Так и не дознался грозный хозяин, кто подал топор Соколу. 8 Среди горного бора вьется еле приметная тропка; пахнет смолой; на зеленых ветках огненным хвостом вильнула белка; тишина; на тропке хрустнул валежник под конским копытом; на бойком коне в татарском кафтане едет молодой башкир. На бритой голове его круглая, шитая золотом шапочка-аракчинка, тугой лук да колчан со стрелами за плечом. Молодец высок, суховат; на верхней губе темнеет пушок. В ухе - серьга. Башкир высоким голосом поет нескончаемую песню. Конь фыркнул, тревожно шевельнул ушами, попятился. - Эй-я! - закричал башкир, вздрогнув. Из кустов на тропу выполз человек в лохмотьях, застонал. Вершник спрыгнул с коня, подошел к человеку. Тот закрыл глаза, протянул вперед руки. Башкир попятился: на левой руке бродяги не было кисти, культяпка сочилась кровью. Башкир присел над человеком: - Кто будешь? Куда бегишь? - Демидовский. Убег. Башкир щелкнул языком: - Ловкий! А рука где терял? - Топором оттяпал, да кровью изошел. - На башкира смотрели добрые синие глаза. Бородатый человек был совсем молод. Портки на парне посконные, рубаха рваная, ноги босые обиты да ободраны о пни и корневища. Беглый попросил: - Подвези, а то сгибну... Башкир подхватил беглого под мышки, поднял: - Айда к воде, тут близко. Пить будешь, рука мыть надо... Обняв башкира за крепкую шею, путаясь ослабевшими ногами, парень добрался до ручья и припал к воде. Бойкий конек покорно побрел за людьми. - Меня зовут Султан, - сказал башкир, - все мой богатство - конь. Садись, увезу тебя от шайтан Демид. Джигит бережно перевязал беглому культяпку, посадил его на коня: - Едем. За горой изба есть, живет там одна русска девка, хотел утащить, а теперь тебя привезу. Как звать? - Кликали Сенькой. Башкир повернулся, улыбнулся Сеньке, свистнул. Конь побежал быстро. Тропка пряталась в чаще кустов и елей, вилась мимо буревых выворотней, кидалась через овраги. Сенька схватил башкира за каптыргу [кожаный кушак]: на ней болтался кожаный привес, в привесе - острый нож. Плечи башкира широкие, шея от вешнего загара медная. Джигит свистнул, конь нырнул в чащобу. Сенька еле успел склонить голову. Ныла покалеченная рука. Сенька подумал и спросил Султана: - Скажи, добрая душа, почему башкир зол на русских? Джигит оглянулся, пристально посмотрел на Сеньку и со страстью отозвался: - Русский брал ясак? Брал. Русский взял землю? Взял. Куда идти бедный башкир? Кругом воевода, заводы да заводчики! - Это ты верно, некуда башкиру податься, - согласился Сенька. - Но и русскому мужику худо. От кого худо? Угадал ты, мил-друг. Воеводы да заводчики и у русского мужика силы тянут... Вот как! Пошто ты против меня будешь? У меня все богатство - рвань портки, а думка у нас с тобой одна... - Якши, твоя правда, - согласился джигит. Глядя на затылок башкира, Сенька горячо продолжал: - Не с добра сбег от Демидова. Вот кто супостат нам!.. Медные сосны разом расступились; у края лесного оврага на поляне стояла изба; к вечернему небу вился синий дымок. Башкир остановил коня, зорко вгляделся, насторожился. - Никого нет, - после раздумья сказал башкир. - Слезай с коня. Иди, Сенька! Он помог беглому спуститься с лошади. Сенька стоял, опершись о луку, и долго смотрел джигиту в лицо. - Спасибо, Султан, за сбереженье. Век не забуду. Свидимся. - Он горячо ухватил руку башкира. - Вот! - Джигит сорвал кожаный привес с ножом и подал Сеньке. - Это пригодится!.. Э-яй! - Джигит свистнул, конь рванулся в лес, и остался Сенька на тропке один с ножом в руке. За соснами над оврагом догорала вечерняя заря, дымок над избушкой стал гуще. Сеньке хотелось есть. Он тряхнул кудрями, собрался с силами и пошел к избе. В руке Сокол крепко сжимал острый башкирский нож. Беглый распахнул дверь, переступил порог. Яркое пламя жадно лизало черное чело печки, потрескивали смолистые поленья. У стола стояла густобровая молодка и проворно крошила ножом душистые коренья. Молодка испуганно вскинула глаза, губы ее дернулись: - Осподи, разбойник! Голова Сеньки от слабости закружилась, он обмяк и опустился на земляной пол; кривой нож выпал из его руки. Лицо побледнело, на лбу блестел пот; глаза широко открыты... Кержачка осторожным шагом подошла к беглому: - Ты отколь да кто? Аль от крови захмелел?.. Ой, никак пясть оттяпали? - Перевязь на руке пропиталась кровью. Кержачка схватилась за грудь, гулко колотилось сердце. Она проворно подбежала к окну, быстро выглянула. На поляне стыла тишина; в темном бору сгущались сумерки; лес окружал поляну черной стеной; ветер гудел по вершинам сосен. Молодка вернулась к парню; он покорно смотрел на хозяйку. В больших синих глазах беглого - страх и боль. Кержачке стало его жалко, она наклонилась над ним, дала испить. Сенька улыбнулся и попросил: - Спрячь... Она проворно распахнула боковушку, узкий длинный лаз вел на сеновал. - Иди за мной! Шатаясь от слабости, цепляясь за стены, он пошел за кержачкой. В лицо пахнуло свежим сеном. Беглый ощупью добрался до сеновала и зарылся в душистые травы. - Спи, - ласково сказала кержачка. Было темно. Сенька не ответил. Он быстро, как камень на дно, отошел ко сну... Аннушка зажгла лучину в светце; смолистая лучина потрескивала; по стенам избушки бродили тени. Молодка задумалась: "Кто он, этот незнаемый человек? Отколь бежал?" Взор ее упал на кривой башкирский нож, который валялся у порога; она подобрала его и спрятала. В избе стояла густая тишина, Аннушка тихо раскрыла дверь избушки; пахнуло бором, прелью. В темном небе блестела серебристая звездная россыпь... Акинфий Никитич давно не наезжал в лесную избушку, и на сердце было покойно. "Отколь бежал и кто?" - думала она о Сеньке. Продрогшая от ночного холода, молодка вернулась в избу; лучина, в светце догорала, гасла. Кержачка задула огонь и легла на кровать, но сон не приходил: мерещились синие глаза беглого да кровь... Утром, на ранней заре, она босая прокралась на сеновал. В узкую щель пробился солнечный луч, и бесчисленные пылинки колебались в нем. Беглый лежал на спине, широко разметав руки. В русой бороде запутались зеленые травинки. Дышал он спокойно, ровно; рубаха расстегнута, на груди - кержацкий крест. Аннушка вгляделась, ахнула; признала: "Тятькин крест. О-ох!.." На строгом лице молодки заиграл румянец, глаза вспыхнули. Она подобрала под платок выбившиеся волосы; руки у нее дрожали. "Так вот кто ты! Убивец..." Женщина долго и-пристально смотрела в Сенькино лицо; на высокий лоб его лезли золотистые кудри; ноздри вздрагивали. Кержачку всколыхнула ненависть. Она тихо сошла в лаз, раздобыла топор и вернулась. Сенька все еще спал, крепкая грудь вздымалась высоко. Аннушка зажмурила глаза и подняла топор... Обессилев, она опустилась рядом со спящим и закрыла лицо руками. Горячие слезы потекли по щекам; солнечный луч позолотил пушинки на ее лице и пряди волос... Сенька открыл глаза; увидел склоненную женщину и лежащий рядом на сене топор. Он быстро поднял голову. - Ты что? - схватил ее за руку. Она сверкнула злыми глазами: - Пошто убил тятьку? Сон разом соскочил. Сенька встряхнулся, присел к женщине. Лицо ее было печально, строго. В глазах вспыхнул злой огонек. Сокол удивленно изогнул брови: - Николи никого не убивал. - А тятькин крест пошто на тебе? Кержачка, не спуская глаз, ждала. Сенька нежданно здоровой рукой схватил ее за круглое плечо, притянул: - Так ты и будешь Аннушка? - Осподи, - отодвинулась кержачка. - Да кто ж ты такой? Сокол уселся рядом, опустил голову. На пушистых ресницах молодки повисла слеза. - Да кто ж ты такой? - повторила она. - Знать, тятьку видел, коли крест его. Что с родимым? - Беглый я, демидовский, - сказал Сенька. - Тятьку твоего видел и благословение принес, Аннушка... - Тятенька, родимый, что же с ним? - Глаза ее покорно, жалобно ждали. - Эх, Аннушка! - вздохнул Сокол. - У Демидовых один конец... - Загубили... Душегубы... Она упала ничком в душистые травы, круглые плечи ее вздрагивали. Платок сполз с головы, толстая коса разметалась по сену. Сенька бережно гладил вздрагивающую Аннушкину спину. Весь день она ходила строгая и печальная. Развела огонь, дверь заложила на крепкий запор; варила травы да коренья. Обмыла Сенькины раны настоем на травах и перевязала их. Сенька Сокол хоронился в лесной избушке. В сеновале был скрытый лаз в овраг. Овраг густо порос черемухой да орешником. Однажды на заимку приехал приказчик Мосолов и привез припасы. Наглый бывший купчина, как барышник на конской ярмарке, бесстыдно разглядывал Аннушку. - Добрый кус припрятал хозяин, - сказал он кержачке, стараясь обнять ее. Она жестко ударила его по рукам: - Не лапай, не твоя! Скажу Акинфию Никитичу - на осине повесит. Приказчик остыл, снял колпак, поклонился кержачке: - Прости, пошутковал малость. Упругим шагом она прошла мимо, строгая и красивая. Сенька пережидал приказчика в овраге; недовольный, он крушил кусты черемухи, орешника. Злое, оскорбленное чувство поднималось в его сердце. Сам себя спрашивал и безжалостно казнил: "Кто ж она? Чего она приросла к заимке? Убили мужа, батю, и она принимает убийцу? Неужто любит его?" От этой страшной догадки загоралась ревность. Часто, издали наблюдая за Аннушкой, он поражался ее строгой красоте, и тогда со дна души его поднималось теплое чувство. Разгрузив возок, Мосолов отдыхал часа два. Разостлав пеструю конскую попону в тени, поджидал, пока отдохнут кони. Аннушка не пускала его в избушку. Он косился и просил жалобно: - Пусти в хозяйский курятник... Кержачка перед самым носом закрыла дверь на крепкий запор и не вышла из избушки, пока не уехал приказчик... Акинфий Демидов, занятый заводскими делами, давно не бывал в бору. Каждое утро Аннушка пугливо, с ожиданием поглядывала на лесную дорогу, прислушиваясь, не раздастся ли конский топот. Сенька поправился, окреп, подолгу бродил по лесу, принюхивался клееным запахам. В глухом горном озере купался, тело наливалось силой, ночью приходил крепкий, здоровый сон. Часто на сеновал приходила Аннушка и, затаив дыхание, слушала про отца. Подобрав босые ноги под сарафан, она, положив голову на колени, пригорюнясь, смотрела на беглого... Звездной ночью Сенька просыпался на сеновале и думал: "Что же дальше?" Во тьме плыло строгое, молчаливое лицо кержачки. Он спускался в потайной лаз и прислушивался. В горнице спала Аннушка; доносилось ее спокойное, ровное дыхание. Он долго сидел перед дверью, пока не зажигалась ранняя заря; тогда неслышно уходил в лес. Негаданно на заимку примчался Акинфий Никитич. Усталый после долгих блужданий по лесу, Сенька возвращался на сеновал; в избушке горел поздний огонь. На поляне нетерпеливым конским копытом взрыта земля, темнел помет. "Приехал хозяин", - догадался Сокол, и сердце его сжалось. Как тать, неслышно пробрался он к избушке и заглянул в нее. В светце горела лучина; за столом сидел Акинфий Никитич, брови сурово сдвинуты; гость жадно ел, двигались крутые скулы. Неподалеку от стола, скрестив по-бабьи руки, стояла Аннушка и молча следила за Демидовым. Большие уши хозяина при еде медленно двигались; огромными жилистыми руками он ломал краюху хлеба. За стеной в сарае заржал жеребец. На душе Сеньки стало неспокойно. Свет в горнице погас. "Укладываются спать", - подумал Сокол, и ревнивое чувство обожгло его. Потайным лазом он пробрался на сеновал; сердце продолжало гудеть; в висках стучала кровь. Он жевал, грыз духмяные стебли высохших цветов; расстегнул ворот рубахи, но ночная прохлада не остудила его, и сон упорно не шел. В щель видны были звезды, и одна из них - самая крупная - синеватым светом мерцала над зубчатой елью... Ночная тишина; за стеной хозяйский конь хрупал сено. Сенька спал или не спал - не помнит. Открыл глаза, перед ним стояла Аннушка. В правой руке она держала топор. - Вставай, - строго сказала она ему. - Вставай! Он спит. Самое время... Кержачка подала ему топор, он послушно взял его. Она в ожидании опустилась на траву. - Иди, что ли! - сказала она злым голосом. Сенька покорно поднялся и опустился в лаз. Долго стоял он перед дверью; за ней гудел богатырский храп; толкнул дверь - она без скрипа подалась. "Обдумала и петли смазала", - обожгла Сеньку догадка. Акинфий Демидов лежал на лавке, положив голову на седло... Аннушка, чутко насторожившись, долго