гунки", чаще всего  толпились в  углу,
завистливо поглядывая, как старшие ребята задирают девок.
     Однажды Козел  предложил ему  новую озорную проделку: попужать девок  в
овине во время гадания:
     - Они  ждут,  что  их овинник  погладит лапой по  тому  месту,  ну а мы
возьмем рукавицы да и мазанем! - заранее ликовал Козел.
     Феде стало страшно предстоящей забавы, когда они  притаились в  темноте
под  слегами, в  пахнущей  угольной горечью овинной  яме. Дрожь пробирала не
шутя: а вдруг овинник схватит? Но еще больше хотелось напужать девок.
     Наконец раздались шаги, робкий пересмех.
     - Кто да кто? - одними губами спросил Федя.
     - Фенька с Машухой! - тихим шепотом отозвался Козел.
     Ребята затихли, стараясь не дышать. Вот слеги зашевелились, заскрипели,
послышалось  пыхтенье  и ойканье  девок,  укладывавшихся вверху,  на жердях.
Козел больно ткнул Федьку под бок, сунул в руку рукавицу.
     - Ой, кто тут? - спросила Фенька заполошным голосом.
     Ребята разом словно умерли.
     - Дышит кто-то, Фень!
     И опять тишина. Наконец девки отдышались, заговорили:
     - Никого нет, показалось...
     - Фень, как будет-то? Стыдно чего-то!
     - Молчи! Овинника испугашь!
     Девчонки  захихикали,   и  тут  ребята   стали  вставать  на  дрожащих,
напряженных  ногах,  а  Федя,  забыв  рукавицу,  с  разом  пересохшим  ртом,
потянулся голой рукой наверх, туда, где смутно чуялось живое тело.
     - Ой! - вскрикнула Фенька. Козел первый тронул ее рукавицей.
     Жерди затрещали. Федя стремительно встал  и,  сунув  руку между жердин,
поймал голую ногу  девушки. Просунув руку дальше, он  ощутил ласковое тепло,
от  чего  его  разом  кинуло  в жар,  и  тотчас  Машуха  завизжала в голос и
подпрыгнула, а Феде больно сдавило руку жердинами, и он вырвал ее, ободрав в
кровь. Девки уже стремглав, с воплями, летели в деревню.
     Козел вдруг схватил Федьку  и  кинул  его на  дно ямы. Федька  вскочил,
отбиваясь. Так, пыхтя, они возились некоторое время, пока запыхавшийся Козел
не вымолвил:
     - Будя!
     - А лихо мы их! - выдохнул он погодя и шлепнул Федю  по спине. Федя был
как  в полусне.  Он  невпопад  отвечал  Козлу, когда шли  домой,  постарался
скорее, выхлебав  кашу с молоком, забраться в клеть, под овчину, и в  душной
темноте постели крепко прижал счастливую ладонь к щеке да так и заснул своим
первым недетским сном.
     Странно, что это ощущение воротилось к  нему через год, весной, уже  не
связанное с  Машей. На нее  он  долго стыдился  смотреть, а  потом как-то  и
совсем забыл. Маша через весну вышла замуж в Купань и, говорили, хорошо, так
что Федя не испортил ей судьбы, тронув девушку голой, а не мохнатой рукой...

        Глава 19

     Иные,  грозные  события  захватили  всех,  и  старых  и  малых,  в  том
неспокойном году.
     Неожиданно воротились переяславские дружинники из Великого Новгорода.
     Федор на дворе  запрягал  Лыску, когда в ворота зашел дядя Прохор и, на
ходу подергав чересседельник, молвил:
     - Отпусти! Хомут давить будет!
     -  Воротились?!  -  у Федора  рот  растянулся  до ушей.  Прохор  качнул
головой,  с промельком улыбки. Румянец на его  щеках был темно-красен, почти
коричнев, глаза, утонувшие под прямыми, выгоревшими добела бровями, щурились
с чуть заметной грустинкой.
     - Хуже, Федюх! - отозвался он. - Гонят нас из  Нова  Города в шею, а мы
опять идем!
     В Переяславле собирали  новую рать.  Бояре  вооружали холопов, горожан,
созывали народ из деревень.
     Грикша на этот раз тоже отправлялся в поход. Грикша взял молодого коня,
которого,  как и старого отцова коня, назвали Серым. Во  дворе  у  них стоял
теперь новый жеребенок, кобылка  Белянка, и они уже не раз  судили и рядили,
продавать ли ее или держать про себя.
     Переяславские  полки  ушли на  север. Вести от них  доходили смутные  и
разноречивые,  потом  перестали приходить  совсем.  Потом,  как-то  разом  и
неожиданно  для всех,  в Переяславль вступили костромичи. Говорили, что  это
дядя князя Митрия, Василий, со своею ратью.
     В Княжеве костромичи побывали тоже. У них  со двора свели Лыску, и мать
выла  и  цеплялась за стремена  ратников. Хорошо, оставили Серка  и  молодую
кобылу.
     Костромские  мужики лихо разъезжали  на конях, со  свистом и  гиканьем,
задирали баб, в Мелетове подожгли  скирду хлеба,  и огонь полыхал высоко над
кровлями, и все бегали смотреть и боялись, что пламя перекинется на сараи, а
там и вся деревня сгорит.
     - Где наши-то ратники?! - зло толковали мужики.
     Вторая,  наспех  собранная   переяславская  рать  стояла   за  Горицким
монастырем  и не двигалась, костромичи  тоже не совались  к Горицам,  только
изредка перестреливалась сторожа с той и другой стороны.
     Василий Костромской  въехал на княжой двор  под  ругань, плач и беготню
всей дворни. Его встречали испуганные дворский с ключником и трое бояр.
     Александра отказалась выйти к деверю на крыльцо и встречала Василия уже
в теремах.  Бабы и  мужики-холопы высыпали  во двор  -  смотреть костромских
дружинников. Потом  обедали  в столовой палате, князь Василий  с боярами.  А
дружину кормили в молодечной и на сенях.
     До  вечера  Васильевы воеводы пересылались  с  горицкой ратью. О чем-то
князь  Василий  говорил с татарами на ордынском  дворе. Ночевали  в теремах,
выставив у ворот, по стенам и по-за городом сторожу.
     Когда  Василий  отъезжал,  Данилка  вышел  на  крыльцо вместе с  Ваней,
показав на костромского князя, сказал:
     - Это твой дедушка!
     Князь Василий остановился,  поглядел внимательно в  большие,  недетские
глаза  Ивана, поискал взглядом сноху-двоюродницу,  что-то  хотел сказать, не
сказал ничего, махнул рукой. Высокий, он садился на коня, а Данилка глядел с
крыльца  и  как-то  все не мог  понять своего  младшего, когда-то веселого и
простого дядю.
     Дома  потом  долго  горевали,  ругмя ругали  какого-то Семена,  боярина
Васильева,   считали   убытки,  что  было  проедено,  пропито  и   растащено
костромскою ратью.
     Василий, как  слышно, от Переяславля  пошел к Торжку, посадил там своих
тиунов  и  ушел в  Кострому,  а  воевода  его,  Семен  Тонильевич,  принялся
пустошить новгородские волости.  На Костроме,  в Твери и по другим низовским
городам  хватали  новгородских купцов,  отбирали товар,  заворачивали  назад
обозы с хлебом.
     В   Княжево  ратные  слухи  доходили  с  запозданием.  Уже  весной,  по
раскисшему  снегу,  на  отощавших  лошадях  воротились  ушедшие  в  Новгород
переяславские  полки  и  принесли  весть, что  Василий  Костромской  сел  на
новгородский стол.
     Мужики возвращались злые, усталые. Прохор, так тот прямо заявил:
     - Друг друга только  лупим!  Лучше в крестьяне  запишусь! Василий князь
сам не мог, дак татар созвал Новгородчину грабить! Тьпфу!
     Грикша мало рассказывал о Новгороде. Больше горевал, что загубил коня и
теперь его  придется продать. Феде на все его настойчивые расспросы только и
сказал:
     - Живут, как и у нас. А земля тут ищо и лучше!
     Постепенно узнавалось,  как было  дело.  Василий Ярославич  зарился  на
Новгород сразу,  как получил великое княжение, но потребовал  от новгородцев
черную  и  печерскую дани,  а также  княжой  суд, отобранные  у Ярослава  по
прежнему  договору. Тогда-то новгородцы и  позвали Дмитрия. Василий, однако,
дал племяннику просидеть спокойно лишь  одну зиму. Нынче он вызвал татарскую
рать, и татары с воеводой Семеном и Святославом Тверским принялись пустошить
Новгородчину.  Семен,  набрав  полону, воротился во  Владимир,  а  Святослав
Тверской  с  татарскою  помочью разорил Волок, Бежичи и Вологду.  Дмитрий  с
новгородскою  ратью пошел на Тверь, а к  дяде послал грамоту о мире. Василий
отпустил послов с честью, но мира не взял.
     Новгородцы с Дмитрием меж тем дошли до Торжка и тут задумались.
     Вместо того  чтобы из Торжка идти к Твери, стали пересылаться, спорить,
собралось вече. В Новгороде вздорожал хлеб, и,  видя  против себя  почти всю
низовскую землю да татар в придачу, самые осторожные начали говорить о мире.
     Дмитрий, видя замятню и  нестроение в полках, сам, добровольно, отрекся
от новгородского стола и был отпущен в Переяславль "с любовью".
     Приверженцы Дмитрия провожали его  со стыдом, просили  не гневаться, но
говорили: "Не твое время, князь!"
     Дмитрию снова приходилось ждать. Впрочем, старший брат Александровичей,
Василий, умер  в один  год с  Ярославом  Тверским, и хотя бы  эта постоянная
семейная  язва,  рождавшая  между   братьями  ссоры,  недомолвки  и  тяжелое
молчание, минула. Александра тихо убивалась на похоронах, виня себя в смерти
старшего сына. Однако и она почувствовала облегчение, что так это кончилось.
А скоро ратные события отодвинули воспоминания и раскаянье посторонъ.

