анец самого великого магистра Отто фон Роденштейна с поручением узнать, что думает посадник Господина Новгорода Михаил с советом больших господ, "вятших мужей" новгородских. - Поход решен на Литву, - отвечают ему. - Что думает посадник неизвестно. Хмурая выходила по Прусской боярской улице, через Загородье и Людин конец, сливаясь за городом в одну бесконечную ленту, новгородская рать. Тяжело решался этот путь и на военном совете. Полюд и иные виднейшие бояре решительно требовали идти к Полтеску, всадить на престол Товтивилова сына. Сам воевода Елферий уже начинал колебаться. Покойного Товтивила все знали хорошо: Юрьев брал с новгородцами, но сын, хоть и жил которое лето в Новом Городе, обивал боярские пороги, мечтая новгородскими мечами вернуть себе отцов стол, - сын уже не внушал доверия, и желание помочь ему гасло, не разгораясь, как сырые дрова в печи. Большинство прочих хотело разделаться в первую голову с немцами, вновь захватившими реку Нарову, как в недобрый год накануне Чудской битвы. Колыванцы и раковорцы заступили выходы к морю и уже держали Новгород за горло, своевольно облагая купцов вирами и сбивая цены на русские товары. Не очистив Нарову, можно было лишиться всего. Похода на Раковор и Колывань требовали весь Неревский конец, Плотники, Славна. Похода требовал тысяцкий Кондрат и многие бояре. Сразу согласился с князем Юрием только Ратибор Клуксович, известный сторонник и наушник Ярослава. Старик Лазарь, бессменный посол Великого Новгорода при всех важных переговорах с зарубежными землями и с низовскими князьями, на которого напирали с трех сторон, хранил молчание. Не сказал своего слова и посадник Михаил Федорович, всякий раз спокойно отводивший глаза, когда сторонники Раковорского похода кидали ему красноречивые взгляды, требуя поддержки. Путь на Литву решился не потому, что перетянули сторонники Ярослава, а потому лишь, что он равно не устраивал ни тех, кто тянул на Полтеск, ни тех, кто звал на Раковор. Боярин Жирослав, задержавшись после совета, заступил широким телом дорогу посаднику Михаилу: - Что ж ты? Али переметнулся к князю? - А ты али к Полтеску захотел? - возразил Михаил Федорович, отодвигая его рукою. И, проходя, добавил вполголоса: - Не спеши, пущай-ко Полюд с иными сперва передумают! Пешая рать двигалась частью по берегу Шелони, частью в насадах, по реке. Конница шла иным путем. Ушедшие вперед обозы ждали рать выше по Шелони, у Дубровны, на устье Удухи. Оттуда, соединившись, войско должно было выступить к Порхову и дальше, к литовскому рубежу. Подходившие к Дубровне полки располагались станом. Человек вдали от семьи, в броне и с боевым двоюострым топором плотнее стоит на земле, увереннее судит мирские дела, крепче чувствует дружеский локоть соседа. Посадник Михаил учел это гораздо лучше Юрия с Ратибором. Пока подтягивались остатние рати, а скучающие воины передовых дружин слонялись по стану и без конца играли то в зернь, то в шахматы, от шатра к шатру, нарастая, полз глухой ропот. Спорили, уже не скрываясь, и вечером, в шатрах, и у котлов с варевом, и даже на утренних и дневных перекличках. Князь Юрий, за два дня растерявший всякую уверенность в благополучном продолжении похода, уже заискивал перед воеводами, без конца торопил посадника Михаила, но тот кивал на тысяцкого Кондрата, а Кондрат разводил руками. Юрий кидался в шатры бояр, созывал десятских и сотских, посылал ежечасно в шатер Сбыславичей. Но воевода Елферий с братом Федором от утренней до вечерней зари охотились в окрестностях Дубровны, взапуски носились по осенним пожелтевшим полям, спуская соколов с кожаных перчаток на мечущихся по открытому пространству перепуганных лисиц и зайцев. Полюд, предлагавший ранее поход на Полтеск, молча, с издевкой смотрел в глаза князю, словно спрашивал: "Ну что? Добился своего?" А ночами бурно совещался у себя в шатре со сторонниками посадника Михаила. Большой совет никак нельзя было собрать. Все громче и громче ратники требовали вечевой сход. Юрий решился на отчаянный шаг: поднял свою дружину, повел из стана, но и двинувшийся было за ним полк Шелонской волости вдруг повернул назад, а новгородцы даже и не тронулись с места. Юрию пришлось с соромом вернуться вспять. Засев вечером у себя в шатре, он жестоко напился. Будто этого только и ждали посадник Михаил с тысяцким. Тотчас от шатра к шатру заходили бирючи, всю ночь, не засыпая, шумел стан, а наутро протяжные выкрики сотских, звон бубнов и пение рожков оповестили прочнувшегося Юрия, что руководство войском уплыло из его рук. Собиралось вече. Ратники выстраивались в бронях и в оружии, во главе с сотскими и уличанскими старостами, иные - по ремесленным братствам: кузнецы, плотники, стригольники, гончары. Ратибора Клуксовича, пытавшегося было звать на Литву, прогнали ревом и стуком в щиты, не дали говорить. Один за другим подымались старосты Нова-города на помост, исчисляли обиды от немцев и князя Ярослава, требовали идти к Раковору. Немногие все еще звали к Полтеску. Наконец слово взял сам Михаил Федорович. Шум стих, когда посадник начал говорить: - Братья! Отцы ваши загородили мечами отчину свою от немец на Чудском озере, под Плесковом, у стен Копорья. С вами мы брали Юрьев, ни во что же обратив твердость града сего! Но уже и снова заступили немцы пути Великому Нову-городу, Нарову отъяли у нас! От того и товарам умаление, и в торгу дороговь. И та беда простым людям - купцам, ремесленникам, черной чади - и всем вам, мужи новгородские! От того беда и вам, тверичи, и вам, переяславцы, и вам, суздальцы, - обернулся посадник в сторону княжеской рати, - стоим мы на рубеже Руси Великой, отворяя железом пути за море! Не будет нас, и кто не дерзнет на вы? Но сила креста и Святой Софии всегда низлагает неправду имущих! Братья! Удальцы новогородские! Щит и меч всей земли Русской! Яко страдали деды наши и отцы за Русскую землю, тако, братье, и мы встанем крепко все за едино! С нами бог, и правда, и Святая София! Речь посадника решила дело. Кондрат говорил еще короче и кончил словами: "Оже бог по нас, кто на ны?" Больше не выступал никто. Сразу же начали метать жребий. Поход к Раковору был решен. С заранья полки уходили на север, свертывая стан. Дружина князя Юрия выступала последней. Пока шли по своим землям, войско держалось дорог, обходило нивы, воеводы следили, чтобы не было грабежей и потрав. За Наровой, конные отряды ушли в зажитье, и дальше путь ратей отмечался пожарами, отчаянным мычаньем и блеяньем угоняемых стад, плачем испуганных детей и женщин. Ратники вьючили добро на коней, ссорясь из-за добычи, рыскали по перелескам, выискивая чудинов, забирали полон. Основная же сила войска шла быстрыми переходами прямо на Раковор. Все ж таки, как ни спешил воевода Елферий с посадником Михаилом, взять город с наворопа <С наворопа - с набега, с налета (старин.).> не удалось. Раковорцы успели приготовиться, закрыть ворота и встретили новгородскую рать, кинувшуюся было на штурм, градом стрел и камней. Новгородцы отошли, унося шестерых убитых на приступе, и среди них Федора Сбыславича, брата воеводы Елферия. Стрела попала ему прямо в глаз. Елферий, темный, как осенняя ночь, сам объезжал Раковор, выискивая место для нового приступа. Но каменные стены всюду были высоки и толсты, а рвы глубоки и налиты водой. Взять город без осадных машин не было никакой возможности. На военном совете было решено, разорив окрестные села, возвратиться назад, чтобы прийти под Раковор с большей силой, со стенобитными и камнеметными пороками. Уже начинались затяжные осенние дожди, раскисали дороги, превращаясь в непроходную грязь, когда новгородское войско, гоня отбитый скот, волоча возы с добром, житом, лопотью и убоиной, ведя полон, возвращалось в Новгород. Воевода Елферий Сбыславич вез тело брата, чтобы предать земле в дедовском родовом склепе. Для него поход на Раковор был теперь делом кровным: город следовало взять, разгрести и предать огню. Глава 15 Совет на этот раз заседал без князя Юрия. Супились, но старались прятать взаимные покоры и которы. Все понимали важность дела. Предстояло воевать ни мало ни много с самим Орденом. - Юрий нам не князь! Об этом думали все, и только разом посмотрели друг на друга, ища того, кто первый молвил ключевое слово. - Позвать Дмитрия Олександровича! Это произнес Полюд, и тут все посмотрели на посадника. Четыре года назад Михаил Федорович от имени всего Нова-города предложил юному сыну невского героя лишиться новгородского стола, "зане мал бяше", как гласил софийский летописец. И Ярослава Ярославича приглашал опять же сын посадника Михаила с избранными боярами. Полюд был и тогда против изгнания Дмитрия. Легче управлять малолетним переяславским князем, чем престарелым и крутым братом покойного Олександра. Осторожный Михаил Федорович ссылался на угрозу с немецкой стороны. Теперь, по видимости, оказывался-таки прав Полюд, и все ждали, что посадник возразит ему. Но Михаил Федорович твердо выдержал насмешливый взгляд Полюда и слегка наклонил голову с красиво уложенными блестящими волосами. То, что было, было четыре года назад. Переяславский князь стал с тех пор и старше и, наверно, опытнее. А в Ярославе ошибся не он один... В Тверь к Ярославу постановили послать Лазаря-Моисеевича, Гаврилу Кыянинова (Ярославов любимец должен был, будучи в посольстве, смягчить возможный гнев великого князя), Михаила Мишинича и Полюда. Послам наказали во что бы то ни стало убедить князя в необходимости похода и получить в помочь Новгороду низовские полки. Во Плесков, к Довмонту, вызвался съездить Елферий. Михаил Федорович взял на себя заботу о порочных мастерах. С владыкой Далматом урядили о расходах на войну епископьи и города. Предстояло такожде вызвать ладожан, боярам наказать собирать дружины, объявить большой новгородский полк. Новгород открыто готовился к рати. День и ночь ковали оружие кузнецы, тележники направляли телеги, кончанские и уличанские старосты, а по земле новгородской старосты волостей и рядков готовили припас и собирали коней. Порочные мастера работали на владычном дворе, учиняли пороки. Около них всегда толпились любопытные ремесленники, разглядывали оттяжки и вороты камнеметов, присев на корточки, трогали колеса и оси осадных машин, проверяли на глаз прямизну стоек, спорили, восхищались, прикидывали вес станин и ударного тарана стеноломов. Иное происходило в это время во владениях Ордена. Здесь еще не был забыт печальный итог Чудского сражения, и великий магистр, не отказываясь от помощи колыванцам, отнюдь не хотел, чтобы в ратном споре против Ордена выступила вся русская земля. Однако он был осведомлен о несогласии у русских, о том, что великий князь Ярослав не ладит с господином посадником и лучшими мужами Новгорода, как и о том, что не ладит с ними князь Юрий. На секретном военном совете было решено послать в Новгород посольство якобы с предложением мира, а затем, нежданно выступив всеми силами, разгромить под Колыванью новгородскую рать. Ночами, в глубокой тайне, выступали рыцарские отряды, стекаясь в строго намеченные места. План был разработан до мелочей и исполнялся безукоризненно. Ошибки на этот раз быть не могло. В конце октября посольство Ордена и Ганзы прибыло в Новгород и остановилось на немецком дворе. Великий магистр, послы Риги, Вельяда, Юрьева и иных городов заверяли торжественно князя Ярослава, посадника Михаила, тысяцкого - "господина Кондрата", кончанских и уличанских старост и весь Великий Новгород в том, что они хотят блюсти мир по старине, всей правде и старым грамотам, без пакости. А что обида есть у Новгорода с Колыванью и Раковором, то забота Господина Новгорода, а Ордену до того дела нет, в чем, добавляли послы, "целуем крест поистине и без обмана". Послов принимал Михаил Федорович в посадничьих покоях в Детинце, а после - князь Юрий в княжеском тереме на Городце. Князю Ярославу немедленно был послан скорый гонец с извещением о посольстве и его намерениях. Послы клялись и просили только права свободного торгового пути для своих купцов на время ратной поры. Требовалось срочно обсудить немецкое предложение. Ежели дать немцам веру, то