.  На промасленной бумаге под светильником,  наполненным
оливковым маслом,  черный силуэт то  двигался с  двумя бунчуками над бездной
гор,  то пролетал на крылатом коне,  то превращался в  барса и  лапами душил
персидского  хана  и  вождя  арабов.  Копоть  садилась  на  напряженные лица
зрителей.  За  черным  силуэтом Моурав-паши  на  экране неотступно следовали
храбрые "барсы",  янычары и сипахи - фигурки, тщательно вырезанные из хорошо
выделанной  и  выскобленной верблюжьей  кожи.  Треск  зиль  -  металлических
кастаньет,  удары  дайре  -  барабанов  и  свист  камуш  -  флейт  заглушали
фанатичные выкрики: "Ур-да-башина Моурав-паше!"
     Французские монеты звонко падали в чашу надежд карагезджи.
     Наутро   восхваления  перенеслись  в   женские  хамам   -   бани.   Под
полусферическим сводом, поддерживаемым четырьмя аркадами, образующими восемь
альковов,  скопилось  множество  полуобнаженных турчанок,  задрапированных с
голубые простыни с красными полосами. Из кранов в мраморные бассейны с шумом
лилась вода,  но все заглушали восхищенные возгласы. На полу восьмиугольного
возвышения расчесывала волосы красавица,  ласкавшая ребенка, молодая, но уже
прославленная говорунья.  Она  безумолчно  расписывала  не  только  доблести
Моурав-паши и  его "барсов",  но  и  красоту их  женщин,  сотканных из лучей
солнца, лепестков роз и шелковых нитей. Когда Моурав-паша добудет пятый трон
шаха Аббаса,  то  ханым Русудан займет высокое место той,  которая презирает
все низкое.
     Первая служанка принцессы Фатимы,  стройная Халиде, даже уронила с плеч
покрывало, услышав невероятное. Чтобы скрыть смущение, она быстро нагнулась,
якобы поправляя ремни на деревянной обуви.  Густые, черные как смоль волосы,
ниспадавшие до мраморных плит пола,  прикрыли ярко вспыхнувшие щеки: "Ва-ай!
Скорей, скорей к ханым Фатиме! Лишь бы у нее глаза на лоб не вылезли..."
     Купальщицы,  взобравшись  на  гейбек-таши  -  камень-пуп,  вынимали  из
больших бохча  вкусную снедь  и,  угощаясь,  распевали песню  о  непобедимом
гурджи и его храбрых "барсах".
     Французские монеты звонко падали в чашу надежд владельца хамам.
     В  полдень  хвалебные песни  перекинулись в  бухту  Золотого Рога.  Их,
словно  канаты на  лету,  подхватывали моряки с  обветренными лицами,  крепя
паруса или смоля бочки.  Вспугнутые чайки беспокойно кружились,  садились на
камни набережной и снова взлетали,  отражаясь в зеркальной воде.  Гамалыки с
той же  песней поднимали на корабли тюки,  -  она снимала с  их плеч тяжесть
груза:

                О Моурав, гурджи стоокий!
                     О Аладдин!
                Перед тобой порог высокий
                     И путь один!

                Священный шелк пронес ты гордо,
                     Свет наших сил!
                Победу, словно чашу, ортам
                     Ты подносил!

                Напиток битв, шербета слаще,
                     Врагов согнул!
                - Селям, гурджи! - кричит все чаще
                     Тебе Стамбул!

                Еще бунчук тебе да будет
                     Взамен крыла!
                Тому, кто пятый трон добудет,
                     Хвала! Алла!

