звало жестокую простуду. Напрасно Панаев уговаривал Резанова передохнуть хоть два дня. Ранение колена вызвало сильное кровотечение, ушибленная грудь ныла, но и это не остановило упрямца: он без передышки продолжал свой путь. Наконец Красноярск! Резанова лихорадило, бросало то в жар, то в озноб. Через наложенные на разбитое колено повязки просачивались кровь и гной. В дом больного уже пришлось внести на руках. К ночи стало хуже: жар, бред... Резанов поминутно подымался на постели и требовал от дежурного егеря перо. В неудобной позе пробовал писать, но, обессиленный, падал в забытьи на подушки. Созванные утром на консилиум врачи, не сомневаясь, дружно поставили диагноз - гангрена. Делать ампутацию было поздно и бесцельно... На следующий день курьер, посланный за Резановым вдогонку из Петропавловска, привез ему лестный высочайший рескрипт, табакерку с вензелевым изображением государя, украшенную бриллиантами, и повеление о принятии его сына в Пажеский корпус. Поздно. Резанов умирал... Умирал он в полном сознании, отдавая распоряжение о сохранении своих дневников, записок, описи их и пересылке всех материалов в Петербург, первенствующему директору компании Булдакову. Часть третья ВЫХОД В ОКЕАН 1. ОБИЖЕННЫЙ ГАРДЕМАРИН Столовая морского кадетского корпуса быстро успокаивалась. Похожее на всплески прибоя шарканье бесчисленных ног постепенно замирало в отдаленных коридорах и на лестницах. Смутно отражался в опустевшей глади исцарапанного подошвами и потускневшего паркета неуютный и безмолвный бриг "Наварин". Сегодня большой день, 31 декабря 1831 года: морская школа выпускала в родной флот, на простор морей, шестьдесят готовых к полетам орлят. Выпустила всех, кроме одного, но зато лучшего из лучших!.. На самом уголке примкнутой почти вплотную к печке скамьи, против мрачной громады брига, виднеется щуплая мальчишечья фигурка. Голова бессильно опустилась к коленям, гардемаринские погоны на торчащих кверху костлявых плечах сморщились и смялись неровными складками. Спит?.. Задумался?.. Плачет? Не спит и не плачет. Самообладание мальчика сдерживает рвущиеся наружу рыдания. Это Геннадий Невельской - лучший из лучших орлят, украшение корпуса. Он мучительно ищет выхода из обидного положения, в которое попал, и не находит. Виновник этой незаслуженной обиды и горя - сам император! Мальчику не верится: тот самый император, который так часто отличал Невельского на своих прогулках с кадетами, щедро угощал его фруктами и конфетами за самозабвенное, искусное и упорное карабканье вверх по каскадам петергофских фонтанов и смелое плавание и ныряние в холодных прозрачных бассейнах за брошенной палкой... И вдруг нежданно-негаданно обидел, да как!.. Может, и вправду он такой жестокий, как рассказывали кадеты... Ведь они даже старались не ездить во дворец - притворялись больными, а друзьям сознавались, что просто боятся: прикажет повесить, вот и все... Лейтенанта Бестужева на каторгу в кандалах отослал.... Неожиданно перед глазами встала во всех подробностях прогулка царя с кадетами и брошенная в воду палка, за которой, как дрессированные собачонки, плывут мальчики... И сердце Невельского наполнилось гневом. За что царь так оскорбил его? Царь, как это делалось ежегодно, лично просматривал на днях гардемаринский список представленных к производству в мичманы. - Невельской? - спросил он, остановив острый ноготь на его фамилии, стараясь что-то вспомнить. - Это тот крохотный, но ловкий и смышленый мальчишечка? Неужели он уже окончил курс? - Да, ваше величество, Геннадий Невельской - первый по успехам и записан на мраморную доску, - доложил директор корпуса вице-адмирал Крузенштерн. - На доску?.. Ну, на доску, конечно, следует, - согласился император. - Да, следует... А вот в мичманы, в командиры над людьми - слишком рано. Где же авторитет офицера? Нехорошо выходит... Нет, не разрешаю: офицер, да еще на корабле, прежде всего должен пользоваться у матросов неограниченным авторитетом, а что же здесь? - Ваше величество, ему семнадцать лет, - осмелился сказать в защиту Невельского директор. - Мы таких выпускали неоднократно. - Знаю, - недовольным голосом возразил царь. - Выпускали. Так то были настоящие юноши - молодые люди, а этот - совершенное дитя, на вид ему лет двенадцать-тринадцать, не больше... Нет, задержим на годик, худа не будет. - И, немного помедлив, добавил: - Пусть подольше побудет под вашим влиянием здесь, а не на палубе с разными разнузданными шалопаями... Взволнованный директор корпуса не находил нужных слов и дрожащими пальцами левой руки не переставая машинально вращал в одну и ту же сторону надетый на палец правой руки жалованный брильянтовый перстень. Он с плохо скрываемым осуждением, не отводя глаз, следил, как из-под мягкого карандаша размашисто выбегали неумолимые слова: "Задержать производство Невельского на год..." На следующий день приехавший в корпус к концу обеда Крузенштерн приказал выстроить окончивших и поздравил их с производством в офицеры. Невельской отсутствовал. Не говоря никому ни слова и не расспрашивая, директор с озабоченным видом прошел по коридорам, заглянул в классы, библиотеку, столовую и, подойдя к кадету, часовому на бриге, проделавшему перед ним по уставу "на караул", спросил: - Невельского не видал? Вымуштрованный кадет-часовой не ответил, но выразительно перевел глаза с директора в сторону. Директор неслышно подошел к неподвижной согнувшейся фигуре и положил руку на плечо. Невельской вздрогнул, вскочил и вытянулся. - Зачем здесь сидишь, Невельской? Столовая не для мечтателей... Я хотел, Невельской, тебе по-отечески сказать, - и он погладил мальчика по голове, - надо быть твердым как сталь - не гнуться и не ломаться... Зачем от товарищей отвернулся? Не надо, они тебя любят и огорчены не менее, чем ты. Мои Карлуша и Яша просили меня позвать тебя сегодня встретить Новый год с нами. Приходи, потолкуем, как взрослым мужчинам держать себя надо... - Покорно благодарю, ваше превосходство, я буду держать себя как подобает, - пообещал мальчик. - Ну, вот и хорошо, - одобрил директор и снова ласково похлопал Невельского по плечу. - Скажу, что придешь... Рады будут... И маленький Невельской на самом деле на встрече Нового года в семье Крузенштерна вел себя так, как будто ничего неприятного не случилось. После скромного ужина адмирал подарил Невельскому роскошное трехтомное издание своего кругосветного плавания с пудовым атласом и собственноручной надписью. Предложенный Крузенштерном проект занятий Невельского в предстоявшем учебном году увлек юношу: он проведет год не только с большой для себя пользой, но и к тому же интересно. В самом деле, в гардемаринском классе ему придется быть не столько учеником, сколько учителем своих новых товарищей, особенно отстающих из них. Он будет непосредственно участвовать в большой работе по постройке в адмиралтействе разборной модели фрегата "Президент". Директор предоставил ему право пользоваться его библиотекой редких русских и иностранных книг - словом, предстоит интереснейший год. Особенно же приятной неожиданностью для обиженного Невельского явилось предложение трех преподавателей офицерских классов, как первоначально называлась морская академия, руководить его занятиями по их предметам. Все трое были выдающимися педагогами. На первом месте между ними стоял Шульгин, профессор русской истории, до самозабвения увлекавшийся ею. Всегда приветливый, доверчиво открывавший чуткое сердце навстречу любви к знанию, бесконечно добрый, он, живя исключительно на свои учительские заработки, ухитрился содержать и успешно "выводил в люди" четырех своих братьев и сестер. Для этого ему приходилось читать курс истории одновременно в шести учебных заведениях, в том числе и в университете, вставать до света и ложиться далеко за полночь, а подчас шагать пешком из Царского Села в Петербург, чтобы попасть к началу занятий. Но усталость не лишала его ни душевного равновесия, ни обычной приветливости. Интересуясь исторической географией, он не жалел для развития ее ни времени, ни сил, не останавливаясь даже перед трудностями составления таких оригинальных курсов, как историческая топография. Ко времени его знакомства с Невельским он уже был известен как ученый-историк. Живой и наблюдательный, он легко откликался и на современные политические вопросы. - Милый дружок, - говаривал он Невельскому, - жизнь бьет ключом сильнее не в центре страны, где она устоялась, а на далеких окраинах... Страны юго-запада России суть страны славных воспоминаний для нашего отечества. Здесь, под Олеговым хранительным щитом, укреплялись русские младенческие силы; здесь была для нас колыбель первого нашего гражданского образования и первого законодательства. На западе, отстаивая свою самобытность и свою государственность, нам приходится защищаться. А на востоке, где границы не устоялись, мы должны идти вперед, чтобы в конце концов опереться на постоянные границы государств-соседей, доныне неопределенные, ускользающие. Наша русская культура должна поднять культуру кочевническую... Работы, захватывающей работы, голубчик, хватит досыта на всех... Жизнь прекрасна, потому что она - борьба. Без борьбы нет жизни!.. Огорчения, неудачи закаляют. Восхищенный Геня Невельской не сводил глаз с увлекающегося наставника: в волнении стеснялось дыхание, горячей стремительной волной вливались неведомые силы, смущенная душа жаждала богатырских действий, подвигов, в которых нуждается родина. - Посмотри, голубчик, сюда! - и с этими словами Иван Петрович Шульгин однажды закрыл ладонями чуть ли не половину Тихого океана. - Курилы, Приморье, Амур - вот то, к чему должно, не мешкая, приложить руки. Здесь наше будущее, сюда надо стремиться всем существом, укрепляться, расширяться, пока издалека не налетело сюда международное воронье... Оно еще не выхватило желанной добычи из рук, но уже каркает, уже всячески кружит - приспособляется. Народ наш чувствует и понимает это сыздавна и недаром пытался укрепиться дальше на востоке, идя по стопам Ермака. Казацкая вольница в конце XVII века проникла из Якутска на Амур и основала Албазин - сильную крепость, державшую в подчинении всю Даурию. - И что же, отдали ее? - живо спросил Невельской. - Почему не помогли? - Не сумели или не захотели, трудно сказать... Опасались угроз маньчжур, а, должно быть, можно было и не бояться: плохо знали, что делается у них. - А теперь не боимся? Конечно, не боимся, - поспешил успокоить себя Невельской. - Русских, голубчик, мало... - Войск? - недоумевал Невельской. - Руководителей, - коротко бросил Шульгин и, оставив Невельского в недоумении, оборвал разговор. Недомолвки Шульгина останавливали внимание юноши, он подолгу задумывался. Вопросы накапливались. Восприимчивый юноша после таких разговоров уходил взволнованный, в приподнятом настроении и с неутолимой жаждой учиться, учиться и учиться... Преподаватель истории русской литературы Плаксин с исключительной убедительностью доказывал, что наша молодая литература, к которой с таким обидным пренебрежением относились оторванные от России, воспитанные иностранцами образованные круги русских верхов, крепнет с каждым годом и не только догоняет чванных учителей, но умеет сказать и свое новое, самобытное слово, к тому же облеченное в оригинальную и более совершенную, чем иностранные образцы, форму. Плаксин, увлекаясь уроками, подчас не замечал ничего вокруг. Как-то он читал слушателям морских офицерских курсов об элементах сатиры в баснях Крылова, сравнивал с баснями иностранными. Предметом сравнения на этот раз служила басня "Воспитание льва" известного французского баснописца Флориана. Плаксин не заметил, как в класс в сопровождении директора вошел император, дав офицерам знак молчать. Вошел и остановился у открытой двери. Подавшись далеко вперед грудью и не сводя оловянных глаз с Плаксина, он зловеще хмурился и все внимательнее и внимательнее вслушивался. Воспитание царевича-львенка, по Флориану, собакой в духе христианской кротости и любви к подданным явно пришлось императору не по вкусу, не понравилась и сыновняя привязанность