отпадала угроза со стороны Ордена, тем самым Раковор с Колыванью, можно сказать, отдавались Новгороду на руки. Что это? Чувствуют силу? Не хотят размирья с Новгородом? Послание магистра могло означать, что у Ордена достаточно хлопот с поляками и Литвою, но могло таить и нежданный подвох. Посадник Михаил Федорович не был склонен особенно доверять послам, не то что князь Юрий, тотчас ухватившийся за немецкое предложение. Собрался совет. Спорили долго, так и эдак. Послы принесли клятву и целовали крест, но это не убедило посадника и наиболее осторожных членов совета. Послам велели подождать до утра. Отпустив собравшихся, Михаил Федорович сразу же прошел к владыке Далмату. Престарелый архиепископ отложил греческую рукопись, переводом которой занимался на досуге, благословил посадника и молча указал ему на резное кресло рядом с собою. Михаил Федорович кратко рассказал о переговорах, о мнении Юрия и попросил совета. Далмат задумался. Будучи человеком, верующим глубоко и сильно, он, хотя и знал о частых нарушениях крестоцелованья, полагал все же, что десница божья не дремлет и всегда рано или поздно карает отступников: "Ничто же бо покровенно есть, еже не открыется, и тайно, еже не уразумеется". Иное дело, что магистр и рыцари Ордена могли и перед господом легко отречься от клятвы своего посольства... - Пусть целуют крест все! - сказал он после долгого размышления, подымая на посадника старческие светлые, уже наполовину расставшиеся с этим миром глаза. - Все... там, в Риге. Посадник, не убежденный в душе, покинул покои архиепископа. В конце концов приходилось принять предложение посольства уже для того, чтобы не пострадал торг. Если бы Юрий был хоть чуточку умнее, а Ярослав дальновиднее!.. Послом был, как и всегда, избран престарелый Лазарь Моисеевич. Из бояр с ним вместе нарядили Семьюна. Новгородские послы должны были ехать в Ригу и там принять присягу и крестное целование от самого магистра, епископов и всех "божьих дворян" - рыцарей Ордена. Как раз ударили холода, на подмерзшую землю выпал первый снег, и посольство Лазаря Моисеевича и Семьюна отправилось в немцы по первопутку. Глава 16 Снег пушистыми хлопьями падал на подмороженные болота, голые, побуревшие поля, на башни, стены, купола и кровли Новгорода, покрывая стылую землю белоснежной паволокой. Дети с веселым криком доставали заброшенные с весны резные салазки, кидались снежками, барахтались в снегу. Онфим, отданный с осени дьячку учиться часослову и церковному пению, едва досиживал до конца занятий. Он уже писал слова, учился легко. Олекса, посмеиваясь, перебирал сыновьи рукописания, где порою под подписью "Онфиме" красовался не то грифон, не то лев, со стрелой во рту и с надписью: "Я звере". - Балуешь все! Государыне матери, прохворавшей все лето и осень, с первым снегом стало лучше. Вновь заходила по дому, наводя порядок. Брат Тимофей тогда, после покоса, удивил Олексу тем, что совсем не стал срамить его. Он задумчиво и пристально глядел, слушая сбивчивые Олексины признания, оттягивал бороду, жевал губами, приговаривал раздумчиво: "Так... так... так..." А при упоминании об отце сжал кулак и так дернул себя за бороду, что несколько вырванных волосков осталось в руке. - Вот что, Олекса, - просто сказал он, - тут и я виноват, в чем неважно. Пока - хитри, а там увидим. Захарьичу надоть намекнуть, конечно, чтобы того... не торопилсе... Что могу, сделаю. А чего не могу... - он медленно провел рукой, обжимая бороду, помедлил и докончил тихо: - Тоже сделаю! С тех пор Тимофей побывал у всех знакомых мытников во всех концах города, но пока ничего еще не выяснил и, забегая к Олексе, на все его вопросы упорно отмалчивался. Впрочем, и Ратибору было сейчас не до Олексы. Микита - Олекса таки взял парня, записав за себя, - кончал устраиваться в амбаре. Собрал толоку, мужики помогли поправить сруб перемшивали стены. Микита сам прорезал волоковое окошко, перетесал мостовины пола, застлал корьем и завалил мохом и землею потолок. Сам Олекса зашел глянуть на Микитино хоромное строеньице. Только что сложенная печь чадила, плохо разгоралась, дым метался по амбару, не находя дымника, валил в открытые настежь двери. Белоглазая резная личина домового неосторожно выглядывала из запечка. Микита со Станьком в два топора дотесывали углы. Оленица, счастливая, сияющая, округлилась, расцвела с лета, носилась по своему новому жилищу, переставляя бедную утварь. - Хорошо у нас? - Лучше нельзя, - снисходительно похвалил Олекса, - печь только плоховата. - Сырая еще. - Ну, зови на новоселье! Венчаться-то когда думаете? Микита с Оленицей смущенно переглянулись. - Понял. Ладно, поговорю с отцом Герасимом! Воротясь, заметил Домаше: - Оленица-то у нас непраздна ходит. - Да уж никак на четвертом месяце! Я уж давно замечаю, это ты не видишь никак! - Верно, с покоса обеременела, торопится девка! Гляди, из похода придем, дитя ему поднесет! Я обещал с Герасимом поговорить. - Еще, Олекса, хотела сказать, надо им припасу снедного на свадебный стол. - Это справим! У матери прошай: ржи, солоду там да полоть скотинную. Пусть уж свадьба как свадьба! Свадьбу Микиты и Оленицы справили без излишнего шума. Гостей было немного, человек с двадцать: дворня Олексина, своюродники с той и с другой стороны, дядя невесты (родителей-то бог прибрал) да отец с матерью жениховы, опасливо поглядывающие на хозяина и с жалкой гордостью - на сына. Девки после "На солнечном всходе на угреви" запели обидную, намекая на излишнюю полноту невесты. Оленина покраснела до слез. Олекса спас, кинув девкам в подол горсть пряников: - А ну, славьте молодую! Потом все подносили подарки. Кто утиральник, кто холста кусок, крупы, кто вязаные носки, рукавицы... Ульяния послала молодой на саян, и молодые ходили из-за стола к ней в покой кланяться. Домаша с Олексой посидели за столом, оказали честь. Домаша подарила плат и тонкого полотна белого на рубаху. Олекса расщедрился, поднес серебряные позолоченные сережки просиявшей Оленице и алого кумачу Миките на праздничную рубаху. Любава рушник и прошвы своего рукоделия. Радько, хитро прищурясь, выложил пару сапог молодому, каких тому носить еще не приходилось: зеленых, с загнутым носом, с прошивкой шелком по голенищу. - По праздникам будешь одевать, чтобы жена любила, на боярских отрочат не заглядывалась! Ночью в постели Домаша вздыхала, ворочалась, наконец промолвила: - Счастливые они! - Микитка-то с Оленицей? Ну, не дай бог такого счастья! - Зато любят друг друга... - А ты меня нет? - А ты, Олекса? - Эх, Донька моя, мотри, задавлю!.. С установлением санного пути Олекса поторопился завезти товар, дрова и сено, - надо было успеть до похода. Война освобождала от тайного. Куда-то в смутное "потом!" отодвигались и Ратибор Клуксович, и Максимка, и все нерешенные "как быть?" и "что делать дальше?". Вернулось посольство из Риги. Лазарь Моисеевич водил ко кресту магистра, немецких бискупов и божьих дворян. Торжественно поклялись не помогать колыванцам и раковорцам. Договор скрепили грамотой, к пергаменту были подвешены позолоченные печати великого магистра и городов: Риги, Вельяда, Юрьева, Висби и прочих. Лазарь Моисеевич доложил об окончании посольства. Договор обеспечивал немецким гостям свободную торговлю через Котлинг и Ладогу, а зимою через Медвежью Голову и Плесков на все время войны, и купцы спешили воспользоваться счастливой возможностью. В Новгород начинали съезжаться князья со своими дружинами. Они останавливались на Городце, на княжеском подворье и по боярским домам, а дружины - по дворам горожан и за городом, на монастырских подворьях. Прибыл Дмитрий Олександрович, юный сын покойного великого князя Олександра Ярославича Невского, решением боярского совета, посадника и всего Новгорода поставленный во главе войска; Констянтин, зять покойного Олександра, ходивший с новгородцами под Юрьев. Прибыл Довмонт Плесковский, уже прославленный ратной удачей и необычной судьбою: литовский князь, принятый и окрещенный плесковичами, он водил плесковские рати на Литву и немцев, славой побед, как златокованной сканью, украсив имя свое и своей новой отчины, Плескова. Великий князь Ярослав Ярославич вместо себя послал князей Святослава и его брата Михаила с полками. Прибывали, чуя поживу, иные князья, помельче. Подходили пешие рати новгородских сотен. Ждали морозов, чтобы добре укрепило пути и реки: пройти бы тяжелым возам, порокам и конной рати. Глава 17 Помимо припасов для пешего новгородского ополчения, Олекса должен был выставить от своего двора трех человек в бронях и на конях. Обычно отправлялись сами: он, Радько, Станята. Нынче Радько уже не мог ехать на рать - тяжело, не те годы. Впервые шел повозником, дома не захотел оставаться все же. Нездила нужен был в лавках, поэтому третьим взяли Микиту. - Испытаем еще, на рати, а там и к делу приучать! - шутил Олекса. Парень был смышлен, и, пожалуй, в будущем стоило его приспосабливать к торговому делу. - Гляди, лет через пять одного в Корелу можно посылать будет, подсказывал Радько, полюбивший старательного и немногословного парня. Миките примеряли Радькову бронь, слава богу, пришлась впору. Последние дни хлопоты не прекращались с раннего утра до позднего вечера. Чистили брони, проверяли оружие. - Дмитру нынче доход! - Не говори! Станята прискакал наконец от кузнеца. Олекса долго, придирчиво проверял работу. - Кто делал-то? Сам? Нет!.. А, Жидята! Тот-то добрый бронник! На столах в горнице разложили кольчугу с оторочкою из медных колец Олексы и простую - Станяты; шелом - отцов, в котором тот еще дрался на Чудском вместе с князем Олександром. Онфим вертелся, прыгал от радости, заглядывал в глаза (все эти дни рисовал на бересте человечков в шеломах на конях, с копьями и тучи стрел над ними), ойкнул, когда Олекса примерил кольчугу и, туго натянув (эх, узковат!) кожаный, подбитый сукном колпак, надел начищенный, жарко засверкавший шелом. - Батя, батя! - Онфим таращил глазенки, силился вытащить отцов меч из узорчатых ножон. - Мотри не заразись! - Не заразюся! - пыхтя, отвечал Онфимка, возясь над мечом. - Тятя, вынми! - наконец взмолился он, не в силах справиться с защелкой рукояти. Радько проверял насадку копий, подтачивал наконечники стрел. Янька летала, как птица, по дому, вместе с Домашей собирая припасы, теплую лопотину, снедь, то и дело засовывала любопытный нос в горницу. Увидела Онфима, не вытерпела, подкралась: - Дай мне! - Пусти, баба! - важно отвечал Онфимка, отталкивая Яньку, которой тоже не терпелось потрогать отцов меч. Янька все-таки отпихнула Онфима, отщелкнула задержку, вытащив оружие, тронула пальцем наточенное лезвие и тотчас обрезалась. - Батя, батя, Янька заразилася! - торжествующе закричал Онфим. - Кыш, баловники! Напуганная Янька, сунув палец в рот, стремглав выскочила из горницы. Домаша хлопотала вместе с Любавой, не ссорясь, - у обеих ноне мужики уходили на рать. - Матушка, портище класти? - спрашивала Домаша. - Погоди, не суетись. Куда рукавицы положила? Ульяния строго проверяла припас: сколько раз отправляла на рать отца, мужа, потом сына, - знала лучше мужиков, что надо взять, без чего можно обойтиться. Отослав Домашу, зашла в горницу, присела, скрестив руки, следя, как Олекса снимает и складывает бронь. Поникла слегка трясущейся головой, вдруг молвила негромко: - Стара я стала. Застанешь ле... - Что ты, мамо! - не на шутку перепугался Олекса (пришло на ум, как тогда, вернувшись с рати, и тоже из-под Раковора, не застал отца). - Тебе весь дом беречь! - Домаша уж... не мала, - возразила Ульяния с отдышкой. - Ну, бог тебя благослови! Дай поцелую. - Перекрестила, повесила образок. - Не теряй - дедов. Ну, Христос с тобой, защити тя Христос... - задрожали губы. - Что ты, что ты, мамо! - У самого стало щекотно в горле, прижал к груди. Справилась с собой Ульяния, вытерла глаза краем платка: - Кажись, Тимоша приехал! Пойду встречать. На крыльце уже раздавались шаги брата. x x x Смотр: людно, конно и оружно - проходил на поле, за Славной, у Городца. Сотские во главе сотен. Посадник и тысяцкий под стягом, князья во главе своих дружин. Дмитрий на пляшущем коне. Весь в бронях, яко в леду, проходил новгородский городской полк. Затем старшие придирчиво проверяли выезд и вооружение каждого воина. Олекса заслужил одобрение своего сотского. Накануне выступления пересчитывали сулицы <Сулица - легкое метательное копье.