менском
берегу. У вымола ждали дощаники. Уже дружина  и обоз ушли на тот, рязанский,
берег. Алексий вылез из  возка, остановился на взгорбке, на островке зеленой
травы. Бояре и  коломенская господа, что  провожали князя верхами, стояли  в
отдалении. Дмитрий опустился на колени, поцеловал сухую, трепещущую, ставшую
пугающе  легкой  руку.  Лик  Алексия,  обращенный  к  нему  и  к  небу,  был
просветленно-ясен.  Он  молился.  Кончив,  опустил добрые  усталые глаза  на
князя,  оглядел надежду свою,  выпестованного им повелителя еще не созданной
великой православной державы.
     - Езжай, сыне! Я буду неустанно молить за тебя Спасителя! И преподобный
Сергий  тоже  будет  молить!  Чаю, верую, услышит  он  нас с выси  горней  и
сохранит надежду земли! Будь тверд, сыне, и не забывай Господа своего!
     Что-то было еще за словами старого митрополита - в беспомощной нежности
трепетных  рук, в доброте  взора,  -  от  чего  Дмитрий,  круто согнув  выю,
сморгнул нежданно  набежавшую слезу.  Поднялся с колен. Ждали  слуги, ждал у
перевоза стремянный с конем. Он шел на подвиг! И, помахав рукой провожающим,
князь начал быстро спускаться с горы.
     Уже с  дощаника, оглянув, узрел он, что старый митрополит стоял все так
же на бугре, благословляя князя, и крест в его вздрагивающей руке  сверкал и
золотился на солнце.

        Глава 33

     В ту самую  пору, когда Алексий провожал своего князя в Орду, в далеком
Цареграде, утонувшем в благоуханиях  пышных летних садов, велась иная молвь,
узнав о которой, старый митрополит вряд ли остался бы благостен и спокоен.
     Вновь  сидели в  каменном патриаршем покое  двое  людей, одного из коих
Алексий  считал  своим всегдашним  заступником и другом, а другого  не иначе
воспринимал  при патриархе,  чем  верного Леонтия при своем лице. Это  были:
полугрек-полуеврей Филофей  Коккин  и болгарин  Киприан Цамвлак. Филофей, не
глядя  на  Киприана, волнуясь, перебирал  и  откладывал  трепещущими  руками
грамоты, стараясь не смотреть в глаза собеседнику. Говорил Киприан:
     -  Ты сам убедился  теперь,  что  прещения, и даже отлучение церковное,
наложенное тобою по слову  Алексия,  не  возымели  успеха!  Смоленский князь
продолжает  ходить  в  воле  Ольгерда,  тверичи  не  отшатнулись  от  своего
повелителя, война не прекращена.
     Теперь  тверской  князь  сам  требует  суда!  Дабы  спасти  достоинство
патриархии и не отшатнуть от себя православного государя, мы обязаны осудить
Алексия и снять проклятие с  тверичей! Мало того, обязаны  заставить того же
кир Алексия отложить, отменить, яко ложное, отлучение от церкви,  наложенное
им на князя Михаила, и это совершится, ежели произойдет суд!
     Подумай, какой укор твоей мерности, какой урон патриархии цареградской,
какой соблазн для всех, небрегующих тобою! Подумай о том, что и сам Палеолог
возможет  ныне вовсе  отвернуться от  тебя, предав в руки  латинян  твердыню
православия!
     Не   может   сей   гордый  старец   возвысить   свой   ум  над  суетною
приверженностию  к единому московскому престолу! Не  возможет он понять, что
церковь  больше  и должна  быть  больше  всякого  отдельного  государства  и
княжества,  даже  великого,  не  говоря  уже о  столь  малом  и  раздираемом
междоусобною бранью куске земли, как Владимирская Русь!
     Со  скорбью  глядел  я,  как  ты  растрачиваешь  свой   ум  и  труд  на
предприятие, коему нет благого исхода; ради давней дружбы губишь дело, коему
сам  посвятил всего себя, - дело  совокупления православных государей,  дабы
противустать неверным!
     Сдвинь  камень сей с пути,  заклинаю тебя,  сдвинь, пока не поздно! Ибо
уже  согласил  и  ты, и весь синклит, дабы во  владениях  Казимира польского
явился  свой  сугубый  митрополит   для  православных   земель,  захваченных
католиками! И в том виновен Алексий! Завтра того же потребует Ольгерд, ежели
не  обратится  прямо к  папе...  Завтра!  Быть  может,  уже  теперь!  Он уже
потребовал  второго   митрополита  на  все  русские  земли,  не  захваченные
московским князем!
     Филофей в конце концов выронил грамоты, закрывши лицо руками.
     - Да, ты прав, ты прав! - с болью вымолвил он.
     - И  тогда,  настояв  на  особном, своем,  митрополите,  Ольгерд  вовсе
отпадет от совокупного дела православия! - безжалостно продолжал Киприан.
     - Да, ты прав! Неможно, не должно делить пополам русскую митрополию!
     -  эхом отозвался  Филофей Коккин.  - Но что предлагаешь  ты? Я не могу
теперь сместить Алексия! - почти выкрикнул он.
     - Отправь, наконец, меня в Литву! - спокойно возразил Киприан. - Надели
полномочиями  и отправь. Обещай  мне,  ежели надобно,  дать сан  митрополита
русского.
     - Под Алексием?!
     Киприан промолчал.  Филофей  склонил  голову, вновь  заметался  взором,
начал передвигать  без нужды  порфировую  чернильницу,  гусиные  и  павлиньи
перья, бумаги на столе...
     -  Ну  хорошо, хорошо...  Я постараюсь поладить с  литовским  княжеским
домом,  с самим Ольгердом прежде всего. И  - с кир  Алексием тоже!  - твердо
договорил Киприан. -  Которому  как-никак  восемьдесят  лет!  Повторю:  пред
судьбою освященного православия и самой церкви Христовой все иное ничтожно и
должно отступить и уступить!
     Филофей  поднял  черные скорбные глаза  на  Киприана, вглядываясь в его
бесстрастный  и  бестрепетный  лик,  удлиненный   овал  лица,  гладкий  лоб,
расчесанную,  волосок к  волоску, бороду, гладкую, без  всяческих украшений,
одежду,  казавшуюся  меж  тем по чистоте  и опрятности своей очень  дорогой,
голубое   нижнее  и   вишневое  верхнее  монашеское  облачение,   серебряный
четвероугольный греческий  крест на  крупного  чекана цепи, ухоженные руки с
долгими и тоже ухоженными ногтями...
     - Иначе мы потеряем Литву! - вновь требовательно подчеркнул Киприан.
     - Иначе потеряем Литву... - печально повторил за ним Филофей Коккин.
     Нет, он не имел ни права, ни сил возразить Киприану, поднявшемуся  ради
интересов вселенского православия выше своей болгарской родины. А Алексий не
может, увы, не может отступить даже от выпестованного им князя Дмитрия!
     - растерянно думал Филофей.
     -  Ты получишь грамоты  и... власть, - выговорил он наконец.  -  Только
помоги  мне  докончить  дело объединения  церквей сербской  и  болгарской  с
греческой! -  попросил он глухо. Киприан кивнул.  Последнее  разумелось само
собою. С присоединением Литвы к греческой церкви будет образован мощный союз
православных государств (из Сербии, Болгарии, Валахии, Византийской империи,
Литвы  и Руссии), способный разгромить  Орду,  отбросить за проливы  турок и
остановить  натиск латинян, чем возжечь новый свет  истинного православия! И
ежели  на  пути  к  сей  слепительно-величавой  цели стоит один лишь упрямый
русский  старец,  рассорившийся  с  Литвой  (лично  неведомый  Киприану!)...
Мучений Филофея Коккина он решительно не мог понять!
     Положим на миг перо и помыслим.  И о том, несвершенном (и могло ли  оно
совершиться в те  далекие от нас и тяжкие  для  судеб славянства века?), что
замыслили патриарх Филофей Коккин вкупе с Киприаном и что не сумели свершить
потомки   даже   и   много   веков   спустя,   и   о   том,   казалось   бы,
узколобо-национальном,  что двигало волей Алексия, и что, однако,  удалось и
состоялось   и   породило   впоследствии   великую   православную   державу,
раскинувшуюся  от  Карпат  до  стен  Китая  и  до  просторов  иных  морей на
противоположном конце Азии. Почему не состоялось одно и получилось другое?
     Нет ли тут той  строгой закономерности, что даже  за  многонациональным
объединением  племен, каким оказалась Великая Россия, должна стоять в истоке
и  замысле  одна  национальная  культура  и  одно  (национальное!)  духовное
устремление?  Римскую империю  создали римляне и, когда они исчезли, империи
не  стало. Великое государство  монголов  держалось горстью немногочисленных
потомков   степных  батыров;   с   концом  династии  государство  Чингизидов
развалилось  на национальные  части.  Россию  создали русские,  хотя Великая
Россия никогда не была страной-колонией, и народы, ее населяющие, были равны
между собой... И  все же великие государства, как и малые, растут  из одного
корня.  А  связанные  с  этим корневым народом  иные  племена  и  народности
возрастают  и гибнут уже вместе с ним, ибо единство исторических  судеб, раз
сложившись, не  может  быть  разорвано по чьему-то велению и желанию. Разрыв
тотчас начинает сочиться кровью, и рушащийся колосс  погребает под останками
своими и тех, кто жаждал и добивался его гибели...
     Но  все  это,  сказанное  тут,  видимым  становится  только  в   череде
проходящих  веков. Люди,  творящие политику государств, мыслят  обычно  лишь
пределами своей  собственной  жизни, и Киприан  Цамвлак  в этом отношении не
составлял исключения из правила.

        Глава 34

     Уехал Дмитрий, и руковожение Московским великим княжеством  снова легло
на плечи одного митрополита.
     Когда вскоре после отъезда молодого  князя  в  Орду  явились  литовские
послы, принимал их глава русской церкви. Он же председательствовал  в  думе,
он  же  скреплял  своею  подписью  перемирные  грамоты,   ободрял  Владимира
Андреича, который  места  себе  не  находил, заключая помолвку  с  невестою,
никогда им прежде не виданною даже издали, давал наставления боярам, готовил
хоромы для приезда сановитых гостей.
     Послами   и   поручителями   Ольгерда  выступали   три   князя:   Борис
Константинович Городецкий, смоленский  князь  Андрей  Иванович и  князь Юрий
Владимирович, с ними -  литовско-русские бояре:  Дмитрий Обиручев, Меркурий,
Петр и Лукьян.  Ольгерду очень нужен был мир, и даже предложенное москвичами
перемирье "от  Оспожина Заговенья  до Дмитриева  дни"  (до  26 октября)  его
устраивало, на чем и построил все переговоры Алексий.
     Борис  Городецкий,  извещенный  послом,  прискакал первый.  Восходя  по
ступеням княжеского терема, на сенях встретил Алексия, с коим еще недавно, в
пору второй литовщины, спорил в Нижнем, поглядел,  расширяя вырезные ноздри,
трудно  склонил  шею под  благословение  этого  древнего и  такого  упрямого
старика, глянул в  глубокие, мерцающие на пергаменном лице все еще чистые  и
полные мысли глаза, поперхнулся, сбрусвянел. Единый из волжских володетелей,
готовый  стать на сторону Михайлы Тверского, он  ничего не мог содеять один,
без помочи, и, обреченный на насильное бездействие, тихо изнывал.
     Послам литовского  великого князя был  устроен роскошный  пир, а  затем
начались переговоры, в ходе которых Алексий и бояре московской думы всячески
отодвигали тверского князя от участия в перемирных договорных статьях.
     "Се яз, князь великий Олгерд, со своим братом, со князем с Кестутьем, и
князь великий Святослав Иванович послали есмы своих послов к брату к своему,
к великому  князю  Дмитрею Ивановичю, и  к его брату, ко князю  к Володимеру
Андреевичю..." - так начиналась перемирная грамота. Поскольку договор должен
был  включать  и  союзников  названных  князей,  то  следующая  статья  была
утверждена в таком виде:
     "А в том докончаньи князь Михайло Тферьский, князь Дмитрий Бряньский  и
те  князи, хто будеть у князя у великого  у Олгерда в имени его,  и  у князя
великого Святослава тако же.
     А князю  великому Олгерду...  хто будет со князем с великим з  Дмитрием
Ивановичем... в любви и докончаньи: князь великий Олег, князь великий Роман,
князь великий Володимер Пронский... тех князей... не воевати, отчины их,  ни
их людий".
     "А что князь Михайло, - гласила следующая статья, - которая будет места
пограбил в нашей отчине, в великом княженьи, а то князю великому Олгерду мне
чистити, то  князю  Михайлу по исправе  подавати назад, по докончанью  князя
великого Олгерда. А где будет князь Михайло вослал в нашю  отчину, в великое
княженье, наместники или волостели, и тых ны сослати доловь, а не поедут,  и
нам их имати, а то от нас не  в измену. А  от сего перемирья... а имет князь
Михайло что пакостити в  нашей отчине,  в великом княженьи, или грабити, нам
ся  с  ним  ведати  самим.  А князю великому Олгерду,  и  брату  его,  князю
Кестутью, и их детям за него ся не вступати.
     А что пошли в Орду  ко царю люди жаловатися на князя  на  Михайла, а то
есмы в Божьи воли  и во цареве, как повелит,  так ны деяти, а то от нас не в
измену..."
     Под этой дорогою  грамотой подписывались с  московской стороны: Дмитрий
Михайлович Боброк, Иван Михайлович (сын тестя Василь Василича,  боярин князя
Владимира  Андреича),   Дмитрий  Александрович  Зернов  и   Иван   Федорович
Воронцов-Вельяминов.
     Вечером,  после заключительного заседания думы, Алексий сидел  у себя в
покое, в кресле, полузакрывши глаза, разбитый и вымотанный до предела сил.
     Леонтий, коротко взглядывая на владыку, прибирал грамоты.
     -  Со всем согласились!  - устало ронял  Алексий.  -  Князь  Михайло  в
грамоте не  назван  великим ни разу. Послам разъяснено так, что до  ханского
решения отлагаем! Ольгердовы бояре приняли! Тверской князь,  чаю, встанет на
дыбы. Но... тем лучше для нас!
     - Будет война? - вопросил Леонтий.
     -  Не  ведаю, - отмолвил, помолчав, митрополит.  -  Велено  к  тому  же
очистить захваченные Михайлой волости!
     - Так будет война?! - вновь переспросил Леонтий, внимательно взглядывая
на владыку,  выжатого, полумертвого, но сумевшего  заключить договор на всей
воле московской.
     - Обязались не  помогать Михайле, ежели  учнет ратиться! - сумрачно, но
твердо пояснил Алексий.
     - А что наши пошли в Орду?
     - То воля царева! - возразил Алексий. - Так и в договор вписано!
     Ржеву пока не трогаем, - прибавил он, помолчав.
     Леонтий внимательнее вгляделся в сухой, полумертвый лик владыки.
     Ежели Ольгердовы послы подписали все это, стало, Ольгерд предал Михайлу
Тверского... Почему? Или Ольгерд почел князя Михайлу настолько опасным себе?
Или послов литовских переубедил владыка Алексий? Но тогда...
     Тихо,  едва  шевеля  устами,   точно   читая  мысли   Леонтия,  Алексий
проговорил:
     -  Перемирие заключаем  невзирая на то, будет ли, нет Ольгерду люба сия
грамота. Даже ежели он с нею не согласит! Ольгерду надобен мир с нами. Нам с
Ольгердом  -  еще более! Михайло теперь  один.  Пока один!  Мыслю,  не будет
большой войны...
     Старый митрополит замолк, словно  умер. И от этого  слабого дыхания, от
этого измученного переговорами, полумертвого в этот час человека по-прежнему
зависят  судьбы народов, княжеств и государств! Леонтий  тихо присел, сложил
руки  на  коленях, с ужасом и  восторженным  обожанием взирая на  Алексия. И
слабая,  чуть  заметная  улыбка,   вернее,  бледный  окрас  ее,   явился  на
пергаменных чертах истинного хозяина Московской Руси.
     -  Что  глядишь? Порою  княжеские  дела способней  решать  безо  князя,
так-то, Леонтий! Ты собрал грамоты? - примолвил он. - Ужинать я не буду.
     Поди покличь служку, пусть меня приготовят ко сну!