поджидала беглого. На сеновале посветлело. Из лаза показалась курчавая голова Сеньки; потом весь он вылез грузно, словно налитый свинцом. Тяжело поднимая ноги, он медленно взобрался на сеновал и опустился рядом с ней. Зло отбросил топор. Глаза Сеньки потемнели, он опустил их. Руки дрожали. Аннушка протянула руку и приласкала кудри. Торжествующим голосом она спросила беглого: - Прикончил? Он отвел ее теплую руку, решительно потряс головой: - Не могу. Не разбойник я... Лицо кержачки побледнело; она поднялась и, шатаясь, высокая, стройная, пошла к выходу. Над бором широким заревом занялась заря. Сенька видел, как Аннушка сидела на пне подле избушки и горько плакала. Акинфий Демидов умчался на завод, а Сенька Сокол два дня рыскал по лесу. Неспокойные думы терзали сердце. "Эх, Аннушка..." - и сам досказать не мог. Загадывал и не мог отгадать: люба или не люба? Был рядом Акинфий, лютый враг, и умчался. "Зачем упустил? - укорял себя Сенька. - Неужто одни разбойники убивают?.." На третий день, утихомиренный, он вернулся на знакомую поляну. Перед избушкой стояла Аннушка. В синей кофточке, простая и близкая, она пристально смотрела на тропку - поджидала кого-то. Завидев Сеньку, пошла ему навстречу с ласковой улыбкой. - А я-то думала - и не увижу боле... Сенька взял ее теплую руку, и они вошли в избу. Она, как хозяйка, накормила его. Там, где сидел Акинфий Демидов, сидел он - Сенька Сокол. Кержачка любовно смотрела на беглого. Насытившись, он поднялся из-за стола. Аннушка подошла к нему и просто положила руки на его плечи. Заглядывая ему в глаза, спросила: - Отчего хмурен? - Порешил я - уйду. - Что ты? - вскрикнула Аннушка. - Аль плохо тебе тут? Ушел ты, а сердце мое изболелось. Люб ты мне, - прошептала она и приникла к Сенькиной груди. - Не уходи, Сеня. Страшно мне одной тут. Он бережно усадил ее на скамью, сам сел рядом: - Не могу тут. Демидовским духом разит... Кержачка предложила: - Уйдем в скиты! - Пошто в скиты? Не дорога мне туда. Вольной жизни хочу. Подамся в Башкир-землю. - Любимый ты мой! - На глазах кержачки заблестели слезы. - Неужели покинешь меня? Уйду, куда хошь уйду за тобой. Одна я на белом свете, и вся тут... Он помолчал, тряхнул головой и сказал горячо на призыв кержачки: - И ты мне люба, Аннушка, да жаль мне тебя, ласточка. Спородила меня мать, видать, не для любви. Ярость во мне горит против кровожадных бар! Не любовь и ласка манят меня, а жжет сердце месть. Может быть, и голову отрубят мне, и оголодавшие вороны кости мои растаскают, но пойду я против них... А ты иди в скиты одна... Кругом камни, лес, найди свою потайную тропку, беги от Демида. Аннушка сидела бледная, молчаливая. По лицу катились горькие слезы. За окном глухо гудел бор. В избе стояла тишина. Кержачка встала и сказала тихо: - Что ж, не судьба, значит. Пусть по-твоему... И я сегодня уйду, немило мне все тут... В темную июльскую ночь над бором краснело зарево. Приставы с невьянских крепостных башен, заметив далекий пожар, доложили Акинфию Никитичу: - Не заимка ли горит? Утром Акинфий Демидов оседлал коня и помчался в лесную избенку. Подъезжая, всадник издали почуял гарь. На поляне, над оврагом, догорали бревна. Акинфий прошелся по пепелищу, поворошил шестом и ничего не нашел: "Неужели и кости погорели?.." К синему небу тянулся сизый горький дым. Опаленные сосны качали черными вершинами. Демидов вскочил на коня и, хмурый, вернулся в Невьянск... 9 В солнечный день в небе кружили ястребы, выглядывая добычу; зеленые березки, шелестя под ветром, бросали на пыльную дорогу зыбкую узорчатую тень. Ехал Никита в плетеном коробе, поставленном на гибкие жердочки, запряженном парой гнедых башкирских лошадок. Торопился на стройку. От неустанных разъездов и забот он стал поджарым, нос закорючился, походил на орлиный клюв. Как-то в забое Никита повредил себе ногу и теперь ходил с костылем. Дорога шла лесная; поглядывая, как коршун, по сторонам, Никита посвистывал; кони бежали ходко. На повороте, в чащобе у дороги, Никита заметил человека, Наметанным глазом он угадал в нем беглого. Шатун сидел, по-татарски поджав под себя ноги, голопупый, искал в снятой рубашке паразитов, голова у него не по туловищу большая. - Ишь ты! - свистнул Никита; кони встрепенулись. Бродяга вскочил; Никита заметил: у шатуна ноги кривые, дугой. - Стой! - крикнул Демидов, выхватив из-за пазухи пистолет. - Пристрелю! Беглый застыл; штаны у него - рвань. Демидов осадил коней и поднял глаза на бродягу. - Кто? Шатучий человек глянул на заводчика и хрипло выдавил: - Каторжный. У ног беглого лежала истрепанная рубаха, живот расчесан до крови. Бродяга покосился на Демидова и ухмыльнулся. - Я от деда сбег, от бабки упер, от каторги ноги унес, - начал он скороговоркой, смело глядя на Демидова. "Не пужлив, дьявол", - довольно подумал Никита и пригрозил: - И дед твой и бабка - конопатые и дурни простоволосые, а от Демидова не сбегишь. У Демидова - руки длиннющие. - Никита засунул пистолет за пазуху, взял костыль. - Ну! - Заводчик насупился. - Что ну! - огрызнулся бродяга. - Пока не запряг, не говори: ну. Плевать, что ты Демид. - Ух ты, черт! - выругался Никита. - Надевай рвань, тошно на пузо смотреть, да садись в короб. Никуда не сбегишь, на завод приставлю... Бродяга помялся, махнул рукой: "Эх, была не была!" Он надел рубаху, подошел к возку и вскочил в ко роб; глаза беглого воровато бегали. - Как звать-то? - строго спросил Никита. - Ты мне не допросчик, а я тебе не ответчик. На каторге по-всякому величали, кто Козьими ножками, а кто Щукой. - Беглый нагло смеялся в лицо Демидову. - Не рыпайся, ерник, - пригрозил Никита. - Огрею костылем. - Попробуй - я сбегу, - сплюнул бродяга. - Вот леший! - засмеялся Демидов; бойкость бродяги ему нравилась. - Ну куда ты сбежишь? Кругом мои заставы, боры да скалы, а пузо у тебя пусто; жрать-то хочешь? - Хочу! - обрадовался бродяга. - Третий день не жрал. Может, покормишь, али скуп от богачества? - Беглый оглянулся на Демидова. Заводчик засопел, достал из берестяной коробушки краюху хлеба, с минуту подумал и отломил большой кусок: - Ешь! Каторжный стал жадно есть; Демидов молча разглядывал его и определял, к чему он способен. Над дорогой раскачивались сосны; смолистый запах пьянил головы. Кони неслись резво; Демидов в крепких пальцах нетерпеливо перебирал вожжи и поглядывал на беглого, а в душе радовался: "Ну и чертушку пымал, давно такие окуньки на леску не попадали". Бродяга торопился покончить с хлебом; наголодался - глотал куски не прожевывая. Хлеб был мягок, душист, давно не едал такого добротного хлеба. Ел бродяга, а сам думал: бежать или не бежать? Не бежать - демидовская кабала; убежишь - лес, горы, голод; поймают - пороть будут. "Ладно, - решил он, - повременю, пригляжусь. С этаким жаднюгой, может, и в люди вылезу..." Кони свернули за камень; разом распахнулся бор; под угорьем блестел серебристый пруд. Издали темнела плотина, к ней, словно муравьи, рабочие люди на тачках подвозили шлак, крепили перемычку. У плотины дымились домны. У Никиты затрепетали тонкие ноздри, он ощутил знакомый заводской запах гари. В долине по берегам пруда раскинулись серые рабочие домишки. Кони понесли под угорье, мигом промчали плотину; рабочие снимали шапки и угрюмо глядели вслед демидовской тележке. День приезда Демидова на Тагильский завод был правежным днем. Демидовский тарантас пересек площадь и остановился перед заводской конторой. На крыльцо выбежал приказчик и бросился помогать Никите вылезти из короба. Демидов, кряхтя, сошел с подножки, оперся на костыль и пытливым взором окинул завод, прислушался. По тому, как дышали домны и какой стоял заводской гул, Никита издали угадывал, как идут на заводе дела. Демидов перевел тяжелый взгляд на каторжного. - Этого бродягу отведите в терновку! - ткнул он костылем в беглого. С лица каторжного, как шелуха, спала беззаботность. Он пригорбился, поклонился хозяину: - Да я ж не сбегу! - Ты мне тут поговори, - насупился Никита. - А дорогой кто дерзкие речи держал перед Демидовым? Так! За проворливость, удачу - хвалю тебя, беглый, а за дерзость перед хозяином - высеку, благо день ныне правежный... Бродяга воровато огляделся: кругом горы, гудит смоляной лес, на плотине и у домен копошится народ. "Куда тут убегишь? Эх, и влопался!" - почесал затылок каторжный. Перед ним стоял приказчик - крепкий бородатый дядька. Глаза у приказчика бесстыжие и властные; умеет заводчик подбирать под стать себе людей. Приказчик сгреб бродягу за ворот, затрещала ветхая одежонка. - Ну, пошли, беспутный! Сопротивляться было бесполезно; бродяга шел покорно, уныло повесив голову. Караульный инвалид распахнул в заплоте калитку, и шатуна втолкнули в узкий дворик, обнесенный островерхим тыном. В терновке - тесной, грязной избе - на полу валялись мужики. Пол местами полит кровью: знать, кого-то били батожьем. В углу с рогаткой на шее сидел тщедушный старик; рядом прикорнул к стенке прикованный цепью бравый парень. Он злыми глазами поглядел на беглого и спросил: - По роже - разбойник; где поймали, каторжный? - Где был - там нет, где ходил - там след, - скороговоркой ответил бродяга. - Ишь ты, говорун-сорока, - засмеялся парень. - Погоди, ужотко Демидов своротит скулы, не то запоешь... В углу застонал колодник. Старик кивнул в его сторону: - Ишь, сатана-приказчик отпотчевал. Человек приписной, свое отработал, на пашню тронулся, а его цап-царап... Теперь на правеж... Старик шевельнулся, запустил руку в бороду; что-то цапнул: - Оно так-то. Батоги на то и созданы, чтоб бога да господ не забыли... У, черти, живого заедят!.. Щука заметил, как по стенке терновки нахальными стайками ползали клопы... В оконный проруб, захваченный толстой решеткой, дул ветер; под низким потолком хлопотал паук. В избе густо пахло потом. Варнак повел носом и чихнул: - Ну и жизня!.. Никита Демидов прошел в контору и стал сверять записи. Приказчик, заложив за спину руки, стоял тут же, не шевелился. Сухое лицо его подергивалось, веки моргали; много видал этот человек, но не сказывал. Записи Никита Демидов нашел в порядке, остался доволен и попросил есть. Конторский стол покрыли скатертью, подали горячие щи и ковригу хлеба. Демидов поставил костыль в угол, стал лицом к иконе и положил поклон в землю. Ел хозяин не спеша, молча... Той порой на заводской площади шла подготовка к правежу. Еще третьего дня по наказу заводского управителя нарезали лозовые вицы; чтобы не ссохлись они, их держали в бадье с водой. Пока хозяин хлебал щи, на площади перед заводской конторой поставили козлы; возле них расхаживал заводской кат с плетью... Из конторы на крыльцо вынесли кресло; из терновки пригнали угрюмых мужиков; среди них стоял, опустив голову в землю, каторжный Щука. Демидов вышел на крыльцо; на его лице от горячих щей выступил пот. Хозяин степенно стал спускаться с высокого крыльца. Выставленные на правеж мужики сняли шапки и поклонились. Голова Демидова не шелохнулась, на лице не дрогнул ни один мускул. Он уселся в кресло и с довольным видом оглядел провинившихся. Кругом понуро стояли согнанные заводские и бабы с ребятами... Кат выхватил из толпы правежных "приписного"; у косоглазого мужичонки были сворочены скулы, разорван в углу рот, на щеках засохла кровь. "Ишь разделали", - подумал Никита и, насупившись, строго спросил крестьянина: - Пошто бегал? Приписной шевельнулся: - Я свое отработал, и к дому пора. Покосы, хозяин... - Так, - огладил бороду Демидов и сощурил глаза. - Эй, Егорка, - махнул он приказчику, - дай-ка сюда запись. Приказчик подал листок углепоставщика; Демидов приказал прочесть. Юркий канцелярист в потертом кафтане прочел дребезжащим голосом: - "Федор Савельев, годов пятьдесят четыре. Имат женку и трое малолетних робят; оклад - восемьдесят коробов уголья. Долгу за ем числится за прошлое, тысяча семьсот восьмое лето двадцать два рубля девяносто две копейки; уплачено долгу осьмнадцать рублей семьдесят одна с четвертью копейка. Остатный долг надлежит отработать". - Вон оно как! А ты говоришь - отработал! - сердито уставился в приписного Никита. - Отработал! По твоей записи век из кабалы не выйдешь! - хрипло запротестовал углежог. Никита крепко сжал в цепких руках подлокотники кресла. Канцелярист юркнул