        Глава 20

     О том, что будет второе "число" от татар, что снова будут пересчитывать
дворы и  налагать  дань (и  потому,  что людей стало больше,  дань, конечно,
увеличат!), в Княжеве стали поговаривать еще с осени.
     Неясно,  кто  и принес злую весть,  но все  как-то  не  верилось,  пока
наконец  к самой Масленице не пригнали верхами из Переяславля  Гавря Сухой с
Мелентием Ослябей, крича, что едут!
     Народ, оставя веселье, заволновался. Выходили, собирались кучками.
     Кто-то погнал было  в лес, но  неожиданно скоро  явились княжие холопы,
делюи  и  ордынцы,  заворотили с руганью  беглых и  начали сбивать  народ  и
вызывать старост и понятых.
     Татары в остроконечных  шапках, не переяславские, а иные какие-то, злые
и  подобранные,  зорко озирающиеся  по  сторонам, ехали  вереницею,  один за
другим, их кони сторожко и легко бежали след  в след, как волки, вышедшие на
добычу.  С  ними,  посторонь,  рядом  с тропой, проваливаясь в рыхлый  снег,
скакали переяславские  и владимирские  ратные,  торопились, сбиваясь с рыси,
что-то  объясняя, и один татарин, то ли не  поняв, то  ли  не желая слушать,
вяло, не  поворачивая головы, махнул плетью  - и ратник, ожегшись, шатнулся,
дернулся вбок и отстал, утирая разбитое лицо.
     По деревне  поднялся вой.  Хлопали  двери изб, что-то несли,  волочили,
вели  скотину. Марья  Микитиха  волочилась  по земле,  вцепившись  зубами  в
веревочный повод своей пестро-белой коровы, а двое переяславцев толклись, не
зная,  что  делать. Один тянул корову, другой пытался оторвать  Микитиху,  а
потом, махнув рукою, достал нож и отмахнул повод ножом. Микитиха еще лежала,
а потом, вскочив, побежала  вслед. Ее схватывали раза три, она  вырывалась с
истошным воплем.
     К ним тоже пришли, и  Федор, бледный,  стоял, глядя на  Грикшу, который
совсем  по-отцовски  жевал  челюстью  и вытаращенными  глазами глядел  то на
ратных, что выносили кули с зерном, то на соблазнительно торчавший у крыльца
дровокольный  топор.  Грикшу  так и  дергало,  и  Федя тоже  примеривался  к
крайнему  мужику, ожидая  только  первого  братнего движения, когда  во двор
вошел бледный  дядя Прохор и, строго бросив Грикше: "Охолонь!"  - сам взял у
ратного куль  и понес назад.  Переяславец распрямился,  обвел  глазами двор,
дернулся за Прохором - глаза у него были бегающие и тоже одичалые - и вдруг,
плюнув, поворотил и побежал со двора. У ворот остановились сани.
     Незнакомый мужик - по платью боярин - вылез из саней. Прохор воротился,
встречая. "Здесь чисто!" - отрывисто сказал он и повел боярина в дом.
     - Постелишь, мать! - велел он, заходя за боярином в избу, куда Федя уже
успел заскочить. Мать сурово поклонилась гостю.
     В избу зашли потом еще четверо ратных. Их кони во дворе хрупали зерном.
Ужинали в тяжелом молчании. Мать, не садясь, подавала на стол.
     Переяславцы  дружно  грызли вареную  баранину, уминали  пироги и  кашу,
пили, отдуваясь, квас, изредка роняя малопонятные для Феди замечания.
     Татары  остановились в Княжеве,  и им каждый  день резали лошадей. Мать
надеялась,  что ее минуют, но дошел черед и до их двора,  до того, страшного
для крестьянина часа, когда рабочую лошадь, в  силе, холеную, береженую, или
- как у них - будущую рабочую  лошадь ведут на  убой. И Белянка - видно было
по  глазам  - знала,  куда ее ведут, и жалобно глядела  и ржала,  упираясь с
дрожью всей кожи,  а Грикша  ушел  в клеть, и  там Федя нашел его, плачущего
по-отцовски, молча: мелко тряслись плечи и шея.  Он яростно поглядел на Федю
и с ненавистью прошипел:
     - Уйди!
     Белянку забили  на задах,  чуть  ли  не  за  домом. Забивал кухмерьской
мужик, коротенький и большеголовый, со скверною улыбкою на лице, и потом они
все зашли в  избу: боярин,  и другой боярин, знакомый, Гаврило Олексич,  что
приехал  только что из Маурина, и ратники, и коротенький кухмерьской, и дядя
Прохор, про  которого  Федя сперва подумал,  что он пьян, -  так пристально,
иногда весь вздрагивая, глядел он, так горячечно пылали щеки.
     - Ето дело - рабочих коней бить?
     - Конь не рабочий! Пошто врешь? Кобыла и  не езжена еще! Вас тут, таких
крикунов, поучить  хорошо, самому чтоб мало  не  было!  -  спесиво  отмолвил
боярин.
     - Ты, боярин, мне не грози! Я тоже на ратях бывал,  с князь Александрой
ходил, дружинами правил! - с угрозой отозвался Прохор.
     Боярин засопел и сбавил тон.
     - Чтой-то  ты не то  баешь!  -  пропел,  покачивая головой, кухмерьской
мужик, ладясь польстить начальству.
     - А тебе сколь заплатили? - кинулся на него Прохор. - Скажи!
     - У нас  кобылу  свели уже  князь  Василья ратны,  дак опеть! - высоким
голосом сказал Федя.
     - А оставлен вам конь! У вас тут еще есь  добра! Наши вот  места совсем
запустели! - возразил владимирец.
     - Страшно ето, когда рабочих лошадей... И пригнали  бы  коней своих! не
унимался Прохор. - У нас конины не едят! Чего народ злобите! Коней бить, дак
ето всюю жисть рушить!
     Прохор порывался, вскрикивал, и Федя снова подумал, что он пьян.
     (Потом узнал, что  кухмерьской не смог сразу убить Белянку  и валил  ее
дядя Прохор.) - А вы зачем? Татарам,  ежели... Ежели  татары - власть, дак и
вас не нужно!
     -  Ты, Прохор, осторожнее!  -  сердито вмешался  Гаврило Олексич, - сам
живешь, я знаю, как! Вконец еще не разорили тебя!
     - Разорили не разорили... Ты, Гаврило Олексич, не то рек! Ты то...
     Пущай... Вот шапка одна, да знать, что с головы не сымут!
     -  Пото  и плотим, чтобы не сняли  с вас  шапок,  да и  голов  дурных в
придачу! - возразил, прикрикнув, Гаврило.
     - Я  вот походом ходил...  - не уступал  Прохор, - Новгород  зорили,  с
костромичами ратились... Почто?!
     - Великого князя прошай!
     Федя, не в силах  смотреть, как убивают Белянку, вечером все-таки вышел
на зады. Внутренности кобылы  лежали в  кучке, и собаки  уже  бродили около.
Деревенские кони вереницей, осторожно ступая, подходили и нюхали снег.
     -  Товарища  свово  чуют!  -  скорбно прозвучал над ухом  чей-то голос.
Теперича и не запречь будет...
     Федор поворотился и, спотыкаясь, побрел домой.
     Татары, переметив избы и  людей по всей округе, уезжали на другой день,
опять друг за другом, тою же волчьей тропой. Оба боярина уселись в  широкие,
под ковром,  на кованых  полозьях, сани.  Запряженная трояка, с ходу, виляя,
понесла, и ратники запрыгали на седлах, вытягиваясь в ряд.
     На выезде, когда сани, мало не вывернув седоков, скатились с бугра и по
наезженной санной дороге вылетели на лед озера, Гаврило Олексич поворотился,
пробормотал:
     -  Так-то  вот!  - Хотел  что-то сказать, подвигал  кадыком,  но сказал
только:
     - Завтра в Вески!
     - В Вески! - отозвался владимирский боярин.
     Вечером того  же  дня  в  избу  Михалкиных собрались бабы. Дядя  Прохор
только заглянул, вызвав мать, сказал, что  весной даст  им  жеребенка, когда
его каряя кобыла ожеребится.
     - Я заплачу, - отвечала мать.
     Прохор как-то резко махнул рукой и, кривясь лицом, быстро ушел.
     Мать поставила на стол миску с репой и  квас, резала хлеб. Бабы черпали
квас, чинно отпивали. Вздыхая, сказывали, у кого что отобрали.
     -  Татары  тоже  люди! - помолчав, молвила  Олена.  - Сказывали,  когда
громили их, по князь Лександровой грамоте,  по всем городам, и на Устюге был
тогда  ясащик  Буга-богатырь, и взял  он прежде у одного  крестьянина  дочь,
девушку,  понасильничал, за ясак, себе на  постелю взял  ей.  А  как  пришла
грамота, что татар  бити, и  девка сказала ему... Уж  невесть почто,  верно,
слюбились  там! И он пришел на вечье, и  народу всему кланялся: не убивайте,
мол! И принял веру християнску, и на  девке женился на той, сором снял с ей,
овенчались.
     Рассказывая, Олена смотрела задумчиво прямь себя. У нее  свели  четырех
овец, забрали портна, овес да две кади ржи...
     Потрескивала лучина, бабы  вздыхали.  Фрося, что сидела ближе к светцу,
вздымая жирную грудь, наклонялась, брала  новую лучину и вставляла в светец.
Мать вымолвила в сердцах:
     -  Княжесьво большое,  хорошее,  ето  не  дело -  у  вдовицы  последнее
отымать!
     Сноха Дарья, помолчав, отозвалась:
     - Власть-то какая ни будь, животам бы полегче!
     Грикши не было. Где-то пропадал уже день, и мать не спрашивала, где.
     Федя вышел  в звездную стыдь. Постоял,  потом сами ноги отвели  его под
навес,  где  одиноко стоял  Серко,  их последний конь,  последняя надежда, и
беспокойно переминался, не чуя рядом привычного дыхания Белянки.
     Федор так и не  лег спать. Когда небо слегка  посветлело, он, издрогнув
от  холода,  пошел запрягать коня.  Пока  татары стояли в деревне,  никто не
ездил ни за дровами, ни за сеном.
     Грикша  появился о полдень, и они возили вдвоем, молча накладывали,  по
дороге соскакивая  и труся рядом,  чтобы облегчить  воз,  на взъемах  дружно
наваливались, помогая коню. Было страшно, что Серко без смены не выдержит, и
верно,  пока  возили, стало видать  проступившие ребра и спекшийся, засохший
след от седелки на холке коня. К тому же боярские кони сильно подъели овес и
ячмень, и Федор с беспокойством подумал, что Серка,  пожалуй, не пришлось бы
ставить на сено, а сенной конь так не потянет, как ячменной, и еще весна,  и
пахать...
     Федор подтянул чересседельник, покачал за оглобли и шевельнул вожжой.
     Серко, горбатясь, переставлял копыта, а  он угрюмо  думал, что все  это
Василий Костромской или ихний князь Митрий одолеет в борьбе за Новгород, кто
будет великим  князем и будет ли им  после Василия Дмитрий  Лексаныч или кто
другой -  совершенно неважно,  а  страшнее всего, ежели  станет  конь  и  не
потянет больше.  "Власть-то какая бы ни была - животам бы полегче!" вспомнил
он Дарьины слова.
     Серко мотнул шеей и стал, и у Феди захолонуло сердце. Но конь разведя и
напружив задние ноги, потужился и оросил снег желтой пенистой струей.
     Постояв, он без зова  вытянул  шею  и, сдернув  с  места  тяжелый  воз,
тронулся дальше.  Конь был хороший. Ежели дядя Прохор еще даст им жеребенка,
так они, пожалуй, огорюют и эту беду.