        Глава 35

     Алексий все-таки, как ни был мудр, недооценил Михаила Тверского.
     Получив от своих доброхотов  список перемирной  грамоты,  тот  пришел в
ярость. Литвин предавал его! Предал,  оставив в руках москвичей! Он оказался
ненадобен как великий князь ни Мамаю, ни Ольгерду. Ну, а земле?
     Земле он тоже ненадобен?!
     - Ну, это еще поглядим! - пробормотал он сквозь стиснутые зубы, едва не
скомкав список  перемирной  московской  грамоты.  Пока  он -  великий  князь
володимерский, он и будет вести себя и добиваться своего как великий князь!
     Евдокия, вошедшая в это время  в горницу, отступила со страхом, узревши
мужев лик. Столько  дикой яростной силы было  в его глазах,  едва заметивших
супругу, едва замечавших уже дорогое некогда семейное тепло. Не  было тепла,
семьи, дома: на него несло пожаром, и он шел отныне  в пламя, в огонь войны!
Один. Без Ольгердовой и без Мамаевой помочи.
     К июлю, едва  отвели покос, по всем градам и весям Тверского  княжества
начали собирать ратников.
     Полки двигались тою же дорогой, как и в прежний раз, но  путь  их лежал
на княжескую Кострому. Михайло рассчитывал, взяв  этот город, поднять Бориса
Городецкого и с его помочью идти к Владимиру. Замыслу этому не суждено  было
осуществиться  по   многим  причинам,  в  частности  и  потому,   что  Борис
Городецкий, изрядно  потишевший  за протекшие  годы  и связанный к  тому  же
Ольгердовым  перемирным  соглашением,  не восхотел или не  возмог поддержать
князя  Михаила  Тверского.  Там,  где  Михаил  только  надеялся   на  удачи,
умудренный  опытом Алексий заключал договоры, связывая возможных противников
грамотами междукняжеских соглашений.
     Помешала  походу  на  Кострому  и   необыкновенная  засуха  того  лета,
сопровождаемая многочисленными пожарами.

        Глава 36

     Онисим  похоронил сына  рядом  с матерью.  Прохора оплакали, отголосили
жонки. Прося целый день лежала на могиле, билась в рыданьях.
     Таньша не стала ни злобиться, ни ругать Оньку, чего он втайне страшился
боле всего. Поняла скрытую муку супруга. Все-таки слишком  много было и горя
и трудов прожито и содеяно вместе, а когда так-то - в истинной, большой беде
люди поддерживают один другого, не давая упасть.
     Ослепший, молчаливый,  тыкался Онисим по  дому,  вершил  то  и  другое,
бросал,  недоделывал... Молчал. Прохора  не было.  Не было его удали, смеха,
сноровистых  рук, бедовых глаз. Не было его толковой помочи при каждом деле,
не брался  он  за  вершину  дерева, ежели  отец  подымал комель, не  вострил
топора,  не  сидел  на  противоположном  углу  недостроенной  клети,  ловко,
по-взрослому  уже,  тюкая топором... Прохора не  стало! И  избыть  того было
немочно.  Не стало, не было больше! Осталось - голос его, трудные  последние
слова: "Умираю, батя!" - и все!
     Ночами  Онька не  спал,  лежал  недвижимо,  изредка  вздрагивал. Таньша
спала, уходившись за день. Спала, всхлипывая, Просинья. Спал Степушка, внук,
оставшийся сиротою после смерти отца. А он - не мог. И труд  не брал его. От
устали  гудели руки, ноги, спина,  а  сон  не шел! Князя  он не винил, винил
себя:  надо  было  поболе  беречь  парня!  Изредка по  твердой,  морщинистой
Онькиной  щеке  стекала, пропадая в бороде, одинокая,  трудная слеза. Иногда
вспоминался дед. Раз, в полубредовом видении, подошел, присел рядом с лавкою
на сосновый чурбан, на  котором Онька  мастерил упряжь и все такое подобное,
огладил его лицо призрачною рукою.
     -  Постарел  ты,  Онисим!  -  сказал, покачав головой. -  Хорош  ли был
сын-то?  - вопросил. И Онька вспомнил, что дедо не видел его  детей, не знал
их совсем.
     -  Хорош! - отмолвил вполголоса; не разбудить  бы, не испугать  кого из
домашних. - Доброй был сын, деловой!
     Дедо оглянул терем, кивнул в сторону печи:
     - Жонка?
     - Ага! Танюха! - удивляясь, ответил Онька, и прибавил:
     - А матка от черной умерла!
     - То - ведаю! - возразил дедо, и Онька догадал, что мертвые - они знают
друг друга, не ведают токмо о  живых,  потому-то и приходят по ночам глядеть
да и спрашивать.
     - С кем ты? - спросонь хрипло вопросила Таньша.
     -  А...  -  Онька, поискав  глазами и  не узрев более никого, отозвался
нехотя:
     - Дедо тут приходил, прошал...
     Таньша  молча,  вздыхая, слезла  с печи.  В  потемнях,  с  распущенными
косами, в одной рубахе, подошла, присела на тот  же  дедов чурак, привалясь,
охватила  руками  голову мужа. Он  ощутил на лице мокроту ее слез. Пошевелил
головой, трудно стало дышать, она поняла,  передвинулась, прилегла лицом  на
грудь мужу. Шептала что-то, оглаживая его рукой, бормотала:
     -  Спи,  спи! Ладушко  мой, Онюшко,  да  не  выдам  я тебя,  не брошу в
никоторой  беды! - И что-то еще  бормотала, и гладила, гладила, пока впервой
за  две  недели,  никак,  Онисим задремал,  и Таньша тоже  прикорнула рядом,
полусидя у лавки, проваливая  в дрему, и все не отпускала, все берегла мужев
сон...

        x x x

     Княжеские  вестоноши прибыли в разгар  покоса. Онисим  выслушал мрачно,
кивнул, уразумев,  что  нынче требуют  четверых ратников и  хотя  бы  одного
верхового, что князь собирает большой поход и надобно очень поспешать.
     Выслушал,  покивал,  поправил  для чего-то  медный крест на  груди  под
распахнутым воротом холщовой рубахи и отправился вновь косить, никому ничего
не  сказав. Впрочем,  узналось  и без  него. Вечером,  за ужином, непривычно
тихие домашние молча, просительно взглядывали на Онисима.
     Первым не выдержал Федор:
     -  Батя,  рать?  -  вопросил. Онисим  поднял  на  сына  тяжелые  глаза,
промолчал.  Таньша  вдруг побелела лицом,  выпрямилась, жалко,  по-козиному,
выкрикнула:
     - Феденька-а-а!
     -   Охолонь!  -  рявкнул  Онька,  ударяя  кулаком  по  столу  так,  что
подпрыгнула и расплескалась братина с квасом.
     - Не плачь, мамо! - выговорил Федор твердо. - Все одно идти мой черед!
     Онька,  сгорбившись,  молча,  выбрался  из-за  стола,  ушел на  сенник,
кинулся  в колючее  прошлогоднее  сено. Идти  был черед  Федору!  Но  какого
святого молить, чтобы ежели зацепило, то не парня, а его, старого Оньку!
     Глаз бы не казать дома с той беды!
     Сряжались в этот раз  без него. Ведала мать, ведали всхлипывавшие бабы,
что идти  нать, раз князь  зовет!  Ввечеру  и Фрол  Недашев взошел в избу, и
Коляня, отмахав покос, приволокся вослед ему. Четверых! Стало, должен идти и
Онисим. Само собой понималось, что Коляня будет при лошади, править телегою.
Фрол  выезжал в  захваченной броне, и  отец, Недаш,  давал  ему нынче  коня.
Федору доставался конь, захваченный в прежнем походе.
     Онисим, плоховато державшийся в седле, уступил верхового коня сыну.
     Когда  прощались, Федор, даром что пятнадцать лет парню,  молча, строго
перецеловал  невестку,  сестер,  матери  поклонил  в  ноги,  Ванчуру  обнял,
маленьких, Степку с Якуней, подержал на руках. Уходил воин, работник, уходил
будущий мужик, без которого ни  дом не стоит, ни село,  ни  государство,  ни
сама земля русская.
     Отъезжали на мглистой заре. Кони  шли, фыркая. Пахло недальнею гарью, и
утро  наступало  удушливое,  почти  не  смягченное  ночною  прохладой.  Пока
проезжали ближним ельником,  все четверо  молчали.  Только Коляня  сиротливо
оглянул на родимые кровли да Фрол выговорил громко:
     - Посохнут ноне хлеба!
     Никто не отмолвил в ответ.

