авших намечались Сперанский и Мордвинов, за ними шли вожаки - Пестель, Рылеев и отказавшийся принять присягу, страшный своим молчанием Ермолов с его хорошо дисциплинированным корпусом. Царь принялся за них... Константин отказался от престола, Ермолов присягнул - первая серьезная победа, Мордвинов подал в отставку - вторая, Сперанский - основная пружина его верховного уголовного суда - одинок: пусть старается заслужить право на жизнь. Пестель и Рылеев открыты до конца: эти не сдадутся и сами жаждут, как избавления, смерти в немеркнущем ореоле мученичества. Они ее получат, но получат без ореола, как жалкие, попавшие в капкан волки. И все идет, как по писаному. Сперанский лезет из кожи, чтобы создать для сборища лишенных чести и уважения к самим себе Дибича, Бенкендорфа, Чернышева, Левашева пышную оболочку тайной комиссии и верховного суда, и наряжает их в судейские тоги. Своих мнений у этих судей никогда не было и быть не могло - они только молчаливые подголоски, верное эхо Николая. Николай трусливо прячется за этой ширмой. Каждый день этот почтительнейший "сын-рыцарь" пишет письма своей кровожадной матушке, которая опасается, что у него не хватит решительности, и старается поддержать в нем жажду мести. Незачем стараться: сын садистки достаточно мстителен и кровожаден сам, он заставит декабристов, избегнувших казни, умирать десятки лет в медленной, мучительной агонии. Он высосет из них жизнь капля за каплей: в объятиях вьюг и снегов беспощадной Сибири, в каменных сырых мешках крепостей, в темных клетках тюрем, в тоскливом одиночестве, созданном специально для них в акатуйской пустыне. Но он пробует воспользоваться прикрытием и материнской ширмы: он мечтает слыть всепрощающим, жертвой, которую заставляют играть роль мстителя. Он изливал перед матерью свои человеческие чувства, которые якобы терзают его источающееся кровью от любви к заблудшим сердце, а в то же время на клочках бумаги от него летели короткие распоряжения в тюрьму: "содержать строже", "содержать особенно строго", "держать на хлебе и воде", "заковать" и т. д. "Потом наступит казнь", - писал он в одном из писем брату, как провидец, еще до решения суда... Иначе откуда же ему знать о грядущих казнях? Он знает больше: не только о том, что она состоится, но и место ее совершения, и время, и даже весь ее ритуал. Откуда? Да он сам его обдумывал во время прогулок с собакой по дворцовым садам и затем тщательно сочинял строку за строкой ночами в кабинете. Он сочинил ритуал ее в нескольких вариантах, чтобы выбрать лучший, наиболее бьющий по нервам жертв, родных, зрителей и даже участников - палачей. На донесения о сумасшествиях и смертях среди заключенных в тюрьмах упорно отмалчивался. В своем "смирении" перед совершившимся он был так "великодушен", что отказался от права самодержца "карать и миловать", предоставив это право "независимому" верховному суду в обязательных, однако, для суда страшных рамках убийства. Вот теперь уже действительно можно отдохнуть от тяжелых трудов, чтобы, сидя в тихом кабинете, придумывать новые способы мучительства своих жертв. ...Перед императором уже в течение четверти века лежал поименный список обреченных на каторгу. Он знал его наизусть, но список помогал тщательно следить за каждым в отдельности, а это очень важно, так как со стороны осужденных и родных начались и все время продолжались просьбы о смягчении и милостях... И они получают смягчение и милости, но тоже капля за каплей, отравленной ядом злорадствующей мести. Умоляют освободить из заключения - высочайше повелено освободить и отправить на каторгу в кандалах! Просят избавить от невозможной скученности в тюрьме - задыхаются, - высочайше повелено выстроить в пустынном, уединенном месте новую обширную тюрьму, с темными, без света, но "обширными" каморками. Света, бога ради, света! Через три года разрешена "щель у потолка в четыре вершка". Прекратите терзание запрещением писать! Ответ - каторжные вам не родные, забудьте о них. Однако царское разрешение все-таки последовало... через одиннадцать лет. Разрешите проехать к мужу, сыну, брату, жениху!.. Только в качестве лишенных прав и без охраны дорогой и на месте от уголовных элементов, непременно без детей. Дети, рожденные в изгнании, лишаются права носить фамилию отца, а жены - права возвратиться на родину. Дайте возможность распорядиться средствами для воспитания детей! Воспитывайте сами, в другом образовании нет надобности. А через несколько лет - милость: дети могут быть приняты в казенные школы при условии лишения их фамилий. И дальше - прямое издевательство: появляются Никитины (Трубецкие), Барановы (Штейнгели), Давыдовы (Васильевы)... Издевательства царских властей продолжались, крупицы льгот ожидались годами и непременно отравлялись ограничениями. Зато секретные циркуляры за печатями, с фельдъегерями летели, не задерживаясь, чтобы запугивать едущих к мужьям женщин, чтобы не допускать никаких связей с населением. Вопрос о декабристах и их идеях раскрепощения людей и о конституции занимал внимание царя в продолжение всего царствования. 8. ЯКУТСК И ПЕРВЫЕ ШАГИ НЕВЕЛЬСКОГО В ИРКУТСКЕ В Якутске Невельской застал Муравьева и дам. Он работал со своими офицерами над подробным докладом Меньшикову, а главное - над приложениями. На них наглядно и со старанием изображали, как представляли себе лиман, перешеек и сахалинские заливы с северной и южной сторон Лаперуз, Бротон, Крузенштерн, Гаврилов и, наконец, что оказалось на деле. За работой с нескрываемым интересом следил сам генерал-губернатор, предвкушая удовольствие ярко изобразить в докладе царю важность и своевременность открытия. Позднее чуть, заразившись пылом открывателя, он и сам стал слагать гимны победителям и открыто осуждал министерство иностранных дел. Муравьев писал: "Обвинение в том, что будто бы Россиею уступлена река Амур, так тяжко, что я считаю моим долгом его опровергнуть. Амур весь никогда нам не принадлежал, не принадлежал он и китайцам, - покуда он никем еще не был захвачен, - но почему тридцать с лишком лет Азиатский департамент иностранных дел оставлял предмет этот без внимания при всех представлениях местных начальников? Почему губернатору Лавинскому приказано было останавливаться со всякими исследованиями в этом отношении, а моего предшественника осмеяли, тогда как нисколько не воспрепятствовали англичанам во всех их предприятиях на Китай? Это уже, без сомнения, лежит на совести Азиатского департамента". "Множество предшествовавших экспедиций к сахалинским берегам достигали европейской славы, но ни одна не достигла отечественной пользы по тому истинно русскому смыслу, с которым действовал Невельской..." Вечерами посещали обеды и балы. Молодежь веселилась вовсю. Не отказывались от веселья и дамы. Паутинная сеть Христиани становилась опасной. Струве насторожился и пускал в ход все свои недюжинные дипломатические способности, чтобы мешать, но помехи шутя устраняла генерал-губернаторша. Тогда Струве решил подкопаться с другой стороны. - Екатерина Николаевна, - сказал как-то он Муравьевой, - я давно уже наблюдаю и по правде удивляюсь: неужели вам не жаль так расположенную к вам мадемуазель Христиани - ведь она, на свое несчастье, по-видимому, увлеклась Невельским не на шутку. - Вы считаете увлечение несчастьем? С каких пор? - В данном случае - конечно: ведь эта богато одаренная артистка и редкой красоты женщина обречена будет на скитания где-нибудь в устье Амура в обществе чумазых гиляков, вдвоем с этим черствым сухарем, которому только дикари интересны. Или еще хуже - оставаться одной-одинешенькой и беззащитной, пока сухарь, одержимый своим неизлечимым безумием, будет блуждать по неведомым морям. Право, не сумею даже сказать, что хуже. - А я знаю, - лукаво ответила генеральша, - вы просто злой ревнивец. Она слегка ударила его веером по руке и встала, направляясь в соседнюю комнату, где начались танцы. Струве от неожиданности своего дипломатического поражения растерялся и безнадежно махнул рукой: будь что будет... Всего только два семейства декабристов устроились в Иркутске по-настоящему да несколько в его окрестностях, но и этого оказалось достаточно, чтобы личная жизнь иркутян вне службы изменилась и наполнилась каким-то новым внутренним содержанием: без попоек, гомерических пирушек и без сумасшедшей, отравляющей душу азартной картежной игры, - все это, если еще и продолжало существовать, то где-то глубоко и совсем уже не составляло основных интересов общества. Декабристы добрались до Иркутска не сразу, а рядом этапов после многолетней суровой школы лишений и борьбы за право на жизнь. В этой борьбе их поддерживали и принимали посильное деятельное участие лучшие люди Сибири и столицы. Особенно тяжелыми для декабристов были первые годы, тем более что тяжесть бесправия опустилась на их головы внезапно, неожиданно. Но уже первые шаги их по пути в Сибирь, после крепостных казематов, комедии разжалования (срывались погоны с мундиров и ломались шпаги), казалось, были усыпаны розами: не всеобщее презрение, которым их стращали, и не народная злоба сопровождала их на далекую и бессрочную каторгу, а полное признание величия принесенной жертвы и горячая любовь. Закованным в броню безразличия жандармам, бессердечным тюремщикам, опасливо озиравшимся трусливым чиновникам и крупной администрации пришлось ограждать дерзнувших на свержение венценосца не от гнева народного, а от проявления безграничного сочувствия и трогательной заботы: всяческая помощь, бесчисленные услуги, предлагаемые со слезами на глазах, сопровождали "лишенных всех прав и состояния каторжников" от петербургской заставы до самого места каторжных работ. И они, согретые неподдельной теплой лаской и горячими, от чистого сердца пожеланиями, после тянувшихся месяцами и годами унижений, оскорбительных допросов и сырых, безмолвных и темных каменных мешков, оттаяли, согрелись. Сознание, что жизнь прожита не напрасно, наполняло души изгнанников покоем и удовлетворением. Да, прожитая часть жизни хороша, но надо ее донести такою же светлою до конца!.. Рядом со многими из них были жены. Не вспышка чувств, временная экзальтация и самолюбование руководили Трубецкой, Волконской, Ивашевой, Анненковой, Муравьевой, Нарышкиной и десятками других, а так именно понятый долг жены, неизменной спутницы - подруги жизни и матери. Они лишили себя самого необходимого, они ютились на нарах темных, без окон тюремных конур, кочевали за мужьями с рудника на рудник, с завода на завод и сами не падали духом, самоотверженно ухаживая за своими "каторжниками", поддерживали в них бодрость и умудрялись воспитывать подрастающих детей. Лучезарными и легкими, как видение, представлял себе Невельской этих пока неведомых, но таких привлекательных женщин. Закрыв глаза, он часами лежал в кибитке, мягко скользившей по девственному снегу, и мечтал. Мечтал и удивлялся, почему, попадая под очарование мадемуазель Элиз на стоянках, когда восхищало в ней все - и стройность движений, и музыка голоса, и, казалось незабываемая улыбка, - он тотчас же освобождался от ее чар, как только поудобнее усаживался в кибитку и закрывал глаза. Роем других, желанных для сердца видений тотчас вытеснялся яркий и такой земной образ беззаботной и резвой француженки. Струве мог бы не беспокоиться: увлечение само по себе шло на убыль. Иркутск встретил приехавших солнечными днями, крепкими бодрящими морозами, слепящими снежными далями и задумчивым и тихим рождественским постом. Духовитым рыбным запахом вместе с клубами пара пыхало из открывавшихся кухонных дверей во дворах - в кухнях обывателей царила пряная жирная треска и нежный пресный байкальский царек - омуль. Чиновный Иркутск в то же время не поскупился и забросал приехавших злыми новостями и ядовитыми, связанными сложными узлами сплетнями. Недовольный и мрачный начальник края почти не выходил из кабинета и без конца строчил длиннейшие донесения и письма, стараясь разорвать хорошо видную ему столичную сеть интриг и готовясь к годовому по краю отчету. Чиновники сбились с ног, таская пудовые дела "для справок" и пыхтя, далеко за полночь, над