притронешься к говядине? - спросил его артельщик Гордей. - Зверь сей не залобован, а в коварную ловушку попал! Да и они не по чести ставлены! С таким зверем начистоту надо выходить! Дуняша одобрительно посмотрела на Ефима и вставила свое быстрое слово: - У стоящего охотника своя честь имеется! Эка штука - на этот нож напороть зверя! А ты, милый, сумей его на лыжах настичь да стрелить. А ну-ка, покажи свою удаль! Слова как будто и не относились ни к одному из лесорубов, но все догадались, что виновник западни - Ларион. Это бы ничего, что парень добыл зверя, но то непростительно, что он всегда выхвалялся, сколь долго за зверем гонялся и как метко бил пулей! "Эх, парень, парень, пустая балуй-головушка, а не истый охотник!" - укоризненно подумал каждый из братанов, но и словом не обмолвился. Ларион почувствовал общее осуждение и затаил обиду. "Эх, Ефим Алексеич, держись! Бойся на узкой тропке встретиться; посмотрим, у кого кулаки покрепче!" - подумал про себя лесоруб. Плотинный не торопился пока из леса: он отбирал самые лучшие, твердые бревна, отстукивал их, прислушивался к звону древесины, приглядывался и ставил свои метки. О стряпухе он старался не думать, да и лесорубы держались настороже. Неспокойнее всех чувствовал себя Ларион. Держа топор, он подолгу застывал на месте, издали разыскивая глазами становище: нет ли там Ефима? От ревности у него темнели глаза, и он так сильно сжимал топорище, что на руках вздувались жилы от страшного напряжения. Попадись только ему этот орловец, он уж знает, что сделать! Скоро снова пришла вьюга, и в этот сумрачный денек довелось Ефиму и Лариону встретиться на узкой тропке. Настороженные, с потемневшими от ревности глазами, они стояли друг против друга. Ефим держал в руках ружье, а Ларион - острый тяжелый топор. Их разделяла поверженная бурей лесина. - Что стал на дороге? - тревожно спросил мастер. Ларион поднял на соперника колючие глаза. - Перед девкой меня опозорил. Навек опозорил! Сказывал, беспомощен я. Вот и померимся сейчас силой! - хрипло предложил лесоруб. - Что ж, я не прочь, - скрывая волнение, спокойно отозвался Ефим. - Только положи топор, а я положу ружьишко. Начистоту, на кулачках, сразимся! Без подвоха! Идет, что ли? - Идет! - угрюмо согласился Ларион и тюкнул топор в смолистый ствол сосны. Ефим отложил ружье. Оба сбросили полушубки и засучили рукава, сквозь зубы перебраниваясь, тяжело дыша, исподлобья глядя друг на друга. Кругом высились пушистые сугробы. Алмазами искрились снега, каждая веточка была в лебяжьем пуху, и иссиня-зеленая хвоя осыпала голубоватыми хлопьями тропку. На ели взметнула крыльями сорока, застрекотала и улетела прочь, оставив за собой струйку серебристой пыли. - Ну! - хрипло выкрикнул Ларион и размахнулся. Ефим ловко уклонился от удара. Лесоруб осмелел, броском накинулся на плотинного, схватил его в охапку и поднял. Небольшого роста, коренастый, кержак оказался ловким и сильным. - Провора! - похвалил его Ефим и тоже не зевал, облапил парня медвежьей хваткой. У Лариона дух захватило. Теперь оба они, плотно обхватив друг друга, сопели, напрягали все силы, чтобы уложить противника. Ефим был кряжистым и тяжелым, как сырая дубовая колода. Подброшенный, он, растопырив ноги, снова становился на место. Его большие жилистые руки казались скованными из железа, и, словно клещами, русобородый мастерко все сильнее и сильнее сжимал ими соперника. Противники истоптали, избороздили мягкий глубокий снег, покрушили молоденькие елочки, ветки хвои хлестали их по лицам, осыпая инеем. Пар валил от разгоряченных, напряженных тел. Глаза обоих налились кровью... - Дай роздых! - взмолился Ларион. - Нет, роздыха тебе не будет! - хрипя, сказал Ефим. - Будем биться до конца: кто кого положит! - Эх-х! - изо всех сил рванул мастерка за поясницу парень, но тот удержался и, как коряга, растопырив ноги, стоял на тропе. - Леший! - озлился лесоруб и подставил Ефиму ногу. - Ты что же делаешь, пес? - внезапно за спиной Лариона раздался сердитый девичий голос, цепкая рука ухватила его за плечо. - Ты не по-честному! Бойцы разом опустили руки и, выдыхая клубы горячего воздуха, предстали перед Рыжанкой с поникшими головами. - Бесстыдники! - укоризненно смотрела она на обоих. - Как зверье, схватились. Ефим с потупленным взором топтался на месте. Он наклонился, подхватил сбитый в бою гречушник, отряхнул его и надел на кудри. - Чего тебе тут надобно? - с легкой ухмылкой спросил он. - А то понадобилось, чтобы примирить вас, смутьянов! - решительно сказала девушка и по-хозяйски подбоченилась. Луч солнца прорвался сквозь хвою и упал на Дуняшу. Нежная пухлая мочка уха зарозовела, как рубиновая капелька. - Из-за чего пошли на кулаки? - Посчитаться хотелось! - вымолвил лесоруб и неуклюже отставил ногу в большом стоптанном валенке. - Все из-за тебя... - Вот и дурень! - улыбнулась девушка. - Господи, какой дурень! Да кто я тебе, женка или полюбовница? Эх, вы! - Губы ее скривились в презрительной усмешке. - Не повоевали, а уж разодрались, как шелудивые кобели. Я девка, ни отца, ни матери у меня, сама себе хозяйка. Кого хочу, того и выберу! Идем в становище, мужики! - Она качнула бедрами и пошла вперед по тропке. Ларион подумал, помедлил, но с виноватым видом пошел следом... Ефим взял ружье, отряхнулся, и когда они скрылись за поворотом тропки, быстро зашагал в лес. Долго он бродил на лыжах по глухим местам. Стало