        Глава 37

     Тверская   рать  валила  проселками,  в   сплошных  клубах  пыли,   под
золотисто-серым  небом,  в  удушливой  гари  пересохших,  тлеющих от  любого
неосторожного огня  болот.  Вдаль, в поля, было  ничего не  видать.  Ближние
дерева словно висели в горячем тумане.
     Под Кашином стояли, принимая высланные Михаилом Василичем кормы.
     Кашинцы были неулыбчивы и строги.  Чуялось, что не одно  лишь вечное их
нелюбие с тверичами тому виною. Михайло потребовал,  чтобы двоюродник пустил
его в город с  дружиною, не  желая оказаться в нятьи посреди своего  войска.
Кашинцы, действительно, были в оружии. Из-за тынов, из дверей молодечной, со
всех  сторожевых  вышек  выглядывали  острия  шеломов  и  копий,  там  и тут
посверкивала бронь, и Михаил, пока стоял в соборе, сидел за столом у родича,
все сожидал узреть московитов  и  услышать крики начавшейся свалки. Ратникам
велено было не расставаться с оружием. Кормы войску (овес, хлеб, мясо, сыры,
сушеную  рыбу) кашинский  князь все-таки  выслал.  В  желтоватой мгле костры
тверских  ратников  казались сплошным  пожаром,  распространившимся  в полях
вокруг Кашина и вдоль  прихотливых речных извивов Кашинки. Словно город  был
заклят огненным драконом.
     Взрыва, однако,  не  произошло.  Не  совершилось и  нежданного  удара в
спину. Видимо, сметя силы, кашинский князь решил не рисковать.
     Алексиево  проклятие  продолжало  действовать.  Хотя князь и побывал на
службе, но в церкви его сторонились, как чумного.
     От Кашина полки уклонились  к северу, забираясь в леса. Думали  уйти от
засух, жары и пожаров,  но становилось все хуже.  Горели  моховые болота. Не
хватало воды. Кони кашляли и отказывались идти дальше. В клубах дыма кое-где
тускло мерцало желтое пламя низовых пожаров.  В воздухе висел дым и странная
темная мгла. Уже на две сажени вперед было ничего не видать. Сидя на телеге,
свесивши ноги на сторону,  Онька  смутно различал  лишь голову  своего коня.
Парни, Фрол с Федюхой, ускакавши вперед, куда-то пропали.
     Ехали, рывками  напирая на  передних,  тогда  конь топтался в оглоблях,
натягивая хомут  на  уши. Было трудно  дышать.  Несколько дней такого похода
измучили и людей, и коней.
     Онька  с Коляней оба натужно  кашляли.  Из-под колес  слышался жалобный
писк. Коляня  спрыгнул с телеги,  подобрал куропатку с раздавленным  крылом,
морщась от жалости, рассматривал  ошалевшую  пичугу.  Птицы не  летали -  не
видели  ничего, а с писком бегали по земле, попадая под  копыта и под колеса
телег;  галки,  вороны, сойки, перепела,  всякая  болотная и  боровая птица,
ошалев,  лезли на дороги, ползали по траве,  спасаясь от дыма и огня. Редкая
поднявшаяся на крыло  ворона  тут же резко ныряла вниз и, забывши про страх,
забивалась в телегу, даваясь прямо в руки мужикам, хоронилась средь мешков с
оружною справой.
     То ли от дыма, то ли еще от чего войско  наконец встало. Сквозь леса, и
верно, было не пройти. И когда, ощупью пробираясь вдоль возов, бояре  начали
заворачивать ратных  назад, мало кто и ведал, что  к  Михайле дошли вести  о
том,  что городецкий  князь Борис не  выстанет вместе с ним, а ярославский и
тем  паче и что Михайло может оказаться  со всею своею ратью под Костромой в
плену у московских воевод.
     Когда измученные, полузадохшиеся ратники добрались до Мологи, моложский
князь  отказал Михайле  и  в  кормах, и в  постое.  Это  послужило последнею
каплей. Почти без  приказа, разобрав копья, топоры и рогатины, тверичи пошли
на приступ. Город  был взят в  какой-нибудь час и жестоко  разграблен. Когда
Михаил въезжал  в Мологу,  топча  копытами коня  обрушенные  створы ворот, в
улицах стоял вой, из дыма выныривали раскосмаченные, спасающие свое добро от
озверелых тверичей  жонки, а над тынами уже плясало светлое радостное пламя,
с треском пожирающее пересушенные хоромы горожан.
     Онисим  с трудом разыскал  своих парней.  Федька явился  ужасно гордый,
раненый, но в чужой броне, захваченной у убитого им моложского ратника.
     Фрол, пыхтя, волок за собою корову.  Коляня и тот стал на себя непохож:
соскочивши с телеги, остановил, схватив  за шиворот, бегущего  посадского и,
дав ему дважды по шее, отобрал увесистый мешок с железною кованью, которую и
бросил, не рассматривая,  в телегу.  Онька  в  грабеже не участвовал,  берег
коня. Собравшись, все четверо с трудом выпихались из горящего города.
     От  Мологи  рать  растянулась  вдоль  волжского берега,  тут было легче
дышать  и  видно было  чуть-чуть подалее, однако  и здесь, над  Волгою, небо
висело  словно  бы  пораженное  чернотой  и смутный лик  солнца,  изъеденный
пятнами,  словно черною проказой,  едва просвечивал  сквозь  мутную страшную
темь.
     Мужики  остановились  у берега.  Несчастную,  спавшую  с  тела  корову,
кое-как подоив, пустили на зеленую траву.  Привычно морщась, Федюха подъехал
к  телеге  - Тебе бы  еще, батя, бронь! -  сказал. Глаза у парня слезились и
сверкали. Эстолькой громады  народу,  ратников  и  бояр  в  куяках,  бронях,
пансырях и колонтарях, самого князя, проскакивавшего здесь  и там на легком,
подбористом жеребце, крытом алою попоною, зловещего посвиста стрел, приступа
к  городу, когда  лезли  по  валу  и через тын, дрались  в улицах и  жутью и
восторгом наполняло сердце, - всего этого он доднесь никогда не видал, и при
всех трудностях  похода, при  том  даже, что могут убить, был счастлив.  Про
себя даже и так думалось: останься в тот раз Прохор дома, с ним бы, с Федей,
ничего  не  случилось!  Он вызвался  сам,  когда скликали  охочих  молодцов,
плавиться на ту сторону Волги, как ни остерегал отец.  И тогда Онисим содеял
единственно возможное: наказавши Коляне  стеречь добро, отправился  вместе с
сыном.
     В  долгоносый  волжский  дощаник насело  столько, что  вода шла едва не
вровень с бортом. Коней, плывом, тащили за  собой. Волга мелела, то и спасло
от  потопления.  Черпанули набоем  уже на  мелководье  и,  изрядно вымокнув,
выбрались-таки  на берег,  не  растеряв  оружия.  Здесь  тоже стоял тяжелый,
пахнущий  гарью туман. Город Углич  был едва  видим,  призрачные бревенчатые
костры  являлись из тумана  как  бы  висящими в воздухе. Онисим шел  рядом с
конем, положа  руку на луку седла, удерживая сына, чтобы не поскакал вперед:
погинет сам и коня погубит! На  кони на стену все одно  не взойдешь!  Стрелы
уже густо  летели  из  мглы, втыкаясь в  рыхлую землю  почти  у ног, а  то и
прочеркивая  густой, тяжелый воздух. Онька  почти не  увидел,  когда Федюха,
охнув, начал сползать с коня. "Второй!" - помыслилось. Но руки  сноровисто и
ловко делали  свое,  рана, слава Господу, была не  смертельна.  Только  пока
сдирал кольчугу, пока искал, где с бульканьем выходила руда.  За время,  что
перетягивал и  налагал жгут  с мазью,  сын  потерял много  крови  и едва  не
лишился сознания. Оттащил малого назад.
     Кольчатую  рубаху,  прикинув  на  себя, отверг: мала  оказалась  Оньке,
засунул в торока, не то сопрут. Раненые лежали на попонах целою вереницей, и
Онька, потоптавшись и поняв, что тут будет за сыном уход, пошел шагом в свой
полк.  Его  самого  убить  не  должны были,  так понимал, и  потому  шел  не
опасаясь, с единой думою о сыне: как-то он там?
     Когда Онька достиг стены, уже были выбиты ворота и бой, скоро, впрочем,
прекратившийся,  шел в городе. Споткнувшись  о труп какого-то боярина, Онька
хозяйственно  поднял шелом, перекинул через плечо  перевязь с саблей, стянул
было  зеленые  сапоги, но  тут  набежали,  стали  пихать,  драться, и  Онька
отступился брони -  не сам убил, дак! И побрел,  волоча рогатину, растерявши
всех своих,  дальше по  улице. В какой-то  показавшийся  ему  дом взошел, не
думая  ни  о  чем,  узрел,  распрямясь  под  притолокою,  растерянные  лица,
смятенного старика-хозяина,  жонок, старуху, прячущихся под лавкой детей. На
столе стоял  горшок со  щами. Онька  сел,  положив на  лавку боярский шелом,
достал  из-за  голенища ложку. Подвинув горшок,  начал хлебать щи.  На  него
глядели. Хозяйка нерешительно протянула горбушку хлеба.
     - Не хочешь ли, батюшко? - произнесла, не веря еще, что гость не начнет
грабеж. В избу сунулись еще какие-то оружные. Онька махнул рукой:
     "Занято!" Мужики,  понявши, что  ратник  за  столом  -  княж  Михайлов,
перемолвив, не стали и заходить. Что-то ухватили - как загремело в сенях - и
выперлись вон.
     Онька съел хлеб, насытившись, отвалился от щей, поднял взор на хозяйку:
     - Сын у меня! - сказал. - Ранетый!
     Старая поняла, засуетилась.  Налила в берестяной туес топленого молока,
в тряпицу увязала шанег. Онька, одевши шелом, ждал немо.
     - Куды ж  ты? А то и ночуй у нас! -  предложила  старуха вдруг. Поняла,
видно,  что таковой гость лучше  иных,  что учнут лазать  по  клетям. Хозяин
дотоле молчавший, подал голос из угла:
     - И сына твово принесем, привезем ли!
     Он  торопливо  кинулся  запрягать,   выводить  коня.  Онька  с  поздним
сожалением оценил конскую стать. Ну, тут уже грабить не станешь!
     На улице останавливали раз пятнадцать.  Где-то горело, посадские тушили
пожар. От своих вызнал Онька,  что  князь Михайло намерен оставить тверского
наместника в городе и потому жечь не велит.
     Поздним вечером сидели за  трапезой.  Федор был  в жару,  полулежал  на
припечке,  хозяйка отпаивала его какой-то своей особою травкой.  Онька и еще
два  ратника - тоже  попросились  на ночлег  - ели кашу,  по  очереди черпая
кленовыми  ложками из  горячего горшка. Хозяин все суетился:  то  забегал  в
избу, то совался во  двор и  хлев. Верно, больше всего  трепетал  за коней и
скотину. Сам он промышлял извозом, и лишиться коней ему было - смерть.
     На расставанье он  подарил тверским ратникам по рубахе, хозяйка вынесла
Оньке  целый большой угличский сыр.  Провожая, кланялись, верно, благодарили
за то, что загоряне не свели  коня. Федора  Онька, взгромоздясь в седло, вез
перед собою на лошади. У парня голова моталась от слабости, но жар - спасибо
угличской старухе -  сошел. Даст  Бог,  оклемает! - думал  Онька, отходя  от
первого ужаса.
     Всю  дорогу,  пока  тряслись  по дымным колеистым проселкам  в туманном
мороке, давя ползающих по земи птиц, до  Бежецкого Верха и пока  снова брали
город на щит  (здесь тоже князь Михайло поставил своего, тверского воеводу),
Онисим думал об  одном: довести бы  сына живым до дому! В каждой яме с водой
стирал ему замаранные порты, поил и кормил, со страхом думая о том, что рана
вновь загноится,  что хорошую ворожею-травницу тута  не сыскать... И  -  как
тогда?
     В Бежецком Верху он, когда делили добычу, получил щит и овчинный зипун.
Коляня изволок  откуда-то куль ржи  и связку  подков. Тяжелогруженая  телега
едва  шла, скрипя всеми  членами  своими, колеса качались  в осях, выписывая
восьмерки. Сам он исхудал, отвердел, весь пропах гарью  и дымом и, когда шел
домой, рядом с возом, понукая  спавшего с тела коня, не думал уже  ни о чем.
Когда Таньша бросилась  к возу, заполошно  всплеснув руками, вымолвил только
сорванным голосом:
     - Жив!
     Федюху, в опрелой рубахе,  черного -  одни глаза на лице да худые мослы
бессильных рук и  ног  - заводили, почти  затаскивали, под  руки. На  добро,
нахватанное дорогою, никто и не глядел. Кое-как сгрузили, заволокли в клеть.
     Уже когда обрали вшей, выпарились, отмыли и обрядили в  чистое парня, а
Недашиха поколдовала над ним, приложивши к ране  свежие травы,  вытягивающие
гной, сидя за столом, Онька немногословно повестил о походе.
     Федюха слабым голосом подсказывал. Спасшись от смерти, достигнув дома и
чуя,  что  уж дома-то  беспременно  оживет,  он  снова стал счастлив и  горд
походом,  боями,  нятьем  городов, собственной,  как  казалось  ему,  ратною
доблестью.  Малыши сидели  округ  него,  во все глаза  и уши внимая старшему
брату. Дом был свой, не порушенный, не сожженный ворогом.
     -  В Углече  Поле стояли у мужика  одного, - выговаривал Онька, туманно
глядя куда-то вдаль, -  вота конь у ево был! Да жалко стало свесть, разорить
мужика...
     - Ну и добро! - отвечала сурово  Таньша. - Быват,  и  нас  кто пожалеет
когда!
     - Хлеб-от посох?
     - А на верхнем поле и не жали вовсе! - отмахнула Таньша рукою.
     -  Так! -  высказал  Онька и, спустя  голову,  понуря плечи, повторил с
оттяжкою:
     - Та-а-а-к... - Куля  ржи, который они привезли с  собою, могло хватить
самое большее на месяц-два.
     - Опять, стало, кору будем толочь! - горько и твердо выговорил он.
     Таньша отозвалась, не оборачиваясь, от печки:
     - Старуха Недашиха говорит: корень один болотный хорош заместо хлеба!
     Только  надо  теперь его дергать, до зимы!  Я  уж  девок сошлю своих да
Коляниных - позволишь?
     -  Сошли! -  отозвался Онька,  думая уже о другом. Пройдя весь  путь со
княжескою ратью, начал  он понимать, что война с Москвою только еще начата и
совсем неведомо, чем и как окончит и не  явятся  ли теперь  сюда, к  ним  на
Пудицу, московские ратные, отмщая за погром городов?