        Глава 21

     Зимою во Владимире митрополит Кирилл, незадолго до того воротившийся из
Киева, где он объезжал галицкие и волынские епархии, устроил церковный съезд
иерархов  всей земли. Из Переяславля собиралось большое выборное посольство.
Грикша ехал в числе монастырских слуг и сумел уговорить келаря взять также и
Федора.
     К этой зиме они поправились. Пашню вспахали  и собрали неплохой урожай.
Дядя  Прохор  жеребенка  отдал  задешево,  почти подарил.  Федя, научившийся
ремеслу,  приработал  в плотницкой дружине  на  починке большой монастырской
церкви.  С Козлом они  дружили по-прежнему,  но  встречались изредка.  Козел
сумел попасть  на  Клещино,  в  слуги  под  дворским, и  теперь  все  что-то
доставал,  привозил,  летал  куда-то  с  поручениями. Сходясь, они  все чаще
говорили о девках, бегали на беседы, провожали, а  потом хвастали один перед
другим. У Федора завелась уже постоянная любовь на  Кухмере, с которой они и
ходили  по-за деревней,  и  целовались,  и  на сеновал лазали, где, впрочем,
только сидели рядом в опасной, соблазнительной темноте...
     Узнав  про  поездку,  Федя  был вне себя от счастья: увидеть  Владимир,
церковный съезд, князей  и  бояр,  соборы... Мать  снарядила  его  в  отцову
просторную  шубу - не замерз бы дорогою. Федя едва не забыл сбегать накануне
в Кухмерь,  к своей девушке, проститься. Они постояли за сараем,  прижавшись
друг  к  другу,  слушая (пала  ростепель), как капает с сосулек вода, и  она
впервые не  противилась, не била его по пальцам, а только прижималась к нему
и тихонько спрашивала:
     - Забудешь тамо во Владимире?
     Под  ногами был талый снег, по улице кто-то шел, чавкали шаги, и только
что некуда было деться  - и так осталось... Он шел домой, не разбирая  пути,
пьяный  от счастья, смурной от взбаламученной и неутишенной  крови, почти не
спал, и  только  утром, когда  соседские  сани  остановились у ворот,  мысли
перекинулись  к желанной  поездке.  Он круто  собрался,  поклонился  матери,
которая для такого случая благословила Федора иконой, потянул за нос Проську
и выбежал, на ходу  натягивая тулуп. Сунув в  сено мешок с подорожниками, он
повалился в  розвальни, и они помчались, в солнце, снежных и водяных брызгах
из-под копыт,  в радостном благовесте далеких переяславских колоколен. Сосед
все оглядывался на Федора, подмигивал, жег и жег коня, спрашивая то и дело в
сотый раз:
     - Не бывал ищо?
     Во дворе Никитского монастыря было необычайно людно. Сани,  возки, возы
стояли  рядами,  монахи  и  миряне  сновали  и  толпились  на  растоптанном,
перемешанном с водою снегу. Ржание, гомон - оглушали. Федя  долго разыскивал
брата  и  уже отчаялся, когда тот сам  его  окликнул. Потом они толкались по
монастырским закоулкам и Грикша  долго уговаривал какого-то боярина, который
подозрительно взглядывал на оробевшего Федю в его большой, порядком вытертой
шубе, с холщовой торбою за плечом.
     Наконец  его  свели  к  старшому.  Грикша  горячился,  бегал  куда-то и
наконец-то  устроил  брата  на  сани.  Потом  еще принес  ему  миску щей,  и
проголодавшийся Федор хлебал, сидя прямо на санях,  а Грикша стоял перед ним
и торопил.
     Впрочем,  когда  разобрались  наконец,  все  устроилось хорошо. Старшой
оказался веселый мужик, он свел подзябнувшего Федора в клеть, битком набитую
ратными, пропихнул, крикнув кому-то: "С нами будет!" И тут Федор подремал до
того раннего часа, когда в сереющих сумерках весь  большой обоз  зашевелился
под благовест больших монастырских колоколов.
     Важные  бояре  и  церковные  сановники  усаживались  в   возки,  прошел
архимандрит  в бобровой  долгой  шубе. Попы  выносили  иконы и  книги, потом
благословляли весь поезд, и  наконец возки и  сани,  запряженные одвуконь  и
гусем, по одной и тройками, потянулись друг за другом в монастырские ворота,
и Федя, замотанный в  отцову  шубу,  привалясь  к кулям, уложенным у него за
спиной, с забившимся сердцем следил, как передние сани скатывались перед ним
с бугра меж  рядов  знакомых - и  уже  незнакомых  - изб, ибо за ними сейчас
начиналась дорога в далекий, неведомый стольный Владимир.
     До Юрьева добрались  только к закату следующего дня. Дневали и ночевали
в пути. Федя резво бегал, рубил дрова, разводил огонь, таскал в избу и назад
попоны и кладь. Все  горело  у него в руках,  и старшой,  что сперва окликал
его:  "Эй,  ты!" или: "Эй, малец!" -  к  вечеру звал  его  уже Федюхой, а за
ужином, подмигнув, плеснул ему монастырского меду в кружку.
     Грикша  только  раз подъехал. Узрев, что  Федя  освоился, он  больше не
занимался младшим  братом, хватало  своих  забот.  Тоже  надо  было  вовремя
соскакивать  с  коня,  открывая  дверцы,  стелить дорожный  половичок  перед
настоятелем, когда тому была нужда выйти, подавать и то и другое, следить за
возами и прислугой - не стянули б чего невзначай.
     В крытом возке настоятеля было тепло, нутро обили волчьим мехом.
     Колыхаясь, изредка поглядывая в слюдяное оконце, путники вели неспешный
разговор.  Игумен  беседовал  с  протопопом,  пристрастно  расспрашивая  про
берендеевских попов, что  были ставлены по мзде и даже не  рукоположены. Кто
получил мзду, о том оба старались не вспоминать, но имя нового владимирского
епископа Серапиона,  что стараниями митрополита  Кирилла перешел во Владимир
из Киева, то и дело поминалось обоими.
     -  Муж учителен  зело! - с  воздыханием говорил  игумен,  и оба кивали,
думая об  одном: как снять  берендеевских попов, не оскорбив княжого боярина
Онтона и не затронув горицкого игумена, который, в этом  случае,  очень даже
может поиметь обиду и запомнить.
     -  Зело учителен и  неподкупен! - уточнял протопоп, сурово  глядя перед
собой и изредка шевелясь всем большим телом в тяжелой черной шубе.
     - Божествен и духом выше страстей мира сего! - поправлял игумен, быстро
взглядывая на дородного протопопа снизу вверх. Он сам приходился спутнику по
плечо.
     Оба  были грешны,  ежели не  помочью, то попустительством,  и,  отдавая
должное и митрополиту и новому епискому, скорбели о тех  трудах, а паче того
-  осложнениях с думными  боярами  и другими  иерархами Переяславской земли,
которых потребует от них исправление дел церковных.
     Были и в службе упущения, и сокращения противу древлего чина, и слишком
снисходительно,  как виделось теперь, глядели  они на языческие  игрища, что
происходили под самым монастырем, у Синего камня, а такожде на самоуправства
и насилия боярские... Прещать! Хорошо митрополиту, а как он  может запретить
что-либо  самому  Гавриле  Олексичу?!  И  думая так, и  извиняя в душе  свою
слабость,  игумен  все  же с запоздалым  раскаянием признавал,  что  должен,
обязан быть тверже с сильными мира сего, ибо пред Господом все равны: и раб,
и  смерд,  и великий  боярин,  цари  и  вельможи... Но по одну  сторону  был
Господь,  а по  другую -  трудно нажитое добро  монастырское,  дела  и труды
братии и хрупкая милость  князя, что могла перемениться на злобу и  гонения.
Добро мужам, свыше вдохновенным от Бога, как многоразумному и красноречивому
Серапиону! Добро и тем  инокам, что в железах, во власянице, скудно хлебом и
водою пропитахуся,  дерзают молвить  правду сильным мира  сего,  ибо  нечего
отобрать у  них,  кроме  жизни сей мимолетной и  бренной, коею  мученический
конец даже и украсит, отворив праведнику врата в царство божие!
     И,  думая так, завидовал он сейчас нищим инокам, святым затворникам,  и
вздыхал, и быстро взглядывал на сурово застывшего протопопа. Тяжел крест, на
раменах  несомый  к  голгофе, тяжел  и  наш  крест, в суете и скорби  дел  и
страстей земных!
     И  были  мелкие  мысли  о  горицком  настоятеле,  о доходах;  и даже  о
праведнике Никите,  именем  коего  была  наречена их обитель, подумал  часом
игумен грешно. О  Никите, которого некогда  растерзала  толпа за старый грех
мздоимства; Бог простил, миряне не простили прежней неправедной жизни!
     Изнесли  из  кельи  затворника  и разорвали на куски.  Не было ли  и то
такожде от Бога: конец мученическ прият за передняя?
     Сам  Дмитрий  Александрович  ускакал во Владимир наперед,  но  младшего
княжича, Данилку, везли с собой, и вдова, Александра, ехала с обозом.
     Гаврило Олексич тоже  ехал  с церковным  поездом.  Бранил  нашкодившего
сына:
     - А ну как до митрополита дойдет? Там и  я  тебя от церковного покаяния
не спасу!
     Умолкая,  он  прикладывался  к немецкой  стеклянной фляге  с  греческим
вином,  гасил  раздражение.  Их возок  был широк и обит  иноземным  бархатом
княжему не уступал.
     Боярам церковный съезд был важнее, чем другим. Статьи о  рабах, о судах
церковных  и  покаяниях  касались  каждого из них  кровно.  При  завещаниях,
сделках и менах духовная власть почиталась паче прочей. Любую важную грамоту
скрепляли  у архимандрита. Свои поминальники  были  у каждого боярского рода
при  излюбленных  монастырях.  Сюда  ходили исповедоваться, здесь  каялись и
оставляли  вклады  "по  душе". На  смертном  одре в  присутствии  священника
отпускали на волю "души ради" холопов, иногда наделяя добром...
     Как и что решат на соборе во Владимире? Как потом поворотится  все, что
по пьяной горячности случалось и проходило:  и от гнева тяжко поднявшаяся на
нечаянное увечье рука, и иные неправды, и  скоромные забавы, о которых потом
бормотали, наливаясь бурой кровью, на  исповеди,  а от холопок  понасиленных
откупались владимирским платом да парой серег, а то и прицыкнув на дуру, что
обиделась господской  лаской... Но тут была  власть высшая, митрополичья, не
свой духовник, что все простит и забудет. Тут  могли постановить такое,  что
придет после и оглядываться! Думали и о том, кому,  какому князю и княжеству
будет  больше  мирволить  - и будет  ли  старый Кирилл?  То все  были заботы
боярские.
     Низовые  служки, причт церковный и миряне тоже толковали о владимирском
епископе Серапионе,  слава которого уже разнеслась  широко, горели  желанием
узреть   и   услышать  маститого   проповедника.  Толковали  и  о  возможных
перемещениях  после  епископского съезда. Купаньский  поп обиженно  изъяснял
дьякону, с которым вместе ехали они на открытых санях:
     -  Аз не учен... Своим умом боле...  То, иное  возглашай...  а неведомо
как! И книги ветхи. Боярину недосуг, мужики тож торопятце, ну и  подмахнешь,
иное пропущаешь, иное кратко скажешь... Я чем виноват?!
     Дьякон кивал молча, согласительно, и гадал про себя: лишат или не лишат
места купаньского попа и, ежели лишат,  кто будет  заместо него, или пришлют
кого из Владимира? То были заботы святительские.
     Миряне,  что  провожали  поезд,  попросту  радовались  пути  и дорожным
развлечениям.  В избе, куда вечером  набилось - не  продохнуть,  за кашей  и
квасом  мужики солено шутили. Один вспоминал, как умял девку  под Владимиром
и, чтобы не ревела, обещал жениться.
     - О сю пору ждет!
     - Эй, Федюх, девок тискашь?
     - Ты их под поповским возком? Замолит!
     Федор, красный, не знал, куда деваться.
     - Брось парня! - вступился старшой.
     Сказывали  бывальщину,  обсуждали  виды  на  урожай,  поминали летошнее
"число". Заспорили о татарах, но скоро тоже свели на многоженство:
     - Наставит кажной по юрте и ходит...
     - Моя бы баба! Не приведи, все горшки побьет!
     - О твою башку!
     - Уж не о печь, вестимо!
     Гоготали... Спать заняли весь пол, лавки, полати. Храп наполнил избу.
     Федор лег ближе к двери. Отцова шуба грела, и он тепло подумал об отце,
засыпая.
     В Юрьеве,  в зимних  сумерках, ничего  не удалось толком  разглядеть, и
резной белокаменный собор только  промаячил перед ним  в  отдалении.  Убирая
