угачей, и, обнаружив россиян, тотчас бросили поиски и скрылись. А ночью с панцирями из твердых дощечек, скрепленных китовыми сухожилиями, вооруженные длинными копьями, стрелами и двухконечными кинжалами, они незаметно пробрались через прибрежные кусты и яростно набросились на стан растерявшихся, еще сонных людей. Дикий и протяжный их вой, лица, прикрытые свирепыми масками, изображающими медведей, тюленей и невиданных зверей, пугали, а притянутые ремнями к голове тяжелые островерхие деревянные шапки увеличивали рост. Рать великанов наводила ужас. Стремительная лавина готова была поглотить горсточку едва оправившихся от неожиданности русских. Пули не пробивали ни шапок, ни панцирей колошей, пришлось идти врукопашную и стрелять в упор. Стоны раненых и умирающих лишили колошей мужества, и они побежали, оставив на месте двенадцать трупов и унося с собой к морю тяжелораненых. "Меня бог сохранил, - писал Баранов, - хотя рубаха была проколота копьем и стрелы вкруг падали, ибо во сне я выскоча, не имел времени одеться, покуда отбили". Положение победителей, однако, было незавидно. Потери двух русских и десяти наемных туземцев уменьшили отряд до пятнадцати человек. Из семерых аманатов четверо, пользуясь замешательством, бежали и попали в плен к колошам. Слухи о тяжких поражениях многочисленных, сильных и дерзких колошей и о непобедимости русских, которым помогали ранее покоренные ими кадьяковцы, кенайцы и даже неукротимые медновцы, быстро распространились по всему американскому побережью. Когда же гордые колоши примирились со своей участью побежденных и не без выгоды повели со своими победителями оживленную меновую торговлю, в более мирных племенах, какими были ситхинцы, родилась зависть. Им ничего не оставалось, как тоже принять условия белых. С острова Кадьяк шли еще более удивительные слухи, будто кадьяковцы, да и другие признали вместо своих каких-то иных высоких духов-покровителей, беспрекословно подчинились привезенным россиянами шаманам и получают подарки за купанье в большом доме в кадке, в простой речной воде, а иногда в соленой - на морском берегу. Правда, рассказывали и о кое-каких неприятностях: белые шаманы будто бы отбирали у островитян жен и оставляли только по одной, да еще по своему, шаманскому выбору, пусть даже это была не жена, а дочь. Трудно было понять, зачем это понадобилось новым шаманам. По крайней мере самый влиятельный предводитель ситхинских племен, Скаутлелт, объяснить этого не сумел, хотя Скаутлелту неоднократно удавалось беседовать об этом с белыми людьми, приходившими с юга. Все это было непонятно и любопытно, но вместе с тем и тревожно. Через несколько лет опасность уже придвинулась почти вплотную к Ситхе. К соседу ее, Якутату, находящемуся в нескольких десятках верст, приплыл корабль с россиянами. Прибывшие мирно договорились с колошами и, получив от них одиннадцать аманатов, построили деревянную крепость. Вооружив ее пушками и оставив пятьдесят своих воинов, ушли обратно. Прошло еще два года и, богато награжденный и обласканный главный ситхинский тойон, Скаутлелт, добровольно уступил россиянам место для постройки крепости. Россияне обещали ему за это не только снабжать ситхинцев нужными им предметами, но и охранять от набегов соседей. Скаутлелт уступил место для крепости добровольно, однако лишь после того, как в Ситху прибыла под предводительством россиян внушительная флотилия из пятисот байдарок и трех морских судов. Несмотря на январские стужи и насквозь пронизывающие ветры, русские и приехавшие с ними алеуты раскинули рваные палатки и приступили к сооружению большой деревянной бараборы, в которую сгрузили с судов вещи и съестные припасы, а затем соорудили крохотную избенку, в которую переехал сам главный правитель российских колоний. Вскоре, однако, отравившись морскими ракушками и потеряв от отравления около полутораста человек, почти вся эта партия русских, не поддаваясь никаким уговорам, уплыла на Кадьяк. Осталось человек тридцать. Ни вьюги, ни цинга не помешали этой ничтожной горстке людей к марту месяцу построить двухэтажную, с двумя сторожевыми будками по углам, казарму и погреб для хранения припасов. Селение окружили тяжелым палисадом. С большим любопытством смотрели на все это капитаны и матросы заплывших сюда из Бостона и других мест торгово-промысловых кораблей. Иноземцы покачивали головами и вслух удивлялись, как можно жить при таком плохом питании и даже недостатке в пресной воде. Приезжие американцы и англичане конкурировали друг с другом и платили за бобра неслыханные цены: восемь аршин шленского сукна, или три сюртука, либо три байковых капота, да еще прибавляли то жестяное ведро, то зеркало, ножницы и по горсти, а то и по две бисеру. Или же за бобра давали ружье и картуза по три-четыре пороха, дроби. Англичане жаловались на конкуренцию американцев, американцы - на англичан, но это не помешало им увезти тысячи шкурок. Ружья, пистолеты и мушкеты передавались колошам открыто. А тайно, кроме того, сбывались и пушки среднего и большого калибра. Все это сильно волновало Баранова. Он еще раньше писал в Иркутск: "Ружей стрелебных было послано до 40. Сказано "тобольские винтовки", но не выбирается ни одной годной. От одного выстрела делаются раковины и железо крошится..." "Калчут и пансырей сколько можно, не оставьте, - просил он в другом письме, - и ружья со штыками весьма нужно в опасных случаях. Сколько-нибудь гранат и побольше пушек, две из старых совсем негодны - не высверлены, а одну разорвало на пробе". Над Скаутлелтом и ситхинцами стали открыто насмехаться не только ближние, но и отдаленные племена колошей и даже взрослые его сыновья. Не прошло и года, как насмешки сменились прямым издевательством, направленным уже не только против ситхинцев, но и против их покровителей, поселившихся в крепости и около нее, русских и алеутов. Дело дошло до того, что приезжие из дальних селений ситхинцы избили и прогнали толмача, посланного самим Барановым приглашать тойонов на праздник открытия крепости имени архангела Михаила. Пришлось пригрозить силой и даже открыть холостую пальбу из пушки, а потом, примирившись, всю зиму задабривать ситхинцев вечеринками, обильными закусками и подарками. Ни для кого не было секретом, что сплошь да рядом некоторые из гостей прятали под одеждой кинжалы. Брожением среди колошей и чугачей воспользовался не желавший подчиняться распоряжениям Баранова штурман российского флота Талин, находившийся на службе компании. Он не раз давал понять знакомым тойонам и в Ситхе и даже на Кадьяке, что вооруженный мятеж может иметь успех, если только будет уничтожен Баранов. Недоразумения с туземцами, доходившие до вооруженных стычек, вспыхивали то на Ситхе, то на Кадьяке, то в селениях Кенайской и Чугацкой губы. Из Константиновской крепости бежали содержавшиеся там, выданные в свое время сородичами, руководители одного из мятежей. Кто-то помог им пробраться на материк, к Медной реке. Затем появились они в окрестностях Чугацкой губы и стали вербовать чугачей для восстания против русских. Подозрительно шнырял около Ситхи капитан бостонского корабля Барбер. Тайно, по ночам он принимал у себя трех американских матросов, спущенных с корабля несколько лет тому назад и поселившихся у колошей. 3. ТАЙНЫЙ СОВЕТ Высока гора Эчком. Точно серебряным шарфом окутала она белыми пушистыми облаками, ослепительно сияющими на солнце, свои сильные плечи и гордо поднятую шею и, нахлобучив до самых глаз шапку, окаймленную и зимой и летом горностаевой оторочкой, задумчиво глядит в бескрайные просторы. В плохую погоду ей видны только клубящиеся облака, покрывающие холодной и скользкой изморозью зябнущую грудь, но зато в хорошую до мельчайших подробностей у ног ее видно синее море и бесчисленные острова и проливы, чуть не до самых берегов американского материка. В конце февраля выдался такой редкий безоблачный день, что с краев кратера, некогда дышавшего огнем и клокотавшего лавой, а теперь доверху засыпанного вечным снегом, ясно виден был весь остров Круза, ситхинские поселения и даже далекие проливы Стефена и принца Фредерика. Необычно было видеть в эту пору года куда-то направлявшиеся то одинокие, то сгрудившиеся в небольшие группы байдарки. Плыли на них не простые люди, а тойоны, каждый со своим гребцом. А кроме байдар, иногда вместе с ними в общих группах шли выдолбленные веретенообразные баты многочисленных ситхинских и якутатских селений. Еще совсем недавно окончилась ловля сельди и сбор сельдяной икры. Скрытых в байдарах запасов икры и копченой сельди могло хватить по крайней мере на месяц. Запасать рыбу впрок другим способом, кроме копчения, туземцы не умели: она скоро покрывалась плесенью и становилась горькой. В лодках было также спрятано оружие и на случай дурной погоды непромокаемые камлейки, сшитые жилами из кишок сивучей. До рыбного лова, когда красная рыба стоит плотной стеной от самого дна до поверхности воды, оставалось больше месяца. Медведи еще не спешили к своим заповедным местечкам, где скапливается горбуша и чавыча. У плывших на лодках людей, впрочем, не было с собою никаких рыболовных снастей. Не ко времени были и бобровые копья и нерпичьи дубины. И тем не менее было совершенно ясно, что ловцы спешили к одной, всем им известной цели, заставлявшей крепко объединиться и забыть о непримиримой племенной вражде. Гребли молча, сосредоточенно, без обычных шуток и без горластых песен. Даже молодежь не устраивала соревнований в гребле. Плыли давно. На ночь вытаскивали лодки, опрокидывали на ребро и, подпирая их короткими веслами, устраивали навесы. Редко разводили костры и угрюмо, в одиночку питались сельдяной икрой, копчеными селедками, протухшей китовиной и китовым жиром. Что-то таинственное и непонятное происходило на море и на земле. Тихонько, крадучись подползали к самому берегу одинокие люди и целыми днями, не сходя с места, всматривались в морскую даль, а заметив вдали одну или несколько лодок, стремительно бежали к своим селениям, прямо к тойонам. Хорошо подготовленные к далекому морскому походу тойоны в сопровождении одного или двух человек, также крадучись, выходили к берегу, садились в спрятанные в зарослях мелких заливчиков лодки и присоединялись к проплывающим группам. Тойон селения Ченю с острова Тытым, Лак Шенуга, прихватил с собой пятидесятилетнего брата, пользующегося большой известностью, Нектулк-Атама. Прошли остров Ачаку, остров Кояк, где присоединились несколько начальников племени материковой земли. Самостоятельно, не желая ни с кем иметь общения в пути, вышел на трех байдарках с сыновьями Нек-Хут и Хинг, чванный и заносчивый колошский тойон Илхак. Гребцами у него сидели юноши-переводчики: один кенаец, знавший чугацкий и колошский языки, другой чичханец с реки Чичхан, соседнего с Илхаком племени, говоривший по-чичхански и по-колошски. На этот раз Илхак был особенно неприступен. И неудивительно, ведь он одновременно представлял не только свое племя, но и племя постоянных своих соседей и врагов, чичханцев - такое полномочие было неслыханной честью. Должно быть, именно это заставило тойона и его сыновей принять особенно важный, воинственный вид. Длинные волосы тойона, перевязанные крепкой белой водорослью, свисали тяжелым пучком вниз. Они были посыпаны птичьим пухом. В проткнутых ушах болтались увесистые раковины. Лицо покрыто резкими синими, зелеными и красно-коричневыми полосами, голова и шея перевязаны сеткой, сделанной из тонких, как нитки, кореньев, унизанных орлиными перьями. На одно плечо была накинута громадная шкура шерстью вверх. С боков, от пояса до колен, свисали короткие острые копья. Под меховым плащом, за спиной, болтались прикрепленные к шейному ожерелью из птичьих клювов нити, увешанные такими же клювами и свиными клыками. На головах у сыновей торчали высокие, выменянные у европейцев тяжелые шапки, напоминавшие гренадерские. В руках сыновья держали по острому топору, голени их ног прикрывали негнущиеся длинные, от колена до щиколотки, кожаные поножи, как у греческих гоплитов. Молчаливых юных воинов вышла провожать мать их и красавица сестра. Девушка была смугла, стройна