смеркаться, багряный месяц поднялся над елями. Рядом в гущере заухал филин. По-иному сейчас выглядел лес: густые ели под луной сыпали синими искорками, мрачными черными стволами уходили ввысь толстые сосны. Потрескивало от мороза. Обледенелые ветки берез тихо покачивались и звенели. Только широкие кедры угрюмо притихли, боясь уронить свои белые шапки. Через тропку вильнула лиса, на минутку остановилась, повела носом и, почуяв что-то, стала разгребать передними лапами снег. Стрельнуть бы зверюшку! Но Ефим махнул рукой и побрел к просекам. До зверя ли тут, до лесной ли красоты, когда перед тобой все время мерещатся глаза Рыжанки! И кажется, в эту минуту они покрылись ласковой поволокой, точно преобразились... "Кого хочу, того и выберу! Ишь ты, как бы не так! А барин что скажет?" - тряхнул головой Ефим, и ему стало приятно от сознания, что она смелая и не боится самого барина. "Эта пойдет на все! В горы сбежит, а за нелюбимого не заставишь!" - подумал он. В глухую полночь мастерко пришел на становище лесорубов. Все спали, потухал и костер. Он подбросил сушняка, и через минуту вспыхнуло пламя, озаряя густым светом вершины. "Как же теперь поступить?" - спросил себя Ефим и не нашел ответа. Пригретый теплом костра, он продремал всю ночь. В синие минутки рассвета его разбудила Дуняша. Она первая завозилась в шалаше, забряцала железным ведром, тихо напевая что-то. Вскоре она вышла и направилась к роднику. Походка у девушки была проворная, живая, и все играло в ней - и глаза, и лицо, и даже смеющиеся губы. Горячие быстрые глаза ее остановились на мастерке. Словно ничего не случилось, она спросила его: - С добычей? И хотя она старалась казаться спокойной, сияющие, светящиеся глаза выдавали ее душевное волнение. Ефим ничего не ответил. Дуняша сразу притихла, сдвинула брови и не спеша пошла за водой. А он, грузный, широкоплечий, как сыч сидел на пне и, обуреваемый ревностью, смотрел ей вслед. ...То, что Дуняша пошла с ним, а плотинный нежданно-негаданно покинул лесное становище, окрылило Лариона. Он решил, что девка непременно достанется ему. Ларион твердо верил в свою победу. Девушка вертелась у костра в одном кубовом сарафане, сбросив полушубок. Щеки ее пылали. На белой пухлой шее красавицы краснели бусы, и это делало ее еще более привлекательной и желанной. И вся Дуняша сейчас казалась особенной - проворной, ладной, - и в глазах ее светилась неугасимая радость. Ларион не мог дождаться минутки, когда лесорубы окончат полудневать. Они неторопливо насытились, побрали топоры и ленивой развалкой гуськом пошли по утоптанной тропке на лесосеку. Дуняша тем временем убрала миски и, поеживаясь, забежала в шалаш, чтобы накинуть на плечи шубейку. Этого только и ждал парень. Он медленно вошел за стряпухой и стал наступать. Рыжанка оглянулась и по мутным глазам лесоруба угадала нехорошее. - Ты что? - испуганно спросила она парня и перешла к тесовому столу, на котором стояла корчага с капустой. - Больно ты хороша сегодня, Дуняша! - прошептал он и протянул к ней руки. - Ой, не трогай, Ларионушка! Нельзя! - взмолилась она. - Нехорошо этак! Широко раскрытыми изумленными глазами она смотрела на парня и не узнавала его. Он весь дрожал от возбуждения. - Ладная ты моя, хорошая! - придвигаясь к девке, шептал он. - Меня выбрала! - Да ты сдурел, анчутка! С чего взял такое? - внезапно обиделась она и осмелела: - Уходи! Помилуй бог, уходи! - Так ты шутковать вздумала! - закричал он и бросился к стряпухе, но она ускользнула за корчагу. Разозленный, он с размаху ухватился за стол и опрокинул его. - Принарядилась, приманивала его! - зловеще заговорил он, надвигаясь на Дуняшу. Пятясь к двери, она упрашивала его: - Уймись, Ларионушка! Ну что ты надумал, постыдись! Ничего не помня в буйной ревности, он настиг Рыжанку у порога и схватил за руку. - Сдурел! Истин бог, сдурел! - уговаривала она. - Я тебе покажу, как сдурел! Сердечная ты моя! - хрипел он, наседая на девушку, переходя от грубости к ласке. - Не дамся! - закричала девка. - Не смей! - В ее окрике прозвучало столько достоинства и решительности, что Ларион на миг опешил, но затем, совсем потеряв голову, обхватил Дуняшу, и они, поскользнувшись, повалились на подостланную хвою. - Ратуйте, братики! - испуганно закричала она. Он очумело взглянул на стряпуху и выпустил ее. В разорванном сарафане, раскрасневшаяся, заплаканная, она выбежала из шалаша в ту минуту, когда к ним подходил артельный Гордей. Застав в шалаше Лариона, он понял все. - Так! Николи не ждал от тебя, парень, напасти! - сурово сказал он. - Всю артель надумал опоганить! Ну, милый человек, коли так, забирай котомку да марш в Тагил! Там и расскажи господину Любимову, за что я тебя отослал. Ларион стоял, потупив голову, не проронив ни слова. К вечеру он собрал котомку и ушел из лесного табора. 