коней,  он завистливо думал  о старших  возчиках, что  могли позволить  себе
пройти  по  посаду. Ему приходилось задавать  корм,  чистить,  распрягать  и
запрягать коней, исполнять работу за  себя  и за старшого и, как ни хотелось
сбегать поглядеть Юрьев, отойти  от возов так и  не  удалось. Приметил лишь,
что  частокол  на городском валу  обветшал и  среди  посада было мало  новых
строений.
     На выезде его изумили поля, холмистые, далекие. Лесу не было  видать до
самого окоема. Розовые и голубые снега сливались с белесым небом.
     Мела поземка. Мелкое ледяное крошево больно секло щеки и  лоб. Вороны и
сороки вились над лошадьми, жадно набрасываясь на комья свежего навоза.
     Церкви,  оснеженные соломенные кровли  деревень, изредка  рощи  и опять
снега под ясным, холодно-звонким небом. Он смотрел, смотрел... Уже сиреневые
сумерки облегли  небо, и солнце,  снизившись, озолотило снега  и утонуло  за
холмом, а он все не мог насмотреться.
     Ночевали снова  в  пути,  под  Владимиром.  Часть  обоза  ушла  вперед:
боярские и княжеский возки, возок архимандрита. Федору пришлось оставаться с
обозом, зато он был вознагражден тем, что подъезжали к Владимиру на заре.
     Сверкали снега. Голубело небо.  Звонко кричали птицы.  Воздух,  хоть  и
подморозило, чуялся весенний. Чаще пошли деревеньки, потянулись  встречные и
попутные обозы,  и  вот  -  Федя даже привстал -  вдали  стал  промелькивать
скоплением крыш и  острыми верхами башен великий  город.  И  уже с какого-то
бугра проблеснуло, и вот появились, и уже не пропадали вновь  золотые  главы
владимирских соборов, и росли, и приближались... Кто постарше, стали снимать
шапки и  креститься, и Федя  тоже, с  расширенными от  счастья глазами, снял
шапку и перекрестился,  вдыхая тонкий запах дыма из многих труб и дымников в
морозном воздухе, вслушиваясь в неясный  шум городского многолюдья и тонкие,
вдалеке, звоны владимирских колоколов.
     Город  надвинулся  высоченными  валами, по которым,  в вышине, нависали
рубленые городни. Удивляли терема с острыми крутыми  кровлями, а более всего
- густые толпы  народу.  Федя  подумал, что в городе ярмарка, и только потом
понял, что так тут - каждый день.
     Шеломы  соборов еще только  проглядывали  издали, скрываясь за кручами,
густо обсаженными клетями и отыненными  сосновою городьбой.  Но вот  обоз по
широкой улице поднялся на гору,  раздвинулись  терема я  показались  вышки и
гульбища,  широкие  кровли  повалуш,  трапезных, гридниц,  поварен,  клетей,
анбаров, теремов и палат митрополичья и княжого дворов, а над ними над всеми
- белокаменные дива в резных  львах и  грифонах, в перевити каменных трав, в
круглящихся гранях закомар  и высоких долгих окон, в вереницах святых мужей,
тоже изваянных в камне на безмерных просторах соборных стен.
     Федя глядел с раскрытым ртом, плохо соображая, что ему  говорят,  и как
во сне -  старшому пришлось сильно пихнуть парня, чтоб опамятовался -  начал
делать  свое  дело:  таскать кули  и  полости с саней в  хоромы,  заводить и
распрягать лошадей. Когда появился невесть откуда Грикша  и что-то спросил у
него, Федя посмотрел на брата отуманенно восторженными глазами и выдохнул:
     - Гриш, краса-то, диво-то!
     Разделаться с работой и  вырваться в город ему удалось только к вечеру.
Солнце  уже низилось,  стены  храмов розовели. Темные  бревна городни  стали
рыжими.  Обойдя  большой  собор,  -  служба  кончилась, и  Федя только сумел
заглянуть, сняв шапку, дальше порога его  не  пустили, - он вышел  на угор и
долго смотрел  за Клязьму,  где в  снежных  полях  и  разливе лесов курились
далекие крыши деревень.  Потом  дошел  до  Золотых ворот  и долго  упрашивал
ратного мужика пустить его наверх. Тот все выспрашивал, кто да  откуда, пока
из сторожевой избы  не  вышел молодой боярин. О чем-то спросив  ратника,  он
оглядел Федю:
     -  Переяславской?  Князя  Митрия?  -  спросил  он  и,  подумав,  махнул
рукавицей:
     - Вали! Недолго там!
     Федя, не чуя ног, понесся вверх по узкой каменной лестнице.
     Задышавшись,  достиг наконец верха, прошел вдоль галерейки, куда легкая
пороша уже нанесла тонкий слой снега. Веник стоял прислоненный  к заборолам,
а врата в надвратную  церковь  были затворены цепью. Он  поглядел в щелку на
мерцающий  в свете редких  свечей иконостас  и оборотился весь  к безмерному
воздушному простору, открывшемуся ему с заборол.
     Отсюда,  со страшной  каменной высоты, люди  и кони внизу выглядели как
мураши  на снегу.  Отмеченные  желтым,  текли дороги.. Рядками,  как  снопы,
стояли домики. И  далеко-далеко  уходила вечереющая равнина  в седых лесах с
белою  полосою реки. Он  посилился представить  татар,  там, внизу, на ихних
косматых конях. "Тут и стрела-то не долетит!" - подумалось ему. Солнце село,
и  быстро  начало  темнеть.  Сзади с  кряхтеньем  выполз на заборола  старик
прислужник.
     - Тебя давно тамо кличут,  молодец! - укоризненно попенял он. И Федя  с
сожалением  начал  спускаться,  все  оглядываясь,   задерживаясь  на  каждой
ступеньке,  водя  рукой  по  холодному  шероховатому  камню стен с  давними,
процарапанными там и сям надписями, верно тех, кто стоял тут, когда  Батыевы
рати окружали город.
     Грикша  наведался к нему вечером. Они вышли на улицу из дымной, набитой
мужиками избы под высокие владимирские звезды и  долго говорили,  и Федя все
спрашивал, не в силах понять:
     - Нет, ты молви! Я стоял тамо, на вратах, дак инда голова кружится!
     Сколь высоко!  Как мураши внизу люди-то!  Камень скрозь: тут  не то что
взять - и подступить немыслимо! Как же татары наших одолели? Как же город-то
пал? И не измором забрали! Хотя бы с голоду сдались, а приступом! Ну не тут,
не у Золотых ворот... Все одно, валы-то какие! Нет, ты скажи, молви!
     Как же так?
     С княжичем Данилой Федя встретился  случайно,  на третий  день. Данилка
первый узнал и окликнул Федю. Федор и не знал, что княжич ехал тем же санным
поездом, что и он, а и узнал  бы, не  стал, наверно, казать себя.  В Юрьеве,
где Федя только с посада, издали, глядел на собор, Данилу с матерью принимал
и чествовал у себя в тереме сам юрьевский князь Ярослав Дмитрич, и спали они
в  княжом  терему  на  пуховых постелях.  Здесь, во  Владимире,  Данил  тоже
остановился на  княжом  подворье,  и  только  потому,  что  Александра днями
пропадала в митрополичьих хоромах, оказался без дела  тут,  на  дворе, где и
узнал,  вглядевшись,  Федю, сильно выросшего, но с  тем же застенчиво-жадным
выражением свежего лица и широко раскрытых, сияющих глаз. Они поздоровались.
В большом чужом городе,  вдали  от домашних забот,  Федя неложно обрадовался
Данилке, не чувствуя той постоянной насмешливо-завистливой остуды сторонних,
которую  ощущал  всегда  мальчишкой, водясь  с  княжичем. Тем  паче  что  не
виделись они несколько лет.
     Подростки, не сговариваясь, пошли за  ворота, один в  простом, другой в
дорогом платье, и,  перебивая друг друга, торопились рассказать,  что с ними
было за протекшие годы.
     - Митю новгородцы  бросили, а то бы  он  не уступил! - говорил  Данилка
горячо, с новыми, властными переливами ломающегося голоса, которых у него не
было раньше. - А дядя Василий татар созвал. Он у нас был,  обедал. Матка его
ругала даже!
     - А у нас костромичи кобылу свели, Лыску, - рассказывал в свою  очередь
Федя. - И Белянку татары съели, когда нас числили.
     - И у нас забрали сорок коней со двора, - отвечал Данилка,  - да ратным
подарки,  и  порты  им  давали,  и сбрую, и ячмень,  и сено, и кормили их. А
Феофан  с Павшей с дружиною у  Гориц стояли,  а ничего тоже не сделали им! А
"число" когда клали, тоже полон двор был татар у нас, и тоже с наших жеребят
конину варили! Им конина - первая еда.
     Приятели  шли по пути, избранному Федей в первый день. Так же подошли к
Успенскому  собору  и зашли  внутрь,  и  служитель  безмолвно пропустил  их,
покосившись на Федю, но Данила прошел, будто и не видя никого, кроме Федора.
Они постояли в соборе, обошли боковые притворы и осмотрели иконостас, причем
Данила  купил  свечей  и  расставил  перед  иконами. Потом  оба постояли над
Клязьмой, поглядели на юг, туда,  где  терялась в  лесах дорога на  Муром, и
пошли  к Золотым  воротам. Княжич  уже бывал  тут не раз,  и  сторож - опять
только покосился на Федора  -  пропустил безмолвно.  Мальчики  поднялись  на
глядень.
     - Мой  батя города  бы не сдал! - серьезно  сказал Данила, выпрямясь  и
глядя вдаль,  туда,  откуда  почти сорок  лет  назад  подходили бесчисленные
татарские рати.  Федя  поглядел  сбоку  на  княжича. Данил смотрел строго, и
впрямь  казалось,  что будь  Невский  на  месте  Юрия,  все  бы поворотилось
по-иному.  "Зачем же тогда князь Александр кланялся татарам?" - подумал,  но
не сказал Федор.
     - Ты с девками не знался  еще? - вдруг, порозовев,  спросил  Данилка, и
Федя, тоже  краснея и стыдясь, отчаянно  привирая,  стал сказывать  про свою
зазнобу и, желая прихвастнуть, намекнул, что уже знал девушку.
     - А  я  еще ни  разу!  - простодушно признался княжич, и Феде пришлось,
спасая  свою  ложь, в  которой  он успел горько  раскаяться,  сочинить целую
нелепую историю, присовокупив в  конце, что все это пакость и лучше с бабами
дела не иметь.
     Вспомнил княжич и  Проську. Узнав, что сестренка выросла и уже ходит на
беседы, сам  рассказал про племяша, Ванятку, который так и рос под Даниловым
надзором. Митина женка родила с тех пор второго сына, но Данилка  привязался
к старшему и продолжал возиться только с ним.
     Федя  все  хотел, но  так и не  решился спросить княжича,  дают  ли ему
Москву и бывал ли он в ней? Сам Данилка, "московский князь", - вспомнил Федя
насмешливое прозвище - о том не поминал, и Федя тоже решил не спрашивать.
     Их разыскали у ворот Княгинина монастыря. Пожилой  боярин с несколькими
холопами верхами подъехали к ним. Боярин спешился, и с ним подросток,  ихних
лет,  в  боярском платье. Данилка  приятельски  кивнул  обоим, без  смущения
назвав боярина по имени, Федором.
     -  Как  и  тебя  зовут!  -  присовокупил он, поворотясь  к Феде.  Затем
представил Федю боярам:
     -  Приятель мой,  вместях учились с ним! - сказал он и, снова указав на
боярина, прибавил, уже для Феди:
     - А его мне батя покойный поручил, со мною быть!
     Княжичу подвели коня,  и, после  мгновенной заминки,  один  из холопов,
подъехав, принял Федю  к себе на седло. Они воротились  к Детинцу, и Данилка
еще  пожелал  проводить  Федора до самой его избы, сердечно  распростясь  на
глазах удивленного старшого, которому бросил совсем уже по-княжески:
     - Не брани, со мною был!
     У Феди хватило  ума не хвастать дружбой, объяснив старшому только,  что
княжич, по  переяславскому  знакомству,  брал его  в провожатые и он не  мог
отказать  сыну Александра. Старшой  похмыкал, покачал головой, и лишь  когда
Федя  с готовностью, даже не евши, пошел обихаживать  лошадей,  успокоился и
предложил:
     - Да ты выхлебай щи сперва, простынут!
     В  избе  ратные   спорили   о   возчицких  доходах.  Какой-то  местный,
владимирец, сидел с ними и жалился, что одолели ростовщики, берут с живого и
мертвого, серебра нет, а возьмешь в рост - не расплатиться,  лихвы  и  то не
оправдать...
     Федя так  и уснул в углу, на своей овчине, под монотонные жалобы гостя,
который  все никак  не хотел  уходить,  а  сидел,  глядя тоскливо на  огонек
одинокой  свечи,  перед  чашкой  квасу  и  бормотал,  бормотал,   когда  уже
переяславцы,  почитай,  все  поукладывались и  только  старшой  да еще  двое
мужиков клевали носами, жалея выгнать владимирца...