и не раскрашена. Прическа состояла из связанных пучком черных волос, как у греческой Афродиты. Но у этой чугачской Афродиты нижняя губа была во всю ширину рта прорезана, а в прорезь вставлена деревянная, похожая на ложку, но плоская овальная дощечка вершка в полтора в поперечнике. Таков был священный обычай, свидетельствовавший о девичьей зрелости, и чем больше оттопыривалась губа, тем большим почетом и уважением пользовалась ее обладательница. Тем, конечно, труднее было ей изучить искусство принимать пищу, особенно жидкую, не задевая вставленного в нижнюю губу украшения. Выпадение его являлось большим позором. В проколотых в шести местах ушах болтались большие раковины и ушко оловянной кастрюли. Подбородок был вышит до губы разноцветными тонкими нитками. И мать и веселая хохотушка дочь на этот раз молчали. С наступлением ночи вся округа вблизи Ситхи неслышно заволновалась - ее заполнили массы незаметно прибывших людей. Набежавший с моря туман пополз по низинам, цепляясь за траву и кусты, и понемногу затянул густой молочной пеленой весь остров. В полной темноте и непроницаемом тумане прибывшие без шума подымались от берега в глубь острова. Мокрые ветки молодой лесной поросли и высокие колючие кусты больно и упорно хлестали по лицу, но это не вызывало ни одного слова брани. Люди шли молча и совершенно неожиданно, даже для проводников группы прибывших, оказывались у самого частокола, окружавшего ситхинское селение. Оно было расположено в полутора верстах от российской Ситхинской крепости и представляло собой большой, окруженный высоким частоколом прямоугольник. Внутри его помещались десятки обширных сараев - барабор. Колья частокола мачтовых бревен были плотно прилажены друг к другу и заострены сверху. Неглубоко врытые в землю, они держались устойчиво, так как с обеих сторон их зажимали толстые, положенные одно на другое в несколько рядов длинные бревна. Этот цоколь в рост человека был весьма прочен благодаря поперечным обвязкам. Для придания всему этому сооружению еще большей прочности частокол снаружи и изнутри подпирали более легкие подпорки. В изгороди был пробит ряд амбразур - небольших отверстий, предназначенных для стрельбы. Прибывшие гости замедляли шаги, стараясь явиться в селение порознь, так как каждый из них рассчитывал на особо почетную встречу. Они удивлялись прочности и грозному виду стены, но никаких вопросов не задавали. Идти вдоль стены пришлось долго, так как ворота были только одни. Впрочем, прорубленный в цоколе узенький, ничем не закрытый проход никак нельзя было назвать воротами: прорубленный вкось, этот проход не был заметен даже вблизи. У этих крепостных ворот приезжих встречали приветственными восклицаниями новые проводники из числа ситхинской молодежи; они провожали гостей в отведенные им огромные бараборы. Была приготовлена и баня, но без воды, так как предназначалась она только для потения. У барабор гостей встречали раскрашенные и вооруженные до зубов важные ситхинские тойоны. Гости и хозяева приветствовали друг друга потрясанием оружия и воинственным, несколько приглушенным кличем, после чего немедленно сдавали оружие своим оруженосцам. Обезоруженные гости на четвереньках вползали в тесное входное отверстие бараборы, хозяева же оставались снаружи и тотчас же снова вооружались для встречи нового гостя. Земляной пол в бараборах был густо устлан свежими еловыми ветвями. Темная, сырая, прокопченная дымом барабора скудно освещалась множеством чадуков - каменных мисок, наполненных китовым жиром с фитилями из сухого ситовника. Не успели гости усесться на земляном возвышении, как, позвякивая костяными и железными побрякушками, быстро ударяя рукой в бубен, в уродливой маске и деревянной с колокольчиками шляпе вбежал ситхинский шаман и прорицатель будущего. Перед прорицаниями, ввиду их особой важности, шаман строго постился не восемь дней, как перед обыкновенными охотничьими собраниями, а целый лунный месяц. Он ел понемногу, только один раз в сутки, выпивал перед едой большое количество морской воды, дабы прежняя пища никак не могла смешаться со вновь поступающей в желудок. Свежая рыба, морская капуста, ракушки и многое другое на это время вовсе были исключены. Шаман жил в уединении, и ни жена, ни дети не смели приходить к нему и даже видеть его издали. Подбежав к разведенному посредине бараборы костру, шаман медленно обошел вокруг него на небольшом расстоянии от сидящих, чтобы дать возможность дотронуться до него рукой - это прикосновение обеспечивало ему силу действия прорицания. Ситхинский шаман происходил из ученого рода и пользовался особым уважением, но гости смотрели на кривляния чужого шамана равнодушно. Не проявили они никакого оживления и тогда, когда он грохнулся в судорогах на землю и когда с уголков рта потекла белая струйка пенящейся слюны. Все продолжали сидеть и молча смотрели на постепенно утихающие судороги лежавшего на земле тела. Шаман, казалось, умер. Прошло немало времени в тоскливом ожидании, и вдруг раздались невнятные слова: лежавший начал прорицать. Гости внезапно всполошились и потребовали своих переводчиков, не удовлетворяясь любезными переводами соседей-ситхинцев. Первые невнятно произнесенные слова были, однако, гостями упущены. - Со мной... при восходе и закате солнца говорил... сам могучий черный... грозный... неумолимый Ворон, - прерывисто дыша, прошептал шаман и опять затих. - Он сказал: я затопил ваши зеленые острова, где вы жили и ловили бобров с давних пор, и подымал из глубины моря вместо них голые... неприступные... Я изринул огонь из скал и потрясал земли. Я далеко прогнал от вас бобров и котов... Вы молчали, а белые проходили все дальше и дальше. Они несли с собой страшные болезни... - Вы прокляты могучим Вороном, - неожиданно громко воскликнул шаман, - все до единого прокляты, потому что вы трусы и рабы! Толпа заволновалась и насмешливо обернулась в сторону поникших головами ситхинцев. - Все! - взвизгнул не своим голосом шаман. - И ситхинцы, и якутатцы, и угалахмюты, все колоши, и чугачи, и медновцы, и кенайцы, и кадьяковцы!.. Присутствующие негодующе замахали руками и закричали: - Пусть он замолчит, или мы навсегда заткнем ему глотку! В дальнем углу бараборы завозились в схватке несколько человек. Кто-то крикнул по-ситхински бранное слово, и тотчас же раздался такой же ответ. Это были сыновья Скаутлелта и Илхака. Их крепко держали десятки рук. Сын Илхака Хинк старался незаметно освободиться от выхваченного им из-под платья ножа, как вдруг звонкая увесистая затрещина отца повалила его без чувств на землю. Неподвижное тело потащили вон из бараборы. Скаутлелт в то же время провожал своего сына до самого выхода пинками в зад. К обоим приставили караульных. Так благодаря вмешательству отцов прекращена была начавшаяся свалка. Прорицания продолжались. - Я послал вам на охоте белых лисиц в знак подстерегающего вас несчастья, а вы не обратили на это внимания, убили лисиц и продали руссам. Я послал на вас смерть от страшной болезни, изуродовавшей вас и лица ваших жен и детей, но и это вас не расшевелило. Я решил вам помочь: я пропитал морские ракушки неотвратимым ядом и погубил полчища ваших врагов, отобравших у вас места бобровых охот, но вы не захотели пользоваться моей помощью и согласились дать аманатов и платить ясак, как последние покоренные рабы. Ну что же, якутатцы, платите! - крикнул шаман насмешливо. - Платите за ушедших от вас и истребленных бобров! И вы, ситхинцы, платите!.. Усердно платите за то, что вскоре ваши коты и бобры будут уничтожены пришельцами, если вы не захотите истребить самих пришельцев... А как дальше будут жить и охотиться ваши племена, уважаемые ближние и дальние тойоны? Многие из вас признали, что Ворон руссов сильнее нашего Ворона, а их шаманы отбирают у вас жен, оставляя только по одной. Идите же скорей, идите к шаманам руссов и сами поскорее добровольно отдайте остальных своих жен, да еще и дочерей в придачу, а я вам больше не шаман! С этими словами, выхватив из-под полы платья тяжелый медный заплесневелый нагрудный крест, ситхинский шаман бросил его себе под ноги, растоптал и, пошатываясь и широко размахивая руками, вышел... - Он правильно говорил, правильно! - раздались голоса со всех сторон. Тогда на средину вышел, волнуясь, Скаутлелт. Он сказал: - Руссов много, а нас мало, у них есть порох, ружья и пушки. Они привели с собой воинов с островов заката солнца. Мы вырежем здесь руссов, а другие придут на кораблях, сожгут наши селения и выгонят нас совсем. Куда денемся? - Трус! - раздалось в толпе. - Это он продал нас, проклятая лисица! Вон, долой!.. Скаутлелт умолк. С ним рядом встал Котлеан - восходящее светило среди сйтхинских тойонов. Он плюнул в сторону Скаутлелта и, скосив глаза на его заметное брюшко, процедил сквозь зубы: "Беременная баба..." И затем громко сказал: - Руссов на всех островах много, а на каждом одном - мало. Островитяне с запада не воины, а рыболовы и трусы. Руссы ночью спят крепко. Вырезать их всех до одного можно, но нужна помощь, и чем скорее, тем лучше. У нас есть уже друзья - три морских воина, убежавшие к нам с кораблей. Они с нами, они за нас. Руссы слабы, они пьют много водки... Толпа одобрительно захохотала. Некоторые вкусно зачмокали. Выступил Илхак. Он подтвердил, что русские не слушаются своего главного тойона Баранова и что есть у Баранова воин-мореход Талин, который их поддержит. Только надо выступить против руссов одновременно на всех островах. После Илхака заговорил угрюмый и непомерно высокий тойон островов архипелага принца Валлийского, известный своей свирепостью Канягит, находившийся в постоянных сношениях с белыми людьми, прибывающими вдоль берегов Америки с юга. Он заявил, что тойоны некоторых ближайших к Ситхе и Якутату островов Стахина, Куева и Кекава уже договорились об одновременном внезапном нападении на русских и требуют того же от ситхинцев. При этом он обещал доставить, сколько нужно, пороху и даже пушек, картечи и ядер. - Руссов, которые здесь, надо истребить до одного, и тогда будет спокойно, так как по ту сторону моря их уже больше нет. Это рассказал мне один бежавший с корабля белых моряк, - сказал он и, смеясь, открывая длинные хищные зубы, добавил: - После этого я воткнул ему нож в глотку и сказал: и тебя больше не будет... Предложение шумно приветствовали и решили поднять мятеж ровно через два лунных месяца. Мальчики подали обильное угощение, состоявшее из копченой и испеченной на палочках рыбы и птицы, морских ракушек, лайденной капусты и сушеных и квашеных ягод: шикши, морошки, голубики, брусники. К ужину приведены были наказанные юноши. Их заставили помириться. Оказалось, что драка началась из-за утверждения Хинка, что самым благородным является его род - "вороний", в то время как ситхинские племена - "волчьи" и Скаутлелт происходил из волчьего племени кухонтанов, племени хотя и многочисленного, но не храброго. Мрачный Скаутлелт-отец еще более помрачнел при рассказе и с трудом сдерживал свое негодование, когда Илхак потрепал своего сына по плечу и, обращаясь к окружающим, самодовольно сказал: - Из него будет толк! Повернувшись к Скаутлелту, он добавил: - Не сердись, твой мальчик тоже не даст себя в обиду! На рассвете решили сделать разведку крепости. В ней приняли участие и три бостонских моряка. Ползли на животе у самой стены больше версты по мокрому и холодному кустарнику и убедились, что гарнизон спит беспробудным сном. Спали и часовые. Никто не проснулся даже тогда, когда молодой Скаутлелт, умышленно оставленный в одиночестве, истошно кричал часовым, что он плутал всю ночь и просит пустить его в крепость отдохнуть. Все пришли к заключению, что крепость взять можно. Не раздеваясь, как были, тойоны в насквозь промокшей одежде повалились на пол бараборы и крепко заснули. Суровое воспитание туземцев - с самого детства привычка купаться в ледяной воде, длительные принудительные голодовки, пренебрежение к причиняемой боли, жестокие самоистязания - все это приводило к тому, что они могли без вредных для себя последствий спать на голой сырой земле, круглый год ходить босиком, еле прикрывая