        Глава 38

     Посольство в  Орду с князем  Дмитрием отправлялось внушительное.  Ехали
двое  Вельяминовых  -  окольничий  Тимофей  Василич  и  его  племянник  Иван
Федорович Воронец,  двое  Кобылиных - Семен  Жеребец  и  Федор Кошка, Данило
Феофаныч  Бяконтов, Иван  Мороз  и  Александр Всеволож - все  великие  бояре
московские. С ними  киличеи и толмачи,  десятка четыре "детей боярских", два
попа и четыре  дьякона, спасский архимандрит со своими  служками,  сотни две
слуг:  повозники,  стремянные,   постельники,  оружничьи,  повара,   конюхи,
сокольничьи и пардусники. Посольство везло в  клетках двух  живых медведей в
подарок хану. С княжеским караваном отправлялись купцы к ежегодному конскому
и скотьему  торгу  -  русичи,  сурожане,  кафинские  фряги.  Везли  с  собою
закупленные  в московском торгу связки  беличьих  шкурок, меха горностаев  и
соболей, бобров,  лисиц,  зайцев,  ласок, а также  медвежьи и  рысьи  шкуры.
Московиты  везли  седла,  уздечки, сабли,  замки  и прочую кузнечную ковань.
Везли холст,  шерсть, сало  морского зверя,  воск  и мед. В Орде те  же возы
нагрузят солью,  дорогою рыбой, черной икрой, кожами и разноличным сурожским
и кафинским товаром - тонким полотном, шелками, бархатами, сукнами и парчой.
Опытные табунщики погонят  на Москву купленных в  Орде степных  низкорослых,
невероятно выносливых лошадей.
     В караване до тысячи разноличного народу. Шум,  гомон. Возы растянулись
на многие версты.  Слышится  порою фряжская,  греческая  и  татарская  речь.
Вечером  раскидывают шатры. Длинная змея московского поезда сжимается,  возы
ставят  куренем, вокруг  стана, огораживаясь  от  возможного  лихого  набега
диких,  не  подчиняющихся хану степных наездников, черкесов или  татар.  Все
меньше прячущихся  в логах и  приречных долинах  русских  деревень, все шире
поляны, и  вот где-то за  Красивою Мечью начинается  степь,  бескрайняя, уже
отцветающая. По  вянущим  серебристым травам  проходят  волны, горячий ветер
клонит долу сухой ковыль. Курганы. Вымытые  ветрами кости  павших  животных.
Степные орлы. Дешт-и-Кыпчак - половецкая степь!
     Князь Дмитрий  был  тих  и, не признаваясь  никому, робел. Пронзительно
вглядываясь в лица бояр,  гадал:  как  поступит тот  и  другой, ежели  Мамай
повелит  его схватить? В  ночные  часы, просыпаясь  в шатре и слушая далекое
подвывание  волков, вдруг заходился от ужаса, и  таким малым казалось  дело,
затеянное  некогда  Алексием: вся эта суета сует, борьба  за  наследственное
великое  княжение, грамоты  и  соглашения, тайные  пересылы и подкупы, нятье
тверского князя... перед  возможною кровавою расплатой, перед древнею  ширью
степей, поглотивших и растворивших в себе тьмы тем языков и народов!
     Днем,  на людях, было легче. Он выезжал  наперед. Конь шел, расталкивая
грудью  травы.  Сокольничий  спускал  сокола  и, подскакав, передавал  князю
сбитого  соколом  селезня.  Светило  солнце,  такое  же туманное,  в  черных
гвоздиках пятен; оно все-таки над степью  казалось ярче, чем над Русью, небо
которой  было затянуто мглою боровых пожаров.  Реки  старались  переходить в
верховьях, вброд, и  Дмитрию  так  и не  довелось  узреть татарского способа
переправы,  когда  под возы  набивают связки речного камыша, вяжут  плоты из
сухостоя  и,  привязав их к  хвостам лошадей,  плывом плывут к тому  берегу.
Бывалые  гости  сказывали,  что   вся  Орда   таким  способом  за   два  дня
переправляется через Дон.
     Однажды утром Дмитрий, выехав  со стремянным  наперед, узрел  необычное
шевеление в  траве. Попискивая и обтекая  копыта коня, бежали, перепархивая,
по степи  тысячи птиц; целыми стаями пробирались куропатки, потом показались
бегущие дрофы. Ход этих  крупных птиц отмечался  струистым  колебанием трав.
Дмитрий  придержал коня,  не  желая  давить  живность, когда к нему подъехал
Федор Кошка и, сгоняя вечную улыбку с лица, изрек одно слово:
     - Орда!
     Дмитрий поднял недоуменный взор. Федор показал плетью куда-то за окоем.
     - Татары валом валят! Ну, и птица бежит! Скоро и еленей узрим!
     Верно,  там и тут, в отдалении, уходя  от встречи с  караваном,  начали
появляться  стайки  джейранов, а вслед за ними, к  вечеру, показался  первый
татарский  разъезд. Подскакали  незастенчиво,  голодными  глазами  оглядывая
русичей.  Узревши  пайцзу, отступили, гортанно  о чем-то перемолвив  друг  с
другом.  Ночью  к стану  русичей  подходили  раз пять ватагами по  десять  -
двадцать, а последний раз почти в шестьдесят всадников.
     Орда показалась к вечеру второго дня. Разрезая травы, шли табуны коней.
Их было много, очень много, по сто, по двести и более голов.  Они постепенно
заполнили  весь  окоем.  Конские   стада  обтекали  стан  русичей.  За  ними
показались  верблюды и  волы.  От  глухого гула тысяч  копыт дрожала  земля.
Воздух  уже  наполнился  пылью.  Погонщики  щелкали  кнутами,  подъезжали  к
русскому стану, иные кричали, уродуя русскую речь:
     - Купляй!
     Потом  серым  мохнатым одеялом накрыли  изломанную,  истоптанную  степь
неисчислимые ряды высоконогих татарских курдючных овец. В их блеянии утонули
все прочие звуки, а густой бараний дух  перекрыл полынные запахи степи. Там,
вдали,  за  овечьим морем,  на  гаснущей  закатной полосе,  явились  наконец
движущиеся по степи  островерхие домики, донесся  надрывный скрип осей.  Это
катились  татарские широкие двуколки  с юртами,  поставленными на колеса. На
охряно-желтой полосе заката колыхалась, то сжимаясь, то  распадаясь,  лавина
всадников, и шум, неразличимый, но грозный, растекался все шире по степи.
     Ночью  лилось  и лилось  мимо них человеческое  степное  море,  и утром
Дмитрий увидал, что  их караван стоит на  краю широко раскинутого войлочного
города,  в середине которого подымались круглые  шапки ханских юрт,  а вчера
еще колыхавшаяся  травами степь  вся  вытоптана, сплющена, избита  до черной
земли  и не  в отдалении  от них  уже шумит  развернутый базар, с шатрами  и
юртами,  обращенными  в  купеческие лавки,  с  выстроенной за одну  ночь  из
привезенных  с собою жердей огорожею, за  которой плотно,  голова к  голове,
помещался выставленный на продажу скот - в основном быки и овцы.
     В  едкой, поднятой копытами и уже не  оседающей пыли невеликая вереница
конных  русичей пробралась к  ханским шатрам.  Здесь  было  зеленее  и легче
дышалось.  Ханские нукеры приняли  у  них коней и оружие. Ноги,  привыкшие к
стременам, плохо слушались,  и Дмитрий едва не споткнулся на пороге шелковой
ханской юрты.  Внутри показалось  сразу темно, и он не  враз  узрел  хана  и
Мамая, восседавшего справа от него на таком же низком позолоченном троне.
     Бояре говорили речь, передавали, разворачивая, подарки. Дмитрий склонял
голову, низил глаза. Думал: неужели это никогда не окончит? Какое же великое
княжение изготовил ты для  меня, Алексий! Ежели оно вновь и опять зависит от
того, кто восседает  пред ним на троне, меж тем как он, великий владимирский
князь,  стоит,  опустив голову,  и ждет  милости, как  нашкодивший мальчишка
порки  родительской. Да  и поможет  ли чему его унижение  и лесть московских
бояр?!
     Прием окончился. Пятясь, московиты  покинули  ханскую  юрту.  Вечером у
него  в  шатре,  за походным, собранным  из  досок  столом, собрались бояре,
толковали, спорили, и Дмитрий узнавал  с  удивлением,  что уже кое-кто видел
"Ивашку", сына  князя  Михайлы, иные  успели перемолвить  с бесерменами  или
эмирами хана, и все сходились на  том, что  "дело неметно", и что кто-то тут
"сильно пакостит",  как  будто  бы то, что  они своею волею нарушили ханский
указ,  не   пустив  Михайлу  на  великое  княжение,  не  было  уже  пакостью
предостаточной!  Кошка  после  ужина тотчас  смотался куда-то,  ушли  и  еще
двое-трое бояр из тех, кто бывал в Орде и ведал татарскую молвь.
     Тимофей  Василич  предложил  Дмитрию  сыграть в  шахматы. И, не  спешно
передвигая по  шашечнице фигуры, резанные из клыка древнего,  как сказывали,
подземельного  зверя (клыки  эти купцы привозили из-за  Камня, променивая  у
вогулов на соль  и железные ножи), сказывал князю  неторопливо, в чем тут  у
них  обнаружилась  сугубая  труднота.  Во-первых,  отстали.  Тверичи  успели
задобрить  кого мочно, и "Ивашка  малой" у  хана теперь  в  сугубой чести. А
во-вторых, и генуэзские фряги,  видать, пакостят. Рвутся  сами  на север,  в
земли полуночные, за мехами, не хотят покупать у нас, на Москве! Ну, а мы не
даем, не пускаем...
     - Быть может?.. - начал Дмитрий, коему поблазнило было, что тут, оказав
послабление  фрягам, можно  выиграть  тяжбу у хана. Оба вольно полулежали на
кошмах,  подперев  головы  руками.  Скудный  огонек  сальника  едва  освещал
шашечницу, и от резных фигурок метались долгие беспокойные тени.
     - Ни-ни!  - поднял умные лукавые глаза  Тимофей.  -  Их допусти только,
живо и  без портов  оставят! Нечем будет и Орде выход давать! Ну,  а второе,
княже... Как  бы етто сказать подельнее... Есть и еще зазноба  немалая! Чаю,
без латынских попов  тута  не обошлось! Кошка пошел сглядать, быват, вызнает
чего! Ладно, давай почивать, княже! Утро вечера завсегда мудренее!

        Глава 39

     Тимофей Василич угадал верно. Да ведь полдела назвать болесть, а как ее
вылечить?
     В разноязычной толпе  гостей  торговых, сопровождавших  великого  князя
московского,  ехал и Некомат,  московский  оборотистый  сурожанин,  владелец
караванов, лодей, торговых вымолов и сел под Москвою, в Сурожском стану.
     Устроив товар, нагнавши  страху на приказчиков, проследив за тем, чтобы
тюки, коробьи  и бочки были разгружены и помещены под надежную  охрану, он к
вечеру того дня, когда князь Дмитрий с боярами  пребывал на  ханском приеме,
разыскал - идучи пеш  с одним лишь надежным слугою, стариком татарином, - на
краю  пестрого  и  обширного  палаточного  города  неприметную  юрту, внешне
неотличимую от прочих, из которой,  однако, доносились звуки латинского  "te
Deum" ("Тебя,  Бога, хвалим!").  Быстро перекрестив  чело латинским крестным
знамением   и   склонив   голову,   Некомат   вступил   в   шатер,    бросив
придвернику-генуэзцу несколько слов на своем языке.
     Внутри шатра, освещенного хорошими витыми чистого ярого воску свечами в
серебряных шандалах, был воздвигнут походный алтарь и человек в католической
сутане служил, складывая ладони и обращая лик к большому распятию. Несколько
итальянских  купцов  молились, подпевая двоим  юношам-певчим. Некомат (здесь
его  знали  под  именем  Нико  Маттеи),  одними  глазами  поздоровавшись  со
знакомыми, присоединился  к молитвенному пению и больше, пока  не  кончилась
вечерня и пока не был вновь пропет благодарственный канон, не подымал глаз.
     - Мессер Маттеи из Москвы? - вопросил у него над ухом незнакомый голос.
Властные глаза человека, привыкшего повелевать, не давали  ошибиться, хотя и
был незнакомец одет в  простой  овечий, порядком засаленный казакин. Некомат
согласно  опустил  голову и, быв приглашен,  тотчас  вступил  за занавес  во
вторую  половину  шатра,  отделенную  от  первой, где  уже  ждали  несколько
генуэзцев, среди коих он узнал кафинского консула, а также мессера Андреотти
и  Барбаро  Риччи,  крупнейших  торговцев  мехами и живым  товаром  во  всех
восточных  итальянских  колониях.  Скоро  к собравшимся  присоединился, сняв
верхнее облачение, и патер, бывший, о чем знали немногие, не просто патером,
но каноником  престола святого Петра из Рима и фактическим папским нунцием в
Орде. Была  подана очень  скромная трапеза: кислое молоко, хлеб, овечий сыр,
сушеные фрукты. Присутствующие явно собрались не для того, чтобы пировать.
     Бритый человек с властными глазами спрашивал. Некомат отвечал, понявши,
что  безопаснее  не выведывать,  кто перед  ним, и  говорить  только правду.
Незнакомца  интересовало решительно все: цены на  меха  в  московском торгу,
имена и значение при дворе великого  князя  всех крупных  бояр, отношение  к
каждому из  них великого  князя Дмитрия, значение митрополита Алексия и  его
авторитет  среди  народа и знати.  (Тут, услышав,  что московиты  боготворят
Алексия, каноник досадливо нахмурился.) Вопросов о тверском князе и тверичах
почти не было. Видимо, все надобное о Твери незнакомец себе уже уяснил.
     Мессер  Андреотти,  вмешавшись в  разговор,  вновь  начал выспрашивать,
почем продают меха  в московском торгу  и за сколькую цену их можно  бы было
купить на Севере?
     - Цену? - возразил Некомат, небрежно  пожимая плечами. - Цену, мессеры?
Железный котел набивают собольими шкурками, плотно уминая, сколько войдет до
краев - и это цена того котла!
     Разница  была  столь  велика  (в  сотни  раз!),  что  генуэзские  гости
переглянулись друг с другом, почти застонав, с голодною алчностью в глазах.
     - Даст ли тверской князь нашим  торговцам право  свободного проезда  на
север?!  - требовательно вопросил мессер Андреотти. Но  незнакомец в овечьем
казакине слегка  приподнял руку, останавливая  неуместный взрыв  купеческого
корыстолюбия. Наступила  тишина,  и  подал  голос  папский  нунций.  Оглядев
собравшихся, он негромко и серьезно отмел враз их имущественные вожделения.
     -  Неделю  назад  отсюда,  направляясь  в  Москву,  проехал  митрополит
иерусалимский  Герман  за  милостыней и  помочью. Москва  становится  опорою
схизматиков, и  пока она стоит во  главе  союза русских  княжеств, греческая
церковь будет постоянною противницей римского  престола.  - Он приодержался,
обвел  присутствующих внимательным взором строгих  глаз, словно бы несколько
сомневаясь, что купцы сумеют воспринять всю серьезность сказанного.  - Когда
Иоанн  Палеолог  подписывал в  Риме символ унии,  с  ним  не было  ни одного
греческого священника. Уния была сорвана по  инициативе патриарха Филофея  и
при  прямой   поддержке  Москвы!   Ежели   бы  не  сопротивление  московских
схизматиков,  не этот  старый упрямец,  митрополит Алексей,  то  уже  теперь
христианская  церковь, разорванная гибельным уклонением  церкви греческой  в
схизму,  объединилась  бы  вновь  под  знаком  латинского креста. И  престол
святого  Петра,  воздвигнутый первым из апостолов Иисуса,  владычествовал бы
над всеми христианскими странами!
     -  И  ваши  торговые  привилегии,  господа, -  подал  голос  бритый,  -
устроились бы сами собою!
     - Ежели бы не противодействие Москвы?
     - Да, ежели бы не противодействие московской митрополии!
     -  Для  чего надобно...  -  начал  наконец понимать Некомат,  -  помочь
Михаилу Тверскому?
     -   Более  того!  -  живо  подхватил  нунций.  -  Рим   готов  временно
объединиться с мусульманами! Наши люди ищут связей с Тимуром!
     - Но Тимур - враг Мамая?
     Вмешался консул:
     -  Мамай  берет  у  нас  деньги,  чтобы  платить  своим  эмирам,  и  не
препятствует кафинским купцам покупать русских рабов в Орде!
     -  Генуэзская республика  опасается усиления турок на Мраморном море! -
сказал доныне молчавший Барбаро  Риччи. Но бритый незнакомец тотчас возразил
ему:
     - Союз христианнейших государств, вновь объединенных под волею римского
первосвященника, возможет сокрушить любую угрозу неверных!
     - Но ежели тверской князь получит владимирский престол и  объединится с
великим  князем литовским, не  победит  ли  и  там  схизма? -  вопросил,  не
уступая, Барбаро Риччи.
     - Нет!  - прервал его нунций. - У  нас есть твердая уверенность, что  в
Литве  победит истинная римская вера!  В Вильне католиков не намного меньше,
чем  схизматиков,  а Ольгерд уже стар и не решится теперь утвердить в  своей
земле   греческое   православие.   Но   для  того,   чтобы  этот  союз  стал
действительностью, господа,  вы должны  напрячь  все  силы, дабы  московский
князь Дмитрий не получил вновь великого княжения.
     - И помните, - договорил  бритый, - нам, не буду называть, кому именно,
ведомы не только слова, но и тайные помышления людские!
     Расходились в полной темноте и поодиночке. Нико Маттеи  уже было достиг
середины пути, когда  его крепко хлопнули по плечу. Он обернулся, в  темноте
не сразу поняв, кто это и что ему нужно.
     -  Здравствуй,  Некомат!  -  весело  окликнули  его.  Перед  ним  стоял
улыбающийся Федор Кошка. - Гляжу, московский приятель! С нами прибыл?  Как я
тебя в караване-то  не  углядел?  - продолжал Федор ласково-глумливо, крепко
забирая слегка упирающегося генуэзца под руку. - Пойдем, пойдем!
     Ради такого дела и выпить  не грех! - Он силою поволок фрязина к себе в
шатер. Некомат, которому  вырываться из боярских объятий, памятуя свои  дела
на Москве, было неприлично да и опасно, подчинился насильному приглашению.
     Был затащен в шатер и напоен  столь крепко,  что домой  его  волокли на
руках, и, проснувшись назавтра с раскалывающейся  от боли головой, он  никак
не  мог  вспомнить,  о  чем  толковал  ночью  с  московским  боярином  и  не
проговорился ли ненароком о тайной встрече.
     Федор Кошка узнал-таки от Некомата немного и, отослав мертвецки пьяного
фряга  домой, сугубо задумался.  Явно  было  одно: латиняне готовят какую-то
измену,  но  какую?  Он  послал  за  каждым  из  собравшихся  итальянцев  по
татарину-соглядатаю, но выяснил лишь то,  что хуже всех одетый бритый фрязин
является  самым уважаемым среди них.  Выяснил  он,  день  спустя,  что среди
генуэзцев был кафинский консул. Это уже что-то значило.
     Сообразив  и  сопоставив,  посоветовавшись   с  Тимофеем  Вельяминовым,
который  подсказал  ему, что речь  могла идти о разрешении фрягам свободного
проезда на север для  скупки "мягкой рухляди", Кошка в конце концов, призвав
на помощь все  свои добытые в Орде сведения, понял, что фряги  так или иначе
будут  бороться против возвращения ярлыка  Дмитрию. И помочь москвичам могли
две вещи - серебро в неслыханных, диких количествах и не ведающие сами о том
ак-ордынцы, сведения о движении которых достигли  ушей Кошки, но еще не были
ведомы кафинскому консулу.
     - Ладно! Палеолога Ивана вы в  Царьграде посадили, Кантакузина свергли,
так? Так!  -  отвечал он сам себе,  лежа на спине в глубине юрты, разославши
всех  своих  послужильцев  и  нанятых  соглядатаев  следить за  тверичами  и
фрягами. Федор  Кошка поерзал,  устраиваясь поудобнее. В отверстие юрты было
видать, как по дымно-голубому  небу  тянули,  с  курлыканьем, стада болотной
дичи с донских плавней. Татары  сейчас  бьют их кривыми, лишенными  оперенья
стрелами, которые возвращаются обратно к стрелку.
     - Ладно! - повторил он. - Кантакузина сняли! Дак и что? Ноне и  Русь не
терпится тем же побытом под себя забрать? А тогда: торгуй -  не хочу, полный
простор до самого моря Ледовитого! Так? Так! Да, поди, и наш владыка Алексий
им нелюб, ежели они  унию  замыслили! Так?  Так!  Ну, и что надобно  сказать
Мамаю? Католиками его не  испугаешь...  Ольгердом? Ольгердом - мочно!  Ну, а
ежели Урус-хан с востока нажмет...  Самая любота! Тут уж пенязи подавай, и -
кто больше!  -  Он перевернулся  на живот, растирая  зубами сорванную давеча
терпко-горькую  травинку.  Подумал,  прижмурился,  легко  вскочил  на  ноги.
Упредить  фрягов надобно!  Голова  князя  Дмитрия,  зело некрепкая  еще день
назад, теперь, показалось ему, стала держаться чуть-чуть прочнее.
     Кого и чем  надобно подкупить  в  Орде?  Был взят  в  оборот Сарыходжа,
многие  эмиры.  Все  бояре  были  в  разгоне,  один  Дмитрий  сидел,  томясь
заложником ханской воли, и не ведал своей судьбы. Впрочем, так же сидел юный
тверской мальчик с долгими красивыми ресницами темных гордых глаз и  тоже не
ведал, чем окончит ордынская пря.
     Мамай,  которому  генуэзские  фряги  наговорили  столько,  что  он  уже
переставал  верить  им,  наконец  согласился  принять  московских  посланцев
келейно, у себя в шатре.
     Сидели  без  толмачей, ибо  оба московских боярина -  Данило Феофаныч и
Федор  Кошка  отлично  говорили по-татарски, а окольничий Тимофей хоть и  не
говорил, но понимал сносно почти все.
     Мамай, пыжась  и  кутая руки в  рукаве,  озирал  троих рослых  русичей,
которым  он, конечно, откажет (как советуют ему фряги),  но сперва выслушает
и, быть может, выведает  тайности,  о коих  ему еще не  донесли  слухачи. Он
хитрит,  но  хитрый  разговор  все  поворачивает  куда-то  не  туда. Молодой
московский боярин Федор, похоже,  словно  бы  даже и  жалеет его,  Мамая,  и
постепенно,  шаг  за  шагом,  почти  нехотя,  раскрывает  ему  обман  хитрых
католиков,  замысливших погубить  Золотую  Орду  (уже  теперь Синюю)  руками
белоордынцев, которые из благодарности вовсе не станут тогда  брать пошлин с
кафинских товаров.
     Мамай не верит никому, но москвичи  его вовсе и  не  заставляют чему-то
верить, а лишь - подумать путем: почто князь Михайло не взял татарской рати,
а воюет меж тем великое  княжение и теперь? Взял города Мологу, Углече Поле,
Бежецкий Верх,  забирает Волгу,  дабы  перенять  волжский ордынский путь!  А
Урус-хан?  А Ольгерд,  союзник  Михайлы? Разве не на единой помощи  русского
улуса  держалась доселе Орда?  Разве  не  московские рати сокрушили  Булгар,
посадивши там царя,  угодного Мамаю? В чьих  руках немедля  окажется  Мамай,
чуть  только кафинские фряги  перестанут  его  снабжать  серебром  и  начнут
помогать Тимуру? Дмитрий ему  не враг! Князь Дмитрий привез подарки, серебро
и жемчуг, меха и оружие. Мамай  все это получит  от тверского князя? Получит
ли? И не поздно ли будет получать?!
     Мамай  колеблется, думает, отлагает встречу. Русичи подымаются с ковра.
Просят  принять  подарки. Мамай будет думать, и пока он думает, идет бешеный
подкуп и  перекуп  эмиров. Больше  всех старается за Москву Сарыходжа, иначе
ему не сносить головы!
     Орда уже снова свернула стан. Уехали, угоняя купленный скот, купцы.
     Ушли обозы  с  солью.  Уехал мессер  Барбаро  Риччи.  Бритый незнакомец
отправился  далее, в Персию. Купцы  после его отъезда  переругались  друг  с
другом. (Двоих Федор Кошка сумел перекупить  обещаньями сказочных барышей на
Москве.) На  чаши  колеблющихся весов  ложились  все  новые  слитки  русских
гривен.  Серебро забирали уже  по заемным  грамотам  у купцов. Князь Дмитрий
обветрел, загорел, похудел, мотаясь  в седле целыми днями.  Раза два  издали
видел Ивашку Тверского. А на востоке вырастала  ратная угроза, предсказанная
Федором  Кошкой,  подступала новая битва за Сарай (который на этот раз, и на
столь  же  недолгий срок, удастся захватить Мамаю), она-то и решила дело. На
очередном приеме Мамай предложил за неслыханную сумму  вернуть  ярлык  князю
Дмитрию. Мамай  не думал  при этом,  что совершает  подлость. Мамай думал  о
другом.  Договор,  когда-то  составленный   Алексием  об  ордынском  выходе,
оставался не пересмотрен. Конечно,  сейчас он получит так много,  что победа
над Черкесом и Урус-ханом ему обеспечена. Но потом?
     Впрочем,  о  "потом"  Мамай  думать не  очень  умел  и после пристойной
торговли, жирно вздохнув, выговорил:
     - Клади серебро, бери ярлык!
     Вот на что ушли и  вот чем окончились три месяца сиденья великого князя
Дмитрия в Мамаевой Орде. Увозя медведей в клетках, везли теперь на Москву за
собою власть. Михаилу же был послан издевательский фирман такого содержания:
мол, мы давали тебе рать, а  ты не  взял, "рекл еси своею силою  сести, и ты
сяди теперь, с кем ти любо".