царевича-львенка к воспитательнице-собаке, открывшей ему глаза на злоупотребления поставленных царем нечестных начальников... Однако суровые морщины на лбу императора разгладились и по хмурому лицу скользнула, не задерживаясь, едва заметная улыбка, когда лев из крыловской басни вознамерился отдать царевича-львенка на воспитание царю птиц - орлу. Когда же лев задал уже прошедшему науку ученому львенку вопрос: "Как ты свой народ счастливым сделать чаешь? - император весь превратился во внимание. "У птиц недаром говорят, что я хватаю с неба звезды, - сказал с убеждением львенок. - Когда ж намерен ты правленье мне вручить, то я тотчас начну зверей учить вить гнезды..." Видимо, не ожидавший такого оборота, император, давясь беззвучным смехом, выхватил носовой платок и, боясь уронить свое достоинство в глазах класса офицеров, не прощаясь и заплетаясь шпорами, поспешно вышел. За ним семенил Крузенштерн. - Что это такое? Ты учился чему-нибудь подобному? - спросил царь в коридоре. - Эта новость, ваше величество, именуется "история российской словесности". Заведена у меня и у сухопутных... Наибольшее, однако, влияние на складывавшийся духовный облик Геннадия Ивановича Невельского оказало тесное его общение с молодым астрономом Зеленым. С этих пор Невельской перестал смотреть на астрономию как на какую-то прикладную расчетную науку, необходимую только для ориентировки на море и на суше. Уроки Зеленого будили мысль о беспредельности мироздания. Они учили о многовековой борьбе астрономии с астрологией, с этой таинственной наукой жрецов, с суеверными учениями ее, о тесной личной связи каждого человека с планетами и звездами, о замысловатых туманных предсказаниях гороскопов и их действительной ценности... Склонный к анализу пытливый ум Невельского за этот год окреп, установился: юноша решительно перестал принимать все сообщаемое "на веру", без тщательной самостоятельной проверки. Он возмужал и созрел, как говорится, "вырос", но, увы, только душевно, и царского повеления не выполнил - не утратил мальчишеского вида и не прибавил ни вершка в росте. Через год выдающийся по успехам гардемарин Невельской стал обыкновенным мичманом 27-го флотского экипажа, вынужденным за неимением высоких покровителей самостоятельно пробивать себе дорогу в жизнь. Но лишний год, проведенный в корпусе, расширил и углубил научную подготовку. Еще через год мы видим Невельского в числе слушателей морских офицерских классов; зиму учится, лето плавает и, меняя руководителей, корабли и моря, приобретает необходимый морской опыт. Еще три года рядовой морской лямки - и рядовое же производство в лейтенанты... И вдруг Геннадия Ивановича Невельского командировали на корабль, на котором приучался к морскому делу второй сын царя - десятилетний великий князь Константин Николаевич. Ему предстояло в будущем командовать флотом, а потому с пеленок он носил звание генерал-адмирала. Пока что, однако, по воле своего воспитателя контр-адмирала Литке генерал-адмирал Константин должен проходить морские практические науки под руководством скромного и знающего лейтенанта Невельского. - Слышали? Генерал-адмирал плачет, когда приходится выходить в море без "няньки Архимеда"! - подсмеиваются школьные товарищи Невельского, вспоминая данное ему в корпусе прозвище "Архимед", и, конечно, дружно завидуют: мальчик генерал-адмирал растет, не сегодня - завтра он - настоящий генерал-адмирал и министр. Вот когда Архимед пойдет в гору! Проходит еще несколько лет. На кораблях "Беллона", "Аврора", "Ингерманланд" великим князем исхожены все западноевропейские моря. Ученик - уже капитан 2-го ранга, а учитель по-прежнему - лейтенант флота. Они в прекрасных отношениях, но не дружеских, хотя могли бы быть и в душевно близких: Геннадий Иванович пользуется полным доверием мальчика, которого увлек мечтой о далеком Амуре, о величии государства и закреплении и усилении его на Дальнем Востоке. Но Геннадий Иванович не верит в возможность и прочность великокняжеской дружбы, он предпочитает сохранять только уважение к себе и с учеником всегда сдержан и холоден. Такое поведение невыгодно для карьеры... Пусть! Но зато он, Невельской, останется самим собой, что в жизни является основным и главным. И вот в то время, когда великий князь становится капитаном первого ранга и командиром фрегата "Паллада", предназначенного к дальнему плаванию, когда он ждет только совершеннолетия, чтобы возглавить российский военный флот, капитан-лейтенант Невельской, блуждая по делам из канцелярии в канцелярию по адмиралтейству, случайно узнает о закладке в Финляндии маленького транспорта, предназначенного в дальнее плавание в Петропавловск для снабжения его продовольствием, одеждой, военным и морским снаряжением... "Жребий брошен", - тут же решает Невельской. Он станет командиром этого судна, возьмет на себя поручение в Петропавловск и, пользуясь случаем, увидит собственными глазами, осуществимы ли на самом деле мечты его жизни... 2. ВЫБОР Двадцатилетний командир фрегата "Паллада" великий князь Константин Николаевич в своей просторной, комфортабельно обставленной каюте. Здесь трюмо, пианино, несколько мягких кресел, два дивана, софа из двух частей, поставленных под прямым углом, одна вдоль корабля, другая - поперек (удобно лежать при бортовой качке и при килевой), шкаф, набитый книгами, и платяной шкаф, тоже набитый - военными и штатскими костюмами. Константин Николаевич в прекрасном настроении: работы по подготовке "Паллады" к дальнему плаванию успешно близятся к концу. Он одобряюще смотрит на смущенного Геннадия Ивановича в ожидании услышать то, что эти дни слышали от каждого обращающегося с просьбой: "Ваше высочество, возьмите меня с собой в плавание". Он готов тут же ответить согласием. - Ваше императорское высочество, - продолжая смущаться и волнуясь, тихо произносит Невельской. - Вам хорошо известно мое отношение к служебным обязанностям в течение почти десяти лет, - он переводит стесненное дыхание... "Конечно, оставайтесь при мне, - собирается ответить великий князь и приоткрывает рот. - Иметь вас при себе - это и мое желание... вы меня предупредили", - хочет сказать он, но останавливается: вместо просьбы великий князь слышит нечто неожиданное и странное. - Я буду говорить совершенно откровенно, - продолжает Невельской, - ваше высочество, я хочу уйти в дальнее плавание! - Вот именно это я и имею в виду,- с живостью подхватывает великий князь. - Вы пойдете со мной на "Палладе". - Нет, ваше высочество, - твердо отвечает Невельской, - я хочу идти один... Хочу идти туда, о чем давно мечтаю... Это мой долг перед родиной. - Я не понимаю вас, - обиженно говорит великий князь. - Мы оба служим родине... Служба со мною вас почему-то не радует, - и пожимает плечами. - Так я понял? - Ваше высочество, я давно вынашиваю в себе единую мысль и горячее желание послужить родине на заброшенном и забытом Востоке: там и люди нужнее. Между тем возможность послужить там все время ускользает от меня далее и далее. Слабеет решимость, слабеет воля, и я чувствую, что теперь, именно теперь судьба дает мне последний шанс на осуществление мечты многих лет! - Геннадий Иванович, никак не пойму, чего вы от меня хотите, однако мешать вам ни в чем не собираюсь!.. - Ваше высочество, я, конечно, и не жду от вас какой-нибудь помехи, наоборот, я жду вашей помощи - я хочу получить в командование строящийся транспорт "Байкал". - "Байкал"? - Константин Николаевич широко раскрывает глаза. - Странная просьба, Геннадий Иванович, - назначение на транспорт, кроме больших хлопот и неизбежных неприятностей, вам решительно дать ничего не может. Объяснитесь поподробнее. - Слушаюсь, ваше высочество. Разрешите, - Невельской развернул карту восточной половины Азии, от Байкала до берегов Северной Америки. - Извольте взглянуть сюда, ваше высочество, - он провел карандашом по Сахалину, гряде Курильских и Алеутских островов и вдоль побережья Америки, от северной ее оконечности к югу до Сан-Франциско. - Эти места требуют заселения и укрепления для того, чтобы обратиться в мощную первую линию наших крепостей в Тихом океане. Недаром плавание вдоль густой цепи островов местные мореходы остроумно называют "идти по-за огороду"; этот естественный частокол из островов представляет собой непроходимый барьер для любого неприятеля. Другими словами, ими мы легко можем закрыть выход из Тихого океана к нашему на десятки тысяч верст открытому северному побережью... За стеной островов мы неодолимы!.. - Я все это от вас слышал неоднократно, - тоном упрека прервал Невельского великий князь. - Я умоляю вас, ваше высочество, выслушайте терпеливо мои доводы. Я хочу, чтобы вы их не только знали и поняли, но приняли бы их и уверовали, как верую я! - горячо воскликнул Невельской. - Ну что же, продолжайте, я слушаю, - смиренно согласился Константин Николаевич, с обреченным видом пододвигая себе кресло. Потом встал, прошелся по каюте и склонился над картой. - Камчатка, - продолжал Невельской, - со своей исключительно удобной по природным условиям обширной Авачинской бухтой и портом, способным вместить чуть ли не все флоты мира, беззащитна перед блокадой ее сравнительно небольшим десантом. Она легко может быть отрезана от остальной части империи и лишена снабжения, а наш флот так же легко может быть заперт в бухте... - Но ведь есть и другие порты на побережье, - заметил Константин Николаевич, указывая на Охотск. - Нет, ваше высочество, купцы, а особенно Российско-Американская компания, хорошо его изучили. Их совершенно не удовлетворяет Петропавловск, обиженный удобной связью с материком, но ни с какой стороны не устраивает и Охотск, где они ежегодно теряют свои суда на баре и кошках. Теперь стали указывать на Аян, несмотря на явные его недостатки: мал, открыт с южной стороны, не имеет связи с Якутском - пока это только ничтожная фактория Российско-Американской компании. Будущего порт иметь не может и для стоянки военного флота непригоден. - Вы напрасно так браните Аян, - возразил великий князь, усаживаясь в кресло. - Аян считают будущей опорой военного флота на востоке. - Потому что нет другого, о чем я и говорю! - с запальчивостью воскликнул Невельской. - А отсюда прямой вывод: надо продолжить поиски, проверить еще и еще раз побережье до Аяна и изучить все береговые извилины до самой Кореи... Константин Николаевич вскочил с кресла и замахал руками, протестуя, но это не остановило разгорячившегося Невельского. - Надо, наконец, основательно исследовать устье Амура!.. А здесь, как назло, мы почему-то не только не обнаруживаем настойчивости и упорства, но даже попросту уклоняемся от каких бы то ни было попыток исследования. - Он остановился и понизил голос: - Я хочу, ваше высочество, с вашей помощью добиться согласия на это исследование, трудное и ответственное, и сочту разрешение за величайшую для меня милость! - М-м-м... - замялся великий князь. - Вы, по-видимому, совершенно не желаете считаться с данными, установленными Лаперузом, Бротоном и, наконец, вашим божеством - адмиралом Крузенштерном. А они положительно утверждают, что вход в Амур для морских судов непроходим, так как загроможден банками, мелями и песками... - Ваше высочество! - воскликнул Невельской. - Обратите внимание на то, как издавна все государства интересовались и интересуются до сих пор устьем Амура! А ведь в нем наше вечное незыблемое владычество над побережьем Тихого океана, в нем наш естественный водный путь от побережья на тысячи верст в глубь своей страны, в нем наше снабжение всего азиатского и американского севера хлебом. От владения Амуром зависит наша мощь на востоке! Иностранцы, особенно англичане, проникают сюда к нам под самыми неправдоподобными предлогами: здесь и десятки экспедиций для отыскания пропавшего Франклина, здесь и бесчисленные китоловы под флагами Соединенных Штатов, Англии, Голландии, Франции и даже сухопутной Швейцарии. Здесь и подозрительные купцы с пушками вместо товаров, и будто бы занесенные бурями разные морские бродяги. И это все воронье, ваше высочество, нет-нет да и пробует пройти в Амур и Охотское