и встанет встречу на напруженных ногах боярин. - Вече соберем! И князь вскочил, и стал подыматься с лавки Путята... Но вдруг тяжелый Сбыслав Вышатич опередил его: - Не гневай, княже! Выслушай сперва! Корела нам не данники, та же земля новгородская, крестил их твой отец, Ярослав Всеволодович. Не добро, бяше, братью свою воевать! Молим тебя, княже, не вынми меч на слуг своих! Гнев отдай, а не ходи на Корелу! - прибавил униженно слова, которые, скажи их по-иному, могли бы прозвучать и угрозой: - Не я, не мы одни тебя молим, от всего Великого Новгорода, бояр, купцов, простой чади, вятших и меньших, молим тебя - не погуби! Тяжело склонился в поклоне, утишил Ярослава. Молчали, трудно дыша, вятшие мужи Великого Новгорода, но все поняли умный поклон Сбыслава и умные его слова. А от поклона голова не болит. Сел Ярослав, поведя очами, опять не угадал, кинулся было к Гавриле Кыянинову. - Ты скажи! Но отвел глаза Гаврило. - Что я! Я как мир, как совет, как Новгород... Против всего города мне не идти... Ослабел князь, сдался. На другой день низовские полки начали покидать Новгород, уходя назад. Глава 25 Олекса, когда услышал, что поход на Корелу отменен, радостно потер руки: - Миром и медведя свалят! Теперь без опасу! Весной корельское железо повезу, Станьку пошлю! Вдвоем с братом начали готовиться к весеннему торгу. Считали, ссорились. Тимофей жался, не хотел говорить, сколько у него серебра... Мать наконец позвала обоих к себе в горницу. При ней братья перестали спорить, урядили. - Еще одно дело... - со смущением начал Олекса. - Гюрятич ко мне приходил, прошал снова повременить с долгом... Чаю, и вовсе не отдаст. - Отдавать ему нечем. - Говорит, теперь, по весне, и мог бы расторговатьсе, да весь в долгу, не поправитьце. Прошал еще гривен пять, тогда бы, говорит, на ноги встал... Не даром! Обещает... - Я твоему Максимке не дам ни векши, и, коли дашь, забудь, что я тебе брат! - забыв, что мать рядом, закричал, не дав договорить, Тимофей. - Сынове! - воскликнула Ульяния с укоризной. Оба стихли. - Возьми ты приказчиком его, Максимку-то! - вновь подала голос мать. - Гюрятича? - как-то никогда не мог представить себе Олекса старого друга, купца, приказчиком. - Максима? Олекса растерянно поглядел на мать, потом на Тимофея. - Что, брат? Тимофей, сердито глядевший в пол, неожиданно согласился: - Можно взять. В торговом деле без своего подлеца не обойтитца! Только с Максима нужен залог, не сблодил бы чего... - Тимофей подумал, пожевал губами: - Пускай немца долг на нас переведет, хоть на меня, я не с него, так с троюродной родни колыванской, а получить сумею. Лавку, что в торгу, тоже. И долг с лихвой, что на него набежала, тоже на него записать! - Не много ли будет? - Максиму-то? - Согласится ли еще... - Он-то?! Да руки будет целовать, вот увидишь! Максима твоего, если хочешь, давно можно продаже объявить, а как жонка за него поручилась, то и ей конец приходит. Всей семьей в холопы идти из купечества. А и Ратибору он теперича не больно нужен, тот своего добилсе, дак и развязатьце будет рад: много лишнего знает Максим. - Вот как? - Вот так! И не прошай меня боле. И так лишнее сказал. Максима Олекса увидел назавтра же. Гюрятич пришел точно в назначенное время. Отметил Олекса, подивился: раньше того не было! Стало, и верно, подвело его... Отводя глаза, чтобы не видеть жалкого выражения в бегающих глазах Максима, передал ему предложение. Поник головой Максим. - Петлю ты мне надел, Олекса, как же так? Я да ты, столько лет мы... - Слушай, Максим! Пойми и ты меня. Я теперь не один, в доле с братом. - Тимохой? Взглянул Максим, дрогнули глаза, побежали врозь, сник, повесил голову. - Дай подумать, Олекса... Да что! Думать-то мне уж нецего. Промашку я дал с немцем тогда, стало его догола стричь... И с Ратибором тоже... Ну что ж... Как величать-то тебя теперя, Творимиричем? - Это ты брось, Максим! На людях, там ништо... А так - и домой ко мне, ты и жонка, милости прошу! Двери всегда открыты. А весной, по воде, в немцы пошлю с