плечи жесткой, плохо выделанной шкурой, и стойко переносить любую боль. Наступил вечер, и так же бесшумно и незаметно гости разъехались. Молодой Скаутлелт провожал Хинка в обнимку до самой лодки, подарив ему свое любимое копье. Хинк не остался в долгу и оставил Скаутлелту свой нож английского изделия. До Баранова, основавшегося на Кадьяке, доходили глухие слухи о том, что высочайше утвержденная в 1798 году Российско-Американская компания, находящаяся под покровительством государя, решила послать для защиты своих владений несколько кораблей в Америку. Когда они выйдут? Скоро ли прибудут сюда?.. 4. В ПУТИ В кают-компании "Надежды" собрались все "свои". Толстой, как бывший морской кадет, посторонним не считался. Можно было говорить откровенно. На столе появилось вино. Ратманов предложил пригласить Крузенштерна и сам вышел на его поиски. Крузенштерн стоял на шканцах перед лонгшезом, на котором в небрежной, ленивой позе полулежал, мечтательно глядя на море, Резанов. Ратманов застал их в тот момент, когда посол, растягивая слова, спросил: - Иван Федорович, до меня дошел слух, что мы изменили курс и вместо Тенерифа идем на Мадеру. В чем дело? - Так надо, Мадера для меня удобнее, - последовал ответ. Ратманов приостановился и прислушался. - Для того чтобы изменять маршрут, предписанный компанией, - сказал Резанов, - необходимы мотивированные основания и согласование со мной. - Эти основания не в вашей компетенции, - раздраженный не столько существом вопроса, сколько ленивым, небрежным тоном Резанова, ответил Крузенштерн. - И в них я никому не обязан давать отчета. - Я все же попрошу вас дать распоряжение взять курс на Тенериф, - не меняя спокойного тона, сказал Резанов. - Макар Иванович, - слегка повернулся он к Ратманову, - вы слышали мое требование? Благоволите его исполнить. - Слушаю, ваше превосходительство... как только мне будет дано об этом приказание капитана, - не повышая голоса, ответил Ратманов. - Господин капитан, - обратился он затем к Крузенштерну, - господа офицеры просят вас в кают-компанию. - Хуже всего, - заявил вполголоса Крузенштерн Ратманову, - что я уже сам сегодня утром решил все же держать курс на Тенериф. Нельзя же пойти на Мадеру из-за одного только упрямства. - Охота тебе себя расстраивать, Иван Федорович: на Тенериф так на Тенериф, тем более что мы все-таки приняли на себя перед компанией обязательство идти именно этим курсом. - Я хочу отучить его путаться не в свои дела, - сказал Крузенштерн. К их приходу офицеры уже успели вооружиться книгами из библиотеки. На обоих кораблях офицеры читали запоем, изучая предстоящее поле действий. Усердствовало в чтении и все остальное население кораблей. Даже сам посланник, камергер Резанов, обложился японскими учебниками и словарем. Японцы и переводчик Киселев буквально не выходили из его каюты. Даже такой убежденный лентяй, как Толстой, и тот усердно зевал над старинной английской книжкой Энгельберта Кемпфера "История Японии" и захлебывался от удовольствия, читая вслух курьезные выдержки из другой, тоже старинной книжки "О Японе и о вине гонения на христиан". Когда вошел Крузенштерн, спор сосредоточился на родоначальнике Российско-Американской компании Шелихове и на современных ее заправилах. Лейтенант Головачев опять отстаивал свою точку зрения. Однако здесь, среди морских офицеров, он был почти одинок. - Иван Федорович, - встретил вошедших Толстой, - вы как раз подоспели вовремя! При вас, может быть, Головачев постесняется до смерти душить нас рассказами о новейшем аргонавте Шелихове. Не отвечая Толстому, Крузенштерн обратился к Головачеву: - Петр Трофимович, история именитого рыльского купца Шелихова нам всем хорошо известна. И его четырнадцати кораблей и личного путешествия с женой на Алеутские острова. - Я, Иван Федорович, - сказал Головачев, - не собираюсь брать под свою защиту ту или иную штатскую персону. Я хочу только точно установить заслуги открытий новых земель. В настоящее время назрел, по-видимому, момент, когда понадобилось уже полуофициальное вмешательство российской государственной власти, как фактического хозяина русских поселений на американском берегу. Именно отсюда и возникла необходимость нашей экспедиции. Я не хочу суживать наш спор географическими открытиями, - продолжал он. - Особенно такими, где в конце концов самые открытия являются делом случая: попадется на пути неизвестный, не показанный на карте остров или не попадется? Ручаюсь, что даже из Алеутских островов до сих пор не все известны. Наконец, допустим, что они известны нам, русским, но являются новыми для английских мореплавателей. Поэтому они часто дают им свои названия и регистрируют их как новооткрытые, иногда не зная, что они давным-давно открыты. Почему Ситхинский залив, где находится наша Михайловская крепость, на английских картах именуется совсем иначе? Ванкувер тысяче островов, мысов, проливов, кои он видел, роздал имена всех знатных лиц в Англии и своих знакомых, а напоследок, не зная, как назвать остальные, стал им давать имена иностранных посланников в Лондоне. Прежним нашим мореплавателям запрещалось объявлять свету о своих открытиях, а журналы и описи их представлялись местному начальству, которое в те времена их держало в тайне. Впоследствии многие из этих бумаг были утрачены, оставались лишь краткие выписки из них, да и те были сделаны людьми, в мореплавании не сведущими. На самом деле за нашими людьми надо считать значительно больше открытий. - В этом отношении вы правы, - согласился Крузенштерн. - Но вот послушайте, что пишет Шелихов, - продолжал он, принимая от матроса книгу, принесенную из корабельной библиотеки. - В начале книги открытие Кадьяка и Афогнака он приписывает себе, а далее, начиная с восемнадцатой страницы, не только отмечает, что до него на Кадьяке перебывала масса народу, но что некоторые из пребывавших там "промышленных", как он пишет, "узнав о намерении моем идти на остров Кадьяк, всеми мерами старались от того меня отговорить, представляя жителей оного кровожаждущими и непримиримыми". Заслуги описания островов, сделанного штурманами Измайловым и Бочаровым, Шелихов присвоил себе, наименовав их труды так: "Григория Шелихова продолжение странствования в 1788 году". А на самом деле он больше и не странствовал... Что вы на все это скажете? - Иван Федорович, - с улыбкой возразил Головачев. - Если встать на вашу точку зрения, то нужно отрицать, что морской путь в Индию открыл Васко да Гама. Ведь до мыса Доброй Надежды его вели шкипера, прошедшие этот путь раньше с Бартоломеем Диасом, открывшим эту южную оконечность Африки, а отсюда, от Наталя, хорошо известный уже путь в Индию ему показывал случайно подвернувшийся нанятый им мавр, знавший туда дорогу. Мне кажется, например, довольно прискорбным, что у нас преклоняются перед Ост-Индской компанией, поддерживаемой государством и огромными частными капиталами, и всячески ругают и презрительно относятся к нашим российским, достойным уважения пионерам, которых иначе, как аршинниками, не называют. Их подвигов - извините, иначе называть их не хочу и не могу - не только не ставят в заслугу, но даже вменяют как бы в вину. Да, наконец, знаете ли вы, что проникновение русских купцов в Индию имело место за четверть века до появления там Васко да Гамы? - Головачев, ври да оглядывайся, - сказал Толстой. - Это ты того, не из этой ли книги о Японии? - и он потряс перед Головачевым томиком Синбирянина. Головачев, не останавливаясь, продолжал: - Русский купец Никитин пробрался туда по Волге и Каспийскому морю, через Ширван и Персию, прожил в Индии четыре года - целых четыре года! - и оставил ценнейшее, правильное и лучшее, чем у Васко да Гамы, описание Индии в своих записках о путешествиях "Хождение за три моря". Это оценка не моя, а историка Карамзина. По Северному Ледовитому океану и на ближайшие острова Беринга и Медный наши люди в пятидесятых годах прошлого века плавали на шитиках, а иногда на байдарах, ботах и шерботах, редко на кораблях... Решительный стук в дверь опять прервал спор. В кают-компанию вбежал взволнованный матрос и гаркнул во всю глотку: - Ваше высокоблагородие, господин вахтенный начальник приказали доложить, что с подветренной стороны виден военный корабль под французским флагом. - Близко? - Не могу знать, ваше высокоблагородие. - Военный флаг на "Надежде"? - Так точно, ваше высокоблагородие, подняты и на "Надежде" и на "Неве"! Крузенштерн залпом допил вино и молча вышел. За ним поспешили и все остальные. На палубе было людно. Новость успела уже облететь весь корабль. Офицеры, подняв к глазам подзорные трубы, впились в видневшийся вдали фрегат, который шел одним курсом с "Надеждой", не обнаруживая своих намерений. "Надежда" продолжала идти своим ходом. Моряки с подчеркнутым спокойствием продолжали рассматривать неизвестное судно. Штатские, особенно Шемелин и кавалер Фоссе, взволнованно обменивались предположениями: "А вдруг пират, а у нас пушек так и не зарядили!" - Выстрел! - вскрикнул Фоссе, увидев клубы дыма. - Какая наглость! - процедил сквозь зубы Беллинсгаузен. Возмутились и другие: выстрел последовал, несмотря на поднятие российского военного флага. - Прекрасно, прекрасно! - вдруг сказал Ратманов, наблюдая за тем, как тотчас же после выстрела "Нева" решительно изменила курс и направилась прямо на фрегат. В намерениях Лисянского не было никаких сомнении, так как артиллеристы на его корабле стояли у орудия с дымящимися фитилями. - А не лечь ли нам в дрейф? - обратился Ратманов к капитану. Крузенштерн утвердительно кивнул головой. Громкая команда, лихое исполнение. Чужой фрегат тоже стал ложиться в дрейф и спустил шлюпку. "Нева" сблизилась с ним в это время уже настолько, что видно было, как ведутся какие-то переговоры в рупор. В шлюпку, спущенную с незнакомого корабля, вскочили шесть матросов и два офицера и направились прямо к "Надежде". Французский фрегат был так грязен и обтрепан, что ничем не напоминал военного корабля. Матросы тыкали в него пальцами и смеялись: затасканные и кое-где даже оборванные снасти, небрежно завязанные узлы с незаделанными концами торчали во все стороны. В подзорную трубу было видно, что и команда состоит из каких-то оборвышей. Дурное состояние корабля вызывало недоумение среди офицеров "Надежды". Гостей встретил на палубе Ратманов. - Наш капитан просит извинить его за причиненное беспокойство, вызванное вынужденным недоверием к флагам, - сказал один из французов. - Нас постоянно обманывают таким образом англичане. Теперь, однако, мы знаем уже, с кем имеем дело, и хотели бы принести свои извинения лично вашему капитану. Крузенштерн был уже в своей каюте. Спокойно отложив в сторону книгу, которую он только что вяло перелистывал, прислушиваясь к звукам, доносившимся с палубы, он поднялся гостям навстречу. - Наш корабль - французский военный фрегат "Египтянин", - доложил тот же офицер. - Капитан его, господин Лаплаефф, просит извинения за причиненное беспокойство капитану Крузенштерну, которого мы бы очень хотели видеть нашим союзником. Разрешите поздравить вас с прибытием в здешние воды. Наш капитан приказал передать, что он очень огорчен, что условия войны не дают ему возможности покинуть корабль. Он осведомлен французским правительством о целях и задачах вашего кругосветного плавания и был бы очень счастлив, если бы нам предоставлена была возможность лично принести свои извинения господину послу и его свите. Сухо поблагодарив за внимание, Крузенштерн приказал Ратманову проводить французов к Резанову. Резанов был, как всегда, любезен и обещал на обратном пути обязательно побывать в Париже. Гости долго не задерживались. Но после того как они вернулись на свой фрегат, не раз бывшие в военных переделках морские офицеры "Надежды" сбросили маску безразличия и не могли уже скрыть своего беспокойства. Политический момент сложен, тревожен и весьма туманен, так как в любой момент Россия могла быть втянута в войну. А на чьей стороне, никто даже не пытался предугадать. На рейд Санта-Крус вошли на следующий день. И первое, что бросилось в глаза, - старый знакомый, французский фрегат "Египтянин", в обществе двух таких же неопрятных, глубоко сидящих, грузных английских купцов. От приехавшего тотчас (едва успели бросить якорь) лейтенанта испанского флота узнали, что фрегат этот вовсе не военный, а простой и весьма алчный предпринимательский капер, притащивший с собой два английских купеческих судна, взятых в качестве приза - на продажу. Оказалось, что здесь, в Санта-Крус, не только не брезгают каперами и их добычей, но снисходят даже до обыкновенных морских корсаров. Губернатор маркиз де ла Каза-Кагигаль, весьма гостеприимный хозяин, по происхождению испанский аристократ, не только старался не видеть, как его не менее почтенный тесть открыто заканчивал снаряжение своего собственного корсарского брига, но даже втихомолку сам принимал участие в снаряжении. И в то время как тесть маркиза под французским военным флагом собирался грабить англичан, зять его испанец-губернатор, взяв под свою опеку, ухаживал за ограбленным уже какими-то другими корсарами англичанином. Неудивительно, что при таких порядках корабль с покинувшим Тенериф губернатором, предшественником Кагигаля, едва вышел в открытое море, как сразу же попал в руки "неизвестных пиратов". - Верно, стараются возвратить полученные в свое время взятки, - смеялся местный английский коммерсант и винный король Армстронг. - Губернаторы, между нами, до сих пор все были взяточники, и это неудивительно, если сравнить их ничтожное содержание с содержанием главы здешней инквизиции. Католический епископ официально получает сорок тысяч пиастров в год, а губернатор - шесть... Испанская католическая инквизиция здесь в силе, перед нею дрожат не только местные жители всех вероисповеданий, но и сам губернатор. Она сует нос даже в его гражданское управление. Посол заинтересовался предстоящей возможностью ознакомиться с иностранной колонией и установившимися в ней порядками: колония была испанской. Шемелин уже успел не только получить некоторые сведения об этой колонии от лейтенанта Головачева, но и его заставил прочитать все, что оказалось в корабельной библиотеке по истории и географии на иностранных языках. Братья Маврикий и Отто Коцебу тоже жадно читали все о Канарских островах, что было в книгах корабельной библиотеки. Из книг они узнали, что островерхие горы не что иное, как описанные Гомером таинственные Геркулесовы столбы, на которых "держится небесный свод", за которыми "кончается земля", что в глубине моря здесь покоится не менее таинственная и легендарная Атлантида, что счастливое, гордое и высококультурное племя Канарских аборигенов, гуанхов, уничтожено без остатка. Разочарованно бродили они по широким и прямым улицам города, смотрели на красивые, в мавританском вкусе, обсаженные цветами колодцы без воды, наполняемые процеживаемой через пористый камень стекавшей с гор дождевой водой. На городской площади масса народу в разнообразных национальных одеждах: смуглые африканцы в чалмах, в привязанных к плечу кайках и полусапожках из красной кожи, важные, по-индюшьи напыжившиеся испанцы, закутанные и зимой и летом в теплые суконные плащи. Тут же проходят португальские и испанские ремесленники и виноградари, земледельцы с шелковой сеткой на головах, обутые в толстые эспадрили. В толпе озабоченно шныряют разносчики. Медленной походкой, закрывая половину лица, движутся женщины. Они смуглы и худощавы, рты слишком велики, а носы слишком орлины, но белые ровные зубы, красивые, резко очерченные брови и живые глаза скрадывают недочеты. Они набрасывают на голову до самого лба мантильи, закрывая шею, плечи и руки. Это придает им какой-то особо щегольской вид. И на каждом шагу - назойливые нищие. Они милостыни не просят, отнюдь нет, они требуют исполнить "вашу картиллу". От них и монахов нет спасения. Прохожие останавливают монахов, суют им деньги, просят молитв. Коцебу, Головачев и взятый ими с собой егерь Иван, боясь потерять друг друга в толпе, озирались по сторонам. Они подошли к городскому фонтану из черной лавы, в который вода подавалась с гор по деревянной трубе. Здесь на площади стояла каменная беломраморная статуя богоматери, на беломраморном же постаменте, по углам - четыре статуи последних властителей древнего народа. Испанская надпись гласила, что "заступничеством богоматери" испанцам удалось истребить гуанхов. Сильный, гигантски рослый и красивый народ гуанчи, или гуанхи, рыцарски доверчивый и добродушный, стерт с лица земли пигмеями испанцами. Овеянная поэтическими легендами счастливая земля титанов, земля амазонок и горгое, страна, где цвели легендарные гесперидские сады с золотыми яблоками, бесследно исчезла в пучинах моря. Становилось как-то не по себе... Слава счастливой Атлантиды далеко распространилась по белу свету, к этой стране со всех сторон еще в доисторические времена протянулись алчные руки завоевателей. Сюда проникали неутомимые и дерзкие финикияне, предприимчивые и воинственные моряки карфагеняне, сюда мавританский царь Юба посылал армады завоевателей, в XII и XIII веках здесь побывали пронырливые генуэзцы и, наконец, в XIV столетии за четыреста золотых флоринов взятки римский папа Климент VI данной ему "божественной" властью рискнул подарить остров испанскому наследному принцу дону Людовику де ля Серда, ненасытному властолюбцу, которому не терпелось посидеть на троне. Но одно дело подарить не принадлежащее, а другое - взять, сорвать зрелый плод. Это Серда не удалось. За ним идут искатели приключений из Арагонии, потом португальцы, и только в конце XV века гуанхи пали под мечами чужеземцев. Однако завоеватели не разбогатели после победы. Ленивые и беспечные, они принесли сюда не культуру, а одичание, не богатство, а разорение. Они довольствовались лишь дикорастущими плодами, морской рыбой, да по нескольку раз в неделю участвовали в религиозных процессиях. И только сравнительно небольшая часть их в далеких горах тяжело трудилась над виноградниками... Нужда ввергла местное население в нищету и воровство, а женщин - в разврат. x x x Открывшиеся было 1 декабря зеленые берега Бразилии вместе с заносимыми ветром на корабль ярко окрашенными громадными бабочками и замысловатыми, ярчайшей лазури, зелени, чистого золота и серебряными рыбами-дорадами исчезли. Противный ветер отнес корабли опять далеко в море, и только неделю спустя, после сильного шторма, корабли опять принесло к потерянному было берегу. Вышедшие навстречу на лодке португальские лоцманы взялись провести их узким проливом в гавань на остров Святой Екатерины, где и стали на якорь в двадцати верстах от города Ностра-Сенеро-дель-Дестеро, резиденции бразильского губернатора. Губернатор тотчас же уступил российскому послу и его свите свой загородный дом. На кораблях закипела работа по заготовкам продовольствия и дров и возобновлению запасов пресной воды. С сожалением пришлось Шемелину бросить отчетную работу и переехать на берег, в губернаторский дом. Он чувствовал себя скверно: рвота, сильные рези в животе и тупая головная боль не прекращались. Желудочными болями страдали и все остальные - не то от бразильского климата, не то от свежей воды. Могло быть, впрочем, и от арбузов или свинины. На теле у многих матросов появились вереды и сыпь, причинявшие при потении нестерпимый зуд. Судовой врач Эспенберг усиленно поил матросов еловым пивом, пуншем, чаем с лимонным соком - ничто не помогало. Однако через три дня приступы болезни ослабли, а потом и совсем исчезли. Однажды вечером, работая у себя в комнате, Шемелин услышал доносившиеся из-за дома страшные резкие звуки. Словно ночные сторожа, как в деревне, ударяли по висящей деревянной доске большой колотушкой. Тотчас же к колотушке присоединялись трещотки и неистовый собачий лай. "Посмотреть, не тревога ли какая?" - подумал он и выбежал из дому. Звуки доносились со стороны пустыря, тонувшего в сизом тумане. "А может, игры какие-нибудь?" Он оглянулся и пошел крадучись. Но, дойдя до обрывистого кочковатого и мокрого края болота, в полном недоумении остановился: звуки действительно шли прямо с болота, примеченного им еще днем. "Нечистый! Заманивает... Бежать!" - мелькнуло в голове Шемелина. Зубы стучали мелкой дробью. Тяжело дыша, несколько оправившись, он действительно бросился бежать. Навстречу ему и за ним неслышно двигались какие-то огоньки. Это было еще страшнее, и он, ничего уже не сознавая, сломя голову кинулся к дому и налетел на Толстого. - Ты что, черти за тобой гонятся? - крикнул Толстой и схватил Шемелина за плечо, но тот молчал. - Что с тобой? Ответа не было. Вдруг Толстой понял и захохотал во всю Глотку: - Лягушек испугался? Ха-ха-ха!.. - Каких лягушек? - прошептал, еле шевеля губами, Шемелин. - А вот каких... - Толстой потащил его обратно к болоту. Словно какие-то неведомые духи чертили в воздухе огненные линии. "Значит, не померещилось..." - подумал Шемелин, он все еще дрожал. - Да что же ты, светляков никогда не видал? - спросил Толстой. - Не видал. - Они здесь больше и ярче... Разнообразие и яркая окраска представителей животного мира Бразилии заинтересовали даже Шемелина: он стал наведываться к егерю Ивану и подолгу задумчиво смотрел на чучела крокодилов, енотов, черепах, земноводных каниваров. Особенно же его привлекала фантастически капризная окраска бесчисленных колибри. Увидел он и напугавших его жаб и лягушек - в четверть длиной, с симметричными фиолетовыми и желтыми узорами на унизанном как бы нитками жемчуга теле. Желтые ноги, два небольших рога, широкая пасть и страшные выпуклые глаза действительно пугали. Не менее страшными казались и живые безвредные ящерицы в полтора аршина длиной, когда они копошились и шуршали в комнатах и звонко щелкали челюстями, схватывая муху или бабочку... Проходили последние дни недели, намеченные работы близились к окончанию, когда рано утром на "Надежде" у Крузенштерна появился встревоженный Лисянский. - Иван Федорович, у меня несчастье, - сказал он упавшим голосом. - Ты был прав, придется менять и фок и грот. Жаль, не послушал тебя: надо было сменить обе мачты в Кронштадте... Однако дело оказалось не так просто: призванный Лисянским португальский мастер заявил, что готовых мачт у него нет и что придется подыскивать их и рубить в лесу. Лес подходящий был, но доставка оказывалась весьма затруднительной, и времени на все это дело требовалось около месяца. - Мне придется принять самые крутые меры! - кричал разъяренный Резанов, вызвав обоих капитанов в загородный свой дом. - Накупили какую-то гниль, на посмешище перед целым миром... Что же теперь, месяцами будем простаивать во всех гаванях для ремонтов? Я требую тотчас же назначить комиссию для самого подробного осмотра обоих кораблей. Лисянский вспыхнул и, несколько оправившись от смущения, также повышенным голосом, заявил: - Я прошу вас прежде всего не кричать и войти в должные рамки. Корабли покупались ведь не нами, а правлением Российско-Американской компании. - Я все сказал, - высокомерно ответил Резанов, - и жду результатов осмотра. От себя назначаю в комиссию майора Фредерици... В комиссию вошли оба капитана, штурман "Надежды" Каменщиков, штурман "Невы" Калинин да ничего в этих делах не понимающий майор Фредерици. Однако все сразу приняло совершенно бесспорный вид. Как только плотники "Невы" вместе с плотничьим десятником Тарасом Гледяновым и плотником Щекиным с "Надежды" сняли с мачт стеньги, необходимость замены их стала для всех очевидной. - Да верно ли, что корабли так новы, как их официально считают? - спросил Фредерици Каменщикова. - Год их постройки установлен документами, - нехотя ответил Каменщиков, спускаясь в трюм. Оттуда он вышел с растерянным видом и позвал в трюм обоих капитанов. За ними решительно устремился и Фредерици. На ходу Каменщиков отметил несколько прогнивших на концах бимсов и, остановившись у основания грот-мачты, поставил фонарь: на тщательно обтесанной, более светлой, чем остальная часть, поверхности шпангоута ясно виднелся в рамке выжженный год: 1793. Переставляя фонарь по шпангоутам дальше, Каменщиков обнаружил на других шпангоутах еще два таких же клейма. Сомнений больше не оставалось: кораблю было не три года, а десять лет. Поднявшись