море между Сахалином и берегом!.. - Все это так, - прервал Невельского великий князь, подойдя к нему вплотную и с какой-то снисходительностью глядя сверху вниз на тщедушную фигурку, - все это так... я все это знаю и сочувствую, но чем я-то могу помочь? - Я прошу вас, ваше высочество, во-первых, как я уже сказал, помочь мне получить в командование транспорт "Байкал" и, во-вторых, поддержать мое ходатайство перед светлейшим князем Меньшиковым о поручении мне, после сдачи груза в Петропавловске, обследовать побережье южнее Охотска, войти в устье Амура, пересечь по сухому пути перешеек между Сахалином и материком и дойти до Татарского залива. - Второе уже сделано без вас, - возразил великий князь. - И повторяю, достаточно авторитетно: имена Крузенштерна, Лаперуза и Бротона сами говорят за себя. Невельской, однако, не сдавался. - Ваше высочество, нет таких морских авторитетов, которые бы не ошибались. Вам самим прекрасно известны ошибки таких светил, как Колумб, Васко да Гама, Магеллан, Кук - всех не перечесть. Чем лучше их Лаперуз, Бротон и Крузенштерн? Ведь ни один из них перешейка не пересек ни вдоль, ни поперек, а без этого, согласитесь, какие бы то ни было доводы являются только более или менее убедительными предположениями... То же самое надо сказать и об устье Амура: надо пройти промерами весь лиман вдоль и поперек: непроходимый для судов в одном месте, он может оказаться легкопроходимым в другом, еще не обследованном. А утверждать, что самый Амур мелководен и что устье его загромождено песками, преждевременно. Только после действительно тщательного исследования с чистой совестью можно будет отказаться от южного порта или порта в устье Амура, от плавания по Амуру и защиты Приамурья... И вам, ваше высочество, лучше меня известно, что откладывать задуманное мною надолго нельзя: вряд ли мы получим еще раз отсрочку! - К крайнему моему сожалению, Геннадий Иванович, я вынужден ответить вам решительным отказом, - твердо произнес великий князь и, видимо взволновавшись и сам, опять зашагал по каюте, потом стал спиной к Невельскому и молча долго смотрел в широкое окно на оживленную гавань. Невельской, дрожа от обиды, бурно переживал решительный отказ от удовлетворения его первой в жизни и, как ему казалось, небольшой просьбы и тоже молчал, тщетно стараясь сложить упрямившуюся, развернутую на столе карту... - Геннадий Иванович, - неожиданно и как будто вдруг решившись на какой-то опасный шаг, повернулся к нему великий князь, - ведь это первая ваша ко мне просьба, не правда ли? - Да, ваше высочество, первая и... - И последняя, хотите сказать?.. Вам тяжело, я это вижу и до сих пор колебался, что предпринять, так как вы вправе были ожидать от меня другого ответа, но дело в том, что вы знаете далеко не все... - он остановился. Невельской быстро вскинул вверх голову и уже не спускал глаз с лица великого князя. Чего же он еще не знает об Амуре? - Я решился вам сообщить, совершенно секретно, что творилось в последнее время, скрывалось и скрывается даже и от меня... Знаете ли вы, что императору недавно был сделан министром иностранных дел доклад, поддержанный министрами - военным и финансов, о том, что даже простая разведка на Амуре, даже один намек на какие-то действия со стороны России может вызвать неудовольствие европейских государств, особенно Англии?.. Ну вот... И что, несмотря на это, император решил послать для исследования Амура и вопроса о Сахалине экспедицию во главе с Путятиным... - Я знаю, что она отменена, - сказал Невельской. - И тем не менее экспедиция состоялась! - Нет, об этом я ничего не слышал, - смущенно ответил Невельской. Лицо его покрылось красными пятнами. - Ну так вот, Геннадий Иванович, - понизил голос великий князь, - повторяю, что я решил посвятить вас в эту государственную тайну, разглашение которой может повредить не только вам, но и мне, запомните это. Невельской поклонился. - Секретная экспедиция под видом занесенных бурей рыбаков, отнюдь не русских, а какой то неизвестной национальности, под каким-то несуществующим разноцветным флагом, поручена была контр-адмиралу Врангелю, как главе правления Российско-Американской компании, втайне от членов его правления! Возглавил экспедицию корпуса штурманов поручик Гаврилов, знаете такого? - Да, ваше высочество, слышал: дельный и опытный офицер, но больной, как я слышал на днях... - Так вот, команда его маленького брига, кстати сказать, моего имени - "Константин", набранная умышленно главным образом из алеутов и американских креолов, даже не должна была знать, где находится ее бриг... Я не видал рапорта Гаврилова Врангелю о результатах разведки, но знаю точно содержание резолюции императора на представленном ему докладе: "Весьма сожалею. Вопрос об Амуре, как реке бесполезной, оставить; лиц, посылавшихся к Амуру, наградить". Теперь посудите сами, к чему повела бы попытка с моей стороны поддержать вас перед государем в вашем благородном и бескорыстном порыве, хотя я ему весьма сочувствую и разделяю... За ваше назначение на "Байкал" я ручаюсь. Это в моих силах. И если вы еще однажды придете и скажете: желаю на "Байкал", то быть сему. Но подумайте: целесообразно ли это? После всего мною вам сказанного. Подумайте и приходите. Невельской вышел в лихорадочном ознобе, с затуманенным сознанием. Взбудораженные мысли не находили выхода, а между тем необходимо было выбирать: успокоиться ли под крылышком расположенного к нему царского сына и в недалеком будущем неограниченного владыки флота, создать семейный очаг и уют и благоденствовать... или бороться до конца? "Надо поступать, - говорил он себе, - как все, по тщательно взвешенному расчету..." Но что-то властное, более сильное и более упорное, чем бесстрастная логика, бунтовало в душе, заставляло повторять: "Нет, нет! Жизнь проходит. Мне тридцать три года. И ничего до сих пор мною не сделано... Надо не отступать от задуманного". 3. ЗНАМЕНАТЕЛЬНАЯ ВСТРЕЧА - Тебе придется, Невельской, вместе с "Байкалом" состоять в распоряжении сибирского генерал-губернатора. Генерал Муравьев сейчас в Петербурге. Воспользуйся случаем, представься ему, - приказал Невельскому начальник главного морского штаба светлейший князь Меньшиков. Как фактический и полновластный хозяин морского министерства, адмиралтейства и флота, он позволял себе говорить "ты" молодым офицерам. Геннадий Иванович не заставил себя ждать и в тот же день, горя от нетерпения узнать, кто он, этот генерал-губернатор, с которым придется иметь дело, направился к Муравьеву. - Я командир строящегося на верфи Бергстрема и Сулемана, в Гельсингфорсе, транспорта "Байкал" в двести пятьдесят тонн, - объяснял Невельской. - Транспорт предназначен для службы в Охотске и должен доставить для Охотского и Петропавловского портов различные комиссариатские, кораблестроительные и артиллерийские запасы и материалы. Выход "Байкала" в море предположен осенью будущего года. Открытый взгляд Геннадия Ивановича располагал к себе, а прошлая его служба внушала к нему доверие. Муравьев же никогда не упускал случая мысленно прикинуть, нельзя ли приспособить понравившегося человека, как исполнителя, к какому-нибудь особо нужному делу. Он сразу заинтересовался Невельским. - Скажите, если не секрет, что заставило вас отказаться от блестящей карьеры у великого князя и ринуться в опасную неизвестность на восток? Геннадий Иванович чуть не вскрикнул от радости: заданный вопрос давал ему возможность сразу приступить к своему давно вынашиваемому проекту. Он рассказал горячо и толково о лелеемой мечте и о своих надеждах осуществить, наконец, ее. Тут, в свою очередь, заволновался Муравьев. Ему судьба Амура тоже казалась важной. Но, скрывая свои чувства, он почти холодно спросил: - Вы подобрали уже команду для вашего транспорта? - Да, ваше превосходительство, мне повезло: попались, как на подбор, прекрасные, молодые, полные сил и желания служить, хорошо подготовленные, энергичные офицеры. - Я вашему плану вполне сочувствую, - сказал Муравьев, - но, ознакомившись с материалами об имевших уже место попытках, не вполне верю в возможность его осуществления. Прежде всего скажите, что следует признать несомненно доказанным в интересующем обоих нас деле? - Только немногие факты, ваше превосходительство, но отнюдь не выводы! - с жаром воскликнул Невельской. - Например, оставим Лаперуза и Бротона, поскольку они, продвигаясь с юга, до устья Амура не дошли и его не видали, а основывались только на словах туземцев, языка которых не знали. Остается Крузенштерн. Он шел с севера и добрался до расположенных друг против друга мысов Головачева - со стороны Сахалина и Ромберга - со стороны материка. Устье должно было находиться со стороны мыса Ромберга, но Ромберг также до него не добрался... А если принять во внимание, что этот офицер был известен своей службой "спустя рукава", то какова цена его показанию, будто он не мог пройти к устью? Может быть, не мог, а может быть, и не захотел... На все исследование, ваше превосходительство, затрачено было около восьми часов! Во всяком случае, до тех пор, пока вся полоса предполагаемого Сахалинского перешейка не будет пройдена, все равно как - по суше или по воде, - ни о том, остров ли Сахалин, или полуостров, ни о том, что представляет собой устье Амура и где именно оно находится, ничего достоверно утверждать нельзя. Вопрос требует глубокого исследования, может быть, кропотливого, опасного, но сделать его надо, и я, повторяю, готов за, это взяться. - Прекрасно, очень хорошо, но как? Одного моего сочувствия здесь недостаточно, не правда ли? - Да, - засмеялся Невельской, - требуется по крайней мере еще и распоряжение. Его может дать озабоченный необходимостью иметь незамерзающий порт генерал-губернатор Сибири! Он может поручить находящемуся в его распоряжении "Байкалу" тщательно обшарить все береговые извилины к югу до самого устья Амура. А может, и южнее? - он вопросительно посмотрел на сосредоточенно сосущего трубку Муравьева. - Вы, кажется, забыли, голубчик, - Муравьев вынул изо рта докуренную трубку, - что вы со своим "Байкалом" в мыслях уже действуете, таким образом, не в наших пределах. Чужие границы... Во всяком случае, ваше ходатайство о поручении вам исследования дальнейшего прохода от мысов Ромберга и Головачева к югу я буду поддерживать. Об этом доложите при свидании со светлейшим князем, а в случае крайней необходимости можете еще обратиться от моего имени и к министру внутренних дел Перовскому. Невельской так и поступил, но со стороны Меньшикова наткнулся на решительный отказ от попытки возбудить вопрос об экспедиции как потому, что нельзя было бы обойтись без участия министра иностранных дел, который не захочет пойти против самого себя и откажет в представлении вопроса государю, так и потому, что у Невельского фактически не будет времени заняться экспедицией: "Байкал" сможет прийти в Петропавловск не ранее глубокой осени, то есть к самому концу навигации. Огорченный, но все же не совсем обескураженный ответом Меньшикова, Геннадий Иванович решил прежде всего устранить всплывшее вдруг действительно серьезное препятствие - слишком позднее прибытие "Байкала" в Петропавловск - и ускорить свой выход в море. Откровенная беседа его с наблюдавшим за постройкой транспорта на самой верфи лейтенантом Казакевичем, которого Невельскому пришлось посвятить в замысел, выяснила, что ускорение постройки на месяц и даже на два вполне возможно. Пришлось пойти на некоторую хитрость. Пользуясь тем, что Меньшиков числился также финляндским генерал-губернатором, Невельской однажды затеял с Бергстремом разговор о том, что его светлость очень недоволен кораблестроительной компанией, так как она с него содрала за постройку транспорта втридорога да еще растягивает строительство, вследствие чего транспорт рискует не добраться до места даже к концу навигации 1849 года. Таким образом можно потерять еще один год и оставить население восточного побережья без припасов. Его светлость поэтому был бы чрезвычайно рад и благодарен, если б фирма ускорила постройку, тем более что возможности есть. Бергстрем