-у-фрий!" - дико выкрикнул
плотник, завидя падающего  сына.  ("Как  матери,  матери  как скажу, что  не
уберег!") - тенью пронеслось в голове!). И  отчаянно кинулся вперед, уже без
рогатины, без  топора,  даже и без шелома, и не почуял,  как татарская сабля
смахнула ему пол-лица, - только  дорваться бы! И дорвался, и цепкими  руками
плотника сорвал  убийцу сына с  седла, сверкая обнаженными  зубами и костью,
поливая противника кровью, добрался-таки до горла и начал душить.
     Татарин был дюж и  грузен, но узрев над собою это наполовину срубленное
лицо, обнаженный  череп и  зубы под сумасшедшими  бешеными глазами, перепал,
отпустил повод и сейчас толстыми слабеющими пальцами рвал и царапал и не мог
оторвать от горла когтистых  рук старика. Так  и свалились оба  в  месиво, в
кашу из земли и крови, и  чьи-то кованые копыта докончили  жизни этих двоих,
так  и  закостеневших  в  смертельном  объятии...  Такое  творилось  там,  в
передовом полку.
     Ото всей ихней ватаги оставалось двое: кметь, уже опустошивший колчан и
теперь отбивающийся саблей, и чернобородый мужик с  топором.  Осталось всего
двое,  когда -  после  дымного  залпа  из  аркебуз и  ливня железных  стрел,
скосивших поределые ряды русичей, -  в разрыве мятущихся  конских  крупов  и
морд показалась идущая вперед, уставя алебарды, в сверкающих литых панцирях,
генуэзская пехота.
     Ратник пал,  дважды взмахнувши  саблей.  Тот, что с топором, изловчась,
свалил одного фрязина, но тут  и сам, раненный в бок,  начал заваливать  под
ноги  идущим.  А  там, назади, кто-то визжал  надрывно, полузадохнувшись  от
тесноты, выдираясь из  гущи  тел,  кто-то  крестил  топором,  и пятились,  и
падали, падали под железными стрелами гуще и гуще, и все не хотели бежать.
     Били наотмашь, отплевывая  кровь  и  пену,  сами  валились  на фряжские
долгие копья-топорики, пригибая оружие к земле, и умирали, не отступая.
     Стремительное  поначалу  движение  татарских ратей  замедлилось.  Кони,
горбатясь и  храпя,  лезли по трупам. Копыта, выше  бабок замаранные кровью,
проваливали в скользкое месиво тел. Весь передовой полк  "пал костью", так и
не отступив. И это было еще только самое начало сражения!
     Микула Василич и князь Федор Романович Белозерский,  воеводы передового
полка, сделали что могли, отбив три конных  приступа и порядком-таки измотав
латную генуэзскую пехоту. Но ордынцы валили кучей.
     Все новые и новые ряды словно бы выходили из небытия, как в сказке той,
где  герой рубит и  рубит, а  вражеские воины, вместо  того,  чтобы  падать,
только умножаются в числе.
     Федор Романыч уже был убит,  когда Микула почуял, понял вдруг, что полк
погибает.  Он сжал зубы, поднял отяжелевшую руку с саблей, по локоть залитую
кровью. (Под  ним  ранили уже третьего  коня.)  Скользом прошло в  сознании:
отступить? уйти? Не мог оставить умирать свою погибающую пехоту!
     Этих вот мужиков, что задыхались от тесноты, но бежать не  хотели! А из
всей  дружины  комонной  осталось  всего  четверо  или  пятеро  детских,  да
израненный стремянный еще чудом держался в седле.
     - Уходи, господине! - крикнул ему слуга.
     Микула  кивнул  и,  поднявши саблю,  поскакал  вперед.  Жизнь надо было
продать  как  можно дороже. Еще и то помыслилось скользом,  что сегодня  он,
наконец, уравняет себя с казненным братом Иваном,  и не станет этого вечного
молчаливого укора совести.  "Ты  веси,  Господи!"  -  прошептал. Конь  скоро
грянул о землю. Стремянного арбалетною стрелою сбили с коня. Двое оставшихся
детских яростно  рубились  с целою  толпою татар.  Микула с трудом выпростал
ногу из-под  конской туши,  хромая, пошел встречь. Кинувши щит, взял саблю в
левую,  а  в правую  свой шестопер  воеводский.  На него  двигались фряги  с
алебардами  наперевес. "Эти еще чего тут?!" -  бледно усмехнул он и, дождав,
когда  латинское оружие  проскрежетало  по  кольчуге,  ударом в висок свалил
первого фрязина, отбив саблею новое острие, оглушил второго. Фряги испуганно
раздались в  стороны,  и он  вновь очутился пеший в толпе комонных  татар...
Кажется, с него сбили шелом. Больше Микула ничего не помнил.

        Глава 33

     Истребив передовой  полк, чему очень помогла  латная генуэзская пехота,
впрочем, и  сама  потерявшая  многих  бойцов, ордынцы  обрушились  на  строй
большого  полка и, обходя его  берегом Непрядвы, одновременно  на полк левой
руки.
     Кто  тут  был  виноват?  Первою  побежала  московская  городовая  рать,
"ненавычная  к  бою", по  словам  летописца, -  ополчение,  составленное  из
необстрелянных ремесленников, мелких купцов, уличных разносчиков да боярской
челяди, привыкшей хватать  куски с господского стола, из того разнообразного
люда, что  наполняет столичные города и  почти всегда бывает нестоек в бою и
легко подвержен панике, в чем  была беда и позднего Рима, и  Константинополя
и,  увы, Москвы уже  в  XIV  столетии! Почему побежали? Те татары, что брели
правым берегом  Непрядвы,  тут, ближе к  устью, стали  переплывать на  левый
берег,  где  начинался  бой, и  когда  их  ряды  запоказывались  из  кустов,
достаточно  стало крика: "Обходят!"  -  как начался  пополох.  Лев  Морозов,
пытавшийся остановить  бегущую рать, был  сбит с  коня и  убит,  едва  ли не
своими же кметями.
     Справедливости  ради надо  сказать, что бежали  не  все. Но  фланг  был
открыт.   Ратники   рассыпались  по   полю,  и   началась  та  беспорядочная
битва-погоня,  которая  обычно  предшествует  разгрому.  Там  кучка  пешцев,
оступив, тыкала копьями в вертящегося на  коне  окольчуженного всадника, там
трое татар  гнались  за  русским боярином,  там кто-то уже  лупил  доспехи с
мертвого, не  видя, что  к  нему  скачут,  сматывая  арканы  на  руки,  двое
татарских  богатуров,  там  пеший ратник  в  доспехах  бешено  отбивался  от
четверых комонных,  оступивших его и машущих саблями... Кмети брели и бежали
по  полю,  кто падал, притворяясь  мертвым, и,  дождав, когда пролетит  мимо
конная татарская лава, подымался вновь. Рубили и вязали бегущих, отбивались,
становясь  спинами  друг  к  другу,  "ежом",  недоступным  напуску  конницы.
Отбившись,  разбредались вновь в  поисках своего боярина, своей дружины  или
собирались опять  кучками и шли куда-то,  уставя рогатины...  И  уже  в  эту
человеческую кашу,  в эту мятущуюся толпу  трудно было,  да  и невозможно, и
незачем  бросать какие-то свежие рати. Да и кого бросать,  да  и  кому?  Пал
московский воевода  левой  руки,  а ярославские князья, оба, едва удерживали
вокруг себя охвостья своих рассыпавшихся по всему полю дружин.
     Но битва шла, шла с прежнею яростью,  ибо и татары, одолевавшие тут, не
могли устроить должного поряда и собрать воедино свои наступавшие - все-таки
наступавшие! - полки. И все новые и новые разноплеменные ватаги устремлялись
сюда  обходом, мимо яростно  гнущегося,  но  пока  еще не  сбитого  со своих
рубежей большого полка, где стон  стоял  и скрежет от копейного и сабельного
скепания,  ржали кони, кричали  яростно кмети,  поломавши  копья, рубясь уже
топорами,  залитые своей  и чужою кровью, теснились, падали,  устилая  землю
трупами, и  все  еще бились, бились, не уступая,  ибо настал  тот час, когда
даже и  молодые  воины в  ярости боя начинают  забывать о  смерти  и павший,
умирая, зубами  грызет  врага, меж тем  как слабеющие пальцы  уже  выпустили
засапожник и очи замглило смертною пеленой.
     Правое  крыло  рати  стояло  прочно.  Тут  и  татар   было  помене,   и
окольчуженные новогородские удальцы бились насмерть; да и Ольгердовичи, оба,
бросившие  кованую рать лоб в  лоб наступавшей  татарской коннице  (тут были
крымчаки,  караимы  да  касоги),  сумели  разом  остановить  катящий  на них
вражеский вал, а там пошла уже работа рогатин и долгих копий, работа  сабель
и  сулиц,  и ордынцы, не  выдержав, скоро покатили назад. Еще и еще приступ,
ратники уже рвались вперед -  бить, догонять и лупить доспехи с побежденных.
Но  там,  слева,  шел бой, и неясно  было - кто побеждает. А  потому воеводы
правого  крыла удерживали  своих  от напуска, сожидая  хотя каких  вестей из
большого полка и от князя.
     А  в  четырех верстах отсюда татары уже  прорубались к знамени, и  Миша
Бренко, прошептав побледневшими губами: "В руце твоя предаю дух свой!"
     (смерть уже реяла  над  ним,  и он чуял, что смерть),  поднял княжеский
шестопер  и опустил его  куда-то  в сабельный  блеск,  в  визг, в  яростные,
оступившие его  конские морды  и бил вновь, вновь  и вновь, пока  от  ударов
копейных  не прорвалась  кольчуга под  панцирем,  покуда  не  грянулся конь,
покуда (и это понял последнее) жадные руки не сорвали с него  княжеский алый
охабень и серебряную гривну, что, балуясь, носил он старинным побытом на шее
вместо ожерелия...  Рухнуло  подсеченное червленое  знамя,  не стало княжого
стяга над полками, по бранному полю скакали вразброд, то догоняя, то рубясь,
то  уходя  от погони, останние  воины боярских дружин, и уже всяк дрался  за
себя, спасая жизнь и не думая теперь о большем.
     Ванята поначалу не чаял беды,  и даже когда татары, выныривая из кустов
обережья,  стали обходить полк, и даже, когда  побежала городовая московская
рать,  чаял, что все еще  можно  поправить, а  потому,  прикрикнув  на своих
перепавших кметей, устремил вперед, вослед за старшим. И вправду, когда они,
вырвавшись, не без потерь, из толпы беглецов, ринули в сабли и Ивану удалось
сбить с коня и ошеломить  татарина, показалось:  все еще  будет спасено. Что
воевода Лев Морозов убит, они не  ведали, и  рубились  яростно,  продвигаясь
вперед, веруя  в победу  русских  ратей и  потому  сами непобедимые.  Но вот
одесную и ошую не оказалось никого и кони сами, взмывая на  дыбы, остановили
свой бег - и ярость  битвы  переломилась  в стыд отступления. Последний  раз
мелькнул  перед  ним  старшой,  падая  с  перерубленным  горлом,  и  Ванята,
прижмурясь, ринул коня и  рубанул вкось, отмщая убийце. Но тут, словно глыбы
камней, повалились на него сабельные удары татарские, проминая шелом, уродуя
кольчугу.  Он  отбивался,  крутя коня,  и  конь  был  в  крови,  раненый,  с
отрубленным  ухом;  отбивался,  потерявши  копье,  одною саблею  отцовой (не
подвела!), и конь вынес, и уже скакал на хрипящем и храпящем скакуне один, и
злые слезы застилали глаза - как же так? Его догоняли. Он развернул  коня, с
криком: "Мамо!" ринул его в напуск и, уже плача, рыдая уже, а зубами  сжимая
поводья, обеими руками вздынул  и опустил саблю. Метил в  голову, но татарин
отклонился,  и  сабля вошла в шею, почти отрубив тому башку. Хлынула  кровь,
голова  отвалилась  в  сторону, и  второй из  догонявших Ваняту, увидя  это,
поднял коня на дыбы и с орлиным клекочущим криком отпрянул в сторону.
     - Мамо, мамо, маменька! - повторял Иван в забытьи, крутя саблей и вновь
и вновь погоняя шатающегося коня. Но,  видимо, и у того  кончались последние
силы. Грянулся конь, Ванята пал, вылетев из седла. Добро, ноги не запутались
в  стременах. Он встал  сперва  на четвереньки,  он плакал  и,  плача, искал
уроненную саблю. Над  ним  остановился кто-то.  Он поднял голову, думая, что
враг, но  это  был один из его кметей, последний, что скакал всугон. И Иван,
тотчас устыдясь,  утих,  размазав  грязь  и  кровь по  лицу, вытер слезы, а,
оглянув, узрел и саблю свою. Но только поднял,  вновь набежали татары, и они
рубились,  конный и  пеший, рубились уже в забытьи,  уже безнадежно, ожидая,
что их вот-вот повяжут арканами. Но кто-то, видно, из своих, скакал по полю,
и кучка татар рассыпалась. Кметь спешился, ему пробило  бок  копьем, и  Иван
неумело перевязал рану. Израненные воины,  цепляясь с двух сторон за седло и
стремена раненого  коня, побрели по полю невесть куда и зачем - не то искать
своих, не то сдаваться в  полон. Им  казалось, что  они  уже бьются неведомо
сколько времени, что минула вечность, что прошла вся жизнь, и прошлое - дом,
семья, мама, - виделось в бесконечном, уже почти небылом отдалении.
     - Ты, Володь...
     - Костюк я...
     - Ты откуда, Костюк?
     - С Пахры. Двое нас братьев... А ты?
     - С Москвы... Один у матери.
     - Стой, Иван! Идти не могу боле!
     Воин  покачнулся.  Смертная  бледнота  обняла чело,  видно,  рана  была
нешуточной.
     - Давай подсажу в седло?
     - Не... Невмочь! Ты... Возьми коня... Я лягу...
     Иван оглянул поле. Думал, вечер уже, но вдали и вблизи все еще скакали,
бежали и рубились. Дернув  за  повод, заставил скакуна лечь. Оба повалились,
прижимаясь к теплым бокам лошади.
     - Скачи, Иван! Може, доскачешь, а меня оставь! - просил кметь.
     - Молчи, Костюк! - возможно суровее отозвался  Иван и вновь безнадежным
взором  окинул  поле.  Татары  одолевали, и им самим  остало недолго  ждать:
первая же ватага заберет их, раненых, в полон. "С Васькой свижусь!" - горько
пошутил сам над собою Иван, и сердце заныло: неужто в полон? А родина? Русь?
Он  еще мог драться!  Вот сейчас вздынет саблю, подымет коня... Костюк лежал
на спине, суровый и бледный,  шептал  что-то, видно, молился.  Иван  поискал
солнце -  думал,  дело к ночи, но солнце стояло  еще высоко. Бой зачинался в
шестом часу утра, а сейчас был, судя по солнцу, едва  девятый. "Неужто всего
два часа бьемся?" - удивился Иван. Он вновь внимательно оглядел Костюка. Тот
продолжал шептать, прикрывши  глаза, бредил. Трогать его было бесполезно, да
и незачем:  кметь  умирал.  Вспомнив  про плетеную баклажку  на  поясе, Иван
напоил Костюка водою. Тот глубоко вздохнул.  "Спаси  Бог!" - сказал и замер,
редко и неровно дыша.
     - Костюк! - позвал Иван, - Костюк! Костюк!
     - А? Чево? - отозвался тот, наконец.
     - Татары близ! Я поеду, Костюк?
     - Езжай! - разрешил тот. - Мне уже не поможешь... Ничем... А, даст Бог,
после боя, коли одолеют наши... Може и доживу?! Воду оставь...
     Иван вложил в руки Костюка баклажку, рывком поднял коня, взмыл в седло.
Татары рысили россыпью,  иные  на арканах  волочили  пленных. "Не  дамся!" -
подумал Иван.
     Костюков конь уперся было, не хотел уходить от хозяина. Но Иван удилами
поднял коня на дыбы, заставив заплясать, ринул в скок. За ним  гнались, мимо
уха просвистел  аркан. "Псы!"  - подумал и,  углядевши,  что  преследователи
растянулись  долгою  цепью,  круто  поворотив коня,  пошел  наметом  встречу
ближайшему. Он ли плакал полчаса назад и кричал "Мамо"?
     Теперь,  смертно  усталый, в  крови,  раздумавший умирать,  он содеялся
взаправдашним воином.
     Сабли проскрежетали друг  по другу. Как бы не так! Еще  удар, еще...  И
вдруг татарин,  заворотя коня, стремглав  помчал по полю,  уходя от Ивана, а
другие двое тоже остановились в недоумении. Такое чуют издали, потому, когда
Иван  устремил  на  них,  оба  не  медля  заворотили  коней.  Иван  не  стал
преследовать, тронул шагом, все еще отходя, не веря своей нежданной удаче.
     Глянул  зачем-то  вверх,  где  реяли  над  полем внимательные  коршуны,
сожидая,  когда можно будет ринуть вниз, за добычею. Со всех  сторон неслись
клики  боя, вдали, где,  верно, погибал  большой  полк, слышались аркебузные
выстрелы, ржанье, стон и звяк харалуга. Там еще рубились, там были воеводы и
князь  -  ежели  князь  не  убит!  -  и  Иван поскакал  туда. Теплый  ветер,
переменясь, дул ему в лицо, и он еще не знал, что в  этом  ветре спасение. И
сначала даже не понял, что это за рать  валит там, вдалеке, и откуда доносит
к нему смутное "Уррра!" наступавших.