на шканцы, члены комиссии остановились, стараясь не смотреть друг на друга. - Рапортуйте! - глухо проговорил после долгого молчания Крузенштерн, обращаясь к Каменщикову... x x x Календарь пугал Крузенштерна: мыс Горн предстояло обходить в очень неблагоприятное время. Следовало ожидать неустойчивой погоды, ураганов, возможного разлучения кораблей. Пришлось подумать насчет мест и сроков рандеву. Команда "Надежды" осталась очень недовольна месячным пребыванием в Бразилии. Ее не пускали на берег, а между тем ходившие гребцами на шлюпках матросы дразнили воображение затворников рассказами о красоте местных красавиц и дешевизне спиртных напитков, особенно рома. - Холопам везде хорошо, - говорил конопатчик Ванька Шитов. - Эй ты, холопья шкура! - крикнул он и дернул за рубаху вошедшего в кубрик егеря Ивана. Егерь резко отмахнулся, и Шитов полетел навзничь, гулко ударившись головой о переборку. - Чего ощетинился? - примирительно сказал конопатчик. - Дома-то ведь все мы холопы: в холопской стране живем. - Подлинно, - согласился плотничный десятник Гледянов. - Сегодня ты, скажем, холоп своего барина, а завтра... Хочет он из тебя, барин-то, помещик, - своего лакея сделает, хочет - в рекруты отдаст али на оброк пустит. - А он, барин-то, разве не холоп? - спросил егерь и сам ответил: - Тоже холоп, только перед другим барином или там вельможей. А тот тоже холоп - перед царем. Вон, к примеру, министр морской Чичагов - большой барин, а не понравился царскому величеству, сорвал с него эполеты да по мордам и - в равелин. Вот те и министр, кому жаловаться? - Здесь, говорят, вольготно - народ сабсим свабодный, - заметил черненький татарин Розеп Баязетов и вздохнул. Егерь расхохотался: - Здесь еще хуже,.. Тут, брат, и пашут и сеют на черных невольниках, на неграх африканских. Привозят их сюда, как скотину, и продают. Я-то знаю, видел на рынке... Разговор о торговле невольниками шел и в кают-компании. - Какой это ужас! - возмущался Резанов. - Их силой отрывают от своих семей, везут, как скот, в темных и нечистых трюмах в Рио-де-Жанейро, а отсюда развозят по всему берегу. Вы все видели этих жертв алчности, продаваемых за сто пиастров. Покупатели заглядывают им в зубы, как цыгане лошадям. И кормят их, как скотину: раз в день сунут общую чашку маниоки, и все. А при продажах бессердечно разлучают детей с отцами и матерями, жен и мужей... - Во время нашего пребывания в загородной резиденции губернатора, - продолжал Резанов, - негры убили там по соседству жестокого плантатора, а затем заявили, что они знают о неминуемой для них смерти, но они предпочитают смерть своему тягостному существованию. Сто пятьдесят тысяч! Подумайте, сто пятьдесят тысяч людей ежегодно продаются и покупаются в одной только Бразилии. И это в наш просветительный век! Однако Бразилия скоро была забыта. В три недели благополучно добрались до широты мыса Сан-Жуан. Похолодало, помрачнело, подул жестокий противный ветер со шквалами и градом. Температура упала до пяти градусов. Приходилось все время подсушивать платье, постели, парусину, для чего назначался после каждой вахты специальный нарочный. На нижней палубе каждый день разводили огонь. Шквал налетал за шквалом, а 14 февраля море напомнило о бурном проливе Скагеррак. Не успели закончить уборку парусов, как разорвало кливер. В каютах оборвались все привязи и скрепы, и вещи беспорядочно катились по покрытому водой полу. Кругом булькало, хлюпало; казалось, корабль распадется и вода хлынет через все образовавшиеся щели. Волны хлестали через верхнюю палубу, в трюме что-то тяжелое зловеще перекатывалось с места на место. Корабль ложился набок и медленно поднимался, как будто в последний раз. Шторм свирепствовал трое суток. Матросы выбились из сил. Всем было не по себе, а неморяки просто пали духом, когда на "Надежде" в носу появилась течь. Пришлось на веревке спускать за борт плотника, который нашел поврежденную доску внешней обшивки и укрепил ее железным листом. Шесть дней благодаря резкому ветру нельзя было сдвинуться с места. Сан-Жуан все время торчал перед глазами каким-то постоянным укором. "Неву" потеряли, не помогли ни пушечные выстрелы днем, ни фальшфееры ночью - она не отвечала. От постоянной сильной качки течь на "Надежде" усилилась настолько, что воду приходилось почти непрерывно откачивать помпами. К началу апреля потеплело. Начались различные работы: парусники чинили старые паруса для пассатных ветров, чтобы сберечь новые, более крепкие, для дурной погоды в северных широтах; кузнец готовил ножи и топоры для мены с островитянами, артиллеристы сушили порох. Гвардии поручик Толстой развлекался ружейной пальбой. Коцебу прилежно читали все, что находили в библиотеке о Вашингтоновых и других, лежащих на пути, островах, усердно учились. Бойко говорил по-немецки егерь Иван, крепостной графа Толстого, вызывая своей любознательностью и способностями восхищение Тилезиуса и Лангсдорфа. - Работы Ивана изумительны, - говорили они Толстому. - У него чутье художника-зверолова, его чучела - как живые. Вы должны отпустить его на волю и дать возможность учиться. Толстой отмалчивался, но был доволен. Крузенштерн обдумывал изменение маршрута. Правда, июнь, июль и август можно было употребить на плавание по Тихому океану с целью новых открытий и после этого идти в Японию. Но Камчатка ждала нужнейших ей материалов и продовольствия; товары залеживались и портились. Грузы компании не были застрахованы. Крузенштерн решил переговорить с послом. - Николай Петрович, я хочу предложить вам изменение маршрута, - сказал он, входя в каюту Резанова. - Что так? - спросил Резанов. - До сих пор об изменениях маршрутов вы не только не спрашивали меня, но даже и не уведомляли, и, по правде сказать, как следует я и не знаю, куда мы сейчас путь держим и какие сроки преследуем. - Идем мы сейчас к Вашингтоновым или Маркизовым островам, ибо рандеву с капитаном Лисянским назначено у острова Нукагива. Далее Сандвичевы острова и затем Япония... - Ну что ж, хорошо, благодарю вас. Чего же вы теперь хотите? Крузенштерн привел свои соображения о целесообразности идти не в Японию, а к Камчатке. - Я мог бы принять ваш план, Иван Федорович, в одном только случае, если бы такого изменения маршрута требовало прежде всего состояние обоих кораблей или по крайней мере "Надежды". - Об этом я вам не докладывал, - сумрачно ответил Крузенштерн, - но это само собой подразумевается. Ремонт кораблей необходим. - В таком случае я согласен, а об убытках или интересах компании позвольте уж и теперь и в будущем заботиться мне самому... 5. МЯТЕЖ НА СИТХЕ В это смутное время смелый, но слишком доверчивый и простодушный начальник Ситхинской крепости Василий Иванович Медведников так оценивал свое положение в одном из писем Баранову: "Тойон Котлеан - верный нам человек Он сам признавался, что хотел заколоть нас и много раз таскал с собой нож. Я теперь ему помогаю, чем могу, часто принимаю и угощаю. Плоды есть, он старается изо всех сил: вашему Кускову и его алеутам показал не знаемую нами тесную бухту, в которой, как стаи водяных птиц, густо были рассеяны черные головы бобров. Колоши по собственному желанию помогали промышленным бить бобров, а для себя даже ничего не просили. Живем дружно". А в это время тойоны спешно готовились к внезапному нападению, В лесу рубили тонкие длинные прямые жерди, сколачивали лестницы для перелезания через стену, собирали и сушили мох для поджога крепостного палисада, добывали древесную смолу. Посыльные баты с испытанными людьми шныряли туда и сюда по проливам то для того, чтобы создать достаточный запас пороха, то с небольшими партиями мехов к Канягиту, чтобы обменять их на ружья и четырехфунтовые медные пушки. Для испытания получаемого огнестрельного оружия и упражнений в стрельбе колоши совершали морские походы на другие острова. Скаутлелт из кожи лез вон, чтобы показать свое усердие и преданность принятой на съезде затее и смыть с себя упреки в трусости и продажности. Не отставал от него и воинственный сын, ставший подручным у Котлеана. С нетерпением ожидали Хинка. Тот клятвенно обещал приехать до срока, независимо даже от того, даст или не даст разрешение суровый отец. Медведников со всем своим гарнизоном и крепостью находились под постоянным незаметным наблюдением ситхинцев. Взятые русскими для несения домашних работ, а иногда и в наложницы, колошки чаще, чем обыкновенно, бегали в лес по ягоды. Тут они тайком встречали своих и рассказывали о жизни по ту сторону крепостной стены все, что только могли сами понять. Котлеану, к которому как-то незаметно и естественно перешло общее руководство военными приготовлениями, до мельчайших подробностей стало известно расположение пушек в укреплении, количество ружей и пороха, план распределения защитников на случай нападения. Чаще и по неведомым причинам стали портиться кремни у ружей. Хотя стояла теплая и сухая погода, все сырее становилось в пороховом погребе. Пользуясь хорошими днями, приходилось вытаскивать порох и подсушивать его на воздухе. При этом как-то незаметно уменьшалось и его количество. То тут, то там в отдаленных от крепости неизвестных бухтах появлялись во множестве бобры. Об этом, как никогда, услужливо доносили русским тойоны. Приходилось спешно отправлять из крепости отдельные небольшие партии промышленных алеутов. В складах крепости хранилось уже несколько тысяч добытых в этот изобильный год меховых шкурок - бобровых, лисьих, нерпичьих и других. Их тоже приходилось часто выбивать, просушивать и сортировать на воздухе. И не раз перед мысленным взором Котлеана ясно вставало громадное двухэтажное деревянное здание за неприступной оградой - казарма с обширным складом на втором этаже, где было скрыто такое несметное и такое далекое и манящее богатство. При одной мысли, что скоро настанет день, когда он ворвется в казарму и заберет, сколько захочет, бобровых шкурок, Котлеан, зажмурив глаза, сладко и тихо стонал. Собственное бессилие, однако, чаще и чаще выводило его из себя, и тогда он приходил в исступление. Смущало многое: по плану американских матросов жилые и нежилые постройки, недостроенный корабль на берегу бухты придется зажечь в самом начале нападения, а пороховой погреб взорвать. Что же тогда будет с драгоценной пушниной? Наконец, во время нападения ему придется распоряжаться, командовать нападающими, а тогда, значит, лучшие меха заберут другие. А сколько мелочей, которые необходимо предусмотреть!.. Например, надо хорошенько помнить, что у входа в казарму стоит пушка. Кому-нибудь из колошек надо поручить забить гвоздем заправочное отверстие. Сделать это надо заблаговременно и незаметно. Но как объяснить женщине, что именно надо сделать? С нападением пришлось торопиться, так как некоторые из особенно пылких союзников, не выдержав томительного, долгого ожидания, слишком поспешно обострили на многих островах мирные отношения с русскими. Того и гляди, к Медведникову могут прислать подкрепления - на всякий случай... Из донесений лазутчиков Скаутлелту и Котлеану стало совершенно ясно, что одновременное нападение на всех островах не получится. Особенно досадно было то, что поторопились и обострили отношения с русскими как раз ближайшие соседи - якутатцы. В начале мая в Якутатскую крепость с партией в четыреста пятьдесят байдарок охотников алеутов прибыл по распоряжению Баранова Кусков. Он удивился заносчивости всегда приветливых местных жителей, которые на этот раз, казалось, только искали предлога для ссоры с прибывшими алеутами, всячески издевались над ними, а при случае заводили драки и бивали. Большой опыт подсказал Кускову, что приближается гроза, а произведенные через преданных людей расследования подтвердили подозрения. Надо было поэтому поторопиться с выходом в окрестности на промысел, что он и сделал. Не успел Кусков раскинуть стан верстах в шестидесяти на берегу моря, как тотчас же был окружен отрядом колошей, обратившимся после небольшой перестрелки в бегство. У Кускова возникло беспокойство за судьбу Ситхи. Он немедленно выступил, но не прошел и десяти миль, как получил сведения, что к Ситхе со всех сторон