товаром. Тамо, гляди, станешь богаче прежнего. - Ну, коли так... Прости, Олекса. Вот я тогда на тебе хотел отыграться, ан как повернулось! - Все в руце божьей, Максим. Сегодня ты, завтра я. Сам знаешь, какое оно, счастье наше купеческое. Ну, прощай до завтрева. А лавку принимать я Нездила пошлю, тебе способнее так будет. - И за то спасибо, Олекса. - Не за что, брат. Ушел Максим. Постоял Олекса на крыльце, вздохнул: "Вот оно как! Однако ж сам виноват. Чего тогда, ишь... татьбу предлагал! На Якова клепал... Да-а... Максим Гюрятич так-то вот!" Зашел в горницу. Домаша, не оборачиваясь, спросила: - Купил Максима Гюрятича? Не дорого он вам станет? - Ничего, уследим. - И Тарашку его тоже берешь, поди? - Тараха нет, тот-то мне совсем не нужен. Теперь Тараху одна дорога, в яму, а то в нетях объявитце, ну, тогда еще попрыгает малость... - Ну, и то добро! Слыхала я, как ты его всякий час звал заходить... - Не боись. Всякий час не станет. Хоть и я на себя прикину - стыдно мужику. Какой купец был! Потянулся Олекса, хрустнул плечами. - Живем, Домаша! По весне расторгуемся, гляди. Лучше прежнего у нас с братом пойдет. - А за Дмитра кто у тебя теперя? - За Дмитра... Тут дело не метно. Козьма у них... Я к нему уж и так и эдак, жмется! У тех и других берет. Я еще промашку маленьку сделал: сразу-то не сбавил ему. Ну, однако, корельское железо у меня все возьмет! А Максимову лавку на себя переведу, меховой торг откроем, там, глядишь, еще и прибыльнее станет! Собери, что ли, нам с братом на стол, закусим малость. Да и по чарке медку не худо... Припозднились севодни с делами-то! ПОСЛЕСЛОВИЕ Города, как люди, старея, уходят под землю. Прах разрушенных построек - "культурный слой" - покрывает древнюю почву, и город незримо растет, возвышаясь с каждым столетием над своим прошлым, засыпая подошвы старинных зданий, и те словно бы тонут в напластованьях веков. Деревянные мостовые Новгорода на пять-семь метров ушли в землю. В раскопках археологов они выглядят как высокие, в три человеческих роста, штабеля почерневших от старости бревен. Мостовые перестилали (настилали новые сверху старых) каждые двадцать лет. По этим мостовым да по нижним венцам сгоревших некогда и вновь выстроенных хором археологи определяют время, датируют потерянные пять-шесть столетий назад вещи: гребни, кресала, продолговатые кусочки бересты с процарапанными на них буквами древних писем, обрывки кожаной обуви, сточенные топоры, иногда продолговатые серебряные слитки - гривны, деньги древнего Новгорода. В Новгороде и теперь, - отвлекаясь от стандартных блоков современной застройки, от завода, воздвигнутого на Торговой стороне, рядом с Ярославовым дворищем, - можно ощутить историю, почти пройти по древним улицам (вернее - над ними, выше них), взглянуть на свидетелей великого прошлого - храмы и башни вечевой республики, на светящую в сумерках северного вечера текучую струю Волхова, представить крылатые лодьи на ясной воде, неусыпный шум торга, прикоснуться душою к векам минувшим, невянущий свет которых и доныне брезжит нам сквозь толщу прожитых событий и лет и будет еще долго светить, вызывая восторги и споры, пробуждая гордость и сожаления, ибо странным образом люди эти, которые жили, торговали, воевали и праздновали в суете ежедневных свершений, сумели, как оказалось потом, заработать себе право на величие в веках, право на бессмертие. В Новгороде впервые я побывал, когда еще и догадаться не мог, что когда-то стану писать об его историческом прошлом. Еще не были раскопаны хоромы горожан XII - XV веков, не были найдены берестяные грамоты маленькие четырехугольные, коричневые от времени, кусочки древних писем, чудесно оживившие голоса далекого прошлого. Но царственно сиял на северном сиренево-сером небесном окоеме золотой купол Софии, и, лишенная колоколов, гордая звонница по-прежнему тяжело и гордо вздымалась над крепостными стенами Детинца. Много лет спустя, уже написавший первую повесть свою, я сидел в Новгороде, в комнате археологов, с трепетом прикасаясь к