        Глава 34

     В эти часы Сергий в своем монастыре на горе Маковец стоял на молитве.
     Шла праздничная литургия в  честь Успения Богоматери, вечной заступницы
и покровительницы монастыря и града Московского,  являвшейся некогда в келью
преподобного,  дабы  ободрить  молитвенника   своего.  И  сейчас,  произнося
священные слова,  приготовляя причастную трапезу  и закрывая  платом  чашу с
дарами,  Сергий  чуял  за  спиною  своей  как бы  дуновение,  как бы  веяние
божественных  крыл. Незримая,  она  была рядом. Иноки, взглядывая  порою  на
своего игумена, тихо ужасались непривычно-остраненному,  неземному  и вместе
полному настороженной муки лицу преподобного. Длится служба, поет хор.
     Там, за  бревенчатою  стеною  церкви,  -  лесные далекие осенние  дали,
курятся мирные дымы деревень, тускло желтеют сжатые нивы, легкими всплесками
золота обрызгала  осень темные разливы  боров.  Покоем и миром  дышит земля,
внимающая сейчас стройному монашескому пению.
     Мы  промчимся сквозь холод  и  время  туда,  где  нас еще нет,  станем,
незримые, за спинами монашеской братии в душной толпе  прихожан, узрим лица,
полные любовью и  верой, обращенные туда, где великий старец в простых, едва
ли  не  убогих  ризах  служит  литургию,  весь   сосредоточенный  на  едином
богослужении, подымающий очеса  горе, проникнем  в  алтарь, увидим,  как его
рука бережно  переставляет потир с  вином и хлебом с жертвенника на престол,
как он  приостанавливает длань,  замирая  на мгновение, как  вздрагивают его
брови и едва приметная складка печали прорезает лоб.
     Он спрашивает о чем-то, неслышимый нами,  канонарха, и тот,  вздрогнув,
подает преподобному свечу. Сергий  отсылает единого из  братии  отнести ее к
иконе Спаса,  туда,  где ставят  поминальные свечи и горит уже целый  жаркий
золотой костер. Произносит:
     - Помяни, Господи, новопреставленного раба твоего, Микулу Василича! - И
крестится. И вскоре:
     - Помяни, Господи, раб твоих, князя белозерского Федора с сыном Иваном!
     Длится  служба. Чередою подходят  к причастию иноки  и  миряне.  Сергий
причащает,  протягивая  крест  для  поцелуя.  Он внешне  спокоен,  миряне не
замечают ничего, но иноки, изучившие игумена своего, в великом трепете.
     Таким  отрешенным  и строгим  Сергий  не  был,  кажется,  никогда.  Они
беспрекословно ставят все новые свечи, называя новопочивших: Льва  Морозова,
Михайлу Иваныча  Акинфова,  Андрея  Серкиза  - всех тех, кто приезжал к нему
накануне битвы вместе с великим князем и чьи судьбы  взял в ум и в душу свою
преподобный, и сейчас по нездешним толчкам в груди (словно обрываются тонкие
натянутые незримые  струны)  он не догадывает, нет,  он знает,  кто из них в
этот вот именно миг убит и чья душа отлетела к Господу.
     -  Запиши  в  Синодик,  -  говорит  он негромко канонарху,  как  только
последние  причащающиеся  отходят,  -  Михайлу  Бренка  и  инока  Александра
Пересвета!
     Канонарх беспрекословно записывает, ставит свечи. Крупный пот  каплет у
него  с  чела.  Он  верит и не верит, точнее, верит, но ужасается  верованию
своему.  Преподобный Сергий знает и  это! Ведает о сражении, которое идет за
сотни поприщ отсюдова, именно в  этот день! Ведает, как оно идет, ведает и о
тех, кто погибает в  битве -  возможно ли сие?! А  ежели возможно, то кто же
тогда ихний игумен, ежели не святой, отмеченный и избранный Господом уже при
своей жизни!
     - Запиши еще: Семен Мелик и Тимофей Волуй! - строго говорит Сергий.
     -  Многие   убиты?   -   робко,  со  страхом  и   надеждою   ошибиться,
переспрашивает канонарх.
     - Многие! - возражает  Сергий. - Но великий  князь Дмитрий уцелеет! - И
на немой рвущийся крик, на незаданный вопрос об исходе сражения отвечает:
     - Не страшись! Заступница с нами!
     Видение  гаснет. Мы  уже  не видим  лиц, не  слышим  сдержанного шепота
голосов, и мерцающие свечи претворяются в  золото осенних берез.  Иные шумы,
шумы сражения на Дону, слышатся окрест. Длится бой.

        Глава 35

     Князь   Дмитрий,  добравшись  до  рядов  большого  полка,  нос  к  носу
столкнулся с воеводою Иваном Родионычем Квашней. Боярин аж замахал руками:
     - Нельзя, княже, туда!
     - Миша Бренко у знамени! - возразил  Дмитрий. - Я веду кметей на бой  и
смерть, и я должен быть впереди!
     - Не оберечь мне тебя, княже! - опасливо вымолвил Иван Родионыч в спину
Дмитрию.
     - Рать береги!  - бросил через плечо Дмитрий, и такое холодное упорство
послышалось  в голосе великого князя, что боярин,  тихо ругнувшись про себя,
отступил. Боброк ушел, а без него тут...  Не за руки же имать великого князя
владимирского! Да  и не  до того стало! Почти  тотчас запели  рожки, грянули
цимбалы,  и  уже,  прорвавшись  сквозь ряды  передового  полка  и  в  обход,
устремили на них первые ордынские всадники...
     Бой  не бой. Скорее ряд коротких приступов, тотчас и с уроном для врага
отбиваемых. Бой  шел там,  впереди, где стоял, умирая, пеший передовой полк,
и, кабы выстоял, двинуть вперед, обнять  неприятеля крыльями  войска... Кабы
выстоял!..  Три захлебнувшиеся  атаки - конницы и  роковой натиск генуэзской
пехоты - все это заняло  меньше  часа, и в час  тот уложились тысячи  жизней
передового полка. Иван Квашня  только что начал медленное  движение  вперед,
только начал, все-таки начал! Не выдержала кровь! Когда сквозь полегшие ряды
передовых  татары  двинули тучей. Все  ж таки не  дураки  были  и  ордынские
воеводы,  поняли, что  к  чему: в  стесненных  порядках  полков  не  волнами
приливов и отливов (что  в тесноте  разом погубило бы  их рать),  но  плотно
сколоченными массами раз за разом, одну за другою, повели на приступ русских
рядов  свои  стремительные дружины.  И тут вот, когда  обрушилось на главный
полк, и ливень смертоносных фряжских стрел  сокрушил  первые  ряды,  и когда
слева начали обходить, ломя левое крыло войска, стало Ивану  Родионычу не до
князя,  ушедшего  вперед. Срывая  голос,  гвоздя шестопером,  удерживал он и
заворачивал вспятивших, раз за разом бросая в ошеломительные контратаки свою
кольчужную  рать (и мало же  осталось  от них к  исходу боя!),  и уже Андрей
Серкиз,  врезавшись в  отборный  донской полк Мамая,  остановил,  поворотив,
бегущих, покрыл  поле трупами и сам достойно лег в сече,  и  уже закладывало
уши от стона харалуга, криков и ржанья коней - не до князя было!
     А  Дмитрий,  достигший  таки  передовых рядов  большого полка,  -  тоже
бледен,  пятнами  лихорадочный  румянец  по лицу, - когда  татары  пошли  на
приступ,  ринул коня вперед  и - рука была тяжела  у князя  -  первым ударом
свалил скачущего встречь всадника. И  рубил,  рубил, рубил... Качнулся конь,
рухнул на передние  колени,  поливая кровью  траву.  Подскочившие  со сторон
детские выпростали ноги в востроносых зеленых  тимовых сапогах из серебряных
глубоких  стремян,  оттащили,   живо  подвели   второго  коня.  Князь  дышал
задышливо,  грудь ходуном ходила, но, отмотнув головою, тотчас и вновь ринул
в бой. И опять бил, и бил, и бил  в  круговерть  железа, в  конские морды, в
чьи-то  головы,  бил  в  исступлении  сечи, радостно,  отчаянно, гневно, бил
саблей сперва,  после - обломком сабли, затем  булавой,  усаженной стальными
шипами, и булава на лопнувшей паверзе  - не удержала рука -  улетела куда-то
под  ноги,  под  копыта  коней,  и  вновь  у  него в  руке оказался поданный
стремянным  крепкий меч. Когда и новый конь стал  заваливать  вбок,  падать,
около князя  уже не оказалось стремянного. Вал наступающих  прошел  сквозь и
мимо. Князь в  избитых доспехах, всего с  двумя детскими, оказался на земле.
Он дышал уже хрипло, немели длани,  горячими толчками ходила кровь, он бы не
воспротивился теперь,  ежели  бы его  взяли под  руки и отволокли  в  тыл, в
товары.  Но  некому  было  подобрать  князя,  некому  отволочь.  В  короткой
мгновенной сшибке пали оба  детских, и  Дмитрий пошел  по какому-то смутному
наитию, плохо уже видя, что вокруг, пошел направо, быть может, помысливши  о
Боброке и  не догадав совсем, что не пройти ему полем бранным семи потребных
верст, ибо тотчас окружили его четверо, по доспехам признавши боярина (слава
Вышнему, княжеского алого корзна не было на нем!), и опять Дмитрий, хоркая и
задыхаясь, бил  и  бил  мечом, отшибая  оскаленные  морды  коней и  копейные
стрекала. Кто-то подскакал сбоку, свалил  одного из татар, ошеломил  булавою
второго, двое  оставших  отпрянули  посторонь,  почуявши, что добыча  не  по
зубам.
     - Князь? - вопросил воин. Дмитрий кивнул  головой.  - Не забудь, княже,
Мартос меня зовут, из дружины брянского  князя я! -  прокричал воин. -  Стой
здесь, приведу коня!
     Но  Дмитрий не стал ждать. Почти  не понимая, что делает,  пошел  снова
туда, на север, к  далеким дубам, где были Боброк и брат Владимир, где можно
было спастись, откуда, Бог даст, ускачет он к себе, на Москву.
     На него снова ринули. И вновь, мокрый, кровавый и страшный, в клокастой
бороде,  в  избитых доспехах, подымал он меч, гвоздил и  гвоздил, задыхаясь,
хрипя, и, как ратник  Иван звал матерь, так князь Дмитрий звал Дуню, жену, и
детское было, смешное:  пасть ей  в подол лицом и  плакать и  каяти, что  не
вышло из него героя, что не может, не в силах он и что потеряна рать и скоро
сам Мамай придет на Москву...
     Он  падал, вставал, снова  шел,  рука, сведенная  судорогою, застыла на
рукояти меча - не отлепить! Неживую подымал все же и снова рубил, невесть по
чему, и вновь кто-то спасал его, и куда-то вели, узнавая, и уже в полусне, в
истоме смертной, увидел, как  положили его ничью  на землю  и его же  мечом,
вывороченным  из скрюченных пальцев, срубили несколько зелено-желтых золотых
березок  и  обрушили  сверху  на него.  И больше князь ничего  не помнил, не
слышал, не  зрел, ни короткого  смертного боя  его спасителей с татарами, ни
падения мертвых тел и всхрапнувшего коня, что  едва не упал,  споткнувшись о
могутное  тело князя, ни того, как отхлынул  бой, ни  далекого  пенья рожков
русской рати - Дмитрий был в глубоком обмороке.