     Фатима  в  легких шальварах и  прозрачной кофте  возлежала на  ковровом
диване.   Ветерок,  проникая  через  полуоткрытое  окно,  нежно  касался  ее
оголенного живота,  и  роза в узкогорлой вазочке струила аромат,  призывая к
грезам,  а лютня,  прислоненная к арабскому столику,  - к мелодиям любви. Но
забыла Фатима и  о  любви и  о грезах.  Сдвинув брови и сжав губы,  она была
готова к  прыжку и  так  стиснула руку,  словно невидимым хлыстом собиралась
нанести  удар;  другой  рукой,  отяжеленной  кольцами  Египта  и  Инда,  она
придерживала благоуханные волосы,  дабы  лучше слышать то,  что  разожгло ее
кровь неугасимым огнем ненависти.
     Перед принцессой стояла Халиде.  Она  держала наргиле -  сосуд кальяна,
вился ароматный дым, будто дым от факела мрачного вестника. Любимая служанка
Фатимы не  утаила ни  одного слова из тех речей,  что прозвучали под сводами
хамама.
     Выслушав все,  Фатима отпустила служанку,  а  сама о ожесточением стала
сосать чубук, оставляя на нем следы зубов.
     Когда  Хозрев-паша  вошел  в  "оду  сна",   он  ужаснулся.  В  полумгле
прищуренные глаза его высокорожденной жены светились зеленым огнем.
     - Что значит эта именитость Моурави, закрывшая твое имя? - спросила она
с мнимым спокойствием, взяв лютню.
     Он опустился на колени и внезапно притянул к себе Фатиму,  щекоча усами
ее  розовато-золотистую грудь.  И  вдруг лютня пронеслась над  его  головой,
ударилась об  арабский столик  и  обломками разлетелась по  оде.  За  лютней
последовали  узкогорлая  вазочка  с  ароматной  розой,  кувшинчик,  чашка  и
дымящийся сосуд наргиле.
     Наутро верховный везир приказал обезглавить сорок пленников, пригнанных
из Анатолии,  и водрузить их головы на железных колах близ Сераля: десять за
лютню,  десять за узкогорлую вазочку с ароматной розой, десять за кувшинчик,
десять за чашку и за дымящийся сосуд наргиле.
     Покончив  с  государственными делами,  он  почувствовал,  что  потерпел
больше,  чем кораблекрушение.  Из  остатков корабля еще можно было соорудить
спасительный плот, но для этого нельзя больше терять ни секунды.
     Сопровождаемый   всадниками   охраны,    он    тотчас   проследовал   в
Пале-де-Франс.  На  перекрестках  все  еще  скапливались толпы,  и  глашатаи
перечисляли им трофеи, добытые Моурав-пашой: "Ва-ах, сколько табунов! Ва-ах,
сколько клинков!  Серый скакун с  голубым хвостом!  Ветер-Саиб!  И  клинок с
двойным острием! Тень Зульфикара!"
     Возле зеркального камина с  бронзовым бра  по  бокам Хозрев-паша  отвел
душу. Де Сези терпеливо слушал.
     - Что  делать?  Мой бог!  Вот к  чему приводит скупость.  Почему вы  не
позаботились о  своей  славе!  Разве  сказочник  Кыз-Ахмед  не  подобрал  бы
жемчужных слов для вас?  Или карагез-джи не  составил бы  из волшебных теней
картины ваших баталий?  Честолюбие сушит сердце.  Но если оно существует, то
не  резон надеяться на стихию.  Вот Осман-паша не пожалел золота,  и,  как я
слышал, до следующей пятницы не прекратится восхваление Моурав-паши.
     - Три и еще два дня, о-о шайтан!
     - Не  отстает от второго везира и  патриарх Лукарис.  Греческая церковь
служит молебны о  здравии султана султанов Мурада и  отдельно за его слугу -
великого  мужа   из   царства  гор.   Говорят,   Осман  заказал  грекам  три
торжественных молебствия:  о многолетии Георгия Саакадзе и два о здравии его
сподвижников "барсов".  Говорят,  и  Кантакузин  заказал  в  мечети  Баязида
молитву о султане, друге мудрости.
     - О  два  шайтана!   Один  из  них  Моурав!   -  прохрипел  обессиленно
Хозрев-паша. - Он обманом проглотил мою славу!
     - Тем более, везир, необходимо отправить трехбунчужника подальше.
     - Ты говоришь - на войну с Габсбургами?