за широкую спину хозяина. - Так, - возвысил голос заводчик. - Значит, у меня на заводах обман творится. Вон куда метнул! Ты знай: Демидов свое не упустит, а чужого не надо. За то, что сбрехнул облыжно, добавлю двадцать пять лозин. А ну, ты! - Никита ткнул костылем в ката. С провинного скинули портки, привязали к станку. Озорной, сильной рукой кат начал сечь приписного лозами наотмашь и в проводку; от крепких ударов ката кожа посеклась в кровавые лоскутья. - Беззаконие творишь, хозяин! - выкрикнул избиваемый. Чтобы угодить хозяину, кат смочил лозы в соленой воде и стал бить хлеще. От соленой воды боль становилась сильней и раны подолгу не заживали; урок давался обстоятельный. Пытуемый орал благим матом. Каторжный Щука, глядя на муки, дрожал мелкой дрожью. Крестьянина избили и бросили с козел на землю; он не шевелился - обомлел. Принесли из колодца ведро воды и полили на голову избитого. Мужик очухался, зашевелился; его подняли с земли и поволокли обратно в терновку. Правеж продолжался. Демидов шарил глазами по выставленной на расправу толпе. - Где ты упрятался, каторжный? - Голос хозяина звучал льстивой лаской. - Иди сюда, голубь, за обещанным. Кат вытянул из толпы бродягу Щуку. - Не трожь! - крикнул тот. - Убью! Кат с размаху треснул каторжника кулаком по голове. У бродяги все пошло кругом. Палач сильной рукой содрал порточную рвань с беглого и привязал его к станку. Щуку отходили моченой лозой знатно, хлестко. Его подняли, надели портки. - Ну, как? - спросил Демидов. Бродяга харкнул кровью, выпрямился: - Черт! Отхлестал-таки, варнак! Демидов повеселел: - А ты хозяину не дерзи. Теперь пошлю тебя и на работенку. Руду копать будешь! Каторжник поднял голову, отказался решительно: - В забой не пойду. Чуешь, хозяин? Я рудознатец, душа моя по лесам бродить любит... Отпусти - руду раздобуду! Никита сощурил глаза: - Те-те... Хитрый какой! Отпусти за рудой, а там ищи в поле ветра... Бродяга поправил портки, обрел смелость. Сдерживая боль, он посулил Демидову: - Зарок дам - не сбегу. Демидов махнул рукой: - Знаем зарок каторжный. Учены. Угнать на Ялупанов остров, отрастить бороду да на шахту... Щука ненавидяще поглядел на Демидова: - Не пойду в шахту. Убегу! Увидишь сам, истин бог, сбегу... - Пытай сбечь - твое счастье, - ухмыльнулся Демидов. - Сбегишь - не трону, будешь рудознатцем... Каторжного отвели в работный барак, накормили, указали нары. Он устало повалился животом на солому, закрыл глаза. Но сон тревожили истошные крики: на площади продолжался правеж... Беглых крепостных, солдат, каторжных - всех сомнительных, шатучих людей - для изменения наружности отправлял Демидов на Ялупанов остров. Жили беглые в "годовой" избушке, пока не отрастала борода и волосы на бритой голове. Кругом острова - Чистое болото; мшистая, топкая равнина, зыбуны, трясины. Ни жилья, ни человеческой души кругом на многие версты. За болотом бесконечный лес. На тайных тропах кой-где встретишь врубленный в вековую сосну осьмиконечный крест; здесь прошли кержаки. Дорога на Ялупанов остров тайная; не заберется чужой человек. Ступит на зеленый мох - разверзнется бездна и молчаливо проглотит. Поминай как звали! Около года жили тут беглые; плели лапти и коробы для угля. Кормили дурно - щи да квас, хлеба в недостаток. Били беглые палкой случайную птицу, и тогда был праздник. На Ялупанов остров наезжали приказчики, отбирали тех, у кого выросли бороды, и увозили на заводы. В гнилом месте над трясинами заводская жизнь казалась раем. Каторжного Щуку доставили на Ялупанов остров; беглый не унывал. Рожа заросла бородой, раны на спине зажили. Он сидел, по-татарски поджав ноги, плел короба и пел каторжные песни. Голос оказался у него дикий, пискливый, всем надоел. На ходу кривоногий шатун оказался легок, быстр. Любил он рассказывать про разные руды; рассказывал от души, а душа у него была к металлам ласковая. Человек этот работал быстро, проворно. Охрим, доглядчик Ялупанова острова, горбун с бородой до пояса, человек с недобрым глазом, корил бродягу: - Не пой, каторжный. Голос у тебя мерзкий, криком беду накличешь, наехать могут сюда. Щука с любопытством рассматривал доглядчика: - Погляжу на тебя - бес с болота. Зубы конские, бородища до пупа, спина верблюжья, ей-бо страшно! Неужто с трясины явился? - Молчи, черт! - грозил Охрим; в руках его хрустела ременная плеть. - Изобью! - А ты попробуй. - Каторжный остановился перед ним, раскорячив кривые ноги. - Я, чертушка, прошел болота, леса и дебри, меня не спужаешь. Побьешь - я те глотку изгрызу... Во, видишь! - Каторжный оскалил большие черные зубы. "Варнак!" - подумал Охрим и пошел прочь. Отшумели предосенние дожди, с полночи ревел гулевой ветер, валил и гнул деревья; от дождей болотная топь вспухла: мхи до отказа напились влаги. Люди прятались от холода в шалаши. В эту пору доглядчик Охрим на поверке недосчитался каторжного. Обошли весь островок, разворошили кустики, мхи, заглядывали под коряги, выворотни - нет человека. У трясины напали на след: брошены старые лапти - стало быть, сбег. - Вот теперь и в ответе за сучья сына, - выругался Охрим. - Изобьют еще, что не усмотрел... В ельниках гудел ветер, над гиблым местом каркало воронье. Ушел каторжный... По холодным дням Никита Демидов любил погреть усталые кости. Топили баню, каменку накаляли так, что если плеснуть на нее водой, то раскаленные камни стреляли и лопались, как ядра. В бадьях томили пихтовый навар, распаривали в горячем квасе веники. Демидову нездоровилось третий день; в Медвежьей пади его охватило ветром, оттого поврежденную ногу щемила боль. Истопили баню, припасли холодного квасу, на полки набросали пахучих трав. Самое приятное для старика было нагнать пару так, чтоб гудело в каменьях, чтобы бревна потрескивали; кузнец вспоминал юность, родную Тулу и от хорошей бани молодел. Никита, кряхтя, ворочался на полках, пыхтел, хлестался. Когда заходилось от духоты сердце, он сползал оттуда, с жадностью выпивал полжбана холодного квасу, опять бросался в густой пар и снова хлестал себя березовым веником. - Ой, любо! Ой, пригоже! - восхищался крутым паром Никита. В жгучем тумане поблескивало костлявое тело. Никита подзадоривал себя: - Айда хлеще, айда слаще! Что, супостат, пристал? А-га-га! Демидов не услышал, как скрипнула дверь и в пар вместе с холодком шагнул кривоногий человечек. Он был гол, большеголовый, борода - клочьями, что собачья шерсть. Человечек хлопнул себя по ляжкам и крикнул: - Дай испарю, хозяин! Никита протер глаза: "Уж не морок ли? Может, кровь в голову от жары кинулась? Он, тот самый, кого подвез и высек". Демидов ахнул: - Каторжный! Отколь тебя черт приволок? - Я с Ялупанова острова сбег! Сказал: сбегу - и сбег! Верен я в своем слове, хозяин. - Вот бес! - изумился Демидов. - Ловок ты и удачлив! - Хороша удача, ежели царевы слуги в Сибирь укатали! Давай, хозяин, испарю. Доверь, я зла не помню. Демидов испытующе поглядел на голого человечишку. Тщедушен, ляжки поджары, как у гончего пса. - Дай вон жбан с квасом, попью! - крикнул Никита. Каторжный проворно подал. Демидов испил; внутри пошел приятный холодок, горячая марь отлегла от его головы. - Ты, лешак, ополосни телеса, тогда и парь! - предупредил хозяин. Щука не заставил упрашивать, опрокинул на себя бадейку теплой воды, схватил веник - и на полок... Сладостная истома овладела телом. Никита, закрыв глаза, кряхтел от наслаждения. Распаренный, знатно отхлестанный, - пар до костей пробрал, - он посулил беглому: - С этой поры, знай, будешь рудознатцем. Сбег - твое счастье. Не трону! Слово мое хозяйское твердо... Дворовый народ диву дался: вошел хозяин в баню один, а вышел сам-два. Откуда только большеголовый оборотень взялся? 10 Никита Демидов приблизил к себе каторжного Щуку; брал его с собою в далекие поездки. "Ежели с Ялупанова острова сбег головорез, - думал хозяин, - да ко мне в лапы прибег - значит, верным псом будет!" Щука прирос к хозяину. Демидовское добро он берег пуще глазу. В кривоногом и на вид тщедушном человеке была прорва злости и скрытой ловкости. Однажды в пьяной драке Щука бесстрашно полоснул ката сапожным ножом; кат после этого отлеживался две недели, а за него расправу чинил каторжный. С той поры кат с опаской поглядывал на Щуку. Так и не дознался Демидов, откуда взялся Щука. На догадки хозяина каторжный уклончиво отвечал: - Был государев человек, а ноне демидовский стал... Грамотен! Щука неведомым путем знал многие рудные места и хвалил башкирскую землю. Сманивал хозяина. - Исходил-истоптал я Башкир-землю, - хвалился каторжный, - места рудные, лесу для уголья - не вырубишь в сотню годов, а настоящих хозяев земли нет, потому башкиры народишко темный, притом нехристи. Тарханы-то их, по-нашему князья, народишко свой за алтын продадут. Едем, хозяин, купим землю... Демидовское сердце грызла жадность. Мечтал Демидов о безграничных землях и лесах. Зажегся он весь, заторопился: - Едем! Собрались Демидов и кабальный в Башкирию. Уложили в телегу топоры, чайники, кованые багры и под Петров день тронулись в дальнюю путь-дорогу. Потянулись дикие места, горы, лесные угодья; горные озера изобиловали рыбой, плавали крикливые косяки гусей. В долинах рек паслись башкирские табуны. Лето стояло погожее, на западных склонах Каменного Пояса в пахучих липняках роились пчелы. Земли кругом лежали черные, плодородные, а в горах хранились богатые руды. Однако неприветливо встречали башкиры проезжих русских. Ехали путники по сибирской дороге, где часто встречались кочевья. Заходили они в кибитки, где у чувалов [очаг со вмазанным котлом для варки пищи] над котлами хлопотали черноглазые башкирки; волосы у них иссиня-черные, заплетены в тонкие косы. Башкирки закрывали лица и пугливо прятались от русских. В богатых кибитках путникам предлагали испить кумысу. Демидов ворочал от него нос, а Щука вкусно пил синеватый кумыс. Никита плевался: - Кумыс сей - кобылье молоко. Ты что ж, жеребенок, что ли? Не брезгаешь, пьешь такую пакость! - Ты, хозяин, попробуй, а потом нос вороти. Кумыс - он молодит! Бедные башкиры жили в аласыках - в шалашах, лаженных из прутьев и луба; в жилье их было пусто. Тот, кто коней не имел, по лесам ладил борти [колоды для пчел] да лесовал за зверьем. На третий день Демидов приехал к тархану Енейской волости. Прохлаждался тархан в войлочной кибитке, застланной коврами; толстоносый, с косыми глазами, князь сидел идолом на пуховых подушках и пощипывал редкую седую бороденку. В глазах князя светилось лукавство. На тархане - синий чекмень с позументами, справа на поясе сумка, слева мешочек с ножиком. Ноги в сарыках [суконных чулках с кожаными подошвами] тархан поджал под себя. Рядом с тарханом на подушках валялась башкирка; зубы у нее черные, брови насурмленные. Завидев приезжих, башкирка вскочила горной козой и скрылась за полог. "Стар, черт, а девкой забавляется", - подумал Никита и поклонился тархану. Башкир указал на место рядом с собой. Демидов уселся, огладил черную бороду, незаметно наблюдая за тарханом. Щука по-татарски присел у двери и, как пес на охоте, уставился в полог; за ним быстро-быстро лопотали башкирки. "Бабник!" - выругался в душе Демидов, улыбнулся тархану и заговорил: - Прослышали мы, князь, о твоей доблести и богачестве и не могли проехать мимо, дабы не отдать поклон и не послушать мудрых речей твоих. Тархан снисходительно кивнул головой. Демидов разглаживал бороду и льстил: - У меня в горах, на восток отсюда, дымят заводы, и богатство мое немалое, но богаче тебя я знаю одного бога. Твои конские косяки, князь, превосходны, а бабы краше всех на свете... Демидов мигнул Щуке; каторжный проворно вскочил, вышел из кибитки и приволок пестро раскрашенный сундук. Глаза тархана засияли, он всем телом потянулся вперед. - Коли жалуешь своей милостью, прими подарки, князь, - поклонился Демидов и раскрыл сундук. Щука извлек и разложил перед тарханом топоры, наконечники стрел, бусы. Из-за полога выглянула молодая башкирка. Тархан кивнул Никите. - Чего хочешь, гость мой? - спросил он. - Дарю и ничего не хочу, кроме как слышать твои мудрые речи... Подарки лежали перед тарханом, он не мог наглядеться на них. Принесли кумыс, налили чаши. Никита затаил дыхание; приходилось пить, дабы не обидеть