        Глава 36

     Ягайла все так же лежал, утопивши лицо в кошмы, когда в шатер посунулся
старший воевода.
     - Я же просил! - вскинулся было Ягайло.
     - Гонец от Мамая! - отмолвил тот. - Кажут, подается Москва! Перемолви с
има, княже!
     Он вскочил, отчаянно и обреченно  вскинул подбородок.  Долго застегивал
сверх атласного летника парадный пояс с византийскими  капторгами, пальцы не
слушались. Уже  одевая  шапку  с долгим, свисающим  набок  верхом,  подумал:
ускакать, скрыться? Но посол ждал у шатра.  Не ползти же змеею вон, поднявши
заднюю полу!
     Вышел. Заботно  жмурясь  от солнца, скользящим боковым  рысьим взглядом
проверил, много ли ратных в оружии близ него. Кмети держали копья в руках.
     Нахрабрясь, взглянул на татарина, смуглого,  в  черной негустой бороде,
широкого в  плечах. И татарин, уже  понявший, что рать Ягайлы не тронулась с
места, мрачно  поглядел  на него,  невесело  показавши белые  крепкие  зубы,
усмехнул:
     - Что ж ты, князь?! Торопись! Нето и к зипунам  не успеешь! Левое крыло
московитов разбито, передовой полк вырублен весь! Знамени уже нет!
     Коназ Дмитрий убит! Нажми на  правое  крыло, там  твои братья и  вороги
твои, Ольгердовичи! Сокруши их, и  будем  делить  полон! А там  - пойдешь на
Москву!
     Наберешь  серебра  и  рухляди!  Рабынь!  Красивых  урусутских  девок! -
Татарин усмехался зло, глядя Ягайле в глаза. - Не будь трусом, князь! У тебя
сильная рать!
     Толмач  переводил,  не  щадя  Ягайлы. Услышавши  слово  "трус",  Ягайло
побледнел от гнева.
     - Думай, что говоришь, смерд! - отмолвил с тихой угрозой.
     - Моя не смерд!  - тотчас  перевел толмач. - Моя оглан,  Чингизид,  моя
может стать ханом!
     - Так она говорит!  -  требовательно добавил  толмач, оборачивая лицо к
великому литовскому князю.
     - Не будем ссориться, князь! - примирительно вымолвил  татарин, завидя,
как меняется лик  Ягайлы.  -  Мамай и  ты - союзники,  и оба - враги Москвы!
Мамай просит  тебя поднять войска! Он почти победил!  Хочешь ли ты  оставить
своих воинов без добычи?
     - Хорошо! - отмолвил Ягайло после долгого молчания. - Я выступлю!
     - Прикажи свертывать шатры! - повелел он громко. И по тому, как готовно
помчались вестоноши, понял, что войско, истомясь, рвется в бой.
     - Скачи к Мамаю! - сказал. - Повести, что мы выступаем! Скоро!
     И пока татарин,  намеренно медля, садился на коня, а кмети яро  убирали
шатры,  торочили  поводных  и  седлали  боевых  коней,  Ягайло  все   стоял,
выпрямившись и  глядя сурово. И пока отъезжали татары, продолжал  глядеть им
вслед, и уже только когда  те скрылись за дальним лесным островом, поворотил
гневное лицо к воеводам.
     - Проверить подковы у всех коней! Ежели надобно - перековать!
     Проверить  сряду!  Ратники  должны   быть  готовы  к  бою!   И  послать
вестоношей, пусть вызнают, где теперь князь Олег. Без того выступать нельзя!
     И когда поскакали с приказами,  уменьшившейся дружине  ближней высказал
возможно строже:
     -  Ежели Дмитрий убит, московиты долго  не простоят. Но тем паче мы  не
должны спешить и бросать полки в бой очертя голову!
     Строго  сказал.  И,  кажется,  проняло. А когда уже  и эти  отъехали  и
остался токмо свой воевода со Скиргайлой, им двоим высказал:
     - Пока не побегут мои братья и не отступит Олег, мы будем ждать!
     - Станем  побеждать, не ратясь?  -  уточнил,  кривясь,  воевода. А брат
промолчал. Решил, видно, не токмо  не спорить, но и не  думать  вовсе, делая
то, что повелит ему старший брат. И это было лучше всего! Одному Скиргайле и
высказал с глазу на глаз.
     - Гонцы будут ко мне - не пропускать! И боярам всем:
     - До моего приказа стоять на месте!
     Нетерпеливым  мановением  руки  отогнавши  холопов,  что  намерили  уже
снимать  княжеский  шатер,  и  отогнув  завесу входа,  он  полез  внутрь,  с
пол-оборота повелев:
     - И ко мне - никого! Пусть ждут!
     В шатре  он уселся на груду  кошм,  подобравши ноги  под себя.  Положил
рядом саблю, утвердил  перед собою крест. "Я молюсь!"  -  высказал сам  себе
вполгласа и замер,  хищно оскалив зубы, готовый вскочить, кричать,  драться,
ежели его силой поволокут из шатра...
     Еще и сейчас, ежели бы он поднял и повел полки, все могло бы поворотить
иначе и в битве на Дону, и в истории.

        Глава 37

     Боброк соскочил с коня, по щиколотку утонув в сухих дубовых листьях.
     Доволен  ли он? Сражение это - последнее и  самое великое в его жизни -
припишут  князю Дмитрию. В крайнем случае - Владимиру Андреичу,  что сейчас,
сидя на переминающемся в нетерпении игреневом жеребце,  весело  балагурит  с
кметями. Из серпуховского князя со  временем  вырастет  добрый  воевода!  Он
понимает  кметей,  и те верят ему! Прибавить терпения, опыта и лет... Но еще
не теперь! Андрей Ольгердович? Андрей умеет воевать под чужим началом.
     Полоцкому князю  не  везет  и будет не везти  всю жизнь. Он  никогда не
отберет престол у Ягайлы! А жаль... С этим  подонком, коему Ольгерд, умирая,
передал  свой  престол,  неможно  иметь дела.  Добро  хоть  то,  что  нынче,
обманывая  татар и выжидая, он неволею поможет Москве!  Микула  Василич?  Из
Вельяминовых, по всем  рассказам, самым дельным был не он, а Иван, казненный
Дмитрием... Нет, на Москве, кроме него, Боброка, нету дельных воевод!
     Он стоял в сухих дубовых листьях, жевал сорванную травинку и думал.
     Думалось невеселое. Он и  сейчас  не верил  Дмитрию:  а ну  как  упрямо
настоит на  своем, двинет полки не  туда,  куда  надобно,  перепутает все на
свете и потеряет рать! Он обернул лицо, поглядел строго, сказал:
     - Ежели передовой полк побежит, пусть мне немедленно доложат о том!
     - Вестоноши расставлены!  -  возразил, подчеркивая слова и тем  показуя
тайную обиду, младший воевода. Боброк слегка склонил взлысую сухую голову.
     Подумал еще. Подумав, перемолчал.
     - За Упу, встречу литве, послано! - подсказал молодший воевода.
     - Ежели  Ягайло все-таки  двинет полки,  немедля повестишь о том  князю
Олегу! - выговорил Боброк. Тот,  без лишних слов понимая своего князя, молча
кивнул. С Олегом Рязанским Боброк сговаривал сам, через послов.
     Ответ был уклончив, и все-таки была у Боброка надежда, что, ежели Литва
выступит, князь Олег придет к ним на помочь.
     Он  отдал еще  несколько мелких  приказаний, только чтобы не  молчать и
убедиться еще раз в готовности войска. Издали доносило шумы сражения.
     Передовой полк  должен  был  погибнуть  не  сходя  с места,  а  им  тут
приходило ждать, обрекая Вельяминова с  белозерскими князьями на разгром. Но
только так, только так можно было выиграть бой! Не отбиться в очередной раз,
а именно разгромить Мамая!
     Он вздохнул  полною грудью. Пахло вялым листом, дубовою корой,  грибною
сырью. А  ему казалось,  что  пахнет кровью и чадною горечью пожаров. Он все
стоял,  выпрямившись,  хотя холоп приготовил  ему  место  под  дубом  и даже
холодную утку с нарезанным ломтями хлебом,  серебряною чарою  и флягою кваса
разложил  на  льняном  вышитом  рушнике.  Боброк  повел  взглядом  и  легким
наклонением головы одобрил холопа, но с  места  не двинулся, хотя вестоношам
велел повестить, чтобы кормили кметей.
     Владимир  Андреич,  подъехавши,  соскочил   с  коня.  Косолапя,  широко
улыбаясь, пошел к Боброку.
     - Еще не время! - сказал Боброк, предвосхищая вопрос.
     - Фряги в напуск пошли! - прокричал с дерева сторожевой. - В латах вси!
     Владимир Андреич, закусив губу, ждал, что решит Боброк. Волынский князь
поднял  голову,  глянул  в глаза  князю серпуховскому с  незримой  усмешкой,
произнес:
     - Самое лучшее теперь, раз уж слез с лошади, Андреич, разделить со мной
трапезу!
     У  двадцатисемилетнего  серпуховского  володетеля обиженно  задергались
губы. Но под настойчивым осуждающим взглядом Боброка он таки подчинился.
     Сел по-татарски  на  попону,  принял  вторую  серебряную чару, поданную
слугою.
     Вопросил:
     - Мед?
     Отмотнул головою Боброк:
     -  Квас! В походах хмельного вовсе  не пью.  -  Сам  твердыми  пальцами
разломил  холодную дичь,  большую часть  подал  серпуховскому  князю, указал
глазами на хлеб, молча протянул слуге, ставшему тут за кравчего, свою  чару.
Владимир Андреич крепко жевал,  молодыми  зубами разрывая жестковатое мясо -
двигались  щеки,  двигалась  светлая  борода.  Как-то  прижмурясь  и  словно
выдавливая слезу из глаз, произнес:
     - Гибнут тамо!
     Боброк перемолчал, обтирая пальцы краем рушника, отмолвил:
     - Пока все, какие есть у Мамая,  силы не войдут в  дело и пока ветер не
повернет в татарскую сторону, нам наступать нельзя!
     -  А выйдут? - недоверчиво вопросил Владимир Андреич, по-сорочьи, одним
глазом, глянувши на Боброка.
     - Выходят. У меня до самой Красивой Мечи и далее расставлены слухачи.
     Выходят, князь! Надобно токмо терпение!
     - А ветра не станет?!
     Боброк, медленно расправляя долгие  сухие  ноги, встал,  поднял  горсть
прошлогодних дубовых листьев, кинул вверх.
     - Гляди! Так? А теперь, князь, глянь на облака! И сороки как кружат!
     Ветер  переменит  вот-вот!  -  Он  снова сел,  стараясь  не  показывать
молодому  воеводе  собственного своего нетерпения.  Владимир Андреич по чину
своему на Москве  мог и сам, не слушая Боброка, поднять рать, и люди пойдут,
нетерпением горят все, и что тогда?
     -  Наши  тамо...  -  неопределенно  и  сожалительно  повторил  Владимир
Андреич. - Микула Василич и Федор Романыч Белозерский с сыном... Их жалко!
     (К счастью для исхода сражения, Владимир не мог представить  себе,  что
туда же устремил и сам великий князь.) - Жалко всех! - строго отверг Боброк,
повторивши слова древнего хронографа:
     - "Не на жен есьмы пришли, но на мужей! А брани без мертвых не бывает!"
     - Так-то  оно  так...  Эх!  - Владимир  Андреич забрал бороду  горстью,
голову в плечи втянул. - Чую, князь, что ты  прав,  а душа болит. Изболелась
вся! И руки так и зудят по оружию!
     - Верю. Жди. Проездись, глянь, поснидали кмети али нет. Будут  прошать,
отвечай: "Скоро!"
     Князь Владимир соколом  взлетел в седло, с шорохом  осыпая прошлогодний
прах, помчал вдоль дубравы.
     Боброк вытянул ноги, прислонил стан к дереву, полузакрыл глаза.
     Холоп,  дождавши  кивка  господина, свернул и спрятал в  торока рушник,
прибрал  остатки трапезы.  Отворотясь  приличия  ради,  догрыз  кость и доел
недоеденный хлеб. Подскакивали послухи, говорили негромко, каждый свое.
     Боброк  кивал,  все  так  же безразлично полузакрыв  глаза.  Лишь когда
донесли,  что и личная гвардия Мамая, полк богатуров, чьи  родословные древа
сплошь восходили к монгольским и меркитским предкам, готовится выйти в дело,
глаза у него вспыхнули, как у снежного барса, почуявшего добычу.
     - Ступай! - сказал.  -  Погоди! -  добавил и,  выудив  из калиты, подал
кметю золотой корабленик.
     Владимир Андреич,  обскакавши стан, снова подъехал к дубу,  под которым
сидел не шевелясь Боброк.
     -  Кмети ропщут! А левое крыло наше бежит!  - прокричал он. - И большой
полк уже подается!
     Они  уперлись глаза в глаза друг  другу, и Владимир не выдержал первый,
опустил взгляд. Угрозы поднять и повести рать как-то не вымолвилось.
     - Коня  не  запали! - сказал  Боброк  негромко. - Дай хоть  перед  боем
отдохнуть жеребцу! На этом поскачешь?
     - Да, на этом! - растерянно отмолвил Владимир и, соскочив наземь, сунул
повод стремянному:
     - Поводи!
     Серпуховский князь был  почти в отчаянии, он  не понимал Боброка  и все
более и более гневал  на него: когда же,  когда?  А быть может, Митя прав, и
Боброк хочет нашего поражения? Нелепая, глупая, злая - от горячности молодых
лет  -  явилась  у  него в  голове эта мысль.  Глянул обрезанно:  закричать?
Восстать?  Но был нем Боброк, продолжавший подпирать собою  дерево. Хладен и
нем. И только по стиснутым на колене побелевшим пальцам можно было догадать,
чего это ему стоило. Оба молчали. Сквозь кусты с шорохом продрался очередной
вестоноша. Наклонясь, повестил что-то.
     - Вышли? - переспросил Боброк.
     - На Буйце уже! Овраги обходят!
     Резко, так что веером  полетел прах и сухой дубовый лист, Боброк встал.
Не глядя на  Владимира Андреича, негнущимися шагами пошел вперед,  к опушке,
туда, где на врытом шесте укреплена была верткая оперенная стрела.
     Владимир,  мало  понимая, спешил  следом. Оба  задрали головы.  Стрела,
бешено дергаясь в  разные  стороны, все же чаще всего указывала оперением  в
сторону битвы.  Боброк  послюнил  палец,  поднял  вверх,  словно  бы  указуя
небесным силам, и  когда захолодело с той, противоположной, стороны, уверясь
окончательно, что  пора, торжественно  и грозно  оборотил взор,  блистающий,
металлический, уже  не человеческий, а словно бы взор архангела, созывающего
небесные рати. Владимира Андреича отшатнуло аж, все дурные мысли вылетели из
головы, понял: вот оно!
     - Труби  сбор! -  спокойно, не повышая  голоса,  произнес Боброк  разом
подскочившему  молодшему  воеводе и прибавил так же негромко,  но с властною
сдержанною силой:
     - Коня!
     Князю Андрею Ольгердовичу не понадобилось даже гонца от Боброка.
     Увидав  массы  движущейся на  рысях  конницы  под русскими стягами,  он
радостно  поднял  воеводскую булаву и отдал  приказ.  Задудели трубы, запели
рога,  ударили в литавры и цимбалы.  Громада конницы правого крыла, три часа
отбивавшая  ордынские  приступы, вся разом пришла  в  движение и с  дробным,
рокочущим гудом десятков тысяч копыт покатила вперед.
     Лава - это  когда конные воины скачут не  строем и не  густою толпой, а
россыпью, в нескольких  саженях друг от друга, и каждый из них имеет поэтому
свободу маневра: бросить копье или  аркан, рубиться саблей, поднять коня  на
дыбы, отпрыгнуть в сторону, уходя от копейного  острия... И это может каждый
воин, на всю глубину скачущей конницы, а не только  передовые ряды. То  есть
каждый прорвавшийся внутрь лавы противник обретает вокруг себя готовых к бою
воинов и  неотвратимо гибнет под их саблями. С конною лавою справиться может
разве что пулемет. Потому-то этот строй, измысленный степняками и талантливо
использованный Боброком  в Куликовской битве, и продержался позднее во  всех
кавалерийских  сшибках   нашей  казачьей  конницы   вплоть  до  начала  века
двадцатого, вплоть до гражданской воины...
     Многотысячная громада конницы, брошенная Боброком в этот заключительный
напуск, по фронту занимала не менее двух, а то и трех верст. И на три версты
-  скачущий  вал  вооруженных  кметей,  на  три  версты  -  лес клинков  над
оскаленными мордами коней, на три версты - слитный зык:
     "Хурррра!"  Страшен  был  этот строй скачущих  русичей,  смывающий, как
половодьем, все преграды на своем пути.
     Татарские  воеводы  не  враз  заметили  излившийся  из  дубрав  русский
засадный полк и слишком поздно оценили его размеры. Сдержанная ярость многих
часов ожидания теперь передавалась коням,  что рвали удила, норовя перейти с
рыси в скок. Ближе, ближе! Вот уже ордынцы пытаются поворотить строй. Где-то
на фланге генуэзская пехота смыкает ряды,  а донской и личный Мамаев полки с
тем же низким рокочущим гудом двинули было встречу. Поздно!
     Ветер!   Ветер  в   лицо!  Дождь  русских  стрел,   летящих  по  ветру,
расстраивает ряды, бесятся татарские кони, стиснутые со всех сторон воины не
могут как следует  размахнуть  копьем...  Дождь стрел,  дождь  стрел,  дождь
стрел! Падают  мамаевы  богатуры, встают на  дыбы лошади, воины,  пронзенные
стрелами, сползают с седел. Ответ недружен, ибо татарские  тулы  уже пусты и
ветер - ветер им в лицо,  а русская конная лава все ближе  и ближе. Сверкают
брони.
     Точно лес колеблемых ветром  колосьев -  сабли над  головами  скачущих,
вздетые  для удара.  Крик  "Уррра!"  -  древний  монгольский крик, перенятый
русичами. И  - безмолвие. (Если издали слушать, самому не ввязываясь в бой!)
Безмолвие сечи: ибо рубят мечи,  клевцы проламывают головы, с  лезвий сабель
безмолвно брызжет алая кровь, но зубы сжаты до смертной истомы, когда только
застонет  коротко  умирающий, скрюченными пальцами  хватая  рыжую  от  крови
траву.  Безмолвие... Кони, обезумев, сшибают  друг друга, и  снопами свежего
урожая валятся под копыта  коней мертвые  тела. Но крика,  далеко несущегося
над  бранным полем,  как  и гуда топочущих  копыт, - нет. Дай, Боже, робкому
слышать  издали  это  безмолвие рубки,  не  ввязываясь  в сечу, где  надобно
озвереть, чтобы выжить, а выжив, вернуть в себя божеский образ и лик.
     Быть  может,  на  какое-то  мгновение  только  генуэзские   латники   и
арбалетчики сумели сдержать  яростный  вал катящей на них конницы. Несколько
всадников с лошадьми полетело стремглав, взвился  конь,  пронзенный железною
стрелой  в горло, и, с хрустом проламывая клевцами круглые латинские шеломы,
обняла, приняла и смыла генуэзский строй скачущая русская конница.
     Иные,  несравненно большие силы столкнулись,  когда  отборные татарские
полки,  недавно  вступившие в бой  и еще  в гордом  чаяньи победы, вынеслись
противу  засадного  полка,  но  и  они  стояли  недолго, даже и  не  стояли,
падали... Дождь  стрел, за которым  дождь  сулиц, и  после того  - сабельный
просверк смерти.
     Смыло, как половодьем смывает оставленные в низине стога, отборные ряды
богатуров, и  теперь уже татары в панике, полностью потеряв строй, бежали по
всему полю, падали, сдавались, ползли,  массами, топя друг друга, кидались в
Непрядву,  а  русичи,  те, что  притворясь  мертвыми, лежали  между  трупов,
теперь, под серебряные звуки труб, с оружием вставали с земли.
     И как ломается бой! Те, кто еще полчаса назад  чаяли себя победителями,
метались  по полю,  ища выхода, испуганным  стадом  прорывали  ряды русичей,
стремясь уйти в  степь и уже не думая о битве.  Их было много, все еще много
больше, чем месковлян, но они бежали, и конница гнала их, тупя лезвия сабель
и устилая землю трупами, гнала до Красивой Мечи и далее; и только начавшийся
грабеж  татарского стана позволил разбитым,  и то лишь тем, кто имел хороших
коней, оторвавшись от погони, уйти в Дикое поле...
     Мамай, не ожидавший  поражения,  бросил шатер, бросил пестрые ширазские
ковры и невольниц и тоже скакал, дико скалясь, истекая бессильем и гневом.
     Уйти, набрать  новое  войско, собрать всех, кто может сидеть на коне, и
вернуться опять! И отомстить!
     Он  уже потерял все: войско,  славу, успех, даже самую жизнь, но и  все
еще не знал, не догадывал об этом.