двигались полчища колошей и других ближайших племен. Пришлось уходить обратно в неспокойный Якутат. На этот раз он продвигался с большими предосторожностями и только ночью. Не было уверенности, что цела Якутатская крепость. Предосторожности оказались не лишними, так как только непредвиденное для якутатских племен возвращение Кускова спасло Якутат от разграбления. Посланные Кусковым на разведку в Ситху лазутчики не вернулись. А в Ситхе стояла ничем не нарушаемая тишина. В конце мая оттуда вышла под начальством Урбанова большая промышленная партия в девяносто байдарок в недалекий Кеновский залив, где, как сообщил Котлеан, появилось много бобров. Судьба, казалось, благоприятствовала Урбанову: колоши попутных селений были на редкость услужливы, и уже в половине июня он беспечно возвращался обратно с богатой добычей в тысячу триста бобров. Урбанов угощал приходивших в гости колошей изобильными ужинами. После одного из таких вечеров утомленные охотой, жарой и плясками люди крепко заснули. Заснули выставленные караулы. Не дремали только не успевшие поблагодарить за гостеприимство гости. Они бесшумно вернулись в лагерь и перерезали сонных хозяев всех до единого. В Ситхе в это время успела составиться и выехать на промыслы еще одна небольшая партия охотников-любителей из пяти русских, восьми алеутов и трех англичан, недавно принятых на службу Российско-Американской компанией в качестве командиров еще не выстроенных кораблей. Крепость опустела. Между тем Скаутлелт и Котлеан медлили. Их очень смущало присутствие в бухте бостонского корабля. Оба тойона хорошо помнили, как командир этого корабля капитан Барбер лет шесть тому назад расправился с их предшественником, колошенским тойоном, родственником Скаутлелта. Барбер зазвал тойона для переговоров на корабль, хорошо угостил и, напоивши допьяна, потребовал немедленной выдачи ему всех набитых племенем тойона бобров. Тойон с негодованием отверг предложение, после чего, несмотря на отчаянное сопротивление, был закован в кандалы и опущен на веревке в воду. Захлебнувшись, он лишился чувств и был вытащен на палубу корабля. Как только он очнулся, его тотчас же подвесили на рее. Пришлось смириться. Получивши после бесконечных утомительных торгов богатый выкуп, Барбер без церемонии выбросил тойона и его товарищей за борт и ушел в море. Тойон утонул. На тайном совещании нескольких ситхинских тойонов и американских матросов мнения сначала разделились. Пылкий и мстительный Котлеан, забывши о необходимости соблюдения осторожности, требовал напасть ночью, всех перерезать и захватить корабль. Его поддержал, дрожа от негодования, Скаутлелт; он вспомнил, какое тяжкое оскорбление нанес его покойному поруганному родственнику Барбер. - Всех вырезать, а корабль сжечь! - яростно взвизгнул он. Матросы были другого мнения. - Нападем на корабль - всполошим крепость. Белые станут помогать друг другу пушками, - возразил один из них. - С капиталом можно договориться, - нерешительно сказал другой, - я этого подлеца хорошо знаю. Есть у меня на его корабле приятель - парень верный. Ему можно поручить сперва прощупать Барбера. - А он не обманет, не выдаст нас Медведникову? - спросил Скаутлелт. - Конечно, это может случиться, - согласился матрос, - но, по-моему, другого выхода нет. На этом и порешили. - Обещайте ему, - вдруг неожиданно для самого себя сказал Котлеан, - половину мехов, которые мы захватим в Ситхе. - А не много ли будет? - возразил один из матросов. - Хватит с него и тысячи! Матросы обещали произвести ночью разведку, а утром условились встретиться вновь. - Заварим мы кашу, - сказал великан матрос по прозвищу Рыжий Джон. - Как бы чего не вышло. - Да уж хуже не будет, - возразил другой матрос, заросший волосами, как обезьяна. - Лучше подохнуть от ножа здесь на свободе, чем двадцать лет гнить в тюрьме на нашей прекрасной родине, - и он с досадой плюнул. - Вот приятно удивится капитан, а, Том, когда мы предстанем перед ним собственными персонами? Ха-ха-ха! - хрипло захохотал моряк, представляя себе предстоящую сцену свидания. - Я думаю, не только удивится, но и страшно обрадуется, - заявил Том, вползая на карачках в узкое отверстие бараборы. x x x Поздно ночью в неподвижном и непроницаемом тумане медленно продвигались к бухте три высокие плотные фигуры. За ними, несколько поодаль, особенно осторожно следовала еще одна, худая, сухопарая мальчишеская фигурка. Все четверо были одеты по-ситхински и держали в руках по короткому веслу. Дойдя в полном молчании до голого песчаного берега, где шум шагов уже совершенно заглушался морским прибоем, три взрослых ситхинца заговорили вполголоса по-английски так бегло и невнятно, съедая части слов, как можно говорить только на родном языке. - Темно и сыро, как у дьявола в брюхе, - сказал шедший во главе, тщетно вглядываясь в тьму. - Отыщем лодку, тогда сообразим, где мы, - ответил другой. При слове "лодка", произнесенном по-ситхински, маленькая фигурка решительно выдвинулась из темноты. Это был молодой Скаутлелт, а с ним беглые матросы, взявшиеся начать переговоры с Барбером. Скаутлелт, руководясь каким-то особым охотничьим чутьем, вышел прямо к вытащенным на берег батам и показал, какие из них надо спустить на воду. Компания разделилась. Скаутлелт с Рыжим Джоном сели в одну лодку, остальные двое - в другую и бесшумно отвалили. Не пройдя и одного кабельтова, оба бата стали рядом. Прислушались. Сквозь легкое хлопотливое хлюпанье воды под батами ухо улавливало с правой стороны едва слышный отзвук, съедаемый туманом, но все же похожий на бульканье воды - Пошел! - просипел Рыжий Джон. Соседний бат отделился и бесшумно скользнул в темноту, к стоявшему на якорях кораблю Барбера. До затаившего дыхание вахтенного матроса донеслось отдаленное уханье филина. Вахтенный встрепенулся и напряженнее стал вглядываться в темноту. - Том, ты? - скорее почувствовали, чем услышали вопрос сидящие в лодке. Вахтенный подошел к борту и низко свесился через поручни. - Я буду ждать тебя на берегу, когда сменишься, - услышал он шепот с воды. - Ладно, уже скоро, - ответил вахтенный и, стуча тяжелыми каблуками, пошел вдоль борта, что-то насвистывая. - Куда ты? С ума сошел? - спросил его новый вахтенный, когда сменившийся матрос стал привязывать канат, чтобы скользнуть по борту в привязанную лодку - Тсс! - шикнул на него тот и, подойдя, помахал у самого его носа ожерельем из бус. - Видал? Там у меня колошка одна... Вернусь до рассвета... Выдашь капитану - морду набью, - добавил он, погрозив кулаком и неслышно переваливаясь за борт. - Господин капитан, - сказал он рано утром Барберу, - сегодня ночью в мою вахту подходили к кораблю какие-то ситхинцы; говорили они по-английски и назвались американскими матросами. Хотели бы повидаться с вами. - Почему не прогнал эту сволочь? - крикнул Барбер. - Прогнал, тотчас же прогнал, - последовал торопливый ответ. - Но они говорят, что есть у них важный колошский секрет к капитану. - Как дашь им знать? - коротко спросил Барбер, поджимая губы. - Пошлите меня за чем-нибудь в крепость к русским. - Ладно, пусть приедут поздно вечером... в твою вахту, - неуверенно и озабоченно проговорил Барбер. Все шло как по писаному: матрос без провожатых и гребцов поехал по поручению капитана на берег. В крепости он, конечно, не был, но ночных гостей повидал и немедленно вернулся на корабль. Его вахта наступила поздно вечером. С меньшими предосторожностями, но без излишнего шума прибыли вчерашние посетители. Неподалеку от корабля все время, пока длился необычный визит, крейсировал дозорный бат, но уже не с двумя, а с тремя гребцами. Третьим был отпущенный отцом, хотя и с большой неохотой, Хинк. - Ну, с чем пожаловали, господа мошенники? - спросил матросов Барбер, не здороваясь. - А вот с чем, Чарли, - нисколько не смущаясь, ответил тот, которого звали Томом. - Завтра ночью подымай якоря и айда отсюда! - Ты сдурел? - повысил голос Барбер. - Мне уйти без товара? Выкладывай скорее, в чем дело! Матросы рассказали о готовящемся нападении на Ситху. - Ты должен уйти, но дня через два-три можешь вернуться, - сказал тот же Том. - Негодяи! - вскипел Барбер. - Я сию минуту закую вас в кандалы и сдам властям как изменников! - Не кричи, Чарли, и не делай глупостей, - спокойно остановил его Том. - Тут, на лодке, Чарли, около твоего корабля крейсирует Рыжий Джон. Он ждет исхода наших переговоров. Барбер молчал. - Да, дорогой Чарли, - продолжал Том, - свидетель твоих подвигов жив и здравствует... Ну так что же, уйдешь? - Ладно, уйду, но я должен получить пять тысяч бобровых шкур, - поставил свое условие Барбер. - Ты получишь тысячу в благодарность и даром, когда вернешься, если только Ситха будет взята. Барбер задумался, мысленно подсчитывая возможные барыши. Приходя к заключению, что в Китае, на самый худой конец, это все же составит двадцать пять, а то и все пятьдесят тысяч пиастров, он кивнул головой: - Согласен... Только пусть тойоны пришлют человек пять видных аманатов. - Не вздумай завтра посылать кого-нибудь в крепость, - предупредили матросы, уходя. - Ситхинцы следят за берегом и, в случае чего, укокошат... До утра ворочался в своей постели взволнованный Барбер, не находя, как лучше выйти из затруднительного положения. Он не знал того, что крепость оголена и что оставшийся гарнизон в двадцать человек не может оказать сколько-нибудь серьезного сопротивления. "Что выгоднее, - думал он, - стать на сторону русских, предупредить их и помочь своими сорока людьми и пушками или оставить на произвол судьбы?" А тут еще припутался Рыжий Джон - один недобитый из шести свидетелей его злодеяния, связанного с контрабандой в Вальпараизо и потоплением шхуны со всем ее экипажем. "Надо разбудить помощника", - решил он в конце концов. Помощник капитана нашел, что предложение тойонов надо принять, но вместе с тем необходимо соблюсти приличия по отношению к Медведникову. - Пошлите к нему с письмом эту старую одноглазую сволочь. Старик всюду сует свой нос и слишком много знает... - сказал он и со смехом добавил: - Пропадет - и черт с ним! - Да, вы правы, - согласился Барбер и сел писать письмо коменданту русской крепости. Некоторое время спустя он вызвал к себе тощего старого матроса, ослепшего на один глаз, и, передавая ему письмо, сказал: - Отдашь самому господину коменданту и объяснишь на словах, что канаты нам очень нужны, а обменять можем на пшеницу. Да оденься почище, не срами корабля! Когда дверь захлопнулась за матросом, он опять заговорил со своим помощником: - С каким наслаждением я бы сам разорил это российское гнездо! Влезли сюда, сами дела не делают и другим мешают. Скрутил бы я тогда в бараний рог всю эту дикую полуобезьянью сволочь с ее тойонами. Через месяц не смели бы у меня и пикнуть! - Да, если бы не мирные отношения между Англией и Россией, тут можно бы разгуляться по-настоящему, - отвечал помощник, такой же пират и пройдоха, как и Барбер. Тем временем Кривой спустился в лодку и поплыл к берегу. Ему и в голову не приходило, что две пары зорких глаз неотступно следили за ним. Неслышно скользя, как два ужа в траве, сопровождали его неутомимые и жаждущие молодецких подвигов молодой Скаутлелт и Хинк. Они подпустили гонца под самую крепость, а когда тот уже почувствовал себя в полной безопасности, к нему подошел Хинк. Матрос выхватил пистолет, однако Хинк опередил его. Он мгновенно вонзил нож в грудь старого матроса. Скаутлелт нагнулся к матросу, выворотил карманы и, взяв письмо, юркнул с Хинком в кусты. Через полчаса в бараборе Котлеана американцы читали письмо Барбера и всячески честили его. Письмо было коротко, оно гласило: "Высокоуважаемый господин комендант, как нам стало известно, на Ситху готовится внезапное нападение. Нам очень нужны канаты. Посланный объяснит, какие и сколько. Обмен на зерно и крупу. С уважением Барбер". Шумно поздравляли тойоны самодовольно улыбающихся молодых воинов. - Должно быть, убили одноглазого, - сказал ночью Барбер своему помощнику. - Несомненно, - согласился помощник. - Туда ему и дорога, а нам спокойнее... Жалобно пищали блоки, звучно шлепнулся о палубу сильно растрепанный мокрый