потемневшим от времени предметам быта древних горожан, разглядывал гребни и буквицы, вертел в руках костяную уховертку, удивляясь нарочитой мастерской небрежности безвестных резчиков, ощущая буквально кожею ладную уютность, умное изящество каждой содеянной ими вещи. И было то, чему мне трудно и поднесь подыскать название, и что я тогда, несколько наивно, называл для себя "крестьянским аристократизмом": удобство, неотторжимое от красоты, основательность, высокое уважение к человеку, к личности, к гражданину, проглядывавшие буквально во всем, начиная от костяного двустороннего гребня до какого-нибудь долбленого вагана, ложки или туеска, тоже своеобразного шедевра, и уже душепонятно становилось, что "небрежность" мастера тут есть не небрежность как таковая, а "преодоленное мастерство", что этой-то вот живой, трепетной, человечной "неправильности" научиться, быть может, труднее всего. В начале века наш замечательный искусствовед Игорь Грабарь сказал вещие слова, - в ту пору прозвучавшие несколько нарочито, - что придет, мол, время, и иконы новогородского письма будут цениться наравне с античной скульптурой. Время это приходит, пришло. Во всяком случае, слова Грабаря ныне уженекажутся запальчивым преувеличением ценителя-специалиста. Вклад Новгорода Великого в русскую культуру ни описать, ни оценить невозможно, - он безмерен, более того, он до сих пор еще и не осознан во всей полноте своей, потому что и на диво высокая культура северных крестьян-поморов, давших стране отнюдь не одного лишь Ломоносова, и сохраненный тем же севером эпос - это тоже наследие новогородской культуры. А настойчивые возвращения к истории новогородской республики наших мыслителей, художников, политиков и публицистов? Да, была и идеализация вечевого строя, были и упрощенные толкования "вольностей" новогородских; быть может, только наука наших дней в полной мере разобралась в непростой структуре вечевого строя (и тут нельзя не вспомнить работ выдающегося нашего ученого академика В. Л. Янина), но и при всех уточнениях, при всех новых истолкованиях исторического процесса, Новгород Великий останется негаснущею святыней нашей великой старины. Энергия действования, как и всякая энергия, возникает при разности потенциалов. Надобны напор, борьба, одоление и противоборство сил. Частые всплески мятежей, смена посадников, бои на Волховском мосту, возмущения горожан - до поры все это было знаком и показателем силы, а отнюдь не слабости, и Новгород Великий рос как на дрожжах, богатея, люднея, наливаясь силой, расширяя свою и без того немалую волость все дальше и дальше за Камень (за Урал), приобретая, распахивая, заселяя и застраивая земли русского севера. XIII век - время безусловного подъема новогородской республики. А трудная Раковорская битва (кстати, навсегда отбившая охоту у немецких рыцарей воевать с Новгородом) показала твердость вечевого строя, способного в грозный час организовать действенное сопротивление коварному, сильному и организованному противнику. Разумеется, нельзя забывать, что демократия Новгорода Великого (так же, как демократия Флоренции, Рима, Афин) была демократией далеко не для всех, что помимо полноправных граждан были зависимые и полузависимые жители, были холопы, что и в среде полноправных горожан существовало деление на вятших и меньших, подобное делению на патрициев и плебеев в Древнем Риме, что, наконец, и сам Новгород возник как союз трех племен, разных этнически (два славянских и одно чудское), что племенная рознь пережиточно продолжала сохраняться в розни городских концов Великого Новгорода и в конце концов эта рознь, усугубленная возникшими классовыми противоречиями, и погубила вечевой строй и самостоятельность новогородской республики... В XIII веке до всего этого было еще далеко. Еще почти столетие пройдет до реформы Онцифора Лукина (1350 - 1354 гг.), организовавшей коллективное боярское посадничество, покончившее вскоре с подлинной демократией низов; а до окончательной гибели Новгорода и его присоединения к