        Глава 38

     Боброк шагом ехал по истоптанному  полю,  впервые ужасаясь дорогой цене
нынешней  победы.  Трупы там и  сям громоздились кучами, друг  на друге.  От
передового полка не осталось никого, от полков левого крыла едва половина, и
та разбежалась и  разбрелась по полю и по кустам обережья.  Только теперь он
узнал  о  поступке  Дмитрия.  Принесли убитого  Бренка, принесли  замаранное
кровью и землею червленое знамя.  Ратники,  разбирая трупы передового полка,
добыли тела белозерских князей и Микулы Василича.
     Опускался вечер.  Князя  Дмитрия все не могли найти. Погибли из великих
бояр  Лев  Морозов, Семен  Михалыч, Михайло  Окинфов,  Тимофей  Волуй, Семен
Мелик, Андрей Серкиз. Боброка уже окружили, уже ждали его приказаний.
     Владимир Андреич, супясь,  рассылал и рассылал вестонош искать великого
князя Дмитрия.
     Уже гнали захваченные стада, уже там и сям загорались костры, стонали и
просили пить раненые. Ввечеру скорый гонец донес весть, что Литва, прослышав
о поражении Мамая, снялась и стремительно ушла назад, к Одоеву.
     Подъезжали  новогородские воеводы.  Их кованый  полк,  сторожась литвы,
поспешно уходил домой.  Потом  уже  дошла весть, что  конная литва пограбила
возвращавшиеся  через Стародуб новогородские  обозы, да и  в Рязанской земле
тех,  кто  поехал  опричь  войска,  кое-кого  пограбили.  Это  все,  однако,
прояснело потом.
     Где князь?
     Нашелся  брянский  ратник, что  спасал  Дмитрия  о полден  от  четверых
татаринов.  Москвич  Степан  Новосилец  видел  Дмитрия  спешенного, "бредуща
едва", но за ним самим гнались трое татар, и ни помочь, ни даже остановиться
он не мог. Нашли тело  Федора Романыча и горько обрадовали было: князь был и
ликом,  и  статью  очень  похож на  Дмитрия, -  но  тут  же  и  поняли,  что
обознались.  И  уже в  ночь,  привлеченные  обещанною  Владимиром  Андреичем
наградою,  двое простых  кметей, Федька  Зов и  Федор Холопов,  наехали-таки
князя,  лежащего под срубленным деревом и едва дышащего. Когда его, наконец,
освободили от избитых,  во многих местах промятых тяжелых доспехов (на князе
сверх  кольчуги  был еще  колонтарь с  литым тяжелым  нагрудником),  Дмитрий
глубоко вздохнул и вопросил, не размыкая очей: "Кто тут? И что глаголет?"
     Владимир Андреич, подскакавший как  раз и соскочивший  с  коня,  поднял
Дмитрия за плечи. "Я, брат твой!" - сказал.
     Ран на  теле великого князя  не  было, только  синяки  и  ушибы,  да от
вдавленного в  тело  железа  затруднило  дыхание  в груди.  Омытый  водою  и
напоенный,  Дмитрий скоро пришел в себя.  Он  сидел,  икая, вытаращив глаза,
большой, толстый  и жалкий, с  мокрым  от слез и воды  лицом,  с  налипшими,
спутанными волосами, в волглой рубахе (за чистою сорочкой для  князя  только
что поскакал холоп), и, озирая столпившихся вокруг бояр  и ратников, все  не
мог понять, что это не разгром, не конец, что Мамай бежит и они победили.
     Боброк подъехал, соскочил с седла, строго потребовал: "Вина!" Сам обтер
походным убрусом, смоченным в вине, лицо и ожерелок князю, шепнул:
     - Поддержись, смотрят на тя!
     Князя  подняли.  Он  стоял  на  дрожащих  ногах,  пока  вытирали,  пока
переодевали в  чистые порты и рубаху, в новую ферязь, все не понимая ничего,
а посаженный на  коня, едва не упал. И только уж  едучи  по стану, уразумел,
что, верно,  победа и  он  победитель, а  не  побежденный, как мнил и  думал
доднесь.  Князя  уложили  в  шатре,  напоили  горячим.  Теперь,  когда самое
страшное осталось назади (Дмитрий жив, и  не будет роковой при за престол!),
следовало  озаботить себя судьбою раненых,  навести разрушенные  утром мосты
через Дон и похоронить трупы.
     Вызвездило.  Ветер утих.  Ночь  была задумчива  и спокойна. Вот  здесь,
кажется, здесь они с  Дмитрием, что сейчас  лежит и стонет в шатре,  слушали
ночной голос тогда еще не потревоженной степи! На  Непрядве тревожно кричали
лебеди. Выли волки. Волки подвывали и  сейчас, пробегали кустами, подбираясь
к  трупам.  Боброк опустил взгляд вниз. Конь всхрапнул,  поматывая мордой  и
отступая. Крест-накрест,  как свалились  друг  на друга, лежали  убитые  тут
русские  воины.  Какой-то  светловолосый отрок, инок  с  крестом верно, шел,
поднявши крест, вместе с полками, да так и умер, сжимая святыню в руке,  а у
него в ногах, размахнувши  тяжелую длань и  устремив отверстые глаза в небо,
свалился, точно в хмельном подпитии, ерник и драчун, один из первых кулачных
бойцов на Москве, не  веровавший, по собственному признанию, ни в Бога, ни в
черта, в порванной  на  груди  кольчуге,  в  рубахе красной,  потемнелой  от
засохшей крови. Боброк, кажется,  даже  и  узнал мертвого -  видел мельком в
кулачном бою на Москве-реке.
     Теперь они  лежали рядом, один и  другой, добрыми друзьями, дети одного
народа, спасшие днесь, на поле бранном, свое грядущее бытие.