        Глава 40

     На  Москве,  помимо неурожая,  пожаров и Михайловых  погромов произошло
множество дел, большею частью  неприятного свойства, так что порою казалось,
что  звезда  Алексия  начинает  изменять  ему.  Михайло  Тверской  продолжал
удерживать  захваченные  волости,  окраины  княжества  тревожили  ушкуйники,
Новгород со Псковом отбивали новый натиск немецких рыцарей.
     Впрочем, по-прежнему  продолжал сооружаться  монастырь на  Симанове,  и
Федор <Сын  Стефана  Иван  (Ванята)  в  монашестве  был  наречен  Федором.>,
племянник Сергия, деятельно хлопотал, заводя у себя в  монастыре иконописное
дело и мастерскую по изготовлению книг.
     Устная  народная  память  капризна.  Она  знает  только  три  состояния
времени:  давно прошедшее  (миф), прошлое  и  настоящее.  В каждом  из  этих
периодов события статичны и герои подчас не меняют даже и возраста своего.
     Течения   времени  в   его  последовательной   продолженности  народные
представления не  ведают, точнее  -  ведают лишь в перечнях царских династий
или знаменитых родов. Перечни эти во  всех  древних хрониках попали  туда из
устного народного  предания, а до  возникновения письменности затверживались
наизусть  хранителями   родовой   памяти.  Все  же  прочее,  все   то   море
воспоминаний, которое  и есть  история племени,  отражалось  в  преданиях  и
эпосе, упрямо преображавшем их по  законам условно-временных и  эстетических
категорий; так что собственно  исторические  сведения по логике поэтического
творчества  превращались  в  учительные,  в  памяти славы, но уже не истории
(ежели под  историей  понимать голую  истину  совершившегося факта),  где  в
событиях  свободно участвуют  фантастические  существа, где  летают крылатые
драконы,  являются мертвецы и оборотни, где боги нисходят на землю, споря со
смертными,  и герой из  реального какого-нибудь древнего Киева или Чернигова
свободно попадает в небылое сказочное или даже подземное царство.
     И  лишь грамота,  лишь  запечатленные  в  камне, бронзе, глине  или  на
папирусе, пергамене, бумаге  письмена впервые твердо  и "навсегда" фиксируют
ежели не  истину, то во  всяком случае то, что  люди считали истиною  в свою
пору. И уже из этих, погодно совершаемых, записей создается явление, коему в
устной культуре  нет аналога  - летопись. Время становится продолженным, оно
приобретает длину  и  направление,  оно становится  измеряемым,  ибо события
впервые  выстраиваются  в  повременной  ряд   и   человеческий  ум,  начиная
сопоставлять  цепь  событий,  умозаключает  - впервые!  -  по  принципу,  не
преодоленному и  до  сих пор, что  совершившееся раньше является причиною, а
то,  что позже  - следствием.  (И  то, что далеко  не всегда так, а иногда и
вовсе не так, что законы истории безмерно сложнее, - до той, новой,  ступени
мышления человечество в целом еще  и не  добралось!)  Во все  века, заметим,
даже наиболее благоприятствующие  культуре, на эту вековую работу, схожую  с
работою  пчел, муравьев  или даже кораллов, создающих  из отмерших  оболочек
своих  целые  острова,  на   всю  эту  работу,  малозаметную  современникам,
человечество тратило очень немного средств и еще меньше уделяло ей внимания.
Много   ли   получал   за   исполнение  своих  гекзаметров   слепец   Гомер,
обессмертивший в "Илиаде" и "Одиссее" древнюю ахейскую Грецию? Что мы ведали
бы о ней,  не  имея Гомера? Несколько камней  разрушенных  городов,  два-три
старинных золотых кубка да десяток непонятных надписей... И, бросая певцу за
его  работу  кусок  зажаренной  свиной  ляжки  и  грубую  лепешку, ведал  ли
какой-нибудь  островной басилей,  современник Одиссея, ведал  ли, что слепой
певец  дарит  ему,  царьку  крошечного  царства,  бессмертие?  И  посмертное
восхищение  всего  мира?!  Дары,  на истинную  оплату  которых и  всего того
царства было бы недостаточно!
     Положим,  наши  князья уже ведали силу и  значение  писаного  слова,  и
все-таки какое-нибудь  отделанное  серебром  и  украшенное бирюзою  боярское
седло  не  дороже  ли  стоило,  чем  все многолетнее  содержание  тогдашнего
летописца, который жил в бедной келье,  сам себе колол дрова, ел грубый хлеб
да сушеную либо вареную  рыбу, ходил в посконине, молился и  писал? А теперь
одни эти его погодные записи, уцелевшие от бесчисленных погромов,  пожаров и
разорений, а всего более гибнущие от равнодушия и небрежения потомков,  одни
эти  записи  и позволяют  нам воссоздать  тогдашнюю  жизнь и события  и того
самого гордого боярина на коне с изукрашенною сбруей узреть и многое прочее,
что без  слова писаного онемело бы, осталось в виде разрозненных, потерявших
смысл и  назначение предметов, когда-то утерянных современниками или зарытых
да  и забытых  в  земле.  Монеты и  те  "говорят"  прежде  всего  надписями,
сделанными на них!
     Ну  а  навалом гниющие в  погребах, истлевающие  за ненадобностью  горы
старинных богослужебных книг? Все  эти октоихи, триоди, минеи, праздничные и
постные  шестодневы,  уставы,   напрестольные   евангелия,  молитвенники   и
служебники?  Все  эти  ежегодные,  еженедельные, ежедневные  воспоминания  о
событиях, совершившихся в Палестине в начале первого века нашей эры? Все эти
сугубые сакральные переживания все  одного и того же: причащение, повторение
символа  веры,   сложные,  разработанные  еще  в  первые  века  христианства
таинства? Какой  смысл  был (или - и есть?) во  всем  этом?! А какой смысл в
ритуале  народных свадеб, хороводов, похорон, поминок,  празднества  первого
снопа, зажинках, в Святках, в ряженых, в обычаях, правилах и приметах?
     Когда  человек  начинает  рассматривать  себя  как  конечное,  смертное
существо, весь смысл бытия  коего в нем самом, лишь  в этих немногих годах и
эфемерных  земных  радостях,  трепете  плоти,  любовных  утехах,  в  жалкой,
собираемой всю жизнь собине, - тогда, конечно, не надобно ничего иного, и со
смертью, с концом личности, для нее исчезает все. Но это только тогда, когда
люди перестают быть народом, нацией, племенем. Тогда и жизнь племени, весьма
скоро, обращается в небытие. Пока же человек живет, понимая себя как частицу
чего-то  безмерно  большего, чем он  сам, -  семьи,  рода,  племени,  нации,
вселенной,  -  надобен  обряд,  надобно  религиозное,  магическое  действие,
объединяющее живущих с их предками в единое нерасторжимое целое,  в стройную
череду  поколений, продолжающих жить  друг в друге, и потому надо похоронить
(отпеть, и оплакать, и устроить тризну - наши  поминки!), а не просто зарыть
в   землю   родителя   своего.   И   вспоминать   и    его,   и   всех   его
прадедов-прапрадедов,  придя на кладбище  в Родительскую субботу. И потому -
пышные свадьбы.  И потому -  торжественное напоминание о страстях  отдавшего
душу за други своя. Дабы "свеча не погасла", не угасла готовность к суровому
подвигу в защиту Родины,  Правды и  Добра. И потому -  муравьиная, ежечасная
работа  тех, кто  творит  и  сохраняет память народа,  кто не дает  угаснуть
традициям веков, безмерно важна. Без нее умирают народы и  в пыль обращаются
мощные некогда гордые громады государств.
     Об этом порою и задумывался Алексий, когда Федор Симановский прибегал к
нему с  очередною просьбою о  книгах, русских и  греческих,  о досках, меди,
кожах  и  клее,  для  сотворения книжных  переплетов, о  бумаге,  пергамене,
чернилах, перьях и свечах. Для себя, для братии  Федор  не  просил ничего и,
когда митрополит вопрошал, отмахивался: боярскою и  купеческой милостынею-де
ублаготворены досыти!
     - Об едином духовном надлежит ревновать иноку!
     Хороших учеников воспитал себе молчаливый радонежский подвижник Сергий!
И потому каждое  посещение  Федора Симановского  было  тихим  праздником для
Алексия, прибавляло ему сил и веры в то, что здание, возводимое им, строится
все же не на песке и не обрушит, егда сам он уйдет ко Господу.