тархана. Преодолевая отвращение и тошноту, Демидов выпил чашу кумыса; сидел неподвижно; казалось ему, в чреве ползла холодная змея, и от того было мерзко. Тархан очень остался доволен, что русский не нарушил гостеприимства и пил кумыс. Демидов поборол тошноту и опять повел речь издалека: - Ехали мы, князь, двое суток; земли у вас знатные, реки рыбные, леса боровые. Неужто, князь, это все твои земли? - Мои, - кивнул головой тархан. Демидов вздохнул, засунул руку в карман, брякнуло серебро. Башкир насторожился; полог заколебался, и тархан подумал: "Просила Жамиль потешить, а серебра вплести в косы не достать..." - Эк! - крикнул Никита. - Счастливый ты человек, князь; если бы малу толику земли мне продал, добро было бы... Тархан молчал, сопел, трепетно раздувались ноздри. Демидов подзадорил: - Деньги я на чистоган серебром... Соседи будем - гостить приезжай. - Демидов брякнул рублями; тархан встал; узкие глаза его загорелись. Он махнул рукой: - Езжай, выбирай землю!.. Купил Никита Демидов у тархана обширные земли. Каторжный Щука написал запродажную, а в ней сказано о покупке, что "та проданная земля лежит по реке... от вершины до устья оной, со впадающими в нее речками, истоками и падунами, с лесными угодьями, с сенными покосами, с рудными местами..." Все до последнего кустика, до малого камешка упомянул Демидов в запродажной и заключил грамоту: "За ту проданную нами, башкирцами, вотчинную землю двадцать рублей мы сполна взяли". Тархан закоптил над чувалом большой палец и приложил к грамоте. Демидов выложил перед тарханом серебро; тот немедля сгреб его. Тархан раздобрился, что-то кричал башкиркам. Понял Никита: махан [конину] заставят его башкиры есть; решил заводчик загодя унести ноги. Тархану подали крепконогого коня, усадили на седло, и он провожал гостей. Демидов оглянулся на горы, на простор, засиял от довольства: "Полюбуйся, земли сколь привалило!" - Ну, князь, бывай здоров, - поклонился тархану Никита. Конь под ним нетерпеливо перебирал копытами, грыз удила. Заводчик сдвинул строго черные брови и, показывая тархану на горы, сказал сухо: - Ты, князь, поживей людишек убирай с моих земель-то. - Пусть табуны гоняют, - по лицу тархана блуждала простодушная улыбка. - Теперь лето... - Вот так здорово! Землю продал, а табуны гуляй, - по-хозяйски крикнул Демидов. - Ну, нет! Теперича, мил-друг, отгуляли. Скажи им, машир-машир с моих земель... Понял? Демидов молодо выпрямился, ткнул Щуку в плечо; каторжный свистнул, и кони понесли... На пригорке у ручья долго-долго стоял башкирский всадник, над ним кружил ястреб да синело необъятное небо... 11 Крепкой ногой становились Демидовы на Каменном Поясе. По глухим местам на берегах горных речек возникали демидовские заводы. Ни днем, ни ночью невьянские хозяева не давали себе покоя. Перед ними лежал необъятный край. Железных руд в горах хватило бы на тысячелетия; Демидовы из кожи лезли, чтобы всюду поспеть. По указу грозных хозяев по лесным чащобам кабальные рубили просеки, прокладывали дороги к сплавным рекам, дробили порохом могучие скалы, в зиму, в жестокие уральские морозы, каменотесы долбили в несокрушимых камнях дыры и заливали их водой. Замерзшая вода с большим гулом рвала камни. Никита Демидов крепко помнил царский приказ "умножать всякого рода железо"; не жалея сил и здоровья, хлопотал он над новыми заводами. Жадные демидовские руки тянулись сразу к нескольким местам. Надо было ладить на Шайтанке на рудных землях завод для сына Никиты Никитича; прилепить его к делу. "Хватит, накошатничался, - думал батька о великовозрастном сыне, который обретался в Туле. - Без дела человек гибнет, ржа ест, а за делом, глядишь, демидовская кровь скажется". В то же время Демидов торопился с освоением купленных у башкиров земель. Из Москвы Демидов выписал человека, имевшего сноровку к чертежным делам, знающего писца. Тот оказался проворным, толковым; дело свое знал превосходно. По жалованным грамотам, по купчим и по писцовым сказкам московский грамотей вычертил карту с землями, с лесными угодьями, с горными реками и озерами; на карте лежало целое царство, по обширности побольше любого иноземного; на той карте через все земли было обозначено: "Ведомство Демидова". Никита Демидов остался доволен работой чертежного писца: - О-х-х, и добро, чертушка. Ладно робишь... Писец был тщедушен, остроглаз, скор. Приглядываясь к его работе, Никита похвалил: - Умный ты работник, братец! - Есть и поумнее меня, - отозвался писец. - Что-то не вижу вокруг себя! - сказал Демидов. - Плохо смотришь, хозяин! - вымолвил писец и строго посмотрел на заводчика. - Весь наш народ умен и даровит! Мосолов объехал дальние волости, согнал приписных мужиков да башкиров; разбил народ на две орды: одну повел сам на Шайтанку-реку. Несмотря на лютые морозы и бескормицу, ладили там Шайтанский завод для Никиты Никитича. Другую орду повел хозяин Демидов на покупные башкирские земли. Тархан изумился поспешности Демидова: - Куда торопишься, хозяин? Демидов был ласков с тарханом, но чуял тот в демидовских словах решимость и твердость. - Земли мы купили не впустую лежать, - сказал башкиру Никита. - Царь Петра Ляксеич ладит по-новому Русь, а по-новому ладить - железо надо. Так! Ты, князь, убери людишек своих с моей земли: руду копать буду! По глубокому снегу накатали добрые санные дороги, по ним везли камень, кирпичи и складывали в речной долине. - Тут заводской пруд будет! - указал Демидов. Писец лазил по оснеженным горам да падям и учинял землемерие, подсчитывал обширность земель, с которых талые снега сбросят воду в вешнюю пору. В горах лесорубы валили звонкую смолистую сосну, бревна гнали в падь по особо устроенной ледяной дороге. То была расчетливая выдумка Никиты Демидова. Из-под Мензелинска, Сарапула, Бирска и других хлебных мест по санному пути шли обозы, груженные крепким золотистым зерном. Зерно сгружали в амбары, срубленные на месте, предполагаемом для завода. К амбарам Демидов приставил стражу. Голодные башкиры шли в кабалу, таскали камень, укладывали его в ледяную реку. В горе долбили первую штольню. В такой горячей работе незаметно подошла весна, а весной подоспели нежданные беды... Весна выпала затяжная; за долгую зиму башкирский народ изголодался; отощавший скот не в силах был пробить копытом толстую корку-наледь, покрывшую снег; пали тысячи голов. Башкиры обрадовались первой зеленой травинке, снялись с зимних пастбищ и кочевьем тронулись на отцовские пастбища. Конские табуны линяли, у животных торчали острые ребра, мослаки, но люди и скот наслаждались благостным теплом. Косяки кобылиц, предводительствуемые ревнивыми и злобными жеребцами, поднимали густую пыль, торопились отары кудлатых башкирских овец, охраняемые короткоухими свирепыми псами. За овечьими отарами брели пастухи, забавляясь игрой на свирелях из тростника. Шумные овечьи отары, громкоголосые табуны и кочующие люди разместились в долине среди гор, где рощи вековых дубов и кленов сменялись чащами орешника, черемухи, дикой яблони и груши. В полдень с каменистых гор Никита Демидов заметил на древней дороге башкирские табуны. Не мешкая, он послал гонца к тархану - немедленно освободить проданную землю от нашествия кочевников. Но тархан, чуя беду от народного гнева, разобрал кибитки и поторопился откочевать подальше. Гонец на месте тарханского кочевья нашел холодный пепел костров да овечий помет... Тогда Демидов спустился с каменистых гор к стройке, собрал верных людей в воинскую ватагу... В полночь, когда башкирское кочевье спало крепким сном, вдруг яростно залаяли псы и бросились во тьму. На огни костров налетела лихая демидовская ватага; псы остервенели, кидались на чужих людей, отары овец метались во тьме, по дорогам протопали всполошенные конские табуны. Башкиры яростно оборонялись от злых людей. Впереди ватаги на черном коне скакал большеголовый вершник и плетью полосовал пастухов. На диком скакуне из тьмы вырвался высокий жилистый башкир; в ухе поблескивала серьга. - Стой, чего делаешь? - закричал башкир. - Зачем народ бьешь? Зачем скот разгонял? - Держись, пес! - крикнул Щука, пришпорил коня и взмахнул саблей. Башкир проворно увернулся от удара. Над Щукой просвистели стрелы. - Круши! - заорал демидовский варнак и бросился в схватку. Всю ночь отчаянно оборонялись башкиры. Кочевники сдерживали демидовскую ватагу; конские табуны и овечьи отары уходили в горы... Утром по пастбищам бродили отбившиеся кобылицы да одиночные овцы. У пепла костров лежали посеченные тела башкиров. Демидовские ватажники привели заарканенного башкира. Молодец был высок, сух; пленник тряхнул бритой головой. Глазами, полными ненависти, поглядел на Демидова. Никита спросил грозно: - Пошто на мои земли скот и кобыльи табуны напустили? Башкир стоял прямо, повел густой бровью, ответил хозяйски: - Тут, бачка Демидов, земля башкирская. Наша земля! - Но-о! - Черная борода Никиты дрогнула. - Ишь ты как рассудил. Тархан-то мне землю продал... Молодец поднял голову, про дерзил: - С тархана и спрашивай, а земля башкир, бачка... Скот всегда пасли и будем пасти!.. Демидов опирался на костыль; утреннее солнце пригревало; хозяин снял колпак, блеснула лысина. - Попробуй! - пригрозил Никита. - Не об чем мне с ним боле говорить. Ты, Щука, сгони его в Невьянск, - пусть там в разум сего молодца доведут... Так! Он привычно огладил черную бороду и отвернулся к стройке. Там копошились рабочие, ставили срубы, копали рвы, рубили заплоты: укреплялся Демидов на башкирских землях. Башкира угнали по невьянской дороге. Никита, оглядев стройку, вздохнул: - Ну и благодать; кажись, боле сюда не покажут носа, нехристи... Ошибся, однако, в своей думке Никита Демидов. Вечером с невьянской дороги прискакал избитый конвоир. В горах напала на него ватажка гулящих людей, башкира отбила, а его, конвоира, отпорола плетью и отослала к Демидову: - Пойди и скажи ему: коли не уберется - всех вырежем... - Ух! - скрипнул зубами Никита и подступил к холопу. - А еще что наказали разбойники? Холоп почесал затылок. - Больше ничего не говорили. А ватагу вел ту, хозяин... Холоп замялся. - Говори, кто вел? - прикрикнул Демидов. - Сенька Сокол, вот кто! - Но-о! Ух, пес! - стукнул костылем в землю Демидов. - Да говори: что видел? Не бойсь, супостат... Холоп осмелел: - Еще, хозяин, Сенька башкира ослобонил да обнял: "Вот, грит, Султан, где довелось свидеться". - Ох, дьяволы! - Демидов уставился в Щуку. - Ну, варнак, скачи в Невьянск да проворь людей, надо переловить эту разбойную ватагу. Слышь-ко!.. Весь день Демидов ходил сумрачный, зорко поглядывал на горы. "Ничего боле не будет, - успокаивал он себя. - Пошебаршили и откочуют, а разбойников приставы пымают. Эх, Сенька, не миновать тебе моих рук! На сей раз не убежишь, каторжный..." Один-одинешенек отчаянный Щука опасными дорогами добрался до Невьянска. На заводе шла кутерьма: на дорогах появились буйные ватаги; в дальних лесных куренях углежоги побросали работу и разбрелись кто куда. Акинфий Никитич встревожился об отце, подобрал храбрых людей, вооружил их. Но слать их в помощь батьке не пришлось: на другой день с восходом солнца в Невьянск прискакал сам почерневший и лютый Никита Демидов. Оказалось, в ночь люди на стройке разрыли почти готовую плотину и разбежались по лесу. За рекой появились конные башкирские ватаги, пускали в демидовский лагерь стрелы и все пытались переплыть на заводской берег. Демидову - на что бесстрашному - и то пришлось уносить ноги... Догадывался Никита: затевается неладное; велел немедля крепить Невьянск да слать гонцов в Верхотурье, просить воинской помощи... Спустя несколько дней пришла новая тревожная весть: башкиры на ногайской дороге вырезали два русских сельца: - Худо будет, не управиться с этим злом верхотурскому воеводе, - решил Никита. - Ты, Акинфка, тут крепи заводы да своих ратных людей сбирай, а я к царю Петру Ляксеичу поскачу. Ежели Башкирь восстанет - войско надо немалое. Демидов тайно собрался в дорогу; сын Акинфка проводил отца до Чусовой, а сам вернулся в Невьянск обороняться от лихой напасти... 