        Глава 39

     В  ином  месте  нам  уже  приходило  сказать,  что  судьба  была  вечно
несправедлива  к рязанской земле. Но несправедливее всего оказались и судьба
и  молва к Олегу Рязанскому, на  шесть  столетий  ославленному пособником  и
союзником Мамая. Клеймо, не снятое и доднесь.
     Каждому, кто приходит в исторический музей или даже просто берет в руки
книгу, учебник истории,  где  приведена  схема движения  московских  ратей к
Куликову полю, не может не броситься в глаза интересная подробность:
     Олег с  ратью (ежели  допустить,  что он был союзник  Мамая!) стоял  на
путях  движения  московского  войска,  чуть  в  стороне,  и   москвичи  шли,
оборачиваясь к нему тылом. То есть  Олег при  желании мог и  перенять  обозы
Дмитрия и запереть все его войско,  отрезав  от Оки  и  от Москвы. Странное,
скажем прямо, отношение было у воевод московских к своему заклятому ворогу!
     Сейчас  добыты  новые  материалы,  стало  известно,  что   были  тайные
переговоры, что Олег  был союзником Москвы в этот момент, есть исследование,
восстанавливающее исчезнувшее  рязанское летописание, выяснено,  что  слух о
"предательстве" Олега (его союзе с Мамаем!) был пущен уже в  1380-х годах, в
пору очередного резкого размирья с  Рязанью,  виновником коего был опять  же
великий князь Дмитрий, а уже  затем  этот  вымысел вошел в летописные своды,
стал  переписываться от  века  к  веку  и  обрел в  результате многократного
повторения  силу  правды...  Все  это  выяснено,  но  экскурсоводы  и сейчас
повторяют слова о "предательстве" одного из героических и трагичных деятелей
русской истории.
     Да! Олег не пришел  и, скажем, даже и не мог прийти  на помощь к своему
недругу  (хотя  и приходил  не  раз -  вспомним  рязанскую помочь  во  время
Ольгердова  нахождения!).  Литва была все-таки главным ворогом  Рязани,  и с
Литвою  боролся Олег всю жизнь. Удачно  и не очень  - по-разному.  И  теперь
супротив него, готовясь  присоединиться к Мамаю, тоже  стояли литовские рати
князя Ягайлы. И  Ягайло знал, что  Олег ему  враг.  Так что не только затем,
чтобы  перехитрить Мамая, свалив на того  трудноту сражения, а себе  оставив
преследование разбитого  московита,  простоял Ягайло не  шевелясь  в  сорока
верстах от поля битвы. Они с Олегом уравновешивали друг  друга, оба так и не
вступив в бой.
     Иной, не Олег, мог  бы и погордиться значительностью своего неучастия в
Куликовской битве,  неучастия,  остановившего Литву и  позволившего  Дмитрию
победить Мамая. Иной! Не Олег.
     О том, что творится на Дону, ему доносили  непрерывно. Князя Дмитрия он
тихо презирал,  но  в  эту  ночь,  в эту ночь кануна Успения  Богоматери, он
завидовал московиту! Никогда в  жизни, будучи гениальным полководцем, не мог
он собрать такую великую рать! Ежели бы он мог! Хоть когда-нибудь мог!
     Разве он повел бы полки вот так, кучею? О, он бы прежде  измотал Мамая,
растер его  силу  по засечной  черте,  отбил обозы,  отогнал  стада, порушил
согласие  беков  ордынских  (он же  знает  их всех,  ведает, кому  и сколько
надобно дать, чтобы не вмешивались в битву). Он бы и фрягов завел в болото и
поглядел,  как они будут выдирать из  грязи долгие ноги в чулках  под дождем
смертоносных стрел!
     И уже после, потом - всеми силами!.. Но никогда - ни прежде, ни теперь,
ни  потом  -  не будет  у него  под началом  подобной рати... Как знать,  не
поворотило бы  все  по-иному, помоги он тогда Михайле Тверскому? Победила бы
Тверь... Ну а что  Тверь?! Им, тверичам, тоже блазнит загородиться от Дикого
поля рязанскою силою!
     В огромном, куда боле Московского, Рязанском княжестве все  было зыбко,
валко, текуче. Единственный монастырь, где велось летописание, где хранились
книги  и  грамоты прежних лет, поместить приходило  за Оку,  на  Солотчу,  в
спокойное лесное левобережье. На всей прочей пространной рязанской  земле не
было такого места, где временем не ходил  бы враг - не татары, так литва, не
литва, так московиты...  И  не было у  рязанских володетелей  замысла  того:
объединить  всю Владимирскую Русь.  Свое бы оборонить только! Да и не сидели
никогда  на  столе владимирском никто  из  рязанских князей!  В прошлом была
слава Рязани! Потому и проиграла она в споре с Москвою.
     Длится ночь.  Дмитрий  сейчас переходит  Дон. Олег стоит  не  шевелясь,
словно сюда, к нему,  может донести стоны и шум сражения. Взглядывает вверх,
на облака (светает!), видит призрачных воинов розовеющей  зари, устремляющих
свой облачный бег туда, к Дону.
     Боярин Кирей подходит с опасом к явно гневному князю своему.
     - Ты что? - вопрошает Олег.
     - Робяты ропщут!  Даве  Добрыня  Кирьяныч  с ратью без твово наказу  ко
князю  Митрию ушел... Дак потому...  Удальцы наши  в сумненьи, вишь!  Татары
Москву разобьют и нас не помилуют!
     Олег оборачивает огненный гневный взор.
     - Скажи кметям,  что татары  сюда не  дойдут!  Что, коли Мамай разобьет
Дмитрия,  я  сам  остановлю  его на засечной  черте! Что пока мы стоим  тут,
Ягайло не посмеет  двинуть полки! И только  потому, что мы - здесь! И только
потому  татары  не зорят Рязанскую волость! Были  бы мы там, они послали  бы
комонных сюда,  в зажитье! Понял? Внял? Иди!  -  Он  отворачивается. За  ним
стан, за  ним испытанные воины, и  они хотят драться.  Но их мало! И никогда
ему,  Олегу, не собрать такой ратной силы,  какую  повел этот щенок  Дмитрий
умирать на Дону!
     Светает. Сейчас, наверно, там начинается бой. Розовые облачные богатыри
текут  прерывистой чередою  туда, в чужую  ордынскую сторону...  Что сделает
Дмитрий,  победивши  Мамая?  Обрушит свои полки  на него?  Снова,  как после
Скорнишева,  захватит  Рязань?  И все-таки он, Олег, не  ударит ему в спину!
Никогда! Почему? Он срывает сосновую шишку, шелушит ее твердыми  пальцами...
Никогда...  Понимает  ли  это Дмитрий? Верно, все-таки  понимает, раз  повел
незаботно полки к Дону,  заручившись не грамотою даже, а высказанным устно и
переданным  через третьих  лиц  полусогласием. Да,  но понимает  ли  Дмитрий
сейчас, когда он освободился от постоянной опеки  и помощи  владыки Алексия,
что значит само слово святое: русская земля?!
     Известие  о  разгроме Мамая и разом о бегстве  Ягайлы  было  получено к
вечеру. Олег молча, смуро выслушал то и это, кивнул, велел готовить коней на
утро для себя и дружины. (Встречать Дмитрия после победы он не хотел вовсе!)
Нимало не сомневаясь, предвидел и на сей  раз  очередную  шкоду  московского
соседа.  (И  совсем  не  удивил  тому,  когда  победитель  Мамая  посажал  в
оставленной  им  Рязани  своих  наместников, которых,  впрочем,  Олег вскоре
согнал  без особого  труда.) Содеяв  все  и  все наказав,  почуяв мгновенную
смертную усталь, забрался в шатер, велев не тревожить  себя больше, рухнул в
кошмы и уснул безрадостным сном стороннего гостя  на чужом богатом  пиру. Не
ему слушать  торжественные  радостные  колокольные звоны,  не  ему встречать
возвращающуюся с  победой премного поредевшую рать.  И скажет  ли кто когда,
что в совершившемся нынче на Дону  одолении  на  враги  есть и его сторонняя
доля?

        Глава 40

     Рожденный в степи, рожден конным наездником. У древних скифов случалась
болезнь от долгой езды верхом, у татар такой болезни не было никогда.
     Доскакав в сумасшедшей многодневной скачке  до своих кочевий, Мамай  не
дал себе и минуты отдыха.  Он разослал во  все концы гонцов с приказом всем,
кто может сидеть верхом, собираться к нему. Расчет (ежели  это был расчет, а
не  дикая  нерассуждающая ярость) был  верен. Дмитрий  наверняка,  воротив с
победою, распустит  по домам усталых воев, и тогда нежданный набег на Москву
некому будет  остановить. Одного не учел Мамай  - усталости  войска.  В него
перестали верить уже там, на Дону, а он и о сю пору не ведал этого.
     Не явились фряжские  советники, что скакали ему всугон, уходя от плена,
и не знал, что те устремили не в ставку Мамая, а прямо в Кафу, и сейчас там,
в  Кафе, заседает городской совет, решая, что делать далее.  Ибо, что  бы ни
совершалось с ними, упорные  генуэзские мореходы, купцы и грабители, никогда
не соглашались  признать себя побежденными.  Не вышло одно -  надобно тотчас
пробовать другое. Даже у республики Святого Марка не  было такого неистового
упорства, потому и из Галаты, под Константинополем, выбить их ни императоры,
ни венецианцы никак не могли. Потому и здесь город за городом переходил в их
руки.  Недавно пришел черед  Судака, а теперь, потеряв  на Дону  цвет своего
войска, уцелевшие  яростно спорили о том,  погибнет ли Мамай  и не пришла ли
пора  потребовать  у него  назад  те  двенадцать  селений,  отобранных  им у
республики еще в шестьдесят третьем году...
     Но Мамай не ведал этого. И того не ведал, что за Волгою стоит Тохтамыш,
коему  его   беки   велят  восстанавливать  вновь  величие  золотоордынского
престола, ибо в головах у степных повелителей  Белой и Синей  Орды тоже свои
фантомы, они  тоже  не желают понять,  что время  ушло.  И ежели Мамай хотел
сравниться с Батыем, то они мечтают восстановить славу послебатыевых времен,
во главе  не с  выскочкой  из  рода Кыят-Юркин, враждебного Чингизидам,  а с
законным наследником великого  повелителя Вселенной. И от Тохтамыша  требуют
теперь  посадившие  его  на  престол  Урус-хана  беки того, к  чему Тохтамыш
неспособен  -  и  будет  неспособен  всегда!  Но  беки  ведут  своего нового
повелителя,  и выбора у Тохтамыша  нет, уклониться нельзя. Неугодного хана в
степи попросту убивают.
     Все  дальнейшее произошло  менее чем  за полтора месяца,  то есть почти
мгновенно. Мамай  собрал  новую  рать,  посадил  на  коней  семидесятилетних
стариков и четырнадцатилетних мальчиков. Многие, впрочем, из разноплеменного
прежнего воинства к нему не пришли. Собрал  уже к  исходу сентября,  проявив
невероятные  даже  для него быстроту и  упорство.  Но  вести эти  войска  на
Дмитрия ему не пришлось. Как раз в эту пору Тохтамыш перешел Волгу.

        Глава 41

     Васька, неожиданно для себя вновь оказавшийся воином, глядел на осеннюю
громаду волжской воды не понимая сам, как они сумели это содеять.
     Вниз  по  реке  плыли  сплошным хороводом, точно весенний лед,  вязанки
камыша и хвороста. Татары хлопотливо  освобождали от камышовых связок телеги
и арбы, которые только что, превращенные в плоты, одолевали реку. Васька сам
плыл, толкая перед  собою  камышовый плот, куда было сложено верхнее платье,
сапоги и оружие, сам волок за собою фыркающего  коня, что сейчас, по-собачьи
встряхивая всем телом, освобождался от  излишней  влаги. И как  же долго это
было! И  как  несла и крутила  волжская вода!  (А как он сам плыл украдом на
левый берег, спасаясь  от  плена,  и колодка служила ему плотом?) Но  сейчас
переправлялось  громадное войско,  и переправилось  все, мало  кто  растерял
оружие,  утонул или утопил  коня!  Он  измерил на глаз долготу водного пути,
восхищенно покрутил головою. "На лодьях бы неделю возились, а так, плывом, в
один день!" - поразился вновь.
     Татары сушились у костров, вываживали лошадей. Кто и гонял по песчаному
берегу, разогревая взмокшего жеребца. Осенняя  вода  тепла,  а  степные кони
неприхотливы, и все же...
     Бурые и серые  халаты  воинов  (мало у кого была  бронь) заполнили весь
берег. Варились шурпа и конина. Котлы тоже плыли через  Волгу, привязанные к
охапкам камыша, а вот овец не было, овечье стадо плывом не перевезешь.
     Скот,  особенно  мелкий,  надлежало  добыть у противника. С мстительным
чувством  удовлетворения  завидел Васька назавтра  отбитое  стадо  баранов и
какого-то татарина из  Мамаевого иля с колодкой  на шее. Поноси-ка, поноси и
ты теперь! Он не ведал еще, как совершится дело, но надея была, что Тохтамыш
победит. Иначе опять бежать! И куды? Или вновь на  кафинский базар, а там на
галеру гребцом - ни свету, ни роздыху не видеть до гроба дней!
     Тохтамыша  он  видел  один  раз.  Смуглолицый  молодой повелитель  Орды
промчался в  шелковом зеленом халате сверх чешуйчатой хорезмийской брони,  в
мисюрке арабской работы и оглянул их, рядовых воинов, хищно раздувая ноздри.
Видно,  еще  не упился  властью, не обык, не было  ленивого превосходства  и
надменной скуки в  очах, что вернее всего, даже и в одежде простой, отличает
повелителя от простого людина.
     Тохтамыш  вел  полки  прямо на главный Мамаев юрт, широко развернув  по
степи крылья своего  войска и захватывая без разбору все встречающиеся стада
и кибитки. Ночами  варили и жарили мясо, из утра двигались без передыху весь
день, только пересаживаясь с коня на коня.
     "Отступит Мамай или даст бой?" - гадал Васька, не догадывая о том,  что
готовилось в тиши тайных, с глазу на глаз, переговоров, о чем шептали беки и
для  чего скакали  ночью в опор  ханские гонцы. Прояснело лишь  на заре того
дня, когда вдали запоказывались ряды Мамаевых полков.
     Протрубили сигнал  к  бою, однако  никто  не  вынимал  оружия,  и  полк
продолжал идти мелкою рысью, "на грунах", удерживая коней.
     -  Эй,  Рахим, чего они?! -  окликнул он по-татарски своего  кунака,  с
которым  подружились еще за  Волгой. Тот глянул  с  прищуром, поцокал, рукою
показал Ваське: саблю, мол, убери  в ножны! Они уже ехали шагом, и Васька, у
которого перед ожидаемой сшибкою стало сухо во рту, не понимал ничего.
     Ряды сблизились.  И тут  Мамаевы  татары стали  вдруг  -  все  подряд -
спрыгивать  с коней.  Некоторые опускались  на  колени, клали перед собою на
землю оружие.
     - Не будут драться! - сказал Рахим. - Законный хан - Тохтамыш!
     Всего  ждал  Васька,  только  не этого! Не было боя. Без боя  не  стало
Мамаевого иля. Орда объединилась вновь.
     Мамаю позволили уйти,  его с нукерами  не удержал никто. Ордынские беки
не захотели стать предателями. Мамай,  бледный от страха и гнева, ускакал от
войска с немногою  свитой верных ему и  связанных родством  и  побратимством
людей.  Забравши   в  юрте  казну,  золото  и  товары,   устремил  далее,  в
спасительную Кафу, где надеялся  пересидеть  или податься на Запад, выжидая,
наконец, когда  (он  еще  надеялся на  возвращение!)  тут перессорят  друг с
другом и беки вновь созовут его на ордынский престол.
     Он не видел,  да  и  видеть  не мог,  невеликого  фряжского посольства,
которое  сблизилось  с  передовою  Тохтамышевой  заставою  и, переговорив  о
чем-то, двинулось дальше, прямо к шатрам нового повелителя Орды,  теперь уже
не Золотой,  а Большой.  Иначе,  узрев, долго  бы думал  Мамай,  прежде  чем
скакать в Кафу!