7 Черепанов вышел на плотину. Широкая, массивная, она могуче перегородила Тагилку, скованную льдом. В ларях пахло свежим смолистым тесом, еще белела стружка, но все было готово к приему вешних вод. Однако на душе плотинного таилась и росла тревога. Никогда, по рассказам стариков, не выпадало на Камне столько снега, как в минувшую зиму. В каждом горном ущелье, в любой овражине, в глухих лесных падях и на обширных болотинах скопилась и дремала огромная сила, которая могла разом пробудиться и устремиться вниз, к плотине, и тогда - берегись! В свежем воздухе все сильнее и сильнее чувствовалось приближение весны. Хотя под ногами по утрам еще поскрипывал морозный снег, но уже по-иному дышалось, по-иному бродила в теле человека кровь, отчетливее слышались над прудом стуки топора, звон пилы и дыхание завода. Тревожное ожидание оправдалось: в конце апреля сразу пришла дружная, теплая и многоводная весна. На глазах заноздревател, пожухлел снег и рождались из-под него быстрые говорливые ручьи. Задымился под ярким солнцем лес, тысячи золотых бликов легли на елани, и вспенились горные потоки. Чернолесье наполнилось криком дроздов, встречающих весну. Над озерами закричали лебеди, гуси, закрякали утки, перекликались чибисы. Ослепительно заблестели стволы берез. Над горами ярко светило солнце, подолгу не сходило с неба, а на смену ему рано выплывала полная луна, и тогда голоса и шорохи в лесу становились звонче. На ранней заре глухари на токах заводили свою весеннюю песню, на которую слетались темно-рыжие подруги, и под сенью сосен, в синеватой мгле рассвета, шло великое любовное ликование. Далекие контуры гор стали синими на фоне белесого неба. У закрайков пруда появились огромные полыньи, засинел лед. И в одно утро, когда еще серые сумерки наполняли избу, а на востоке робким отсветом забрезжила заря, Ефим услышал странный треск; потом раздался гул, и, сразу подхваченный тревогой, плотинный вскочил и бросился к пруду. Там со скрежетом и гулом лопались и налезали одна на другую огромные льдины. Под ними кипнем-кипела и пенилась водоворотом стихия. Льдины яростно лезли на плотину и бессильно отступали перед ней. Вода быстро прибывала с гор, и уже огромные низины и заливные луга превратились в безбрежное озеро. По освобожденной воде неслись опрокинутые потоком деревья, бревна, старый лесной хлам. Несмотря на раннюю пору, на плотине, словно муравейник, копошились толпы работных, женок и ребят. Берега покрылись народом, который все прибывал и прибывал, торопясь не пропустить ледоход. Старые и малые с возбужденными лицами следили за бурным водопольем. Откуда только бралась такая страшная и всесокрушающая сила! Только вчера на пруду синели спокойные льды да у закрайков поблескивала талая вода, а сегодня все кругом клокотало, кипело. Потемневшая злая вода ломала толстые зеленоватые льдины, теснила их, сшибала одну об одну, крушила и поднимала стоймя. Вчера еще скованная, сегодня она внезапно обрела необыкновенную буйную силу и сейчас то кипела и кружилась водоворотами на просторе, то бросалась на плотину, стараясь ее опрокинуть, размыть и снести. Еще более злобные струи кружились в срубе вешняка: вода ударяла с бега в тесовые запоры и отступала, чтобы через минуту с новой силой кинуться на приступ. Деревянные сооружения плотины дрожали от напора разъяренной стихии. Среди брызг, обдуваемые ветром, коренастые мужики, навалясь всем телом на тяжелый кованый ухват, старались поднять тесовые затворы вешняка. Со вздувшимися жилами они напружинились в страшном напряжении, но затвор не поддавался. С гор налетела снежная туча, и мокрые липкие хлопья закружились над плотиной. В этой белесой мути еще мрачнее и страшнее казались взбешенные водные валы, которые с шумом кидались на земляную насыпь, еще более беспомощными и жалкими казались бородатые крепыши, стремившиеся сдвинуть ухват. - Эй, братцы, еще разик, еще раз-з! - в такт своим яростным усилиям подбадривали они друг друга криком. Завидя Черепанова, работные бросились к мастеру: - Что наробил, леший! Гляди-ка, затвор вешняка отказал! Они злобились, враждебно сжигая взглядами плотинного. Неприятный холодок побежал по спине Ефима. "Что случилось? Только чае тому назад все было тихо, и вдруг!.." Расталкивая толпу, мастер устремился к вешняку. Там, в темном омуте, бесновалась и бросалась на затвор запертая вода. Черепанова сразу охватило ветром, обдало брызгами, но он бесстрашно спустился по лесенке вниз. Напрягая зрение, плотинный смотрел в мутную воду, стараясь проникнуть вглубь... Народ стих, все напряженно следили за мастером и ждали. А вода все прибывала. Она шла с гор шумными потоками. Тагилка вздулась, из покорной и тихой стала большой и бурной рекой. Она вливала свои быстрые воды в пруд, который на глазах разливался и волновался необозримым морем. Изломанные льды сильными струями выкидывало на гребень плотины. Вода размывала насыпь, проникая в каждую трещинку. Не находя выхода, она бушевала у земляного вала, подбираясь к его вершине, захлестывая людей. - Ух, страхи какие! - испуганно отступила заводская женка и заголосила вдруг: - Братики мои, да что же теперь будет? Прорвет плотину, и поселки затопнут, милые вы мои! - кричала она, закрывая лицо фартуком. - Замолчи ты! - прикрикнули на вопленицу в толпе. Женка стихла и спряталась за спины подружек. - Ну что там, Ефим? - закричали плотинному мужики-ухватчики. Мастер по пояс погрузился в холодную воду, волны били ему прямо в лицо. Он поднял потемневшие от гнева глаза и прохрипел: - Заклинило затвор! Спасайте плотину! Наращивай! - Женки! - закричал звонкий девичий голос. - Айда за мной! Вон они, рогожные кули! Айда! Раскрасневшаяся Дуняша кинулась к плотинному. - Вылазь! - закричала она. - Вылазь, сгибнешь! - Уйди! - угрюмо отозвался Ефим и попросил: - Мужики, давай канат! Ухватчики обвязали его веревкой, дали в руки топор. - С удачей! - подбодрили мужики, но мастер не отозвался. Мокрый и злой, он стал опускаться в вешняк, где клокотала и