12 Уфа - город древний, возник во второй половине XVI века; строили город боярин Иван Нагой да боярский сын Голубев. Лег городок-крепость в сердце Башкирии; управлял город обширными землями. В городке сидел царский воевода, чинил суд-расправу, с башкиров да с других народов собирал ясак. Воеводы считали Башкир-землю русской вотчиной, а башкиров - подданными; они беззастенчиво обирали башкиров и, как бы в насмешку, называли это кормлением. Царь Петр Алексеевич строг был, за разбой да воровство не жаловал воевод, но до Каменного Пояса далеко, не достанешь, и воеводы охулки на руку не клали. В год тысяча семьсот четвертый на Уфу-город посажен был воеводой Александр Саввич Сергеев - муж жадный, свирепой хватки. По вступлении в уфимскую провинцию воевода наказал согнать подводы со всех башкирских улусов; перебирался воевода с большим скарбом, со псарями да псарней; в кованых сундуках везли добро: на телегах ехали мамки да няньки воеводских ребят. Сам воевода восседал в колымаге, в которую впряжено было двадцать четыре башкирских коня, и на них форейторами ехали ясачные башкиры. Впереди воеводской колымаги бежали скороходы, а позади обоза тянулись порожняком триста башкирских подвод. Прознав о проезде воеводы, народ разбегался, укрывался в лесах. - Попрятались окаянцы и не чтят воеводского чина! - зло поругивался хмурый воевода. По приезде в Уфу наказал воевода скликать башкирских старшин, батырей, да тарханов, да стариков поприметней. Со страхом съехались башкиры в город. По приказу воеводы обыскали недалекие рубежные крепостцы, собрали все пушки да мортиры, от годных до ржавых, и расставили по дороге к воеводскому дому, а у пушек выстроили гарнизонных солдат да повелели им голову держать выше и взор иметь дерзкий. Башкирских посланцев решили провести меж таких угроз, дабы знали, до чего силен и могуч воевода. Башкиры испугались; чтобы беду отвести, старшины их подобрали в табунах в дар двадцать два добрых скакуна и, пройдя все выставленные по дороге воинские силы, подвели их к воеводе. Хоть кони и добры были, однако воевода не ликовал, не довольствовался этим и, грозно насупив брови, пообещал башкирам осчастливить их своим объездом по улусам и сельбищам. Башкиры разъехались из Уфы нерадостно. Воевода слово свое сдержал: снарядив в поход воинский отряд, отправился обозревать благополучие вверенных ему народов. Однако башкиры, прознав о намерении воеводы, побросали свои селения, скарб, бежали в горы и в лес, увозя своих женок и ребят. И сколько ни ехал воевода, везде встречал безлюдие и пустыню. Воевода вернулся в Уфу очень мрачен и, чтобы не уронить своего чина, вновь потребовал к себе башкирских старшин. Наказ воеводы был грозен, и потому немногие имели отвагу предстать перед воеводой. Воевода пуще рассвирепел. Бегал по воеводской избе, ругался: - Нехристи, в чинах толк не разумеют. Того не кумекают, что воевода в этих краях царь и бог! Воевода был тучен, мучила одышка. "Что за народы такие? - думал он. - Эка, и в ум себе не возьмут, окаянные, что воеводе потребно кормление, и притом немалое!" Башкирских старост явилось два-три - да и обчелся, и притом без подношений. Воевода настрого наказал приставам и будочникам собрать на воеводский двор народ с торжища, с постоялых дворов и с посадьев. Ретивые хранители благочиния хватали народ, где доводилось, и вели за крепкий заплот, а к заплоту приставили караульных, чтобы дерзкие не сбежали. Народу собралось немало: и башкиров и посадских людишек; в заплоте стало тесно. Тут воевода показал родительское попечение о людях: по его указу выкатили из воеводских погребов бочки меду и хмельного, а чтобы питье было крепко, засыпали в него нюхательного зелья и тем напитком силком потчевали. Те, которые отродясь не пивали хмельного, ныне попробовали. А дерзких, кто перечил и не принимал воеводского подношения, били палками и насильно поили. От усердия воеводских служек и приставов народ захмелел; в заплоте люди валялись в беспамятстве. И тогда воевода решил облегчить свое сердце потехой. Принесли пороху, огня; иным палили бороду, как щетину борову, под другими солому подожгли, лепили к рукам да к лицам возжженные свечи, а то смеху ради сыпали сонному в горсть пороху и огнем палили. Но и того показалось воеводе мало: по его приказу в заплот вкатили десять пушек и палили из них до вечера, чтобы люди чувствовали страх и почтение. Подполковники и приказные порешили: раз воеводе все можно, то почему это в малых размерах не возможно им? Они объявили ногайскую дорогу своей вотчиной и стали притеснять да обирать башкиров... С того и началось. Башкиры, не стерпев обид, поднялись. Нашлись и вожаки, сбили конные дружины и пошли огнем и мечом крушить мелкие городки и сельбища. 13 Вооруженные конные сотни повстанцев осадили города Бирск, Мензелинск, Елабугу. Повстанцы внезапно нападали на демидовские заводы и русские крепостцы и предавали все огню. По сибирской дороге шли сотни башкира Султана. Он стремился выбраться на Нейву-реку и захватить Невьянский завод. Вел ватаги лесными дорогами Сокол; подговорил он Султана на своего вековечного врага. Башкирский вождь был примерный лучник. Бедняк, он не боялся ни голода, ни холода. Башкирские конники через горы и чащобы пробирались к Султану, и имя его полетело из одного края Башкирии в другой. Заводчик Акинфий Демидов приуныл: по дорогам восставшие останавливали обозы, груженные железом, и растаскивали его. Это было опасно, умножало оружие противника. Батька Никита слал грамоты из Санкт-Питербурха, требовал по указу царя пушек да ядер, а как доставить их, если на своих дорогах не хозяин. В Невьянске и в окрестных заводах проживать стало ненадежно. Народ на рудные места навезли из разных краев России: оторванные от сохи, от родных мест и брошенные в глубокие шахты и на каторжную огненную работу, крестьяне глухо роптали и только поджидали случая взбунтоваться. В последние денечки прошел слух о близких башкирских дружинах. Акинфий Никитич стращал народ: - Наскачут нехристи, порубят народ, пожгут хатенки - вот и все тут. Сбереженья ради крепче держитесь за хозяина! По селам и заводам народ дотемна убирался на дворы; закрывали наглухо ставни, на хлевы и амбары поделали крепкие запоры. В поле выходили работать гуртом, артельно. Подошли покосы, ехали на них вооруженные - кто топором, кто рогатиной; ночью попеременно сторожили врага, коней на темную пору привязывали к телегам... Акинфий Никитич разъезжал со стражей, в Невьянске у ворот подбавил караульных. Как ни оберегался заводчик, а на лесной дороге встретился со своим лютым врагом. Вел ватажку Сенька Сокол. Акинфий сразу признал своего кабального. Одет был Сенька в татарский белый армяк, на голове бархатный колпак, а сбоку висела кривая сабля. Конь под противником добрый, горячий, да и Сенька, похудевший, загорелый, сидел на скакуне орлом. Рядом с ним на золотистом жеребце мчался башкир Султан, в руке его блестела сабля. За спиной Демидова скакал кат; он опередил хозяина и бросился на башкирскую ватажку. Сенька свистнул, крикнул, конь под ним вздыбился, заржал. Удальцы выхватили кривые сабельки. По лесу пошел звон. Акинфий привстал в стременах, закричал кату: - Круши подлого изменника! Тот разъяренно гаркнул и взмахнул дубиной; но Сенька увернулся и налетел на палача; на солнце блеснула кривая сабля. - За кровь нашу! Бородатая голова ката сорвалась с плеч и покатилась на дорогу... Акинфий проворно повернул коня, огрел его плетью и поскакал по невьянской дороге. Охранители Демидова убегали, отстреливаясь, но удальцы бесстрашно преследовали их. Впереди летел на резвом скакуне Сенька; мимо мелькали сосны; конь птицей нес через ямы, калюжины; одно видел Сенька - только своего врага: Акинфия Демидова... Подскакав к реке, проворный заводчик с маху ринулся с крутого яра и поплыл на невьянский берег. Сокол - за ним. Удальцы осыпали Демидова стрелами, но могучий демидовский жеребец широкой грудью рассекал быструю реку. Легкого Сенькиного коня стало сносить течением... Демидовский конь выбрался на берег. Акинфий что есть мочи заорал: "Гр-рабят!.." Жеребец рванулся - следом по тропе закружилась пыль... Впереди мелькнул островерхий заплот невьянской крепостцы... Из ворот навстречу хозяину выскочила полусотня всадников. - Эх, утек, гад! - погрозил в сторону завода Сокол, повернул коня и бросился навстречу своим... Подошла осень, но дождей не было; обмелели реки. Башкирские повстанцы двигались по всем трем сибирским дорогам; не стало ни проходу, ни проезду. Уфимский воевода не на шутку струхнул. Опасаясь царского гнева, воевода выслал из Уфы для успокоения башкирских волостей воинский отряд под командой подполковника Петра Хохлова. Перед тем в Уфу подошли конные башкирские сотни ближних улусов. Башкирские военачальники клялись воеводе верностью и обещанием полонить да пожечь непокорных соплеменников. Воевода на слово именитым башкирам не поверил и побрал с них аманатов [заложников]. Войско собралось немалое, и Хохлов спешно повел его в глубь Башкирии. Почти одновременно в помощь Уфе из Казани выступил конный отряд Сидора Аристова в семьсот семьдесят сабель; за ним двинулся солдатский полк Ивана Рыдаря... Отряд подполковника Петра Хохлова тем временем миновал засеку, далеко оставил позади себя пограничные крепостцы и городки и углубился в коренную башкирскую землю. Башкирские улусы опустели, жители угоняли скот, на дорогах и перепутьях тлели остатки костров; повстанцы уклонялись от прямого боя и заманивали войска в незнакомые места. Ударили сибирские морозы, сковали быстрые горные речки, навалили глубокие снега. Переходы приходилось делать небольшие, пошли горы; по долинам дул пронзительный ветер. По лесным трущобам собирали в снегу сухое дерево, жгли... С большими трудностями отряд Хохлова добрался в урочище Юрактау. Кругом лежали высокие оснеженные горы; на речке над полыньей дымился парок. Усталые, измученные роты остановились на ночлег. Ночь стояла тихая, звездная, искрились голубые снега, да в далеких перелесках выли голодные волки. Солдаты жались к кострам: холод пробирался под ненадежную одежонку. Ночью бесшумно исчезли конные башкирские сотни, пристали к своим. Утром, когда отряд приготовился в путь, из-за перелеска показались башкирские лавы; тучи стрел зазвенели в морозном воздухе. За конными башкирами двигались скопища пеших. Подполковник водил роты в атаку за атакой, но каждый раз откатывался с уроном к становищу: враг дрался отчаянно. Дули ветры, запорашивали глаза, солдаты готовились на голом поле к обороне: штыками, топорами рубили мерзлую землю - окапывались. Выстроили полукружьем обоз, из-за него отстреливались. Башкирские полчища окружили войско подполковника Хохлова; с каждым часом к башкирам подходили и подъезжали все новые и новые толпы... Голодные солдаты кое-как продержались десять дней среди наседавших башкиров. От холода, бессонницы и голода солдаты изнемогали. Тогда подполковник решился на отчаянное: или погибнуть, или пробиться... В башкирском лагере в это время царило оживление. В покинутой, занесенной снегом деревушке Султан совещался с военачальниками. Лицо Султана - усталое, веки от бессонных ночей припухли; немало он объехал деревень и дорог, поднимая башкиров к походу. Справа от башкира сидел мрачный Сенька Сокол и слушал его. Султан говорил горячо, разжигал страсти, военачальники одобрительно кивали головами. Сенька опустил голову. Султан вскочил; скамья опрокинулась. - Сегодня ночью бить будем, резать урусов! Сокол потемнел, поднял глаза на Султана, сдвинул брови: - Солдатишки измыкались, изголодались, народ они подневольный; потолковать надо. Без драки, может, на сторону нашу подадутся. На вязке соломы сидел толстомордый тархан Мамед - тот самый, что продал Никите Демидову вотчинные земли. Тархан недолюбливал Сеньку, да и тот сторонился богатого башкира. "Не к добру тут стервятник вертится, - думал про него Сенька, - предаст". С Мамедом всюду ездили два телохранителя, плечистые татары, оба нелюдимые и злые, преданные, как псы, своему хозяину. Тархан поджигал башкиров бить всех русских. В походе на ногайской дороге он пристал к Соколу и с той поры не отставал от него. Тархан поглядел на Сеньку злыми глазами, плюнул: - Бить собака надо! - Пошто всех бить? Резать надо купчишек, да дворян, да богачей, вот оно что! Глаза Мамеда позеленели; он схватился за саблю: - Башкирска