        Глава 42

     Осенний Крым! Теплый и терпкий, настоянный на пахучих травах воздух.
     Дыхание моря... Скалистые  кручи, и дорогая  каменная корона крепостных
стен, ползущая вверх по горе - Кафа!
     Остановили в садах за городом. Греки давили  виноград. Мамаю, зная, что
ордынские мусульмане пьют, поднесли молодого вина. Мамай был весел  и весело
ждал к себе старого своего знакомца, консула Джанноне дель Беско.
     На  время  сбора  винограда  в Кафе запрещался даже суд  и все  прочие,
связанные  с долгими заседаниями дела. (Просидевши день в канцелярии,  можно
было потерять половину урожая!) В  эти дни невозможно было  собрать на совет
старейшин,  ни даже синдиков, перед  которыми обязан отчитываться консул, ни
управляющих финансами... Даже военные чины,  даже  надзиратели, музыканты  и
личная охрана  консула  были заняты на виноградниках и давильнях. А  тут уже
дошли вести  о  полном разгроме Мамая! А  тут - опустошенная  казна! И - как
быть с  требованием:  "чтобы  консул  не  делал  расходов,  превышающих  его
доходы";  чтобы "не отдавал на откуп  соляных  рудников  и  варниц";  "чтобы
шкиперы  приходящих  судов  не  принимали  на  борт  беглых  рабов";  "чтобы
чиновники, берущие взятки..." Тьфу! Да  каждый приезжий  и каждый  избранный
чиновник -  не важно, в совет  старейшин, в комитеты,  в торговую палату или
суд, не исключая и  самих синдиков - только  и мыслит,  как  бы нажиться  на
прибыльной торговле с Ордой, на тайной продаже рабов и икры, наживаются даже
на  найме солдат  для  охраны  Кафы, Чембало и  Солдайи!  Уследи тут!  И что
теперь, когда даром истрачена казна, когда  погибли тысячи, когда еще неясен
итог переговоров с этим новым ханом Тохтамышем, который  пожелает ли вернуть
Генуе  захваченные Мамаем двенадцать селений?! А без того ему, Джанноне дель
Беско, консулу Кафы,  явно не сносить головы, когда его отзовут и Республика
святого Георгия потребует отчета обо всем, что содеяно тут, и об истраченных
суммах, и о погубленных человеческих жизнях!
     Теперь - но, увы, только теперь! - стало предельно ясно, что весь поход
был чистейшим безумием. Тем паче - ползут подлые слухи, раздуваемые греками,
что Пьеро Дориа  давно  уже погиб  в сражении,  и что  вся генуэзская  армия
сдалась венецианцам под  Кьоджей, и что, следовательно, война с  Республикой
Святого Марка безнадежно  проиграна, а  ничтожный Палеолог теперь  усидит на
троне и  судьба  Тенедоса повисла на волоске...  Да  что  Тенедос! Галату бы
нынче не потерять!
     И что  он повестит дожу, какой  отчет даст  перед новым консулом, когда
его, засидевшегося тут  на целых  четыре срока, республика, наконец, отзовет
обратно?
     Совет казначейства,  попечительный и торговый комитеты вцепятся в него,
точно  волки! Ему  придется  отвечать  и за  скорый  суд (почасту к  суду не
вызывали  трижды, как  надлежит, а  попросту посылали исполнителей: привести
ответчика в управление!), и за дела собственного викария, и за то, что он не
ограничивал  плату нотарию и писцам  установленными суммами, что за пропуски
заседаний  взыскивал  с чиновников  не полагающиеся  двадцать пять аспров, а
гораздо более,  что  мирволил шкиперам приходящих судов в  залоговых  суммах
(какие залоги во время войны?!), что не всегда поручал писать доклады одному
секретарю, что в совете старейшин у него жители Кафы составляют не половину,
а три четверти состава и купцов в комитетах  было больше, нежели дворян... А
из  кого  прикажете  набирать  магистраты,  когда  блокада  держит  по  году
генуэзские корабли в проливах и когда надобно изо всех сил угождать местному
населению?  Да ведь  и  сами синдики советовали ему поступать именно так! Но
эти советы нигде не записаны и не утверждены печатью республики!
     С  него спросят, и почему он  держит двух лошадей вместо одной... И  не
возьмут в толк,  что Кафа не  Генуя,  что держать консулу тут одну  верховую
лошадь просто смешно! Что и пятисот сонмов консульского жалованья не хватит,
ежели все "лишнее" нанимать и покупать самому, не залезая в городскую казну!
Что  невозможно ограничивать  чрезвычайные  расходы пятьюстами аспров, когда
имеешь дело с  Ордой, когда шестьдесят  аспров стоит  воз  дров,  когда  сто
аспров уходит на ежемесячное содержание лошади,  когда тощий петух на рынке,
и тот стоит шесть аспров! И попробуй тут подносить подарки хану, не истратив
более  пятисот  аспров!  Подарки,  стоимостью  менее  двадцати  флоринов,  -
убожество!
     И за то,  что он  держит  четвертого, русского,  переводчика спросят  с
него! А как без русского переводчика в Кафе? И за что только не спросят?!
     Даже за то,  что позволял, за плату, жечь огонь в харчевнях по вечерам,
после колокольного звона!
     Джанноне дель Беско сидел в канцелярии консульства, уперев локти в стол
и  глубоко  запустив  пальцы  во взлохмаченные волосы,  когда  в  полутемную
мрачную залу вступил служитель и повестил о прибытии Мамая. Он  даже не враз
понял, о чем идет речь. Мамай? Почему Мамай?! Мамай - это было вчерашнее, от
него ведь уже отреклись! Все про него было решено на совете, с ним, почитай,
заочно уже расправились...
     - Постой! Мамай?! - Джанноне дель Беско встал на ноги, обдернул камзол,
пригладил волосы,  туже затянул кожаный  пояс с  подвешенными к нему ножнами
кинжала  и  кошельком.  Так! Мамая совет Кафы, в лучших традициях,  поручает
ему,  и  посмей  он  не  исполнить решения  совета!  А  ежели  когда-нибудь,
где-нибудь... Отвечать будет он! Один он! Проклятие!
     -  Коня! - приказывает  консул резко. -  Вызвать  трубача  и стражу!  И
немедленно  собирать  совет!   Пусть   оставят  свои  давильни!   Немедленно
вооружайте  воинов!  Я  сам  еду к  Мамаю!  - Джанноне шагнул из-за стола, с
презрением,  глянув  на забытый налоговый реестр,  который въедливо проверял
час  назад,  выискивая,  что  еще  можно было  бы обложить  налогами.  И где
скрупулезно  перечислялось:  "...С четырехколесного воза, маджары, с зеленью
надлежит  брать семь аспров налога; с воза  арбузов - десять, воза огурцов -
восемнадцать, а с баржи огурцов, сахара - сорок  пять аспров; с  воза дынь -
тридцать, с сахара каштанов - двадцать пять, а с монерия с каштанами - сорок
пять".  Глаза еще бежали по строчкам: барка осетров... мясная лавка... барка
с устрицами...  с продавца вина...  с хлебника... с воза лука или капусты...
воз  дров... воз стерлядей... маджара с виноградом... с молочницы: один аспр
за три месяца...
     Все  это  разом  утратило  всякое значение,  вытесненное  единым жарким
вопросом: сколько высочайшая Республика Святого Георгия получит нынче с хана
Мамая?
     Он вышел, вскочил в седло. В узости улицы увидел синдика Паоло Гаццано,
что, отчаянно работая удилами и острыми краями тяжелых дубовых стремян, гнал
своего  коня, торопясь присоединиться к депутации,  назначенной  для встречи
разбитого  повелителя  Орды.  Почти  не  ожидая Гаццано,  лишь  взглянув  на
окруживших его  конных оргузиев, дель Беско  натянул удила.  Конь  понятливо
согнул шею  и, встряхнув гривою, пошел ровною плывущею иноходью. Таких коней
не  вдруг  обретешь  и в Орде!  Знал  консул, что  для этой  встречи  никого
собирать не надобно, сами прискачут!
     (Непочтительно подумалось: "Как вороны на падаль!") Даром, что "падаль"
была еще жива и совсем не догадывалась о своей близкой участи...
     Вступая в  шатер Мамая,  Джанноне дель  Беско  почувствовал  острый, по
ощущению  схожий  со  вкусом  сока  граната,  интерес  к  этому  обреченному
властителю, и, пытаясь разглядеть в глубине шатра разбитого полководца, едва
не  споткнулся о  порог.  Чуть  насмешливо  и  печально  подумалось,  что за
подобную промашку еще недавно можно было в ханской ставке заплатить головой!
     Мамай  сидел на войлочных  подушках и встретил консула мелким  масляным
смехом.  До  того  ни разу,  кажется,  Джанноне не  слышал  у  Мамая  такого
дробного, чуть угодливого, купеческого хихиканья - точно бы повелитель после
измены войска сам уменьшился и  опростел.  На мгновение даже  и убивать  его
расхотелось.
     Точно так же,  по-новому, с  небывалою прежде угодливостью, кивал Мамай
спутникам консула, примчавшим на взмыленных конях и в сей миг в свою очередь
вступавшим в походный шатер свергнутого повелителя.
     Они уселись.  По знаку Джанноне слуги доставали пряники, яблоки, вишни,
виноград,  изюм,  миндаль и  конфеты;  поставили оплетенную  бутыль  темного
стекла  с мальвазией, хлеб и сыр. Мамаевы рабы расставляли кожаные подносы с
вареною бараниной и мясом жеребенка.
     Джанноне все с тем  же  непреходящим острым  интересом старался  понять
обреченного татарина и все  не понимал, забывая  о том, что  тайное  решение
городского  магистрата Мамаю неведомо. А  тот все сиял улыбками, все угощал,
любуя фрязина взором, повторял громко:
     - Ты мне друг! Я тебе друг! Теперь  помоги  мне, а я  тебя  отблагодарю
после, увидишь! - Он сверлил  консула  сузившимся  взором, и  только  тут  в
глубине  Мамаевых зрачков  увидел  Джанноне жесткий,  настойчивый и недобрый
блеск. "Верит ли мне он?" - подумалось с тенью тревоги.
     Но Мамай верил.  Он только хотел  узреть, не стали ли тут его презирать
после разгрома, не откачнутся  ли фряги  от него? (Иного представить себе он
не  мог.)  - Думаешь, я побит? - вопрошал  Мамай,  осушая очередной кубок. -
Судьба  -  это  игра  в  кости! Тохтамыш  перессорит с  беками,  огланы  его
предадут! Я  подыму  буджакских  татар,  найму  железных рыцарей  и  разобью
Тохтамыша!
     - Рыцари  стоят дорого! -  с сомнением  покачал  головою  Беско, силясь
понять татарина (неужто он до того доверчив?).
     - Казна со  мной! - гордо  возразил  Мамай. -  Гляди!  -  Он приказывал
отмыкать сундуки с золотом, драгоценною рухлядью, сосудами, серебром.
     Покачиваясь  от выпитого  вина, сам встал на кривоватые ноги,  запуская
ладони, черпал горстями скатный жемчуг, пересыпал лалы и  яхонты, любуясь их
светоносным разноцветьем.
     - Гляди! - повторял. - Со мною можно иметь дело! Вот казна! Вот соболя,
бобры, куницы! Все тут! - Глубоко заглядывая в глаза фрязину, отмечая жадный
блеск при виде сокровищ, удоволенно кивал головой.
     - Ты  друг  мне?  Друг?  - спрашивал, по-кошачьи  мгновениями вспыхивая
взглядом.  - Дай  корабль!  Дай  людей! Я поплыву в вашу  Галату и там стану
набирать новое войско! Я попрошу брата моего Муррада дать мне ратную силу!
     Заплачу  ему вот этими  дукатами  и серебром урусутов! У меня еще много
серебра, гляди!  Не думай, Беска, что Мамай беден! Мамай богат! Он - хороший
друг, верный друг! И станет еще богаче, когда вернется!
     "Не понимает! -  думал кафинский консул, кивая,  головой  и остерегающе
посматривая  на своих  спутников.  - Верит!  Глупец! Варвар!  Жестокий в час
успеха и  угодливый в  поражении! - Джанноне все  более  успокаивался  и уже
остраненно, чуть свысока,  взглядывал  на глупого татарина. Думал, усмехаясь
про себя:
     -  Будет  тебе  корабль!  Тот  самый, на котором  Харон перевозит  души
усопших!"
     Выслушав угодливые заверения  фрягов,  проводив консула, Мамай  и вовсе
повеселел.  Он только что  отослал сына с  дружиною  удальцов и  грамотами в
Литву, к великому князю  Ягайле... Он вновь, уже в одиночестве, сыто обозрел
сундуки  с добром, парчою и шелком, бархатом и тафтой,  соболями и куницами,
серебром и золотом, древними сосудами,  серым и розовым  жемчугом, рубинами,
ясписами и смарагдами... Оо! Он  еще соберет новое  войско! Он приведет сюда
закованных  в  латы  рыцарей! Он  созовет  приднестровских  татар,  приведет
литвинов и турок,  он  будет  вновь на коне!  Пусть только  кафинские  фряги
помогут ему выбраться отсюда морем, а там - там он и им покажет...
     Он всем покажет, сколь тяжела еще и теперь его рука!
     Фряги  встретили  его! Встретили,  как  повелителя! Кланялись. Поднесли
хлеб-соль и вино! И все было хорошо, и все будет славно, и Тохтамыш долго не
усидит! Завтра фряги покажут корабль, на котором он поплывет в Галату!
     Хороший  корабль, крепкий  корабль!  На нем он увезет  сокровища и  все
начнет сызнова!
     Ночью он  приблизил к себе одну из жен,  ласкал, удовлетворенный, надел
ей на руку  дорогой индийский браслет  с камнем "глаз  тигра".  И был  весел
наутро,  и весело приказывал увязывать  и торочить  к седлам коней сундуки и
баулы с добром.
     Даже и тогда, когда сундуки грузили  на корабль, а  ему подали  лодью с
вооруженными фряжскими гребцами, он не понял, не уразумел ничего. На корабль
ему  так и не дали взойти. Вернее, дали только подняться  на борт, и  тотчас
отрубленную  голову Мамая  в  кожаном мешке  сбросили  обратно  в  лодью,  а
безголовое тело тяжело плюхнулось в воду, и ему вослед попадали, отягощенные
камнями, тела  его ближайших приверженцев и  нукеров. С  проигравшим роковую
игру  власти варваром,  который  возомнил себя равным  государям европейских
стран,  церемониться не  стоило. Так единогласно решили на совете кафинского
консула в присутствии  епископа католической  восточной церкви.  Посольство,
отправленное к Тохтамышу, загодя знало об этом.
     Голова  Мамая в  кожаном мешке  и солидные дары  из доставшейся  фрягам
добычи были  тотчас  отосланы Тохтамышу с  нижайшею  просьбою о  возвращении
захваченных  Мамаем двенадцати  генуэзских  селений,  о  чем уже  двадцатого
ноября был подписан и скреплен печатями обеих сторон договор.
     Не  много  более   месяца  прожил  Мамай  после  побоища   на  Дону.  А
поддержавшие его и толкнувшие на это сражение генуэзцы, несмотря на страшные
потери  (четыре тысячи генуэзских ратников,  почти вся  воинская сила Кафы и
Солдайи, легла  на Куликовом  поле!), вновь оказались  в известном выигрыше,
укрепив свою власть  над Судаком и расширив территорию вокруг  Кафы,  хоть и
пришлось  им на  время расстаться с замыслами  одоления далекой православной
Руссии. Тем  паче, что вскоре после сражения на Дону достигла Кафы горестная
для нее весть о сдаче в плен всего генуэзского войска у Кьоджи.
     Ну, а Мамай и мертвый явился-таки на  Руси в облике отдаленного потомка
своего еще раз! Но это уже иная повесть, иных исторических времен.