        Глава 41

     Вокруг  Москвы горели моховые  болота.  В улицах было трудно  дышать от
горького  смрада. Солнце  едва  светило сквозь мутную  темь. И  когда в этом
сраме  и  обстоянии  пришло,  доставленное  скорым  гонцом, послание Филофея
Коккина, старый митрополит уже ведал, что не с добром.
     Он торопливо вскрыл печать, развернул свиток. Греческие буквы прыгали в
глазах,  и  ему  потребовалось  успокоиться  и  выпить воды (и  вода  была с
привкусом горечи!), чтобы наконец приступить к посланию патриарха.
     "Патриарший   питтакий   к   преосвященному  митрополиту   Киевской   и
Владимирской  Руси...  Возлюбленный   брат  и  сослужитель  нашей  мерности,
благодать и мир"... - глаза досадливо пробегали вереницу хвалебных  речений,
добираясь  до сути. А! Вот оно! - "...Огорчает, что ты  заботишься не о всех
христианах... Но утвердился на  одном месте, все же прочие места оставил без
пастырского руководства,  без учения духовного  и надзора. Вот  что огорчило
нашу мерность и священный собор..."
     А о том, чем окончилась моя  пастырская  поездка в Киев, Филофей уже не
помнит?! И  собор ханжески закрывает глаза  на истинное течение дел! Да, вот
так! "...Король ляшский, Казимир, владеющий Малой Русью,  и другие князья...
избрали...  епископа Антония...  Если же не будет... вашего благословения на
этом  человеке, то не жалуйтесь, мы  вынуждены крестить русских  в латинскую
веру... Что оставалось нам делать?"
     И  Алексий,  уронив  грамоту  на  колени  и  смежив  утомленные  глаза,
представляет себе Филофея  - мятущегося, доброго, полного всяческих талантов
и великих замыслов и - такого беспомощного перед грубой силой принуждения!
     Что  ему  оставалось делать?!  Почему  римские первосвященники  дерзают
спорить с королями и поучать императоров? Что ему оставалось делать? Что?!
     Алексий поднял грамоту, дочел,  что новопоставленный митрополит получил
епископии Владимирскую (Владимира Волынского), Перемышльскую и Холмскую, что
даже Луцка ему не дали, ни другой какой епископии...
     Ну, а на другие потребует себе митрополита Ольгерд! - мысленно возразил
он Филофею.
     Филофей  Коккин писал, что  посылает  на Русь  близкого себе  человека,
Иоанна  Дакиана,  просил  поведать через  него  о  делах.  Все это  было уже
несущественно, как и разрешение не  приезжать  в  Константинополь (все равно
без личного присутствия отрешить его от сана по закону они не могут).
     Горечь!  Горечь  была  в воде и в воздухе. Горечь  измены  была  в этом
письме. И - какое еще зелие ядовитое поднесет ему Иоанн Дакиан?
     Алексий в этот день с трудом собрался к служению и, разоболакаясь после
обедни в соборе Богоявленского монастыря, едва не упал в обморок.
     И все-таки  на нем, на этом старце, оканчивающем восьмой  десяток  лет,
держалась доднесь судьба государства Московского!
     Благодаря   прещению   Алексиеву,   города   по-прежнему   не   спешили
передаваться Михайле Тверскому.  Земля ждала  исхода  новой ордынской тяжбы,
земля раскачивалась  медленно и,  приученная за десятилетия к власти Москвы,
возможно, и потому еще медлила задаться за Тверь.
     Михаил опоздал. Он опоздал на целую жизнь. Будь он не  внуком,  а сыном
своего великого деда, быть может, он и сумел бы поворотить историю!
     В сентябре пришло очередное послание Филофея, вызывающее Алексия на суд
с  Михаилом  Тверским.  В осторожных,  но  твердых выражениях Филофей Коккин
советовал Алексию до суда разрешить  тверичей от наложенной на них епитимии.
Разрешить  самому,  ибо:  "Я  нашел  неприличным,  чтобы  запрещенные  тобою
получили разрешение от меня".
     В той  же грамоте Филофей просил не  подвергать  осуждению архимандрита
Феодосия, приходившего ходатаем от  Михайлы Тверского  к  патриарху.  Теперь
Алексий не удивился бы,  даже узнавши, что Филофей позволил Ольгерду открыть
свою, литовскую, митрополию...
     Впрочем,  до  этих  событий,  до  невольного, по принуждению патриарха,
снятия с князя Михайлы отлучения, на Москву вернулось посольство из Орды.
     Загорелые, обветренные, помолодевшие бояре  и ратники  шумом и  гомоном
наполнили княжеский двор. Воротились победители.
     Дмитрий, радостный, гордый, сверкая взором, взбежал по ступеням терема,
принял  в объятия  округлившуюся  Евдокию. Узнав о  погромах Михайлы, рыкнул
бешено. На Бежецкий  Верх конная кованая рать  была послана  его, княжеским,
наказом  и  воротилась  со  славою: город  был взят,  а  тверского посадника
Микифора Лыча убили в бою.
     Михайло в  ответ,  послав  Дмитрия  Еремеича с  полками, взял  Кистьму,
пленив воевод Андрея, Давида и Бориса Шенуровых, которых привел в Тверь.
     Пока шли  безнадежные  пересылки,  кашинский  князь  Михаил  Васильевич
сложил  целование  к Михаилу  Тверскому  и  передался москвичам. Тут  пошли,
наконец, долгожданные дожди,  дороги, покрытые  пылью, разом  раскисли, став
непроходными, и война остановилась сама собой.
     Пошли  дожди,  за дождями снега. С горем,  кое-как, собрали урожай, то,
что не выгорело по низинам и речным поймам.
     Алексий  принял Дакиана, узнал  от него о  миссии Киприановой  в Литве,
решив,  впрочем, тут  не перечить  Филофею. И  где-то уже Филипьевым  постом
дошли  из Царьграда  новые  грамоты. Филофей Коккин  советовал и  Алексию  и
Михайле  примириться, не  прибегая к помощи патриаршего суда, "который может
оказаться тяжек для вас", - заключал свое послание Коккин.
     Алексий,  к счастью для  себя, не  знал,  что  то была  рука  Киприана,
который уже начинал втайне собирать свидетельства недовольных Алексием, дабы
ходатайствовать  в будущем о замене престарелого митрополита  другим,  более
покладистым и ловким, человеком,  под коим  он разумел самого себя, Киприана
Цамвлака,  и  что  суд  с  тверским князем мог  бы действительно  стараньями
Киприана оказаться тяжек именно для Алексия...
     Всего  этого  Алексий, к счастью,  не  знал, восприняв грамоту  Филофея
попросту как  дружеское  предостережение  не раздувать  огня, не ведая,  чем
окончит пожар, и порешил согласиться с Филофеем Коккиным.
     Снег таял  и  падал снова, близилось Рождество, а с ним возникала новая
грозная  опасность,  которую  бояре требовали разрешить загодя,  не  сожидая
тяжкого для Москвы исхода. Стало известно, что Михайло Тверской заключил ряд
с  Олегом  Иванычем Рязанским,  и все враги  Рязани и  ненавистники  Василья
Василича  и  Ивана Вельяминовых требовали расправы с Олегом  загодя, прежде,
чем он выступит на стороне Твери.