сводкой и "экстрактами"... Сибирского генерал-губернатора раздражало решительно все, и во всем, что шло из Петербурга прямо или косвенно, он безошибочно угадывал какой-нибудь подвох или тщательно скрытое жало недоброжелательства. Взять хотя бы производство его в генерал-лейтенанты. Для начинающего генерал-губернатора это как будто и неплохо, но почему же забыли упомянуть об утверждении его в должности - ведь он только "исправляющий должность"? Однако этот чиновничий, другим незаметный оттенок в приказе - отнюдь не промах, нет, а злостный подвох, чтобы лишить его уверенности в действиях и распоряжениях. Только что закончилась раздражающая история с трогательной супружеской парой опасных английских шпионов мистера и миссис Гиль. Эта пара очаровала своим обхождением все иркутское общество и порывалась во что бы то ни стало сопровождать генерал-губернатора в его поездке в Охотск и на Камчатку. Не успели выпроводить супругов Гиль, а на их месте тут как тут вырос геолог, турист-одиночка мистер Остен. Он тоже из далекой, но весьма любознательной Англии, и мистера Остена неудержимо заинтересовала геология Приамурья. Сказано - сделано: мистер уже садился на большой, сколоченный в Нерчинске плот, с которого так удобно изучать геологическое строение берегов Шилки и Амура, как вдруг пришлось плавание до самого синего моря, мимо не менее интересного в геологическом отношении Сахалина отложить - любознательного мистера за шиворот с "миль пардонами" стащил с плота специально посланный генерал-губернатором курьер. Приятная поездка мистера прервалась, но зато началась неприятная переписка генерал-губернатора с министром иностранных дел канцлером Нессельроде: канцлер рекомендовал генерал-губернатору деликатно доказать туристу, что разрешить поездку мы не можем, так как-де Шилка - пограничная наша с Китаем река и мы дали Китаю слово не плавать по этой реке, а тем более дальше, по Амуру. Генерал-губернатор от ярости скрежещет зубами: ему, который старается доказать, что Россия искони владеет всем течением Амура, Приамурьем и Приморьем, доказывать английскому мистеру, что наша граница идет по Шилке? - Негодяй, - шипит генерал-губернатор по адресу канцлера, - не-го-ддяй! - повторяет он членораздельно. - Не могу, сэр, разрешить вам этой опаснейшей, в высшей мере опаснейшей и бессмысленной поездки, - сладко уговаривает он огорченного мистера, - но я могу предложить вам интереснейшее путешествие в китайский город Маймачен, на юбилейное торжество нашей кяхтинской торговли с Китаем. Лицо мистера проясняется: он там многое узнает, а главное - он встретится там с эмигрантами, сбежавшими из России, старообрядцами. Мистер хорошо знает историю русско-китайских отношений, знает и о переселившихся в Китай старообрядцах, но своими познаниями на этот раз не хвастает. Посланные на торжество русские представители - испытанные люди, они охотно предоставляют мистеру Остену возможность побеседовать с бежавшими старообрядцами наедине и сами храбро провожают к ним мистера. - Ведь это ваши враги? - удивляется Остен. - Вы не боитесь? - О нет, - смеются, - это наши друзья... - Как странно! - пожимает плечами мистер. Он любопытен и недоверчив, он хочет убедиться лично. - Вы, должно быть, остро ненавидите Россию? - спрашивает он в упор, сидя у старообрядцев в гостях. - Мы ушли из России, - говорят они, - от притеснений нашего вероучения, но мы продолжаем всем сердцем любить нашу Россию и здесь. Англичанин Остен долго после этого волновался: он не мог понять этого, по его мнению, явно порочного силлогизма, в котором вместо вывода "месть" поставлен вывод "любовь". Чудной и непонятный народ эти русские варвары!.. Но больше всего возмутила Муравьева экспедиция подполковника Ахте. Она была отправлена из Петербурга по инициативе Нессельроде, без ведома начальника края, но, конечно, с высочайшего утверждения. Она предназначалась для исследования наших границ с Китаем в таких местах, где границы никогда не было и где вопрос об ее установлении по Нерчинскому акту был оставлен открытым. Нессельроде, смертельно боявшийся чем-нибудь раздражить наших соседей, на этот раз явно изменил своему принципу, так как ясно было, что появление вблизи китайских границ отряда в двадцать пять человек не могло не стать им известным. А это, в свою очередь, могло (а может быть, и желательно было канцлеру, кто знает?) вызвать осложнения в едва начатых амурских делах Невельского и Муравьева... Экспедиция прибыла в Иркутск тотчас после того, как Муравьев отправился в объезд по краю на полгода. Известие о ее прибытии застало Муравьева в пути. Выведенный из себя, он решился на крайнюю меру - задержать экспедицию до возвращения с Камчатки, а тем временем донести о мотивах задержки царю. И таким искренним возмущением дышал его всеподданнейший рапорт о нелепости и вредности экспедиции, что не мог не остановить на себе внимания императора. В довершение всех неприятностей преданный Муравьеву Невельской раскритиковал его затею перенести порт из Охотска в Петропавловск и основать новый порт в Аяне. По мнению Невельского, оба порта надо оставить, не развивая, а все свободные средства края употребить на то, чтобы прочно занять устье Амура и исследовать берега Татарского пролива и материка к югу, до самой Кореи, где, вероятно, можно отыскать совсем не замерзающую гавань. Муравьев внутренне не мог не согласиться с доводами Невельского, но не был в силах задержать отправленное уже представление. Работы у Невельского и всей его компании было немного. Не прошло и нескольких дней, как его офицеры, успевшие сделать визиты, проводили вечера в доме гостеприимной генерал-губернаторши, в обществе жизнерадостной француженки, и у губернатора Зарина, в обществе миловидных его племянниц. У мадмуазель Христиани уже образовался целый круг поклонников. Невельской держался особняком и после официальных визитов никуда не ходил, тем более что занятому по горло его опекуну Струве было не до него. - Геннадий Иванович, - сказал Невельскому неделю спустя Муравьев, - Екатерина Николаевна жаловалась мне вчера, что вы глаз не кажете к нам. Очень прошу вас охранять меня от жалоб хоть с этой стороны, им и без того несть конца. И потом, это я уже от себя, помните: женщины многое могут простить, но только не пренебрежение. - Слушаю, Николай Николаевич, я сегодня же буду, - ответил Невельской, густо краснея. - За мадмуазель Элиз ваши офицеры ухаживают наперебой, особенно лейтенант Казакевич, но предпочитает она, по-видимому, Гревенса. Помните, я не отвечаю, если случится по пословице "что имеем, не храним"... Кстати, у декабристов вы не бывали? - Нет, Николай Николаевич, не был - все недосуг. - Тут уж, знаете, просто как-то выходит нехорошо: у нас в Иркутске повелось, что все стараются оказать им внимание, тем более что к пренебрежению у них, это понятно, родилась особенная чувствительность... Да вы сами много потеряете, если устранитесь от знакомства с ними. Геннадий Иванович почувствовал себя неловко и в тот же вечер побывал у Муравьевых. Элиз была в ударе и успевала одарить вниманием всех поклонников и в том числе чопорного и неловкого долговязого юнкера князя Ухтомского, все время соскакивавшего с места и щелкавшего каблуками. На Невельского она явно дулась и старалась не замечать его присутствия: не задевала его вопросами, обходила улыбками и ни разу не попросила аккомпанировать ей на рояле. На минутку вышел из генеральского кабинета озабоченный Струве, наскоро выпил стакан чаю, извинился и поднялся, чтобы снова исчезнуть, но, как будто что-то вспомнив, подошел к Невельскому и вполголоса сказал: - Вы до сих пор не были ни у Волконских, ни у Трубецких. Это нехорошо. Вчера Мария Николаевна наказала мне привести вас, если вас тяготят церемонные визиты к ним, запросто. Завтра суббота, это удобно, будет дома и дочурка - сразу со всеми и познакомитесь. Я зайду за вами. Невельской утвердительно кивнул головой. 9. У ВОЛКОНСКИХ - Ну вот, дорогой Геннадий Иванович, - сказал на другой день вечером, вбегая в его комнату, Струве, - наконец вы увидите ту женщину, единственную, перед которой Пушкин терялся в немом восхищении, благоговел, как перед святыней, и сохранил это благоговение до конца. Помните его посвящение к "Полтаве"? Узнай, по крайней мере, звуки, Бывало, милые тебе - И думай, что во дни разлуки, В моей изменчивой судьбе, Твоя печальная пустыня, Последний звук твоих речей - Одно сокровище, святыня, Одна любовь души моей ...На условный звонок Струве из комнаты, освещенной только одной затененной большим абажуром лампой, тотчас выбежала в темную прихожую высокая, несколько еще угловатая в движениях девочка-подросток, а за нею стройный высокий юноша с ясно обозначившимся черным пушком на верхней губе. - Бернард Васильевич, - затараторила девочка, - я сразу узнала, что это вы... Вы не один? - Нет, не один, - прошептал он ей в ухо сценическим шепотом, - я привел к вам гостя - Невельского... - Такой маленький, - разочарованно прошептала, в свою очередь, Нелли Волконская. - Позвольте представиться, мадемуазель, - шагнул к ней Геннадий Иванович, который слышал перешептывание, - перед вами действительно Невельской-маленький, а большой Невельской, настоящий, идет вслед за нами... Нелли присела перед ним в глубоком институтском реверансе и, сконфузившись, сказала: - Маман будет вам очень рада, она у себя, - и, видя, что брат пропускает гостя вперед, в гостиную, повисла на руке Струве и опять принялась шептать: - Видите, я с места, кажется, сказала какую-то глупость, как быть? - Сказать другую, - громко пошутил Струве. - Геннадий Иванович ничего не боится, все стерпит. - Я позову сейчас маман, - заявила окончательно смущенная Нелли и повернулась бежать. - Она одна? - спросил Струве. - Нет, у нее кто-то есть, я думаю, Катя, - и убежала. С волнением ожидал появления прославленной женщины, так пленившей Пушкина, Геннадий Иванович, не слыша, как Струве представляет ему своего ученика, Мишу Волконского. В темной рамке широко распахнувшейся двери за откинувшимся драпри показалась высокая стройная фигура Марии Николаевны. Ее легкая походка была так стремительна, что бросившийся навстречу ей Геннадий Иванович не успел сделать и двух шагов, как протянутая вперед узкая теплая рука Марии Николаевны очутилась у его губ. - Я рада вас видеть... - Геннадий Иванович, - подсказал Струве. - Николай Николаевич Муравьев много удивительного рассказывал про вас, Геннадий Иванович, про ваши исключительно важные для России планы и, самое главное, про вашу настойчивость, так блестяще увенчавшуюся успехом. Он говорит, что вы умозрительно, одним изучением материалов, обнаружили ошибки моряков с мировой известностью, сделанные много лет назад, а теперь только проверяли ваши выводы. Расскажите, как это все сложилось? - До безумия обожаю приключения! - вслух сказала, не удержавшись, Нелли и тут же закрыла себе ладонью рот, опустив голову перед укоризненным взглядом матери. Мишель, заметно только для сестры, выразительно провел пальцем по языку. - Да, право, нечего рассказывать, Мария Николаевна, - просто, без рисовки заявил Невельской, - после того, что пришлось пережить вам и Сергею Григорьевичу, наши злоключения так бледны, так ничтожны, что не стоит о них говорить... Да и сделали мы, в сущности, очень мало, почти ничего: мы только своими глазами увидели и убедились в том, что существовало тысячелетия до нас. Но ведь не в этом дело, настоящая работа вся впереди: надо занять, населить и сделать своим целый край. Вот перед этим я трепещу; хватит ли сил, уменья, да и не помешают ли... - Враги? - спросил Мишель. - Нет, хуже, - замялся Невельской, - свои... - Свои? - удивилась Нелли. - Зачем же они это делают? Но ответа не получила - в дверях из столовой появилась молоденькая, в чистом белом передничке и в наколке, горничная и заявила: - Барышня Екатерина Ивановна просят к чаю. По дороге в столовую Геннадий Иванович успел обещать любопытной Нелли, что он расскажет о смешных приключениях, а она ему сообщила по секрету, что ей без приключений нельзя будет показаться в институте. - Но