якорный канат, и не успел еще показаться над поверхностью воды обвитый со всех сторон длинными морскими водорослями и тиной тяжелый якорь, как корабль с поднятыми парусами, резво, без прощального салюта и огней тронулся из бухты. Проходя мимо неизвестно почему-то затесавшегося здесь под самым бортом бата с двумя гребцами, Барбер увидел на палубе старый испорченный деревянный блок и с сердцем швырнул его в лодку. Единственные свидетели его ухода Скаутлелт и Хинк, смеясь, подхватили упавший в воду блок и принялись изо всех сил грести к берегу. x x x После удушливой, влажной и жаркой летней ночи с тяжелыми сновидениями люди в испарине, в одном белье выбегали из большого двухэтажного здания ситхинской казармы прямо на двор. Растирая до крови следы многочисленных укусов москитов, от которых не спасали ни закрытые окна, ни полог, ни укутывание с головой в одеяло, они с наслаждением вдыхали свежий запах моря. Легкий предрассветный ветерок лениво сгонял с бухты завесу тающего на глазах розового тумана, становившегося все прозрачнее и прозрачнее. Вспыхнув багровым, а затем ярко-золотым блеском, туман вдруг рассеялся и исчез. А в рамке непорочной белизны далеких снеговых гор и бледной бирюзы неба, расточительно играя золотом солнца и ультрамарином воды, широко раскрылась Ситхинская бухта. Утро обещало повторение знойного, изнурительного, насыщенного грозовой влажностью и редкого в этих местах дня, но пока развернувшаяся картина бодрила и веселила. Быть может, потому, что день был нерабочий, воскресный. Как только бухта очистилась от тумана, все заметили отсутствие бостонского корабля. Медведников стоял у настежь распахнутого окна и думал: "Опять ушел тайком... Наверное, где-нибудь запахло пушниной. Эдакая падаль! Стоят тут то один, то другой месяцами, выхватывают бобра прямо у нас из-под носа, а подачками тойонам и обменом на оружие портят и цены и добрые наши отношения с колошами... А все-таки жаль, что Барбер ушел. Пшеницу все же надо было бы сторговать у него... Эх, кабы хороший флот да пушки! Ни одного из этих пиратов не пустил бы в бухту!" Взглянув в сторону верфи, Медведников увидел строившийся крохотный кораблик. Он стоял на берегу, окруженный подпорками. Медведников горько усмехнулся: не такой бы надобно!.. Проснулась спавшая у самой пушки молодая смуглая и почти голая колошка. Она откинула густую гриву спадающих на лицо жестких черных волос. Бросив искоса быстрый взгляд на казарму и заметив Медведникова, она тотчас отошла от пушки и побежала вверх по лестнице. - Ставь самовар, Марья! - крикнул ей по-ситхински Медведников и усмехнулся: - Опять спала на дворе? Смотри, как изукрасили тебя москиты... Колошка улыбнулась, обнажая ровные белые зубы. Она совсем недавно приняла крещение, и христианское имя Марья звучало для нее непривычно и смешно. Через час население крепости разбрелось кто куда: женщины собрались в лес по ягоды, мужчины, вооружившись удочками, направились кто в бухту, кто за лес на речку удить рыбу или просто прогуляться, посидеть, полежать, искупаться. В крепости осталось не более пятнадцати человек. Напившись по-праздничному чаю с сахаром, с Петербургскими двухгодоралыми сушками, Медведников занялся текущими делами: обошел крепость и убедился в исправности палисада, сошел в пороховой погреб и лишний рад увидел, что, несмотря на тщательную подсыпку снаружи, в погребе недопустимо сыро. Он взял из бочки, выложенной изнутри войлоком, щепотку черного матового крупнозернистого пороха и понюхал. Порох издавал слегка кислый запах. Пройдя на второй этаж казармы, Медведников отпер крепкий и тяжелый замок у двери пушного склада, перебрал несколько бобровых шкурок, поднес их осторожно к свету, любовно потрогал и положил на место. Заглянул в книги, прочитал несколько записей и вышел. До обеда оставалось еще три часа, и он решил заняться очередным письмом-отчетом... "Что слышно, высокоуважаемый друг и благодетель мой Александр Андреевич? - писал он Баранову. - Дадут нам помочь или нет? Конечно, у нас в Ситхе теперя спокойно, но и сей день нужна крепкая сила на колош, буде заупрямятся, а пуще на иноземцев. Сам посуди, стоял тут, почитай два месяца, аглицкий мореход капитан Барбер, тот самый, помнишь, что колошского тойона в море утопил. Пришел и из-под самого носа то тут, то там рвет пушнину. Думаю, бобров тыщи три собрал. Платит везде таровато, подрывает нас нарочно. Сукна давал за одного бобра аршин по восьми или по три сертука или халата, подбитых байкою и бумазеей. Надбавляют жестяное ведро, кружки побольше печатных, зеркало вполаршина и более, ножики, ножницы и бисера еще разного горсти по две. Ружье за бобра одно с десятью картузами пороха и свинца, а железа по два и по три пуда валят за одного. А мы смотри и молчи. Ну, а ноне он ушел, не сказавшись куда. С хлебом плохо, почитай, все поели. Благодарение создателю, бобра сей год более трех тысяч штук набрали. Присылай за ним скорейше: негоже держать здесь так много - все ведь знают. Корабль кончаем строить. Думаем потом за другой приниматься: надо аглицких мореходов, что приняли на службу, пока чем занять. А я из Ситхи всех поразогнал. Не сердись, любезный друг Александр Андреевич, спокойно ведь. Ведомость мехам высылаю..." К полудню стало невыносимо жарко. После соленого рыбного обеда и чаю с сушеными ягодами люди искали тени и валились в изнеможении, где и как попало. Забывались одуряющим, тяжким сном. Скотник Абросим Плотников, осмотрев по поручению Медведникова телят и пасущихся в лесу коров, устроился под строящимся кораблем. Он только что выкупался, всласть поплавал и, лежа навзничь, внимательно рассматривал пузатое, еще не осмоленное звонкое днище корабля. Развлечения, однако, хватило ненадолго - все тело сковало сладостным изнеможением, и он безмятежно заснул... Колоши не теряли времени. Не менее тысячи ситхинцев, якутатцев, хуцновцев, небольших отрядов с далеких Шарлотиных островов и разных других, охватив крепость с трех сторон, бесшумно смыкали вокруг нее кольцо. Лестницы и зажигательные материалы были давно приготовлены и тщательно укрыты поблизости от крепостных палисадов. В непроницаемой густоте леса, в низком кустарнике - всюду осторожно и бесшумно ползли страшные колоши, вооруженные копьями, кинжалами, луками, топорами и ружьями. Лица их, словно окровавленные, были измазаны размокшей от жары красной краской, всклокоченные густые жесткие волосы унизаны вороньими и орлиными перьями и усыпаны пухом. Среди них видны были страшные маски: волчьи морды, свирепые сивучи с громадными клыками, неизвестные миру гигантские жабы и еще какие-то чудовища. Дремлющие на ветках птицы, вздрагивая от необычного колыхания кустов, стряхивали с себя убаюкивающую дрему и с любопытством, свернув голову набок, одним глазком вглядывались в ползущую массу. Легко и быстро втягивались отряды колошей в открытые узкие ворота сонной крепости, направляясь прямо к казарме. Затаив дыхание, с ужасом смотрела на них укрытая короткой тенью казармы русская женщина, у груди которой возился младенец. Вдруг она взвизгнула и без памяти ринулась в дом. Заверещала и другая, тоже с ребенком, и, подхватив младенцев под мышки, они помчались к казарме. Из отряда нападавших стремительно выбежали двое в звериных масках. Два копья полетели вслед женщинам. Одно задело ребенка. Дикий крик послышался внутри здания. Дверь захлопнулась. Со звоном защелкнулся тяжелый железный засов. Второе копье задрожало, как струна, глубоко вонзившись в толстую доску двери. Осаждающие открыли беспорядочный ружейный огонь по окнам казармы. Внутри заметались полуодетые люди. Трое мужчин бросились к окнам нижнего этажа, но тотчас упали, сраженные пулями. Остальные кинулись наверх по внутренней лестнице. - Хорошо идет! Беги на берег, пусть жгут баты! - крикнул Котлеан Скаутлелту и побежал к казарме, где стояла пушка. Рядом с ним бежали молодой Скаутлелт и Хинк. Воинственный клич потрясал стены здания. Американские матросы уже бросали на тесовую крышу камни, завернутые в пропитанный смолой зажженный мох, но пока без видимого результата. Отряды колошей продолжали спешно втягиваться в крепость, таща на себе длинные лестницы и зажигательные материалы. Скаутлелт выбежал из крепости и, находя опасным скопление внутри нее большой массы людей, на ходу приказал валить и жечь деревянные стены. Колоши, вооруженные топорами, бросились к палисаду. Ожесточенно врубались они в твердые, как железо, дубовые бревна. Вдоль палисада вырастали горы щепы. - Огонь! - кричали колоши, упоенные начавшимся разрушением. - Огонь!.. Не прошло и пяти минут, как у стен то тут, то там повалил густой черный дым от костров из сухой щепы. Проснувшийся от криков женщин Медведников приказал двенадцати мужчинам попытаться прорвать кольцо нападающих. Они побежали с заряженными ружьями по лестнице вниз. Дверь уже трещала под напором колошей, но в тот момент, когда, сорванная с петель, она падала внутрь сеней, раздался залп из десятка ружей. Клеть заволокло густым вонючим дымом... Вырвавшись из казармы, Медведников подбежал к пушке. Вместо деревянной пробки из отверстия торчала шляпка большого корабельного кованого гвоздя, слабо забитого неумелой рукой. Выдернув гвоздь, Медведников выхватил из кармана мешочек пороху, засыпал им все отверстие и провел пороховую дорожку до самого края полки. Затем высек огонь. Веер искр из кремня брызнул на порох... Резко ахнула пушка, направленная прямо на вход. Громадный заряд давно забитой в нее картечи вязко ударил в массу человеческих тел, заполнявших всю лестницу. Сбитый с ног откатившейся назад пушкой, окровавленный Медведников не успел подняться, как был пронзен десятком острых копий. Его товарищей Тумакова и Шашина схватили и, уже безоружных, стали колоть и резать ножами. Тем временем Котлеан со своими воинами ворвался внутрь здания. Комнаты были пусты. Под окнами на полу стонали раненые. На дверях мехового склада висел тяжелый замок. Пока воины Котлеана вырубали топорами отверстие в дверях склада, молодой Скаутлелт, заметив, что Хинка нет с ними, побежал к лестнице. На верхней ступени лежал упавший навзничь мертвый Хинк. Не своим голосом взвыл Скаутлелт и бросился обратно. Как разъяренный волчонок, заметался он по комнате, стал добивать раненых ножом Хинка... Бесстрашно и молча, стиснув зубы, подбежали к нему женщины. Они были так страшны, что Скаутлелт отпрянул в угол и завопил что было мочи о помощи. Женщины подмяли под себя остервенелого волчонка, начали топтать его... Из-под застрех и окон второго этажа валил дым, показались языки пламени. Котлеан торопливо нагружал колошей мехами, и они быстро убегали из крепости. Когда здание уже все было охвачено огнем, он, наконец, догадался выбрасывать меха прямо с балкона и из окон. Он увлекся до того, что едва успел, уже с опаленными волосами, спрыгнуть с балкона. Скаутлелт-отец, стоя на пригорке, с которого хорошо были видны и крепость и берег бухты, в волнении облизывал сухие, потрескавшиеся губы, боясь пропустить нужный момент. Многочисленные столбы дыма в разных местах крепости заставили его кличем дать сигнал к штурму... Множество набитых до отказа колошами батов, скрытых за мыском, черпая воду бортами, усеяли весь берег бухты. Они опоздали и в досаде забавлялись тем, что, встретив пасущихся под крепостью коров, пронзали их копьями. Коровы неловко и тяжело подпрыгивали и падали на землю. Жалобно мыча и вытягивая набок длинные языки, они тщетно старались лизнуть рану. Небольшой отряд занялся поджогом верфи и стоявшего в ней корабля. Плотникова под кораблем уже не было. Разбуженный выстрелами из пушки, он увидел дым над крепостью и побежал было тушить пожар, но, узнав издали колошей и поняв, что случилось, побежал к лесу. Опьяненные победой, в дыму и пламени, колоши быстро уходили из крепости к берегу, таща на берег, к своим батам, пушки, ружья, разный домашний скарб, продовольственные запасы и связки бобровых шкурок. Многие еще оставались в крепости. Пробегая от одного здания к другому, они искали, чем бы еще поживиться. Вдруг дрогнула земля, и высокий столб дыма, пламени и камней поднялся к