        Глава 42

     В  будущем было все: и сражения, и мирные договоры, и совместная борьба
с Литвой, но вот этого декабрьского 1371 года похода Олег  Дмитрию не прощал
никогда.
     Поход подготовил Андрей Иваныч Акинфов перед тем, как умереть.
     Умирал Андрей  трудно. Задыхаясь  от  удушья  и кашляя, он,  однако, не
покидал  Москвы,  ибо  только  тут  мог  собирать у  себя  бояр и  убеждать,
стращать,  уговаривать, все  об одном  и  том  же: что ежели  Михайло  вновь
приведет Ольгердовы  рати на Москву,  а Олег Рязанский ударит с тыла,  им  -
конец. И, кажется, уговорил. В конце концов уже и Лопасня стала не главною в
этой  игре  разбуженных страстей, подлинных  и  мнимых  страхов, вожделений,
полупредательств  и  извращений  истины, чем  позднее столь  часто  и  столь
печально славилась  Москва  в  которой  даже при  литье колокола  полагалось
пускать по городу какую-нибудь лживую пустую сплетню - "чтобы звончее был!"
     Мы не  знаем, принимал ли участие в  организации  этого похода Алексий,
по-видимому  нет.  Олег  никогда  не  обвинял  в  несчастиях  своих  старого
митрополита, а мирил  его с князем Дмитрием впоследствии ближайший к Алексию
человек  -  игумен  Сергий Радонежский. Скорее, видна тут рука  коломенского
окружения  Дмитрия,  того  же  Митяя  и других.  Так  или  иначе,  поход бы,
возможно, и не  состоялся,  не появись на  Москве  волынский князь и воевода
Боброк. Новонаходнику  требовалось  показать,  на  что он способен,  и когда
Дмитрию  Михалычу  было  предложено  возглавить  выступление   против  Олега
Рязанского, он только утвердительно склонил голову и тотчас принялся уряжать
полки.  На  Рязань  шла  не только кованая  конная  рать,  но  и коломенское
ополчение. Боброку придавался также московский полк "детей боярских".
     Наталья   Федорова  как  раз  привела   обоз  на  Москву  и  по  обычаю
остановилась с сыном в гостеприимном Вельяминовском тереме.
     Тут ругмя ругали воевод, отай говорилось  о том, что и  Олега, ни в чем
не повинного, не худо бы предупредить, но одновременно готовились к бою.
     Ваня, загоревшись воинским  пылом,  прибежал к матери: его могли  взять
вестоношей в московский полк.
     - Мамо! Мамо! - Ванюшка прыгал от нетерпения.  - Да батя в мои лета уже
воевал! - И, поглядев внимательно в глаза сына, Наталья, с падающим сердцем,
разрешила  ему идти в поход. Что подтолкнуло? Что заставило? Быть может, дух
Никиты  овеял   ее  незримыми  крылами,  повелев   отпустить   единственного
сына-отрока на  бранный труд? Быть может, и то прояснело в душе: нелепо сыну
героя видеть одно и то ж - обираемых  безоружных мужиков (в нынешний трудный
год  и  кормы собирались  с  насилием  великим),  пусть  узрит  перед  собою
вооруженного ворога.
     Последний раз промелькнул-покрасовался он перед нею,  румяный, веселый,
ловко  сидящий на коне,  опоясанный, скорее для красы, чем  для боя,  долгим
ясским ножом  в  ножнах, с легким, притороченным к седлу копьем.  И умчался,
ускакал, растаял в падающем пушистом  звездчатом снегу, неразличимый в валом
валящей, ощетиненной копьями московской рати.
     Наталья тяжело взошла по ступеням. Сунулась в горенку,  где еще прошлую
ночь спал он на полосатом ордынском тюфяке, с воробьиным запахом юных мягких
волос... Пасть бы и завыть в голос!
     Добро, Марья Михайловна созвала к себе пить малиновый горячий сбитень с
медовыми коржами. За столом,  крытом тканною на восемь подножек скатертью, в
покое и довольстве господских хором,  Наталья как-то стеснялась и сказывать,
что ныне творилось  по деревням, какой стон стоял, когда  начали собирать со
всех заемное серебро, дабы удоволить бесермен-должников, явившихся на Москву
вместе с Дмитрием. Стон стоял и по городам. Перекупленное у тверичей великое
княжение  дорого  далось черному  народу,  тяжким  бременем  легло  на  всех
москвитян.
     Наталья,  сказывая,  как снимали колты  с  жонок,  как девки  с  плачем
расставались  с  серебряными  перстнями  и  кольцами,  как  мужики,  свирепо
матерясь, вырывали  из земли  запрятанные  на самый черный день новгородские
гривны  и  московские  рубли,  диргемы, старинные  полустертые  корабленики,
вычеканенные  столетие назад  и неведомо  как и когда  попавшие в московскую
деревню  из далекого  заморья, как с  горем  отдавали  шкурки куниц, бобров,
белок, на которые ладили куплять столь надобную в хозяйстве соль, - сказывая
все это, держа на пальцах узорную тонкостенную ордынскую пиалу, Наталья даже
поперхнулась, закашлялась, скрывая тем невольные  слезы, и Марья  Михайловна
поняла,  опрятно утупила очи долу, про себя изумясь, что Наталья, так трудно
переживая все это, все ж таки не бросает взятый ею на себя мужеский труд...
     - Нам  тоже пришлось отокрыть-таки сундуки! - сурово примолвила она.  -
Хошь и  не  последнее отдали,  а все  одно:  в  едаком  хозяйстве  и расходы
немалые!
     Наталья торопливо кивнула,  дабы не обидеть  хозяйку. Пока  жила сама у
Вельяминовых  во  дому,  разве  когда умела сравнить  ту и  эту жизнь одну с
другою!
     - Не  крушись!  - высказала  Марья  Михайловна,  углядев,  что  гостья,
устремив взгляд в пространство, застыла с забытою пиалою в руке. - Воротится
твой! На первом бою редко кого убивают, примета такая! Мои вон, - воздохнула
она, - уж и ратны мужи, а все, как уходят на бой, в  Орду ли, сердце болит и
болит! Теперь вот:  разобьют Олега,  он  ли  наших  побьет - все  моему сыну
сором!  Ето  покойный Андрей такову  пакость содеял!  Можно ить  было  как и
добром... Не  со  всема же ратиться! Тута и народу не хватит! - Она  сердито
пристукнула чашкой, холопке показала глазами: еще налей!
     Поздно ночью,  уже засыпала Наталья, вдруг привиделся Ванюшка, румяный,
живой,  в  белом  серебре падающего снега, в заломленной шапке,  в узорчатых
рукавицах, -  как бы на отъезде, - и что-то говорил, кричал ей неразличимое.
"Неужели не увижу боле тебя?!" -  подумала, и  слезы полились неостановимые.
Утром все взголовье было мокрым от слез.
     Рать  ушла  по  коломенской дороге  и исчезла  в снегах. Ни  вести,  ни
навести.  Наталья ходила на владычный  двор, искала Станяту-Леонтия. Ее едва
допустили к нему.  Леонтий  провел  вдову  в свою келью,  кратко, но  твердо
осенив себя крестным знамением,  усадил  в высокое  резное  кресло с  прямою
спинкой  и плоскими  подлокотниками,  дал волю выплакаться. Станята  заметно
постарел, стали суше и  костистей черты лица, заметно одрябла кожа на руках,
в остальном же он достиг  того возраста, когда течение плотской жизни как бы
замедляется в человеке и годы, прибавляя возраста зрелости, почти  не меняют
оболочину внешнего естества. Он внимательно, не прерывая,  выслушал Наталью.
О ее страхах за сына сказал просто:
     -  Грядущего и судьбы своей невемы! Быть  может, в том сугубая благость
Господня,  иначе трудно  было  бы жить! Я во младости желал многого,  бродил
семо и овамо,  из веси в  весь...  Был в Царьграде не раз,  тонул на море, в
Киеве  вкупе  со  владыкою ждал смерти  в  яме...  А  теперь осталось  одно:
довершить  объединение  Руси и  опочить вкупе  с владыкой  Алексием! Господь
премудр! И только  он един ведает, для чего существуем мы, смертные, и в чем
наш  долг  и подвиг на этой  земле! Единое скажу: в  служении своем  надо не
окосневать, ежечасно прилагая  все силы к деянию. Возможно, сын твой и прав,
начавши так рано жизненную стезю! Не кайся, и верь! Вера помогает во всякой,
и даже конечной, трудноте!
     О  Никите  оба  молчали.  Только  уже  в  конце  беседы,  понимая,  что
непристойно  долго  обременять  монаха и владычного  писца мирскою  беседой,
Наталья, подымаясь и складывая ладони для благословления, выговорила:
     - Я ему надела Никитин крестик, тот самый, не грешно сие?
     Леонтий  чуть  улыбнулся  и покачал головой, успокаивая Наталью. О том,
трудно  ли  ей быть  волостелем заместо  Никиты, Леонтий  не спросил тоже, и
Наталья  в  душе  была за то благодарна ему.  Ибо иначе, не  сдержав сердца,
стала бы жалиться, и покаяла потом.
     Назавтра вечером Наталья повстречала в терему Кузьму,  казначея Тимофея
Василича  Вельяминова  -  окольничего.  Тимофей  ведал  снедным довольствием
ушедших  в  поход полков  и прислал  Кузьму  к  брату  о  совокупных  делах,
касающихся и тысяцкого.  (Требовались  мука и масло,  не хватало  возчиков и
подвод. Василий Василич лежал, и решали  дела Кузьма с Иваном Вельяминовым.)
Кузьма,  окончив  дело, зашел ко вдове  едва  ли случайно. Строго  вопросил,
задумался. Сказал отрывисто:
     - Не все одобряют  сей поход! Тщатся убрать и Олега, зане властителен и
в боях удачлив! Не ведают того,  что Рязань от Дикого поля обороняет Москву!
Мню -  лепше  учить русичей  взаимной  любови,  нежели  спорить о власти! От
одного  преподобного  Сергия  боле  корысти земле Володимирской,  нежели  от
десяти воевод!
     Не разобьют их... С Владимиром  Пронским сговорено, да и Боброк воевода
доброй.  А токмо не  по правде деют, не  по Христу!  Доколе князья грызутся,
дотоле  не  стоять  земле!  Сыну, воротит, накажи,  не  столь бы ревновал  о
подвигах, сколь о правде господней!
     Сердитый Кузьма  чем-то успокоил,  отодвинул ночные страхи Натальины. А
назавтра, четырнадцатого декабря, скорый гонец, сменив по пути трех лошадей,
донес  весть,  что был бой с Олегом на  Скорнищеве и что москвичи одолели, а
Олег бежал невестимо.
     На Москве ликовало все. Правду сказать, Олега опасались многие.
     Передавали - откуда  кто и вызнал, - что рязане  якобы  хвалились перед
боем, что, мол, идучи на москвичей, не надобно брать ни доспеха, ни щита, ни
копья,  ни иного оружия, не токмо ужища,  вязать полоненных, понеже москвичи
страшливы и непривычны к брани.
     Полки возвращались радостные, пронзительно  зычали  дудки, ревели рога,
тысячи слобожан и посадских оступили дорогу, встречая победителей.
     Наталья места себе не находила. Вот  уже воротился  и московский полк -
Ванюшки  все  не  было.  В  радостной суматохе  встречи узнать что-либо было
попросту невозможно. Полковой боярин ускакал, а кмети говорили наразно, даже
и то, что Ванюшка пропал без вести. И только один старый ратник успокоил ее:
     - Малой-то? Да жив, видали кажись!
     Только и всего, что  вызнала  для себя Наталья.  И ежели бы Ванюшка  не
явился еще день спустя на двух возах с обилием из  Острового, неведомо,  что
бы и содеяла над собою Наталья с отчаяния...

        Глава 43

     Московская  рать  с трудом перевозилась через  Оку.  Шел снег.  Пешнями
разбивали береговой  припай и  молодой,  еще  некрепкий лед.  Тяжелогруженые
дощаники  шли  один за  другим к тому  берегу, едва проглядывая  в метельной
круговерти.
     Иван,  оробев, поглядывал то на  воду,  то на своего боярина, который и
сам робел,  ища глазами  набольшего.  Наконец стали грузиться и  они.  Коней
заводили  по сходням, и  Иван едва не упал в  воду,  бережась, чтобы конь не
наступил ему кованым копытом на ногу. Старики поговаривали о том,  что ежели
Олег нагрянет на них  во время переправы, то быть  беде! На середине дощаник
завертело  было,  кони стали  биться, вставая на дыбы, и  Иван, повиснув  на
уздечке, едва успокоил  своего  жеребца,  который глядел  диким каким-то, не
своим взглядом, едва узнавая хозяина.
     Вымокший (сряда  тут же заледенела  на ветру, застыв коробом) Иван едва
сумел  вдеть  ногу  в стремя и вскарабкаться в седло.  И  только уже всев  и
поймав ногою второе стремя, замог оглянуть назад. Его окликнули:
     -  Эй,  паря!  - Иван поскакал на зов, ибо  хуже всего было  стоять  на
месте, дрожа от холода. Шестеро ратных отправлялись в сторожу.
     - Возьмешь малого! - напутствовал чернобородый боярин в ярко начищенном
колонтаре, - Ежели узришь рязанских ратных, пущай скачет сюды во весь опор!
     Умеряя невольную, от холода и ожидания встречи с  врагом, дрожь, Ванята
порысил следом за  комонными московитами. К несчастью, он забывал оглядывать
назад, и когда  уже  к ночи старшой, оборотив к  нему  мохнатый  лик,  велел
скакать  с  известием, что  путь  чист доселева, назвав  Ивану  деревню, где
сторожа надумала  стать на  ночлег  (ратные уже  спешивались), Иван,  пустив
оголодавшего  коня  вскок, как-то не подумал  выспросить  точнее, к  кому он
должен явиться с вестью, ежели не найдет давешнего боярина.
     Московские ратные  встретились ему уже в  полной  темноте, и  иззябший,
усталый,  голодный Иван  с тихим отчаянием трусил от костра к  костру,  пока
наконец  ему  встречу, к великому счастью  для отрока,  не попалась вереница
ратных в боярских  доспехах,  на  хороших рослых  конях  и  высокий  строгий
боярин,  по  всему - старшой  над прочими,  не принялся  расспрашивать юного
вестоношу. Услыша название деревни,  он  кивнул, запоминая, кивнул вторично,
когда  Иван назвал имя своего боярина,  и,  обозрев отрока, велел  одному из
комонных:
     - Возьми парня с собой да накорми, вишь - оголодал!
     Приказавший  был  сам  Боброк, и Ванюшка  вскоре  ел  кашу в очередь  с
ратными из походного котла, а затем, со слипающимися глазами, сидел у костра
в  полудреме,  слушая,  как его конь переступает  с ноги на ногу у  него  за
спиною, засунув морду в торбу, и хрупает овсом. Он так и заснул, полусидя на
попоне  у костра, привалясь  к  какому-то  ратнику  и  не выпуская  из  руки
конского повода...
     Утром все  было в  инее. Ванята едва разогнул  члены,  тело ломило, его
била  крупная дрожь.  Конь дремал,  понурясь. Ваня  погрыз сухомятью сухарь,
снял  торбу  с  морды  жеребца,  вложил  удила,  проверил  подпругу.  Кругом
шевелилась рать. У потухающих костров седлали, взнуздывали коней.  Пешцы уже
выходили в путь, неся на плечах, как весла, долгие копья.
     Давешний ратник, провожавший Ваняту к костру, подскакал, крикнув:
     -  Твой  полк во-о-он тамо! - И, указав  перстатою рукавицей в  сторону
дальней деревни,  ускакал прочь. Иван, кое-как вцарапавшись в  седло, погнал
коня рысью, потом наметом,  сообразивши  на  сей  раз, что полки не стоят на
месте и он рискует вновь не найти своих.
     Он уже проскакал  указанную деревню на  взмыленном коне, - полки шли  и
шли, и Ване приходилось то и дело переводить коня вскок, дабы обогнать ходко
движущиеся рати, - когда на очередном обгоне его окликнули:
     - Эй, паря! Отстал? Сюда вали!
     С  облегчением  узрел  Ванята знакомые лица  ратников и  своего боярина
Андрея,  в заиндевелой  бороде,  верхом,  отдававшего распоряжения. Иван был
тотчас  же  выруган  и определен  к  месту. Его, оказывается, уже  искали, и
боярин исходил гневом, вынужденный из-за какого-то боярчонка гонять ратников
по всему  стану.  Вторую  ночь  Иван  спал в  густо набитой избе,  на  полу,
забившись в  щель между двумя ражими ратниками, и блаженствовал, отогреваясь
в их тепле.
     О том, что у  Олега  не было надобного числа  воинов,  что  ему изменил
Владимир  Пронский и  что Дмитрий  Боброк, встретившийся  Ваняте позапрошлою
ночью, сумел выгодно  разоставить силы, послав  кованую рать  в  обход, дабы
ударить в решительный час боя  по рязанцам с тыла,  - обо  всем этом Ваня не
ведал,  как и большинство ратников. Он узрел ряды конного рязанского войска,
пешцев, ощетиненных копьями, и, поскакавши за своим старшим, вырвался далеко
вперед.
     Московиты, напоровшись на передовой рязанский полк, заворачивали коней.
Сверкало солнце, на снега было больно глядеть. И в этом сверкании движущиеся
ряды конницы казались не правдоподобными, игрушечными, что ли.
     Он подскакал  уже  близко-поблизку  к  вражеским рядам и слышал озорные
бранные   возгласы  рязанских  воев,  угрожавших  московитам  полоном.   Бой
начинался  с  обмена  оскорблениями.  В  какое-то мгновение Иван  не  поспел
справиться с  конем,  который  скакал прямо на рязанский полк. Там хохотали,
кто-то, щурясь от солнца,  уже сматывал аркан  на руку. Опомнившийся Ванята,
вздынув коня на дыбы, круто заворотил и вдруг узрел страшное: с той и другой
стороны, сминая снег, катились две встречные волны конницы. Крики слились  в
один сплошной грозный рев, от которого закладывало уши и просвет меж ратями,
в  который изо всех сил  с отчаянием гнал Ванята коня, сокращался на глазах,
угрожая захлопнуться перед ним, словно мышеловка. В воздухе свистели стрелы.
Кони,  конские морды были  уж  близ,  и с  отчаянием думал,  нет, чувствовал
Ванята, тщетно уходя от гибели, что  не ему с  его смешным ясским кинжалом и
легким копьецом было  бы находиться здесь и что все бывшее и  случившееся  с
ним  доселе  было  скорее игрою,  приступом  к нынешней,  главной,  воинской
трудноте.
     Нет, не  доскакать! И, на счастье свое, решивши драться и  тем спасшись
от гибели, Ваня  вновь  и круто поворотил  взоржавшего коня,  подняв его  на
дыбы, и вот  уже перед  ним, перед  самым его лицом замелькали  жаркие  рожи
рязанских воев,  распахнутые  в реве рты,  ножевые глаза и жутким  прочерком
смерти сверкающие  лезвия сабель. Его  едва не  сбили с ног.  Вырвав  копье,
Ванята глядел,  обеспамятев, как справа и слева  от  него  скачут московские
кони и ратники,  огибая  глупого мальчишку на запаленной лошади, вырывают из
ножен клинки.
     Что-то сыпалось, ревело, гремело и лязгало со всех сторон, дико  ржали,
прядая, кони,  а  Ванята,  ничего не видя, не понимая и выронив из рук  свое
бесполезное копьецо, только лишь судорожно дергал поводья, вздымая и вздымая
раз за разом коня на дыбы, почему и  оказался в конце концов в  задних рядах
рати...  Почему  и  спасся  от  гибели!  - как объяснили  ему потом  бывалые
ратники, ибо иначе он был бы ежели не  убит в первом суступе, то обязательно
затоптан  отступающими, когда московский полк под  натиском  рязанцев  начал
заворачивать и покатился было назад.
     Оглушенный, испуганный,  он  выбрался из  круговерти  скачущих россыпью
воев и, переведя коня в рысь, начал,  вертя головою, оглядываться,  не ведая
уже, к кому ему  надлежит пристать. Только позднее с удивлением обнаружил он
долгую ссадину  на  щеке, видимо от  прошедшей  над ухом стрелы, и порванное
копейными  остриями в  двух  местах  платье. К счастью,  оба  раза сталь  не
коснулась тела...
     Сзади и  сбоку  заходил в  тыл  рязанам новый  конный  полк.  Наученный
горьким опытом, Ванята сдержал коня и поскакал сбоку и следом идущей внапуск
рати. Он уже не мыслил ни обнажать свой нож, ни ратиться. Понял, что не ему,
мальчику, рубиться тут,  где убивают  друг друга озверелые  от  крови ратные
мужики.  И  как, и почему воинская удача поворотила к московитам,  Ванята не
понял  тоже. Скакали всугон  за кем-то, отступали, пятясь под остриями копий
пешего  рязанского  полка.  Крики перекатывались по  полю,  то вздымаясь, то
опадая, волнами, и Ванята уже  совсем  перестал  что бы то ни было понимать,
когда  какой-то боярин,  подъехав  и положив  ему  на плечо тяжелую  руку  в
железной рукавице, промолвил:
     - Гляди, видишь стяг?!
     Иван,  прищурясь,  увидел червленый  московский  стяг со Спасовым ликом
посреди поля и обрадованно закричал:
     - Вижу!
     - Там Боброк! - продолжал боярин с отдышкою (видимо, только что рубился
в сече). - Скачи туда, скажи ему, что я смогу продержаться не боле часу!  Не
боле часу, слышишь? Да и то, ежели всех ратных здесь положу!
     - Львом Иванычем меня зовут! - прокричал он вослед.
     Ванята кивнул - понял, мол! Уже не оборачиваясь и сильно пригнувшись  к
холке, погнал жеребца вскок. В  лицо летели  комья снега, пот заливал глаза,
конь храпел,  роняя  пену с удил. Кто-то скакал ему  впереймы,  раза два над
головою пропели стрелы. Спрямляя  путь,  Ванята, сам  не ведая  того,  несся
сквозь редко рассыпанный  по полю рязанский полк и  спасся  снова едва ли не
чудом: возможно, приняли за своего - по платью в  бою трудно отличить русича
от русича.
     Страшный  миг был,  когда  он, вырываясь  из  нестройной  толпы,  пошел
наметом по чистому полю, пересекая рубеж двух  ратей,  и ему вослед полетели
стрелы и одно копье, пущенное умелой рукою, оцарапало круп коня. Конь наддал
уже из последних сил, и  Ванята сквозь слезы  и пот, заливавший глаза, узрел
перед собою придвинувшийся близ червленый стяг, под которым, обозревая поле,
стоял на коне давнишний, встреченный им ночью боярин.
     -  Княже!.. Митрий  Михалыч... - Ванята  счастливо вспомнил, как  звали
Боброка. - Княже...  От  боярина Льва... Иваныча... боле  часу,  сказал,  не
продержаться ему, сказал, боле часу, и то всех перебьют!
     У него что-то рвалось в горле, все раскачивалось перед глазами,  в ушах
стоял звон. Высокий боярин кивнул, отмолвил, глядя вдаль, поверх голов:
     - Ведаю! Хорошо, коли час выстоит!
     Кто-то из ратных  принял  из  ослабевших  пальцев Ваняты  повод  коня и
потянул  его  за  собою.  Словно в  тумане мелькали лица, конские  морды; он
медленно опоминался, конь  шел  шагом, пробуя губами хватать  снег, и  тогда
ратник вздергивал повод, не давая запаленному коню дотронуться до земи.
     Завидя, что Ванята начинает приходить в себя,  ратник  отдал ему повод,
велев:
     - Выводи жеребца, тово! А пить пока не давай, пущай охолонет! Да впредь
дуром не скачи сквозь чужую рать, мы ить и сами тебя едва не порешили!
     Ваня  сунул  руку  за пазуху,  достал горбушку  аржаного хлеба,  крупно
откусил, остальное, поворотив поводьями морду жеребца  к себе  и потянувшись
всем телом, всунул в губы коню. Тот жевал, брякая удилами  и роняя крошки на
снег.  Знамя уходило  куда-то вперед, его  вели,  сменяясь, конные  ратники,
удерживая в руках древко с развеиваемым  ветром тяжелым шитым полотнищем,  и
Ванята, почуяв, что он опять один и заброшен, поскакал ему вслед.
     Вечером он  видел, как  гнали полоняников, а  наутро рать, не снимавшая
двое  суток   броней,   торжественно,   под  звон  колоколов,   вступала   в
Переяславль-Рязанский,   чтобы  посадить  на  Олегов  стол  пронского  князя
Владимира.  Этого  же  не ведал Ванята,  спавший  с  лица,  едва  живой,  но
счастливо вновь разыскавший своих ратников  и  своего боярина,  с которым  и
трапезовал  в  какой-то  долгой и низкой, крытой  соломою  хоромине.  Ел щи,
пироги, кашу и постепенно, неостановимо засыпал, так  что в конце концов его
вытащил под мышки из-за стола кто-то из ратных и бросил, как куль, в угол на
кошмы, где Ванята и проспал, даже не ворохнувшись, до следующего утра.
     Уже  на  самой переправе  через  Оку,  на возвращении,  Ванята  надумал
заехать в Островое, как-никак наследственную деревню свою! И, выпросившись у
боярина, поскакал туда. Пережитая жуть  и ужас ратной страды нынче  казались
ему поводом для гордости и величанья перед сверстниками и матерью, тем паче,
детская  усталь  держится до первого сна и первой трапезы. Он  громко вопил,
погоняя  скакуна,  пугал  сорок на  дороге,  дурачился  сам  с собою и  так,
разгоряченный, румяный, ясноглазый, свалился  на  шею островскому  старосте.
Тот  не  враз  признал молодца,  но, признав, повел  в  избу  кормить.  Иван
чванился,  хвастал,  и  староста, любуясь  юнцом, чуть насмешливо  покачивал
головою.
     - Матка-то што твоя? Здорова ли?
     - На Москве! Меня ждет!  - незаботно  отозвался Иван. Староста подумал,
прикинул. С  пустом парня отправлять не  годилось, а  кормы так и  так  были
вывезены не все,  так  что  выспавшийся  и отдохнувший Ванята  оказался, еще
через  день,  владельцем  двух  доверху  груженных  возов  и  хозяином  двух
возчиков,  таких же,  как  он, желторотых  подростков,  которые должны  были
довезти снедное  до Москвы и сдать госпоже, а потом пригнать назад  порожние
сани.
     Наталья за  эти  два дня  извелась вовсе, переслушав всех и передумавши
все на свете, и, узрев  наконец сына во главе груженых  возов, гордого  тем,
что он не просто воевал, но и как хозяин  привел снедный обоз, разрыдалась и
долго-долго  не могла  успокоиться, меж тем  как  смущенный  отрок бормотал,
обнимая ее за трясущиеся плечи:
     - Мамо, мамо! Я же не потому осталси, я же хотел, как лучше,  как лучше
содеять хотел!