согласился вместо сентября спустить транспорт на воду весной. Полный надежд Невельской неутомимо носился по канцеляриям министерств и адмиралтейства, из Петербурга в Гельсингфорс, оттуда в Кронштадт, обратно в Петербург и успевал еще рыться в библиотеках и архивах, продолжая прилежно изучать вопрос о границах России с Китаем. Книжные раскопки давали хорошие результаты, по его мнению, речь должна была идти не об овладении Амуром и Сахалином, а о восстановлении забытых, но всегда существовавших прав России на них, добытых открытиями, людскими заселениями и кровью предков. Кое-что возмущало и огорчало: так, он сравнивал государственные границы, обозначенные на карте времен царя Алексея Михайловича, с более поздними и не мог понять, когда и почему границы были перемещены не в пользу России. Случайно попавшая в руки Невельского английская карта разъяснила вопрос: новые, вымышленные границы попали в русские карты именно оттуда. Но каким путем? На карте, составленной при царе Алексее Михайловиче, наша граница на востоке включала Охотское море с устьем Амура, на юго-востоке - реку Амур до Сунгари, на юге она шла от устья Сунгари вверх по Амуру. В состав владения входили туземные племена гиляков, наткисов, гольдов, дучер, дауров, тунгусов, бурят... "Как же смеет этот голландский выходец-троеверец, к великому несчастью России, министр, за полстолетие не научившийся русскому языку, швыряться целыми российскими областями?" - думал Невельской о канцлере Нессельроде, заправлявшем в эти годы всей внешней политикой России. Маленький Невельской негодовал и в бессильной ярости сжимал кулаки, заражая негодованием своих офицеров. "Теперь мне понятно, как это случилось, - думал Геннадий Иванович о пренебрежении Россией своими собственными интересами на Амуре. - Тут сыграли первенствующую роль нелепые сказки о том, что устье Амура теряется в песках и что сам он не годится для судоходства". "Байкал" спущен на воду, оборудован, оснащен и приведен в Кронштадт под срочную погрузку. Невельской поспешил в Петергоф с докладом к Меньшикову, у которого застал министра внутренних дел Перовского с братом, тоже человеком влиятельным при дворе. Доклад происходил в их присутствии, причем обоим хорошо были известны, по рассказам Меньшикова и Муравьева, и сам Невельской и его сокровенные планы. - Ваша светлость! - сказан Невельской очень довольному его действиями Меньшикову, только что выразившему свою благодарность. - Я сделал все возможное, чтобы выкроить время для описи юго-восточного берега Охотского моря, а еще южнее могут занести меня свежие ветры и сильные течения, настойчиво упоминаемые Крузенштерном в заключении об устье Амура! - Ничего не изменилось, Невельской, не трать сил попусту: министр иностранных дел продолжает считать места нерусскими и доклада государю делать не будет. Да и денег нет на экспедиции. - Я денег, ваша светлость, не просил и не прошу, я их найду у себя. - Да почему ты хочешь во что бы то ни стало помешать ему рискнуть своей головой, Александр Сергеевич? - вдруг вмешался один из Перовских. - Я не протестовал бы на твоем месте, пускай ломает, - поддакнул и другой, поощрительно улыбнувшись в сторону Невельского. - Мало ли куда действительно могут занести ветры!.. - Вот что, - после минутного раздумья распорядился нахмуренный Меньшиков, - поезжай сейчас же в Петербург к вице-адмиралу инспекторского департамента Лермонтову, возьми у него представление сибирского генерал-губернатора, - Геннадий Иванович вздрогнул: значит есть такое представление, - я дам записку. Прочти представление, составь проект инструкции и завтра же мне доложи... Ощущая всю дорогу сочувственные и одобряющие пожатия братьев Перовских, Геннадий Иванович спешил в Петербург, как на крыльях. Он не замечал тряской, выматывающей душу пролетки и, непрестанно покрикивая, тыкал извозчика кулаком в спину, обещая "на чай". Не помогло: оказалось, что занятия в департаменте окончились. Запыхавшись, он, однако, ворвался к собиравшемуся домой Лермонтову и, несмотря на его протесты, чуть не силой вручил записку Меньшикова. Записка быстро решила дело, протесты прекратились, и с драгоценным представлением Муравьева в руках Невельской поспешил домой. Представление являлось ответом на его февральское письмо Муравьеву. В нем Геннадий Иванович писал, что рассчитывает быть в Петропавловске в мае месяце, а не осенью, но что, судя по разговору с Меньшиковым, без содействия Муравьева разрешения на опись берегов получить не удастся из-за того, что Нессельроде считает их нерусскими. - Вот что, Невельской, - сказан Меньшиков, внимательно прочитавший представление Муравьева и проект инструкции, составленной Невельским, и спокойно, но решительно перечеркнул его почти целиком. Оставил только то, что касалось предписания разгрузить транспорт и находиться в распоряжении сибирского генерал-губернатора; а в свободное время, вставил он: "посмотреть юго-восточный берег Охотского моря между теми местами, которые были определены или усмотрены прежними мореплавателями". Это было расплывчато, звучало невинно и было вполне приемлемо даже для подозрительного и ревнивого Нессельроде. - Этим я не собираюсь избавить тебя от ответственности за нарушение высочайшего повеления, я его и не допускаю. Это, братец, разжалование в солдаты! Амура здесь нет! Край принадлежит не нам, - Меньшиков глубоко вздохнул. - Впрочем, - добавил он, как бы рассуждая вслух сам с собой, - если подобный осмотр будет произведен случайно, без каких-либо несчастий, то есть без потери людей или судна и без упущений в описи и исследовании Константиновского залива и окрестных берегов, куда предполагается перенести Охотский порт, то, может быть, обойдется и благополучно. Инструкция будет сообщена генерал-губернатору. Ну, с богом, - он обнял Невельского и, уже смеясь, закончил напутствием: - А здешние чиновники, особенно комиссариатские, злятся на тебя и подают жалобы генерал-интенданту: заставил ты их работать. Спеши, голубчик, спеши, кланяйся генерал-губернатору и его молодой супруге. Да не влюбись - обаятельная француженка! Пользуясь долговременным пребыванием в Кронштадте, Геннадий Иванович побывал у главного командира порта барона Беллинсгаузена. Этот известный исследователь Антарктиды мичманом плавал к устью Амура с Крузенштерном. К удивлению и радости Невельского, адмирал сказал, что вполне разделяет высказываемые им сомнения в правильности заключения Крузенштерна, но что, тем не менее, возможность плавания в устье Амура исключается. Это будто бы доказано какой-то недавней экспедицией, которую снаряжал Врангель, председатель главного правления Российско-Американской компании. - Вам необходимо иметь при описи берегов алеутскую байдарку с двумя гребцами и переводчика, я попрошу ее для вас у Фердинанда Петровича, - любезно предложил Беллинсгаузен и написал Врангелю записку. Старик Врангель охотно обещал помочь и не удержался, чтобы не рассказать об экспедиции штурмана Гаврилова. Мало того, усадив Невельского в кресло, он показал в копиях все документы экспедиции. Наконец-то!.. Прыгающие буквы и едва различаемые дрожавшие строчки сливались, глаза заволакивало туманом. Невельской старался овладеть собою: ведь перед ним тот самый неизвестный, до сих пор ускользающий материал, который стал ему поперек дороги! Материалом, однако, он так и не овладел из-за коротенькой, видимо забытой среди бумаг, личной записки Гаврилова Врангелю: "Встречные ветры и течения, краткость времени и неимение средств и мое нездоровье, - писал Гаврилов, - помешали мне выполнить возложенное на меня поручение с достаточной точностью, вследствие чего по моим описям нельзя делать каких-либо заключений о том, в какой степени лиман и устье Амура на самом деле доступны с моря..." Лоб и спина Невельского покрылись испариной, потные кончики плясавших от волнения пальцев в полном изнеможении еле держали листок прилипшей к ним записки, дрожавшей вместе с ними: "Налгали! - бушевало в груди Невельского. - Они налгали доверявшему им государю!.." Перед Невельским, бессильным как следует рассмотреть развернутую Врангелем карту, отчетливо встали слова копии доклада Нессельроде: "Повеление вашего величества председателем главного правления Российско-Американской компании, бароном Врангелем, в точности исполнено; устье реки Амур оказалось недоступным для мореходных судов, ибо глубина на оном от полутора до трех с половиной футов и Сахалин - полуостров, почему река Амур не имеет для России никакого значения..." 4. ЖРЕБИЙ БРОШЕН Дальний вояж транспорта "Байкал" под командой капитан-лейтенанта Невельского проходил как по писаному, и Невельской бросил якорь в Петропавловске в начале мая 1849 года. К 29 мая закончил разгрузку и сдачу товара, произвел осмотр судна и нужные починки и получил заказанную алеутскую байдарку, а 30-го на рассвете уже разбудил безмятежную сонную тишину бухты поросячьим визгом шпиля и деловитым звоном якорных цепей. Серьезность и сосредоточенность еще накануне с вечера избороздили лоб и лицо Невельского морщинами и так и застыли. Сосредоточенными, впрочем, стали все. Ночью тревожно дремали: камнем на сердце легла забота: неотвязно тяготила дума о сознательном и обдуманном нарушении дисциплины и воинского долга. - Дорогие друзья мои! Да, вы для меня отнюдь не "господа офицеры", и обращаюсь я к вам не как командир корабля, а как старший товарищ и друг, - так обратился вечером Невельской к офицерам. - Вам предстоит сделать трудный, быть может, труднейший в жизни выбор, который для себя самого я сделал много лет тому назад. Я должен осуществить во что бы то ни стало вам известную идею. Для меня поэтому дело проще: я сам стремился к ныне предпринятым действиям и считаю, что нравственное право на них я получил давно. Ваше положение другое - вы невольные жертвы моих, быть может, необоснованных и фантастических замыслов... Законного разрешения на то, что мы собираемся делать, у нас нет. Та инструкция, которую оставил здесь для меня генерал-губернатор, является пока только неутвержденным проектом - мы идем к берегам Амура самочинно, против прямого запрещения государя. Правда, как я думаю, государь введен в заблуждение министром. Я не только не могу сулить вам славы и отличий, но честно должен предупредить о грозящем, быть может, разжаловании и арестантской куртке. В моем сердце поэтому не найдется ни тени осуждения тех из вас, для которых мои дальнейшие шаги неприемлемы, и я по-прежнему сохраню к ним чувство уважения и теплой дружбы, спаявшей нас во время счастливого доселе плавания. Я распорядился так: для желающих списаться с корабля до самого выхода "Байкала" из Авачинской губы в море будет приготовлена шлюпка с гребцами. Никаких объяснений для оставления корабля не нужно. В случае надобности ответственность за все предстоящее я принимаю на одного себя. Разошлись молча и так же молча приступили к работе: не перекорялись, как бывало, друг с другом закадычные приятели, мичманы Гейсмар и Гроте, и не подшучивал над бесшабашным близоруким юнкером князем Ухтомским веселый подпоручик корпуса штурманов Попов. - Аврал! - коротко приказал, выходя на шканцы, Невельской. Здесь в присутствии всех офицеров и команды громким бодрым голосом он официально произнес другое: - Господа офицеры и матросы! На нашу долю выпало исполнение важного для государства дела. Я надеюсь, что каждый из вас честно и благородно исполнит при этом долг свой перед отечеством! Экспедиция наша является секретной, и поэтому все, что вам придется совершать по моему приказанию, должно оставаться в тайне. По прибытии на место наших действий вам будет дана мною подробная инструкция... - Ваше благородие, - приставал к вахтенному лейтенанту Казакевичу боцман, - шлюпку не прикажете ли поднять? Заливает. - Не зальет! - отмахивался Казакевич. И пустая шлюпка с положенными на дно веслами продолжала рыскать из стороны в сторону, сиротливо болтаясь за окрыленными парусами и лавирующим к выходу из бухты транспортом... Шлюпка не понадобилась. Противные ветры перемежались со штилями. Штили сопровождались