     Часть четвертая

        ГОРЬКОЕ ПОХМЕЛЬЕ

        Глава 1

     Дмитрий,   сам   не  признаваясь   себе,  услышав  про   смерть  Микулы
Вельяминова,  ощутил  что-то  похожее  на  тайное  удовлетворение  (нет,  не
радость, конечно, не радость!). Почему погиб свояк? Не ждал ли, не спасал ли
его,  Дмитрия,  прослышав, что  великий князь  выехал,  направляясь  в  чело
войска, и потому  только и не отступил на бою, и дал  себя убить, когда  он,
князь, потерявши силы и духом  ослабев, брел  бранным полем к стану Боброка,
намерясь уже, уцелеет ежели, бежать на Москву?  Думать сие было непереносно.
И  непереносно было после подобных дум зреть шурина, победителя,  коего ныне
чествовало все войско... Зреть,  сознавая, что - да, опять Боброк! Боброк, а
не он одолел Орду и сокрушил, на ниче обратив, надменного Мамая!
     Все это  навалилось  на второй день.  В  первый  было ни до чего, когда
отмывали,  кормили, почти как малое дитя...  От первого дня запомнилась лишь
(и долго долила)  незнакомо-ненавычная, вдруг  навалившаяся  на него тяжесть
своего большого и грузного тела. Посаженный на ременчатый  походный  столец,
хотел встать и почти свалился опять на задрожавших, подогнувшихся ногах.
     Ночью князь  метался в жару.  Холопы то  и  дело  подносили  морошковое
кисловато-прохладное питие.  На миг  становилось  легче.  Крепко  заснул  он
только к  утру.  Проснулся поздно, на полном  свету уже. Поддерживаемый  под
руки, вышел  из шатра.  Долго  глядел  туда, через  Дон,  на ту,  страшную и
поднесь,  сторону, где мурашами копошился  люд:  разъезжали  комонные, пешцы
подбирали трупы. Рядами уложенные на попонах на том берегу, лежали, стонали,
бредили, раскачиваясь или немо сжавшись, ждали переправы раненые.
     Уже  переправленных  перевязывали  по-годному,  укладывали  на  телеги.
Скрипя плохо смазанными  осями,  возы  со страшною  ношей  своей, колыхаясь,
выбирались  на кручи  и  катили, катили безостановочною долгою чередой  мимо
княжеского шатра, туда, в московскую сторону.
     К  нему никто  не подъезжал, ни  о чем не прошал. Бояре все были на той
стороне,  все  в  делах  и  в  разгоне, и Дмитрий вновь почуял  острый  укол
самолюбия: не надобен он! Все без  него сами ся деют...  Хотя, что он мог бы
сейчас велеть, что приказать? Дмитрий и сам не знал.
     - Где Бренко? - вопросил. Холоп дернулся  ответить, кметь  из  молодшей
дружины княжеской грубо  дернул  того за  ворот  зипуна, и  холоп  подавился
словом.
     - Где Миша? - требовательно повторил Дмитрий, начиная понимать.
     Опущенные глаза дружинников досказали остальное... Выходит, и Бренка он
оставил  на  смерть! И тот, прощаясь с  ним, с князем, знал уже, что видятся
они  во останешний раз! Холодом  вороненого  харалужного лезвия полоснуло по
сердцу одиночество. С Мишей ушли потешные игры, лихая гульба, озорные набеги
на  загородные терема боярские, с Мишей ушло далекое удалое  отрочество, все
еще не  угасшее, не пережитое,  пока Бренко был жив...  И он снова взглянул,
потерянно  и  ослепленно, на раненых  в  заскорузлом от  крови  тряпье,  что
колыхались на  тряских телегах,  постанывая  сквозь  зубы,  когда  становило
невмоготу. И так  им колыхаться  и трястись, в жару, в дурном запахе гниющих
ран, еще неделю, и кто из  них живым доберется до дому,  до  бани, до жены и
детей,  до  бабки-травницы,  что очистит  застарелые  язвы, нажует целебного
зелья, наложит на изгнившую плоть и, пришептывая древний заговор, перемотает
по-годному покалеченную руку, ногу ли, голову?.. С раной в животе мало кто и
доберется  домой!  И дальше, оторвав взор от вереницы  телег, упрямо лезущих
друг за  другом сюда,  на угор, прямь  княжого шатра  (и  отогнать посторонь
нельзя, сором!), поверх возов глянул в заречье, куда бы теперь, в сей миг, и
побоялся скакать столь незаботно и легко, как еще сутки назад, хотя там уже,
кроме полоненных,  перевязанных  вервием да  забитых  в  колодки, и  нет уже
ратного ворога ни одного!
     Гнали скот. Мычали степные коровы, быки ярились, сгибая шеи, рыли землю
рогом, то застывая, то под охлест бича кидаясь  в короткие бешеные пробежки.
Вдали конные ратники сбивали в табун, собирая по полю, татарских коней...
     Повеяло ветром, и в душную вонь навоза и смрада грустно и легко вплелся
далекий давешний аромат вянущих трав, речной  воды  и горький запах костров,
на которых сейчас варят мясное хлебово для усталых  воинов. И  снова  дрожью
пережитого  ужаса,  мурашами, поползшими  по всему телу, припомнился Дмитрию
бой, и бранный пот, и задышливая ярость, и труд, и отчаяние, когда он решил,
что все кончено и они  разбиты, а Боброк, оказывается, ждал, не вводя в дело
своих  свежих  полков,  ждал,  давая   полностью  истребить  передовой  полк
московский...  Ему  было горько,  как никогда,  он  опять  чуял  себя  злым,
изобиженным  мальчиком, тем самым,  коего  снисходительно презирал  когда-то
Иван   Вельяминов.   И  невесть,  что  бы  еще  подумалось  великому   князю
московскому, кабы  не подскакали разом, целою кучей,  Акинфичи  во  главе  с
маститым Романом Каменским:  братья Свибла - Иван Хромой и Александр  Остей,
Иван  Бутурля, Андрей  Слизень,  Михайло,  Федька Корова  -  с Романовичами:
Гришей  Курицей,  Иваном  Черным  и  Юрием.   И  тут  же  подоспел  Григорий
Пушка-Морхинин, двоюродник  Романа  Иваныча  Каменского, и  тоже  с детьми -
Никитой, Василием, Федором Товарком...
     Бояре, послужильцы,  молодшие - едва ли  не полк целый выставили ныне в
поле размножившиеся  потомки  Акинфа  Великого!  Окружили,  шумно  и  горячо
принялись поздравлять  с  одолением  на  враги.  Не дали  воли горю великого
князя! О смерти на бою Михайлы Иваныча сообщили почтительно, но кратко, мол,
у  князя и  своих довольно бед  и потерь. И  - отеплело на душе.  Почуялось:
свои!  Не  выдадут!  Прояснев  ликом,  Дмитрий   протянул  руку  почтительно
склонившемуся перед  ним  старику Роману, озрел нравного, тоже перевязанного
тряпицею  (задело на бою!) Григория Пушку,  озрел всех Андреевичей,  братьев
Федора  Свибла,  посетовав  в  душе, что  и того  нет рядом,  и  только тут,
наконец, начиная верить, что да, Мамай разбит и он, князь, победитель Орды!
     Не было  тут ни Боброка,  ни даже  Владимира Андреича,  который  сейчас
началовал  погоней  за  разбитым врагом, ни оставшихся в живых Вельяминовых,
что отряжали  конные заставы собирать разбежавшийся степной скот и добычу из
разгромленного татарского  стана,  -  все они  были в трудах,  в делах. И не
знали, не  ведали еще, что в том государственном наряде, что создавали они с
покойным владыкой  Алексием, иногда полезнее бывает вовремя явиться пред очи
великого князя, чем даже выиграть сражение с грозным врагом.

        Глава 2

     Конь под Иваном рухнул в тот миг, когда  свежая волна русичей засадного
полка  уже опрокинула и смяла татарский  строй. Освободив сапог из стремени,
он стоял, оглушенный, пьяно раскачиваясь на неверных ногах, и сперва даже не
понимал,   что  происходит.  Почему  татары  россыпью   скачут   мимо  него,
нахлестывая  коней, и никто  из них не емлет легкой добычи, не пытается даже
накинуть  аркан на одинокого, почитай,  почти  обезоруженного  и  спешенного
русского  кметя? И только когда завиднелась  новая  плотная толпа скачущих и
донесся до  его ушей ярый победный рев,  понял, и,  руки  протянув, стоял  и
глядел,  и  плакал, сам не  чуя текущих слез. А  они  скакали мимо, почти не
оглядываясь, едва не сшибая его конями; лишь изредка, скользом, определивши,
что  не татарин,  а  свой,  кто-нибудь из  комонных  коротким кивком ободрял
пешего кметя. И пока радостными тенями проносились они мимо, Иван все стоял,
трясясь,  отходя от прежнего отчаяния, с мокрыми щеками,  смертно усталый, и
все плакал и плакал, теперь уже от счастья.
     Когда они  прошли,  наконец, все, он побрел, опираясь  на саблю, вослед
победителям.  Завидя  вывалившегося из русских  рядов,  чудом  прорвавшегося
татарина, крикнул, замахиваясь саблею: "Эй!" Но тот, глянув дико, взвил коня
и ринул в сторону,  даже не  подумав обнажить оружие. Иван шел опять,  потом
остоялся. Впереди, вдалеке, вспыхивали там и тут просверками  стали короткие
жестокие сшибки, но уже не сникал торжествующий ратний клик:
     "Хуррррр-а-а!"  Татары бежали, изредка недружно  огрызаясь,  бежали  по
всему полю.  Бой переходил в избиение. Иван снова брел. Встречу ему попались
спешенные, как и он, два  касога, бредущие полем ему навстречу. Иван глянул,
ни ненависти,  ни  страха  уже  не  чуя, махнул рукавицею,  и оба  послушно,
понурив  головы, побрели  следом  за ним  в полон.  Подскакал кто-то  обочь,
бросил: "Твои?" Иван кивнул немо, сил не было отвечать, потом протянул руку,
и горец  тут же  послушно  отдал  ему  саблю и колчан с почти  пустою тулою.
Второй снял по знаку Иванову дорогой бешмет и отдал тоже.
     Иван глянул на  комонного обрезанно,  хрипло молвил:  "Веди!" - и долго
смотрел  вслед,  без мысли  отмечая послушливую рысь двоих давешних ворогов,
что, хоронясь тычка или  охлеста, почти  бежали перед конем. Он кинул бешмет
через плечо, повесил сверху  колчан  и  чужую саблю,  сразу ощутив возросшую
тяжесть ноши, но чуя, что ежели сядет, не встать будет уже, побрел вновь.
     Изнемогающего,  его  окружила  веселая  ватага  своих  ратных, закидали
вопросами: кто, чей, из коего полка?
     - Да  не жидись, Прокоп! - воскликнул  один.  - Дай  коня мужику, вишь,
изнемог, еле бредет!
     - Спаси Христос,  мужики! - отвечал Иван. - Приятель  у меня раненый. С
конем, може, и найду!
     -  На  второго!  - осерьезнев  ликом, молвил  давешний  мужик.  -  Коли
раненого найдешь... - Не договорив, оборотил к своим:
     - Не жалей, други, коней вона сколь! Еще наберем!
     Ивану помогли забраться в седло.
     - Не упадешь? - спросили. Он, и правда, едва не упал, пока осаживал  да
приучал к руке испуганного татарского жеребца, оказавшегося иноходцем.
     Зато  потом,  когда тот, наконец, красиво пошел, покачиваясь,  на  диво
ровным  увалистым ходом, Иван аж рассмеялся от радости, тут и помянувши, что
татары ценят иноходцев вдвое противу обычных коней.
     Он рысил  по  полю,  ожидая, что вот-вот найдет  Костюка, но тот все не
находился и не  находился.  Двадцать раз  уже  решал  Иван, что вот  оно, то
место, но  и трупы были чужие, и место, приглядясь, не то. И уже с отчаянием
близ самого вечера понял Иван, что не  найдет соратника, заплатившего жизнью
за  его, Иванову, жизнь.  Не  найдет  даже мертвого!  Была слабая надея, что
подобрали, но, порысив вдосталь и вдосталь насмотрясь на неисчислимые навалы
мертвяков, понял  Иван, что тут считать приходит не на единицы, на  тысячи и
хоронить  - ежели будут хоронить! - придется  их по многу  десятков  в общей
яме...
     Смертно уставший, неспособный уже дивить чему-либо на свете, нос к носу
столкнулся Иван в поздних сумерках со своим Гаврилою. Они обнялись.
     Гаврила с конем и телегою перебрался на сю сторону ради добычи и ратной
справы, которую  намерил подбирать  в поле,  не  надеясь уже  обрести  живым
господина своего. Перемолвили.
     - Иди  сбирай! - решил  и разрешил Иван, памятуя, что иного времени  не
будет и уже завтра,  что поценнее, подгребут себе великие бояре да  князь. -
Смотри только не разволокли бы тебя самого дорогою!
     На  той стороне, с трудом разыскав свой шатер, Иван  кое-как  залез под
ряднину и, не покормивши коней, не  скинувши платья,  не  сняв даже сапогов,
заснул. Силы  у  него кончились. Полностью. Не слыхал  Иван,  как  под  утро
явился усталый Гаврила, засыпал овса в торбы лошадям,  затянул, покряхтывая,
в  шатер  увесистые  кули и,  тоже не  раздеваясь,  лишь стянув с себя  и  с
господина   чоботы,  повалился   рядом  на   рядно  и  уснул,  согревая  бок
бесчувственного, оцепенелого Ивана. Оба выложились до предела сил.
     Спали. А  вокруг суетливо пошумливал  стан, топотали  скотинные  стада,
вели  диковинных зверей  - верблюдов, стонали раненые, высоким голосом читал
над  кем-то  отходную священник, уцелевшие воины  с бранью делили  татарские
порты и  рухлядь, подчас  густо замаранные кровью,  ругались  бояре,  наводя
порядок  в  полках,  какие-то   дружинники   на  загнанных  вусмерть   конях
возвращались  из-за  Красивой Мечи,  и  сменная  сторожа торопилась встречь,
цокая копытами по наспех наведенному наплавному мосту через Дон. Ржали кони,
и  только  порою, мгновеньями,  когда стихал неусыпаемый гул ратного  стана,
издали  доносило  тоскливым  волчьим  воем,  особенно жутким для  тех,  кто,
неподобранными,  лежали  до   сих  пор  в  поле,  с  отчаянием  уже  сожидая
спасительной утренней зари.