        Глава 44

     +++
     Христос рождается,
     Славите!
     Христос с небесе,
     Срящите!
     Христос на земли,
     Возноситеся!
     Пойте Господеви вся земля
     И веселием воспойте, людие!++++

     Дети  пришли  со  звездой,  на  улице топчутся  в латаных зипунишках, в
липовых, березовых ли лапотках, постукивают намороженными ладошками, дуют на
пальцы. Рождество!
     Хоть и голод,  хоть и полна Москва убогих  и  сирых,  а в  деревнях уже
начинают  мереть с  голоду,  все  равно -  Рождество! Рождество Христово - и
боярыня на дворе раздает славщикам  печеные козюли, шаньги, аржаные пряники.
Дети с голодными глазами суют даренья в холщовые торбы: будет что дать малой
сестренке, будет чем угостить лежащую в жару мать.
     Христос рождается! Еще один, ничего не решивший год, год ужаса и войны,
пожаров, засухи  и погрома  городов  близит к  концу  (еще  не  окончен: год
мартовский!)  Нынче девки  ворожат о счастье,  смотрят  в  кольцо, заклинают
суженого.  Назавтра  по  городу  пойдут  в  личинах  и  харях  кудесы, будут
кружиться и хрюкать  и тоже собирать дареные пироги, а то и куски хлеба, где
и  сухарь подадут  -  боле  ничего у  самих  нет,  и  все-таки  - Рождество!
Празднуют  праздник,  как и лонись, как  и  два, и  три,  и  сто лет  назад.
Празднуют,  а  значит,  земля  не  изгибла,  не  утеряла  памяти  своей,  не
окончилась (ибо с  концом  древних празднеств,  с  концом  памяти,  предками
завещанной, кончается и земля, и язык, в ней сущий).
     Дуня  спускается  во  двор, колыхаясь,  словно  утка.  Она в  соболиной
невесомой  шубейке, круглая, точно кубышка, ей вот-вот родить. Сенные  девки
держат блюда  и решета  с  гостинцами.  Великая  княгиня оделяет  заедками и
пряниками  славщиков. На  нее  смотрят  во все глаза,  теснятся  -  получить
княжеское угощение! Не была  бы на сносях, назавтра сама  пошла бы по дворам
ряженою кудесить. На Святках - все можно!
     Не так давно как-то тихо и незаметно угас ее первенец, Данилушка.
     Дуня рыдала в голос, но и на диво быстро отошла. Муж был рядом, жаркий,
заботливый, и внутри себя так ясно уже  ощущала она  дыхание  новой жизни! И
теперь  беспричинное  счастье  переполняет  молодую великую княгиню  - скоро
родить! (и по  бабьим приметам - сына,  Василия, как  они уже договорились с
Митей).  Батюшка приезжал Филипьевым  постом  из  Нижнего, сказывал о своем,
привез подарки. А теперь ее Митя Олега Рязанского разбил и согнал  со стола!
Все будет хорошо!
     Она раздает белыми, в  перевязочках, пальцами гостинцы детям и радуется
морозу, солнцу,  тающим на щеках снежинкам. И тот, внутри, сладко шевелится,
просится  уже! Дуня устает, кивнув  славщикам и  рассмеявшись невесть  чему,
уходит, поддерживаемая под  руку  служанками, медленно восходит по ступеням.
На  сенях,  неверно наступив,  она охает,  в  черевах отдается острою болью.
Холопки в  растерянности. Дмитрий сбегает  по ступеням как есть, без ферязи,
без шапки, в одной рубахе, расстегнутой на вороту, подхватывает ее на  руки,
несет бережно - и так сладко чуять его молодую силу, и так покойно у него на
руках!
     - Говорил я тебе! - гневает Дмитрий,  сидя у постели, на которую уложил
жену. - Без тебя бы гостинцы не роздали!
     Она  протягивает,  улыбаясь, к нему руки,  привлекает к  себе  лохматую
дорогую голову, берет его руку и тихонько кладет себе на живот:
     - Слышишь?
     Родила Евдокия сына Василия, будущего  наследника престола,  тридцатого
декабря, на память апостола Тимона, и великий князь Дмитрий на радостях поил
и  кормил в Кремнике полгорода. А  там подоспело и Крещение с  торжественным
водосвятием и крестным ходом  к  йордану на  Москве-реке;  а там  и  свадьба
Владимира Андреича, коему привезли  невесту  литовские послы. И  снова рекою
разливанною лилось пиво и стоялые меды, и князь Владимир сам, щеголем стоя в
рост в изузоренных легких санках, нарушая чин и ряд, прокатил  свою  невесту
по  льду Москвы-реки.  А она взглядывала  из-под  ресниц лукаво  и  зазывно,
ничуть не испуганная бешеным ходом коней. Жених с невестою разом понравились
друг  другу, и  эта  вторая свадьба в великокняжеской семье обещала  быть не
менее удачной, чем первая, самого князя Дмитрия с суздальскою княжной.
     ...Как  бы хотелось, забыв обо всем ином, погрузиться  целиком  в  этот
сверкающий  праздник! В  роскошные наряды знати,  в  золото  облачений клира
церковного,  в  масляничные  катанья,  бег  разубранных лентами  и бубенцами
коней... А кулачные бои на Москве! А торг прямо на льду, под самым Кремником
- ободранные  мороженые  туши стоят  на  четырех  ногах, вороха битой птицы,
гуси,  тетерева, зайцы,  связки сушеной  рыбы  и бочки  солений  -  рыжиков,
капусты, сельдей. А узорные платы и жемчужные рогатые кокошники горожанок! А
крашеные ярко-рыжие,  черевчатые, зеленые, голубые,  желтые полушубки и шубы
из узорных, шитых шелками и цветною шерстью овчин! А пронзительные расписные
свистульки! А горы  глиняной  посуды!  А  бухарские  ковры, расстеленные  на
снегу!  А  восточные купцы  со своим товаром -  имбирем  и изюмом,  грецкими
орехами и нугой! А  конский торг! А качели! А какие долгие и красивые  песни
поют, раскачиваясь на доске, девушки! А как вызванивают московские колокола!
А разносчицы  студня!  А пирожницы!  А  княжеская  стража  в  начищенном  до
серебряного блеска оружии! А бойкие рожи молодцов, а маковым цветом пылающие
щеки красавиц, а шутки, а смех! А скоморошьи игрища на льду Москвы-реки!
     Иван  Вельяминов,  замешавшись  в  толпу  охочих  молодцов,  уже трижды
сходился  грудь  с  грудью  с посадскими, и уже троих бросил на  снег,  пока
какой-то кузнец не принял его в медвежьи объятия и в свою очередь не швырнул
под необидный хохот в сугроб. Боярин  сам хохотал, отряхиваясь, выбирая снег
из волос. Ему подали слетевшую с него бобровую шапку, хлопали по плечам.
     - Не горюй, тысяцкой! Коли  такие молодцы есь, ничо  еще не потеряно на
Москве!
     Молодой Морхинин  настиг Ивана Вельяминова  в толпе, по праву праздника
приятельски толканул в бок.
     - Ну,  побили твово  Олега! Гля-ко, и стол  отобрали у ево! Теперя  што
речешь, тясяцкой?
     -  Реку?! -  Иван нахмурил  чело,  отбрасывая нахальную руку  хмельного
боярчонка, процедил сквозь зубы:
     -  Олег себе  стол  воротит! А  вот друга  себе мы  теперь  не  воротим
никогда!
     Отстал боярчонок, а Ивану - словно повеяло холодом. Вот так, не ведают,
что  творят,  не желая загадывать  ни