непроницаемыми молочными туманами. "Байкал" полз как черепаха и подолгу дрейфовал, с тем чтобы снова, как слепец с клюкой, ощупывая беспрестанно дно и лавируя, брести вдоль Курильской гряды островов. Нужен был хоть один ясный день или хоть час, чтобы через первый попавшийся пролив пробраться в Охотское море. Счастье улыбнулось только 7 июня: ласковое солнце осветило четвертый Курильский пролив, помогло ориентироваться и взять курс прямо на то место, где Крузенштерн почти полстолетия назад встретил напугавший его "сулой", принятый им за бар реки Амур, и отошел подальше от берегов. Счастье продолжалось недолго: опять опустилась всем надоевшая тяжелая завеса туманов, как бы пытавшихся еще раз скрыть от пытливых и настойчивых русских людей тайну Амура. Тихо, крадучись, с повязкой тумана на глазах осторожный "Байкал" подползал к вожделенной, но гостеприимной точке северной конечности Сахалина. Упорство командира было вознаграждено только 11 июня: ясный, безоблачный день помог, наконец, точно определиться. А к вечеру опять заволокло. Мрачная туманная ночь, непрерывное бросание лота, противный порывистый ветер и ход не более двух-трех узлов вконец изнурили несдававшихся моряков. И вдруг в полной тьме, при изменившемся направлении ветра, все ясно услышали зловещее шипение и всплески невидимого буруна - пришлось снова отойти в море и с волнением ждать рассвета, держа наготове оба якоря. Выглянувшее из морских глубин, не отоспавшееся за ночь подслеповатое кривое солнце осветило лениво уплывавший к югу туман. Отойдя от корабля миль на пять, туман так же лениво стал скатываться в темно-серые свертки и пополз куда-то кверху, открывая за собой неведомую землю. Берег Сахалина оказался на двадцать миль ближе, чем на карте Крузенштерна: карта не верна! - Ветер - с берега! Это заставило тотчас же удвоить осторожность. Перед лавирующим "Байкалом" - унылая и неясная линия берега пустынной низменной равнины с двумя высокими горными хребтами по бокам. Они тянутся с севера на юг и пропадают вдали. До берега еще далеко, около двух миль, и глубина под "Байкалом" очень большая, но с салинга хорошо видны протянувшиеся от самого берега многочисленные кошки. За ними и за песчаной полосой отсвечивает необозримое пространство воды. Сверились с картой - на ней показан сплошной скалистый берег. Надо обследовать. - Из бухты вон! Шлюпку на воду! За ней - байдарка! - Алеуты сюда! Кто первым высадится на северный берег Сахалина? Счастье выпадает на долю мичмана Гроте и подпоручика Попова, остальные что-то недовольно бурчат под нос - не повезло - и, вооружившись подзорными трубами, не спускают глаз с отваливших счастливчиков. "Байкал" ни минуты не застаивается на месте и, снявшись с якоря, идет вдоль берега. Шлюпка заходит в каждую береговую складку, она ищет пролива к видному с салинга за береговой полосой озеру. Гроте вооружен инструментами. Так началась самовольная опись Сахалина капитан-лейтенантом Невельским. Шлюпка и байдарка возвратились только к вечеру. Гроте и Попов возбуждены и, не стесняясь тем, что делают официальный доклад, поминутно перебивают друг друга. Невельской улыбается и не мешает: он успеет хорошенько допросить их потом, поодиночке, когда уляжется возбуждение, тем более что и без них день дал "Байкалу" кое-что новое, важное. Еще утром с "Байкала" было замечено сильное течение с юга на север, а в шесть с половиной вечера течение приняло обратное направление! Гроте и Попов донесли, что вода из озера через обнаруженный ими пролив с большой силой стремится в море - ясно, что морское течение с севера на юг и обратно, встречаясь с другим течением, с запада на восток - из озера, создают далеко видный с корабля, кипящий, бурлящий "сулой", который меняет свое направление с северо-восточного на юго-восточное: вот почему в свое время Крузенштерн, не зная о существовании ни озера, ни пролива, вывел ошибочное заключение, что здесь где-то близко находится бар Амура или одного из его рукавов... Да, бар есть, но он лежит против входа в озеро, и Амур здесь ни при чем!.. Расхождение с картой по всему пути большое: "Байкал" шел в трех милях от берега, а по карте - в расстоянии от семи до шестнадцати миль... - Господа, - озабоченно говорит Невельской, - предупреждаю еще раз, примите во внимание обнаруженное и соблюдайте крайнюю осторожность. Завтра с восходом солнца опять пойдут шлюпка и байдарка. Байдарка - по озеру, шлюпка - морем, под самым берегом. По тому же направлению с промерами в расстоянии одной-двух миль от берега пойдет и "Байкал". Второй вечер опять принес новости: на одной из высоко поднявшихся над водой кошек, поросших тальником и можжевельником, обнаружены три небольших селения. Туземцы разбежались, но не все. Оказались они гиляками. Одеты в рыбьи кожи и собачьи шкуры мехом вверх. На головах - грубо сделанные из древесной коры шляпы. На ногах тюленьи чулки. Гостей приняли миролюбиво, но неприветливое выражение лиц и хитрые-прехитрые глаза, которые они стараются прятать, доверия не возбуждали. Убедившись в течение следующего дня, что в северной оконечности Сахалина для стоянки судов нет ни одной хотя бы мало-мальски удовлетворительной бухты, "Байкал" направился к югу вдоль западного берега Сахалина. Сильное и неправильное встречное течение сбивало корабль с курса, а резко менявшиеся глубины заставляли все время лавировать. Постоянная перемена галсов измучила и без того обессиленную команду, как вдруг на глубине шести сажен корабль покачнулся и сел на крутую банку. Опять аврал, опять сверхчеловеческие усилия сдвинуть корабль: ни верпы, ни становые якоря не помогли - сняться не удалось, начавшееся с приливом волнение с ожесточением колотило транспорт о кочковатое твердое дно... Невольно Невельскому пришли на ум и уже не выходили из головы и подкашивали энергию пророческие слова Меньшикова по поводу предполагаемого самовольства: "Впрочем, если подобный осмотр будет произведен случайно, без каких-либо несчастий, то есть без потери людей или судна и без упущения возложенного на вас поручения - описи и исследования Константиновского залива и окрестных с ним берегов, куда предполагается перенести Охотский порт, - то, может быть, и обойдется благополучно". "Вот оно, - волновался Невельской, - описи охотского побережья и не начинали, а корабль загубили... Нет, видимо, "не обойдется благополучно". Еле двигавшаяся команда вяло отзывалась на приказания капитана, корабль как будто прирос к мели. Но то, что не удавалось падавшим от усталости людям, поднявшийся прилив и переменившийся ветер поправили в одну минуту: корабль закачался на воде. В трюме сухо, повреждений нет. Только новое, крепко построенное судно могло играть роль копровой бабы или трамбовки в течение шестнадцати часов подряд и не развалиться. Казакевич ходил гоголем - он один не падал духом и нет-нет подходил к Невельскому и ободрял: - Не развалится, Геня, успокойся. Я его строил, знаю, что не развалится, - крепок, как скорлупа ореха. Опять высланы к берегу Гроте и Попов, "Байкал" же из осторожности отошел в море и там лавировал всю ночь и часть дня, поджидая их возвращения. Шлюпка и байдарка заблудились: они попали в открытый Гавриловым еще в 1846 году залив Обмана и так же, как и он, приняли залив за лиман Амура. Ночевали на берегу и вернулись только к вечеру. Отсюда Невельской решил идти с промерами прямо к мысу Головачева, но не дошел и опять угодил на мель. Густой туман не давал никакой возможности ориентироваться. Горькую думу думал Невельской, выстаивая подолгу в одиночестве на мостике. Как бы злорадствовали все его недоброхоты и критики, если бы сейчас видели его положение! Холодные капли оседали на зюйдвестке и мелкими рябинами покрывали лицо, соединялись и струйками стекали по шее и подбородку, неприятно щекотали и леденили грудь. Команда отсыпалась. Просветлело только на третий день. "От мыса Головачева на запад, - доносили посланные в разведку, - тянется отмель глубиной не более восьми-девяти футов, с глубокими ямами, в беспорядке разбросанными и часто вовсе не связанными друг с другом. Прохода от мыса к югу нет". Оставалось попытать счастья у западного, материкового берега. Так Невельской и порешил. Ощупью потянулся "Байкал" вдоль уходившей на запад кошки. Высланный вперед на шлюпке мичман Гроте на достаточной для транспорта глубине стал на якорь в качестве бакена. Дойдя до этого места, "Байкал" благополучно обогнул кошку по глубокой воде и, бросая лот, стал подвигаться к материковому берегу и вместе с тем - вперед, избрав ориентиром высокую конусообразную гору, видневшуюся за мысом Ромберга. За кошкой, ближе к западному берегу, оказалась глубина в шесть сажен. До берега оставалось около полутора миль. Очевидно, "Байкал" нащупал фарватер. Действительно, глубина ближе к берегу стала уменьшаться. Двигаясь короткими галсами, зигзагом между отмелью и берегом, Невельской устанавливал ширину прохода к югу. Операция была тяжелая: садились на мель, с трудом стягивались и опять садились. Стемнело, моросил холодный дождь. Люди выбились из сил и ворчали, офицеры пожимали плечами и не проявляли никакой инициативы. Невельской не сдержался, и впервые на корабле услышали начальнический окрик и брань. Офицеры и команда притихли, насупились. В кают-компании весь вечер царило угрюмое молчание. Недовольный всеми и собою Невельской, забившись в свою каюту, ворочался без сна до утра. Корабль стоял на якорях, придавленный плотным туманом. В головах измученных, оторванных десятком тысяч верст от родины людей рождались тяжелые кошмары и беспросветные, как этот туман, мысли... Утром внезапно поднявшийся свежий ветер разорвал в клочья навалившуюся на "Байкал" мокрую и холодную подушку тумана, и корабль, имея впереди идущие с промерами две шлюпки и байдарку, как только что покинувший постель тяжелый больной, неверно и медленно двинулся вперед. Встречное течение оказалось настолько сильным, что только порывы еще более усилившегося ветра позволяли передвигаться вперед редкими и короткими бросками. - Идем, как стрелковая рота в наступление: перебежка - и носом в землю, - сказал сумрачного вида матрос, ослабляя в руках шкот. - Вспомнил, балда, пехоту, перебежки, - с сердцем ответил сосед, тоже со шкотом в руках, повысил голос и крикнул, заглушая свист ветра в снастях: - Дурак! Не трави шкот, перекашиваешь! Тяни живее! Под вечер удалось, наконец, бросить якорь при входе в лиман Амура. Отсюда уже можно было начинать его исследование и поиски фарватера дальше к югу на гребных судах. Лиман представлялся беспредельным и для изучения с наличными ничтожными силами по-прежнему недоступным. Люди приуныли, приуныл и командир. Неправильные и быстрые разрозненные течения, лабиринты мелей, банок и обсыхающих лайд, противные юго-западные ветры сбивали парусный "Байкал" с пути и старались выбросить его из фарватера в стороны - то на одну, то на другую мель. Что же будет дальше? Ушедшим в разведку гребным судам было не легче. Транспорт обезлюдел - на нем оставалось всего десять человек, все остальные брошены на исследование лимана: Гревенс - на шестивесельном баркасе, Гроте - на четырехвесельном, Гейсмар - на вельботе. Резкий порыв ветра вмиг раскидал их во все стороны: баркас выкинуло на лайду, вельбот - на сахалинскую отмель, шлюпку - в море... Промокшие до костей офицеры с командами еле добрались до берега и из выброшенных на сушу кусков коры и дерева развели дымный шипящий костер. Разделись и стали обсушиваться. - Надо бы, - натягивая на себя заскорузлую от соленой воды рубашку, сказал, зевая во весь рот, Гревенс, - вы-ста-а-вить на-а ночь кара-а-ул, - и умолк. - Ка-акие там еще караулы! - сонно возразил уже свернувшийся в клубочек Гроте. - На сто верст никого... - и заснул. Никто, впрочем, успокоительного ответа Гроте не слыхал: согревшиеся офицеры и матросы спали мертвым сном. Разгоревшийся было костер погас, но люди не просыпались. Пробуждение от холода на рассвете оказалось весьма неприятным: исчезло все платье, продовольствие и сапоги. Рекогносцировка полуголых матросов выяснила близость большого гиляцкого селения. 