        Глава 22

     Данилка  был во Владимире уже второй  раз,  вернее  третий,  но первого
раза, когда хоронили отца, не помнил совсем,  а  от второго посещения,  пять
лет  назад, у него остались только сбивчивые  воспоминания о долгих службах,
пространных и чужих покоях с массою незнакомых  лиц да уличной пыли.  Теперь
он впервые по-настоящему знакомился с Владимиром.
     Сам,  испытывая гордость перед собою, побывал в  соборе Рождественского
монастыря, пустом  и строгом (не в пример пышно  изукрашенному Дмитровскому,
где была могила прадедушки Всеволода Великого), чем-то странно похожем на их
родной Переяславский собор, и долго стоял перед гробницей отца.
     Хмурился, стараясь  вызвать  слезы, слез не было. Мешали восчувствовать
шепоты, доносившиеся сзади:
     - Сынок Александра, последний!
     Он приложился к холодному камню, расставил и зажег свечи. Постоял  еще,
подумав, как  жаль, что батя  не видит его сейчас, и  оттого вдруг  защипало
глаза. Стало обидно, что и Андрей,  и Митя, и покойный Василий  все  знали и
видели отца, и только он не видел  и не  запомнил ничего,  даже похорон.  Он
расплакался и  даже не мог объяснить  ничего боярину  Федору,  который нынче
опекал  его с особым тщанием, всюду провожая, и с сыном которого, Протасием,
или  Веньямином (последнее  имя было крестильное), Данила теперь  бывал  все
чаще и чаще. Вместе катались верхом, вместе побывали на охоте. Венька учился
во Владимире  и  знал кое-что неизвестное  Даниле. Он рассказывал иногда про
римских  кесарей, про  древних  киевских  князей,  про  Владимира  Мономаха,
который  громил  половцев, ходил  на  Царьград,  строил города  и соборы.  И
Данилка молча слушал, испытывая уважение и легкую зависть. Иногда спрашивал:
     - От Олега Святославича Черниговского - рязанские князья?
     -  Рязанские  от  его  брата,  от  Ярослава  Святославича,  а  от  него
черниговские!
     Данил кивал головой, запоминая.
     - И Михаил Святой тоже от  него?.. А Мария Ростовская, вдова  Василька,
она дочерь Михаила?
     - Дочерь.
     - Родная?
     - Да.
     - Стало, и ростовские князи по роду от Олега?
     - Род от отца идет! Не по матери! - возражал Венька.
     Впрочем,   уважая  ученость,  сам  Данилка   больше  тянулся   к  делам
хозяйственным.  Ему нравилось  бывать  в  торгу,  заходить в  лавки, трогать
оружие, посуду и ткани. Во Владимире он упросил монастырского келаря пустить
его в ризницу и долго разглядывал  сионы и облачения, посохи, наручи, митры,
шитое золотом и  жемчугом богатство епископского двора, премного оскудевшее,
как говорили ему, после татарского разгрома.
     Митрополит, хоть и подолгу жил во Владимире и даже покои себе выстроил,
но кафедра по-прежнему считалась  и была в  Киеве, и самые древние священные
одеяния, реликвии и сосуды тоже хранились там, как передавали, в пещерах под
горой.
     Так  же  внимательно  Данила обходил  всегда  конюшни и мастерские. Еще
маленьким он подолгу мог  смотреть, как варят сыр или перетапливают  коровье
масло, как коптят рыбу и мясо, трогал туши, запускал  руки в зерно и уже мог
правильно сказать, почти не задумываясь: сухое  или влажное, готово или нет,
-  про всякую приготовлявшуюся дома впрок  и  про запас снедь, зерно, крупу,
рыбу или овощь.
     Венька  был высокий, выше Данилы, костистый, с большой  головой. У него
уже  пробивалась светлая  бородка  и  усы.  Утром  другого  дня,  как  Данил
встретился с Федором, они выехали  верхами прогуляться, и Ориниными воротами
выскакали  за городские  валы. Данила  запомнил вопрос  Федора  и  про  себя
повертывал его и так и  эдак. Батя жил  в мире с Ордой, и Федя, конечно, был
прав, хоть Данила ни за что бы в том перед ним не признался.
     Батя  тоже  не мог,  видно, справиться  с татарами,  потому и платил им
дань...
     "Почему тятя не  собрал  всех воедино,  как когда-то Владимир  Мономах,
чтобы разгромить татар?" - думал Данила, озирая окрестные поля в перелесках,
в путанице дорог  и крыши  там и сям, курящиеся белым дымом.  Он не выдержал
наконец,  спросил  Веньку, но не про отца, а про Юрия Владимирского.  Почему
тот ушел, бросил город, не собрал всех вместе против Батыя?
     Венька  пожал плечами и отвел глаза. Он знал из рассказов  и  летописи,
что  Ярослав Всеволодич,  дед Данилы, не помог Юрию. Но Юрий и  сам не помог
рязанским князьям!
     Древние киевские  князья были великие, они держали всю землю, ходили на
Византию, били печенегов  и  половцев. Почему теперь  недостало  сил - он не
знал сам. И отец его не  знал, и не знали другие бояре,  когда  приезжали  к
отцу и  ненароком, после судов-пересудов о  родичах, хлебе, скотине и прочих
хозяйственных делах,  поминали татар, ордынский выход или подарки  баскакам.
Не устояли! Половцы тоже были разгромлены татарами!
     Вениамин поводил плечами, не знал, что ответить княжичу.
     А Данила не отставал: почему да почему? И верно, почему они разбиты?
     Почему  платят дань?  Кони лучше  у  татар  - дак в  лесах с  конем  не
развернешься! Луки дальше бьют  - дак на что  и города со стенами?  Много их
было? Дак половцев, что бил Мономах, тоже было не мало! Поди, не меньше, чем
татар!
     -  У их  и пороки, и тараны, все-все  было! Они и не такие, бают, брали
города! - ответил Венька без уверенности в голосе.
     Данила смолк.  В  самом  деле, зачем  пытать Протасия!  Все это  должны
решать дядя Василий, старшие братья, бояре, митрополит, и все-таки?  Как  же
так?! И что делать теперь?

        Глава 23

     Дядю Василия, нынешнего великого князя, Данила нынче видел  каждый день
за  трапезой.  Василий  приехал  почтить  старого  митрополита,  ветхого  и,
казалось, уже бессмертного, так  как  умирали  князья  и  княгини,  менялись
епископы и игумены  монастырей,  а он все жил, и хватало сил  на долгие пути
отселе в Киев  и  по  южным градам русским, хватало сил  на долгие службы, и
труды  церковные,  и наставления.  Принимали  благословение у  него  даже  с
некоторым страхом.
     Василий сильно сдал за последний  год. Резче  пролегли  морщины, голову
обнесло  сединой. Он был  бездетен  -  двое ребят,  что  принесла было жена,
умерли во младенчестве - и начинал уставать от власти. Старая обида на брата
Ярослава, что когда-то распоряжался у него на Костроме, как в своей вотчине,
угасла.  Заботы вечные, как  собрать и выплатить  ордынский выход,  порядком
измучили  его. Князья только и глядели, как  бы переложить неминучую дань на
плечи  соседа.   Постоянная   вражда   новгородских  бояр,  запутанные  дела
владимирского  княжения -  все  это  утомляло.  Он  с великой неохотою нынче
внимал  своему воеводе,  Семену  Тонильевичу,  толкнувшему его на борьбу  за
власть со старшим братом, а затем - с племянником Дмитрием.
     И...  не  то  что  хотел бы отказаться  от  власти -  слишком и он  был
Ярославич,  чтобы выпустить  из рук  великое  княжение  владимирское,  -  но
неприметно  все более долила его пустота власти. Дома - жалобы больной жены,
вечные  заботы, отхлынувшее куда-то  веселье  прежних  беззаботных лет. Даже
давнюю  мечту  свою:  получив великое княжение, облегчить  княжую дань своим
костромичам - даже и  того  он не сумел  сделать. Орда сосала Русь, и  брать
приходилось со всех неукоснительно. Добро было и то,  что костромские  купцы
наживались  на   волжской  торговле.  Лодейные   караваны  ходили  в  Сарай,
опускались даже и до Хвалынского моря, добирались до гор Кавказских... А все
было как-то непрочно! И власть, и доходы, и милость хана...
     Даже здесь, во Владимире,  все шло и  так и сяк. Ключник жаловался, что
недостанет  запасу.  Мало  было хорошей рыбы.  Мороженых  судаков, клейменых
осетров и  мешки  воблы  спешно  везли из  Костромы. Масло  даже  за  княжою
трапезой попадалось кислое  - перележало. Василий  сам  заходил  в медовуши,
тряс  за  шивороты  ключников,  проверял,  бранил.  Гостей  было  по  случаю
церковного  съезда невпроворот,  и  он  холодел  при  мысли, что  его  прием
окажется  беднее Александровых и даже брата Ярослава. Тем паче  что из Твери
прикатила целая куча  гостей, и  Святослав, сын  покойного, недавний союзник
противу  Новогорода, был среди них. Да, не  так представлял он себе когда-то
великое княжение владимирское!
     И с Александрой после похода на Переяславль было нелегко встречаться, и
Данил, младший  Александров сын, что тогда казал  его с крыльца внуку Ивану,
выросший,  ясноглазый, тревожил  его  каждодневным  присутствием  за столом.
Впрочем,  гостей было  много.  Миряне и иереи, ростовчане,  тверичи,  и свои
костромичи,  и переяславцы, и владимирцы. Боярынь и  княгинь кормили  в иной
палате, отдельно  от  мужиков. И духовных  ради, и того ради, что  за столом
сидели татарские  послы: великий баскак и с ним еще неколико татар княжеских
родов. Сидели хозяева,  и чем  выше было  его место - нынче самое высокое на
Руси, -  тем обиднее  было,  что  хозяин все-таки  не  он,  а  эти: в  своих
тюбетейках  или  меховых шапках, в пестроцветных  халатах,  важные, красные,
евшие досыта и пившие допьяна за его столом, как за своим собственным, и их,
упившихся, бережно вели  под  руки его, Васильевы,  холопы до опочивальни, и
несли вино, и посылали дворовых баб стелить постели. И  ему, князю, и боярам
его было обидно и стыдно: кто у кого в гостях?
     А город  шумел  за стенами  княжеского  двора,  сходился  на  игрища  и
кулачные бои, торговал и строил, ковал, шил, чеботарил,  мастерил, божился и
плакал - стольный град Владимирской земли!