земля для башкирский народ! Сенька дышал тяжело; в нем закипела кровь. "Ишь, сытая морда, как поворачивает дело", - подумал он и зло крикнул: - Верно, башкирская земля для башкирского народа, а не для дворян да тарханов. Вот оно как! - Молчи, Сокол, рубить буду! - вскочил тархан и бросился к Сеньке. Сокол спокойно взялся за рукоять клинка: - Попробуй, я и сам на это мастак! - Их-х! - тархан скрипнул зубами, повернулся и вышел из хибары. Султан недовольно повел бровью: - К чему ты обидел Мамеда? Сенька выдержал взгляд Султана, вздохнул: - Эх, ты за народ идешь биться, а не подумал, за какой народ? - Мамед - башкир... Сокол положил руку на плечо Султана: - Мамед - тархан, он друг Демидову. Вот он что главное, а башкир иль татарин он, пес с этим! Наши супротивники - дворяне да тарханы. Понял? Бедняку все едино, кто жмет да шкуру его дубит; русский ли купец иль тархан. Ты об этом подумай... Султан молча надвинул лисий треух, блеснул глазами: - Сегодня драться будем, а разговоры ни к чему... - Эх, жалость, не докумекал ты, Султанка, все. А ты уразумей... Султан, не слушая, вышел на улицу; взволнованный, он посмотрел на тусклое зимнее небо и подумал: "К чему Сенька такие речи вел? Аллах сегодня пошлет беззвездную ночь. Нельзя больше ждать: налетит буран, люди разбредутся по улусам..." Под утро - над долиной висела густая морозная мгла - башкиры ворвались в обоз русских. На бивуаке забили барабаны, подполковник Хохлов поджидал башкиров, роты развернули знамена и пошли в штыковой бой. Над перелесками кружило голодное воронье: северный колючий ветер гнал поземку, леденил лицо, засыпал глаза. Руки прилипали к жгучему, намороженному железу. Солдаты, побросав обозы, голодные, озябшие, тесно прижавшись друг к другу, шли навстречу противнику. Башкирские всадники врубились в строй, бросали арканы - арканили солдат. Подполковник Хохлов, в треуголке, с жиденькой косичкой, помахивая сабелькой, покрикивал: - Не выдавай, братцы, вперед! Султан с отборными конниками налетел на головную колонну, пришпорил своего скакуна - конь поднялся на дыбы... Подполковник бесстрашно бросился вперед. За ним устремились солдаты; на усатых лицах осел иней, дыхание вырывалось густым паром... Солдаты, отбиваясь, шли вперед. Били барабаны, визжали стрелы, кричали люди, ржали кони... На голубоватом снегу алели лужи; снежная поземка жадно зализывала горячую кровь... На бугре стояли три всадника: тархан Мамед и два его телохранителя. Тархан сквозь пургу видел, как колонны солдат, ощетинившись штыками, уходили в лес... Трещал мороз, дымила пурга; схватка была жаркая и немилосердная. Обозленные люди крошили друг друга, кололи, обнявшись, падали в снег и погибали... Наступил шестой час. Над побоищем спустились сумерки. Из-за холмов поднялся ущербленный месяц. На белоснежной равнине валялись подбитые люди и кони. Золотистый скакун Султана лежал с переломленной спиной; из пасти коня пузырилась кровавая пена. Замерзшая нога торчала в синих сумерках бесприютно, как черный перст. Лунный свет холодным блеском отсвечивал на конской подкове... Оставив на поле четыре сотни солдат убитыми и ранеными, - башкиров полегло вдвое больше, - подполковник Хохлов с большими трудностями пробрался в Солеварный городок, где и отсиживался до прихода казанских войск Аристова и Рыдаря. Башкирские отряды двинулись в Закамье, поднимая народ. На дороге к Чусовой они напали на демидовский обоз, груженный пушками. Подводчиков разогнали, пушки таскали за собой, но за недостатком пороха и людей, знающих огневую стрельбу, пальбы из них не было. Перебравшись по льду Камы-реки на казанскую сторону, башкиры осадили дворцовое село Елабугу. Пожар восстания разгорался: за башкирами поднялись татары. Вооруженные чем попало - пиками, луками, просто дрекольем, - восставшие двинулись по казанской дороге и захватили пригород Заинек. Перебив служилых людей, порубив в бою немало гарнизонных солдат, башкиры пошли на Казань... Вести о восстании дошли до царя Петра. Государь готовился к решительной схватке со шведами; отвлечение воинских сил на восток грозило большими бедствиями. С большим трудом добрался Никита Демидов до Москвы и поехал к царю. Петр Алексеевич занимал в отцовском дворце маленькую горенку, заставленную токарными станками, плотничными инструментами. На столе лежали карта, компас, записные книжки. На улице стояла теплынь, но печь в горнице была жарко натоплена. Царь недомогал; его слегка знобило. Запахнувшись в теплый халат, он сидел в кресле и, надев круглые, в железной оправе очки, курил неизменную трубку и просматривал голландские куранты. - Демидыч, как дела? - встретил Никиту царь. Демидов поклонился ему, взглянул исподлобья: - Плохи, государь. На Каменный Пояс не добраться. По татарским деревенькам мутит народ... Петр поднялся с кресла, заходил по горнице. Ходил он слегка сгорбившись, стал мрачным, подергивалась щека. Демидов набрался храбрости и сказал государю: - Войско бы, Петра Ляксеич, послать на нехристей. Заворовались народишки... Царь усмехнулся: - Войско слать? А где его, Демидыч, взять? Ты вот в рудах толк знаешь, а в воинском деле мало смыслишь. - Голос Петра построжал. - Нельзя отсель войско снимать да под Казань слать. Вот-вот шведы нагрянут. Никита растерялся, развел руками: - Так что же делать тогда, Петра Ляксеич? - А ты помозгуй, борода. Сумел заводы ставить, сумей оберегать их. Все царь да царь, а вы-то сами, купцы да заводчики, подумали бы о том. - Помилуй бог, - упал духом Никита. - На том свет держится. Что мы, купцы да заводчики, без царя? Ровно без головы, да и народ - сирота... - Ловко загнул! - Петр набил короткую трубочку едким табаком, задымил. Подошел к Демидову, сказал строго: - Вот что: войско слать не буду на башкир; купцам да тебе, Демидыч, раскошеливаться надо. На месте ратных людей сбирай да езжай, торопи с пушками. Он повернул Никиту к двери, подтолкнул в спину: - Езжай, Демидыч, а в Казани сам увидишь, что надо будет... Демидов поклонился в пояс царю, помялся, не хотелось уходить, да пришлось. Царская воля - не переступишь... 14 Лютовали январские морозы, дороги и перепутья заметало сугробами, дворянские усадьбы и деревеньки затерялись в глубоких снегах. Над жильем синели дымки: люди оберегались от стужи. Птица замерзала на лету. Никита Демидов приехал в Казань. Над Волгой стлался густой туман. На левобережье на бугре высился оснеженный кремль, над башней Сумбеки вилось воронье да в прозоры грозно глядели пушки. В городе чуялись тревога и настороженность. Служилые люди упрятали семьи в кремль за толстые стены. На торжках кипела давняя бестолочь, но народ держался дерзко; поговаривали о башкирах и беглых холопах, что походом идут на Казань. Заводчик Демидов остановился на монастырском подворье. Монашеская братия сманила измученного дорогой Никиту в баню, жарко испарила. Поглядывая с горячего полка на сытых монахов, туляк морщил переносье: "Разъелись! Чреслами да волосами, окаянные, на баб схожи. Тьфу, грех один!" Монахи хлестались вениками на славу; распаренные чернецы выпили не одну корчагу холодного квасу; от горячих тучных телес чернецов валил пар. Отходил мясоед, и братия в предбаннике услаждала чрево холодной телятиной, жирными колбасами да грибочками. Ели страшно - за семерых один. Никита Демидов от еды в бане отказался, про себя укорил монахов: "Чревоугодники!" После доброй бани и крепкого сна Демидов поехал в кремль к воеводе. На кремлевской площади перед судной избой на глаголях повешены два мужика в лаптях. Ветер раскачивал их трупы. "Мятежники", - подумал Никита про висельников. Прохожий стрелец, оскалив зубы, весело крикнул Демидову: - Доглядывай, как холопы портянки сушат! На зеленых крышах башен погасал отсвет заката. В дальние кремлевские ворота проехали конные рейтары. В покоях воеводы жарко натоплено; боярин с породистым лицом, румян, доволен; встретил он Демидова приветливо. У воеводы гостил архиерей. На владыке - шелковая ряса и золоченый наперсный крест. Оба уговаривали заводчика: - Куда собрался, Демидыч? На дорогах шибко опасно: народишко заворовался. Никита засунул руку за пояс, тряхнул головой: - Ничего, побьем заворуев. Владыка скрестил на чреве пухлые руки, вздохнул: - Я и то благословляю князя, да отсрочивает. Норовит без того миром поладить. Воевода, обутый в меховые чулки, ходил тихим, неслышным шагом: руки он заложил за спину и на речь архиерея откликнулся спокойно: - Время ноне военное - свей наседают; народишко сердить опасно! Демидов поморщился: - Так! А коли они нас прирежут? Владыка смежил веки, зевнул, перекрестил рот: - Ой, страхи! Боярин присел на скамью, скинул с головы бархатную мурмолку - волосы поблескивали серебром. - Супротивника на сговор будем брать. На то царская воля. Ноне шлю толмача да татаришек для разговоров с ворами... Демидов подошел к изразцовой печи и прислонился к ней широченной костистой спиной. За слюдяным окном темнело; погасли синие сумерки. Померещились Никите завьюженные заводы, горы; он неожиданно попросил воеводу: - Доброе дело ты удумал, князь. Разреши с тем толмачом да татаришками ехать мне за соглядатая. Ей-ей, князь, сгожусь. Воевода от изумления раскрыл рот, глаза округлились: - Да ты, Демидыч, спусту болтнул, знать? - Пошто спусту? В самом деле поеду! Ты не гляди, князь, что годов мне много, силы у меня еще немало. - Демидов шевельнул плечами, грудь крепкая, мускулистая. - Старик, а молодец! - похвалил владыка. - Пусть едет. Голова разумная, и толк будет! Воевода махнул рукой: - Там увидим; а не испить ли чего, владыка? Архиерей сладко прищурил глаза: - Под гусятинку или под поросеночка, хозяин? Воевода, поддерживая под локоть владыку, отвел гостей в столовую горницу. На столе горели свечи, освещали обильную еду и сулеи. В них поблескивали меды, наливки, настоянные на травах. Владыка благословил пищу, чмокнул губами: - Ох, голубь!.. Среди деревянных и оловянных блюд лежал жареный поросенок с румяной корочкой. Никита плотоядно посмотрел на яства и сел за стол. - С богом, гостюшки! - пригласил воевода, и все навалились на еду. Никита Демидов надел нагольный тулуп, баранью шапку, обулся в теплые пимы. За пояс хозяин заткнул острый топор, взобрался на кряжистого коня. На бороду всадника и конскую шерсть осел густой иней. Мороз сдавал. На звонницах отзванивали колокола, день был праздничный - сретенье. С мутного неба падал сухой снежок. Демидов, укрепляясь на спине коня, пророчил: - На сретенье снежок - весной дожжок. Так! У ворот Демидова поджидали конные ясачные татары и толмач Махмет-выкрест. Высокий черноусый толмач оглядел Никиту, недовольно качнул головой: - Чижало едет, бачка... Демидов не ответил толмачу, сидел на коне важно, осанисто, хотя и ныла слегка больная нога. Выехал вперед ватаги и гаркнул: - Эй, молодцы, слушай меня!.. Поехали! Конное посольство тронулось из Казани по Арской дороге. На полях лежал глубокий снег, на дорогах встречались редкие подводы: они сворачивали в сторону. Встречные с любопытством разглядывали конников. В деревеньках толмач расспрашивал про неспокойных башкиров, но угрюмые татары отмалчивались. От студеных ветров стыло тело, хотелось есть. Татары ели махан, уговаривали Демидова; тот не польстился. Ехали два дня и ночь и в восьмидесяти верстах от Казани встретили невиданное воинство. В долине, в большом татарском селе, несметно копошился народ, дымили костры... Навстречу казанцам на быстрых коньках мчались башкиры. Демидов издали заметил: у кого - казацкие пики, у кого - просто палки. "Эх, и воинство!" - с презрением подумал Никита и, быстро вытащив из-за пазухи полотенце, повязал его через плечо. То же сделали и сопровождавшие Никиту ясачные татары. Две ватажки сблизились. Из толпы повстанцев выехал башкир с серьгой в ухе; толмач ткнул локтем Демидова: "Сам Султан!" Никита узнал противника. Однако он и виду не подал, что не впервые видит Султана. Башкирский полководец высок, усы редки, глаза непроницаемы. Конь под ним - чистокровный скакун; держа горделиво лебединую шею, он взбил копытом снег. Демидов хмуро сдвинул брови и бросил: - Ну! Рядом с башкирами играл золотистый конь; на морозном ветре из ноздрей коня валил пар. Конник с русой бородкой сидел молодецки, натянул