>, топоры, запасные рукавицы. В воз укладывали припасы, мороженое мясо, пироги, хлеб, бочонок меда. Высыпались перед дорогой, а жонки, провожавшие своих мужиков в путь, - Любава, Домаша и Оленица, уже сильно потолстевшая и подурневшая лицом (месяца два еще - и пора родить), почти и не ложились. Любава, плотно замотав платок, возилась на дворе. Домаша распоряжалась в тереме, то и дело выходя на крыльцо, покрикивая на девок, Седлилку и двух пришлых мужиков (одного из них брали вторым повозником), помогавших грузить возы. Укладывали доспех. Копья приторочивали к седлам коней. Затемно, еще не светало, двадцать третьего генваря войско выступило в путь. Конная сторожа ушла за три дня вперед. С нею ускакал и Довмонт Плесковский встречать свою рать, которая должна была встретиться с новгородскими полками за Островом. Мужики, изрядно подкрепившиеся перед дорогой, весело переговаривались, горячили коней. Олекса скоро переменился с Радьком, тот сел на конь, Олекса же взялся править возом. Микита плоховато держался на лошади, и Станята с Радьком учили его на ходу. Рассветало. - Сила-то! - прищелкивали языками мужики, оглядывая бесконечную змею конных ратников, растянувшуюся по пути, - голова и хвост змеи не были видны из середины. За конным войском шло пешее. Иные, подвязав лыжи, бежали по сторонам дороги. За пешей ратью - обозы. Там второй воз Олексин - с ячменем, овсом коням на дорогу, мешками под захваченное добро и веревками. В обозе везли тяжелые осадные машины для штурма твердынь Раковора и Колывани. Несколько дней двигались, сохраняя все тот же порядок. Ночевали то в дымных избах попутных погостов, то в шатрах, в поле, разводя костры. Рать шла быстро, выступали затемно, становились на ночлег в сумерках. За Наровой, уже вступив на вражескую землю, разделились на три пути. Начались грабежи. Там и тут вспыхивали пожары. Это была уже чужая, немецкая земля, и чудь, населявшая ее, тоже была не своя, а чужая, немецкая. Прилежные земледельцы, пахавшие скупые северные нивы, рыбаки и ремесленники, заселявшие прибрежные города, попав под власть Дании, а затем немецкого Ордена, чудины выносили на своих плечах и чужеземный гнет, и бремя военных расходов рыцарей, безропотно выставляли пешее войско, а при всяком розмирье первые же предавались разору и грабежу. Второй раз за этот год проходило по этой земле новгородское войско, увозя обилье, угоняя скот, обращая в пепел плоды мирного труда, вырванные в нелегкой борьбе у скудной северной природы. Посаднику донесли, что впереди, на скате холма, обнаружена непроходная пещера, куда забились, со скарбом и добром, ища спасения, множество чудин. Ратники никак не могли подступиться. Чудь, с мужеством отчаяния, отвечала на каждый приступ тучами стрел, сулиц и градом камней. На третий день посадник вызвал порочных мастеров. Мастера, посовещавшись, решили затопить пещеру. К исходу четвертого дня плотина из частокола и ледяных глыб была готова. Молча смотрели новгородские ратники, как послушная расчетам мастера вода медленно съедает снег, подбираясь к устью пещеры. Скоро оттуда раздались крики, и чудь побежала наружу. Конные ратники бросились рубить бегущих. Укреп был взят. Разрушили плотину, и сделавшая свое дело, черная от зимней стужи вода, дымясь, уходила назад. Михаил Федорович предложил на совете захваченную добычу отдать целиком князю Дмитрию Олександровичу. Новгород подчеркивал тем самым, что в княжеских несогласиях относительно того, кому руководить ратью: Святославу, Юрию или юному сыну Олександра - он целиком стоит на стороне последнего, и расплачивался за обиду, нанесенную князю пять лет назад, когда Дмитрий, "зане еще мал бяше", был изгнан тем же посадннком Михаилом и заменен на своего дядю, Ярослава Ярославича. Впереди, обреченный гибели, готовой военной добычей лежал Раковор. И уже поговаривали в полках: - Раковор возьмем, там и Колывань будет наша! Глава 18 Февральские метели текли по полям, слепили глаза. Сырой ветер с моря нанес густой колючий туман. В тумане подошли к завьюженной речке Кеголе. Кондрат приказал подвезти пороки. До Раковора, невидного отсюда, оставались уж немногие версты. Было восемнадцатое февраля, утро субботы сыропустной. Дома топили бани, вспоминая родных и близких, ушедших в поход. Внезапно, с переменою ветра, туман прокинулся и новгородские ратники увидели на том берегу, в полях, от края и до края, насколько хватал глаз, построенный в боевых порядках немецкий полк. Словно лес, колыхались бесконечные ряды копий и стягов. Было ясно, что тут собралась вся земля немецкая, все силы Ордена и прибрежных городов. Михаил Федорович, поднявшись на стременах и удерживая переминающегося коня, нахмурясь, оглядывал из-под руки вражеское войско, пытаясь сосчитать по стягам количество немецких полков. На широкогрудом саврасом жеребце подскакал Кондрат. Седая борода тысяцкого тряслась: - Христопродавцы! Клятвопреступники! Подскакал князь Дмитрий, тоже горевший возмущением: - Немедленно наступать! С разных сторон подъехали Елферий, князь Констянтин и Юрий, злорадствующий в душе: его отодвинули от руководства походом, пригласили, не спросясь, Дмитрия, передали тому всю чудскую добычу - и вот отплата! - Твоя сторожа не углядела? - спросил вдруг Елферий, круто оборачиваясь всем своим большим телом к Юрию и наезжая на него конем. Твоя, что ль?! Жеребец Юрия, всхрапывая, попятился назад. Князь, бледнея от обиды и унижения, рванул за повод. Елферий, смерив его с головы до ног тяжелым, обрекающим взглядом, резко отворотил своего коня, поднял на дыбы и в один прыжок очутился рядом с посадником. Ссориться перед боем не имело смысла. Юрий обернулся, ища сочувствия и поддержки, но князь Констянтин, старательно не замечая грубости новгородского воеводы, вглядывался в немецкий строй. Тут Юрий неожиданно вспомнил, что давеча сам отпустил сторожу в зажитье - пограбить окрестные села, и лицо у него пошло бурыми пятнами. Ненавидящим взглядом, молча, он уставился в спину Елферия. Ждали князя Святослава с братом Михаилом и Довмонта Плесковского. Молчали воеводы. Новгородские войска торопливо подходили к реке, без зова ровняли ряды. Сами собой смыкались конные рати, выстраивались пешцы. Сотские и старосты, тут ставшие воеводами, окликали отставших, торопились занять свои места. Бывалые ратники боярских дружин, ходившие и на Литву, и в Заволочье, и за Урал, на Югру, качали головами, присвистывали, перешептывались: - Ну, здесь легкой победы не жди! Это не с чудью воевать! Довмонт прискакал на военный совет последним, мрачно сведя брови: как он мог даться на обман, он, знавший лучше их всех, что верить немецким клятвам можно не больше, чем кротости зимнего волка! Он тоже подал голос за немедленное наступление. Отступать теперь - значило быть разбитыми наверняка. - Како ся урядим, братие? - вопросил посадник, обращаясь к мужам совета. Молодой князь Дмитрий Олександрович, залившись румянцем - впервые руководил такой ратью, - обвел очами воевод: - Сперва да скажуть старейшие меня! Воеводы говорили ясно и коротко. Споров особых не было, тем паче, что Кондрат и другие рвались в бой. И только Довмонт, молчавший до поры, как молодший на этом совете, почувствовал нечто недоброе в том, что в середину становили новгородский полк, а тверичей и переяславцев по краям. "Олександр не тако ся становил, в чело слабейшии!" - подумал плесковский воевода. Осторожно он попробовал предложить иное построение, но сразу же обнаружилась застарелая рознь тверичей с новгородцами. Святослав, выступавший от лица самого великого князя Ярослава, недовольно покосившись на Довмонта, возразил: - А кого поставити в чело, переяславцев? Довмонт смолчал. Даже понимая, что это, возможно, обещает победу, он не мог дать истребить под Раковором своих плесковичей. Тронув коня, Довмонт подъехал к Елферию. Тот коротко глянул на него и молвил негромко: - Выстоим! Юрий пойдет напереди... У него был свой и недобрый расчет. Поглядев на новгородского посадника, плесковский воевода увидал на его лице отражение собственных сомнений. Всегда спокойное чело Михаила Федоровича на этот раз было необычайно хмуро. "Ежели бы знать..." прошептал он одними губами. Но посадник понимал, что добиться иного решения сейчас, накануне битвы, уже невозможно и, чтобы не вызывать раздора воевод, безопаснее принять всегдашнее построение и... положиться на волю божию. Он лишь поглядел пристально в глаза Довмонту, когда заключал: - Встанем постарине! Новгородская рать в чело. Немедленно понеслись гонцы в разные концы войска, и скоро полки в боевых порядках начали переходить реку. После короткой остановки, во время которой Олекса, как и все, спешил разглядеть немцев, был дан приказ переходить Кеголу. Пронзительно засвистели дудки, и новгородская рать тронулась вперед. На какое-то время за краем снежного берега и густыми рядами своего войска Олекса потерял врагов из виду. Но вот поднялись на ровное место, и разом придвинулись немецкие полки. Простым глазом уже были видны ряды железных людей на железных конях, нацеленный тупым острием вперед сверкающий клин рыцарского войска - "свиньи". Подрагивали ощетиненные копья. Чуть колыхались корзна <Корзно - плащ (обычно княжеский).> с крестами. Морды лошадей в латах, похожие на железные конские черепа, и люди без лиц, с наглухо закрытыми шлемами, пугающие своей нечеловеческой тупой неуклюжестью. - Похоже, нас в чело ставят противу великой свиньи! - А тверские где ни та? - По правой да по левой руке. - Справа кто ле? - Плесковичи! Новгородский полк действительно становился в лицо железному полку. Князья Дмитрий и Святослав с дружинами ушли на крайнее правое крыло, выше плесковичей, князь Михаил стал по левую руку. Только Ярославову наместнику Юрью в довершение его бед пришлось встречать немецкое войско лоб в лоб, вкупе с новгородцами, которых он в этот миг больше чем ненавидел. И посадник Михаил, и Кондрат, и Елферий, и Полюд, собравшиеся под стягом, все были его личные враги, которым он всем сердцем желал быть разбитыми, не понимая только, почему за этот разгром он еще должен платить своей собственной головой. Ратники ровняли ряды, оживленно перекликивались с плесковичами. - Ну что, Микита, трусишь маленько? Спервоначалу-ту? - Олекса посматривал на широкое, чуть побледневшее лицо парня, неотрывно вперившего взор в немецкие ряды. Сам он был в обычном своем перед боем повышенно-возбужденном и веселом состоянии, которое передавалось и коню, приплясывающему под Олексой. Станята держался ровнее. Он и в бою никогда не лез вперед, не кидался, как порою Олекса, на рожон, но и не прятался, а держался "до кучи", со всеми. Сейчас, полагая, что он тоже должен разделять общее приподнятое настроение, Станята весело крикнул товарищу: - Не робей, Микитка! Тот не выдержал, наконец, разлепил губы: - Цего они без голов? Кругом дружно расхохотались. - Парень-то, парень! - Первый раз! - Али не видал шелома немецкого? Микита проглотил слюну, густо покраснел и вдруг сам расхохотался, понял свою ошибку. - Чего вискаете, што кони! - накинулся старый ратник на весельчаков. - Али сами на борони родилися? Вишь, парень, - начал он поучать Микиту, ты его сбоку старайсе, он поворачиватьце-то неуклюж. А уж коли с коня собьешь, конец ему! Иной и сам не встанет, только угадай сулицей в дыхало... Воины то и дело поглядывали туда, где невидный за лесом копий и знамен, знали, стоял посадник, с ним тысяцкий Кондрат и именитые бояре, на рослых конях, в посверкивающем золотом оружии, в харалужных бронях и шеломах, отделанных серебром. Когда - заступники, когда - враги, в вечевых спорах и мятежах народных прячущиеся от разъяренной толпы горожан, а сейчас - щит и надежа новгородская: Полюд, Пороман Подвойский, Твердислав Чермный, Ильдятиничи, Осип, Жирослав, Ратша, Твердята... Придвинулись еще и тут увидели главную причину неподвижности