Москве (1480 г.) еще и вовсе далеким-далеко, хотя в зачатке, в зародыше, все позднейшие роковые конфликты уже содержались в бурном бытии растущей новогородской республики уже и в славном XIII столетии. Новгород, как сказано, возник в виде союза трех племен: славен, образовавших Славенский конец на правой (Торговой) стороне Волхова (позже из него выделился в особый конец ремесленный пригород, получивший название Плотницкого конца); кривичей, образовавших Прусский или Людин конец по-видимому, в возникновении этого конца принимали участие балтийские славяне, отступившие под натиском немцев, и, возможно, разделившие их судьбу пруссы (литовское племя, целиком уничтоженное немцами, на землях которого позже и возникла Пруссия, агрессивное немецкое королевство), третий, Неревский конец первоначально был чудским, и название его, по-видимому, происходит от имени реки Наровы, пограничной меж землями чуди новогородской и эстами. Между Людиным концом и Неревским позднее возникло Загородье - пригород, превратившийся в пятый городской конец. Сам факт этого союза племен убедительно доказан В. Л. Яниным. Исторический романист имеет некоторое право на гипотезы. Могу представить себе, что с легендарным Гостомыслом с юга, откатываясь после аварского погрома, пришли именно словене, на горьком опыте своем, в сражениях с обрами (аварами) и Византийской империей понявшие необходимость государственного единства, почему они и явились инициаторами возникшего союза. Те же, кто отступал из Прибалтики, также понимали, что племенная разобщенность - плохая защита от врага. Однако и те и другие уходили от насилия, стремясь сохранить идеалы племенной демократии. Вот, как мне кажется, определилась духовно-идеологическая основа позднейшей вечевой республики. И в бесконечных кончанских спорах своих, при всех прихотливых извивах исторической судьбы, Славна чаще опиралась на низовских (позднее владимирских) великих князей, Людин конец "тянул" к Литве, а неревляне упорнее всего и осваивали и защищали северные владения Великого Новгорода - населенное чудью Заволочье. Три опасности подстерегают подобные города-государства: рознь старых и новых граждан, приводящая к затяжным внутренним конфликтам; опасность возникновения личностной диктатуры; местническая узость, вызывающая споры главного города с его "пригородами" и препятствующая созданию общенациональногогосударства. История античныхполисов, городов-государств, явила нам достаточно вариантов всех этих трех роковых для демократии опасностей. Античная Греция так и не смогла объединиться в одно государство, а Римская республика, создав огромную империю, сама пала жертвой этого гигантского организма. Новгород, казалось бы, развивался счастливо, избежавши установления диктатуры, и мог, по-видимому, сложиться в особое русское государство, подобное Риму, с демократической формой правления. История, однако, пошла иначе. Потребовалось объединение всех сил огромной страны - и узкоместническая новогородская демократия не устояла. Начались ссоры с "пригородами" - Псковом и Вяткой, - добивавшимися отделения от "старшего брата", начались внутренние трения граждан. В конце концов выродившись в боярскую олигархию, новгородская республика пала под ударами объединенной Москвы. В своем втором романе ("Марфа-посадница") я постарался показать этот трагический закат великого города. Политическая необходимость слияния русских земель в одно государство не должна, однако, закрыть от нас великой ценности демократической новогородской культуры и самого опыта древней русской демократии, опыта, имеющего самостоятельную и непреходящую историческую и учительную ценность. "Господин Великий Новгород" - мой первый литературный опыт. Теперь, по миновении двух десятков лет, мне, автору, трудно уже что-либо изменить или переделать в этой своей ранней работе. Надеюсь все же, что читатель ощутит в какой-то мере тот восторг перед Господином Великим Новым Городом, который заставил меня некогда написать эту повесть. Д. Балашов 62 63