билась вспененная струя. А вода подбиралась ближе, просачивалась сквозь землю, тонкими змейками проникала сквозь толщу вала. Она размывала рытвины, и по ним коварно устремлялись бурные потоки, которые смывали огромные глыбы и, пенясь, неслись по долине к заводу. Люди хватали рогожные мешки, набитые песком, и, взвалив их на плечи, торопливо несли к промоинам. Мокрые, обрызганные грязью заводские женки, обливаясь потом, волочили кули. Брань и крики повисли над плотиной. Высокая, сильная Рыжанка покрикивала на женщин: - Живее, живее, женки! И сама первой кинулась к прорыву... Грязь хлюпала под ногами, ветер бросал в лицо хлопья липкого снега, руки посинели от стужи, но женщины упорно отстаивали высокую насыпь. Они даже не оглянулись на крикливого управителя, который внезапно появился на плотине. Надутый, обряженный в темно-синий суконный кафтан, он налетел на Дуняшку: - Где плотинный? Она подняла глаза, и в них блеснули слезы: - Нет мастера! Спустился в вешняк. Человек погибнуть может! Вместе с управителем она поспешила к вешняку, где топтались унылые ухватчики. - Куда подевали Ефимку? Что наробили, хваты? - угрожающе закричал Любимов. Его большое студенистое тело заколыхалось. Он размахивал толстой палкой и грозил: - Упустили, упустили, ироды! Жди беды! Вот как почну колошматить! Он и в самом деле готов был налететь на ватагу ухватников, но в эту минуту по толпе прошел гул. - Гляди, вон он! Слава тебе господи! - голосисто закричал кто-то среди мужиков. Толпа облегченно вздохнула: - Выбрался из беды! Гляди, какой молодец! Из вешняка, где все содрогалось от напора разъяренной стихии, с топором в руке показался плотинный. Вода ручьями стекала с него. Посиневший, осунувшийся, он медленно поднялся по лесенке из ларя. Десятки рук подхватили его. Еле держась на ногах, плотинный выкрикнул: - Братцы, двигай ухват! Три десятка мужиков навалились на железный брус и с уханьем стали жать. У бородатого дядьки от натуги лопнула бечевка на портянке, и мокрая холстина свалилась в грязь. Ее мигом затоптали. Казалось, от напряжения трещат спины: секунду не поддавался брус, потом медленно-медленно пополз вниз, поднимая за собою затвор. Сразу забурлило, зарокотало, - вода с шумом рванулась в вешняк. - Тронулась! Тронулась! - разноголосо закричали в толпе, но все мгновенно покрылось гудящим ревом прорвавшейся стихии. - Эх, пошла, забушевала! Заревела! Как сотни белогривых взбешенных коней, пенясь и бросаясь ввысь, мчались седые волнистые струи. Ефим не помнил, как подбежала к нему Дуняша, вся истерзанная, мокрая, с потемневшим лицом, - но в эту минуту она показалась ему еще милее и краше. Они схватили друг друга за руки, глядели в глаза и понимали, что у них обоих на сердце. Кругом шумели мужики. В ларе с ревом бились и вздымались каскады. Тяжко дыша, мастерко показал девушке на беснующийся водоворот и сказал: - Слышишь? Какая силища! Все потрясает! - Но человек сильнее всего, Ефимушка! - жарко прошептала она, крепко сжимая его руку. В глазах девушки все еще стояли слезинки. - Ефимушка, соколик, поборол! Ох, и страшно было! - радостно сказала она и теснее прижалась к нему. К ним медленной походкой приблизился управитель. Он сердито посмотрел на плотинного и не сдержался: - Ну, твое счастье, что так обернулось! Демидов спустил бы с тебя шкуру, хоть ты и в дорогой цене ходишь! Мастер ни словом не обмолвился. Он крепче сжал руку Дуняши и увел ее с плотины. Хорошо зажили Ефим с Дуняшей! Мастерко вместе с женкой срубили из крепкого смолистого леса избу. Имелась при ней пристроечка, в которой Черепанов разместил свои инструменты и верстак. Все свободные часы он по-прежнему занимался механикой. Рыжанка оказалась тихой, покладистой подругой. Старательная, работящая, она была под стать степенному и умному Ефиму. Трудились они дружно, счастливо. Уралко о них говорил: - Хорошо работают хлопотунки! Как два резвых конька, бегут в счастливую жизнь! В 1803 году у Черепанова родился сын Миронка, и еще полнее зажила дружная семья. К этому времени Ефима назначили плотинным Выйского завода, который расположился тут же, рядом с горой Высокой. Все механические работы перешли к мастеру. Француз Ферри покинул демидовский завод. Так и не сделал он обещанных преобразований! Рассказывая об этом, Уралко укоризненно покачал головой: - Эх, жизнь-маята! Со своего русского работного последний медный крест снимают, из рук краюшку отбирают, а французу за длинный нос да хвастливые речи тысячи отвалили! Вот она, русская стезя-дорожка! Но Ферри не только накопленные тысячи увез из Нижнего Тагила, но и семейные строгановские драгоценности прихватил. Однажды Николай Никитич неожиданно вспомнил: - Что-то давно не вижу твоих дивных самоцветов. Потешила бы взор мой! - Ах, Николенька! - вспыхнув вся, воскликнула жена. - Если бы ты знал, что за несчастье выпало... Она смешалась, опустила глаза, но Демидов взял ее за подбородок, поднял смущенное лицо. - Выходит, сей выдумщик французишка похитил наши богатства? - догадываясь о беде, строго спросил он. - Нет, нет, не похитил! - запротестовала она. - Он камень жизни отыскивал, опыты делал, и вот я решилась доверить... - Хитер гусь! - сердито вымолвил Николай Никитич. - Камень жизни, камень мудрецов - уловка для дураков и простофилей. Не ведал я, что ты настолько доверчива! - с досадой сказал Демидов и покинул комнаты супруги. Он срочно вызвал управителя