орденского войска. Почти лишенная снега плоская вершина холма, обдутая ветром и утоптанная лошадьми, представляла лучшее место для атаки тяжелой рыцарской конницы. Ошибка, за которую дорого заплатили новгородцы, была допущена с самого начала: из-за княжеских разногласий в воеводстве никто не воспользовался опытом прошлых лет, и сильнейший новгородский полк был поставлен под удар "великой свиньи". Олександр на Чудском озере поступил иначе. Позволив немцам прорубиться "свиньей" сквозь ряды самого слабого войска, он лучшими силами ударил с боков и с тыла, смешав неповоротливую конницу в кучу, после чего оставалось только истреблять да гнать бегущих по озеру до слабого льда... Выставляя же сильнейший полк прямо в лицо "великой свинье", новгородцы предоставляли немцам возможность использовать все преимущества их закованного в железо рыцарского тарана. Так узость князя Ярослава, рознь и недальновидность воевод отдавали победу в руки немецкой рати. Об этом, не таясь, говорили в пеших полках: - Сами голову на плаху кладем! - Учудили воеводы, а нам опеть кровью расплачиватьце! - Цего-нибудь думают и они... - Думают, как нас, дураков, на торгу обдирать! - Не скажи, Олександр-покойник, тот понимал дело... - Дак он один и понимал. Разве на Чудском тако полк становили?! - Ну, ты тамо не был! - Дак батька был! Чать не один раз и сказывал... Пронзительным голосом дудок по рядам русского войска передали приказ князя Дмитрия о наступлении. - Почнем! - произнес посадник, кладя руку на меч и кивнув бирючам, разом ударившим в литавры. Но в тот же миг, как зашевелилось русское войско, будто угадав, и немцы стремительно двинулись вперед. Издалека было видно, как ряды рыцарей, застывших от ожидания, задвигались, как разом опустились, нацеливаясь вперед, длинные рыцарские копья, выставились украшенные гербами щиты, загудела промерзшая земля под согласным глухим топотом тысяч кованых конских копыт, и, все убыстряя и убыстряя бег, вырастая в глазах, приближается железная немецкая "свинья". Хриплые, жесткие окрики немецкой команды, ветер, поднявший мелкую ледяную пыль из-под конских копыт... Вихрь... И вот в протяжном, нарастающем крике вся эта громада опрокинулась на русских, и дальше уже ничего не было видно. Страшный треск от сшибившейся с окольчуженным строем новгородцев "свиньи", стон копий, ржание, крики раненых, не слышные уже в слитном реве немецкой конницы, и бесполезные слова приказов, и гибель, и кровь, и смерть... Олекса на какой-то миг оглох. И вдруг в наступившей тишине увидел все: оскаленные конские морды, лица, искаженные яростью, и беззвучно валящиеся тела, и как волной взмытые распадающиеся строи конной рати новый вихрь... Это, как узнал он потом, уже возвратившись в сознание, был князь Юрий, "вдавший плечи", - позорно удиравший с поля боя впереди своей смятенной, потерявшей строй и ополоумевшей от страха дружины. И затем литая, металлическая, глухо ревущая стена немецкой конницы надвинулась, подбросила его, коваными копытами с хрустом пройдясь по павшим, врезалась в Олексину сотню и разметала по сторонам. Где Станята? Где Микитка, последний раз мелькнувший с отчаянно разинутым ртом, бросивший щит и обеими руками вздевший топор над головою, стараясь ударить с потерявшего поводья и закрутившегося под ним коня? Копье рыцаря прошло мимо тела, разбив в куски щит. Уронив оружие и вылетев из седла, Олекса пал плашмя на спину лошади, вцепился в гриву - добрый конь спас Олексу, отчаянным прыжком перелетев через поверженного ратника, и понес в водовороте бегущих. Еще он пытался всесть в седло, поймать утерянное стремя, еще заворачивал коня, скрипя зубами, ругаясь, рвал с пояса меч, старался - и не мог - пробиться туда, в середину, где посадник, знамя, цвет и узорочье войска, старый Кондрат, который сейчас - из разорванного рта струей хлещет кровь на седую бороду и панцирь - гвоздит, уже не видя ничего, и своих и чужих, пытаясь повернуть рать, и дорого продают жизнь падающие один за другим вятшие мужи новгородские, в харалужных, украшенных серебром и золотом бронях, в красных, подбитых соболями корзнах, слишком гордые, чтобы отступить хотя на шаг, и потому обреченные смерти... Будет пухом павшим земля! И в глубоких снегах и весенней порою в листве молодых берез. Будет ветер над вами шуметь, пронося стада облаков, и высокие светлые травы на крови вашей взойдут. Будут реять века над погостами отчей России ваши тени в древней броне... Помяни, владыка Далмат, их в вечерней молитве! Жены-вдовы новгородские пусть омоют слезами павших бойцов. Призри, господи, с выси горней да упокой их души в лоне своем - не посрамивших земли своея! Новая волна немецкой конницы, пробившись наконец через поверженный новгородский строй, швырнула и закрутила Олексу. И понял Олекса, что то смерть, и закричал от жалости, от ярости, от страха, - вот и отпировал и отгулял купец, а много ли и было ее, гульбы-то всей! Прощайте, Домаша, мать, Онфим, надежда отцовская... Да пусть же он не тем поминает батька, что бежал на рати и был в спину убит! И смертно ударил Олекса коня, и послушался конь, и рванулся Олекса встречу потока бегущих, встречу железной ревущей смерти и не ведал уже, как и меч отъяло из руки, и конь был убит под ним, и не видел, что впереди и что назади, за спиной, где тоже нарастал другой, звонкий и страшный рев... Олекса упал, в голове затмило на минуту, и шум, как через воду, доносился к нему. Сейчас коваными копытами пройдут по груди, по лицу... Не хочу! И из последних сил, отчаяния, злобы вцепился Олекса руками и зубами в ногу коня, тот тряхнул копытом, но не стряхнул пятипудовую тяжесть, споткнулся и, увлекаемый своим движением и весом окованного в железо седока, повалился вперед, подмяв Олексу под себя. Рыцарь натянул повод, но страшный удар в затылок ошеломил его. Разжав пальцы и весь размякнув, он склонился и упал. Конь дрыгал, опрокинувшись, ногами и дико ржанул, но удар между ушей - и, вздрогнув, вытянулся конь. А мимо, дыша с хрипом, отплевывая кровь и пену, ругаясь, спотыкаясь, падая, шли и шли вперед, крестя топорами, залитые кровью мужики... Елферий Сбыславич скакал по полю, пьяно раскачиваясь в седле, сжимая онемевшими пальцами шестопер. Добрый конь чудом вынес его из самой гущи сечи, руда <Руда - кровь (старин.).> заливала глаза. Разбиты... Юрий бежал... Где посадник? Может, еще не конец?.. Повернул ли князь Дмитрий? А плесковичи, Довмонт?.. Но уже подкатывало что-то похожее на серую муть: "Все равно!" Конь нес, не сворачивая, и не было сил натянуть повод, ни желания, и что смерть - не думалось. Гомон сражения удалялся, растекаясь вширь. И вдруг Елферий увидел прямо перед собою неровную толпу бегущих не взад, а встречу людей, людей, ощетиненных копьями, рогатинами и топорами, орущих грозно и дружно, перекрывая шум битвы за спиной. - Неужто наши?! С чувством, ему самому непонятным, даже не радости, нет, чего-то большего - хотелось пасть в ноги им за все беды, за поборы, за равнодушие, за вражду, за хитрые увертки на вече и предательства в совете вятших, всем этим плотникам, кузнецам, медникам, корабельникам, стригольникам, этой пешей или сейчас сошедшей с коней, непривычных для ремесленного люда, городской рати, которая вступала в дело теперь, и, не желая понимать, что проиграна рать и разбит полк новогородский, остервенелым валом катилась не назад, а вперед. Мужики, завидя Елферия, побежали, хрипло, страшно орали что-то... И когда понял воевода, что кричат ему, стало не "все равно", и не думал еще, что победа, не понял еще ничего, но дикая радость объяла, и повернул коня, и поднял онемевшей рукой шестопер, следя подлетающего врага: рейтар собрался уж руками ять русского боярина, да вдруг узрел кровавый, ужасный, с мокрой от крови, клочьями торчащей бородой лик Елферия... И Елферий узрел победный лик врага, и на это наглое, торжествующее, а тут враз побледневшее лицо, мало не промахнувшись, со всех сил - потемнело в глазах, как качнулся, - опустил Елферий свой узорчатый кованый шестопер. Немец снопом повалился с седла. А кругом уже бежали, кричали мужики, и в их водовороте, вздымая лошадей, закружась, падали потерявшие строй рыцари... Конница легко справляется с пехотой, только когда приходится рубить бегущих или прорывать негустой, рассыпанный цепью строй. Но когда пехота не хочет отступать и ратники становятся плотной густою колонной, один к одному, выставив вперед, как щетину, острия копий, ни один конь не поскачет на них и ни одна конница в мире не сможет прорвать их строй. Это доказал еще в еллинские времена поход десяти тысяч греков, проложивших дорогу сквозь полумиллионную персидскую конницу; это доказала фаланга Александра Македонского, "двурогого" героя многочисленных "Александрий", и опыт легионов Великого Рима, это доказывали новгородцы не раз и не два, и на Колакше, и на Липице, когда, спешившись, сбросив шубы и сапоги, новгородские ремесленники наголову разгромили княжеские войска Гюргия и Ярослава. Для того нужно только, чтобы каждый пеший ратник в строю чувствовал себя заодно со всеми и искал не спасения, а победы. Именно это и произошло, когда, разгромив ослабленный бегством Юрия конный полк, немецкая "свинья" обрушилась на пешее новгородское ополчение... Воинского строя уже не существовало, все перемешалось в кучу. Огромный детина возился на земле, круша кусты и взрывая снег, с окованным в латы рыцарем, упавшим с коня, оба потеряли оружие. Детина, как медведь, мял железного человека, стараясь вывернуть руки, и в бессильной ярости грыз зубами птичий клюв глухого рыцарского шлема. Он было перемог, навалясь сверху, но тут чья-то мгновенная полоса стали взмахом воронова крыла обрушилась на его незащищенную спину, и враз ослабли медвежьи объятия смерда, и алая руда змеисто хлынула из перерубленного пополам тела, а рыцарь, стряхнув с себя человечьи полтеи, весь в чужой крови, встал, качнулся, но тотчас же на его железную голову точно лег кузнечный молот, и смялось, сплющилось железо, войдя внутрь круглой коробки, а из рыла-клюва хлынуло фонтаном, словно багряное фряжское вино из бочонка, и, мгновение постояв, вдруг, как пустой доспех, на нелепо, по-скоморошьи согнувшихся врозь ногах, грудой железа рухнул рыцарь под ноги мужикам, а над ним встало костистое, в сивой, черно-серебряной бороде, высушенное жаром горна лицо кузнеца, даже не взглянувшего на поверженного врага, подымая молот для очередного удара. - Ровней, ровней, други! - деловито прикрикнул Дмитр (то был он), краем глаза усмотрев сунувшегося было от нетерпения вперед молодого подручного. Дмитровы кузнецы шли "стенкой", и были они в железе, своем, самокованом, и так же, как у своей огненной работы, строго слушались старшого, и, как там раскаленное железо, так здесь ожелезенный рыцарский строй "свиньи" сминался под их неторопливым натиском... Голоса боя менялись. Слитный глухой зык немецкой конницы распадался на отдельные судорожные выкрики, а беспорядочный рев новгородской пешей рати нарастал, сливался в одно грозное звучание, подобное шуму водопада. Уже юный, князь Дмитрий - в отца пошел сын, - сверкая золотым шеломом, пробивался вперед сквозь вражеские ряды, пьяный восторгом победы, и за ним пробивалась, тупя мечи, - стыд воину отстать от князя - его переяславская дружина. Уже Довмонт Плесковский, удержав коня, отер пот и кровь с чела, окидывая поле наметанным взглядом: примеривал, куда бросить хранимую до сих пор запасную конницу. Один среди всех сумел приберечь свежую конную дружину и уже собирался, ежели не устоят новгородцы, сам, очертя голову, повести ее в тыл немецкой "свинье": вырывать победу из рук врага. Не выдали плесковичи, костьми легли передовые ряды, а не вдали плечи; хоть и гнулись, но устояли! И уже и справа и слева начинали теснить попятившихся пеших чудских ратников низовские дружины князей Святослава и Михаила... Великий магистр стоял на холме, руководя боем. - С нами бог! - удовлетворенно повторял он, следя, как врезается победоносно в новгородское войско клин рыцарской "свиньи". Весы победы уже клонились на сторону Ордена. Еще... еще! И... вот