приключения должны быть смешные, - потребовала она, - веселые, а не со стрельбой, бомбами и смертями. Такие нужны только мальчикам. - Вы посмеялись надо мной там, в передней, - продолжала она вполголоса, - так мне и надо, но только не высмеивайте меня при маман; я тогда совсем теряюсь, молчу и краснею, как дурочка. - Не буду, никогда не буду, будемте друзьями, - предложил Геннадий Иванович. - О, как я рада! Какой вы, однако, добрый! - с убеждением сказала Нелли, порывисто схватила его руку, пожала и радостно добавила: - О, если бы вы знали, как мне будут завидовать в институте! За большим столом, накрытым белоснежной скатертью, с такими же салфетками и сияющим свежестью и блеском чайным сервизом, сидела молоденькая, лет девятнадцати, миловидная девушка в простеньком скромном платье с кружевным воротничком. Строгий ровный пробор, приспущенные назад и затем подобранные к ушам черные волосы хорошо оттеняли открытый лоб, нежный овал чистого девичьего лица и сложенный в едва заметную улыбку небольшой рот. Это была одна из губернаторских племянниц, Ельчанинова Екатерина. - Вы у нас пробудете святки, Геннадий Иванович? - спросила Мария Николаевна. - Я полагаю, да. Николай Николаевич решил отправить нас в Петербург, когда закончит отчет. А я думаю, что когда бы он ни кончил, все равно отчет может выйти отсюда только после 31 декабря, то есть уже в будущем году. - Как хорошо! - сказала Мария Николаевна. - Мы успеем повеселиться с вами на святках. Привлечем всех ваших офицеров, да и своих тут кавалеров у нас немало. - Нас тут, кавалеров, пруд пруди, Мария Николаевна, - как-то особенно серьезно заметил Струве. - Во-первых, Молчанов, - и он скосил глаз на густо покрасневшую Нелли. - Почему, во-первых, Молчанов? - спросила она и покраснела еще больше. - Потому что Молчанов, как мне доподлинно известно, - еще серьезнее сказал Струве, - из кавалеров первый во всех отношениях: правовед, умнее всех, красивее всех, ловчее всех, находчивее всех, танцует лучше всех, а как поет!.. - Довольно, довольно, - запротестовали голоса, - мы все сами хорошо его знаем и разбираемся... Кто еще? Послышался звонок, и минуту спустя столовая огласилась приветствиями и поцелуями: явились генерал-губернаторша с Элиз и другой Ельчаниновой, сам Николай Николаевич Муравьев и чиновник для поручений Молчанов. Невельской посмотрел на Струве и незаметно пожал плечами, - вот так посидели уютно в семейной обстановке Волконских, нечего сказать! Мария Николаевна разрешила нежелающим больше чаю встать и пройти в гостиную и тут же сменила у самовара Катю Ельчанинову. Пошли: впереди Катя и Нелли с Невельским, за ними Струве с Мишелем, сразу заговорившие о службе. - Скучаете? - спросил, чтобы что-нибудь сказать, Невельской, обращаясь к Кате. - Мы? О нет, мы много и дружно веселимся - одно развлечение сменяет другое. Затейница, конечно, Мария Николаевна. Видите ли, у нее сложилось такое мнение, что только несчастье дает возможность оценить добрые дары, время от времени подносимые жизнью. Оно же охраняет и от пресыщения. Мы заброшены на край света и очень ценим то, что нам преподносит здесь жизнь. - Я с мамой не согласна, - сказала Нелли, - и не хотела бы по достоинству ценить двенадцать баллов по математике только после несчастья, то есть получивши шестерку или пятерку. Это несчастье лишнее, правда? - А я согласен, - возразил Невельской, - кают-компанию, душную, тесную каютную конурку, особенно ценишь после вахты в темную снежную ночь, когда зуб на зуб не попадает и от волнения и от холода. Только тогда чувствуешь, что живешь и наслаждаешься и стаканом крепкого чаю и заплесневелым сухарем. - Какое счастье - беззаботно лететь с горы на салазках или скользить по расчищенному льду на коньках, а вечером в теплой, уютной комнате прислушиваться к бессильному вою ветра в трубе и жить одной жизнью и мыслями с великими предками и чудными писателями! - воскликнула Катя с непосредственной наивностью и пояснила: - Читаем мы здесь запоем. И не только читаем и переживаем, но и спорим... Наши все работают: оба Поджио прямо славятся, как педагоги, тоже и Борисовы, а Сергей Григорьевич - непререкаемый сельскохозяйственный авторитет у мужиков. Мария Николаевна обшивает, устраивает, лечит, утешает и ставит на ноги десятки семейств - словом, все действуют, как говорят, "кто во что горазд", и все это с подъемом, с сердцем. Словом, мы не скучаем, некогда... Правда, мы с сестрой еще не устроились, но с Нового года обе думаем о занятиях в институте. - Мы вас, Геннадий Иванович, непременно закружим, как в водовороте, правда? Вы не откажетесь ни от коньков, ни от салазок, ну, словом, ни от чего! - воскликнула Нелли и прислушалась. - Папа пришел, вы еще с ним не знакомы? - И она бросилась навстречу высокому, востроносому, с лицом, испещренным резкими морщинами, мужику в русском овчинном тулупе, бараньей шапке и местных оленьих торбасах. Острый запах лошадиного пота и кислой овчины наполнил гостиную. - Наследил! Наследил! - прыгала Нелли возле мужика, стараясь повиснуть у него на шее. - Достанется от маман на орехи, и поделом. - И, повиснувши, на ухо: - У нас в гостях герой - Невельской. - Невельской? - громко повторил Волконский. - Где же он? Дайте посмотгеть... А я давно собигаюсь заагканить вас и ваших одичалых могяков - у меня сегьезное дело, батюшка, - и он все время крепко тряс руку Невельского и настойчиво требовал зайти к нему переговорить о разведении огородов в Аяне, на Амуре и Сахалине, обещая снабдить книгами, семенами и своими предположениями, основанными на изучении климата. Из столовой показались гости и хозяйка: Муравьев и Христиани шли, смеясь и затыкая носы. - Серж, - укоризненно сказала Мария Николаевна, взглянув на пол, - посмотри, что ты наделал! Ты откуда? - М-да, наследил, - согласился тот, целуя жене руки. - Я от Поджио, сейчас пойду к себе, пегеоденусь. - Совершенно ясно, что мосье Поджио устраивает у себя на ночлег князя Волконского в конюшне - как самом любимом местечке, - насмешливо сказала, жеманясь и притворно чихая, Христиани, вынула из кармана хрустальный флакончик с ароматической солью и поднесла к самому носу Муравьева. - Разрешите, мадам, - бросила она хозяйке, - я открою форточку? - и бегом направилась к окну, у которого сидели Невельской с Катей, но ее уже предупредил Молчанов. Нелли тут же потеряла настроение и, шепнув Молчанову на ходу какую-то коротенькую фразу, вышла. Муравьев со Струве подсели к столику с шахматами. Христиани подошла к роялю, Молчанов и Миша засуетились около нее, откинули крышку, зажгли свечи и тут же, стоя, приготовились слушать. Мария Николаевна и Екатерина Ивановна уселись на диване. Сестра Кати оставалась в столовой. И почти без перерыва, в течение всего остального вечера, лились и переливались звуки грустных и веселых итальянских песен Христиани, любимые Марией Николаевной Волконской; потом песни каторжные - байкальские, нерчинские и петровские, которые так хорошо, в угоду матери, разучил и исполнял задушевным тенором Мишель, и оперные арии хорошо поставленного баритона Молчанова. Невельской заслушался. - А вы поете, Екатерина Ивановна? - Я больше люблю играть, но и пою, особенно русские плясовые, наши, орловские. Прилежно собираю местные - камчатские, якутские; стараюсь добраться и до тунгусских. Впрочем, не брезгаю и песнями вообще. - Я постараюсь вам собрать там, у себя, гиляцкие, орочонские, айновские, может быть, и тунгусские - словом, какие будут и насколько сумею, - предложил Невельской. - А для начала завтра же могу вам предложить одну людоедскую, с Вашингтоновых островов, записанную на острове Нукагива. - О, как я вам буду благодарна! - обрадовалась она. И уже перед тем как расходиться, Катя подкупающе просто и, нисколько не смущаясь, спела несколько лихих орловских плясовых. - Мадемуазель Катиш - несравненная русская народная певица! - вскричала Христиани, подбежала к Кате и крепко поцеловала ее. Катание на салазках, на коньках, в ближайшие леса на лыжах, на добытых моряками откуда-то собаках, поездка табором с палатками на Байкал - время летело быстро и незаметно. Компания сдружилась и увеличилась: примкнули все Трубецкие и девицы Раевские, муравьевские дамы и моряки, почти все молодые генерал-губернаторские и губернаторские чиновники, друзья Мишеля Волконского по гимназии, а Нелли - по институту. Наступили каникулы. Местом ежедневных сборищ служил каток в одной из заводей бешеной, холодной, не признающей никаких оков и голубой, как море, красавицы Ангары. В заводи лед был прозрачен, как стекло, и аршин на пять ясно было видно каменистое дно, а на его фоне - бесчисленное рыбье население. В лунные ночи катались долго, завивали головокружительного длинного и быстрого "змея" и даже танцевали. Непременной участницей этого развлечения была Мария Николаевна. Искренность веселья ее красила и молодила: она казалась сестрой Мишеля и Нелли, но никак не матерью. Сухой и деловитый Невельской совершенно оттаял и веселился за троих. Муравьев его буквально не узнавал. На рождестве пошли балы: в институте, гимназиях, дворянской, городской, купеческой, у известного благотворителя миллионера Кузнецова. Словом, никому ни отдыху, ни сроку. "Никогда еще не веселились в Иркутске так, как в эту зиму", - записывал в своем дневнике аккуратный Струве... И вдруг, в разгар веселья, - чудовищно нелепый слух из Петербурга: Невельской за самовольный, противный желанию государя императора проступок разжалован в матросы. Неизвестно было, откуда пошел слух, но он распространился одновременно с доставленной фельдъегерем обширной петербургской почтой и не противоречил новостям, сообщенным Муравьеву Перовским. Среди бумаг был и запоздалый приказ о повышении в чинах Невельского и всех его офицеров за отличное плавание и доставку казенного груза на транспорте "Байкал". Невельской стал капитаном второго ранга. А в письме, двумя днями позже, Перовский сообщал, что в комитете открытиям Невельского решительно не верят и что-то собираются против него предпринять. Балы, однако, не прекращались, и все веселились по-прежнему. Пример подавал сам виновник слухов - разжалованный в матросы капитан второго ранга Невельской. Однажды он по обыкновению зашел к Зариным за Катей, чтобы идти на каток, но на этот раз она почему-то не была готова и появилась не сразу. Геннадий Иванович поражен был ее бледностью и грустным лицом. Поздоровавшись, она тут же отвернулась и вышла. Внимательно приглядевшись к ней, когда она вернулась, Невельской на этот раз увидел на щеках ее ясные следы наскоро высушенных слез, и сердце наполнилось совершенно неожиданным для него ликованием, почти счастьем: он догадался... Вышли на улицу. "Что это со мной?" - подумал он и необычно смело взял ее под руку. Так некоторое время шли молча. - Меня удивляет, - нарушила затянувшееся молчание Катя, - что вас как будто нисколько не огорчают петербургские слухи, а между тем это так серьезно... Бравируете? - Нет, петербургские новости огорчают: они могут помешать работе, - серьезно ответил Невельской. - Но зато радуют здешние, а они для меня гораздо важнее. - Делитесь же ими скорей, порадуйте, потому что те своей несправедливостью и бездушностью огорчают меня почти до слез, - потребовала она. - Те слухи расплывчатые, может, еще и неверные, а эти определенны: в них нет никаких "почти", а есть просто чистые слезы. - Что за загадки? Бросьте шутить, я не могу разгадать, - сказала она строго. - И не надо, ведь речь идет обо мне. Важно, чтобы я их разгадал. Помните мнение Марии Николаевны, что только тогда чувствуется полнота счастья, когда ему предшествует несчастье? Ну вот! - Нет, не пойму, - в сердцах возразила Катя, - будет ли там когда-нибудь это ваше счастье или не будет, это еще вопрос. А сейчас... сейчас ведь на вас обрушилось большое несчастье! О нем и надо говорить, его переживать. - Екатерина Ивановна, миленькая, не сердитесь, но мы смотрим на вещи различно: вы (я убежден, вижу это и ценю), вы горячо приняли к сердцу мое несчастье и переживаете его, а я его уже пережил, вот и все, - он крепко пожал руку. - Да, да, пережил, - подтвердил он, заглядывая ей в лицо сияющими глазами. - И мне хорошо, хорошо... Но вот сказать, объяснить вам сейчас не могу, не сумею, да и не надо. А петербургские сплетни - это вздор, который рассеется от легкого дуновения богини истины: взмахнет волшебным покрывалом - и как не бывало. - Вы, дорогой, по-моему, некстати стали поэтом. Вчера сам Николай Николаевич у нас вечером с возмущением говорил папе: "Государь еще, к счастью, верит мне. Я поставлю вопрос ребром и повезу прошение об отставке. Я или они, негодяи!" - Ну вот видите, "негодяи", - живо подхватил Невельской. - И я так думаю... С его стороны отставка, а с моей - точные промеры и вещественные доказательства правоты - это поможет. Я не доделал своего дела капитан-лейтенантом, доделаю матросом - будет немного труднее, и все тут... Давайте тоже продолжать вместе с вами начатое дело - веселиться. Ведь нам осталось в Иркутске всего три-четыре дня! И веселились действительно как никогда. Назавтра к Трубецким явились ряженые: высоченный мужик, поводырь, в самодельной маске с длинной льняной бородой и волосами, остриженными в скобку, с громадным ученым ревущим медведем на цепи и с ним мальчишка-поводыренок с медвежонком. Оба зверя показывали фокусы, почти вплотную подходя к шарахающимся зрителям. В одном поводыре признали Сергея Григорьевича Волконского, другого узнать не могли. Ряженые уже уходили, как вдруг медвежонок растянулся на пороге и упал на спину большого медведя. Тот рявкнул вовсю и бросился в сторону, а медвежонок - в другую, оставив в озорной руке поводыренка свою шкуру. К удивлению зрителей, медвежонком оказался Невельской. 