повод; позвякивали удила. Все еще глядя на башкира, Демидов подумал: "И у тех толмач. Так!" Демидов перевел жгучие глаза на башкирского толмача; разом обожгло сердце. - Что, признал, хозяин? - насмешливо спросил Сенька Сокол. - Вот где довелось свидеться... Синие глаза Сенькины глядели на Демидова дерзко; мороз разрумянил его обветренное лицо. Демидов скрипнул зубами, но сдержался. Башкир Султан поднял на заводчика черные глаза: - Что скажешь, бачка? Демидов сжал рукоятку плети; рукоять хрустнула. Сдерживая гнев, Демидов подбоченился и спросил строго: - Старшой? Башкир кивнул головой и показал в лог: - Наше войско... Никита смолчал, разгладил бороду, от нее пошел парок. Видел Демидов в логу большие скопища народу. Кабы не народ, дал бы он волю своей ярости. Топором покрушил бы головы супостатам, а Сеньке - первому. Но что поделаешь? Наказ царя строг, притом умен. Унял Демидов свое разгоряченное сердце, построжал и сказал Султану: - Народишко вижу, а воинства что-то нет... Може, головешки за пики почитаешь? - Не балуй, хозяин. Ежели бы ты не посол, жихнул бы тебя по башке! - звякнул саблей Сенька. - Но-о! - насмешливо удивился Демидов. - Безрукой, а чем потчует. Твою-то рученьку псы изглодали... Сокол дернул повод; скакун взвился; Султан схватил Сенькиного скакуна за повод, осадил. Башкирский вожак сказал холодно: - Говори, бачка... Трудно было Демидову сдержаться, но оставался он невозмутим и сказал грозно: - Слушай, воры, пошто вы великому государю изменили и в Казанском уезде да во многих местах села и деревни и церкви божий выжгли, а людей порубили и покололи? Башкир поднял злое лицо: - Мы не воры, мы - честный народ. От обид и утеснения подняли мы меч на вас... Демидов запустил руку в бороду, теребил ее. Терпеливо слушал. Башкир перевел глаза на Сеньку: - Скажи ему нашу думку! Сокол вскинул голову и, дерзко глядя в глаза Демидову, сказал: - Доведи великому государю, что учинилось, да ведает он. Наперед сего к нему, государю, к Москве, на прибыльщиков о всяких своих нуждах посылали мы свою братью, ясачных людей челобитчиков, и те наши челобитчики были переиманы и биты кнутьем, а иные перевешаны, и отповеди им никакие не учинены... - Так, - шумно вздохнул Никита и глянул на башкира. Султан внимательно следил за Сенькой и Демидовым, в ухе башкира поблескивала серьга; скакун переминался с ноги на ногу. - А еще что скажешь? - спросил Демидов. Сокол поправил лисий треух на голове; Султан снова кивнул ему головой. Сокол сказал: - Еще доведи до великого государя, чтобы он, великий государь, пожаловал, велел с башкирцев, вотяков и черемисов ради их скудости облегчить кабалу, и они отступят и пойдут в домы свои... - Так! - Демидов оглянулся на сопровождавших ясачных татар. Они и толмач Махмет любовались башкирскими скакунами. - А еще чего скажешь? Сокол, не глядя на Султана, добавил: - А еще холопьев на волю пусть великий государь отпустит, а ежели то не будет, дворян да заводчиков резать будем... - Стало быть, русские холопы заодно с нехристями? - зло сказал Никита. - Кому нехристи, а нам браты, и ворог у нас один... - Ишь ты как! - Демидов пожал плечами, вздохнул. - Так! Вот что, ворюги, то, что вы поведали мне, - неисполнимо, а воеводе-князю да великому государю доведу о том... Езжайте лучше по домам - так! Противники постояли друг против друга и молча разъехались. Конь под Демидовым шел рысцой, ветер обжигал его лицо; заводчик огорченно думал: "Ишь ты, сказ-то короток, а дела длинны!" Башкирские переговорщики повернули в становище; Сокол уговаривал Султана: - Отпусти потешить душу. Нагоню да повяжу Демида, и делу конец. Башкир покачал головой: - Посланцев не бьют, доброй дороги желают... В Сенькином сердце кипела кровь; тряхнул кудрями: - Эх, Султанка, понапрасну выпустили подлого соглядатая... За Султаном следом ехал тархан Мамед; он одобрительно кивал головой: - Хорош слова говорит он... Разумны слова... На востоке вырастало облачко, снежной поземкой дымился горизонт. В логе, в сизых сумерках, горели яркие костры башкирского воинства. Никита Демидов десять дней прожил в Казани, поджидая, чем кончится башкирское возмущение. Казанский воевода собирал и готовил в поход воинский отряд. Командиром этого отряда назначили Осипа Бертенева. Расхаживал Бертенев по купцам, выторговывал сено, овес. В кузнях под санные полозья клали железные полосы. По дешевым ценам Демидов отпустил то железо с своих складов. Демидову нравилась хозяйственность и расторопность начальника. Сам заводчик тоже зря не терял времени; хоть и тревожно было, но твердо верил Демидов в ненарушимость уклада и хлопотал по своим делам; на казанском Торжке подыскал и сговорил плотников, отвез их в село Услон и ставил там свою пристань. Подле нее рубили склады под железо. Подходила весна, морозы отошли; под весенним солнцем звучала капель. Башкирские отряды после неудачных переговоров двинулись по Арской дороге на Казань. Деревни были разорены проходившими отрядами. Тархан Мамед со своей ватагой немало пожег русских сел, людей побил, а женщин взял в полон. В приказанских посадах по ночам виднелись далекие зарева пожаров. Башкиры разбили воинские станы в тридцати верстах от Казани... Монахи перетрусили; игумен перебрался в кремль, а братия засела в монастырских стенах; ворота закрыли на запоры. По казанским улицам и в торговых рядах усилили караулы; у рогаток сторожили ратники. По приказу воеводы вокруг города возводили вал. Огни в домах гасили рано, с цепей спускали злых псов. Царское кружало временно закрыли, и целовальники попрятали хмельное. Один Демидов словно не чувствовал грозы. Каждое утро он надевал тулуп, садился в сани, клал под сиденье топор и ехал в Услон. Плотники не один раз предупреждали заводчика: - Побаивайся, хозяин. Неровен час, один едешь лесом, а вдруг в лесу ватага! - Но-о! - вылупил цыганские глаза Демидов. - А ежели я, скажем, не боюсь, а в руке топорик, что тогда? "Идолище! - думали плотники. - Ни страху, ни совести". На снегу и на льду Камы валялись обтесанные бревна и щепа; пахло смолой. Серела разбросанная пакля; хозяина это сердило. - Пошто добро без толку теряете? - кричал он на плотников. - Пошто хозяйских копеек не бережете? Рады хозяйскому разору! Жили плотники в холодных бараках; продувало в них. Хозяин заработанные гроши попридерживал. Работники подумывали о побеге; Демидов грозил: - За мной ни один грош ваш не сгибнет, а кто в такую годину пред башкирским страхом сбегит, воевода в железа закует. Работай знай!.. Во второй половине февраля отряд Осипа Бертенева выступил из Казани на Арскую дорогу. Воевода и Демидов с тревогой поджидали известий. После работы на стуже проголодавшийся Демидов ехал на воеводский двор, надоедал воеводе расспросами об Арской дороге. Воевода сажал Демидова за стол, кормил, и оба подолгу обсуждали действия против царских супостатов. У Демидова в глазах - жестокость; он твердо требовал: - К весне всех воров перевешать... Надоть мне пробиться на Каменный Пояс да весной по Каме царю пушки сплавить. Отсрочке тут не быть! Ежели мешкать будем, царь не порадует... Воевода и сам об этом знал и потому послал нарочного в Сергиевск-городище. Просил воевода тамошнего станичного атамана Невежина идти на Билярск, обложенный возмущенными башкирами. Вскоре стало известно, что атаман Невежин собрал две сотни русских казаков да сотню чувашей и пошел на башкирских батырей. В конце февраля пришли для воеводы радостные вести: отряд Осипа Бертенева напал на башкирские скопища на Арской дороге, разбил и рассеял их. Остатки возмущенных ватаг бежали под Уфу. В то же время атаман Невежин быстрым и внезапным ударом разгромил башкирских батырей под Билярском и освободил городок от осады. Никита Демидов торопил воеводу доделать дело. Заводчик рвался под Уфу, а там - к заводам. По настоянию его 22 февраля воевода выступил с полками из Казани. По деревням, по которым проходили русские полки, башкиры и татары изъявляли покорность. Из возмутившихся толп перебегали повинные. Воевода повинившихся отпускал с миром. Добрую сотню верст прошли полки; башкирские скопища рассеивались как дым. Воевода объявил восставшим прощение. В татарской деревеньке, окруженной русскими войсками, телохранители тархана Мамеда, видя конец восстанию, повязали сонных Султана и Сеньку, посадили на паршивых кобыленок и повезли на воеводскую стоянку. За пленными ехал тархан Мамед; под ним гарцевал Сенькин золотистый скакун. Скакун Султана рысил, приарканенный к тарханскому седлу. Тархан плевался и поносил своих недавних боевых товарищей: - Султанка - собак, и русский Сенька - собак! Один скакун мне, другой - воеводе... Сенька Сокол со связанными за спиной руками, в портках и в одной рубахе посажен был на кобылицу лицом к хвосту. Ехал он молча, в дырах рубахи синело застуженное тело. Башкир Султан рвал веревки, но они только глубже врезались в тело; он неистово ругал тархана... В марте, в распутицу, по казанским садам на тополях и березах кричали прилетевшие грачи. Лед на Волге посинел, у берегов заливала вода; из оврагов низвергались шумливые ручьи. Вечерние зори за рекой стали сиреневыми, гасли поздно. Никита Демидов обладил пристань на Услоне, приготовил амбары и поджидал половодья. Воевода во главе полков возвратился в Казань. За воеводой на санях везли с рогатками на шеях скованных Султана да Сеньку. - Ага, попался. Сокол, - обрадовался Демидов. - Стерял руку, а теперь плачь по башке. Сокол, опустив на грудь голову, молчал. Пленных при возвратившемся войске не было. Никита удивился: - Неужто ты, воевода, всех перевешал? - По домам распустил, опасно народишко ноне забижать. - Эх, жалость-то какая! - сердито сказал Демидов. - Ты подумай только, сколь рабочих рук отпустил. Воевода на это ничего не ответил. 15 Невьянск все еще находился в осаде. Акинфий Демидов отсиживался за деревянными стенами. От бати не было слухов. Наступила затяжная уральская весна; надо было сплавлять по Чусовой воинские припасы, а по лесам углежоги - приписные крестьяне, - побросав работу, поразбежались по деревням. Никита Демидов, не глядя на распутицу, добрался до Белебея, а дальше дорогу преградили незамиренные башкиры. Демидов томился в безделье. По указу царя разрешено было собраться вольнице, которая за добычу прошла бы огнем и мечом непокорные места. Стольник Иван Бахметьев выбыл в калмыцкие улусы, подкупил одного из водителей калмыков, тайшу Аюку, поднять их и идти на усмирение Башкирии. Узнав от перебежчиков, что уфимские башкирские батыри помышляют о соединении с казахами, Бахметьев с калмыцкой конницей немедля перешел реку Яик и устремился в неспокойные деревни. Установилась весна, дороги подсохли, восставшие башкирские отряды укрывались в лесистых местах, среди гор и болот. Калмыки настигали непокорных, рубили. Деревни пылали; за калмыцкой конницей гнали табуны пленных коней, стада захваченного скота; скрипели обозы с отобранным по деревням скарбом. Под Уфой Бахметьев взял в плен сына восставшего муллы Измаила. Видя, что сопротивление бесполезно, сам мулла Измаил и батыри приехали с повинной к Бахметьеву и клялись утихомирить народ. Мулла со слезами на глазах целовал коран и просил замирения... Никита Демидов вслед за калмыцкой конницей торопился в Невьянск... На сибирской дороге он заночевал в глухом умете [постоялом дворе]. В грязной избе на лавке и на полатях, а то просто на полу отдыхало много народу. Бородатые люди недружелюбно поглядывали на Демидова. Стояла темная, беззвездная ночь. В горнице потрескивала лучина; перед ней сидел старик и ковырял лапоть. Два молодых мужика свесили с полатей лохматые головы, внимательно слушая деда. Раздавался храп усталых, измученных дальней дорогой людей. Заводчик покосился на спящих. "Осподи, твоя воля, должно быть все беглые да каторжные, - с опаской подумал он. - Ноне все заворуи разбеглись по дорогам..." Никита скинул простой мужицкий армяк и полез на полати. - Подвиньтесь, братцы, дайте местечко дорожному человеку. - Да ты кто такой, цыган? - поднял лохматую голову мужик. - Отколь тебя черт несет? Демидов поскреб плешь, пожаловался: - Утекаю из-под Казани, а чего - сам знаешь... Ночлежники потеснились, дали Никите место. Демидов покряхтел. "Эх