сейчас, не задерживаясь, сомнут пеших, и трупами бегущих усеется белое поле... А тогда с тыла ударит на них Улингер фон Штольверт, и разгром превратится в побоище... Но что это? Пробившись сквозь конный новгородский полк, "свинья" вошла в пешую рать, как в трясину, и вместо победоносного стремления вперед началось непонятное колебание - так в давке на рыночной площади колышется взад и вперед нестройная толпа стесненной со всех сторон черни. Так же закачался рыцарский конный клин и, закачавшись, начал пятиться, разбиваться на ручейки и островки, съедаемые, словно половодьем, русской пехотой. С удивлением, ужасом и гневом увидел он, что все распадается, что мудро задуманная и блестяще начатая операция где-то споткнулась и уже все пошло вкось и вкривь, не так, не по-задуманному, а иначе. Его всегда возмущал этот нелепый каприз судьбы, эта путающая все расчеты внезапная сила русских, пробуждающаяся тогда, когда они уже, казалось, бывали разбиты до конца. Князя Олександра он еще мог постичь. Уже за тридцать верст до Новгорода доходили передовые конные отряды рыцарей, когда этот славянский вождь повернул победу к себе лицом. Но великий человек может появиться везде. И у славян были великие вожди, хотя и много реже, чем у них, немцев, и не создали они самой совершенной в мире немецкой организации рыцарства... Князь был герой, он и издали одушевлял полки. Когда пал Юрьев, Олександр незримо был с русской ратью... Но сейчас? Презирая этих смердов, этот сброд, плохо вооруженный, легко поддающийся панике, эту снедь войны, этих вонючих неотесанных мужиков, он не мог допустить истины, не мог понять и принять мысли, что именно они, эти русские мужики, вырвали у него из рук сегодняшнюю победу. Если не произойдет чуда и Улингер фон Штольверт не сумеет ударом с тыла поворотить сражение... Но в глубине души магистр чувствовал, что чуда уже не произойдет, что Улингер запоздал и теперь, даже появившись, он ничего не сумел бы изменить... Волна бегущих уже начинала докатываться до холма. Приходилось, бросив на произвол судьбы чудскую пехоту, спасать рыцарскую конницу от полного разгрома. Опустив забрало, магистр поворотил коня. Сейчас, больше чем когда-либо, склонен был он поверить во всемогущество божие, отвратившее от них победу ради ложно данной клятвы. Но ведь клятва дана еретикам, язычникам! (Признать христианами русских он тоже не мог.) Как же так? Глава 19 Короткий день померк. Уже солнце, выбившееся наконец на мгновение из-за туч, косо позолотило лес и кусты, пробежало по истоптанному до черной земли, окрашенному кровью полю с кучами изрубленных тел и, загрустив, смеркло, утонуло в синей закатной дымке, а с востока, охватывая небо, надвигалась лиловая темнота. В сумерках конница продолжала преследовать бегущих и уже окончательно потерявших строй вражеских ратников в три пути: и в чело, и справа, и слева. Бой оканчивался избиением. Кони то и дело спотыкались о трупы, густо усеявшие снег. Остатки немецкого войска укрылись за стенами Раковора. Пешие новгородские ратники останавливались, окликали товарищей. Кто-то, подъехав, спрашивал: не видали ли посадника? Нашелся раненый, который видел его в полдни среди боя. Несколько человек с факелами отправились тотчас искать. То там, то здесь зажигали костры, скликали и пересчитывали своих: - Перх!.. Наум!.. Огафонко! - Здеся я. - Григ!.. Кулба!.. Офромеец!.. Филимон! - Убит. - Васка! - Убит. - Шестьник!.. Обакунец! - Живой, видали его! - Шестьник, ты где, Шестьник?! - Ту-у-та! - Окиш! - Я. - Исак! - Здесь! - Сесой! - Убили Сесоя. - Токарь! - И его убили. - Понарья! - Здеся. - Милошка! - Я! - Юрко! - И Юрко с нами! - Хоть эти-то живы... Илья!.. Тудор!.. Местята?.. Местята-а-а! - Не кричи, убили Местяту нашего... В полутьме звякало оружие, стонали раненые, тяжко ржали раненые кони... Внезапно пронеслась весть, что назади, в товарах, немцы. - Где?! Где?! Куда?! - спрашивали друг друга, устремляясь назад, пешие ратники. В темноте кричали, из-за реки, из своих собственных товаров, бежали люди, вопили: - Спасите! Вторая немецкая "свинья" стояла в товарах, начинался грабеж. Поднялось смятение. Грязные, перевязанные кровавым тряпьем люди кинулись нестройно к реке, ругаясь, на ходу подбирая оружие. Метались факелы, их пляшущий свет и отблески костров увеличивали сумятицу мечущихся теней. - Куда-а-а! Куда-а-а! Сто-о-ой! - бился отчаянный крик. Распихивая бегущих, прискакал на гнедом тяжелом коне Семьюн, за ним пьяный от усталости Елферий. Врезались в толпу: - Сто-о-ой! Кто-то ударил кулаком по морде Семьюнова коня. - Ты немцев ко кресту водил?.. Твою мать! Конь захрапел, попятясь. - Куда-а-а! Сто-о-ой! Сто-о-ой! - срывая голос, кричал Елферий. Его наконец узнали. Толпа росла. Перебредшие реку нехотя возвращались назад. - Разобьют! Толпой! Куда! Ночь! Смятемся, побьемся сами! Утра, света жди, на заре ударим! Елферий вертел коня во все стороны, хрипло - уже сорвал голос повторял одно и то же. Толпа примолкла. Надсадно дыша, подскакал старик Лазарь, стал рядом. Вдали шумели подбегавшие, хрустел и скрипел снег, тяжко дышали. Пламя костров плясало на бородатых, красных от огня лицах, на оружии. - А ночью немцы товары разобьют! - спокойно и громко сказал кто-то в толпе. И казалось, все пропало от этих слов. Вновь дружно заревели от ярости стихшие было мужики. Неслышные в этом реве Семьюн, Елферий и Лазарь вертели коней, Лазарь врезался в толпу, размахивал руками, тряс бородой, бил себя в грудь, сорвал шелом, кинул под ноги коня - седые волосы разметались по плечам, - поднял обе руки вверх: - Меня убейте! Сыновец у меня там! Вас деля! Успокоил. Ночь опустилась на поле. Горели костры. Кто подстелив еловые лапы, кто шубу, кто прямо на снегу, лежали и сидели мужики. Между спящих и дремлющих людей ходила сторожа. То и дело глухо топотали в темноте конные, объезжая стан. У простого костра сидели сегодняшние воеводы новгородского полка: задремывающий Лазарь - надломились силы, дрожал от холода, всхрапывал, клонясь к огню, старые глаза слезились, отражая пламя; Семьюн, Гаврило Пронич, двое оставшихся в живых - Федор и Борис Кожичи... Елферий спал, лежа на земле, постелив на снег попону. Многие не сняли броней, дремали сидя, в оружии, ждали утра, боялись за ночь. К костру, поплутав меж огней, то и дело подъезжали конные, подходили пешие. Подскакивали гонцы от князей Святослава с Михаилом, от Дмитрия. Довмонт сам подъехал, тяжело - тоже сказалась усталость - соскочил с коня. Протягивая руки к огню, глядя в пламя, он немногословно урядился с проснувшимся Елферием о выступлении. Ускакал. Принесли стонущего, в тяжких ранах Твердяту. Твердята бредил, мотая головой, кончался. Положили у костра. Вполголоса спрашивали о посаднике, с полудня его никто не видел. Не было Никифора Радятинича, Ивача, Жирослава, Полюда, Ратислава Болдыжевича, тысяцкого Кондрата... Каждая новая весть прибавляла бремя потерь. Сменившийся опять ветер нес с моря ростепель и туман. Елферий встал, стряхнув одеревенелость сна. Соратники, прикорнувшие у костра, не шевелились. Лазарь спал - уходился старик! Елферий прикрыл его своей епанчой и пошел по стану проверять сторожу. Люди спали у потухающих костров. Некоторые метались во сне. Хрипло закричал мужик, заставив Елферия вздрогнуть, - видно, привиделось во сне что. Стонали раненые. Женщина, подобрав подол, несла бадью с водой. Мельком взглянула на Елферия. Морщинистое, усталое лицо, волосы выбились из-под платка. Поправляя, улыбнулась, кивнула Елферию, как будто ободряла, может, по привычке ободрять раненых. С мужем, должно, приехала, в повозниках. Как и выбралась из товаров! Невольно ускорил шаг, сжал кулаки, вспомнив свое вчерашнее "все равно". Подходя к реке, услышал в тумане оклик. Подошел. Сторожа переминались с ноги на ногу - в утреннем холоде пробирала дрожь. - Не пора ль, воевода? Светает? Светало. Елферий поглядел на сереющее небо, на внимательно ожидающих ответа мужиков. - Как за рекой? - Тихо в товарах. - Спят ли, отступили ли... - добавил второй голос. - Буди! - решил Елферий. Заиграли рожки. Заспанные люди подымались, разминая затекшие члены. В тумане началось повсюду смутное шевеление. Окликали друг друга, торопливо жевали хлеб, строились. Когда Елферий вернулся к своему костру, уже никто не спал. Ржали лошади. Запоздавшие подвязывали брони. Лазарь, повеселевший, в шишаке - чужом, свой так и потерял вчера, - хитро поглядел на Елферия. - Почнем, что ли? - Протянул кусок хлеба. - Мясо съели. Доле бы ходил, воин, так и вовсе натощак в товары пошел! - поддразнил он Елферия. - Тебя-князь Дмитрий прошал. - Где он? - Ускакал к своим. Стремянный - нашелся! - подвел коня, радостно глядя на господина. Рад был, дурак, что жив и сам и господин: думал, придется искать среди мертвых. Гаврило Пронич, Сотко и Семьюн уже ускакали ровнять ряды. Елферий доел хлеб и поскакал вслед за Семьюном в чело войска. Перекликаясь в тумане, перешли Кеголу и, все убыстряя и убыстряя шаг, двинулись к товарам. Стремительно, грудью вперед, промчались конные ратники. Черный, курчавобородый красавец Федор Кожич подмигнул Елферию и, оскалив зубы, вырвал кривую татарскую саблю. Вслед за ним, так же молча опуская копья и вырывая прямые клинки русских мечей из ножон, на ходу смыкаясь в плотный конный таран, пролетели верховые его дружины. В тумане глох топот коней. Прошли еще несколько сажен. В расходящейся мгле показалась верховая сторожа. Они махали руками: - Ушли! - Никого нет! - подскакивая к Елферию, сообщил запыхавшийся верховой. Сразу обмякло напружинившееся тело. Жалость, что не удалось отомстить, и облегчение одновременно нахлынули на него. Он повернулся к пешим ратникам и крикнул возможно веселее: - Убежала "свинья"! Не дождалась свету, вдали плечи немцы! Победа! Разрозненный, нестройный гул голосов ответил ему. Верно, у всех было это смешанное чувство жалости и облегчения. Вступили в разгромленные товары. Все было разбито, разграблено, изувечено. Там и сям лежали тела посеченных людей: вот старик, жонка, мальчик... Елферий отвернулся. Конь, храпя и кося глазом, осторожно обходил мертвых. Где-то раздался стон, туда заспешили сразу несколько человек. Из кустов выбирались разбежавшиеся повозники. Конные дружины Дмитрия, Довмонта, Святослава ушли догонять врага. Федора с его ратниками тоже нигде не было видно, кинулся вослед немцам. "Теперь не догонишь, далеко утекли", - подумал Елферий. Лазарь ехал среди телег сгорбившись, глядя меж ушей коня; жевал губами, дергалась седая борода. Вчера с полудня отправил раненого, чудом вырванного из сечи племянника в товары. Думал оберечь мальчишку и теперь не находил даже тела. "Неужто увели с собой?" - горько думал старик. Вспомнил, как вчера останавливал толпу разъяренных мужиков. "Прав ли я был, господи? - подумал, взвесил, сумрачно покачал головой. - Да, прав. Не мог же погубить войско зазря..." Глава 20 Станята - он уцелел, отброшенный натиском немецкой конницы, благоразумно, как и всегда, постарался попасть в середину бегущих, а затем, тоже со всеми, сойдя с коня и подобрав чье-то копье, шел в пешей рати, тыча острием в морды храпящих, тяжело вздымающихся на дыбы лошадей. Счастливо уйдя от удара меча, вспорол брюхо коня и, поотстав, с остервенелым удовольствием (дорвался!) гвоздил обломком копья упавшего рыцаря, тот мотал головой, и Станята все никак не попадал в крестовидную прорезь рогатого, похожего на ведро, шлема. Кто-то пихнул Станяту в спину, и он пошел дальше, шагая через тела, а немца, наверно, добили те, что шли сзади. Когда пешая рать стала, стал и он и, оглядевшись, побрел назад, разыскивая кого-нибудь из знакомых соратников. Бежал со всеми, но не впереди, а немного позадь передних, к реке, а когда расположились ждать утра, тотчас устроился у ближайшего чужого костра. Вступив с ратью в товары, Станята первым делом бросился туда, где были преж оба Олексины воза. Встречу ему, покачиваясь, шел высокий плечистый мужик, весь залепленный снегом. - Станята! - Радько! Обнялись. У Радька было черно-сизое, обмороженное лицо, губы с трудом шевелились: ночь провел, хоронясь в