5. ЧУДЕСНЫЕ ПРЕВРАЩЕНИЯ - Ваше высокоблагородие, три лодки! - закричал матрос с салинга отбывающему на мостике почти бессменную вахту самому капитану и показал рукой по направлению к берегу Сахалина. Геннадий Иванович вскинул трубу и удивился - он узнал своих, и сердце его сжалось от недоброго предчувствия: возвращались все вместе, не вовремя, почему-то в одном белье, несмотря на холод и ветер. Через час сконфуженные офицеры и матросы с потупленными глазами предстали перед капитаном в одном белье и без сапог. Кровоточащие, синие от холода ноги, выбивающие мелкую дробь зубы и опущенные головы говорили о многом, но не все. Гревенс взошел на мостик к капитану и, заикаясь, доложил. Капитан слушал, стиснув зубы. - Инструменты? - спросил он. - Целы, господин капитан! - ответил, дрожа уже не столько от холода, сколько от стыда и волнения, Гревенс, чувствуя на себе взоры своих раздетых матросов и любопытствующей команды корабля. Наступило долгое молчание. Невельской обдумывал, как поступить. - Господа офицеры, - сказал, наконец, членораздельно Невельской, - я арестую вас. Лейтенанта Гревенса за разгильдяйство и непростительное легкомыслие - на семь суток, остальных - на трое. Исполните в первый же день по прибытии в порт. Командам объявляю выговор. А теперь марш по местам, привести себя в порядок, умыться, обогреться и пообедать! С опущенными, как были, головами разошлись. Спустя час новый сигнал матроса с салинга: "Много лодок!" В подзорную трубу было видно, что идет целая флотилия гиляцких лодок, растянувшись полукругом. Отдельно впереди идет легкая лодка с четырьмя гребцами. Направление - на левый борт корабля. - Спустить все лодки и вместе с вооруженными гребцами укрыться за правым бортом и ждать команды! Приготовить орудия левого борта к стрельбе! - распорядился Невельской. - Оружие пускать в ход в самом крайнем случае. Постараться захватить первую лодку в плен. С салинга долой! Все по каютам! Мертвый вид корабля не удивил приближающихся гиляков, уже владевших, как казалось им, опытом, показавшим беспечность русских моряков. Бесшумно, стараясь не выдать своего присутствия, приближалась флотилия, суживая полукруг... Прижавшись к палубе и лежа, где и как можно, незаметные для наступающих, матросы и офицеры не спускали глаз с подходившей шлюпки. Гревенс и шесть человек матросов в кубрике лежали босые. На них некому было обращать внимание, так как, кроме прислуги у двух пушек да капитана, все были заняты. Гиляцкая лодка подошла почти вплотную к "Байкалу", как вдруг мертвую тишину разодрал свист боцманской дудки. С левого борта прямо в воду, почти в самую гиляцкую лодку, бултыхнулось семь человек. Это были Гревенс и его команда. Неожиданный маневр озадачил не только гиляков, но и Невельского, успевшего только скомандовать: - В атаку! Цепкие руки прыгнувших в воду матросов раскачали гиляцкую лодку и выплеснули озадаченных гребцов в воду. Через минуту еле дышавшие от страха, мокрые пленники лежали на палубе и, ничего не понимая, испуганно вращали глазами. Гиляцкая флотилия остановилась. Две-три лодки уже покинули строй и улепетывали обратно. Вдохновенная и выразительная матросская мимика показала остальным, что захваченные в плен будут крепко наказаны, если те не образумятся и не отдадут награбленного. Не прошло и получаса, как любители чужого, воинственные гиляки спешно выгребали обратно домой, чтобы вернуть похищенное. А через несколько дней завязалась дружба, и те же гиляки охотно продавали "Байкалу" рыбу и различные продукты в обмен на разные мелочи домашнего обихода и усердно помогали вести промеры глубин. Обширность лимана угнетала Невельского. Исследовать возможности плавания здесь для морских судов с теми средствами, которые были в его распоряжении, да еще за два-три месяца, было задачей не по силам: площадь лимана превышала две тысячи квадратных верст. Пришлось сосредоточить внимание только на вопросе об устье Амура. Шедший по сахалинскому берегу мичман Гроте, следуя на юг, наткнулся на отмель, которая, как казалось, закрывала проход к югу от берега до берега. Данные же доклада лейтенанта Казакевича подавали большие надежды: осматривая все бухты, он шел вдоль материкового берега и добрался до возвышенного мыса Тебах, за которым открылась очень глубокая, с западной стороны, бухта. Из бухты, во всю ее ширину, насколько можно было наблюдать, стремилось единое сильное течение. - Я убежден, - закончил свой доклад Казакевич, - что бухта и есть устье Амура. Ширину его я определяю миль в семь. - Петр Васильевич! - радостно воскликнул Невельской, выслушав доклад Казакевича. - Ты сделал, я в этом нисколько не сомневаюсь, великое для нас открытие. Завтра же мы крепко ухватимся за кончик твоей ниточки и уже не выпустим ее из рук. Ура! Успех отпраздновали шампанским, матросы - лишней чаркой водки и добавочным отдыхом. К утру Невельской сообщил план обследования, обдуманный им по частям еще в Петербурге, в спорах о промахах, допущенных его предшественниками: вместе с Казакевичем на гребных судах, не теряя нити глубин, войти в реку. Перейдя устье под левым берегом, добраться до возбуждающего сомнения главного русла Амура, затем перейти на правый его берег, спуститься вдоль него до впадения в лиман, пройти вдоль материкового берега до соединения лимана с Татарским проливом, до той широты, до которой доходил Бротон, а оттуда, следуя уже вдоль западного берега Сахалина к северу, возвратиться на транспорт. - Вот, господа, порядок исполнения моего плана, - объявил Невельской офицерам. - Я полагаю, что если при этом ни в каком случае не терять нити глубин, по которой шел лейтенант Казакевич, то мы сможем одним выстрелом убить двух зайцев: проложить судоходный путь для входа в Амур кораблей и выхода обратно к морю, а может быть, и "несуществующему" Татарскому проливу, - и хмурое, изборожденное морщинами, покрытое мелкими рябинками лицо Невельского осветилось широкой радостной улыбкой. - Что бы ни случилось дальше, вход в Амур с севера оказался доступным для судов, и надо думать, что он не единственный. С богом! Во главе с самим Невельским в поход двинулись шлюпки: шестерка, четверка и вельбот, с командирами на них - Поповым, Гейсмаром и Гроте. Поход не из легких: штормовые ветры заставляли чуть не вплотную прижиматься к берегам, десятки раз садиться на мель, сниматься, стоя по грудь в воде, и возвращаться обратно, чтобы ухватить упущенную нить глубин. Шквалы рвали в клочья и без того уже рваные паруса и опрокидывали крохотные скорлупки. Дожди промочили насквозь платье; паруса стали мокрыми от шквальных дождей и туманов. Сухари заплесневели уже на четвертый день, провизия, особенно крупа, мука, макароны, превратилась в сплошной ком липкой противной массы. Промеры выматывали силы, а отдыхать было некогда и негде. Но тяжелые весла без перерыва сменялись набухшими водой мокрыми парусами, паруса сменялись снова тяжелыми веслами - поход продолжался. Туман либо скрывал лодки друг от друга, либо сбивал их в кучу, нарушая строгую последовательность промеров. Руки как у матросов, так и у офицеров покрылись кровавыми мозолями и кровоподтеками, исчерченная по всем направлениям глубокими трещинами и ссадинами кожа потеряла эластичность, лопалась или шелушилась. От соленой воды образовались кровоточащие язвы. И тем не менее участники похода не теряли бодрости - работа ладилась, и записные книжки покрывались рядами промеров глубин. Особенно радовали столбцы фарватера Амура, покрытые двузначными цифрами сажен, превышавшими нужные для плавания морских судов глубины в несколько раз. Собираясь иногда вместе на ночевки и обсушиваясь у костра, неунывающая компания офицеров цитировала наизусть нелепости доклада Нессельроде о непригодности устья Амура для судоходства и сочиняла по этому поводу неприличные частушки, заражая своим задорным настроением и матросов. Частушки заливисто оглашали пустынные берега, и бесстыдное эхо четко и громко повторяло нескромные слова. Под пение легче было бросать лот и орудовать длинными шестами. - Тсс! Господа офицеры! - как-то при свете ярко разгоревшегося костра неожиданно вскрикнул Невельской и сделал вид, что прислушивается. Все застыли. - Слышите? - крикнул он в сторону поющих матросов. - Не дышать... - Ничего не слышим, - зашептали офицеры, тоже прислушиваясь. - И я тоже, - серьезно заявил Невельской, - но я рассчитывал услышать бряцание оружием тех четырех тысяч маньчжур, которые день и ночь стерегут вход в Амур! - Ха-ха-ха! - смеялись офицеры. - Подкиньте, ребята, свеженьких сучьев сюда! Может, на огонь пожалуют! Но маньчжуры не жаловали... - Здесь мы построим крепость, - ни с того ни с сего однажды показал рукой Невельской на глубоко вдавшийся в реку полуостров, - она будет запирать вход в Амур с моря. Этим он выдал свои сокровенные мечты: он не только исследовал, но и мысленно решительно закреплялся в этих местах, - он их занимал и собирался защищать. Приближались к широте, до которой доходил Бротон. Перешеек все еще не появлялся, но проход между берегом и Сахалином постепенно суживался и мелел. И опять настроение упало. Шлюпки уже подходили к широте, до которой добрался Бротон, так что перешеек, если бы он существовал, представлял бы только узенькую полоску земли. Узенькую, однако превращавшую остров в полуостров. Это случилось 22 июля 1849 года. Проход сузился до четырех миль. Хорошо был виден унылый и пустынный берег Сахалина с выступавшим далеко вперед низменным мысом, к которому ровной дугой стремилась с обеих сторон линия берега. - Вот вам! Попов встал и выразительно очертил по воздуху полукруг открывшегося залива и недовольно пожал плечами. Невельской кивнул головой: "Вижу", - и тоже пожал плечами, не сводя, однако, глаз с мыса. И вдруг нервно вскочил и закричал во всю силу легких, топая ногами и приседая, как бы помогая ходу шлюпки: - Навались! Еще! Еще! Вершина мыса на глазах стала отделяться от другой половинки, и, раздвигаясь, обе части дуги поползли в стороны. - Навались, черти! Навались! - кричали сзади почти одновременно Гревенс и Гроте. Со стороны показалось, что дан старт для какого-то безумного состязания - лодки стремились в открывшуюся щель. - Ура! - кричали люди на всех шлюпках. - Ура! - бросали вверх шапки офицеры. Перед изумленной командой открылся глубокий пролив в четыре мили шириной: на несколько миль вперед видны были оба берега пролива. - Ура! Остров! - кричал Невельской. - Ого-го! Остров! - кричали со всех лодок. Высадились на берег. - Шампанского! - требовали сиплыми, простуженными тенорками Гревенс и Гроте. - Шампанского! - требовал басом Попов и тут же устроил чехарду, в которой приняли участие и забывшие об усталости матросы. Со стороны можно было подумать, что на берег высадились два десятка бежавших из больницы бесноватых, не знающих, что с собою делать. Смотреть, однако, на них было некому. - Все запасы сюда! - распорядился Невельской. Разостлали брезент, разложили всю провизию. Увы, шампанского не оказалось. Досталось только по две чарки водки. Радостно было смотреть на развевающиеся русские флаги! - Господин капитан, - тихонько доложил стоявшему в стороне Невельскому поручик Попов. - Продовольствие сильно подмочено. - А мы будем есть мокрым и соленым, - бесшабашным тоном ответил Невельской и махнул рукой. - Его хватит еще только на пять дней. - А мы слопаем в один! Ну вас к черту! Съедим, и все тут. Он присел на край вытащенной на берег шлюпки и достал из бокового кармана затрепанную записную книжку. - Ребята! - обратился Невельской к матросам. - Все ли вы хорошо видите пролив? Можно донести об этом в Петербург? - Видим все, ваше высокоблагородие, - заговорили матросы. - Доноси! - Ну вот, а что, если там дальше окажется перемычка и пролив тут же оканчивается? - Не может быть, - возражали матросы. - А вот и нет, может оказаться. Чтобы знать наверняка, надо пройти вперед еще миль десять, до того места, до которого с юга доходил по воде английский капитан Бротон. Вот когда дойдем до этого места, тогда можно и доносить. - Дойдем, приказывай вперед! - кричали матросы. - Вы слышали, что продовольствия у нас на пять дней, а для того, чтобы дойти туда и вернуться на транспорт, нужно не менее семи? - Поголодаем два дня, и все! Идем! - дружно решили матросы. И они пошли и убедились. Последние четыре дня обратного пути пришлось голодать: селения не попадались, да и не до них было - шли быстро, но промеров не бросали. Промышляли по берегам в кустарниках зайцев и ловили рыбу. Подошли к транспорту 1 августа вечером. Орать начали по крайней мере за две мили, требуя салюта. И дождались: на "Байкале" замигали огни, забегали люди, и при вступлении капитана на трап одиннадцать пушечных выстрелов огласили пустынным берегам весть о счастливом событии, о начале на этих берегах новой жизни. 