бы, в баньку!" - тоскливо подумал он и попробовал уснуть. Старик говорил ровным голосом; заводчик невольно прислушался к его мерной речи. - Есть-таки молитовки, да известны они только удальцам одним... Лохматый мужик откликнулся густым басом: - Э, дед, нет такой молитовки. Не развернешь каменны стены! Старик жарко перебил: - Ой, мил-друг, есть такой наговор-молитовка. Удалец-то наш, Сокол, таку молитовку знат. Ты чуешь? - Чую... Демидов закашлялся, повернулся на бок, навострил уши. Дед продолжал: - На Нейве-реке свирепы и кровожадны Демиды-заводчики. Слышь-ко, сотни людей засекли до смерти. Одного и боялись Сеньку Сокола, помету за народ он вел [мстил], а поймать нельзя. Слово наговорное да заветное он имел. Раз, слышь-ко, его в лесу накрыли, заковали в железа да в каменный подвал кинули. - И что же? - не утерпел Никита, поднял голову, глаза его сверкали. - А то ж, наутро, слышь-ко, нашли в узилище кандалы да шапку, а решетка в окне выворочена. - Их ты! - засиял мужик. - А молитовка при чем? Тут - сила! Над избой ударил и раскатился гром; стены задрожали. Демидов сердито крикнул старику: - Брешешь, дед; не могло этого быть! - А ты, цыган, слушай, да помалкивай. - Мужик присел на полатях; был он жилист и широкоплеч, лицо скуластое. - Говори дале, дед. Бычий пузырь в окне позеленел: на дворе полыхнула молния; опять ударил и раскатился гром. По крыше зачастил дождь... - Гроза! Ох, господи! - Старик перекрестился. - Ну, слушай дале. Сокол храбер и пригож, он молодую бабу у Демида уволок. Слюбились... У Никиты заклокотало на сердце. Еле удержал себя. - Ну и залютовал тут Демид, - продолжал дед, - не приведи бог, народу тыщи согнал, облаву на Сокола затеял. Две недели шарили по лесам да по горам, народишко изголодался, не спали ночей. Хозяин с лица спал, одичал. Волосье на голове повылезло, вроде как у тебя, цыган, а в бороде - побелело снегом. - Ну и что ж? - не утерпев, спросил Демидов. - А то: опять не нашли. На завод вернулись ни с чем, а там пожар: головешки да дымок. Вон как! Никита сухо кашлянул и, сдерживая дрожь в голосе, сказал: - Лих был молодец, да попал ноне. Старик присвистнул, отложил лапоть: - Их, мил-друг, вспомнил-вспохватился! Да Соколик-то наш убег! - Не может того быть! - В горле Никиты пересохло. - А ты погоди, не заскакивай, цыган, - перебил мужик. - Досказывай, дед. Старик оправил лучину. - А что досказывать? Вот еще что случилось. Предали-то тарханы Сеньку да Султанку, дружка его. Слышь-ко, поймали да в каменный мешок посадили. Тутко и окошечка вовсе не было. Он ослабел и попросил напиться, и подают ему ковш с водой. Сокол перекрестился, нырнул в воду и - поминай как звали. А вынырнул он, слышь-ко, уже версты на три ниже завода из речки да скрылся в горах. Вон как! - Молодец! - тряхнул головой мужик. - Гоже! Так и не поймали? - Поймай! Воевода войско стребовал. Стража три дня по лесу плутала, ночью их, слышь-ко, леший напугал... Так и не нашли... Дед замолчал; сердце Демидова тревожно билось. Над уметом гремела гроза, шумел ливень... Никита уткнулся носом в армяк, сделал вид, что уснул. А мысли тревожили. "Сказку дед баил, сказку, - утешал он себя. - Тому не сбыться, чтобы человек из каменного мешка сбежал..." Но тут же из глубины души поднялось сомнение. Разве не он, Демидов, кинул Сеньку в потайной подвал? Разве не он приковал Сеньку к чугунному столбу, а что было? Лукавый голос нашептывал Никите: "А ежели и не сбег Сенька, то не все ли равно? Вон сколька Сенек! Может, сейчас на умете среди этого беглого народа не один Сенька Сокол укрывается". - Ох, горе! - тихо вздохнул Никита. Всю ночь гремела гроза. Демидов не спал: досаждали тревожные думы. Еще затемно он тихо слез с полатей и уехал с умета. В июне на знакомой дороге Демидов издали заметил дымки завода и облегченно вздохнул. Навстречу хозяину в гору поднимался обоз: везли невьянское литье к Чусовой. Впереди обоза ехал сам Акинфий. Завидев батю, сынок соскочил с коня и подошел к возку: - Батюшка... Демидов сидел, как коршун. Блеснув глазами, батька вместо приветствия крикнул: - Ну, как завод? Идет? - Идет! - Акинфий поклонился отцу. Никита поторопил сына: - Езжай, езжай, чего стал? Царь-то пушки давненько поджидает. Скрипя под тяжелой кладью, мимо проплыл бесконечный обоз. Подводчики, завидев хозяина, издали снимали шапки, угрюмо кланялись в пояс. - То-то, - удовлетворенно вздыхал Никита, - победокурили, пора и честь знать. Эй, гони коней к заводу! - крикнул он ямщику. Кони побежали резво; под дугой распевали веселые погремки-бубенцы. Однако на душе Демидова было неспокойно. "Побили, разогнали смутьянов, - горько думал он. - А на сердце отчего тревога?" Из-за шихана вырастали заплоты и башни Невьянска... ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 1 Утихло башкирское волнение; на демидовских заводах снова закипела работа: дымили домны, стучали молоты. Демидов выплавлял сотни тысяч пудов знатного железа; поставлял в казну боевые припасы: пушки, ружья, ядра. Несказанно богатели Демидовы, входили в большую силу. Настроил Демидов на волжских и камских берегах пристани и амбары для склада железа да на Москве завел торговые дворы. Старел Никита Демидов, но ум и жадность крепли. Хитрил старик: никто толком не знал, сколько работного люда обретается на его заводах и откуда взялся этот народ. Ходили темные слухи, что среди него немало беглых и клейменых каторжников. Но кто это узнает: не так ли? Никто еще не подсчитал, сколько металла выплавлено Демидовым, сколько продано. Жили Демидовы далеко, скупо и замкнуто. Вот и узнай тут! Однако и до них дотянулись цепкие руки прибыльщиков. Постучалась к Демидовым беда. Война со шведами продолжалась и требовала больших средств, а казна опустела. С недавней поры царь Петр Алексеевич учредил по всем краям и уездам "око государево" - прибыльщиков. Должны были они радеть о приумножении государственного достояния, тайно и явно разузнавать о кражах казны, утайках и злодеяниях казенных и вольных лиц, а равно не упускать прибыли от торговых и промышленных людей. Не было заводчикам печали, так прибавилось! Демидов думал сердито: "У семи нянек дите без глазу". И без прибыльщиков туго приходилось Демидову от крапивного семени да поборов. Горными делами ведал Рудный приказ, но на месте во все вмешивались воеводы. Каждый борзописец да приказный лез в глаза Демидову, докучал волокитством, ждал кормежки. - Осподи, - сокрушался Никита. - Чистый разор! Как комарье и гнида, к телу льнут. Ох, ты! Заводчики платили в казну немалые сборы и пошлины. По сговору с царем при отдаче Невьянского завода взялся Демидов сдавать в доход казны десятую часть чугуна и железа. Кроме этого, платили Демидовы таможенные пошлины, перекупные, весовые, мостовщину, причальные и отчальные, а ныне еще прибыльщики завелись, вынюхивают, чем оплошал заводчик, да норовят в денежную кису залезть. - Ох, беда! - вздыхал с сокрушением Никита. В злую осеннюю непогодь добирался он до Москвы. От студеных надоедливых ветров и беспрестанной мокроты ныли натруженные кости. Сидел Никита в телеге на ворохе соломы, укрыв ноги полстью. Крепко сжав челюсти, он утомленно глядел на проселок. Дорога шла ухабистая, заплыла грязью, колеса по ступицу уходили в топь; кони с трудом вытаскивали копыта из вязкой глины. Часто лопались постромки; ямщик нехотя слезал в грязь и, чертыхаясь, ладил ремни; от потных, усталых коней валил пар. Не доезжая полсотни верст до Москвы, на околице одного сельца старое колесо застряло в колдобине, не выдержало и обломилось. Демидова легонько знобило, посинели губы; он, проклиная злую непогодь, слез с телеги. Держась за изгородь, Никита старался обойти стороной непролазную грязь. Сельские избенки низко сгорбились; серыми и бесприютными казались они под осенними тучами. У кузницы лежала перевернутая и заляпанная грязью двуколка; кузнец и ямщик топтались по грязи, разглядывая сломанную ось. Демидов вошел в ямскую избу. Направо, в огромной черной пасти печи, пылало яркое пламя; костлявая стряпуха с испитым лицом гремела ухватами. Прямо за широким столом сидели бородатые широкоплечие мужики, ели кашу. Над мисками дымился пар; в горнице пахло дегтем, капустой и острым потом. Мордастый меднобородый ямской староста, облапив жбан, пил из него кислый квас. - Хлеб да соль! - поклонился Никита, огладил мокрую бороду и скинул шапку. Черномазый румяный ямщик приветливо кивнул Демидову: - Садись с нами, проезжий! - Спасибо на том, - сдержанно отозвался Демидов. - Мне коняг надо. Староста оставил жбан, крякнул, утер руками рыжую бороду. - Надулся-таки! - сказал он. - Ты, милай, не стесняйся! Мы заезжие, купецкие товары везем. - Где хозяин яма? - На полатях отлеживается, старый! Кони ямские в разгоне, да и погодка-то. Ямщики дружно работали деревянными ложками, чавкали. Делать нечего; Демидов сбросил дорожный кафтан, попросил стряпуху: - Посуши, хозяюшка... Он присел, пригляделся к народу. Ямщики были на подбор крепкие люди. Стряпуха подала запеченную рыбу. У старосты от сытости сонно слипались глаза, но от рыбы не отступился. За ним потянулись ямщики; они брали ее руками, жирные пальцы обсасывали. От печки шло тепло. Демидов подставил спину. - Колесо стерял, вот какая грязища, - пожаловался он ямщикам. Бородатый ямщик отложил ложку в сторону, разворошил бороду: - Ох, борода-бородушка, тридцать рублев в год за тебя плачу в царскую казну. - А ты сничтожь ее, - ухмыльнулся Демидов, - легче будет. Ямщик угрюмо поглядел на черную бороду Никиты, рассердился: - Я-то тридцать рублев плачу, а борода помене твоей. Где тут толк, братцы, все бороды в одной цене ходят. - Ямщик положил руку на стол и стал загибать пальцы: - Сам суди: рази все едино? Скажем, есть борода клином, а то лопатой, а вот борода козлиная, а то борода мочальная; все-то по тридцати рублев ходят. Я вот с тебя, купец-молодец, и все сто целковых сгреб бы... Демидов прибеднился: - Кабы я в купцы вышел, все бы два сот отвалил, а то приказчик, да самый маленький. - По наряду как бы и приказчик, - крутнул головой ямщик, - а по роже купцу быть... Никита не откликнулся: закинув за плечи руку, он почесал пригретую спину. Староста утер рукавом жирные губы: - А что я вам, братцы, расскажу, что наделал Александра Данилыч Меншиков с воронежскими купцами. Ох, и что было!.. Ямщики, дожевывая пищу, насторожили уши. Стряпуха развесила мокрый кафтан Демидова перед печью; от кафтана поднимался пар. Староста, выждав, пока возросло нетерпение, начал рассказ: - Красное яичко ко Христову дню преподнес ловкий Александра Данилыч батюшке-царю Петру Ляксеичу. На святой неделе наехал на Воронеж царь, а Меншиков надумал: "Дай угожу, да отменно, его царской милости". Вот! Ямщик перевел дух, помолчал; на него зыкнули: - Не тяни, начал байку, досказывай! - Вишь, братцы, созвал Александра Данилыч всех портных в Воронеже да наказал им сшить новое платье и все такое, даже рубашки, по иноземщине. Мы стояли тогда обозом: решили на святой-то хоть ден двое выстоять. Подошла страстная суббота, и вот перед самой заутреней кличет Меншиков всех именитых воронежских купцов да и говорит им: "А что, господа купцы, каково живете-поживаете да плутуете? Вот неправдами беду на себя и накликали. Примчался ко мне гонец с именным указом его царского величества от Петра Ляксеича, и наказ тот строг, и выбирайте сами, что вам выгодней да сподручнее..." Староста потянулся к жбану с квасом; посудина была пуста. - Хозяюшка, налей еще, - попросил староста. Ямщики закричали: - Не томи, остуда! Дале что? Демидов погладил бороду; байка про Меншикова задела его за живое. "Молодец Ляксандра Данилыч, и что такое наделал с купцами?" - подумал он, но сдержался и не спросил. Ямщик продолжал: - "А наказ царев таков, чтобы немедля обрили бороды да оделись бы в новое платье, а кто не хочет - готовься в чужедальнюю сторонушку, в Сибирь, а вот на то и подводы готовы, да никто отсель не пойдет проститься с женками да с детками. Выбирайте, купчики-голубчики, любое: либо бороду долой да в новое платье, либо дорожка дальняя на Сибирь". Купцы бухнулись в ноги Меншикову, поднялся плач да рыдание. "Батюшка ты наш, милостивец, - купцы хватали Ляксандру Данилыча за ноги и лобызали его ручки.