снегу. - Олекса где? - Не ведаю. Убит, должно. - Убит... А Микита? - И Микита тоже. - Тоже... Искать надо... Погоди. Выпить бы чего горячего! Захлопотал Станята. Рядом уже разводили костер, кинулся, громко объясняя дело. Ратники потеснились, глядя на спасшегося повозника. Кто-то налил чашу горячего медового взвару. Радько пил, обжигаясь и не чувствуя, только ощущал, как по всему телу разливается спасительное тепло и начинают свербить замороженные ноги. - Да ты разуйся, дядя! Станята уже стаскивал с него сапоги, растирал снегом: - Персты, кажись, будут целы, шкура только сойдет! - Салом, салом намажь! - А где? - Вота! - дали сала. - Спаси Христос, мужики, благодарствуем! - Не за что! Радько, когда показались немцы, успел-таки, оставшись один (второй повозник, взятый со стороны, удрал сразу, да так и не нашелся потом: то ли домой подался, то ли сунулся сдуру под меч или увели немцы), вывернул в сугроб оба воза и закидал снегом, а лошадей, обрубив коновязи, прогнал в ельник. Темнота и неуверенность немцев, ожидавших ежеминутно нападения новгородских дружинников, помогли ему, как и многим, спастись и пересидеть в кустах. Вдвоем со Станятой они вновь нагрузили возы. Затем, выбранив Станяту за потерю коня, Радько облазал рощицу, выгнал лошадей - возы попросил покараулить соседа, обещав заплатить, - и верхами отправились на поле. - Убит, так тело найти нать! Я за Олексу Ульянии в ответе. Хоть тело привезти в Новый город! Микиту нашли к вечеру, страшно изувеченного, затоптанного лошадьми. Радько, закусив губы, прежде снял с него порванную, рыжую от крови кольчугу, подобрал смятый шелом, а потом, разогнувшись, обнажил голову. - Жаль парня. Оленица-то ума решится! Ладно, подымай! Микиту снесли к общей могиле, куда опускали простых ратников, - всех в Новгород не увезешь! Олексы не было нигде. - Быть того не может, чтобы в полон увели, не таков мужик! - говорил Радько, но без уверенности в голосе. Лошадь Станяты, к счастью, нашлась. Поймали в кустах еще рыцарского коня, слегка зашибившего ногу. - Ничего, если без поклажи вести - выдюжит, - заключил Радько, осмотрев ушибленную ногу коня, - конь добрый. Хозяйственный Радько снял доспех с мертвого рыцаря, мороженое тело приходилось рубить по частям. Набрали брошенного оружия. - Нам все сгодится, не кидать стать! На раковорскую добычу рассчитывать нечего! Теперь лошади были все, счетом даже одна лишняя, не хватало только хозяина. Олекса нашелся к вечеру второго дня. Спасло его то, что упал он недалеко от того места, где убили Михаила Федоровича. Разрывая тела, ища посадника, ратники стащили дохлую лошадь и под ней обнаружили вдавленного в снег и недвижимого, судя по шелому и кольчуге, русского. - Ай боярин? - Не, из купцов, видно! - Ну-ко, глянь! Перевернули Олексу вверх лицом. Он глухо застонал, не открывая глаз. - Живой? - Куда? Это так, от шевеленья дух исходит! - Мотри, мотри, живой! - Чудеса! Понести нать! Отдуваясь, мужики подтащили Олексу к костру, сняли шелом, кольчугу. - Кончается купечь! - Чур, кольчуга моя, я первый нашел! - Погоди делить, может, и отойдет еще. - Пить! - запросил Олекса. Первый мужик поднес ему корчажку, вылил в рот несколько глотков. Олексу тотчас вырвало на бороду и руки ратника. - Эк тя! - недовольно поморщился тот, обтирая руки о снег. - Куда его? Живой! - Не! Помрет, видно. Видишь, нутро уже не примает! - У него тамо все чисто отбито, где уж будет жить! - Купец, а тоже душа христианская! Дай-ко, я его попою! Ночь и следующий день Олекса был без памяти. Жизнь то угасала, то вновь теплилась в нем. Пришел в сознание - все плыло: небо, тучи, лица стоящих мужиков. - Кто будешь, как звать-то? Он назвал свою сотню. - Олекса, купца Творимира сын... Славенского конца. Его вновь потянуло на рвоту, и сознание замглилось. В следующий раз, придя в себя, он увидел склоненное над ним лицо Радька. - Жив? - Станята где? - Тута я, живой! А Микиту убили. - Микиту убили... убили... - с каким-то безразличным удовлетворением повторил он. - Микиту убили... - и закрыл глаза. Радько нашел его, услышав, как выкликают имя Олексы и название сотни. Приняв раненого, строго спросил: - А бронь с него сняли где? Мужики замялись было. - Давай сюда! Не видишь, кто? За нами не пропадет! - Угостили бы... - Это можно. Радько распечатал уцелевший бочонок меда и щедро напоил мужиков. Тому, который нашел, сунул сапоги, снятые с мертвого чудина. - В расчете? - Не дешево за купчя? Усмехнулся Радько, достал пару белок, доложил. - Теперь подходяще! Меч был у Олексы хорош - должно, потерял! Ну, мечей насобирали они со Станятой целых пять штук... Три дня стояли на костях, подбирая раненых, зарывая трупы. Три дня воронье с карканьем слеталось на падаль. Три дня искали павших и не всех нашли. Пропали, как не были, Ратислав Болдыжевич и Данило Мозотинич, из бояр (а что простой чади, то один бог ведает!), так и не нашли тысяцкого Кондрата - верно, немцы с собой увели, в полон, а может, и погиб где, да ведь не перечтешь всех мертвых по кустам и оврагам! Собирали разбежавшихся лошадей, чинили телеги. Вереницей увозили раненых в Новгород. О штурме Раковора и Колывани нечего было и думать. На четвертый день тронулось в обратный путь и все войско, усталое, страшно поределое, так и не взявшее Раковор. Глава 21 Всю дорогу не знал Радько, довезет или нет? Бегал, доставал молоко, горячим поил. Олексу все рвало, исхудал, голова моталась, как на привязи. Становясь на ночлег, Радько каждый раз ожидал, откидывая рогозину, что обнаружит под нею застылое тело... Нет, стонал, шевелился. Так доехали до Шелони. Уже под Новгородом ободрился Радько. Хоть и дома умрет Олекса, а все же сможет он поглядеть в глаза Ульянии честно: что мог, сделал, довез живого, а в прочем - волен бог, не мы. Под Ракомой Олекса пришел в себя и уже не впадал в забытье, только слабость одолела смертная - ни встать, ни сесть. Скорбные вести уже достигли Новгорода. Плачем и причитаниями встречали жонки и матери печальный обоз. Дома кинулось Олексе в очи испуганное Домашино лицо, отшатнулась от смрадного запаха: "Умирает?!" Пересилила себя, захлопотала, а у самой дрожали губы, слезы капали мелко-мелко, руки совались бестолково... Мать, та глянула только в лицо отчаянными расширенными глазами, поймала взгляд Олексы. - Живой! - Перекрестилась. - Ну, от самого страшного спас бог! Недовольно глянула на Домашу, прикрикнула повелительно: - Выноси! Любава тут как тут: только что при всех припала к стремени Станяты боялась, не увидит, - тотчас кинулась помогать. Подняли Олексу, понесли в горницы. - Девки, воды грейте! - приказала мать. И бился на дворе протяжный, отчаянный вопль. Это Оленица, страшная, распухшая, - напоследях ходила, - узнав про свою беду, без памяти повалилась в снег. Подняли бабу Радько со Станятой, внесли в амбар, положили на кровать. - Жонок надо. Не скинула б невзначай! Пока там возились с Олексой, обмывали, обирали вшей, переодевали в чистое, тут отпаивали Оленину, терли уксусом виски, тянули за уши, приводили в чувство. Полюжиха, освободясь в горницах, сошла к ней. Потом и сама мать Ульяния зашла в амбар: - Ты, Оленица, не убивайся, тебе родить надоть! Еговый сын-от у тебя, не чей! Сына береги! - Сына... - очнулась Оленица, молчала до того и все в потолок глядела безотрывно. - Сына... - пресеклась, уродуя губы, заплакала, наконец, навзрыд. - Ну, слава богу! Слезами-то и отойдет! - прошептала Ульяния: - Ты, Полюжая, останься при ней, ночуй тута, нельзя одну оставлять-то еще! Да девку с собой возьми, коли что... Я пойду ужо, как там Олекса мой... Ночью Полюжиха просыпалась от еле слышного шепота, спрашивала негромко: - Ты, Оленица, спишь ле? Ты спи, сон-то лучше... Оленица не отвечала, не двигалась в темноте. Когда Полюжиха засыпала, начинала опять шептать, причитывала по убитому, как причитывают из века в век все бабы на Руси: - Сокол ты мой ясный, надейная ты моя головушка, ладо мое ненаглядное, кормилец ты мой ласковый! Только и погуляли с тобой одно светлое красное летико! На чужой на сторонушке положил ты свою головушку... Холодно тебе там во сырой земле, во далекоей во Чудской стороне... Не омыла тебя горючой слезой, не покрыла покрывалом камчатныим, не закрыла очи твои ясные я своими руками белыма! Не поют над тобой попы-отцы духовные, не кадят воском-ладаном, только воют волки серые да грают черны вороны... Ветры буйные, ненастные заметают к тебе пути-дороженьки... Не придешь ты попроведатьце из-под камушка горносталюшком, из-под кустышка серым заюшком... По весне, родимый, сизой ласточкой, поглядеть на свое дитя милое, на меня, горюшицу горе-горькую! Без тебя наживессе в голоде-холоде, по чужим людям ходючи, куска хлеба просючи. Ни во сне ты мне не покажиссе, наяву-то ты не привидиссе... Ты роздайсе, мать сыра земля, размахнись, гробова доска, отокройся, покрывалышко! Ты возьми меня, горе-горькую... Утром Оленица ответила встревоженной старухе, увидавшей, что она лежит, как легла, не шевелясь и не смыкая глаз. - Не боись, Полюжиха! Ничто я не сделаю над собой. Маленького жалко... Шевелитце он тамо... - и прибавила совсем тихо, одними губами: Выйдет на свет - батьки не увидит! В белый траур одет Новгород Великий. Служат отходные в Софии, у Святого Николы, у Ильи, Бориса и Глеба, у Козьмы и Дамиана в Неревском конце, в Аркажах, в Антониевом монастыре, у Святого Юрия; служат пышно и просто, служат попы и архимандриты. Одинаково убиваются жонки вятшие и меньшие - горе равняет всех. Служит архиепископ Далмат над посадником Михаилом, с почетом хоронят посадника у Святой Софии - навек закрыл очи. Недвижны соболиные брови на потемневшем лице. Буди, господи боже, милостивый человеколюбче в оном веце стати ему со всеми угодившими ти от века, иже кровь свою пролияша за Святую Софию, живот свой отдавши честно! На совете вятших, подтвержденном уличанскими и кончажкими старостами, решено было дать посадничество маститому Павше Онаньиничу, боярину Плотницкого конца. А тысяцкого не дали никому: "ци будет Кондрат жив", как гласило решение веча. Князь Юрий сидел у себя на Городце тихо, как мышь, остерегаясь даже появляться в городе. О нем брезговали говорить. Переветник, немецкий прихвостень, князь, бежавший с поля боя, где легли лучшие мужи Новгорода, внушал омерзение всем, от знатного боярина до простого плотника. Смутно было в эти дни на душе у Елферия. К Ярославу уже отправлено посольство, должно ждать самого в Новгород. В совете боярском все врозь: несогласия, споры. Кто ожидал Ярослава и тихо радовался. Новый посадник не мог или не умел одолеть супротивников и собрать воедино вятших. У себя дома Елферий ненароком оглядывал внимательнее прочную и богатую утварь, дорогое литье, цареградские кубки и оружие. Трогая восточные драгоценные клинки, представлял, как, ежели что, придется покинуть ему родовой терем и даже - тут начинал дышать тяжко и сильное тело бунтовало, сжимаясь комами мускулов, - как громят по наущению князя родовой терем новгородские мужики... Отворачиваясь от вопрошающих взоров детей, он хмурился и часами молчал, приводя в невольный трепет мягкую и безгласную, обожавшую грозного мужа супругу. Побывал Елферий и у архиепископа. Долго говорили вдвоем. По просьбе Далмата сказывал про поход летописцу. Перечисляя, заново переживал все: крестоцелование, поход, удачу с чудской пещерой и роковую битву. - Убиты... Пока писец заносил имена убитых вятших людей, Елферий ждал, потупясь. - А иных без числа! - подсказал остановившемуся писцу и замолк. Тяжело задумался Елферий, увидел кровавое поле и то, как скакал, уходя от удара немецкой "свиньи". - Как о Юрьи? - спросил летописец. - Переветник он! - зло бросил боярин. Замялся писец. Юрий ставленник Ярослава, он и сейчас сидит на Городце. Опасливо поглядывая в очи воеводы, написал осторожно: "А Юрий князь вда плечи, или перевет был в нем, то бог весть". Вздохнул Елферий: - По грехам нашим... Тут припиши сам! Кивая головой, выслушивал, не возражая, нравоучительные слова: - "Но то, братье, за грехи наша бог казнить ны, и отъят от нас мужи добрые, да быхом ся покаяли, якоже глаголет писание: дивно