Любимова и наказал ему: - Отрядить десять самых надежных и проворных молодцов, нагнать французишку и отобрать строгановские драгоценности! Демидовская удалая ватажка три дня гналась по следу Ферри на резвых конях. На четвертое утро она нагнала возок француза на большой Казанской дороге. Невзирая на вопли и стенания Ферри, демидовцы тщательно обшарили все сундучки, укладки, вспороли дорожную шубу, но самоцветов не нашли. - Где ты упрятал камушки-самоцветы? - пристали они к французу. - Сплавил! Неудачный сплав! - неразборчиво пробормотал перепуганный Ферри, запахнулся скорее в шубу и завалился в возок. - Езжай, кони! - тонким голоском закричал он вознице, и тройка помчалась дальше. Удальцы постояли-постояли на дороге, подумали, посмотрели вслед тройке и решили: - Чисто сробил, шельма! Раз сплавил, выходит, ищи карася в море! Ловок, сукин сын! - обругали они француза и ни с чем вернулись в Нижний Тагил. Черепанов в эту пору думал о паровых машинах. Он добыл в конторе старые, обветшалые чертежи, но они не помогли делу. Тогда он решил пойти к Любимову и упросить его разрешить постройку паровичка; управитель, внимательно выслушав его, заметил: - Не ко времени задумано. Едет в Катеринбурх великий аглицкий механикус Меджер. Намерен он строить завод паровых двигателей. Вот и будем ждать, что из того выйдет! Опечаленный Ефим вернулся домой. "Опять не верят русским мастеровым, а ждут милости от иноземца!" - обиженно думал он. Евдокия понимала муку мужа и старалась его успокоить: - Не кручинься, Ефимушка, потерпи, пока дозреет яблоко, тогда и сорвешь его! Будет это! Придет и для русских ясен-светел день, обогреет и обласкает душу солнышко! Она ласково смотрела на мужа, ластилась, и спокойная речь ее гасила горечь на душе Черепанова. Как последние вспышки его душевного негодования, были с горячностью сказанные им слова: - Любо твое слово, Дуняша! Но в народе так сказывается: пока заря займется, роса очи выест! - Он горько улыбнулся ей... Завод паровых двигателей иноземец Меджер так и не построил. Он поднял много шуму в горном управлении, неимоверно хвастался своими обширными планами, а за дело пока не принимался. Скоро на большаке его коляску остановила ватага известного в округе разбойника Мартьяныча и убила надменного Меджера кистенем... Узнав об этом, управитель сказал Ефиму: - Зря человек погиб, хотя и пустомеля был. Разбойник Мартьяныч думает купцов да бар перевести, а того не ведает, что ему самому придется болтаться на веревочке. Разбойнику один конец: петля да топор палача. Плотинный молча выслушал Любимова, а сам подумал: "Не разбойникам купцов да бар перевести! Разбой да грабежи - не народное дело. Верно Дуняша молвила: займется грозовая туча, да ударит гром, и омоет ливень всю землю, снесет всю нечисть и пакость, коростой покрывшие наше тело! Встанет народ!" Он не одобрил поступка Мартьяныча и поэтому после раздумья ответил управителю: - Разбойник - разбойник и есть! Поделом вору и мука будет!.. После полудня в домик Черепанова прибрел дед Уралко. Белый как лунь, он шел, опираясь на палку, часто останавливаясь. Войдя в горницу, он с тихим торжественным видом сел на широкую скамью под окном. Подле печи гремела ухватами Дуняша. Ефим за верстаком ладил свое. Миронка-непоседа то вбегал в избу, то исчезал. Дед прислушался к знакомым шорохам, улыбнулся. - Все стараетесь, хлопотунки! - Стараемся, милый, - добродушно отозвался Ефим. - Да толку мало! - А уж так положено: сколько ни роби на бар, а честь одна! Они-то умеют нашу силушку выматывать. От деда еще своего слышал, что не только Демиды, но и Походяшин медный завод свой на костях выстроил. На костях и домну задули. Золото кровью мыли, и сказ про это среди народа ходит. Эх-хе-хе... Уралко опустил голову, задумался. Евдокия озабоченно взглянула на его пожелтевшее лицо и спросила сердечно: - Ты что-то сегодня осунулся. Не заболел ли часом, дедушка? - Здоровьишком хвастать не могу. Чую, последние дни доживаю. Одолело меня прошлое, все вспоминаю свою жизнь, и сколь длинна была она, а радости и дня не отыскал! Одно времечко и манило счастьем, когда в наших местах проходил Емельян Иванович... - Так ты, милый, и Пугачева помнишь? - оживленно спросил Черепанов. - Еще бы не помнить! - светло улыбаясь, отозвался старик. - Истинный правдолюбец был, да только рабочая наша правда не по сердцу барам. Ну, и покрушил он мирских захребетников немало! Самого графа Панина припугнул до холодного пота. А ты, слышь-ко, послушай, я пропою про это! Уралко прокашлялся и слабым дребезжащим голосом пропел: Судил тут граф Панин нашего Пугачева: "Скажи, скажи, Пугаченька, Емельян Иванович, Много ли перевешал князей и бояр?" - "Перевешал вашей братии семьсот семи тысяч. Спасибо тебе, Панин, что ты не попался: Я бы чину-то прибавил, спину-то поправил, На твою бы на шею веровинны вожжи, За твою-то бы услугу повыше подвесил..." Старик смолк, провел ладошкой по сивой бороде и сказал: - Вот оно каково было! Думаю я, Ефимушка, по совести, не сгиб наш батюшка Емельян Иванович. Придет еще времечко, возвернется он в наши края и отплатит за наши муки! Народ ноне пошел посмелей да поумней нашего. Только бы искорку бросить на соломку - глядишь, пожар разгорится на всю Расею! - Да вы потише. Помолчите! - предостерегающе сказала. Евдокия. - Демидовские лиходеи услышат - невесть что подумают! - Это верно, - согласился Ефим и сказал жене: - Дуняша, спроворь нам поесть! - Садись, давно все готово! - позвала она и покрыла стол чистой скатертью. - Ну, садись, садись, дедка, поешь с нами! - Мастерко усадил Уралку в красный угол, и хозяйка поставила перед ним горячие щи. - Хлебайте, работнички! - приветливо предложила она. - Я-то уж не работничек. Отробился! - печально отозвался дед и взял ложку. Ели молча, неторопливо. После насыщения мастерко утер бороду, помолился в угол и сказал учтиво старику: - Ну, мне, добрый человек, на плотину пора. Не обессудь!.. Он без шапки, в синей полинялой рубашке вышел из горницы, оставив дверь распахнутой. Уралко снова потихоньку перебрался к окну, от сытости вздремнул. Неслышно ступая, молодка ушла под навес, где принялась доить прибредшую с поля коровенку. Вечер стал тих и ясен. Солнышко укрылось за лесистые горы, но небеса были озолочены, прозрачны. Дедка внезапно пробудился и, облокотившись, смотрел в оконце. Лицо обдувала прохлада. Старик не видел, но слышал, что творится вокруг. Вот под окном пропела, отходя ко сну, птичка, под навесом частый звонкий дождик бьет в ведерко. Пахнет парным молоком. Прошелестел ветер в листьях и умолк. Глубокая тишина водворилась в избушке. Только Миронка чего-то сопит, над чем-то старается, возясь у отцовского верстака. - Солнышко-то закатилось? - неожиданно спросил мальчишку старик. Голос его прозвучал слабо, умиротворенно. - Закатилось, дедушка! - отозвался Миронка. В небесах угасал закат, через улицу поползла густая тень от застывших берез. - Иди-ка сюда, милок! - позвал Миронку дед. Мальчуган подошел к старику. Уралко обнял его и сжимал все крепче и крепче. Миронка испуганно взглянул на старика: что с ним? В эту минуту на горячую щеку ребенка упала стариковская слеза. - Дедушка, никак ты плачешь? - встревоженно спросил он. - Что с тобой? - Ничего, милок. Ничего... Мне хорошо, совсем хорошо! - прошептал старик. Мимо оконца прошла Евдокия, поставила на скамейку ведерко с молоком и поманила буренку в хлев. Ее мягкий, приятный голос уговаривал: - Иди, иди, буренушка! Иди, иди, наша кормилица. Гляди, травка-то какая мягкая да сочная! Она ласково звала животное, и голос ее слышался в избушке. Птичка угомонилась на ветке. Закат погас, в небе заблестела первая звездочка. В углах избы стали сгущаться тени. Рука старика, которая так крепко обнимала Миронку, вдруг обмякла, разжалась и бессильно упала. - Живите! - еле слышно прошептал старик и поник головой. - Дедушка! - закричал Миронка. - Очнись, дедушка! - затормошил он его. Но Уралко упал головой на подоконник и стал недвижим. Мальчуган заглянул в лицо старика. Оно было тихое, ласковое, на губах играла улыбка. - Мамка! - выбежав из горницы, закричал Миронка. - Мамка, никак дед помер! Все сделали так, как завещал Уралко: плотинный мастер сам сладил добротную, из пахучего соснового леса домовину; женка его обрядила старика в последний путь. Никто не видел и не знал: в правую горсть Уралки Ефим вложил кусочек руды... Старые горщики - бородатые кряжистые уральцы - подняли на плечи гроб и понесли на старое тагильское кладбище. Со всех концов завода - с Гальянки, из Ключей и Новоселков - сотни работных людей шли за гробом, и каждый нашел доброе слово, чтобы помянуть старика. Седенький попик на кладбище пропел литию. Горщики поклонились праху Уралки: - Прощай, добрый человек! Прощай, наш труженик! И каждый из них бросил в темную яму по три горсти родной земли... "Что же ждет меня впереди?" - часто думал Черепанов, и сама жизнь на демидовском заводе давала ответ. Среди крепостных и работных имелось немало талантливых самородков, мысль которых была устремлена на то, чтобы облегчить своими изобретениями подневольный каторжный труд. Увы, Демидовы о другом думали! Человеческий труд для них не имел цены. Вон на Гальянке в покосившейся избушке жил старый слесарь Егор Жепинский. Казалось, его судьба лучше сложилась, чем у Черепанова: слесарь не состоял в крепостных, а работал на заводе по вольному найму; в давние годы изобрел он катальную машину. Она оказалась лучше и выгодней иностранной, Шталмеровой. Старому хозяину Никите Акинфиевичу выдумка заводского мастера понравилась, и он даже написал в контору Нижнетагильского завода поощрительное письмо, в котором, между прочим, милостиво обещал: "Ежели он постарается для сортового железа машину привести в хорошее действие, то моею милостью оставлен не будет". Но вскоре свое обещание Демидов забыл: зачем ему была машина, когда прокатку быстро оставили и железо шло на продажу прямо из-под молотов? Так заводчику было выгоднее. Егор не успокоился на этом. Его пытливый ум беспрестанно работал все в том же направлении. Вскоре он изобрел новую машину - для резания железа. Приказчик Селезень отписал об этом со всеми подробностями владельцу в Санкт-Петербург. Никита Акинфиевич велел подсчитать расходы и нашел, что труд рабочих дешевле. По его велению санкт-петербургская контора отписала в Тагил: "Постройка оной будет коштовата [дороговата], для чего оную не делать!" В долгие зимние вечера, сидя у камелька, седой и немощный Жепинский обо всем рассказал плотинному, а у самого по щекам катились бессильные слезы. Ефима тянуло в заброшенную хибарку, к одинокому мастеру. Оба они мечтали и раздумывали о том, как им облегчить человеческий труд. - Как дальше жить, когда душа угомониться не может, а руки тянутся к замысловатостям? - глядя слепнущими