10. КУДА ЖЕ ИСЧЕЗЛИ ДЕКАБРИСТЫ? Накануне предполагаемого отъезда Катя с сестрой и Невельским сидели втроем в гостиной Зариных, собираясь вместе провести вечер у Волконских, и дружески беседовали по поводу только что прочитанной повести в "Отечественных записках". Все трое находили, что журнал изменился: сестры утверждали, что он изменился к худшему, так как стал суше и скучнее. Невельской же доказывал, что он просто стал глубже и разностороннее, а что в них говорит просто пристрастие привычки: что не совсем обычно и знакомо, то кажется всегда хуже. - А кстати, - прервала неожиданно беседу Катя, почему-то смущаясь, - как в конце концов вы оценили наших декабристов? Вы теперь уже знаете многих. - Вопрос прост, а ответ, ой, как труден! - серьезно сказал Невельской. - Если смотреть на них как на случайно встреченных на жизненном пути людей - это одно, а если как на декабристов, носителей определенных идей - совсем другое. - Без загадок ступить не может, - обратилась к сестре Катя, пожимая плечами. - Пока ответа что-то не слышно, одно вступление, - поддержала ее Александра. - Мне не хотелось отделаться ничего не значащей фразой, - возразил Невельской, - я принял вопрос серьезно, а вы сразу бросились в бой на защиту друзей очертя голову, хотя, честное слово, я не думал на них нападать, - оправдывался Невельской, удивляясь беспричинной и неожиданной нервозности Кати. Он заметил, что беспокойно бегающие по книжке журнала пальцы дрожали, а на обычно спокойном лице то вспыхивал румянец, то разливалась неестественная бледность. - Если смотреть на них как на знакомых, друзей, приятных собеседников, то надо прямо сказать: редкие по своим качествам люди - чуткие, разносторонние собеседники, хороших, благородных взглядов на все вопросы жизни; в их обществе чувствуешь себя легко, без всякой напряженности, как у себя дома, среди близких друзей. Но вот от декабризма у них не осталось никакого следа. Он замолчал. Катя низко наклонила голову. Румянец покрыл не только лоб и все лицо, но захватил и весь затылок под завитками волос, полымем вспыхнули уши. "Что это с нею? - виновато подумал Невельской. - Откуда это странное волнение?" - Что же вы остановились? - спросила Александра. - Мне передалось волнение Екатерины Ивановны... продолжать ли? - смутился Невельской. - Непременно, - потребовала Катя и еще ниже наклонила голову. - Видите ли, ни в Волконских, ни в Поджио, ни в Борисовых я не приметил никаких признаков прошедшей борьбы - одни казематские и каторжные переживания. Да и о них вспоминают неохотно, точно о чем-то постыдном, что хочется забыть. Откликаются охотно на что угодно, если только это не политика, не политические взгляды, которые когда-то казались единственной целью жизни. Я предположил, что они замыкаются передо мной, как недостаточно изученным человеком, но это не то: нет, понимаете ли, того кипения, которое я в них жаждал подсмотреть и которого не скроешь, зато есть непротивление злу, какое-то запуганное подчинение року, надежда только на провидение и покорность - та рабская покорность судьбе, которую я ненавижу в других всеми силами души. Чтобы заполнить чем-нибудь свою жизнь, они с головой ушли в свою маленькую семейную жизнь, какое-то растительное прозябание бесплодного, хотя и пышного и привлекательного пустоцвета. Что же они дадут детям, в глазах которых они должны поддерживать величие героев, принесших жизнь за идею? Что дадут они окружающей среде, над которой они должны возвышаться, как монументы, как памятники, которые переживут не только их, но и века? Он нечаянно взглянул и увидел в черных любимых, наполненных слезами широко открытых глазах Кати такую мучительную боль, что осекся, не досказав мысли до конца. - Пойду распоряжусь лошадьми и оденусь, - поднялась вдруг Александра Ивановна и быстро вышла. Катя снова опустила голову и молчала, нервно комкая носовой платок. Невельской растерялся и не знал, что предпринять. - Я думал, - начал он, наконец, но в это время, как будто решившись на что-то, вскочила и Катя и убежала вслед за сестрой. Стало тихо и тревожно. Минуты через две, однако, Катя вернулась, таща по полу большой кожаный дорожный туго набитый кошель. - Я приготовилась вам сказать. Потом заколебалась... Вот... - Она указала на кошель. - Тут письма наших декабристов для отправки с оказией: есть присланные к Волконским и ожидающие случая отправки с верным, испытанным человеком дальше. Есть и от декабристов, живущих вблизи Иркутска. Есть в города по вашему пути. Есть в Москву и Петербург, - она тяжело перевела дыхание, испытующе посмотрела Невельскому в лицо и тихо добавила с явными слезами в голосе: - Я за вас ручаюсь... Я была уверена... теперь... не знаю... - В чем? Что я возьму, доставлю и не выдам? Как вам не стыдно! Прояснившееся лицо Кати сияло неподдельным счастьем: да, она не ошиблась в своем выборе. Просиял и Невельской: казалось, слепой и тот бы прозрел и понял без слов невысказанное обоими. - Я так обрадовалась за вас, - добавила она после некоторого молчания, - когда Мария Николаевна спросила, можно ли вам доверить эту переписку... Поймите, это высокий знак доверия. Такие лица у них все наперечет... Через два дня на перекладных, нагруженный казенной почтой, грудой писем и десятками поручений, Невельской спешил в столицу, на грозную расправу за свои географические открытия, которые могли бы сделать честь любому из известнейших моряков. Неизвестность тревожила, но в груди сладко трепетало молодое сердце, и, умиленная чем-то невысказанным, но приятным, согревалась и нежилась в первый раз в жизни оттаявшая душа одинокого "сухаря" Геннадия Ивановича Невельского. Он в сотый раз вспоминал ласковое материнское объятие Марии Николаевны Волконской, накинувшей на его шею образок хранителя моряков и путешествующих святого Спиридония, крепкое, чуть-чуть задержавшееся в его руке пожатие Кати Ельчаниновой и неожиданно скатившуюся из ее глаз на его руку еще теплую, влажную слезинку. "Хорошо жить на свете!" - чуть не вслух подумал он и неловко, с трудом запахнулся в необъятную медвежью шубу, подаренную Сергеем Григорьевичем. На другой день с утра, однако, стало как-то беспокойно: не надо ли было высказать свои чувства к Кате Ельчаниновой определеннее - ведь она может его забыть. Следовало связать как-то ее и себя. Не помогали доводы, что этого нельзя было делать: а вдруг в самом деле разжалуют в солдаты?.. Однако беспокойство росло, и на ближайшей почтовой станции он принялся строчить письмо... Марии Николаевне Волконской! Он не знал, что растрогавших его слез и после его отъезда было много и что свое сладкое горе Катя в тот же вечер выплакала на груди у Марии Николаевны и рассказала ей все-все. Мария Николаевна погладила ее по голове, потрепала по щеке и, улыбнувшись, сказала; - Все хорошо, Катюша, все хорошо... Груда писем, какие ему поручила Катя, раскрыла Невельскому многое: он увидел, в какой тесной связи и взаимном доверии друг к другу живут декабристы. Дальние углы еще достижимого севера, захолустья Забайкалья, с одной стороны, и столица - с другой, связаны тончайшей сетью собственных сообщений. Каждая явка по пути - это центр какого-нибудь округа. По количеству писем можно определить, какое значение для всех имеет декабрист И. И. Пущин. По прежнему положению декабриста в обществе легко понять, что здесь не соблюдаются, не имеют места те перегородки, которые мешали сближаться там, на свободе, в салонах. Там сближала только одинаковость общественного или служебного положения, неодинаковое положение разъединяло, здесь крепким узлом соединяло единомыслие и взаимная поддержка. Ниточка не кончалась Петербургом. Нет, отсюда она тянулась и дальше, в знойные пустыни Средней Азии и на грозный снежновершинный Кавказ. Николай боролся с декабризмом всей силой и мощью общего и специального государственного аппарата, не брезгуя шпионажем и даже провокациями, вроде похождений известного плута Медокса. Декабристы брали только сочувствием общества, но победителями являлись они, а не император - побеждали идеи, и перед ними он чувствовал свое бессилие. Люди бодро смотрели в будущее, и хотя энергия истощалась, но на смену уже шли другие, тоже зараженные микробом вольномыслия и жаждой свободы: в Иркутске в это время ждали осужденных петрашевцев. Невельскому впервые стало понятно увлечение декабристов земледелием и огородничеством: не было другого выхода. Переход в поселенцы заставлял заниматься сельским хозяйством, по крайней мере на своем пятнадцатидесятинном наделе. Обрабатывая много большее количество (Волконский здесь не был одинок), декабристы вместе с тем сближались с землеробами вплотную, изучали их нужды и, что самое главное, пользовались случаем проверить преимущества "вольного труда" перед рабским крепостным. 