        Глава 24

     Александра  водила Данила к  митрополиту Кириллу  в  первый же  день по
приезде, к вечеру. Кирилл, ветхий и весь как бы светящийся, долго смотрел на
юного князя, младшего сына Александрова,  на расползшуюся, поседевшую вдову,
что когда-то ратовала за  этого княжича, тогда еще младенца суща,  и отмечал
про  себя течение  времени,  безостановочный бег, уносящий  годы  и людей  и
рождающий  новые жизни,  что, в свою очередь, отцветут и угаснут для новых и
новых  поколений.  Вот уже  нет  Андрея и  нет  Ярослава. И из братьев князя
Александра ныне остался  лишь самый  младший... Что  единое, как не вера, не
заветы отцов и прадедов, возможет связать нерасторжимою нитью эти проходящие
жизни? Он перебирал свои дела и труды, давно уже загодя подводя итог жизни и
готовясь отойти к престолу Господа.
     От  Менгу-Тимура,  хана ордынского,  он  сам получил ярлык,  охраняющий
церковь  от  грабежа,  насилья  и ордынской дани. Он  рукополагал епископов,
утвердил  епископию в Сарае,  а  ныне упрочивал православие на  Западе,  где
католики грозили вторгнуться с мечом и крестом на русские земли.
     Теперь  надлежало укрепить  саму  православную  церковь,  почему  он  и
уговорил знаменитого киевского проповедника Серапиона перейти во Владимир.
     Здесь, в  лесной и северной Ростовской молодой земле, еще не утвердился
крепко свет  веры,  еще меря и мордва,  да и русичи иные держались языческих
треб, и учительное слово мудрого мужа было паки и паки необходимо.
     И ныне здание церкви увенчивалось. Надлежало утвердить обряды и правила
-  то, что пройдет в века, что не будет поколеблено ни войнами, ни мором, ни
гладом,  ни лихолетьем,  ни  раздорами князей.  Таинства причащения и  ясные
символы веры, правила ведения службы, ограждающие  православную  церковь  от
лести католиков, суды церковные, "Номоканон" и те дополнения к нему, коих он
неукоснительно добивался и добился:  о рабах и рабынях, и о прещении  инокам
имети  холопов в  услужении  своем,  и о том, что господин  за обиду  должен
отпустить  рабу свою  на  волю, -  чего  не  было  в  византийских  правилах
утвержденных и  что разыскал  он  в Древних книгах, и  даже  едва ли не  сам
измыслил, ибо  то, чего жаждешь найти - и в злом  и  в добром, находится для
тебя всегда...
     Благословив юного княжича  и  отпустив его и  вдову, Кирилл позвонил  в
колокольчик. Вошел служка. Еда и прочие телесные блага мало занимали места в
жизни  престарелого  митрополита.  Его  трапеза  и в обычные  дни  почти  не
отличалась от постов. Красота облачений, драгие потиры и митры, груз  злата,
сребра  и  камней на  священных  реликвиях - тоже уже не воспринимались им и
были несомы привычно, как крест жизни,  как  вериги,  к коим  за долгие годы
привыкает тело. Впрочем, престарелый митрополит не истязал себя ни веригами,
ни власяницею.
     Испив воды,  едва  сдобренной  брусничным соком  и  несколькими каплями
меда, - хлеба на  ночь  митрополит  давно уже  не вкушал,  - и помолясь,  он
приказал разоблачить себя. Служка поставил ночную  посудину с крышкой, помог
омыть  руки и лицо. Наконец,  оставшись  в нижнем  тонком льняном облачении,
Кирилл  улегся на прохладную и скользкую,  набитую  свежей соломою  постель,
откинул голову  в  ночной  скуфейке на  взбитое пуховое взголовье,  подтянул
легкое, тоже пуховое одеяло и сделал разрешающий знак служке. Тот вопрошающе
глянул на митрополита, имевшего обыкновение читать перед сном, но митрополит
едва повел глазами. Он слишком устал за сегодняшний день, и следовало беречь
силы  для завтрашнего долгого  и трудного прения  с иерархами.  Ему было уже
известно о многих и многих нестроениях, кои надлежало исправить властно, без
пагубной  жалости к немощи и лукавству  человеческому, и после уже, соборно,
полагать правила на будущие, скрытые завесою неведомого времена.
     Он  лежал, и тихое довольство разливалось по телу. Вот и  снова  он  во
Владимирской,  ставшей  уже  почти  родною,  земле.  Быть  может,  ей,  а не
старинному, ныне зело умалившемуся Киеву и  суждено величие в  веках; и свет
православия,  быть  может,  именно  здесь, в  пределах  лесных  и  северных,
воссияет ярче всего?
     Кирилл  чуть-чуть пошевелился, погружаясь  в сон. Лампада горела ровно,
чуть освещая гладко тесанные  янтарные  стены  покоя.  Печи топили внизу,  и
изложницу митрополита обогревали через отдушину теплым воздухом,  так что ни
дыма,  ни  копоти не  было на стенах и  на  тесаном невысоком  потолке. Было
тепло, хорошо, покойно. Надлежало собраться  с силами к завтрашнему трудному
дню. Он  уснул, не задергивая  полога, и  спал  легко,  не  шевелясь и  едва
заметно  дыша.  И  мир  и  покой   были   на  его   отененном  краем  полога
сухо-прозрачном, со смеженными веждами лице.

        Глава 25

     Грикша прибежал за Федором чуть свет и  поволок его за собою. Дворами и
по-за клетями вывел к  собору. Успели. По улицам, от многолюдства,  уже было
бы не  пробиться. Грикша спешил. Поговорив с  кем-то из служек, сунул Федора
на паперть у боковых дверей:
     - Стой тут! А как  пойдут,  туда  пролезай зараз! Мне  недосуг с тобой,
смотри, зараз лезай, не мешкай!
     Он убежал рысью. Народ прибывал и прибывал, как море. Бабы в платках  и
киках, странники, молодые и старые горожане, мужики, парни, женки.
     Федора  затолкали совсем.  Памятуя  братние слова, он держался  дверей,
боясь,  что  и  верно:  задавят  - не  попадешь  и  в собор.  Бабы судачили,
поругивались,  старались  пропихнуться поближе ко входу  и  тут  же покаянно
вздыхали.
     - Согрешили! Жизни никому нет, - говорила одна, цепляясь за плечи и изо
всех сил  стараясь  удержаться на верхних ступенях, -  кто и хорошо живет, а
жизни нет. Не у самого, дак у сястры, тетки, своюродника кого...
     И живут хорошо, а все одно - жизни нет!
     - Он  в монашеском,  -  поясняла другая, где-то за  спиною у Федора (он
слушал,  поворачивая  ухо,  но  не  мог  обернуться,  толпа  мешала,  совсем
притиснув). - Тут вот белое, на  голове, клобук, бают, а тут черное,  как бы
оболочина,  накидка.  Вроде  опашня, широкая.  И сколько  его идет встречать
духовенства,  послушников! У  дверей  сымают накидку ту  и одевают  манатью,
длинную такую, и несет хвост-от мальчик... Да не давите так, православные!..
И уже ему дают посох  в руку, а потом уйдет на возвышение, и там облачают, и
дьякон дает возглас: "И, как невесту, украсить тебя!"
     ...Батюшки, куды и  прет, куды и прет!.. Молодушка,  али ты без глаз?..
Сюда стань!.. А еще  как посвящают-то в епископы... Марья, Марья, к нам! Это
наша, я  ей  место  заняла! И у  тебя  не куплено! ...И  вот духовенства тут
наставят рядами от олтаря до возвышения. Избранника, как клятьбу дает, ведут
от олтаря  по орлецам. И митрополит над  ним читает. И  тут пение красиво! А
потом  скажет митрополит-то  ему: "Иди,  весь народ благослови, они  за тебя
молились!" И он уж тут рук лишится: все к нему подходят...
     - И все ты путашь, молодушка, - вмешалась третья баба. Начался спор.
     - А ты хитра больно, я-то почадче тебя! Я ровня твоей матери!
     -  Как ты постишься? - спрашивали  в  другой стороне.  -  Вот ты скажи:
пост, а ребенка как кормить, молоком-то?
     -  Думаю,  не в  еде дело! Знашь,  как преосвященный Серапион объяснял:
надо духом  очиститься.  Иная  стоит  прилежно  и  платочком  накрыта, глаза
опустив, а изнутри у нее бес. Возлюбить надо!
     - Сам будет ли?
     - Будет! И митрополит, и владыка...
     Федя,  кося глазом,  наконец увидел молодку, с  истовым и чистым лицом,
что говорила про посвящение. Рядом старухи толковали про Серапиона:
     - Толь красиво говорит проповеди, так и льется речь, так и льется!
     - Языки знает!
     - Из Киева он приведен.
     - А ты в Киеве бывала?
     - Там не так!
     - Одна вера! Это у католиков...
     - А они какой веры, католики?
     - Какой-то не нашей.
     - Тоже христьянской, бают!
     - А уж не такой! У  них вера неправая, что у етих, махметов, Магометов,
- а не выговоришь! Там по десяти жен наберут...
     Народу все  прибывало. Толпа  тяжко покачивалась,  уплотняясь так,  что
становилось трудно дышать. Наконец пронеслось:
     - Идут!
     Федор   изо  всех  сил  вытянул  шею,  тут  до  конца  оценив  братнину
предусмотрительность. Шествие  выходило  из-за палат,  огибая  собор. Алые и
золотые  ризы лучились на солнце. Он совсем близко  увидел  улыбающееся лицо
невысокого и полного, с пролысинами надо лбом, епископа Серапиона  (шепотом,
как  ветер,  передавали, указывая на него, в  толпе: "Вот он, вот!"). Лицо у
епископа  было  в  припухлостях, он что-то  говорил, улыбаясь спутнику,  что
шествовал рядом,  и  лицо  в улыбке становилось  очень  добрым  и  приятным,
жизнеприемным. Следом  шел  соборный  протодьякон  Неплюй,  высокий,  слегка
заплывший. Крепкий затылок круглился под гривой волос. Ризы колебались в лад
шагам, стройные сухощавые  юноши послушники и молодые священники несли иконы
и хоругви.  Монахи, дьяконы, священники шли и  шли,  изливаясь ало-золотым и
бело-серебряным шествием, и, огибая собор, направлялись ко главному входу.
     Засмотревшись, Федя чуть было  не оказался сброшен со ступеней, так все
хлынули внутрь. Но,  отчаянно  нажав плечом,  он успел  втиснуться  тоже,  и
толпой его вынесло прямо к середине собора. Он  увидел череду служек в белом
и проходящую к алтарю процессию, епископов и самого митрополита.
     Воспринимая больше глазами, чем  слухом, Федя старался не упустить, как
надевали облачения,  как выносили дорогие,  сверкающие  камнями, панагии. Он
услышал  даже, как  Кирилл  сказал  тихо прислужнику, что  держал  перед ним
раскрытый служебник: "Выше!" И чудно показалось ему от  этого простого слова
во время почти уже неземной красоты обряда.
     Федор плохо слушал службу. Все было знакомо, хоть и пышней,  чем у них,
и  хор был оглушающе грозен,  и умилительно  чисты  верхние голоса маленьких
певчих. Но весь обратился в слух, когда епископ Серапион  вышел на амвон,  и
повернулся к народу, и воздел руки, и стало тихо и трепетно в храме, и когда
он глубоким, ясным и, правда, каким-то льющимся голосом заговорил:
     - Мал час порадовался о вас, чада,  видя вашу  любовь и  послушание,  и
мнил уже,  яко  утвердились и с радостью приемлете божественное писание.  Но
увы! Все еще поганского обычая держитеся, волхвованию веруете, пожигая огнем
неповинных! Аще  кто  из вас и не причастен к убийству,  но  единой  мысли с
убийцами - убийца есть!
     По толпе  прошел шорох. Недавно за  Ветчаным концом,  на Лыбеди,  опять
сожгли ведьму, о чем намедни судачил весь город. Какая-то  баба  шепотом, за
спиной у Федора, принялась объяснять:
     -  Баяли  им,  что неправду  деют! Может, она и не ведьма была! Сожгали
женку ни за что!
     - Тише ты! - зашикали на нее со всех сторон.
     - Кто верует Богу истинно, тому и чародеицы не вредят! - твердо добавил
Серапион,  озирая  плотную толпу прихожан,  и новый  ропот,  ропот смущения,
рябью пробежал по людскому морю.
     Он помедлил, поднял руки, казалось - подавая их всем сразу, и мужикам и
бабам внизу, и князьям с княгинями вверху, на хорах собора.
     - Не  тако скорбит мать,  видящи  чада своя боляща, яко же  аз, грешный
отец ваш, понеже не переменишася от дел пагубных!
     Аще! кто из вас разбойник - от разбоя не отстанет; кто крадет татьбы не
лишится;  аще  кто  ненависть на  друга своего имеет -  не  оставит  вражды;
грабящий не насытится; резы и лихву емлющий и того не престанет!
     Кому сбираете богатства свои?  Кто, окаянный, помыслит, яко наг родился
и наг отходит, ничто же с собою не  возможет унесть? Кто любодей из вас - не
престанет и того  деяти; сквернословец и пьяница своего обычая не покинут...
Как же утешусь, видя вас от Бога отлучаемых? Како обрадуюсь?
     Сею в  ниву  сердец  ваших  семя божественное,  но  не  вижу ни ростков
прозябнувших, ни плода!
     Голос Серапиона все рос, и слова его,  простые и горькие, тяжко упадали
в замолкшую людскую массу.
     И Феде, зажатому в толпе, и  Данилке на хорах собора, тоже притиснутому
к самым перилам, равно казалось,  что епископ  Серапион  обращается именно к
нему  и говорит с  ним  одним,  умоляя  обновиться  душою  и  убояться  кары
господней.
     -  Кому грядем? Кому приближаемся, отходя света  сего?  Что речем?  Что
отвещеваем? -  спрашивал  Серапион, после каждого вопроса  умолкая и  обводя
очами собор, точно ожидал ответа. - Страшно есть, чада, впасти в гнев божий!
     Он вновь простер руки, как бы обнимая любимую и грешную паству  свою, и
голосом еще более глубоким и проникновенным заговорил о каре господней.
     - Многим  учаше ны, и ни единого из глагол его  не прияша! Тогда наведе
на  ны язык  немилостив, язык лют, язык не щадящ красы юных,  немощи старец,
младости детей...
     У  Федора  холод  прошел по  спине. Он ждал  всего, но не этого прямого
слова о бедах родимой земли. Все, заслышав о татарах, молчали, оглядывались,
понижая голос.  И  тут - с амвона,  всенародно - эти  падающие, как светочи,
золотые и  жгучие слова! И Данила замер на хорах,  оцепенев  от  восторга, и
замерли,  выпрямляясь  и  сдвигая  брови,  бояре,  и,  потупив  очи,  слушал
святителя князь  Василий, поминая, что и он наводил иноплеменных  на  родную
землю.
     - Не пленена ли бысть земля наша? Не взяты ли грады наши? Не вскоре  ли
падеша отцы и братья наша трупием на земли? Не  ведены  ли быша жены и  чада
наша  в  плен?  Не   порабощены  ли  быхом  оставшие   горькою  работою   от
иноплеменник?
     Се уже сорока лет приближает томление  и мука, и дани тяжкие на нас  не
престанут!  И  глады,  и морове. И  всласть  хлеба своего  изъести не можем,
воздыхание и печаль сушат кости наши!
     Замер собор. Мертвая тишина, так что слышно потрескивали свечи, повисла
под сводами. Перестали толкать друг друга, прекратились шепоты.
     Только голос Серапиона заполнял вышину:
     - Разрушены божественные церкви, осквернены сосуды священные, потоптаны
святыни,  святители повержены в  пищу мечам  и плоть  преподобных  мнихов  -
птицам  на съедение!  Кровь  отцов  и братьи  нашей,  аки вода многая, землю
напои.  Князей  наших  и  воевод  крепость  исчезла,  храбрые  наши,  страха
наполнишеся, бежали, братья и чада множицею в плен сведены.
     Села наши  лядиною  поростоша, и величество наше  смирися, красота наша
погибе, богатство наше иным в корысть бысть, труд наш поганые наследовали.
     Земля  наша,  русская,  иноплеменникам  в достояние бысть и в поношение
стала  живущим о край земли, в посмешище врагам нашим. Ибо  сведох  на себя,
аки дождь с небеси, гнев господень!
     ...И  ныне беспрестанно казнимы есмы, ибо не обратились  ко Господу, не
покаялись о беззаконьях  наших, не отступили от  злых обычаев  своих: но аки
зверье  жадают  насытитеся плотью, тако и мы жадаем поработити друг друга  и
погубити, а горькое то именье и кровавое себе пограбити.
     Звери, ядше, насыщаются, мы же насытитися не можем!
     За  праведное богатство, трудом добытое,  Бог не гневается  на  нас. Но
отступите,  братие,  от дел  злых и темных!  Помяните  честно  написанное  в
божественных  книгах,  еже  есть  самого  владыки  Господа   нашего  большая
заповедь: любити друг  друга! Возлюбити милость ко всякому  человеку, любити
ближнего своего, яко и себя!
     Ничто так не ненавидит Бог, яко злопамятства человека. Како речем:
     "Отче  наш, остави нам грехи  наша", а сами не оставляюще? В  ту же бо,
рече, меру мерите, отмерится вам!
     Серапион умолк, и молчал собор, потрясенный словом владыки. Он  оглядел
паству, добавил тише, с грустною укоризной:
     -  Взгляните на бесермен,  на  жидовин,  среди  вас  сущих! Поганые бо,
закона божия  не ведуще,  не  убивают  единоверных своих, не  ограбляют,  не
обадят, не поклеплют, не украдут, не  заспорят  из-за  чужого. Всяк  поганый
брата своего не предаст, но кого из них постигнет беда, то выкуплют его и на
промысел  дадут ему,  а  найденное в  торгу  возвращают,  а мы  что  творим,
вернии?!  Во  имя  божье крещены  есмы и  заповеди его  слышаша  -  а всегда
неправды  исполнены,  и зависти, и  немилосердия. Братью  свою изграбляем, в
погань продаем, кабы мощно, съели друг друга!
     Окаянный, кого снедаеши? Не таков  же ли человек, яко же и ты? Не зверь
есть, не иноверец, такой же русин и брат твой во Христе! Или бессмертен еси?
Или не чаеши суда божия?
     Молчали. Иные утирали слезы. Долог путь от слова к сердцу и от сердца к
деянию.  И сколь  легче  откупиться  от  совести свечой,  вкладом  или  иным
приношением, чем жить по завету Христову, по завету братней любви!
     Но  блажен  народ,  у коего есть  святители, могущие сказать  слово,  и
блажен  тот,  кто  услышал слово в юности, когда ум  и душа открыты правде и
слово  падет не на камень  и не  в  пучину морскую, а на ниву благодатную и,
рано или поздно, произрастет в ней семенами добра!
     Два мальчика, один внизу, другой на хорах собора,  поверяли сейчас свою
совесть по слову святителя, отметая благие порывы от  дел, и дел оказывалось
совсем немного, много меньше, чем хотелось тому и другому.
     Просветит ли им  за жизнью,  с ее бедами,  трудами  и  прельстительными
радостями, днесь услышанное слово, даст ли оно плоды добрые, и когда, и как?