        Глава 3

     Восемь  дней  стояла на  костях московская  рать. Восемь дней  отпевали
павших и погребали трупы.
     Милосердное  небо не долго баловало русичей, к  исходу недели  начались
дожди.  Уже  дошли  вести  о  литовских  шкодах:  Ягайловы  уланы  совершили
разбойный  набег на  обозы  идущей  домой  новгородской  рати. Доносили  и о
безлепых случаях грабежей  в рязанской земле, через  которую сейчас тянулись
бесчисленные ордынские стада и возы с ранеными и добром.
     Литвины  пришли и ушли, их и нагнать было немочно,  но пакости от  бояр
рязанских  вызвали у  Дмитрия праведный гнев,  тем более  неистовый, что его
всячески  раздували Акинфичи, наплетя  в  уши великому князю  полные  короба
всяческой были и  небыли  - и про Олега,  и про  Боброка, якобы мирволившего
рязанскому князю,  и про грабежи, раздутые донельзя. Грабежи на Рязанщине, в
приграничье, были делом обычным: грабили татары, грабили  и татар, разбивали
купеческие  караваны,  мелкие володетели  нападали  друг на  друга,  и дикую
вольницу  эту  утихомирить  не могла никакая власть.  Но предлог был найден,
дабы вновь,  нарушив свои обещанья и хрупкий мир, попытаться наложить  длань
на своевольное Рязанское княжество.
     Полки шли домой, готовые  к  бою.  Олег, вызнав  о намереньях  великого
князя московского, не выстал на  брань, предпочел уйти из Переяславля,  куда
уже из Москвы Дмитрий направил  своих наместников. Как  прежде,  его подвели
нетерпенье и гнев. Завистливый  гнев,  ибо к  Олегу у московского володетеля
было  то же сложное чувство ревнивой зависти, что и к Ивану Вельяминову, что
и к Дмитрию  Михалычу Боброку, что и порою даже к молодшему себя двоюроднику
Владимиру  Андреичу Серпуховскому. И когда на совете княжом Боброк попытался
напомнить о союзном договоре с Олегом,  который именно  теперь  вовсе нелепо
было нарушать, Дмитрий сорвался и  в первый - к счастью, и в последний - раз
накричал на шурина.
     Кричал безобразно, с провизгом, дергаясь всем своим большим, широким  и
тяжелым телом, видя, как  каменеет чеканное  лицо Боброка, как бояре низят и
отводят глаза (всех, даже Акинфичей и иже с ними, чьи поземельные вожделения
простирались к Мещере  и к рязанскому правобережью  Оки,  смутила  - хотя  и
жданная, и заботно подготавливаемая, но  все же отвратная нелепой  грубостью
своей - выходка великого князя), видя все это, Дмитрий, чуя, что проваливает
в стыд  и позор, ярел все больше, выкрикивая  неразборчивые  хулы  Олегу, не
пришедшему  на помочь,  а  потому  дружественному  Мамаю  с Ягайлой, вечному
ворогу, отбившему  некогда  Лопасню,  не  помогшему  ни  против Ольгерда, ни
противу тверского  князя,  хреновому защитнику  южных  рубежей, понеже кажен
год, почитай, московская рать  стережет броды  на Оке от татарских нежданных
набегов.
     - Да  еще прежних князей володимерских  ненавистники  рязане ти! И  ты,
князь, непутем спелся с Олегом, и на бою, умедлив, не его ли руку держал?!
     Не  скажи последнего князь, Боброк, быть может,  и сумел бы ответить: и
что на поле боя рязанских бояр и  кметей был едва ли не полк, и что в татьбе
той великой князь рязанский не причинен, а виноватых надобно сыскивать купно
с рязанским володетелем,  и то,  что не  пришедший на  рать Олег,  по  сути,
охранял тылы  и  пути войска,  обеспечивая победу,  и что с Литвою рязанский
князь, как и с татарами, ведет рать без перерыву и ни разу не вступал в союз
с Ольгердом противу Москвы, и что токмо благодаря Олегу Иванычу южные рубежи
Руси Владимирской  не  обратились в  Дикое поле, ежеден  разоряемое  шайками
степных  грабителей,  и  о  том,  что  Олег,  быть  может, удержал  нынче от
выступления князя Ягайлу...
     Многое мог бы сказать Боброк, кабы не этот подлый упрек, брошенный ему,
спасшему  поле,  ему,  единая выдержка  коего позволила  нынче  покончить  с
Мамаевой  Ордой!  Этого  не выдержал князь Боброк. Бешено  прянув  и зубы до
скрежета  сжав,  дабы  не  позволить гневу выплеснуть  себя недобрым словом,
после  коего вовсе надобно станет ему  уезжать из Москвы, круто поворотил  и
вышел  вон из  шатра, слова не сказав  и тем воспретивши  иным вступиться за
свою попранную  честь.  Дмитрий тяжко дышал, замолк, опоминаясь (кричать уже
не на кого стало!), и тут оробел.
     -  Князю  Дмитрию  Михалычу  Боброку  жалуем мы милостью княжой  златую
гривну  и ковш злат с камением  драгим!  - рек  и  глянул  гневно.  Акинфичи
молчали, а разумный Роман Иваныч Каменский примолвил:
     -  Князь  Боброк  великия  чести  заслужил!  Достоит  ево  и  волостьми
наградить!  Все  же,  хотя  и  поздно,  а рать спас именно он...  Вместях  с
Владимиром Андреичем! Ну, а Олега Иваныча, уж не  во  гнев прими... маленько
проучить надобно!
     Не  похвали  Роман  вовремя Боброка, как знать,  что  бы еще и  порешил
Дмитрий. Быть может,  в новом гневе и  воротил и  выслушал  путем волынского
князя! Ну  а так... Не воротил, не выслушал, дал уехать наперед  в Москву, и
уже  без него совсем и без Вельяминовых тоже,  отбросив  осторожные отговоры
престарелого Ивана Мороза да и многих  иных (Бяконтовы тоже были противу, но
после костромского  позорища  Плещеевского в  делах воинских Бяконтовых мало
слушали), в упоении все большем и большем славною победой своей (и все более
втекало  с  медом  боярской лести  в  уши  ему,  что именно его, Дмитриевой,
великокняжеской  победою),  имея  под рукою к тому же ратную  силу,  еще  не
распущенную   по    домам,    распорядил    Дмитрий    выбить    Олега    из
Переяславля-Рязанского и посадить своих наместников  на Рязань. Что  и  было
совершено разом и без крови даже, ибо Олег сам, с дружиной и семьею, покинул
свой стольный город, не став супротив Дмитрия на полчище.
     Вернулся  он  скоро,  да и кто из  рязан,  при  живом  и любимом князе,
протерпел бы долго над собой иную, тем паче московскую власть!
     Так  был  завязан  узелок на ниточке  многих и  многих бед последующих,
которых могло бы и не  быть, не поступи Дмитрий  столь опрометчиво, никем не
удержанный в  неумной ретивости своей... И от  этой беды позднее  спас князя
Сергий  Радонежский,  спасла церковь,  та самая,  которая  создала руками  и
раченьем Алексия и страну Московию, и самого московского князя.
     Но это дела дальнейшие, мы же на  прежнее возвратимся, к торжественному
звону  колоколов,  славящих  вступающую  в  Москву,  хоть  и  поределую,  но
победоносную рать.

        Глава 4

     Колокола  били  красивым  праздничным  малиновым  звоном.   Отсюда,  из
Заречья,  Москва  гляделась тяжелою  плотною  каменной  короной,  облепившей
Боровицкий  холм, над  которою  вздымались  крутые  кровли  теремов, золотые
прапоры  княжого  дворца,  хороводы  куполов,  кресты  и  высоко  взлетающие
колокольни, в проемах  которых  сейчас, на ясной холодной  голубизне осенних
небес,  двигались,  точно  стаи  птиц,  колеблемые  тела  колоколов.  И  что
охватило, что нахлынуло, разом смыв и злость на Олега, выгнанного намедни из
Рязани,   и   обиженную,   ревнивую  гордость  победителя,  и  даже  радость
торжественной многолюдной встречи?  Били  колокола, и князь замер  на долгое
мгновение,  чуя  непрошеную влагу  слез  на щеках. Родной город, дом родной,
Евдокия, дети - Родина!
     Он  перекрестил  чело, глянул, осветлев ликом, на молодших дружинников,
втайне любимых им больше старшей дружины, где надо  было  усиливать ум, дабы
понять (и  далеко не всегда удавалось уразуметь-то!)  хитрые замыслы великих
бояр и  принятых  княжат,  почасту направленные противу друг друга, отделить
верные мысли о благе государственном от неверных, недалеких или злобных, что
всегда  умел  отделять  и  понимать  владыка Олексей,  духовный  отец  всего
московского княжества. (Не раз вспоминал покойного великого старца, и даже с
поздним стыдливым раскаянием,  московский великий князь. Знал ли тогда, чем,
какою труднотой обернет  для него вожделенная некогда  свобода?) И  кабы  не
надобность,  не  сугубая  надобность в  больших боярах, в их  дружинах, в их
богатствах,  в  их  умении  править   страной,  невесть,   одним  ли  Иваном
Вельяминовым  окончилось  бы  самоуправство  княжое,  коему,  дабы  вдосталь
созреть, потребовалось еще почти два столетия...
     Впрочем, и то сказать (и даже себе самому-то сказать  мочно!), снимая с
его плеч заботу  дел государственных, бояре московские сильно  помогали жить
своему князю, единая коего крутая затея с поставленьем возлюбленника своего,
Митяя, в  митрополиты русские  кончилась  ничем,  заключившись  этою нелепою
смертью, точнее убийством, как нынче все чаще и  все увереннее говорят. Но и
дела святительские  нынче  можно стало свалить на "лесных"  старцев,  как их
называл  Митяй.  (Хотя,  какой  "лесной" старец тот  же  игумен  и  духовник
великого князя,  деятельный и просвещенный  книжным  и  иным научением Федор
Симоновский?)  Свалить, переложить на иные  плечи, а себе оставить вот  это:
радость  встречи, колокольные звоны и толпы обожающих его москвичей, улыбки,
слезы  радости, цветущие лица молодок и скорые,  жданные Дунины объятия... И
этот бодрящий холод с предвестием  скорого снега, и золото еще не облетевших
берез,  и, может быть,  найдется время сгонять в  Заречье  со сворою хортов,
затравить  сохатого, а  то и медведя свалить,  пропоров  рогатиною  косматую
тяжелую тушу лесного хозяина...
     Князь едет домой. Он весел и радостен, он не скрывает радостных слез.
     Его хватают  за серебряные  чеканные  стремена,  за полы,  целуют шитые
жемчугом и  шелками праздничные  востроносые тимовые сапоги. К  нему, смявши
сторожу, проталкиваются  какие-то осанистые купцы с хлебом-солью, молодайки,
расцветающие румянцем, точно маков цвет.
     -  Дуня-то твоя заждалась! -  кричит ему чуток охально какая-то молодая
баба и сама, сверкая  в  улыбке на диво ровным  рядом  жемчужно-белых зубов,
смотрит призывно и жадно, с бабьей бедовой готовностью  услужить, чем  хошь,
князю  своему. Дмитрий улыбается всем,  и ей  тоже,  принимает,  наклонясь с
седла, очередные  хлеб-соль  и вертит  головою, ищет, кому передать (Бренка,
жаль,  нету  рядом!) Радостно  вызванивают  колокола.  И  идти  ему  сейчас,
соступивши  с коня, не в  терем, не в объятия Дунины и  не в  парную баню, а
после к столу, а в Успенский храм, к торжественной службе, и  потому не кого
иного, а  Федора  Симоновского,  племянника  преподобного Сергия и духовника
княжого, увидит он первее всего,  хотя о ней,  о Дуне,  мечтал Дмитрий уже в
Коломне, где стоял, опоминаясь  и сожидая медленно тянущиеся обозы с отбитым
добром и ранеными, что месили осеннюю жирную грязь,  растянувшись на десятки
поприщ. Приходил в себя. Началовал. Посылал наместников в Рязань. И мечтал о
ней.  И  даже  злился порою,  что не  встречает  его  здесь, в  Коломне.  Но
объяснили, что так нельзя, непристойно.
     Да  и  сам  понимал.  А  сынишка,  Васек,  прискакал-таки.  Расширенным
обожающим взором  оглядывал отца-победителя... И  с сыном было хорошо. Отрок
не прошал, почто князь, избитый,  но  не  израненный даже, лежал на поле под
деревом, когда  его  кмети  рубились  в  бою. Для сына он был героем. Просто
героем,  без  затей.  Тем паче -  батя рубился сам в большом полку, едва  не
погиб! Василию хватит воспоминаний о том на  всю остатнюю жизнь, и всю жизнь
он  будет  стараться  походить на  отца,  того,  почти  небылого,  но  свято
выдуманного им, да и  не только  им, а  и многими прочими, тем паче  в веках
грядущих...
     Дети приходят нежданно и также нежданно становятся теми или другими.
     Усваивают  из  говоренного  матерью  и отцом одно и  отбрасывают другое
(порою  важнейшее  по разумению старших!). На  переходе к возрасту  мужества
дети не менее удивляют родителей своих,  чем  при рождении на свет.  Дмитрий
мало помнил отца. А перед  Алексием  хоть и  капризил почасту,  но признавал
всегда  безусловное превосходство над собою сановитого духовного наставника.
И  норов и мненье  детей были ему поэтому еще внове, не  чуял  даже, как ему
повезло,  что  сын-наследник  с безусловным  обожанием  взирает на  родителя
своего!
     Сын сейчас поскакал вперед.  Дмитрий медленно  движется среди  ликующих
толп,  достигает, наконец,  наплавного, разукрашенного камками  и  узорочьем
моста через Москву-реку. Спутники  и дружина, растесненные народом, догоняют
его, смыкаются  вновь  вокруг  своего князя.  Он едет  к  подножию Кремника.
(Боровицкая гора вся густо покрыта народом.) Подымается к воротам. Трезвонят
колокола. Народ запевает "Славу". Клир в золоте и с  хоругвями встречает его
в воротах.
     Улицы  полны,  полна  площадь, к порталу  храма от  копыт  его  скакуна
ложится красная бархатная дорожка, и князь,  соступив с седла, медленно идет
по ней в волнах пения, в волнах радости и радостного колокольного звона.
     В церкви  надо  подойти прежде к  могиле первого, почитай,  московского
святого, к могиле  митрополита Петра. Он кланяет, ставит свечи. Знает ли он,
что этот поклон - на столетия? Что и через шесть веков  не устанут спорить о
том,  указуя, что-де князь  не почтил гробницы  Алексия,  в первую голову не
почтил, а значит... И канонизировали Алексия с Сергием только через полвека,
а значит...  Да  ничего  не  значит!  Ровно ничего  не значил в  его  давних
отношениях