11. "ПОБЕДИТЕЛЕЙ НЕ СУДЯТ" Краткий сентябрьский рапорт Невельского об открытии устья Амура и пролива между Сахалином и материком был представлен Меньшиковым "на распоряжение" канцлеру Нессельроде. Докладывая канцлеру о рапорте, начальник азиатского департамента Сенявин назвал его вздором и собирался бросить в свою папку, как вдруг Нессельроде, до сих пор слушавший доклад весьма рассеянно, протянул руку, положил рапорт подле себя в число бумаг, "требующих особого внимания", и сказал Сенявину: - Такие возмутительные дерзости не должны оставлять без наказания, - и на вопросительный взгляд Сенявина раздраженно добавил: - Вы себе представляете, во что обратится государственный аппарат империи, если каждый безусый лейтенант в нем, вопреки указаниям монарха, начнет вести собственную политику? Пора прекратить эту муравьевскую свистопляску, - сердито пожал он плечами, строго из-под своих больших круглых очков посмотрел на Сенявина и распорядился: - Прикажите положить в мой портфель, я возьму с собой подумать. Вечером Нессельроде счел нужным самолично побывать у Врангеля и обратил его внимание на то, что, по-видимому, ни Невельскому, ни Муравьеву неизвестны результаты исследований экспедиции штурмана Гаврилова и, должно быть, поэтому-то Невельской так самонадеянно смел в своих утверждениях о возможности входа в Амур будто бы даже для крупных кораблей. Врангель смутился: он вспомнил о письме Гаврилова, в котором последний, чуть ли не накануне смерти, счел нужным признать свои исследования Амурского лимана и входа в Амур совершенно недостаточными и требующими проверки. Врангель хотел было тут же покаяться в том, что он скрыл существование этого важного письма, но не решился: после того как канцлеру Нессельроде именно материалами Гаврилова удалось убедить государя в том, что в Амур могут проходить, да и то с трудом, только лодки и что вследствие этого он бесполезен для России, раскрыть истину - значило бы окончательно погубить себя и других. Нессельроде экстренно назначил заседание особого комитета, на котором заявил, что он и слышать не хочет о предложении Меньшикова о том, чтобы рассмотрение вопроса об открытиях Невельского отсрочить до получения от Муравьева более подробных сведений. - Нам нельзя больше ждать, - кипятился Нессельроде, - мы и так уже дождались: мы видим, как господин Муравьев сам показывает пример своим чиновникам, что можно не исполнять высочайших повелений совершенно безнаказанно, как, например, задержать спешно посланную экспедицию Ахте, и к чему эти примеры приводят. Удивительно ли после этого, что лейтенант Невельской делает какие-то сенсационные открытия, пользуясь военными кораблями, ни у кого не спрашиваясь и даже не ожидая, по его мнению, очевидно, совершенно ненужных высочайше утвержденных инструкций. Мы этим легковесным открытиям решительно не верим. Натиск со стороны Нессельроде и его подголосков был настолько силен, что, обменявшись незаметными для других взглядами, Меньшиков и Перовский решили взбесившемуся Нессельроде не противоречить и больше не выступать. Постановление комитета о том, что доклад Невельского идет вразрез решительно со всеми достоверными данными, имеющимися в министерстве иностранных дел, и ни в каком отношении не может изменить ранее принятых и высочайше утвержденных решений, состоялось. А дабы в дальнейшем самовольство прекратить навсегда, решено представить ослушника высочайшей воли к разжалованию. - Я вас не понял, Александр Сергеевич, почему вы отказались от защиты Невельского? - спросил Меньшикова Перовский после окончания заседания комитета. - На этот раз просто хочу проучить Нессельроде, хочу показать этому зазнавшемуся злокачественному прыщу, что его политика на наших восточных окраинах государем не одобряется и обречена на провал. Я не допускаю и мысли, что государь согласится на разжалование Невельского до получения подробного доклада Муравьева. Но на всякий случай я уже исходатайствовал для себя высочайшую аудиенцию. Расчет Меньшикова оказался верным: получив постановление комитета с особыми мнениями его и Перовского о необходимости выждать, император вслух выразил одобрение смелому патриотическому поступку Невельского, но резолюции никакой не наложил. Невельской прибыл в Петербург в конце января 1850 года и тут узнал, что слухи о его разжаловании держатся до сих пор весьма упорно. - Да, - ответил на его вопрос Меньшиков, к которому Невельской поспешил с докладом, картами, промерами, журналами описей берегов, подробными мотивированными заключениями и письмами и представлениями Муравьева, - заключение комитета о необходимости вас разжаловать за дерзость имеется у государя, который лично мне сказал, что результатами вашей разведки он остался очень доволен. Теперь, вследствие доставленных вами новых материалов, вопрос подвергнется вторичному рассмотрению. Быть может, даже будет допущен личный ваш доклад. Если это случится, будьте мужественны, тверды и определенны. Имейте в виду, что мы с министром внутренних дел в комитете в меньшинстве и что, кроме нас, охотников защищать вас против Нессельроде и Чернышева не найдется. Не кипятитесь и держите себя в руках. А сейчас поезжайте к Перовскому. - Очень благодарен, ваша светлость, за ценные советы. Я держу себя в руках, но обвинение в том, что я и мои офицеры дали ложные сведения о лимане и Амуре, может меня взорвать, - сказал Невельской. - Лжецами ни я, - он покраснел, - ни мои... - Полноте, - успокоил его Меньшиков, - ведь вам хорошо должно быть известно, что в открытие северного пролива Берингом поверили чуть ли не полустолетьем позже, и то только после того, как его открытие подтвердил авторитетный иностранец капитан Кук и заступился за покойного, назвав пролив Беринговым. А вы хотите разрушить авторитеты одним махом. Подождите несколько годков, время работает на вас. - Ваша светлость, помилосердствуйте, мне уже сорок лет, так что вряд ли удастся дождаться признания, - пошутил, успокаиваясь, Невельской. - Не теряйте надежды, капитан, - в тон ответил Меньшиков, - это ведь может случиться и гораздо раньше. Экстренно собравшийся особый комитет на этот раз был необычно многолюден: пожаловали и те члены, которые его заседаний никогда не посещали. И как-то так случилось, что дебаты по основному вопросу вошли в русло далеко не сразу: внимание участников сначала опять сосредоточилось на оценке поступка Невельского, а не на открытии и не на рапорте Муравьева, который требовал немедленно занять Амур. - Налицо факт возмутительной недисциплинированности всего экипажа корабля, - строго заявил военный министр, светлейший князь Чернышев, - при попустительстве высшего начальства. Что касается меня, я повторяю свое мнение - разжаловать Невельского в солдаты! - он злыми раскосыми глазами окинул собрание. Так, бывало, смотрел он на допрашиваемых декабристов, издеваясь над их показаниями, и требовал зачисления их в первый разряд преступников, то есть на виселицу. - Александр Иванович, как всегда, прав, и самовольство должно быть наказано, - внешне спокойно ответил Меньшиков, хотя внутренне клокотал негодованием на этого злобного зверя и неудачного охотника за наследством декабриста Чернышева, однофамильца министра. - Но у Невельского, как известно, была временная инструкция от меня, это раз. Во-вторых, у него были указания облеченного достаточной властью сибирского генерал-губернатора, в распоряжении которого Невельской находился. И, наконец, в-третьих, высочайше утвержденная инструкция, которая, как это стало теперь известно, просто до него не дошла. А если не дошла, то не могло иметь места ее нарушение. Не знаю, как у вас, в сухопутных войсках, ваша светлость, предоставляется ли в подобных случаях офицеру инициатива действовать по своему разумению, или он должен отречься от дела и бросить его на произвол судьбы. У нас же, на флоте, за непроявление в таких случаях инициативы строго взыскивают... Так вот, по моему мнению, прежде чем принимать предлагаемые крайние меры, надо бы дело исследовать: я ли в этом виновен, Муравьев ли, или на самом деле Невельской. И в какой мере. Ваша светлость, Александр Иванович, армия богаче нас людьми, российский же флот беден такими выдающимися офицерами, как Невельской, и мы только в самых крайних случаях можем позволить себе такую меру, как разжалование. - Я решительно возражаю против того, что вместо сути дела, а суть заключается в двух серьезнейших и необходимых для империи открытиях, - поддержал Меньшикова министр внутренних дел Перовский, - и в рапорте генерал-губернатора о немедленном занятии Амура, мы занимаемся какой-то деталью. Дисциплинарное дело о капитан-лейтенанте Невельском должно быть передано для расследования по начальству, то есть по флоту или адмиралтейству. А вот амурские вопросы - это прямые вопросы нашего комитета. Вследствие этого я позволю себе спросить: почему драгоценнейшие открытия Невельского являются какими-то чудесными, неожиданными и имеют место только в 1849 году, вместо того чтобы вытекать непосредственно из текущей работы тех, кому ведать надлежит и иметь место пятьдесят лет тому назад? Почему до сих пор нами не заселен Сахалин? Почему сведения наши о наших же российских окраинах по своей достоверности напоминают сведения из Геродота и других историков древности о нашей стране? Ведь для всех нас давным-давно ясно, что покушения на российские пограничные области ведутся больше ста лет, а между тем в наше время положение создалось такое: французу Лаперузу лезть в Татарский залив и на Сахалин невозбранно. То же и англичанину Бротону. Невозбранно это и сотням китоловов всех стран ежегодно, хотя и Франция и Англия касательства никакого к нашим берегам не имеют - далеконько. И все же они лезут. А вот нам нельзя: не обиделись бы японцы или китайцы. Я хотел бы слышать мнение по этому поводу азиатского департамента! Нессельроде беспокойно заерзал в кресле и недовольным голосом заявил: - Особый комитет не имеет права суждения об общегосударственной политике... - Я и не вмешиваюсь, - огрызнулся Перовский. - Я только прошу разъяснения по вопросу о фактическом положении амурских и сахалинских дел, которое не может составлять для нас, членов особого комитета, тайны... Нессельроде на клочке бумаги черкнул карандашом несколько слов и передал Сенявину, тот нехотя поднялся. - Все дело в настоящий момент, - сказал он, - заключается в следующем: вопрос об Амуре и его использовании весьма озабочивает департамент уже давно, и через наших агентов с достоверностью удалось установить, что устье Амура охраняется войсками китайцев, армией в количестве четырех тысяч человек, а вдоль Амура построено от трех до пяти крепостей. Что касается Сахалина, то его население давно признало над собой власть Японии. В открытиях Невельского пока что, после исследований Лаперуза, Бротона, Крузенштерна и Гаврилова, мы вправе сомневаться... Теперь, я думаю, понятна та осторожность, с которой нам надо действовать в упомянутых местах. - Нет, ваше превосходительство, совсем непонятна, как непонятно и многое другое, - горячо ответил Меньшиков, - и я вижу в этом вопросе полное неблагополучие. Вы говорите, китайские войска, крепости... Когда же они появились там? Без нашего ведома или с нашего согласия? И кто и когда устанавливал границу с Китаем, как известно, оставленную открытой по Нерчинскому трактату? Азиатский департамент делал запрос по этому поводу? Имеет ответ? До какого же пункта китайцы свободно могут продвигаться еще далее со своими войсками и крепостями к нам, в глубь страны? Разве мы отказались от Амура? Те же вопросы я должен задать и о Сахалине. Когда население его стало японским? Были ли запросы? И почему все-таки мы должны верить этим сказкам с их известными грозными картонными крепостями и непроверенным донесениям, почерпнутым нашими агентами из иностранных источников? Обмен мнениями явно переходил в спор, а моментами казалось, грозил перейти и в открытую ссору. Нессельроде дал знак глазами министру финансов Вронченко. - Я считаю своим долгом поддержать образ действий азиатского департамента, - сказал тот, - важнейшая для государства внешняя торговля через Кяхту сама по себе уже висит на волоске, а малейшая неосторожность с нашей стороны может ее совсем погубить, и я прошу иметь это в виду при всех рассуждениях. - Ничего не понимаю, - горячился Перовский, не обращая внимания на Нессельроде, который показывал жестами, что он не давал слова. - Ни-че-го не понимаю: как же в таком случае надо расценивать запрет внушительной экспедиции Путятина в сорок четвертом году и в то же время посылку слабенькой экспедиции Ахте в сорок восьмом году? Которая, не будь она задержана Муравьевым, несомненно, могла бы взбудоражить китайцев? И, наконец, тут уж совсем несерьезная посылка, чуть ли не на одном дикарском челноке, Гаврилова для таких исследований, для которых нужна эскадра... И вот в то же время сделавший большое дело для выяснения истины Невельской оказывается преступником!.. - Лев Алексеевич. - старается остановить Перовского Нессельроде, - вы уже кончили? - Извините, ваше высокопревосходительство, я еще не досказал. Англичане, не говоря о Соединенных Штатах и Франции, завладели пятью портами Китая и нашу кяхтинскую торговлю, о которой так беспокоится министр финансов, того и гляди, совсем добьют своей конкуренцией. - Лев Алексеевич, я вам слова не предоставлял! - повторил Нессельроде и, желая отвлечь комитет от острой темы, предложил выслушать объяснения капитана Невельского. Взоры участников совещания с любопытством уставились на маленького Невельского, невзрачный и мирный вид которого никак не вязался с невольно создавшимся представлением о каком-то забияке. Особенно быстро и неприязненно обшарил его глазами с головы до пят тут же взявший