     - О нет, еще дальше.
     - Клянусь Меккой,  ты, посол, за мое отсутствие потерял чутье! Есть два
меча:  один мой -  в крови,  другой его - в золоте. Эйваллах, Моурав-пашу не
оттянуть от Ирана, оттуда дорога в царство гурджи.
     - Мой бог,  вы,  уверяете, что Моурав-паша присвоил ваши победы. Почему
бы вам не потребовать суда над узурпатором?
     - Клянусь седьмым небом, это мое желание! Но двуличная судьба подсунула
султану желание завоевать пятый трон.  И он уже повелел везирам определить в
Серале место,  где должен красоваться этот трон!  А  мой враг Осман-паша,  в
угоду шайтану, раздвинул свою пасть. О аллах, почему ты не создал его немым!
     - О чем же говорит второй везир?
     - О сеятель справедливости!  Бешеный Осман клянется, что Моурав-паша не
только пригнет к стопам султана пятый трон, но и все богатства Исфахана.
     - Виртуозно! Ну, а вы как думаете?
     - О  всевидящий!  Я,  верховный везир,  не  допущу больше сына собаки к
победам!  Ибо это означало бы, что я подставил свою голову, а не Османа, под
меч Непобедимого.
     - Вы  правы,  везир,  Осман умышленно действует во вред нашей политике.
Попробуйте спутать его карты...
     - О посол,  я сам о таком думал,  но Мухаммед не пожелал подсказать мне
ни две, ни одну удачную мысль.
     - Я  подскажу.  Устройте Моураву горячую баню:  в  самый  разгар  битвы
оттяните незаметно половину войска,  - одно проигранное сражение отвратит от
него султана, тогда и Диван станет сговорчивее.
     А главное: поражение Непобедимого поубавит спеси у Осман-паши.
     Хозрев с ненавистью взглянул на гобелен, на котором зайчик прыгал у ног
желтоволосой красавицы,  чем-то напоминая его самого. Самолюбие не позволяло
верховному везиру признаться послу в  том,  что  Саакадзе его  ни  в  чем не
слушается, а когда он, держатель пяти бунчуков, пробовал вмешаться в военные
действия Саакадзе,  то  он,  держатель двух бунчуков,  предъявил ему  тайный
ферман с вензелем султана.  И тогда он, верховный везир и сераскер, был рад,
что  Моурав-паша  хотя бы  делает вид,  что  во  всем подчиняется тому,  кто
возглавляет войско.
     - Шайтан свидетель, ты прав, посол, но...
     - Браво!  Не  находит ли  везир,  что чем скорее мы  сплавим удачливого
полководца, и как можно дальше, тем быстрее и как можно ближе обретем покой:
вы на Востоке, я на Западе.
     - О посол!  В твоих словах сверкает правда,  но... султан сказал: жизнь
Георгия,  сына Саакадзе,  неприкосновенна, как жизнь его сына. А это значит:
убийца будет посажен на железный кол.  Потом,  не только янычары, все беки и
эфенди готовы за него горло перегрызть.  За ним,  как слуга,  бегает победа.
Поэтому турецкое войско верит ему, как пророку.
     - И вам, верховному везиру, неизвестны тайные средства?
     - О, как простодушны франки! Разве трудно подсунуть яд?.. Или повредить
коня? Или... О посол, знай: хорошо то, что принесет тебе пользу... А то, что
причинит тебе вред, плохо.
     - Ба!  Не  значит ли ваш силлогизм,  что вы отказываетесь от совместных
действий со мною?  О  чудо!  В таком случае предупредите об этом царственную
ханым Фатиму. Уже кое-где связывают ваше имя с исчезновением Арсаны...
     Хозрев-паше  было выгодно притвориться,  что  он  не  понял намека.  Он
смотрел на потемневший гобелен: зайчик исчез, желтоватая красавица осталась.
Она как бы напоминала о трех условиях другой,  черноволосой:  власть! слава!
золото! Он не хотел исчезнуть, он хотел достичь вершины своего бытия.
     - Кого ты,  посол,  убеждаешь?  Если не  я,  то кто изыскивает средство
открыто уничтожить гурджи,  Осман-пашу  и  всех его  друзей?  Машаллах!  Это
должно свершиться далеко от Стамбула.  Там, где ни один свидетель не покажет
иначе, чем надо.