         * ЧАСТЬ ВТОРАЯ * 

        Глава 26

     Семейная жизнь  не заладилась у Андрея.  Вспышки  страсти  перемежались
ссорами, когда Феодора холодно молчала, упорно отводя непроницаемые глаза, а
князь  в  гневе пушил  слуг или кидался на конь, носился по  полям,  загоняя
скакунов и себя бешеною охотой. Однако с тестем  они  сошлись. Давыд умел не
замечать  капризов старшей  дочери, а князя  увлекал далеко идущими планами,
которым Андрей внимал все с большим и большим интересом.
     Сразу после свадьбы, и еще до смерти великого князя Ярослава Тверского,
Давыд Явидович и повез его в Ростов, сперва одного, а потом с молодой женой,
прихватив и вторую свою  дочь, Олимпиаду, только-только  еще  выходившую  из
детского возраста.
     Ростов  являлся некогда  старейшим градом Владимирской земли,  и князья
ростовские поднесь  пользовались  особым  уважением среди потомков Всеволода
Великого. Память прошлого  величия,  а такожде древние споры о старшинстве и
старинная,  дедовская  обида  отделяли их  от прочих  Всеволодичей.  Некогда
старший сын  Всеволода,  Константин, вопреки воле родительской,  "не восхоте
оставить Ростова", и Всеволод, опалясь на  первенца, передал великокняжеский
престол второму сыну, Юрию. Константин,  оставшийся в  Ростовской земле,  по
словам летописца, "воздвиже брови своя с гневом" на советников отца и вскоре
после  смерти  Всеволода, в 1216 году, в грозной  сече на  Липице,  наголову
разгромил  соединенные  войска  братьев,  Юрия  с  Ярославом,  воротив  себе
княжение владимирское.
     Спор, впрочем, стал уже стариною глубокой. Константин умер, не просидев
на великом княжении и трех лет. Свою волость, Ростовскую землю, куда входили
Ростов, Ярославль, Углич и  Белозерск, он оставил детям, Васильку, Владимиру
и Всеволоду  (и те вскоре  разделили  ее на три удела),  а владимирский стол
перед  смертью воротил Юрию,  заповедав  сыновьям  во  всем слушаться  дядю.
Почему он так сделал? По лествичному  счету это было правильно: младший брат
наследует после старшего.  Но  самому же ему пришлось  отстаивать это  право
оружием  -  поизветшала  великая  киевская  старина!  Каждый князь  старался
оставлять  добытое  в  роду.  Возможно,  Константин  предвидел, что  Юрий  с
Ярославом   не  успокоятся  (а  дети  были  еще  малы,  старшему,  Васильку,
сравнялось  только девять лет),  и, избегая кровавых  ужасов, решил уступить
сам.  Или,  взвесив все и  глядя на  мир сквозь  мудрость  веков,  взвесив и
примирясь,  счел право  выше  силы;  или просто устал от  борьбы,  от глухой
вражды  бояр, соболезнующих Юрию, и махнул рукой... Впрочем, иногда глубокая
мудрость нужна именно для того, чтобы поступить самым простым образом.
     Ныне все, кто тогда  ревновали о власти, умерли или погибли под саблями
татар. Юрий, воротивший престол после смерти Константина, бесславно погиб на
Сити,  умер и  Ярослав Всеволодич. Из  ратников, которые  дрались  на Липице
вкупе  с  Константином  и  видели  его,  высокого,   с  порозовевшим  лицом,
упрятанным глубоко под высоким граненым  шеломом,  в час, когда новгородские
пешцы  пошли на приступ,  пометав шубы и сапоги, и когда  он, оглянув из-под
ладони поле боя, веселым голосом бросил: "Спаси Бог, надо помочь этим добрым
людям!" - и  сам,  с дружиною,  врубился  в  разрушенный  новгородцами строй
Юрьевых полков,  довершая разгром суздальской  рати, - из  тех  воев теперь,
через полвека, мало кто и остался в живых. Лица деда не помнили ни Борис, ни
Глеб,  родившиеся много спустя после  его  смерти, ни невестка, вдовствующая
мать ростовских князей, вышедшая замуж за Василька, когда Константина уже не
было на  свете. Лишь  старик книгохранитель в Ростове  помнил старого князя:
сухощавого,  с   высоко  возведенными  бровями  на  длинном,   с  нездоровою
желтизной, породистом лице, когда он, кутаясь в бархатный, подбитый соболями
охабень, сиживал в княжеской  книжнице, перебирая свои рукописные  сокровища
и, слегка шевеля губами и далеко отодвигая книгу от дальнозорких глаз, читал
про  себя, по-гречески,  еллинских  древних мудрецов, труды Хорикия, Оригена
или отреченные церковью сочинения Ария.
     Библиотека  Константина,  огромная, в  тысячу томов, и поднесь вызывала
уважение  всех просвещенных людей от Киева до Новгорода.  Здесь было собрано
старым  ростовским князем  чуть ли  не все,  что  могло быть  в ту  пору  на
русском, греческом, а также  еврейском  и латинском  языках: полное собрание
библейских книг, жития  и поучения отцов церкви, сочинения Иоанна Златоуста,
Василия   Великого,  Григория   Назианзина,  Палладия,  Феодорита,  Григория
Нисского,  Афанасия  Александрийского,  Синесия,  Иоанна  Дамаскина,  Фотия,
Евгениана  и  других;  хроники, труды Пселла  и  Константина Багрянородного,
Геродот, Фукидит и Ливий; отреченные писания еретиков, проклятых на Соборах,
русские  летописи, начиная от  творения  божественного  Нестора, проповеди и
"слова", жития русских святых  и "хождения" паломников  в Царьград  и Святую
землю. Были тут служебники и крюковые рукописи, по которым пели в Ростовском
соборе;  были  книги законов, сборники  старых грамот  и  актов, пергаменные
свитки с позолоченными  печатями  и берестяные грамоты из отдаленных уголков
страны. Были книги толстые, в тисненых кожах, украшенные серебром, золотом и
драгими  каменьями,  были маленькие,  засаленные  и ветхие, прошедшие  через
тысячи рук и через много веков, было даже несколько книг на папирусе, и одна
из них с непонятными знаками-рисунками,  как говорили, колдовская, сочинение
древних египетских жрецов, прочесть которую уже никто не мог...
     Ростов, вовремя сдавшийся  Батыю,  не подвергся  разгрому, и библиотека
Константина  осталась  цела.  Ее  растаскивали потихоньку по монастырям  (во
время  осмотра хранилища  епископом, после  смерти князя, были  сожжены, яко
отреченные,  сочинения  Ария и богомилов),  книги таяли неприметно, как тают
годы спокойной жизни, но все же собрание  продолжало  изумлять  знатоков,  и
Ростов  теперь,  после  разгрома  Киева,  Чернигова  и  Владимира,  оказался
средоточием  учености,  куда приезжали книжники из иных градов и весей,  где
составлялась, несмотря на разгром и запустение страны, общерусская летопись,
куда ехали учиться  церковные  иерархи и миряне,  посвятившие  себя  книжной
премудрости...
     Андрей не был в Ростове  с раннего детства, и все виделось ему внове: и
огромный  собор,  не  уступающий  владимирским,  обвитый  каменными  поясами
резного узорочья, с цветными мозаичными полами,  блистающий золотою утварью,
с  драгоценными паникадилами и  хоросами литого  серебра;  и краснокирпичная
палата Константина среди  просторных и затейливых расписных хором княжеского
двора; и пышные усадьбы богатых горожан; и обилие часовен и храмов.  То, что
Ростов  не  был  сожжен  татарами  Батыя,  сказывалось  на  всем.  Густое  и
благополучное  население  наполняло улицы,  на торгу  прилавки  ломились  от
товаров, своих и иноземных, снедь громоздилась кучами.
     Озеро Неро  напомнило  ему переяславское  Клещино. С  теми же  зелеными
далями,  с теми же черными полосками  рыбачьих  лодей. Только  город гуще  и
плотнее оступал  берег. Прибрежные монастыри,  казалось,  вставали  прямо из
воды и смотрелись в свои отражения. Прямо к воде подступала городская стена,
а за ней и над нею толпились кровли, кровли и кровли древнего города.
     Звонили колокола. Борис Василькович хлебосольно и торжественно встречал
Александрова сына. Андрей  был счастлив. Тут, в Ростове, ничто не напоминало
ему, что он не самый старший в семье.  Не было непроходящей внутренней обиды
от постоянного соперничества с Дмитрием, отравлявшей ему каждое  возвращение
домой, в Переяславль.
     Князь Борис, красивый, статный, с чуть намечающейся сединой по вискам и
на  кончиках усов, встретил его на крыльце, раскрыв объятия, и приветствовал
как  равного. Облобызав  Андрея,  церемонно  отступил,  склонив  благородную
голову -  пригласил в терема. Княгиня, Марья Ярославна, тоже вышла к  гостю,
приветила городецкого  князя с  веселым неотяготительным  радушием.  Чередою
подходили  дети и  подростки,  в  которых  Андрей  не  сразу  разобрался, и,
кажется, нарушал в чем-то чин встречи. Впрочем, вот этот, с холодными серыми
глазами -  старший  сын Бориса Васильковича,  Дмитрий,  а тот, голенастый, с
живым лицом - младший, Константин.
     Андрея проводили  в горничный покой  и представили вдовствующей великой
княгине.  Престарелая  Мария  Михайловна,  благостно-легкая,  с  прозрачными
руками и темно-коричневыми кругами  у глаз,  все еще прекрасных, несмотря на
высохшую шею  и обострившийся, словно подъеденный временем очерк лица, также
приняла  князя  Андрея  ласково и сердечно.  Приподнявшись  из  точеного,  с
полукруглой спинкой старинного креслица, она протянула  ему руку,  и Андрей,
принявший ее прозрачные пальцы в  свои твердые широкие ладони,  смутился, не
зная,  что делать.  Впрочем, старая княгиня  тут  же с легкой улыбкой отняла
руку, произнеся несколько уставных приветственных слов.
     Андрею не  дали  заметить  его неловкости. Только уже когда городецкого
князя  провели  в предназначенный  для  него  покой, княжич Дмитрий,  подняв
холодные глаза на отца, спросил негромко:
     - У Дмитрия Алексаныча, батюшка, больше вежества?
     - Не надо об этом, сын! - поморщасъ и зябко переведя плечами, несколько
беспокойно прервал  его  Борис  Василькович.  - С Андреем  Санычем тебе, мой
друг,  когда ты  станешь  князем,  придет иметь  дело  -  и...  и  не  надо,
пожалуйста, не надо замечать... Будь добрей, ради... Ради меня!
     Дмитрий, в ответ, молча кивнул и опустил глаза.
     Впрочем,  самолюбие Андрея щадили,  и Борис Василькович  мог не бояться
какого-либо отчуждения  со  стороны  гостя.  Сыновья  ростовского  князя,  и
Дмитрий  и  Константин,  были  достаточно младше  городецкого  князя,  чтобы
уважать  в Андрее старшего, но и  не настолько, чтобы  начать чуждаться, как
молодежь чуждается стариков.  Дети и подростки, собравшиеся вместе, затевали
игры,  гурьбой,  с  веселыми  возгласами  и  смехом,  бегали  по  лесенкам и
переходам дворца, и от их веселой возни становилось легко и просто.
     Здесь,  за семейным столом в  княжом  тереме, Андрей лучше оценил  свою
молодую жену. Феодора держалась с ровным нестесненным достоинством.  То, что
дома порою казалось  заносчивостью и капризами от  вздорного  нрава, здесь и
очень пригодилось, и отнюдь не казалось церемонным или смешным. И ее гордые,
чуть  приподнятые  плечи,  царственный поворот головы, писаные дуги бровей и
полуопущенные  ресницы, сдержанная -  больше глазами, чем ртом, -  улыбка, и
легкая плавная поступь, и то, как  они сидела, прямо и легко касаясь скамьи,
как брала, отламывая  маленькими кусочками, хлеб, как свободно  пользовалась
двоезубой  цареградской вилкой, как ела, лишь слегка приоткрывая рот, словно
только  отведывала  и  вместе  опрятно, без  обидной  брезгливости,  отдавая
должное  изысканным  блюдам  ростовской княжеской кухни,  как  беседовала  с
княгинями, как почтительно,  опустив  ресницы,  внимала  Марии Михайловне; и
Андрей, глядя со стороны, узнавал и не узнавал жену в строгой красавице, чьи
точеные черты  по  странному сходству перекликались с сухими  стремительными
чертами Марии. Феодора сумела очаровать старую Марию Михайловну до того, что
та, расчувствовавшись, сказала Андрею наедине:
     - Ну, не прогадал, племянник! Хоть и боярского роду, а норов княжеский.
Мы ее полюбили! Не забывай!
     Давыд  Явидович тоже лицом в грязь не  ударил. Держался с достоинством,
не забывая, что боярин, но и не унижая себя как  княжеского тестя. За столом
сидел скромно,  но, однако, постепенно сумел речами и рассказами расположить
и к  себе тоже  ростовских  князей и княгинь.  А  маленькая Олимпиада  вовсю
любезничала с Константином,  с  хохотом убегала от него, играя  в горелки, и
пятнадцатилетний Борисович тоже хохотал и краснел, хватая девушку за плечи.
     Андрей  оттаивал душой, видя, как Мария Ярославна возится  с двухлетним
малышом Василием, как неложно  любит и любуется она  своим супругом,  как  и
Борис  Василькович  отвечает ей  тем  же,  не  стыдясь  на  людях  оказывать
постоянные знаки  внимания жене:  подаст платок, похвалит  шитье,  заботливо
спросит о здоровье или  за  обедом  сам, прежде слуги, придвинет  серебряную
уксусницу.  Брат Бориса, Глеб Василькович, был в  отъезде, но маленький  сын
Глебов, Миша, "татарчонок" (князь Глеб был женат на ордынке), тоже находился
здесь и играл, и бегал, неотличимый от прочих членов княжеской семьи.
     Андрей, пока гостил в  Ростове, начал понимать, как он еще груб и лишен
"вежества",  и  тихо  досадовал  на мать, не  обучившую  его  тому,  что так
необходимо для князя и в чем даже Феодора его далеко превосходила.
     Кажется, в  первый  день еще он,  усталый  с пути,  оставшись вечером в
покое, о чем-то с грубой  заносчивостью попросил слугу-ростовчанина так, как
привык дома,  у себя. Тот, однако, ответил почтительно, без подлой холуйской
усмешечки,  и  тотчас  принес  просимое,  а принеся,  замер  в  бесстрастной
готовности  услужить  высокому гостю  в любой  прихоти.  И Андрей понял, что
гневаться на слуг было глупо. Их просто можно было не замечать.
     Катаясь  на  конях  с  Дмитрием  Борисовичем,  Андрей невольно пробовал
перенимать   свободную   легкость   движений,   сдержанную    гордость   без
заносчивости,  но  с  полным  ощущением превосходства над людьми  не  своего
круга. Дмитрий,  спрашивая  встречного смерда, не глядел  поверх головы, как
Олфер  Жеребец,  не  чванился,  но в ясном холоде его  глаз  читалось  такое
отстояние, такая бесконечная, бездонная пропасть между ним и простолюдинами,
что  и  вежливый  наклон  головы,  коим  он  неизменно  оканчивал  разговор,
казалось,  отодвигал  смердов  от  Дмитрия  Борисовича  гораздо  далее,  чем
Жеребцова брань.
     Теперь Андрей и Семена  Тонильевича начал воспринимать иначе и невольно
отдавал дань уважения костромскому воеводе,  который первым  начал учить его
соблюдению княжеского  достоинства всегда и везде, а  не  только на боярском
совете и в думе да на приемах послов.
     Словом,  поездка  удалась. С  ростовскими  князьями завязалась  дружба,
тешившая самолюбие Андрея,  а еще более его тестя, который верил и не  верил
пробрезжившей  возможности  пристроить  свою  меньшую,  Олимпиаду,  тоже   в
княжескую, да еще в такую старинную и уважаемую, как ростовская, семью.
     Последний  раз  Андрей  с   Дмитрием  Борисовичем,  выехав  верхами  на
прогулку, забрались особенно  далеко. Они проехали Чудским концом, и Дмитрий
показал место,  где стоял  некогда древний идол Велеса, сокрушенный  тростью
подвижника Авраамия.
     Ехали бок о бок, и Дмитрий рассказывал, что идол, сотворенный из камени
многоцветного,  долго стоял у княжого двора, наконец при епископе Исайе,  во
время большого пожара, когда страшная громовая туча  зажгла  град и  капище,
сам вышел из своего пылающего храма и пошел по брегу, среди горящих хором, а
озеро кипело у него под ногами и выбрасывало на берег рыбу.
     Андрей  спросил  было,  по  какой  дороге  шел  идол. Дмитрий  показал,
сдерживая  улыбку.  Андрей  вдруг понял,  густо  покраснел.  Сбоку, сердито,
глянул  на  спутника.  Но  Дмитрий  Борисович  внимательно глядел  в  другую
сторону, узя глаза, и  небрежно прибавил: "Так бают!" -  разом отрекаясь  от
древнего сказания, в истину коего христианину, да  к тому же  князю,  верить
было бы зазорно. Они миновали городские ворота, последние избы окологородья,
и по полого вьющейся вверх дороге углубились в поля.
     Дружинники ехали много сзади, чтобы не мешать беседе князей.
     Перед  ними возвышалась  роща раскидистых древних дубов. Зеленые облака
листвы  тяжелыми массами вздымались ввысь, птичий щебет и пронзительный свет
солнца,  полуприкрытого  тяжелым  клубящимся  грозовым  облаком,   наполняли
вершины дерев.  Впереди и чуть  отступя стоял неохватный великан, протянув в
стороны из своей зеленой ризы  две  огромные сухие и  зловеще извитые ветви,
словно громадные руки, задранные вверх.
     - Велесов дуб!  -  сказал Дмитрий все  тем  же насмешливо-торжественным
тоном, каким только что повестил старинное предание.
     Тут и Андрей  увидел развешанные на ветвях какие-то тряпочки, увядшие и
свежие венки и несколько  конских черепов, добела отмытых дождями и солнцем.
А когда  подъехали ближе, то от темного пятна на  траве под дубом потянуло к
ним тяжелым духом свернувшейся крови и изумрудные мухи потревоженно загудели
в воздухе.
     В этот миг солнце зашло за тучу и листва потускнела.
     -  До  сих пор?!  -  удивившись,  спросил Андрей. Привыкнув к языческим
требам у себя,  под Городцом, он  не  ожидал,  однако, что такие  же радения
справляют  столь  близко  от  города,  где  уже  почти  три  века воздвигнут
епископский престол.
     -  Да, и требы  служат Велесу! - надменно подтвердил Дмитрий. Они шагом
подъехали  к  дубу и остановились  под его сенью, глядя,  как  далекий дождь
косыми столбами медленно волочится по земле и  озеро  белеет под ним, словно
закипевшее молоко.
     - Владыка  Игнатий не единожды покушался срубить эту мерзость. Но  отец
воспретил, - уронил Дмитрий. - Бает, хватает нам и ордынских забот!
     Смердам не  объяснишь, что  с ханом  опасно  спорить. Татарского выхода
никто  из них не желает платить. Уже не раз собиралось вече, от отца требуют
разрыва с Ордой.
     Он  усмехнулся, глядя  на  далекий  город  отвердевшим взором  холодных
княжеских глаз.
     -  Я  не признаю воли веча! - медленно произнес  он. В этот миг Дмитрий
казался гораздо старше своих семнадцати лет. - Батюшка полагает, что  прежде
достоит  просветити малых сих...  А по мне  -  что  может  понять эта  меря,
которая  о  сю пору молится древиям и камням? Смерды! Трава,  не ведающая ни
путей грядущего, ни прадедней славы! Власть - свыше. Князь должен мочь все и
не глядеть на... малых сих.
     В голосе Дмитрия вновь прозвучала снисходительная сдержанная усмешка.
     - Трогаем! - прибавил он, помолчав. - Дождь миновал.
     Они выехали опять  на вьющуюся  полевую дорогу. Гроза,  и верно, прошла
стороной, едва прибрызнув пыль на дороге. Лиловая туча свалилась за город, а
под нею золотистою желтизной вновь загорался далекий окоем. Дышалось легко и
молодо,  как  бывает  после грозы. Тяжелые хлеба клонились долу,  освеженные
ветром и влагой.  Вдали, за хлебами, вставали,  приближаясь  с каждым витком
пути, башни и купола ростовских церквей.

        x x x

     Мария Ростовская, старая княгиня-мать, умерла на следующий год.
     Хоронил ее и сидел у постели Борис Василькович. Глеб в  это время был в
Орде.
     Умирала она  в полном сознании.  Борис,  когда мать после недолгого сна
открыла глаза  и  сказала: "Скоро уже!"  -  зарыдал, как ребенок,  ткнувшись
лицом в материну  сухую  грудь.  Мария с  усилием подняла холодеющую  руку и
благословила сына. Умирающая, она утешала его, живого.
     С  нею  кончалась целая эпоха, эпоха  величия, гордых деяний  и  славы,
время,  когда возводились белокаменные соборы, росли города, множились книги
и заселялась земля. Время,  ставшее развеянным дымом, ставшее звуком угасшей
былой старины. Еще доживали  люди, воспитанные  и выросшие тогда, и люди эти
были  значительнее, богаче духом людей новых, пришедших на  смену им. Почему
же они не удержали власть? Почему согнулись, сломались, почему, в раздорах и
усобицах наводя поганых на землю Русскую, погубили сами себя?
     Почему же все, что сумели они завещать своим  детям, это только хранить
внутри себя память и веру  старины, а вовне - склоняться и не спорить с тем,
грубым и страшным, что пришло и прошло по земле  победным смерчем и развеяло
славу прошлых времен по ковылю степей...
     Горе  детям  великих отцов! Могут ли  они, не отведав величия прадедов,
сохранить память  о нем и  пронести через свою жизнь? Да  и можно ли сберечь
хоть что-нибудь, склонясь и не споря? Рука умирающей матери бессильно падает
на постель. Сын продолжает рыдать...