слово Чернышев. - Мы считаем, - произнес он торжественно, - что вы, лейтенант Невельской, являетесь прямым и сознательным нарушителем ясно выраженной воли его императорского величества, причем вовлекли в это тягчайшее преступление подчиненных вам офицеров. Это заставило особый комитет представить вас к разжалованию в матросы. Что вы на это можете ответить? - Поскольку особым комитетом уже сделано представление о разжаловании без предварительного истребования от меня объяснений, как то следует по уставу, - с ледяным спокойствием сказал Невельской, вызывающе глядя на Чернышева, не выдержавшего прямого взгляда, - то теперь только государь император может наказать или жаловать меня, как ему будет угодно. Я же сделал то, что при создавшихся обстоятельствах, как верноподданный, считал полезным и необходимым в интересах царя и отечества. Осмелюсь также обратить внимание вашей светлости, что согласно высочайшему приказу от шестого декабря прошлого года я ношу штаб-офицерское звание и чин капитана второго ранга, а не лейтенанта, - и он скосил глаза на свои эполеты. Чернышев рассердился и вызывающе сказал: - Помимо всего, капитан Невелбской, вашим рапортам мы не верим, они противоречат имеющимся у нас данным. - Ваша светлость, - вдруг насмешливо улыбнутся Невельской, стараясь поймать взгляд Меньшикова: он решил использовать свой разговор с ним. - В том, что вы не верите, нет ничего удивительного: в открытие северного пролива неизвестному Берингу не верили целых полстолетия. Наше положение, мое и товарищей, еще труднее - своим открытием мы, неизвестные мореплаватели, разрушили почти полувековые, прочно укоренившиеся в умах заблуждения известного мореплавателя Крузенштерна. Не верить и сомневаться, конечно, можно, а вот опровергнуть наши утверждения нельзя. И я прошу либо признать наши утверждения, либо назначить авторитетную проверку на месте, в устье Амура и в проливе. - И, видя, что все осклабились в улыбках, добавил: - Эта спешная проверка на месте тем нужнее, что необходимого для признания полустолетнего срока, о котором я упомянул, мы не дождемся. И я боюсь, что признание нашего открытия со стороны англичан воспоследует гораздо скорее. Он замолчал, с удовлетворением наблюдая, как, несмотря на серьезность положения, слушатели искоса посматривали на Нессельроде, давились смехом, сморкались и вытирали слезы. - Господин Невельской, - строго сказал Нессельроде, - вы хотите с отрядом в семьдесят человек занять устье Амура и утвердиться там. А известно ли вам, что там китайцы содержат громадное войско и построили несколько крепостей? - Ваше сиятельство, на месте я имел возможность в точности убедиться, что в устье Амура нет не только китайских войск, но и мирных китайцев, есть только свободные гиляцкие поселения, и захаживают иногда маньчжурские и наши сибирские купцы для торговли. Что касается мирнейших гиляков, то для поддержания среди них авторитета и повиновения достаточно и двадцати пяти человек. Нессельроде увидел, что продолжение совещания ухудшает занятые им и его единомышленниками позиции, и решил прекратить прения, но, пока он собирался с мыслями, слова попросил Меньшиков. - Я очень внимательно ознакомился до настоящего совещания со всеми представленными Невельским и сибирским генерал-губернатором документами и не могу им не верить, не могу далее придраться к каким-нибудь неточностям. Положение в устье Амура стало весьма напряженным, и надо спешить. Я рекомендовал бы принять представление генерала Муравьева целиком и сверх того принять экстренные меры к (усилению охраны входа в пролив и в устье Амура двумя крейсерами. После долгих прений и споров, однако, вынесено было постановление держаться высочайшего повеления, имевшего место год тому назад, а именно основать на берегах Охотского моря, близ Амурского лимана, зимовье в заливе Счастья для сношения и торговли с гиляками и для разведывания края, не касаясь, однако, ни под каким видом устья Амура. Исполнителем этого постановления назначен был тот же Невельской, уже как состоящий для особых поручений при генерал-губернаторе. Эта новая должность Невельского дала возможность Муравьеву использовать "положение об управлении Сибирью" и тотчас же добиться производства Геннадия Ивановича в капитаны первого ранга. Задуманное Чернышевым, Нессельроде и компанией черное дело на этот раз провалилось, хотя и не совсем: разжалования, правда, за сделанные Невельским важные для государства открытия не состоялось, наоборот, последовало "всемилостивейшее прощение", но Невельской лишен был даже обычной за дальние экспедиции и описи берегов награды - ордена и пожизненной пенсии. Он не был огорчен лишением ордена, но пенсия входила в его бюджетные расчеты, так как она разрешала мечты о семейной жизни. Однако больше всего огорчили его отныне крепко связанные руки для дальнейшего закрепления на Амуре и Сахалине: действуя фактически на Амуре, он был лишен права даже близко к нему подходить "Победителей не судя! - думал он. - Какая горькая ирония!" А в груди его тем временем неудержимо ширилась и охватывала все существо буря решительного, неудержимого протеста. 12. ПЕТЕРБУРГСКАЯ НАУКА Геннадий Иванович никак не мог справиться с охватившим его тяжелым чувством: казалось, что пребывание его в Петербурге было ненужным, а достигнутые в комитете результаты хуже всякого поражения, и он никак не мог понять, почему поддерживающие его братья Перовские этими результатами довольны. - Подождите, - не раз повторял Василий Алексеевич Перовский волнующемуся Невельскому, - это только начало, это только первое предостережение господину Нессельроде, а он сам рассматривает его уже как провал. Ведь ясно, что со стороны государя по отношению к комитету проявилось большое недоверие и даже сомнение в правильности всей его дальневосточной политики, а может быть, и западноевропейской. - Я этого не вижу, ваше высокопревосходительство, - упрямо твердил Геннадий Иванович, - наоборот, считаю, что факт принятия комитетом прежнего решения, несмотря на мои новые материалы, означает движение вспять. Собеседник, однако, не соглашался. - Голубчик, - смеялся Василий Алексеевич Перовский, постукивая по сукну стола длинным серебряным наперстком на указательном пальце (наперсток заменял ему потерянную на войне в морском деле часть пальца). - Вы дока по морской части и вполне заслуженно капитан первого ранга, а может быть, следовало бы вам звание и выше. Но в политике вы не выше гардемарина. Поверьте, что наш опыт чего-нибудь да стоит. Вы понимаете, Геннадий Иванович, - снисходительно цедил сквозь зубы, как полагается самоуверенному снобу, министр Перовский, - что для того, чтобы вынести такое решение, канцлеру пришлось пойти на крайность - отмахнуться от ваших материалов, не опровергая их: "Не верим им и их не учитываем, вот и все... и потому принимаем старое прозорливое и мудрое решение государя императора, имевшее место год тому назад". В чем тут расчет? Государю это, конечно, будет приятно, и против этого своего решения он, конечно, не пойдет. Расчет на сегодня правильный - сегодня не пойдет, а завтра? Завтра приедет генерал-губернатор Сибири, которому государь пока доверяет, и развернет перед ним всю картину вот этих самых ваших новых открытий, как она есть. Что же, по-вашему, и на этот раз не поверит? Полноте, он уже и теперь им верит и потому на предложение комитета разжаловать вас отмолчался, а чтобы всех нас на ваш счет успокоить, на словах, как бы вскользь, обмолвился, что ваши действия одобряет. Вот и смекайте. С приездом сибирского генерал-губернатора разговоры пойдут другие, и сооружение Нессельроде, помяните мое слово, затрещит по всем швам. Так-то, молодой человек! - и он покровительственно похлопал Невельского по плечу. Сутолока петербургской жизни - с утра и до утра на людях - мешала сосредоточиться. Приходилось жить мелочными хлопотами о различных канцелярских справках, документах и переживать неприятные впечатления от посещений азиатского департамента и колючих бесед с господином Сенявиным... Скорей бы очутиться в мягком возке! До отъезда оставался только один день, но зато совершенно свободный от беготни. Невельской решил запастись книгами. Над знакомым еще с детства магазином М. Глазунова на Большой Садовой он прочитал две фамилии, из которых одна напомнила ему предупредительного старика, глазуновского приказчика, всегда приветливого Сидора Федоровича Сирякова. - Батюшка, кого я вижу! Геннадий Иванович! Давненько у нас не бывали-с, - приветствовал, ласково поглядывая на него поверх очков, сам любезный Сиряков в засаленном сюртучке и таком же заношенном в большую клетку пестром галстуке. - Слышали о вас, слышали-с, что с успехом подвизаетесь где-то на Камчатке, а вы, накось, самолично здесь, да еще "ваше высокоблагородие", капитан первого ранга, высоко летаете! А помните, как с ленточками-то на затылке, бывало, к нам жаловали, да все мне умильно так: "Сидор Федорыч, книжонок бы мне каких, морских путешествий поинтереснее нет ли?" А теперь нате-с, подите, ваше высокоблагородие - и никаких-с, сами теперь путешествуете да описываете - как хорошо-то! - Книжонок бы мне каких, Сидор Федорыч, - шутливо протянул за стариком Невельской, здороваясь за руку, - морских бы путешествий, да каких-нибудь эдаких, совсем неизвестных. - Счастливо попали, Геннадий Иванович, только маленько придется пообождать-с, этак, - он немного подумал, - денька четыре. - И пояснил: - Тут библиотечку намедни у вдовы одного моряка купил-с знатную, - он наклонился к уху Невельского и неслышно назвал фамилию, - списочек она дала мне, - он открыл ящик конторки, - взгляните. А вот на журналы иностранные списочка пока нет-с, только начали составлять, подбираем-с. Дня через четыре, полагаю, управимся. - Никак не могу ждать, почтеннейший Сидор Федорыч, завтра утром уезжаю опять в Иркутск, а оттуда в Охотск. - Видите ли, какая оказия, - с сожалением замотал головой старик, - придется вашему высокоблагородию ограничиться списком. Но и тут найдется, может, что-нибудь: покойник изъездил весь свет, бывал и в Китае и в Японии и книгу страсть любил. Посмотрите, ваше высокоблагородие, на переплеты, как берег книгу: аккуратно, со вкусом, красиво. Жаль, мы в журналах не разбирались, их множество, - и он повел Невельского за прилавок в соседнюю комнату. Отобранные книги сияли чистыми красивыми корешками уже на полках, журналы беспорядочной грудой валялись на полу. - Взгляните все же на них, Геннадий Иванович, - показал он рукой на груду. Но Невельской и без того, не ожидая приглашения и даже не слыша его уже стоял, опершись на острое ребро шкафа, быстро пробегал по списку знакомые заглавия, изредка отчеркивая огрызком карандаша интересное для себя. Сидор Федорович опять взглянул поверх очков, тихонько пододвинул Невельскому просиженный низенький стул, одобрительно крякнул и вышел. Быстро пробежав список, Геннадий Иванович вздохнул, подошел к полкам, вынул отмеченные им книжки, погладил по корешкам и перелистал. Внимание его привлекла неизвестная ему английская книжка, вышедшая в Лондоне в 1847 году.