6. ЖЕНСКИЙ ЗАГОВОР Упорные юго-восточные ветры с океана гнали над Аянским заливом нескончаемые караваны туч. Подстегиваемые ветром, косые дожди нещадно хлестали кланявшуюся в беспомощном трепете чуть не до земли робкую, покорную березу, и озорно свистела ветру вслед, чуть качаясь острыми копьями вершин, привычная к сумасшедшим шквалам колючая черная ель. За непроницаемой завесой дождя совсем скрылась крохотная аянская фактория Российско-Американской компании, еще не возведенная в высокий ранг морского порта. На этот раз, накануне сентября 1849 года, фактория могла, однако, гордиться своим значением: в бухте на якорях стояли целых два корабля: транспорт "Иртыш", над которым громко шлепал набухший водой генерал-губернаторский флаг, и морской бот "Кадьяк". Генерал-губернатор Муравьев уже трижды побывал на складах компании, дважды успел пересмотреть приготовленный для обмена с гиляками нехитрый товар, приказал разостлать перед собой пахнувшие старой псиной еще не затюкованные гиляцкие меха, с гримасой отвращения понюхал охотскую лежалую муку и заплесневевшие сухари, дважды ходил с капитаном Завойко, чиновником Струве и штабс-капитаном Корсаковым в лес, интересовался количеством и качеством приготовленных для строительства бревен и дров. С каждым часом он становился все угрюмее и придирчивее: делать было решительно нечего, а ждать далее, по-видимому, безнадежно: транспорт "Байкал" с Невельским, повидаться с которым так не терпелось начальнику края, бесследно исчез. Молодая жена начальника края и ее приятельница, виртуоз-виолончелистка Христиани, роптали. Они только что совершили тяжелое путешествие из Иркутска через Якутск в Охотск, а затем морем в Петропавловск и сюда. Их уже не веселили прогулки в заросшие колючим кустарником мокрые леса в обществе все тех же Миши Корсакова и чиновника для поручений Струве, надоели и задушевные и грустные песни неразлучной певучей виолончели Христиани. Не в духе был и постоянно жизнерадостный и неунывающий Корсаков: он только несколько месяцев назад приехал из Петербурга, покинув веселый гвардейский полк, и с тех пор вел непрерывно образ жизни неугомонного кочевника. Он жаждал одного - отдыха, а отдых не давался. Корсаков невольно вспоминал, как окоченевший от быстрой езды без остановки в течение почти целого месяца, падая от усталости, но радостный, он ввалился в генерал-губернаторский дом, мечтая отоспаться и не желая даже думать о службе. Не успел он, однако, как следует обогреться, умыться и поесть, как к нему, торжественно размахивая листом бумаги, победно оживленный, пожаловал сам генерал: - Да знаешь ли ты, Миша, что ты мне привез? - спросил он. - Это долгожданная инструкция Невельскому на обследование устья Амура! - Знаю, дядя, а он сам-то где? - Он, я думаю, приближается к Петропавловску, из которого уже должен выйти в начале мая... М-м-м... - генерал замялся. - Вот что, Мишенька, придется тебе понатужиться и денька через два марш-марш вперед, на Камчатку, в Петропавловск. И, видя, что Корсаков помрачнел, уже строго добавил: - Иначе нельзя, голубчик, сам рассчитай. Надо добраться, не теряя времени, до Охотска и выйти в море с первым днем навигации. Имей в виду, что она в Петропавловске начинается раньше, чем в Охотске, и можно Невельского упустить. Нечего и говорить, насколько важно для него получить высочайше утвержденную инструкцию - это придаст ему крылья. Муравьев приостановился и после минутки раздумья добавил: - Уверен, что этот одержимый ждать не станет и все равно улетит к своему Амуру без инструкции. Через два дня, не отдохнувши, Миша, напутствуемый пожеланиями, вкусной снедью и горячими поцелуями красивой молодой тетки француженки, а заодно и мадемуазель Элиз, то скользил в легких нартах по снежным равнинам, то трясся в седле по горным и лесным тропам к Охотску. В тот год навигация у Охотска началась только в июне - смысла ловить Невельского в Петропавловске не было, и Корсаков, превратившись из пехотинца в моряка, тотчас же из Охотска отважно пустился в море на борту "Кадьяка". Покрейсировав у северной оконечности Сахалина, он дважды заходил в Константиновскую бухту, снова крейсировал и, наконец, отчаявшись встретиться с Невельским, угрюмый и злой, забился в Аян. Прибытие туда же Муравьева, тоже после безуспешного крейсирования у северного берега Сахалина, привело обоих в уныние. - Я надумал еще одну попытку, - вдруг заявил на третий день ожидания Муравьев. - Какую? - уныло спросил Корсаков. - Наверное, погибли. Сами посудите, какая стояла погода. Штормы. "Кадьяк" едва спасся. Выбросило на берег, и утонули, вот и все... Я думаю, все же погода немного поправится. Тогда надо пройтись по берегам, - сделал предложение Корсаков. - Так и мне кажется, ваше превосходительство, - подтвердил Завойко. - Я решил, - кивнул головой Муравьев, - пошлю к Шантарским островам байдарку, пусть поищут хоть следы. Дай-ка мне сюда прапорщика Орлова. Разговор происходил на палубе "Иртыша", где уединился Муравьев, чтобы как-нибудь скрыть от жены свое скверное настроение и не выдать угнетавших его мыслей о злой участи "Байкала". - Вот что, прапорщик! - Боевой и бывалый штурман Дмитрий Иванович Орлов приготовился слушать. - Возьмите две байдарки и идите к югу вдоль берега, присматриваясь к нему, как будто собираетесь его описывать. Пройдите возможно дальше. Если попадутся люди, не вздумайте расспрашивать их о "Байкале" - выжидайте: если его видели, сами расскажут. - Когда прикажете выйти, ваше превосходительство? - Сейчас же. Через полчаса Муравьев с борта "Иртыша" с любопытством и сомнением присматривался к сшитым из тюленьих шкур, натянутых на легкий каркас, шестивесельным байдаркам с выгребавшими из бухты гребцами-алеутами. Под ударами весел байдарки извивались, как живые. - Я думаю, - сказал Струве, иронически подсмеиваясь, - что при прямом ударе волны в борт такая посудина согнется полукольцом, а пассажиры вывалятся. - Не беспокойтесь, - ответил Корсаков, - не сгибаются и очень устойчивы. Байдарки скользили мимо "Иртыша", едва касаясь воды, и вскоре за выступом входа в бухту скрылись. Стало еще сиротливее. Через два дня нового томительного ожидания, как только просветлело, радостный окрик вахтенного возвестил, что в море виден корабль. - Бот! - самоуверенно заявил Струве, опуская трубу. - Бот под всеми парусами. - Бот-трехмачтовик? - с укоризной пожал плечами Корсаков и, состроив презрительную гримасу в сторону Струве, процедил сквозь зубы: - Стрюцкий, штафирка несчастный. - Пешеброд, - так же презрительно смерив Корсакова с головы до пят, ответил Струве и отвернулся. - Моряки! - засмеялся Муравьев и, вспомнив, что и сам он не моряк, обращаясь к вахтенному, спросил: - Транспорт? - Так точно, ваше превосходительство, - уверенно ответил тот, продолжая пристально приглядываться к далекой точке. - Теперь видать ясно - транспорт "Байкал", ваше превосходительство! - "Байкал"! - закричал Муравьев и засуетился. - Аврал! Шлюпку на воду! Вельбот! Штабс-капитан Корсаков, скорей навстречу. Струве, предупредите дам: я на велъботе. Не прошло и минуты, как Миша Корсаков, укутываясь в брошенное с берега чье-то пальто и ловя увертывавшиеся на ветру рукава, торопливо командовал насторожившимся гребцам: - На воду! Начали! Еще, еще! Наддай ходу! Когда шлюпка приблизилась к воротам, сквозь узкий проход из бухты в море ясно был виден идущий на всех парусах, включая даже стаксели, транспорт "Байкал". Палуба его густо была покрыта шевелившимися точками. - Вас ждет в Аяне их превосходительство! Прибыла высочайшая инструкция! - орал издалека в рупор возбужденный Корсаков, передавая устаревшие новости, уже известные от взятого Невельским на борт Орлова. - А у вас что? - Все хорошо, - коротко отвечал Невельской, не желая повторяться, - расскажу на борту, - и пояснил: - Вижу из бухты двенадцативесельный вельбот без флага, это он? Салютовать? - Салютуйте, он, он! - оглядываясь назад, кричал Корсаков. - Готовьсь к салюту! - распорядился Геннадий Иванович. - Сколько прикажете? - спросил лейтенант Казакевич. - Валяй все одиннадцать! - забывая о торжественности минуты и официальности обстановки, бросил опьяненный, счастливый Невельской. Шлепая о волны длинными тяжелыми веслами, подходил неповоротливый вельбот. Не слушая плохо доносившихся на "Байкал" слов генерал-губернатора, Невельской с упоением выкрикивал в рупор: - Сахалин - остров! Вход в лиман и Амур возможен для мореходных судов и с севера и с юга! Вековое заблуждение рассеяно! Вельбот беспомощно и нервно ерзал на волне и долго не давал выпрыгнуть, но как только нога Муравьева коснулась нижней ступеньки опущенного трапа, следивший за всеми движениями генерал-губернатора лейтенант Казакевич махнул рукой. Корабль вздрогнул от оглушительного выстрела и окутался вонючим, но приятным для всех участников густым дымом. Взволнованный Муравьев не успел решить, догадаются ли в порту ответить на салют, машинально оглянулся в сторону Аяна и, увидев клубы дыма, улыбнулся: "Догадались". Посреди рапорта, представлений, объятий, поцелуев и приветствий действительно стало докатываться отдаленное буханье аянских пушек. - Я полагаю, что этот документ покроет все наши прегрешения, Геннадий Иванович, - обнадеживающе произнес Муравьев, вручая Невельскому высочайше утвержденную инструкцию. - Увы, нет, ваше превосходительство, - шутя ответил Невельской, не думая, что его слова станут пророческими, - боюсь: ведь здесь нет разрешения на плавание по Амуру, а мы вошли и проплыли вверх и вниз по реке больше полусотни верст! - А-я-яй! - так же шутливо в тон ответил Муравьев. - Значит, разжалование неминуемо. Все захохотали. - Шампанского! - потребовал Муравьев. Офицеры переглянулись. - У нас нет шампанского, ваше превосходительство, - пробормотал смущенно Невельской, - извините великодушно, на берегу. - На берегу - то само собой, - не унимался Муравьев, - ну, тогда по чарке вина! Матросы! Государю императору ура! А когда смолкло дружное "ура" и оказалось, что нет и водки, смутился было и Муравьев, но нашелся: - Господин капитан, господа офицеры и лихие орлы матросы, - сказал он, - поздравляю всех вас с неслыханной одержанной вами великой победой. "Ура" вашему отважному капитану! - А после оглушительного "ура" он добавил: - На берегу за мной по три чарки... После этого новое "ура", уже без всякого приглашения, не смолкало до самого входа "Байкала" в бухту. Тут шла своя суета: дамы решили встретить прибывших хлебом-солью, очаги уже давно дымились для этой встречи... - А если они возвратились ни с чем? - опасливо заметила Екатерина Николаевна. - Не было бы салюта, - возразила Христиани. - Салют "Байкала", - пояснил француженке Струве, - это привет порту и генерал-губернатору Восточной Сибири, а наш ответ - приветствие "Байкалу" по случаю благополучного возвращения, и больше ничего. - Вот что мы сделаем, - решила генерал-губернаторша, - с поднесением повременим, пока не узнаем точно, а там видно будет, может быть, придется скушать самим. Упавший ветер задержал резвый бег транспорта, и допрошенные гребцы с прибывшего вельбота успели сообщить приятные и волнующие новости. Пропущенный генерал-губернатором вперед и слегка подталкиваемый им маленький, тщедушный триумфатор медленно и торжественно сошел с поданного вельбота, набитого до отказа пассажирами, на берег. Здесь его встретило