оружие молитва и пост..." "Пост!" - горько усмехнулся в душе Елферий, но не сказал ничего. - "Пакы помянем Исаия пророка, глаголюща... - монотонно читал писец, - брат брата хотяще снести завистию и друг друга, крест целующе и пакы преступающе..." "Вот-вот, брат брата! И сейчас спорим!" - думал Елферий, кивая писцу. - Ну, все так. А теперь (встали в глазах ревущие мужики на поле), теперь... как все ж таки... одолели! Мало не задумался писец: - "Главами покивающе... Господь посла милость свою вскоре... отврати... милуя... призре... силою креста честного и помощью Святыя Софья, молитвами святыя владычицы нашея Богородицы... пособи бог князю Дмитрию и новгородцем..." - Ну... хоть так, ин добро... Может, и чувствовал, что тут не так написано, кто-то не назван еще, но так писали всегда и до него, у летописца сама рука вела, складывая привычные строки... Пусть так! Выслушал еще раз летописца боярин, поднялся: - Владыке покажи, да одобрит... Глава 22 О смерти кузнеца Дмитра, убитого к исходу дня, когда новгородская рать прочно держала победу в своих руках и привезенного хоронить в Новгород, Олекса узнал на второй день по возвращении. Не слушая уговоров Домаши и матери, он встал, велел одеть себя, шатаясь от слабости, ведомый под руки, спустился с крыльца, молча ехал до церкви... На трясущихся, подгибающихся ногах прошел сквозь расступившуюся толпу кузнецов, пришедших проводить своего старосту, стоял у гроба рядом с бившейся в рыданиях Митихой, потерянно глядя в еще более строгое, костистое, словно лик иконный, лицо кузнеца, и только смаргивал, когда набегающая не то от слабости, не то от горя слеза застилала взор и туманила чеканный лик покойного. И ругались, и обманывали один другого, и гневались, бывало, дрались на разных концах Великого моста, когда город распадался на враждующие станы и два веча - от Софии и с Ярославова двора - вели своих сторонников друг на друга... А вот погиб, и горько, сиротливо без него Олексе! Добрался домой он уже в полусознании и тотчас свалился в многодневном беспамятстве: начался жар. Не помнил, не узнавал ни жены склоненного лица, ни матери, отпаивавшей его травами, ни корелку-знахарку, привезенную старым Радьком, а когда встал наконец на ноги, увидел серебряные пряди у себя в бороде и в поредевших, потерявших блеск волосах. Здоровье возвращалось туго, но дела не ждали. Слегла мать. Радько тоже сильно прихварывал. Приходилось поворачиваться за всех. Торг шел плохо из-за розмирья с немцами. На зимний путь почти не было ганзейских товаров. Чтобы дело не стояло, Олекса послал Нездилу в Великий Устюг, Станяту на Ладогу к корелам. Сам он построжел, стал больше походить на брата, с которым теперь состоял в деле. Как в воду глядел Тимофей, когда советовал копить серебро! Оленица родила в срок мальчика. Олекса с Домашей стояли в восприемниках. Передавая крестника матери, Олекса невесело усмехнулся: - Расти! Теперь не оставлю. Вырастет, к делу приучим. Там и приказчиком сделаю, если доживу только... Жила Оленица уже не одна, к ней в амбар перебрались Ховра и Мотя. Девки наперебой возились с маленьким Микиткой - сына назвали по отцу, пеленали его, качали, носили по избе. Оленица как-то вся притихла, мягко, сосредоточенно улыбалась ребенку, берегла от остуды и сглаза. Один сын у матери, и других больше не будет! Даже не сердилась, когда говорили: найдешь нового мужика. Лучше ее Микиты не будет, а хуже - самой не надо. Проживу. Работаю за троих, не гонят. А сын подрастет и вовсе полегчает! Изменилась и Домаша, жестче покрикивала на девок, строже - на детей, увереннее вступала в торговые дела. Чуял Олекса, что не страшно теперь на нее и хозяйство оставить, ежели что. За эту зиму как-то вдруг повзрослела Домаша, стало видно, что уже не прежняя девочка, резче обозначился второй подбородок, а меж бровей, когда гневалась, залегала прямая суровая складка. Как-то утром, сидя перед зеркалом - Олекса еще лежал в постели, обмолвилась: - Пора выделить Станятку, обещал ему! Олекса смотрел сбоку, как жена вдевает серьги: его подарок! Вспомнил, усмехнулся и, с новым удивлением разглядывая ее отяжелевшее лицо (на мать стала походить, на Завидиху!) и твердо сведенные губы, ответил осторожно: - Нужен он мне. И дела сейчас неважные пошли. Как выделишь? - Долго ждет мужик. И перевенчай! - От Любавы избавиться хочешь? Я думал, вы помирились давно! - Мне с дворовой девкой мириться нечего! И хотел рассмеяться, как прежде, Олекса, свести на шутку, да глянул и почувствовал вдруг, что стала она хозяйкой, госпожой в доме и уже не отступит от своего. Вздохнул, припомнил ночи с Любавой, весенние, жаркие, далекие... Вздохнув, вымолвил: - Будь по-твоему. Весной, в неделю всех святых, немецкая рать подступила под Плесков. Повторялось в обратном порядке то, что было и при Олександре. Но в Плескове теперь сидел не изменник Твердило Иванкович, а энергичный Довмонт, и немецкая рать, потеряв много убитыми и ранеными, без толку десять дней простояла под городом. Новгородцы, как только получили известие, тотчас отрядили помочь. Во главе рати решено было поставить князя Юрия - по молчаливому уговору: со дня на день ждали Ярослава, и в этот раз никому не хотелось кидать лишнего полена в огонь. Да и сам Юрий потишел. Получив руководство, он торопился исполнить все как можно лучше, заглаживая свой раковорский позор. Конная рать шла без остановок, пешцы двигались в насадах по Шелони и появились в Плескове совершенно неожиданно. Немцы, не ждавшие скорой и столь решительной помощи, в панике отступили за Великую; в тот же день они прислали послов на лодках через реку с предложением мира "на всей воле новгородской". После пасхи Олекса посетил Станяту на новоселье. Снял шапку, оглядел горницу, в которой явно еще не хватало утвари, отметил, усмехнувшись, как бегает Любава, независимо подымая нос. - Ну как, купец? Идут дела? Станята замялся. На розничной торговле от немцев, чем он думал прежде заняться, нынче, с розмирьем, было не прожить. Он перебивался то тем, то другим, проедал отложенное на черный день и уже подумывал, втайне от Любавы, вновь наняться к кому ни то. Усевшись, Олекса кивнул Любаве. - Ты выйди!.. О делах твоих, Станька, сам знаю. Немецкого торгу не скоро ждать, может, на ту пасху или когда... До того ноги протянете с Любавой... А ты мне не чужой, сколько раз у смерти были вместе! Вот что: беру тебя в долю, как Нездила... Паевое считай, что внес, - после рассчитаешься, а теперь, пока суд да дело, пошлю тебя в Тверь, мне верный человек нужен, а Радько недужит. Сдюжишь? Тамо того... нужно ухо да глаз! Потупился Станята, не знал, как и радость скрыть. - Сдюжу, - и, покраснев, прибавил: - Любаву возьму! Усмехнулся Олекса простодушному признанию. - Востра... Не знал Станята, поклониться ли по-старому, выручил его Олекса. Встал, обнял. - Бывай! Теперь будешь, Любава, купчихой! - сказал он в сторону двери. - Может... - и снова засмущался Станята: внове было угощать хозяина. - Что ж, я не прочь! Выпили. - А помнишь, Станька, как мы кабана свалили? Я еще за того кабана должон тебе! Расхохотались оба. Просидев допоздна, Олекса стал прощаться. Любава небрежно бросила: - Я провожу! Усмехнулся про себя Олекса, видя, как беспрекословно послушался ее Станята. Вывела. В темном дворе остановились. Олекса медленно покачал головой. Любава рассмеялась тихим, грудным смехом: - Ну, как хочешь! Взяла его за руки, сжала. - Спасибо тебе! И Домаше спасибо. Она и зла на меня, а мне лучше сделала. Ну, прощай! Быстро обняла, поцеловала крепко, не успел и опомниться. Убежала. Только простучали твердые кожаные выступки по ступенькам. - Прощайте, Олекса Творимирич, бывайте к нам! - донеслось с крыльца. Глава 23 Ярослав Ярославич прибыл в Новгород после троицы. Строго отчитав Юрия у себя на Городце, он посетил владыку Далмата и принял благословение; после стоял службу в Софийском соборе прямой, недоступный, в кожухе грецкого оловира <Оловир - византийская дорогая шелковая ткань.>, шитом золотым кружевом, в сверкающем золотом оплечье, усыпанном дорогими самоцветами. Был князь высок и схож с братом, но весь как бы посуше: уже голова, мельче черты лица, голубые глаза навыкате смотрят не грозно, как у Олександра, а свирепо, придавая лицу выражение хищной птицы. После короткого свидания с новым посадником Ярослав объявил, что говорить с одними членами боярского совета не будет, и потребовал собрать к нему на Городец выборных от всего Великого Новгорода. Сотские, уличанские и кончанские старосты, старосты Иваньского братства, братства заморских купцов и других купеческих сообществ, старосты ремесленных цехов, представители сотен и рядков, все, кто так или иначе вершили новгородскую политику, ведали его ремеслом и торговлей, съезжались на Городец. Князь, заставив подождать себя, выступил перед собравшимися. Речь его заранее была хорошо продумана. Напомнив о павших на Кеголе, под Раковором, он указал, повернувшись к купцам, на замерший торг и всем старостам Новгорода - на плачевное отсутствие мира: - Мужи мои, и братья моя и ваша побита, а вы разратилися с немцы! В заключение Ярослав прямо указал виновных в постигшей Новгород беде: великих бояр Жирослава Давыдовича, Михаила Мишинича и воеводу Елферья Сбыславича, требуя изгнать их и лишить волости. Однако князь не учел многого. Начало его речи не произвело того впечатления, на которое он рассчитывал. Собравшиеся в большинстве сами были на рати и хорошо помнили, что основной удар принял новгородский полк, а Юрий, ставленник Ярослава, бежал с поля боя. И напоминание о павших лишь всколыхнуло старые обиды. Когда же он назвал Жирослава, Михаила и Елферья, поднялся ропот. Названные были в бою, делили со всеми опасность и ратный труд. - Не выдадим Елферья! - прокатилось по лавкам, где сидели ремесленники и купцы. Вскипевший по обыкновению Ярослав (после привычного тверского раболепства новгородские вольности и привычка на всякий удар кулака отвечать тем же выводили его из себя: если бы он только мог - двинул на них полки но не так-то просто стереть с земли Великий Новгород!), увидя, что собрание старост новгородских и купечество, к которым он и обращался, надеясь, что они помогут ему расправиться с неугодными боярами, встало на сторону последних, в ярости прервал собрание, вышел прочь и приказал седлать коней. Тотчас к нему отправилась купеческая старшина - умерять раздражение князя и просить его вернуться назад. С немцами не было настоящего мира, и приходилось кланяться Ярославу. Ярослав сперва вообще не принял послов, и к нему ходили вторично. - Княже, тем гнева отдай, а от нас не езди! - почтительно, но твердо просили послы. Князь был необходим Новгороду и знал это. Ничего не ответив послам, он тронулся в путь. Выборные отправились за помочью к архиепископу. Крытый возок Далмата - с ним отправили Лазаря Моисеевича, иваньского старосту вощинников и лучших бояр - догнал Ярослава на Мсте, у Бронниц. Битых три часа уговаривали вятшие люди Новгорода своего князя. Ярослав помягчел, но не поддавался на уговоры. Наконец владыка Далмат попросил переговорить с князем с глазу на глаз. О чем велась беседа, никто так и не узнал, но в конце концов князь вышел, сумрачный, к посольству и сказал, что он изволит воротиться. Тысяцкое, уже без споров, пришлось дать Ратибору Клуксовичу, рабская преданность которого Ярославу и неразборчивость в средствах вызывали насмешки даже его ближайших приятелей. Пришлось и еще многим поступиться, но ни Жирослава, ни Мишу, ни Елферья князь все же не посмел тронуть. Так был заключен этот мир, вернее перемирие, грозившее рухнуть каждую минуту и удерживавшееся лишь общей необходимостью справиться с немцами, перекрывшими пути не одному Новгороду, но и всей русской земле. Олекса, узнав о назначении Ратибора тысяцким, побелел и почувствовал, как внутри у него словно опустилось. Но Тимофей, принесший злую весть, выглядел даже довольным и потирал руки. - Цегой ты? - изумился Олекса. - Добро! Так даже лучше, - отвечал Тимофей. - Теперича поглядим, чья возьмет! Я вызнал про него такое, что боярин и свету не залюбит... Тебе