* (* Симпсон - " Описание путешествия вокруг света в 1841 и 1842 гг.") Перелистнув несколько страниц опрятного второго тома, Геннадий Иванович уже не мог оторваться - речь шла о владении Амуром. Известный автор указывал, как на особенно счастливое обстоятельство для равновесия Европы, на то, что русские не владеют Амуром, который открыл бы России океан и образовал бы из нее со временем сильную морскую державу. "Здесь мог бы быть сооружен такой флот, который бы непременно привел Россию в соперничество с обоими богатыми соседями еще и как морскую державу. Рухнула бы тогда перед российским колоссом последняя преграда, которую он встречал в своем поступательном движении на восток". - Что же это такое! - возмущался Невельской. - Что думает наш азиатский департамент? Читает? Видит? Надо показать Николаю Николаевичу Муравьеву... Да скорей, скорей надо занимать Амур, если только еще не поздно!.. Геннадий Иванович бережно положил солидный том на полку и заглянул в магазин. Сидор Федорович был занят - пришлось вернуться. Он наклонился над французско-англо-немецкой грудой растерзанных журналов, машинально пододвинул ногой стул и стал их разглядывать. Сверху лежал журнал со статьей Зибольда "Доклад о статье по вопросу о происхождении Японии" - сообщение на заседании французского географического общества. Минут через десять тихонько вошедший Сидор Федорович остановился на пороге. Маленький капитан первого ранга, согнувшись в три погибели над грудой журналов, при скудном освещении петербургского зимнего дня, весь ушел в чтение какой-то тоненькой, очевидно, выхваченной из кипы тетрадки. Еще несколько уже развязанных кип валялось на полу, у ног капитана. Сидор Федорович вышел. Через четверть часа он приоткрыл дверь. Застывший в той же позе капитан продолжал читать. Развернутые странички брошюрки дрожали в его руках. "Выпивает, должно быть, бедняга", - подумал старик, переводя соболезнующий взгляд с дрожащих рук на крохотную сгорбленную фигурку Невельского. Дочитав не отрываясь доклад Зибольда, Невельской, по-видимому еще волнуясь, стал читать его заново, подолгу останавливаясь на некоторых местах. Доклад был посвящен описанию жителей Курильских островов, обоих берегов Сахалина и восточного берега Азиатского материка. Интересное само по себе описание было основано не только на русских материалах Крузенштерна и Головина, но и на собственных, Зибольда, и на рассказах какого-то старика японца. Поразило Невельского, однако, не это, а слова доклада о том, что восточная часть Сахалина отделена существующим проливом, в чем никогда не было сомнения вопреки противоположному утверждению Крузенштерна. Этот пролив посетил в 1808 году Мамо Ринзоо и нанес на карту. Он произвел эту новую разведку по поручению правительства... Пролив получил название Мамия но Сето, или проход Мамия... Амур именуется у японцев китайским именем Кон-то-Коо, а местное его название Манкоо или Мангоо. В каком-то изнеможении от поразивших его своею неожиданностью сведений Геннадий Иванович откинул назад голову, стараясь собрать вдруг разбежавшиеся мысли и дать себе отчет о прочитанном. - Нашли что-нибудь? Вы не здоровы? - спросил его снова вошедший Сидор Федорович, удивившись растерянному виду и блуждающему взору Невельского. - Да, да, нашел, - очнулся он, - по списку - вот эти, - он показал рукой на переплетенные книги, - а без списка - эти французские журналы, в переплете, и эти, в папках, связанные и не связанные по годам, - словом, подобранные с двадцать пятого по тридцатый год, но хотелось бы получить журнал и дальше. Сидор Федорович, если возможно, заставьте подобрать его весь. - Слушаю-с, Геннадий Иванович, подберем-с, что только будем в состоянии-с и вечерком пришлем-с на квартиру... Геннадий Иванович, а что не успеем подобрать, не прикажете ли выслать посылкой? А может, и так попадутся интересные для вас книжечки, выслать-с? - предложил старик. - Да, очень будет хорошо, - сказал, оправившись, Невельской, - высылайте в Иркутск, в канцелярию генерал-губернатора, для меня. А интересует меня все, что касается Курильских островов, Сахалина, Амура, Камчатки, Тихого океана, Японии, Китая и тихоокеанских островов. Оторвавшись от книги адресов, куда он записывал адрес Невельского, Сидор Федорович рассмеялся: - Да вы, ваше высокоблагородие, чуть не весь земной шар перебрали. Трудненько будет вас удовлетворить, трудненько-с. Однако попробуем... Счастливого пути вам, Геннадий Иванович, и успехов по службе. Дай вам бог скоро дослужиться до адмирала... Да деток, сыновей-с. - Я не женат, - пожал плечами Геннадий Иванович. - Пора, - строго и серьезно ответил старик. - Без супруги-то негоже: годика через три госпожа адмиральша, поди, потребуется - гостей принимать. Пора... в час добрый... Вечером Корсаков увлек Геннадия Ивановича в театр, потом ужинали, но зато, простившись с не вполне проснувшимся другом и закутавшись в необъятную медвежью шубу Волконского, он тотчас же бездумно провалился в темную бархатную бездну. Очнулся он после полудня и никак не мог понять, где он и что с ним. 13. КОЛЕБАНИЯ Чуть-чуть поскрипывая на трескучем морозе, мягко скользил по ровному снегу возок, дерзко-жизнерадостно звенели бубенцы, изредка сбиваясь с такта, когда высоко вскидывал на ходу головой коренник. Слепили чистые снежные широкие и ровные скатерти полей. Только на второй станции Невельской пришел в себя, глотнул горячего чаю со свежими хрустящими бубликами и, садясь в сани, решил надо, однако, хорошенько поразмыслить о том, что случилось в Петербурге, а особенно о вчерашней французской статье. Через минуту, однако, он закрыл глаза и, мысленно повторяя под ритм бубенцов идущего крупной рысью коренника: "Надо подумать, нужны итоги, надо подумать", - опять крепко уснул. День умирал в лиловых и синих красках снега, в сизой игольчатой дымке крепнувшего мороза. Огромный медвежий воротник заиндевел, и по всему телу пробежала тревожная мелкая дрожь, заставившая Невельского проснуться. Шаловливой живительной струйкой вливалась бодрость и свежесть. "Вот теперь, - улыбнулся он ритму бубенцов, - подведем итоги и подумаем". И, однако, думать не хотелось. Промелькнул верстовой столб. Интересно, сколько отмахали? Стал вычислять - выходило, верст сто... А впереди в семьдесят раз больше. Как много! Но зато все ближе и ближе к Иркутску. И опять невольно сомкнулись веки, и понеслись бесконечной лентой желанные, любимые, уже много раз виденные образы: уверенно опиралась на его руку оживленная Катя, временами лукаво заглядывая ему в глаза... Он видит ее глаза... Бодрым шагом они идут на каток. Качаются и чуть позванивают у него в руке коньки... И вдруг беспокойная мысль: "А не растаял ли каток?" Он широко раскрывает глаза - видение пропадает. "Доберусь до Иркутска, - считает он в уме, - не раньше половины марта... Нет, лед, конечно, еще не растает. А ведь если растает, тогда трудновато будет часто видеться с нею без помех". Он припомнил свой первый приезд в Иркутск и бесконечный великий пост. "Теперь опять пост. Если будет каток, все хорошо, а не будет, тогда... Как это сложно! Да все равно, надо решаться: неясное и сложное станет простым. Надо, надо решаться", - убеждал он себя. Что, в сущности, представляет собой он как жених? Невзрачен, ростом мал, некрасив, лицо в веснушках, как у курносой деревенской девки, на семнадцать лет старше ее, человек не светский и никогда им не станет без связей. Сделать сносную карьеру не позволит недостаточно гибкий характер. Правда, и она, Катя, бесприданница, но молода и хороша собой: Зарин года через два - губернатор какой-нибудь центральной губернии, а там образованная, красивая, молодая девушка легко найдет кого-нибудь получше капитана Невельского. На что-то, правда, вроде чувства благоговения Кати перед его подвигами намекала Мария Николаевна Волконская. Да, намекала. Но, во-первых, где он, этот возвышенный его героизм, а во-вторых, что же получилось? Герою еле-еле удалось увернуться от разжалования в матросы, его открытиям не верят, действовать дальше запрещают. Тут он вспомнил: а где же, в самом деле, его открытия, когда, как оказывается, какой-то Мамио сделал их чуть ли не за сорок лет до него? Ведь нечестно же это скрывать после обнаружения статьи Зибольда! - Нет, когда я свое ложное положение вскрою перед нею, такой искренней и прямой, она непременно откажется, - твердо решил он и тут же заволновался при мысли, что Катя от него уйдет навсегда, а с нею уйдет и мечта о дружной семейной жизни и, конечно, о перемене службы: ведь наивно и жестоко думать о верной подруге жизни в условиях какого-то чуть ли не пещерного или бродячего существования. Подвергать неисчислимым опасностям и лишениям кого? Любимое существо! Он представил себе ее в обществе гиляков, гольдов и большеголовых бородатых айно и горько усмехнулся. Однако мысли продолжали витать около Кати, семьи Зариных, Марии Николаевны, и он чувствовал себя бессильным отогнать и вырвать из души соблазнительные видения. В конце концов он пришел к заключению: впереди для решения почти целый месяц - и успокоился. Чем ближе, однако, Невельской подвигался к Иркутску, тем яснее и назойливее становились вопросы незаконченных им на Амуре дел. "Наделала синица славы, а моря не зажгла", - насмешливо думал он о себе и, призвав на помощь всю свою волю, решил рассмотреть все предстоящее заново и, как он привык, строго систематически. Уцелел ли командированный для наблюдений за весенним паводком его энергичный Орлов? Зима в Сибири, как сообщали, установилась исключительно суровая и вьюжная. Успел ли построить беспечный, хотя и выносливый, труженик для себя теплую и сухую избушку и где? Ведь не в заливе же Счастья, откуда нельзя наблюдать за вскрытием Амура и движением льдов в лимане. Очевидно, Орлову приходится перекочевывать с места на место. Вдруг он вспомнил, что стоит февраль и там все еще крепко сковано льдом, а сумасшедшие вихри наметают непроходимые горы снега... С кем-то он, нашел ли каких-нибудь помощников? Надо все же спешить. Он стал торопить ямщиков, и ямщики старались изо всех сил, но их усилия ни к чему не приводили: от Томска дорогу занесло пушистым мягким снегом в сажень толщиной. Сани тонули в нем, как в мягком пуху, вместе с лошадьми, пробивавшими себе дорогу грудью шаг за шагом. После каждой полуверсты приходилось останавливаться и ждать, пока мокрые и дымящиеся животные отдышатся. Езду ночью пришлось совсем отменить: в снежной пелене да без луны ямщики ехать наотрез отказались. Вместо двухсот-трехсот верст в сутки с трудом стали одолевать сто и даже пятьдесят и, наконец, верст за четыреста до Красноярска остановились совсем. "Какой смысл, - снова задавал себе вопрос Невельской, - устраивать зимовье в заливе Счастья? Как временный порт и небольшой, он, правда, за неимением лучшего, годится - так по крайней мере представляется по местоположению, но он открыт для всех юго-восточных ветров, и весной его, наверное, забивает надолго льдом. Неужели же оставить попытки отыскать лучшее место в лимане Амура, южнее в проливе, в устье, или вверх по реке? Когда вход в устье Амура не был обследован, само собой разумеется, другого выхода не было, а теперь... Допустить иностранцев в устье Амура было бы в самом деле тягчайшим преступлением. И если этого не понимает азиатский департамент и канцлер Нессельроде, то он-то, Невельской, должен понимать!" Вдруг от таких мыслей становилось душно и жарко, он сбрасывал с плеч убаюкивающую разнеживающую шубу, жадно глотая бодрящий морозный воздух, и, сжимая кулаки, злобно кричал кому-то в угол возка: - Нет, не допущу! Пропаду, но Амура не отдам. Прочь с дороги! Я не сумасшедший, я знаю, чего хочу!.. Вам не угодно защищать родину на ее диком, некультурном востоке. Претит вашему европейскому нежному обонянию? Вы мешаете! К черту подлецов! Наперекор всем я сам буду ее защищать, как сочту нужным! Странные восклицания, глухо доносившиеся из возка, пугали настораживавшихся лошадей, они боязливо встряхивали головами, крепко прижимая уши. Ямщик опасливо поглядывал на возок: "Никак сбрендил барин - сам на себя орет, беда! Скорей бы станция". После таких вспышек Невельской успокаивался, перед ним проходили бодрящие картины: в крохотном валком челноке вдвоем с Орловым он плывет вверх по Амуру, открывает на берегах частые военные посты и на каждом водружает громадные русские флаги. Он рыщет по берегу Татарского пролива и строит небольшие, но грозные крепости для защиты входа в пролив, выгоняет из Охотского моря английских и американских китобоев... Он открывает чудные, никому не ведомые незамерзающие бухты и глубокие гавани... И вдруг спохватывается: "Мамио!" Да кто знает, существовал ли он, этот Мамио, на самом деле? Зибольду ведь рассказывал о Сахалине не Мамио, а какой-то старик Могами... А почему японцы скрывали и скрывают эти свои открытия? Невельской сам удивился своему вопросу и тут же на него ответил: "Боятся, не раздражали бы нас эти японские разведки в принадлежащих нам местах, вот почему..." - Выгоним, выгоним! - кричал он опять вслух. Задача, что делать дальше, разрешалась сама