небу. Раздался густой протяжный гул взрыва. Это взорвался пороховой погреб Ситхинской крепости... С наступлением темноты Плотников подобрался ближе к развалинам догоравшей крепости и здесь, в лесу, встретил двух беглецов. Это были заболевший и оставшийся в крепости русский партовщик Батурин и девушка алеутка с ребенком на руках. Вместе с ними он ушел в горы, в глубокую лесную чащу. Целую неделю, блуждая по лесу, беглецы питались одними ягодами да кореньями. Спасения, казалось, не было... На восьмой день по лесу и по горам гулко прокатился грохот двух пушечных выстрелов. Сломя голову, задыхаясь от волнения, Плотников сбежал вниз и увидел, что в бухту входит знакомый ему русский корабль, кажется, "Екатерина". - Не трогайтесь с места, чтобы вас можно было найти! - крикнул он своим спутникам и, спотыкаясь и падая, направился к берегу, но, наткнувшись на шестерых колошей, изменил направление и побежал к мысу, подавая кораблю сигналы руками и громкими, как ему казалось, но слышными только ему самому криками. Он долго метался по мокрому песку мыса взад и вперед и упал без чувств, когда заметил что с корабля спускают вельбот. Очнулся Плотников на бостонском "Юникорне", пленником Барбера. С помощью ситхинских, русских и английских слов он объяснил капитану, что случилось в Ситхе. Самое главное было понято Барбером; один отряд был послан им в лес за спутниками Плотникова, другой - в крепость, обшарить пожарище. Из крепости удалось вывезти только пять бесформенных, покрытых копотью медных слитков - остатки недавно еще грозных пушек. Прошел день, другой... Барбер ждал и все более волновался, недоумевая, не зная, что делать. Беглые матросы бесследно исчезли, тойоны тоже. Крепость пуста, обещанных мехов никто и не думает доставлять... "Оставаться, - думал он, - опасно: дикарей много, они вооружены, упоены победой, у них где-то поблизости целая флотилия батов... Уйти с пустыми руками - досадно. Что делать? Рискнуть высадиться?" Рассеянным взглядом смотрел он на развалины крепости, на безлюдный берег и вдруг увидел: из-за мыса вышел большой бат с хорошими гребцами и направился прямо к кораблю. Бат подошел к борту. Сидевший в нем Котлеан спросил по-ситхински, есть ли на корабле русские. Потребовал выдать их, если капитан хочет сохранить добрые отношения. Ни один мускул не дрогнул на лице Барбера. Он приветливо улыбнулся гостям, сказал, размахивая руками: - Нет у меня русских, нет! Поднимайтесь, дорогие гости! Тойоны направили бат к трапу. "Будь что будет", - решил Барбер, провожая гостей в свою каюту, и выразительно посмотрел на помощника. Секундная задержка перед дверью каюты оказалась для гостей роковой: на них навалилось сзади несколько человек, и через минуту, связанные по рукам и ногам, оба тойона лежали на палубе. Услышав возню на корабле и заглушенные крики тойонов, колоши на бате поняли, что случилось, и торопливо отвалили от корабля. Всю ночь на "Юникорне" никто не смыкал глаз, люди с запалами наготове стояли у пушек. Фонари у бортов освещали воду и выплывавшие из черной глубины стайки переливавшихся серебром рыбешек. Наступило утро. Сквозь редкий туман видно было, как вдоль берегов бухты крадутся юркие баты. С корабля их насчитали больше шестидесяти. Барбер мрачным взглядом окинул бухту. Обе половины лодочной флотилии скобками, одновременно и ровно, как на параде, загибали свои фланги за кормой корабля. Так красиво и согласованно проводить сложный маневр окружения могли только бывалые охотники на бобров, привыкшие к массовым действиям. Но Барберу было не до любования красивой картиной. Матросы-канониры стояли в боевой готовности на своих местах у двадцати пушек. Барбер приказал вытащить тойонов на палубу, а затем потребовал от них немедленно приостановить нападение... Кольцо смыкалось. На батах, заметив тойонов, подняли короткие весла, и продолжительный вой протяжно прокатился по бухте. Перед похолодевшими от ужаса тойонами матросы продергивали через ноки рей длинные тонкие, извивающиеся, как змеи, веревки с мертвыми петлями на концах. Тут же в полном молчании подготовлялись два смоляных факела - предстояла пытка. Скаутлелт невольно втянул голову в плечи и крепко стиснул зубы. Но Котлеан стоял, гордо выпрямившись, и на предложение Барбера отрицательно покачал головой... Лодки сближались. Матросы проверяли наводку и ждали команды. Воинственный крик с лодок повторился. Нападающие видели, как тойонов подтащили к реям и стали надевать им на шею петли. Изо всех сил налегая на весла и теряя строй, баты стрелой летели к кораблю. Двадцать выстрелов потрясли до основания корабль и слились в протяжный гул. Громадные клубы черно-серого едкого дыма от самой воды до мачт скрыли бухту. Когда же дым отнесло немного в сторону, тойоны увидели в разных местах разбитые ядрами и картечью баты, тонущих людей. Однако десятка два смельчаков успели подплыть вплотную к закрытому дымом кораблю и начали топорами прорубать обшивку корпуса, не обращая внимания на оружейный огонь с палубы почти в упор. "Пожалуй, гибель", - мелькнуло в голове Барбера, и он еще раз бросил взгляд на длинную глубокую бухту... И вдруг морщинки на его лице разбежались, разгладились. Указывая своему помощнику на вход в бухту, он крикнул: - Смотрите! Это капитан Эббетс! В бухту на всех парусах входили два корабля. Сигнальщик быстро передавал сигналами под диктовку Барбера: "Внезапное нападение дикарей на корабль! Заприте выход из бухты! Приготовьте пушки!" Однако загораживать выход из бухты не пришлось: колоши, преследуемые ружейным и орудийным огнем, в беспорядке спасались к берегу и бежали в лес. Капитан Эббетс все же не утерпел, выпалил по двум подвернувшимся батам, потопил их, а людей забрал в плен... Неожиданное появление двух кораблей сломило сопротивление тойонов. Они приняли условие Барбера: согласились выдать ему три тысячи бобровых шкурок, всех живых пленников взятой крепости и десять знатных аманатов. Сильный отряд вооруженных матросов доставил к берегу переводчика с распоряжениями от тойонов. Медленно и неохотно выдавали колоши пленных и с большим сожалением расставались с бобрами. Доставленные на корабль женщины рассказали, кто из мужчин жив и где находится. С бобрами у колошей вышло совсем плохо: в Ситхе захватили они около двух тысяч шкурок, а отдать пришлось три. Получив выкуп, Барбер отпустил тойонов и ушел на Кадьяк. Здесь, войдя в гавань, он приказал подтащить к бортам все свои двадцать пушек и тотчас же отправился к Баранову, который успел уже из окна рассмотреть воинственные приготовления капитана "Юникорна" и был весьма удивлен. Нудно, через кадьякского, плохо знающего английский язык переводчика шел хвастливый рассказ Барбера о том, как он, рискуя собственной жизнью, спасал доставленных из Ситхинской крепости пленников. Рассказ показался Баранову весьма подозрительным, а приход двух американских кораблей к уничтоженному главному опорному пункту русских встревожил его. - Только дружественные, сердечные отношения наших держав, дорогой начальник, - ораторствовал Барбер, - заставили меня пойти на такое рискованное дело. Я каждую минуту без нужды мог погубить и свой корабль и самого себя. Поссорившись из-за этого смертельно с колошами, я лишился возможности закупить пушнину, ради которой сделал больше пятнадцати тысяч миль. Я совсем разорен, я истребил все свои съестные запасы. За пленников Барбер потребовал выкуп. Баранов возмутился. - Я хотел бы, господин капитан, получить двух отпущенных вами тойонов - зачинщиков всего этого дела и изменников, а выручить своих людей сумел бы тогда и сам. Сумма, назначенная вами, ни с чем не сообразна, и согласиться на нее я не могу. - В таком случае я их всех увезу с собой, - резко заявил Барбер. - Увозите, но помните, что о похищении вами подданных российского государя императора тотчас же будет сообщено вашему правительству, и мой император потребует удовлетворения за нанесенное вами оскорбление его державе... Вы что, воюете с Российской империей? Вы утверждаете, что спасли моих людей, а держите их у себя. Они пленники, по-вашему? На вашем корабле наготове двадцать пушек. Вы поступаете всегда так, входя в гавань дружественной державы? Баранов зашагал взад и вперед по комнате. - Мои условия таковы, - сказал он, останавливаясь. - Вы сегодня же добровольно спускаете всех на берег, не ожидая выкупа. От меня вы получите под расписку пушным товаром не на пятьдесят тысяч рублей, а на десять. За прокормление и доставку двадцати людей этого достаточно. Наступило молчание. - Я жду, - продолжал Баранов, видя, что Барбер молчит, - и буду ждать до вечера... - Передай на батарею, - добавил он, кликнув служителя, - держать прибывший корабль на прицеле. Заметив, что служитель собирался что-то сказать, Баранов топнул ногой: - Молчать! Делать, как приказывают! Баранов и сам знал: на батарее не было ни одного ядра по калибру пушек. Едва кивнув головой, не подавая руки и не говоря ни слова, Барбер стремительно вышел... Несчастья сыпались на Баранова: гибли люди, гибли суда, гибла пушнина. Голод, нужда в самом необходимом, недостаток людей, злоупотребления и бесчинства служащих, отсутствие помощи из Петербурга - ничто не могло сломить энергии этого человека. А вот Ситха, эта взлелеянная годами и осуществленная, наконец, мечта многих лет, Ситха, оплот русских владений на берегу Америки и форпост решительного движения к югу, сожжена дотла... - Я награжден! - кричал, бегая взад и вперед по комнате, Баранов, только что получивший известие о новой высочайшей награде. - Я награжден, а Ситха потеряна... Нет, я должен или умереть, или вернуть Ситху! Он сел за стол и опустил на руки голову. Слезы катились по давно не бритым щекам. Не везло этому энергичному и умному русскому самородку. Из забытого Каргопольского захолустья, бросив любимую семью, он едет в 1780 году искать счастья в далекую Сибирь и через семь лет становится собственником двух заводов, но заводы идут плохо. Затруднения Баранова видит Шелихов. Такие люди ему нужны, но работа на американских островах не соблазняет Баранова. Десять лет спустя он разоряется: заводы дают убыток, торговая пушная фактория в Анадырске разграблена. Надо обеспечить далекую семью... И он становится правителем шелиховских промыслов в Америке. Старый галиот "Три святителя", на котором шел Баранов, разбит, имущество погибло, запасы тоже. Нападают аляскинцы, приходится спасаться бегством. Наступает суровая вьюжная зима. Питались травами, кореньями, китовиной, раковинами. Жили в землянке. Баранов не унывает. "В большие праздники, - пишет он впоследствии, - роскошествовали - кушали затуран. На чистый понедельник выкинуло часть кита. Тем и разговелись. Соль варил сам прекрасную, белизною подобную снегу и тою иногда рыбу, иногда мясо нерпичье и сивучье осаливал... Я хочу подарками привязать к себе диких американцев... При первом шаге ожесточенная судьба преследовала меня здесь несчастиями; но, может быть, увенчает конец благими щедротами или паду под бременем ее ударов. Нужду и скуку сношу терпеливо и не ропщу на провидение, особливо тут, где дружбе жертвую..." Перед мысленным взором Баранова пронеслись длинной вереницей двенадцать лет тяжелых испытаний. Главный правитель российских владений в Америке, "коллежский советник и кавалер", положив лысеющую голову на руки, долго сидел перед столом, не вставая и не шевелясь... В этот же день все спасенные Барбером люди были доставлены на берег. Вместе с ними прибыл помощник Барбера с полномочиями принять пушнину. Расспросы спасенных вполне убедили Баранова в том, что Барбер сыграл роль предателя, и он искренне сожалел, что не мог разделаться с ним. Так же, по-видимому, расценивал обстановку и Барбер, и уже к вечеру "Юникорн" снялся с якоря и ушел к Сандвичевым островам. Успех ситхинцев вскружил голову всем соседним племенам, а слухи о слабости россиян, усердно раздуваемые капитанами иноземных кораблей, сулили легкий успех. По всему берегу, от островов Шарлотты до самого Кадьяка, гибли "по неизвестным причинам" русские корабли, учащались нападения, бесследно исчезали промышленные партии. Наконец нео