говорить не стал, да и рано было, а теперя, как он тысяцким, самая пора! Так что не горюй, Олекса! Ну, я к ему схожу. Потешу боярина в останний раз. Да и свое дело исправлю, куны с его получить надоть! Я даве у Хотена заемную грамоту Ратиборову выкупил. Хотен третье лето за им ходит, а как Ратибор тысяцким стал, и вовсе надежу потерял... Долг двенадцать гривен, а он мне из половины отдал! Тимофей круто собрался, подпоясался все с тою же угрюмой радостью и ушел со двора. - Коня возьми! - Без надобности... Ратибор выдерживал Тимофея на сенях часа полтора, но Тимофей и не торопился. Время от времени он только потирал руки, виновато улыбаясь наглой боярской челяди, и только раза два попросил напомнить о себе. Наконец его позвали. Ратибор куда-то собирался. В роскошном, переливчатого шелка зипуне, он рассматривал себя в серебряное зеркало и лишь повел глазом, даже не кивнув в ответ на низкий поклон Тимофея. Двое слуг суетились рядом, подавая то коробочку с иноземными притираниями, то хрустальный флакон с ароматной водой, то резной гребень. Один из слуг держал наготове, перекинув через руку, золотой узорчатый пояс, другой обмахивал боярина опахалом из павлиньих перьев. - Говори, смерд, какое дело ко мне, да не задерживай! - бросил Ратибор, расчесывая гребешком умащенные благовониями усы. Тимофей сдержал усмешку и начал с нарочитой простецой: - Дело мое малое: купца Олексы, сына Творимирова, я, значит, буду брат старшой. Так вот поговорить о брате пришел. - Олексы? - играя перед зеркалом красивыми нагловатыми глазами, словно бы припоминая, протянул Ратибор. - Это ктой-то? А, со Славны, заморский купец! Это не его-ста на рати конем задавило? Чего ж сам не пришел? Я тебя вроде бы не звал. - Меня зовут, когда в долг берут, а когда платить надоть, я сам прихожу. Ратибор нетерпеливо поморщился. - Как тебя? Тимофей! Недосуг мне баять, опосле приди да скажи Олексе своему, пущай-ко приползет, нужен. - Он теперича вовсе не придет, боярин! Холодные глаза Ратибора на миг застыли в удивлении. Он наконец взглянул на сутулого, худого, в темном, сероваленого сукна зипуне, узкобородого горожанина, что стоял перед ним вроде бы и униженно, но отнюдь без того жадного блеска в глазах, который появляется у бедняка при виде богатства. "Где-то я его видел?" - с легким беспокойством подумал Ратибор Клуксович, отдавая зеркало и принимая пояс, угодливо поданный слугой. - Чего ж не придет, ай обезножил с Раковорской рати? - деланно усмехнулся новоиспеченный тысяцкий. - Али у тебя, боярин, от холопей тайностев нету? - ответил Тимофей вопросом на вопрос и впервые посмотрел прямо в глаза боярину тем взглядом, которым смотрит желтоглазая рысь на коршуна. - Ты говори, да не заговаривайся, купец! - повысил голос Ратибор. - Я у тя взаймы не брал! - Ан брал. Мне с тебя по Хотеновой грамоте получить причитаетце! Тут наконец Ратибор вспомнил о старом долге и понял, почему ему было так неприятно с этим человеком: заимодавец! Ну, подождет. - А и брал, дак за тысяцким не пропадет! - спесиво передернул Ратибор плечами. - Оно конечно, ежели сам тысяцкий не пропадет той порою, - ответил Ткмофей, по-прежнему пристально глядя в глаза боярину. - Дак я уж лучше теперя получу. Смутный холодок пробежал по спине Ратибора и тотчас сменился бешенством. Прежде он бы попросту взъярился, накричал, может быть, приказал вытолкать сермяжного хама взашей, но должность тысяцкого заставляла сдерживать себя. Взмахом руки Ратибор выпроводил слуг и высокомерно бросил гостю: - Ну, чего знаешь, сказывай! - Ты серебро на Микифоре Манускиничи поимал... - начал Тимофей. - То по князеву слову! - не дослушав, оборвал боярин. - По князеву, да. А себе ничего не взял? Князю ты, боярин, милостыню подал только! А сколь и чего себе взял и скрыл, куда, я знаю один! И, видя, как, бешено выкатив наглые глаза, Ратибор схватился за кинжал, Тимофей, усмехнувшись, спокойно добавил: - Убьешь? Узнают! И другие дела твои ведомы мне, Ратибор! И на грамоту исписаны все! Ты у меня в руках, боярин. А нож оставь, на рати и мы бывали... Садись! - вдруг приказал Тимофей, стиснув бороду левой рукой, а правую убирая в рукав, и шагнул на тысяцкого. Рысь прыгнула на птицу. С хищным клекотом в горле Ратибор отпрянул и почти свалился на лавку. Тимофей, пригнувшись, остался стоять перед ним. - В чести ты, боярин, знатен и богат! Гляди-ко, аравитскими благовониями умащаешь ся! А коли все тайности твои враз открыть - не знаю, пожалеет ли тебя Ярослав. Гляди-ко, еще перед нашими огнищанами неубыточно княжой справедливостью покрасуетце! Твоей головой купить Новгород дешевая плата! - Ты... Олексе... брат, - запинаясь, но яростно выговорил Ратибор. Дак, стало, переветника Творимира сын? - Сын, да старшой! С батьком моим и тебе, боярин, пропасти можно. О том не будем. Олекса того не знает, что мне ведомо. Знаю, кому и вы, Клуксовичи, о ту пору служили. Серебро, что брал у Хотена, седни отдашь. Там чего еще будет, а мне куны терять нестаточно. И Олексу, брата, не замай боле. Тимофей переждал, глядя по-прежнему в лицо Ратибора, искаженное сейчас смесью подлости, самомнения и страха. - Дак как, боярнн? Ратибор сглотнул слюну. - Первое, я все же тысяцкий от князя. Ярославу Новгород моей головой покупать не стать, он им и без того владеет, а без меня ему тута не обойтитьца! То второе. Видя, что Тимофей молчит, и от того смелея больше, Ратибор продолжал: - А переветничал ли Олекса, нет - на то у меня послухи есть. Представлю, и не докажешь, что твой Олекса тому не виноват. Любой судия тогда ему не поверит! А я - я князю слуга верный! - Судьи бы, может, Олексе и не поверили, - возразил Тимофей, - а мир поверит! Слуга княжой, Юрий, немцам вдал плечи, со страху ли, аль уговор имел с ворогом, бог весь! И ты не с ним ли бежал? А переветник Олекса на рати под Раковором честно кровь пролил за Святую Софию и за весь Великий Новгород! Мне уличан недолго собрать, купецких старост, да я и на вече скажу, не сробею, боярин. Славна Олексу не отдаст!.. Кажный из нас грешен, и ты грешен, и я, праведников мало среди нас. Господь бог тако сотворил, пущай он о том и печалует. И Олекса не лучше других... И поодинке ты кажного из нас сильнее, боярин! А только все вместе мы - народ! Ты баешь, князь тебя простит? Пущай! А народ простит ле?! Попомни Мирошкиничей, Ратибор! Тоже весь город подмяли было под себя. А чем кончили? Хоромишек и тех не осталось. - А до того... до того! - вдруг захлебнулся яростью Ратибор Клуксович. - Сотру!.. Тамо пущай!.. Пущай разоряют!.. Но Тимофей уже опять опустил глаза и стал худым, старым, бедно одетым городским менялой. - Дак прикажи выдать куны. С лихвой тамо тринадесят гривен с тебя, боярин, мне причитаетце! Ратибор передохнул и вдруг честно признался: - Нету теперь у меня столько. - Десять и три после. - Шесть! - Восемь, и не торгуйся, боярин. Сам дашь али ключника позовешь? - и Тимофей добавил совсем тихо: - А что грозишь - промолчу пока. Но и ты знай, что мы, к часу, укусить заможем... И про Олексу помни... - Нужны вы мне оба! - в последний раз взорвался, уже сдаваясь, Ратибор. - Нужны ли, нет, а уговор! Так заключено было и это перемирие, подобное только что состоявшемуся между князем Ярославом и Новгородом, в отличие от первого, правда, мало кому известное, но зато точно так же готовое нарушиться в любую минуту. Глава 24 По санному пути первые отряды тверских и суздальских войск начали прибывать в Новгород. С Ярославом прибыл великий баскак <Баскак - ханский наместник и сборщик дани.> владимирский, Амраган. Узкими глазами бесстрастно смотрел он на этот русский город, плативший дань, но так и не завоеванный Ордой, прикидывал прочность его земляных стен и каменных башен... Там, на западе, были немцы, которые дани не платили, и потому их следовало разбить, разбить силами вот этих русских, во славу великого Кагана, повелителя трех четвертей мира. И снова с татарским выговором прозвучало знакомое слово: Колывань. Спешно летели гонцы в Ригу и Любек. Орден, переведавшись с Новгородом, отнюдь не хотел иметь дело со всей низовской землей. Летели, загоняя коней, гонцы от магистра в Любек, из Любека в Ригу, из Вельяда в Колывань. - Мир, мир, мир! Во что бы то ни стало! Спешно собралось посольство. Орден соглашался на все условия Новгорода, отдавал всю область Наровы, открывал свободный проход в море, умоляя лишь об одном: не проливать напрасной крови. Князю Ярославу, Амрагану и новгородским старейшинам везли богатые подарки. - Мир, мир, во что бы то ни стало! И Ганза и Орден понимали, что лучше уступить сейчас в малом, чем рисковать потерять все. Споры в совете были бурные. То и дело вновь поминали немецкое вероломство. Однако торговля, хиревшая уже целый год, требовала заключения мира. Начать войну - значило еще на неведомое время оттянуть привоз западных товаров и вывоз русских мехов и воска. Ганза после потери Колывани могла перекрыть морские пути и затянуть войну до бесконечности... Словом, отказываться от немецкого предложения вряд ли имело смысл. Решено было взять мир. Торжественно, на дорогом пергамене, составленный и скрепленный серебряными позолоченными печатями обеих сторон, договор удостоверял заключение мира и возобновление торговли, подтверждал старинные уложения о купеческом суде по дворе Святого Ивана, взаимных расчетах и исках, плате ладейникам, поручительствах, вирах, продажах, о мерах, весах, пудах и скалвах. Не успели урядить с немцами, как Новгород был смятен новою бедой: князь Ярослав решил двинуть полки на Корелу. Корелы были давними союзниками и щитом Новгорода на северо-западных рубежах новгородской земли. Много их было и в самом городе. Не один Олекса вел с Корелой оживленную и прибыльную торговлю. Намерение князя поэтому задело не только бояр-вотчинников, но и всех горожан до последнего ремесленника. Корелы, которые начали было спешно собираться домой, исподлобья поглядывая на ставших им чужими новгородцев, теперь ободрились, ходили по знакомым домам, упрашивали помочь в беде. Их выборные посетили самого посадника Павшу Онаньинича. - Сперва нас, а потом уже только и вас не будет! - ответил им посадник. - Новгород еще никому не позволил грабить свои волости. К Елферию из самой Карелы спешно прискакал Валит, вятший корел старинного знатного рода. Сузив глаза, подрагивая крыльями носа, он напомнил все, что сделали корелы для Новгорода, начиная от разорения Сигтуны. Елферий подвел его к образу Спаса. - На мече поклянись! - возразил Валит. Нахмуря брови, Елферий обнажил меч и принес древнюю клятву, свидетельствуя, что, пока он жив, Ярослав не выступит в корельский поход. Валит обошел затем дома и других бояр. Ярославу недвусмысленно дали понять, что, прежде чем начать поход на Корелу, ему "достоит уведатися" с Господином Великим Новгородом: ремесленникам уже начали раздавать оружие. В посадничьих палатах, в Детинце, собрался совет. Решение Ярослава задевало всех, подрывая целость огромной Новгородской волости, простиравшейся от Корелы до Урала, от Торжка, Торопца и Вологды до Студеного моря. Допусти они, чьих дочерей считают за честь брать в жены князья низовских городов, этот поход, и начнут сами собою отпадать, разуверившись в силе Господина Новгорода, Заволочье, Тре, Перемь, Печора, Югра... Забыты были взаимные раздоры боярские, и когда Ярослав объявил о своем решении, то встретил единодушный отпор всего совета. В ярости он сорвался с места, требовал, грозил. Но спокойно взирали из-под опущенных ресниц на него великие мужи новгородские... Князь Олександр не стал бы бегать по гридне... - В ту же породу, да не в ту же стать! - шепнул Жирослав Федору Кожичу, а Федор, наклонясь, ответил: - Щенок у меня был маленький, а злющий - беда! Уж за загривок его несешь к двери, а все норовит гостя лапой достать! Так и он. - Чем на Корелу идти, так уж ближе Торжок пограбить! - громко сказал боярин Путята. Князь медленно заливался бурой кровью. Сказано было не в бровь, а в глаз. Не опуская прямых ресниц под бешеным натиском выкаченных голубых глаз князя, Путята слегка уперся кулаками в расставленные колени. Вот-вот вскочит князь