все сбежавшееся население фактории, несколько ошалевших от салюта случайных гиляков, матросы, солдаты и две дамы, за которыми стоял матрос с хлебом-солью на блюде, накрытом расшитым полотенцем. Впереди всех стоял Струве, уполномоченный дамами держать речь. Говорил Струве хорошо и закончил речь такими словами: - Дорогой Геннадий Иванович! Для того чтобы сделать открытие, нужны ум, отвага и упрямство, но для того, чтобы доказать ошибку таких непререкаемых авторитетов, как ваши славные предшественники, нужны, кроме того, знание, вера в себя, дерзание и, что важнее всего, безграничная любовь к родине, когда жертва служебным положением и даже жизнью кажется желанным благом. И вы с вашими сотрудниками, в груди которых бьется такое же, как и ваше, львиное сердце, преодолели все препятствия. Вся Россия вместе с нами, я уверен, веками будет гордиться такими сынами. Честь вам и слава! Невельской поклонился, целуя руки дамам, принял хлеб-соль, и шествие направилось к хибарке, очищенной под временную квартиру начальника края, где до утра провозглашались тосты и искрились бокалы. В четыре часа ночи подвыпившие Гревенс, Гроте и Попов подошли к генералу и, вытянув руки по швам, попросили разрешения уйти. - Что? - спросил Муравьев, недоумевая. - Что вам взбрело на ум? - М-м-мы извиняемся, ваше превосходительство, н-но мы... заб-были... сесть под арест! - Какой арест? Ничего не понимаю! - рассердился Муравьев. Невельской, путаясь, объяснил. - Ваш начальник теперь я? - спросил Муравьев. - Да, ваше превосходительство. - Арест отменяю - промах сторицею заглажен! Шампанского! Ура-а! - и бросился всех поочередно обнимать. Шумно было и на кораблях: здесь дружно, не сговариваясь, крепко забыли о трех обещанных генерал-губернатором чарках и мерок не считали... - Уж очень неказист, сударыня, этот ваш герой, - задумчиво заметила хозяйке Христиани за утренним кофе, когда мужчины разбрелись по делам и они остались одни. - Головой ручаюсь вам, - многозначительно ответила генеральша, - что он сделает сумасшедшую карьеру... - М-м-да-а? - протянула с загадочной улыбкой артистка. - В таком случае надо серьезно подумать... Для заговора и тесного союза женщин-приятельниц этого обмена двумя короткими замечаниями оказалось вполне достаточно: над беспомощным героем, совершенно отвыкшим от женского общества, предательски раскинулась тонкая, искусно сотканная паутина женского обаяния. А несколько часов спустя дивный инструмент Христиани под заколдованными пальцами молодой артистки нежно обволакивал то грустными, то обнадеживающими песнями о любви растревоженное и лишенное женской ласки, безвольное и полное жизни, наивное сердце неказистого веснушчатого капитан-лейтенанта. Женские маневры не укрылись, однако, от зоркого глаза опытного, несмотря на молодость, царскосельского лицеиста и светского человека Струве, и он тут же решил взять героя под свое покровительство: мадемуазель Элиз он хорошо изучил во время пути, и заговор дам ему пришелся не по душе. - Как вам понравились наши дамы? - спросил он Невельского, сопровождая его, по поручению Муравьева, на транспорт "Байкал". - Не правда ли, как хороша мадемуазель Элиз, а? Невельской вспыхнул. - Сказать по правде... я мало к ней присматривался, - потупился он в смущении. - Скоро присмотритесь, - убежденно и умышленно резко сказал Струве, - она вся как на ладони: протрещит целый день, не умолкая, утомит до одури - и все тут... - Она глубоко чувствующая артистка, умна и говорит интересные вещи, - серьезно заметил Невельской. - Да, перескакивая, не останавливаясь, с предмета на предмет. Это плоды светскости: многие светские женщины у нас на этом, что называется, собаку съели, а она - способная ученица... Однако нельзя отнять у нее и больших достоинств: смела, отзывчива и любезна, - спохватился Струве, боясь переборщить критикой и потерять свой авторитет в глазах Невельского, но потом, как бы нехотя, добавил: - Хозяйственных наклонностей - никаких... не домовита, непоседа - настоящая концертирующая артистка, из города в город, в погоне за аплодисментами и славой... - И, решив, что на первый раз довольно, он перешел к другим темам. Распоряжения Невельского по спешной подготовке к выходу в море, в Охотск, где он должен был сдать "Байкал" и ехать за Муравьевым в Иркутск, а затем - с докладом в Петербург, указания, данные прапорщику Орлову по предстоящей ему самостоятельной работе - описание берегов, съемки различных пунктов на материке и зимние наблюдения за морем и Амуром, - произвели на Струве большое впечатление продуманностью, спокойствием, отчетливостью и действительной необходимостью. Он проникся к Невельскому уважением, и искреннее желание прийти к нему на помощь и в Иркутске укрепилось. Он видел, что Невельской - человек не светский, к тому же застенчивый, лишенный самоуверенности, женщин не знает и требует поддержки и руководства первыми шагами в обществе. - У нас в Иркутске отдохнете в чудном окружении, Геннадий Иванович, в исключительном, - начал он многозначительно. - Это откуда же у вас такое взялось? Купцы, чиновники, дельцы... - Зачем дельцы? Декабристы! - Де-ка-бри-сты? В Иркутске? На свободе? - удивился Невельской. - Представьте себе, в самом Иркутске. Учат своих детей в гимназии и институте благородных девиц, сами выступают, как незаурядные педагоги. - Прямо сказка какая-то! - недоверчиво заметил Невельской. - Давно? - Такая свобода? Нет, недавно, с приезда Николая Николаевича Муравьева... Невельской с сомнением покачал головой: - Кто же там из декабристов? - В самом Иркутске с семьями только Волконские и Трубецкие, но многие в окрестностях: Поджио, Муравьевы, Борисовы, Раевский с семьей... Не стоит перечислять - почти всех увидите у Волконских, где я принят, как свой, и даже по просьбе Марии Николаевны руковожу первыми шагами только что окончившего гимназию сына их, Миши, ныне чиновника для поручений при генерал-губернаторе. Мишель - славный, серьезный мальчик... Подрастает и дочурка у них, Елена, - обещает превратиться в интересную женщину. Пребедовая девочка! Несмотря на свои четырнадцать лет, уже приворожила к себе одного из наших чиновников, Молчанова, и обратила его в белого раба. Девичье поколение у нас многочисленно и во всех отношениях выше ваших петербургских светских барышень. Я объясняю это большим вниманием к вопросам воспитания детей со стороны прошедших суровую школу жизни родителей, а пожалуй, и тем, что жены декабристов, да и мужья, до сих пор окружены ореолом мучеников за идею и общим сочувствием. Девицы у нас прониклись духом самопожертвования княгини Волконской, Трубецкой, Анненковой и только и мечтают о том, чтобы принести себя в жертву. Набожны и не чужды некоторого мистицизма... Присматриваю себе среди них жену и я. - С каким успехом? - спросил Невельской. - Увы, без успеха, несмотря на все старания, - вздохнул Струве, - они хотят полюбить непременно героя, а я не герой и, по-видимому, им никогда не буду. - Он остановился, а затем сказал: - А знаете, что мне пришло в голову, Геннадий Иванович? Ведь вы-то теперь герой! Боюсь, все в вас начнут влюбляться. Словом, как только приедете - к Волконским с визитом, под моей опекой, идет? - Боюсь, уж очень одичал я, - засмеялся Невельской. - Чего доброго, не решусь, а в опекуне, пожалуй, действительно нуждаюсь, спасибо. Не прошло и недели как все разлетелись: Корсаков на боте с кратким донесением Невельского Меньшикову и запиской Муравьева - в Охотск, а оттуда, посуху, в Петербург; Муравьев с дамами и Струве - прямо из Аяна, по новой сухопутной дороге через Нелькан - в Якутск и Иркутск; Невельской с офицерами - в Охотск, сдавать транспорт "Байкал", а затем на свидание с Муравьевым в Якутск. Словом, Аян опустел, и жизнь здесь надолго замерла, И только изредка в факторию продолжали захаживать гиляки, да оставленный с несколькими людьми прапорщик из штурманов Орлов терпеливо ждал бесконечно далекой весны, вскрытия Амура и возможности начать промеры, в десятый раз вычерчивая по наброскам и запискам исхоженные вдоль и поперек и измеренные прибрежные пространства... 7. ВОСПОМИНАНИЯ И ДУМЫ Результаты пережитых волнений, чередующихся надежд и отчаяния, бурная пьяная радость от успехов и близкая, уже несомненная слава кружили голову. Трясясь верхом на лошади, скользя в легкой, булькающей по глади рек лодке, а под Якутском чуть шелестя на легких нартах в туче снежной пыли, Невельской чувствовал себя в каком-то полузабытьи. Он предался мечтам о близких встречах в Якутске с обаятельной Христиани, с лукавой и насмешливой генеральшей. Являлись и мысли о будущих встречах в Иркутске с людьми, ставшими уже при жизни легендарными, - декабристами. Что он знает о них, кроме легенд? Мало, очень мало - почти ничего. Тысячеверстная дорога услужливо и неутомимо разматывала любовно сбереженный в каких-то тайниках души клубок воспоминаний. Узелки непрерывно тянущейся нити, связанной из коротких обрывков почти забытых воспоминаний отдаленной юности, проносились мимо, как черточки и точки на ленте электрического телеграфа... "А ведь это те самые телеграфные точки, - всполошился Невельской, - посредством которых, как рассказывали, часами перестукивались декабристы во время бесконечного сидения в каменных мешках крепостных казематов. Как странно, что именно здесь нашла себе впервые применение телеграфная азбука!" Декабристы... Он их увидит, узнает, что это за люди, узнает их после двадцати пяти лет неописуемо тяжелых испытаний. Декабристы, наверное, думают, что в борьбе с царской властью они пали побежденными. Это неверно: они победители, жертвы их не напрасны. Он расскажет декабристам, что брошенные ими семена бурно разрослись и что царь со своими опричниками бесплодно борется с молодой порослью, что жуткий страх овладевает царем... Четырнадцатое декабря застало Невельского двенадцатилетним мальчуганом в Морском корпусе. Он живо помнит красавца преподавателя лейтенанта Николая Бестужева и тот жуткий мальчишеский шепот, каким передавали, что Бестужев четвертован, а голову его проткнули копьем и возят по городу. Помнит и окончившего при нем корпус Петю Бестужева, сосланного царем на Кавказ, прямо под пули горцев. От пуль Петя уцелел, а травли цепных псов Николая не выдержал и сошел с ума. Невельской и не подозревал, что скученные в Чите и на Петровском заводе декабристы многое установили, проверили и, самое главное, давно вскрыли истинную роль самодержца в их деле. Главный виновник их несчастий и несчастий родины, выдающийся актер на троне, был разоблачен до конца. Как только попали в его руки участники заговора, император скинул маску и превратился в опытного сыщика и тюремщика: он разработал до мелочей для каждого особый режим, усиление строгостей или ослабление их, смотря по поведению преступников. Шаг за шагом, зорко и с холодной жестокостью следил он за каждым из них, чтобы внезапными вопросами использовать психологическое состояние беззащитных жертв: презрение и угрозы причудливо переплетались с игрой на супружеских и родительских или сыновних чувствах. Пускались в ход даже слезы огорченного отца-монарха, беспокоящегося о своих заблудших, но любимых детях. И надо признаться, что искусная игра окрыляла актера: теперь он был на высоте призвания, в ударе. И некоторые неопытные жертвы, не допускавшие, что монарх способен на гнусные провокационные приемы, дрогнули: царю удалось глубоко проникнуть в святая святых заговора. Это доставило ему самоудовлетворение своим искусством, но еще больше обеспокоило: оказалось, заговорщики везде - в столице, в южной глуши и даже на Западе, за рубежом. Их много. За ними роты, полки, дивизии, корпуса, военачальники, вельможи. Последние пока прячутся в тени, но они есть, они сочувствуют, и стоит лишь ему покачнуться, обнаружить свою слабость, и... полетит кувырком доставшийся так дорого трон. У актера созрел план: показать, намекнуть вельможам, что ему все известно, и тем самым подчинить их себе, обезвредить, а там и сосчитаться, в зависимости от проявленного ими усердия. Во главе будущего временного правительства восст