        Глава 27

     У Давыда Явидовича с Жеребцом хватило  ума не  ввязывать своего князя в
усобицы,  поднявшиеся  со смертью  Ярослава Тверского  и вокняжением Василия
Ярославича.  Земля, наконец, успокоилась,  и вскоре, стараниями  митрополита
Кирилла,  состоялся  церковный собор.  Помирившиеся Ярославичи съехались  во
Владимире. Дмитрий приезжал накоротко, почтить митрополита и урядить с дядей
Василием. Андрей задержался дольше.
     Так  же,  как  и  все,  Андрей  слушал  нового  владимирского  епископа
Серапиона и был потрясен его проповедью.
     С Семеном Тонильевичем, который нынче  перебрался во Владимир  и вершил
делами от лица своего князя, Андрей встретился через несколько дней.
     Костромской воевода забрал нынче великую силу. Он выезжал пышно, всегда
с  дружиною, в  окружении  бирючей и  холопов, вызывая зависть  всех  прочих
владимирских  бояр.  Злые языки  говорили  о  его  пристрастии к  мальчикам,
перечисляли  богатства костромского боярина,  якобы  присвоенные Семеном  из
сокровищ   великокняжеского  двора,  а  также   привезенные   после  грабежа
Новгородчины.
     Князя   Андрея  Семен  встретил  со   спокойным   достоинством,  словно
расстались вчера. Когда от  первых  обрядовых приветственных слов перешли на
личное, посочувствовал домашним бедам городецкого князя. Феодора уже  дважды
была на сносях и  дважды рожала мертвых  детей.  Расспрашивая, осведомился о
Жеребце.  Андрей  был во Владимире с Давыдом Явидовичем, который  сумел-таки
выдать Олимпиаду  за Константина Борисовича Ростовского и  нынче был в силе.
Тесть двух князей, он сильнел, покупал земли, богател и строился. Жеребец же
в последний год стал что-то сдавать здоровьем, а нынче и вовсе  расхворался,
чуть не впервые в жизни, и потому во Владимир не поехал - послал сына Ивана.
     Все эти новости,  впрочем,  не столь уж  и интересовали Семена. Гораздо
больше   его  занимал  сам   Андрей.  В   Василии  Костромском  Семен  успел
окончательно разочароваться. Перейти  на службу к Дмитрию ему  не  позволяла
гордость,  да  он  и понимал, что Дмитрия  не  придется  водить за  собой на
поводу. Он же хотел для себя свершений и дел. Даже не почетного места в думе
великокняжеской, чего хватило  бы какому-нибудь Давыду, - нет! Ему мечталось
возродить роскошь владимирского двора, быть может - объединить Орду с Русью,
дерзать и творить, самому стать новым  Олегом при Игоре... А для  того князь
ему нужен  был честолюбивый и жадный к  власти,  но неспособный обойтись без
его,  Семеновой, головы,  без  его  замыслов  и  знаний.  Покойный Александр
пренебрег Семеновой  помощью. Что ж! Невский мертв, а  он, Семен,  и жив,  и
набирает  силу. Василия  Костромского, "квашни", увы, хватило  лишь  на  то,
чтобы забраться на владимирский стол.
     Мельчающие  ростовские  князья тоже  не годились для  дальних Семеновых
замыслов...  Таким  мог  стать  Андрей  Городецкий,  и, пожалуй, раз  уж  не
получилось с Василием, только один Андрей.
     Семен  Тонильевич  пригласил  Андрея  к  себе.   Щадя   его  самолюбие,
извинился,  пояснил, что у него  в хоромах  спокойнее поговорить  без лишних
ушей  и  глаз,  чем на великокняжеском подворье,  битком  набитом  по случаю
съезда.
     Он   как-то   сумел   тотчас   сбросить   излишнюю   важность.  Кликнул
холопа-ордынца,  внесшего  кувшины  и  блюда, умеренно посуетился,  отпустив
холопа, сам расставил вино и закуски, сам притворил  дверь в  тесный, богато
убранный покой,  весь  устланный  и завешанный бухарским ковром,  с  набором
великолепных восточных клинков по стенам.  Андрей рассматривал клинки, узоры
на стали,  драгоценные рукояти, клейма мастеров и совершенно влюбился в один
кинжал,  который  хозяин  сперва повесил  обратно  на стену,  рассказав  его
родословную: от кого и к кому переходил этот кинжал, побывавший у двух шахов
и  нескольких эмиров,  и  как закаляют  подобные  лезвия,  погружая  в  тело
здорового  раба, так что уже при своем рождении кинжал  отведал человеческой
крови и  стоил  одной жизни.  А  в  конце беседы,  уже провожая князя, Семен
незаметно  снял  кинжал  со  стены  и  вручил,  с  легким небрежным  жестом,
улыбнувшись: "Больше нечем!" - словно извиняясь за ничтожность подарка.
     Андрей к двадцати пяти годам сумел многому научиться и теперь вспоминал
свою давешнюю  застенчивость  со  снисходительной усмешкой.  Ему теперь было
очень  интересно  встретиться  с  Семеном  и уже  самому  хотелось о  многом
расспросить костромского воеводу.
     Семен несколько сдал  за протекшие  четыре  года.  Лицо покрыла  легкая
желтизна,  стали  заметны  отеки под  глазами, уже  явственней  проглядывала
седина на висках. Движения, по-прежнему плавные, как у большого барса, стали
еще мягче, словно бы осторожнее.
     Они коснулись проповеди владимирского епископа, о которой в эти дни, не
переставая, только и твердил весь город.
     - Владыка Серапион для простецов! - ответил Семен, чуть заметно пожимая
плечами и хмурясь. -  Честно говоря, я больше люблю слог Кирилла Туровского:
"Днесь  весна  красуется,  оживляющи  земное естество:  бурные  ветры,  тихо
повевающе, плоды умножают,  и земля, семена  питающи, травы  зеленые рожает.
Ныне вся доброгласныя птица славит Бога гласы немолчными..."
     Семен  приостановился,  как  бы   сам  с  удовольствием  вслушиваясь  в
драгоценную словесную ткань знаменитого проповедника прежних времен.
     -  Это все так, так!  - перебил он  с досадливым движением руки,  когда
Андрей пытался  возразить,  что  проповедь  Серапиона  взволновала  всех  не
столько красотою слога, сколько  мужественным словом  о бедах  земли. Мыслю,
однако, доживи  такой  проповедник, как  Илларион  или  Кирилл Туровский, до
наших дней, его слово о бедах Руси прозвучало бы еще полнозвучней...
     Семен вновь приодержался и нахмурил брови.
     - Но есть иное, о чем можно говорить лишь избранным. Тайна власти!
     Беды и  скорби, ордынское иго  - посланы нам за  грехи?! Богом, значит,
допущены и гибель детей, и глад, и разорение храмов - все то, о чем глаголал
Серапион, - и запустение сел наших, и горький плен, и прочая, и прочая?  Бог
не только милует, но и казнит, и этим он выше Христовой заповеди о любви, им
же  самим данной человецем.  Всякая  кара  есть насилие, и насилием является
всякая власть! Но ведь земная власть - от Бога?!
     Семен  стоял,  выпрямившись,  и  сейчас  казался  уже  не  пардусом,  а
византийским вельможею. Взгляд его был высокомерен и презрительно  мановение
руки, коим он отодвинул невысказанные слова возможных возражений:
     -  Божественности  власти никто и  никогда  не опровергал.  Никто! Лишь
несмысленные скоты, гады и птицы пребывают в безвластии! Но ежели есть разум
человеческ, уже есть и власть! И спорят лишь о том - какая власть?
     Кесаря, дуки,  хана,  шаха, римского папы, князя, короля или посадника,
как в Новгороде? Но в безвластии не может жить человек ни в дому своем, ни в
роде  своем,  ни  в  княжестве,  ни в  земле! Божественность власти - закон,
данный Господом. И всякому властителю от Бога же дано право карать.
     Взгляни!  Право  суда, и самого тяжкого  суда  -  за убийство,  татьбу,
грабление -  дано князю! Каждый смерд  в душе своей понимает,  что не  можно
право суда  и  казни вручить такому, как  он,  соседу  или сябру своему, что
должен быти судья, и судья строгий и немилостивый. И Господа нашего называют
судией!
     Что держит княжества и царства, что съединяет? Могли бы  вот эти вшивые
смерды сами одержать землю, когда  они и  в едином граде  не  могут поладить
друг с другом? "Не ведуще, иде же закон, тут и обид много".
     Что  собирает  народы?  Вера! И власть! Владимир Святой повелел, и вот:
повержены идолы, смерды крещены, и стала Великая Русь!
     Властью   кесарей  поднят  Рим,  властью   греческих   басилеев   стоит
разноязычная Византия!
     - Да, быть  властителем, -  продолжал Семен с мрачною страстью, значит,
быть Богом! Для властителя нет воздаяния за грехи. Каин убил Авеля и положил
начало роду людскому.  Власть рождена братоубийством. И Владимир Святой убил
старшего брата, Ярополка, и  Чингис, покоривший мир, еще в детстве  совершил
братоубийство.  К власти всегда идут  через преступление. В борьбе познаются
достойные власти!
     Взгляни и помысли! Кто обвинял властителей за убийства и казни?
     Обвиняют  лишь  за неудачи,  за  слабость,  за  поражение  в  бою. Лишь
слабости не прощали властителю никогда!
     Ты думаешь, княже, власть легка? Вот, смотри сюда! Это  греческая книга
о  деяниях  басилея  Алексея Комнена... - Семен  быстрым движением поднял  и
перелистал проблеснувший золотом и пурпуром фолиант. - Вот здесь!
     Это  не  битвы,  не  подвиги  в  ратном строю, нет!  Это  ежедневный  и
еженощный  труд царя,  когда ему  приходилось  словом  смирять  болтливых  и
суетных наемников своих. Да! Он восседал на золотом престоле.  Да, казалось,
он был в  величии славы своей! Так вот: "Вечеру сущно, Алексей, не снидавший
хлеба, ни пития целый день (ибо  сидел на престоле и непрестанно глаголал!),
подымался с  трона, дабы  удалиться в опочивальню, однако и здесь к нему шли
чередою наемные вожди...  И как  кованное из  бронзы  или каленого  харалуга
изваяние,  еженощно стоял  басилей  с  вечера до полуночи,  а нередко  и  до
третьих  петухов  или даже  до  ярких  солнечных  лучей.  Все остальные,  не
выдержав усталости, переменялись, уходили на отдых  и возвращались  вновь, и
лишь один царь мужественно выносил этот труд...
     Коими глаголами возможно описать его долготерпение?"
     Любой смерд, -  да что  смерд! - любой боярин не выдержал бы и  дня сих
царственных  забот, пал  бы в  ноги,  моля освободить, отрекаясь от  славы и
почестей...
     Семен медленно закрыл тяжелую книгу и бережно положил ее на аналой.
     -  Царьград  пал  только из-за  разномыслия  кесарей!  -  прибавил  он,
помолчав. И страстно произнес:
     -  Но  тысячелетие  власти!  Но весь  мир,  завороженный величием града
Константина!  Но еллинская мудрость, Аристотеля  и Платона и  иных мудрецов,
сохраненная  Византией  доднесь!  Но  знание,  книги!  Свет  истинной  веры,
пролившийся на тьмы и  тьмы! Дела и писания святых отец: Григория Назианзина
и Василия Великого,  Иоанна Златоустого и Иоанна Дамаскина и иных многих! Но
драгоценная утварь и ткани, и храмы, и сама неземная София,  со  сводом, что
повторяет небесный,  словно парящим в  аэре, где камень, одушевленный именем
Бога,  потерял  плоть  и вознесся  в зенит! Но  слава  Византии!  Но зависть
народов! Но  палаты кесарей,  коим  нет  сравнения  на земле!  Во  всем мире
порфирородный   значит    царственный,   порфирою   же   называется   палата
цареградского дворца, в коей рожали царицы будущих царей и царевен... Еще  и
теперь,  едва возрожденный после гнусных грабежей  и  погрома варваров, град
Константина остался столицею мира для многих и многих...
     - Вот  почему, -  сказал Семен  сурово, -  и нужен  златой  престол,  и
пышность, и божественная красота палат, и трон, в небеса воздымаемый, и львы
у престола, и ужас, внушаемый черни!
     Семен помолчал и вдруг улыбнулся Андрею:
     - Поэтому  я и тогда, при первой  нашей встрече, не мог  позволить себе
быть равным с тобою, чего ты  тогда  хотел  по некоему юному  неразумию! Ваш
батюшка, великий князь Александр Ярославич, это понимал.
     Семен умолк, и тишина продолжала звенеть.
     - Но как узнать, - спросил Андрей  хрипло, - но как  узнать, достоин ли
ты власти?!
     - Единственная мера  -  успех, -  холодно ответил  Семен. - Пригоден ли
сеятель,  судим  по  ниве и плодам ее.  Недостойный власти гибнет, как погиб
Святополк Окаянный  или  рязанский  князь  Глеб, зарезавший  братью  свою  и
впавший потом в безумие от страха содеянного...
     У Андрея голова горела, словно от вина: "Значит, нужно не ждать власти,
а драться за нее?! Так вот он какой, Семен Тонильевич!.. Но имею ли  я право
на власть?  Проверится  успехом...  А ежели нет? А  отец? Каким был отец?  А
Русь? Земля, гибнущая от княжеских раздоров?"
     Заранее  краснея, боясь узреть  холодную  усмешку Семена, Андрей все же
задал этот  вопрос. Но  Семен лишь мягко улыбнулся и  ответил  с неожиданной
простотой:
     - Но ведь и я в конце  концов хочу не войны, а единства Руси во главе с
сильным князем!  Слабые -  погубят раздорами  и себя и землю. Пусть уж лучше
русичи режут не друг друга, а вкупе с Ордой кого-нибудь на стороне!
     Последние слова он произнес, провожая Андрея, уже на пороге.

        Глава 28

     И  снова  они стоят,  хоронясь за  стеной сарая, и  капель,  теперь уже
весенняя,   опадает   с   мохнатой   кровли   чередой   прозрачных   звонких
колокольчиков.  Ему  и ей кажется,  что  прошло невесть сколько  времени,  и
девушка, чуя перемену в Федоре,  вздрагивает, молча,  послушно отдавая себя,
свое тело  его рукам. Он  поднимает за подбородок ее склоненное  лицо, долго
смотрит на  расплывающиеся в весенних сумерках  черты, широко расставленные,
пугливо  убегающие от  него глаза, короткий широкий  нос,  припухлые, словно
вывороченные, большие, темно-вишневые губы.
     - Телушка моя! Ярочка! - шепчет он, задыхаясь. - Коротконосая моя!
     Он  наклоняется к ней и  целует долго-долго, взасос, словно бы  и этому
научился во  Владимире. Губы у нее  сочные и мягкие и теплой дрожью отвечают
на  поцелуй.  Иногда, когда  Федор уже совсем  переходит  всякую  меру,  она
просит:
     - Не нать, Федя, Федюша, милый... Соколик, не нать!
     У него кружится голова, и он с трудом  на минуту отрывается от девушки,
и опять его руки тянутся к  ней, к ее телу, и губы к губам,  и ее мерянское,
широкоскулое, с  полуприкрытыми глазами  и  распухшими темными  губами  лицо
откидывается, прижимаясь к его лицу, и два дыхания опять надолго сливаются в
одно...
     Небо  уже  начинает  светлеть  и четко  отлипать  от  земли,  от  мягко
изломанной  череды  княжевских  кровель,  когда  он,  стараясь не  скрипнуть
дверью, пробирается  домой.  Мать  таки просыпается, хрипло  окликает его  с
лавки:
     - Федюха? - и ворчит, укладываясь на другой бок:
     - Полуношник-то, осподи! Щи в печи оставлены, поешь...
     Она  засыпает. А Федя, в котором  разгорается волчий  голод, нашарив  в
темноте  горшок, ложку и  прибереженный  для  него кусок  хлеба, жадно  ест,
сдерживаясь,  чтобы  не  расхохотаться или не  начать прыгать от сча