собой: женитьба - прочь. А Катя? Семейный уют? О нем надо забыть - отложить до выполнения главного дела всей жизни: не для него, сурового борца, мирное прозябание. Победить или погибнуть - вот его путь! Только 20 марта, при установившейся уже погоде, Невельскому удалось добраться до Красноярска. "Отдохнуть бы хоть денек", - подумал он, закрывая глаза, и тут же, упрекнув себя за слабоволие, стал освобождаться от шубы. - Самовар и лошадей! - потребовал он, входя в горницу. И то и другое оказалось готовым, и в ожидании перепряжки Геннадий Иванович уселся за поданную прямо с огня миску пельменей, предвкушая последующее чаепитие. Он не слыхал бубенцов подъехавшей к крыльцу тройки, как дверь стремительно распахнулась и из клубов пара некто невидимый крикнул: - Геня, ты? Наконец-то! А я выехал пятью днями позже тебя, все старался нагнать! Невельской бросился обнимать и распутывать плохо одетого Мишу Корсакова. Тот был в легкой шинели и овчинном полушубке и прикатил в простой кошеве. Он так окоченел, что тут же пришлось оттирать обмороженные ноги. - Вот это другое дело! - радостно воскликнул он через час уже в возке, уходя с головой в спасительную медвежью шубу Волконского, и тут же притих. Не успел возок отъехать от станции, как из-под груды теплого меха до Невельского долетел его расслабленный приглушенный голос: - Геня, милый, извини, я засыпаю... все расскажу тебе потом... Везу тут с собой одну неприятность... лично для тебя... Видишь ли, предписано... - и заснул. Отогреваясь ночью на станциях, прозябший в Мишином полушубке Невельской не будил его, все время мучаясь загадкой, разъяснившейся только утром: Муравьеву предписано спешно ликвидировать Охотск, а имущество перевезти в Петропавловск. Вопрос о переносе Охотска Муравьев возбудил, как известно, два года назад и отстаивал его все время, правда уже без прежней уверенности в целесообразности своего домогательства, так резко в свое время раскритикованного Невельским. Для Невельского, предвидевшего последствия ненужного переноса, новость действительно была весьма неприятной. Помимо нецелесообразности, этот перенос отодвигал на задний план преследуемую Невельским неотложность поисков незамерзающей и хорошо защищенной бухты южнее устья Амура. Новость наводила также на тревожную мысль: не охладел ли к Амуру сам Муравьев? Другие новости были приятнее. Последний перед отъездом вечер Корсаков проводил у Марии Алексеевны Крыжановской, в том же обществе обоих братьев Перовских и Меньшикова. Когда разговор коснулся Амура, Меньшиков сказал, что, по его мнению, будущее Амура теперь в руках одного Невельского и зависит от того, захочет ли он еще раз рискнуть быть разжалованным или не осмелится. Подсказать же ему этот действительно необходимый и неотложный шаг, по мнению Меньшикова, было бы неблагородно, и ни они, ни Муравьев, конечно, этого не сделают. - За Невельского я и так ручаюсь, - сказал Лев Алексеевич Перовский, - что он догадается сам и рискнет. Мало того, из боязни, что могут отговорить, скроет свои намерения от самого Муравьева, чтобы не поставить его в неловкое положение, как генерал-губернатора в роли подстрекающего своего подчиненного к неповиновению. Лучше дать Муравьеву возможность поддержать и одобрить совершившийся факт. - С чего вы все это взяли, Лев Алексеевич? - спросил Меньшиков. - Уж нет ли у вас с ним сговора, а? - А вот с чего... Как вам известно, Амур для России - это лелеемая Невельским с детства мечта. Ценою принесения им в жертву карьеры и большого риска она осуществляется, но еще не осуществлена - до конца еще далеко, а откладывать дела ни на один день нельзя. Не таков Невельской, чтобы отступить теперь, когда труднейшая часть пути пройдена. - Придется опять нам помогать, если вляпается? - вопросительно заметил Меньшиков. - И поможем, непременно поможем, ведь это в конце концов наше общее дело, в котором мы сами ничем не рискуем. - Так-то, Геня, обстоят дела, - заключил Корсаков. - Ты лезь в петлю головой, а они тебя, может быть, соблаговолят поддержать, - продолжал с иронией Корсаков, не видя, как от его рассказа засияли глаза Невельского: он радовался и тому, что Лев Алексеевич в нем не ошибся, и тому, что сам он пришел именно к единственно нужному решению. - Нет, господа, - с сердцем продолжал Корсаков, - было бы по-джентельменски не прятаться, начать этот разговор при Невельском и стать, в случае твоего согласия, соучастниками, идущими на такой же, как и ты, риск. Меня точно ушатом холодной воды облили эти "патриоты" только до той черты, за которой начинается риск, не головой, нет, а чуть-чуть слегка стремительной карьерой... Да нет, даже не карьерой, а еле заметным, ничтожным ее застопориванием. Какая гадость! Невельской боялся выдать себя: пусть лучше и Корсаков не знает, что он уже твердо решил действовать и что ему никакого дела нет до меньшиковских и других карьер, у него путь единственный и определенный. Другое дело, что скажет Катя. Как она посмотрит? Это его беспокоило. 14. НОВЫЕ ДОРОГИ В спальне Муравьева только что отбыли русское "присаживаиие" перед дорогой и сотворили короткую молитву. Днем отслужили молебен о путешествующих. Качаясь из стороны в сторону в длинном атласном шлафроке, шаркала туфлями немощная тень Муравьева. В руках он держал два образка покровителя путешествующих мученика Спиридония, по-детски неуверенными шагами приблизился к отъезжавшим, благословил и неловко набросил шелковые гайтаны на склонившиеся головы. "Точно старец великопостник благословляет любимых послушников на ратный подвиг", - подумал растроганный Геннадий Иванович и сам проникся сознанием важности своего предприятия. На большом темном дворе вокруг четырех троек хлопотливо бегали люди с факелами и фонарями, бросая на снег во все стороны пятна колеблющегося света. Факелы трещали, посыпая шипящий снег горячими смоляными каплями, чадили длинными косами сажи и наводили ужас на прижавших уши лохматых лошадей. Они трясли густыми спутанными гривами, невольно вскидывали головами и нервно перебирали ногами. Косящиеся на огонь глаза налились кровью и злобой: лошади далеко вытягивали шеи, скалили зубы и щелкали челюстями, стараясь схватить приближающихся к возкам неосторожных. - Готово! Зови садиться! - громко раздалось откуда-то из темноты. - Иду-у! У подъезда заколыхался фонарь, и загрохотали по скользким ступенькам кованые сапоги. Через минуту по тем же ступенькам осторожно спустились двое мужчин и две закутанные женские фигуры и тут же беспомощно остановились. - Я дальше не пойду, боюсь... Какая темень! Мишель, прощай, счастливого пути, - капризно сказала генеральша. Мужчины с трудом сняли теплые шапки с длинными наушниками, по очереди наклоняли головы и подносили к губам протянутые руки. - Все хорошо, не беспокойтесь, дорогой, все хорошо, - сказала вполголоса Мария Николаевна, целуя уезжающего Невельского в лоб. Из-за этих нескольких слов она решилась ночевать у Муравьевых. Попрощавшись с генеральшей, приятно взволнованный Невельской торопливо двинулся к лошадям. За ним с фонарем в руке и дорожной шубой на плече следовал казак, дальше спешил Корсаков. Долго оба усаживались в один возок: до Иркутска решили ехать вместе. - Трудно держать, ваше высокоблагородие, - сквозь зубы с усилием процедил ямщик, едва удерживая рвущихся из рук лошадей. - Езжай! - Ворота!.. Пошел!.. - заорал по-разбойничьи дико ямщик. Четверо дюжих казаков настежь распахнули звонкие железные ворота, и ошалелые тройки, одна за другой взметая на крутом повороте вихри снега, пропали в темноте. Осторожный Иркутск еще спал мертвым сном, плотно укрывшись с вечера за дубовыми ставнями и за тройными дверями подъездов, обитыми толстым войлоком и крест-накрест железными полосами. Долго не могли успокоиться взбесившиеся кони, продолжая скакать до самого леса. Стало светлее - внизу маячила широкая лента покрытой льдом Ангары. - Итого за три месяца, - вдруг вслух ответил на какие-то свои думы Корсаков, - около шестнадцати тысяч верст! - и глубоко вздохнул. - У меня столько же за два месяца, и то не хвастаю, - ответил Невельской и добавил: - Тебе хорошо: от Охотска - корабль, уютная каюта, повар, дальше - верная награда, отоспишься, а у меня нарты, вонючие и грязные проводники и такие же собаки да лыжи... На воде - в лучшем случае кожаная беспалубная ладья и собачья юкола да ночевки под мокрыми кустами. А насчет наград - сам знаешь. - Прелестная моя кузина опустошила для вас все свои запасы, - оживившись, сказал Корсаков, - у нас пельмени, окорока, жареные куры, поросята, гуси, есть и копченые, и всякая дичь и снедь. Не пожалела и вина - мно-о-го! Живем! От Якутска пришлось несколько облегчить лошадей, с трудом выбиравшихся из снежных заносов. Непрестанные скользкие наледи на реке провожали шутников скрежетом и звоном ломающихся льдинок. Подолгу приходилось задерживаться на вынужденных привалах под осыпавшими снег мрачными елями. Тогда вдруг оживлялся Корсаков, вытаскивалась провизия, котелки и самовар, и они не торопясь наслаждались сторожкой таежной тишиной и заслуженным отдыхом. - Не ершись, Геня, - уговаривал Корсаков, - надо здесь передохнуть: зарежем без надобности лошадей. Поедят, скорей дотянут, а времени, ей-ей, не потеряем ни минуты. Что здесь ждать, что там, на месте, пока начнется навигация, не все ли равно? Ведь из Аяна без моей охотской посудины не уйдешь. - Кто знает, - загадочно отвечал Невельской, - может, не стану ждать и на лыжах махну искать Орлова. - А чем питаться будешь? - Охотой. - М-м-да... А остальные? - Мне дело нужно, а не отдых. И тем не менее так приятно было лежать на спине с закрытыми глазами и мечтать, не управляя своенравными упрямыми мыслями, витающими в маленькой квартирке Зариных, у Волконских, в архиве, на катке... И всюду она, Катя, единственная и любимая. Что она теперь будет думать о нем? Поймет ли, почему, так и не высказав ей всего, даже не попрощавшись, как хотелось попрощаться, уехал?.. Но она поймет. Мария Николаевна, эта женщина, которую все боготворят, расскажет ей обо всем. Поймет меня Катя. Поймет, милая. Вспомнилось еще, что Катя и Волконский успели прошлой осенью послать Орлову с оказией несколько мешков картофеля для посадки. Как она беспокоилась, сохранится ли, дойдет ли до Орлова картофель! От Алдана пришлось ехать верхом. Кладь перевьючили. Образовался большой караван. Вскоре лошади съели захваченные овес и сено. Съели свои запасы и люди. Лошади перешли на траву "силикту" и с остервенением выбивали копытами снег, чтобы как-нибудь до нее добраться. Люди занялись охотой и питались медвежатиной, рябчиками и вообще всем, что попадется. Часто вздыхали о хлебе. Голодный Нелькан не мог помочь горю, хотя небольшое количество муки местной фактории Российско-Американской компании позволило напечь лепешек. Собаки и достаточный запас юколы решили вопрос о дальнейшем передвижении: перешли на нарты. В Нелькане расстались с Корсаковым - дороги расходились: старая - на Охотск, и новая, недавно построенная Завойко, через страшный обрывистый Джугджур - на Аян.... Вскоре после ухода Невельского у Волконских появилась Катя. Бледная, с желтизной на висках и почти черной нездоровой синевой под беспокойными глазами. - Ты не спала? - спросила ее Мария Николаевна, но ответа не получила. Бросившись к ней на шею, Катя залилась слезами. - Я спрашиваю, ты не спала? - притворно строго повторила вопрос Мария Николаевна. - Он меня не любит! - всхлипывала Катя. - Я унизилась перед ним... и сказала, сама сказала... а он и не подумал ответить... - Что же ты сказала? - Я на катке намекнула, что люблю его, а он на это шутя закружил меня до изнеможения, не выпуская из рук, а потом... потом... как в рот воды набрал... до самого дома... Попрощаться и вовсе не пришел - прислал какую-то пустую записку... - Некогда было: Николай Николаевич неожиданно отправил их днем раньше. Невельской очень долго задержался у меня... - У вас? Катя резко отстранилась от Марии Николаевны и уставилась на нее недоумевающими глазами. - Да, у меня... Так случилось. И, представь себе, говорили все время о тебе. Тебе кажется, ч