глазами на раскаленные угольки, жаловался слесарь. - Поглядишь кругом, люди надрываются в тяжком труде. Не щадят тут ни больных, ни стариков, ни слабых ребяток, ни женок - до последнего часа иные носят тяжести, а сами вот-вот родить должны... А что делать, когда думка бродит, ищет своего пути-дорожки, просится в жизнь. И вот пришлось на забавы пуститься. Им, хозяевам, это потешно! - Егор тяжело опустил голову с густыми седыми волосами, подстриженными по-кержацки, и замолчал. - И я вот своему барину Свистунову ладил заводных лошадок! - угрюмо признался Ефим. - Игрушки! Потеха на час! - Вот-вот! - оживился слесарь. - Именно, на час потеха! Покойничек наш Никита Акинфиевич страсть любил диковинки! Сделал я ему часы с особым звоном и чтобы месяц и день показывали; отписали об этом в столицу. Демидов живо отозвался, запросил о цене. Ну, думаю, была не была, давай двести рублей и бери выдумку! А сам себе прикидываю: жаден барин, не раскошелится на такие деньжищи! Ан нет! Отвалил все двести и повелел часы срочно со всей бережливостью по санному пути доставить в Санкт-Петербург. Вот и суди, братец: за машины для завода и гроша ломаного не дали, а за потеху для барской души - сполна двести! Ну и ну!.. Жепинский тяжко вздохнул и показал свои большие жилистые руки с твердыми желтыми ногтями. "И как только он такими руками робил дивные тонкости!" - с удивлением подумал Черепанов и невольно взглянул на свои ладони. И они были покрыты толстыми застарелыми мозолями. Егор понял его мысли и усмехнулся. - Известно, - сказал он мягко, - рабочие руки корявы и не гнутся! Но вот диво, этими перстами они чудеса вытворяют! Так вот, после того как я угодил Никите Акинфиевичу, вижу, нет мне счастья по настоящей дороге идти, и взялся я за курьезы. Шестнадцать лет робил я музыкальные дрожки. Вышли на диво! Бегут они, - механизмы версты, сажени отсчитывают, а органчик пиесы играет. Диво-дивное! А только кому это нужно? По оврагам, да проселкам, да по рытвинам, да по корневищам в лесу не наездишь! Барин купил мои дрожки и увез в Петербург. Катается ли Демидов по столице, не знаю. Может, день-два потешил диковинкой столичных господ, вот и все. Видишь, куда идет наше умельство, наша выдумка! - Выходит, не на радость человеку талант дан? - пытливо посмотрел Черепанов на слесаря. - Не на радость! - согласился Жепинский. Прищурив глаза на угольки, он задумался. Лицо его постепенно потеплело, сошла с него угрюмость. В глазах старика появился блеск. - Знаешь, Ефим, что я думаю? - неожиданно сказал он. - Будет время, когда каждый талант человека возвысит его и людей порадует; только мы с тобой не доживем до этого! Старый, сутулый, он просиял от своей мечты. В избе было убого: тесовый стол да скамья, полати да верстак с железным хламом. В трубе и за окном завывал ветер, мела метелица. Только и радости, что огонек в камельке. "Силен дух у человека, а счастья ему нет!" - подумал Ефим и распростился с хозяином... Плотинный шел по завьюженной улице, ветер бросал в лицо горсти колючего снега, бесновался, забирался в полушубок. Во всем поселке - мрак. Намаявшись за день, люди рано отходили ко сну. "Так и живем во тьме да в нужде! - с тоской думал Ефим. - Хочется верить в счастье, да когда оно дастся в руки? Вот всю свою жизнь проработал Егор, весь век свой думал о пользе человечеству, а что сотворил: часы да дрожки с органчиком. Вот и все!.." И тут на память пришли другие мятущиеся души: вот механик Козопасов, вот Артамонов - крепостной мастер, Ушков. Каждый в своем роде! Хилый, тощебородый Козопасов никак не мог применить своего умельства и с тоски запил. От запоя он занедужил. Начнет говорить, частит, захлебывается, боится, что не выслушают его заветную думку, не поймут его. И Артамонов "зашибает", а золотые руки у него! - Лютая жизнь! - вслух вымолвил Черепанов, и ветер мгновенно погасил его голос... ...Любил Артамонов красивую девку Анку, с черными глазами, веселую, смешливую. Запляшет - все кругом радуются. На такую девку многие заглядывались... На беду Анка понравилась демидовскому приказчику. Он не тянул дело, позвал отца Анки, кузнеца Акима, и говорит ему: "Ну, братец, пришел твой черед, гони дочку мои горницы убирать!" Известно, что за уборка предстоит. Залилась девка слезами и в ноги отцу: "Не дамся! Руки на себя наложу, а к корявому ироду не пойду!" Об этом узнал слесарь Артамонов, человек известный. Добрался он до Любимова и поклонился: "Выслушай меня, Александр Акинфиевич; мое счастье в твоих руках! Анка и я - оба крепостные. Отдай девку за меня, а в ответ придумаю тебе диковинку!" Управляющий заинтересовался и согласился. Долго мастерил в тайне от всех Артамонов и придумал двухколесный самокат; покатил на нем с Урала прямо в Москву. В той поре скончался царь Павел Петрович и на престол вступил Александр Павлович. В Белокаменной предстоял день коронации, и тагильский слесарь прикатил в первопрестольную прямо к торжественному дню. С разрешения властей, чтобы порадовать царя, он проехал мимо возвышения, на котором стоял Александр Павлович. Царь удивился выдумке простого мастерового, выслушал его и повелел дать вольную. Вернулся Артамонов обратно на завод. Верно, Любимов сдержал свое слово, сберег девку. Но что получилось: Анка крепостная, а муж ее вольный. И жизнь стала еще тяжелей. К тому же самокатом все и кончилось, так как негде было приложить рук умному слесарю. Загрустил он. Вот и Ушков - крепостной, а богач, - вся рудная конница его. Все коногоны в его руке. Жилист, скуповат, недолюбливает Ефима, а умен по водяной части. Глянет - и сразу скажет, куда подастся вода и сколько будет ее в весну и в осень... Черепанов не раз выслушивал его советы по плотинному делу... "Вот и ходим во тьме! - раздумывал Ефим. - Сколько людей носит в себе свет, но гасят его заводчики! Как же выбраться из этого проклятого мрака?" - напряженно отыскивал выход мастер. А ветер выл, рвался, поднимая тучи снега; глухо роптал лес на горах. И ночь лежала над Тагилом темная-претемная... ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 1 В Нижнем Тагиле отстроился кабак, лавки, магазеи. Демидовская контора в долг отпускала работным мясо, хлеб, крупу, деготь, рукавицы, грубую ткань. При выдаче заработка управитель удерживал долги. В субботу к заводской конторе сошлись работные, женки их, и Любимов вел с ними расчет. Спесивый, тяжелой походкой вошел он в расчетную, взобрался на табурет и зажег лампаду перед потемневшей и облупившейся от времени иконой Спаса Нерукотворного. Поддерживаемый под руки повытчиками, он слез, опустился на колени перед образом и с умилением стал молиться: - Господи, пошли меж нами мир и согласие! Иисусе Христе, подай нам! Позади толпились чающие расплаты; истомленные бородатые работные и женки с испитыми лицами. Управитель обернулся и строго прикрикнул на них: - Становитесь, христиане, господу богу помолимся и приступим к святой получке! Все покорно стали в ряд и молились вместе с управителем. Вперив большие, навыкате глаза в тусклый лик Спаса, Любимов со слезой молил: - И прости прегрешения наши вольные и невольные... Помолившись, он утер вспотевший лоб и неторопливо сел за конторку: - Ну, подходи, народ крещеный, получай за труды праведные пятаки, алтыны да копеечки! Эй, Сидор, бери свое! Рукавицы брал? Хлеб получал? Постное масло выдавали? Два рубля должен! Так, так! Ишь ты, ни полушки не приходится. Не обессудь, брат, можешь идти! Степан, где ты? - обратился он к рудокопу. - Подходи сюда! Э, ты, братец, рукавицы брал, гляди и полушубок сдогадался прихватить. Так, так... Ха-ха, тебе братец, приходится целковый! Ишь ты, целковый! - усмехнулся в бороду управитель. - Помилуй, Александр Акинфиевич, да я полушубка вовсе не брал! - взмолился Степан. - Как не брал? - багровея, вскрикнул Любимов. - А это что? Книга живота и смерти! - Он сердито застучал костяшками пальцев по толстой шнуровой книге. - В ней записано: брал Степан Андронов полушубок, а раз записано, выходит так, а не инако. Уходи, уходи, братец! Не брал? Ишь ты! Знаю я вас. Получил рубль целковый, ну и ступай с богом! Захарка, ты тут? Подходи! К заводской конторке подошел весь перемазанный рудой, с тяжелыми корявыми руками коногон. Управитель внимательно посмотрел на его обветренное лицо. - Это ты, Захарка? В кабаке три штофа зелена вина брал? Брал! Скащиваю с тебя... - Александр Акинфиевич, да побойся ты бога. В кабаке я и не был, не до того: семье еле-еле на хлеб хватает... - Не перебивай, суетная душа. Я-то бога боюсь и чту! Что у меня, креста на шее нет? Зря в грех вводишь! - гневно закричал Любимов. - Повытчик, погляди, что тут записано? Конторщик сломя голову бросился на зов управителя и изумленно заглянул в книгу. - Верно! Так и записано: за коногоном Захаркой три штофа! - угодливо подтвердил он. - Ну вот видишь! - удовлетворенно вздохнул Любимов и насупился. - Проваливай, червивая душа! Андрейка, сюда! Подошел коренастый мужичонка-рудокопщик со взъерошенной бородой. Глаза управителя смеялись. - Ты гляди, сколько заработал. Три рубля приходится, а ну-ка, вихрь тебя забери, получай рубль. Все равно пропьешь. Давай не давай тебе, одинаков будешь! На что тебе три целковых? Непременно сопьешься. Нет, я не такой человек, чтобы не порадеть о твоей душе, два рубля отложим на черный день... Получил? Ну, иди, иди с богом, нечего болтаться перед глазами. - Родной мой, да за что обидел? - не отступал от конторки рудокопщик. - Отдай мне мое, женке с ребятами надо! - Ну вот еще чего вздумал! - ухмыльнулся управитель. - Авось твоя женка и ребятенки с голоду не подохнут. Господь бог не оставит их своей милостью. Иди! Эй ты, Иван! - крикнул он повытчику. - Налей-ка Андрейке "петушок" водки, пусть помнит доброго хозяина. Ну, иди, иди, алчные глаза, там и опрокинешь стакашек зелена вина... В час-два разобрался Александр Акинфиевич со всеми работными и, закрыв железный сундук, снова стал перед образом и помолился: - Благодарю тебя, господи, что не оставил без милости твоей. Хлеб наш насущный даждь нам днесь... Сотворив молитву, он надел шляпу и ушел из конторы вполне удовлетворенный собой. Управитель старался не замечать недовольства рабочих. "Что ж, - рассуждал он, - человек вечно недоволен. Дай много - захочет большего! Жаден! Вот и смирись на малом!" Он упорно соблюдал строгости на заводе. Правда, держался он всегда ласково, льстиво, не грубил, но и приветливое слово в его устах звучало предостерегающе. - Распусти вожжи - тогда, как обезумевшие кони, разнесут! - говорил он повытчикам. - Народ любит, чтобы его в узде держали. Но как ни старался Любимов уйти от неприятностей, они следом за ним ходили. После того как триста жалобщиков из Нижнего Тагила добились относительной свободы - стали государственными крестьянами, на заводе участились попытки "отыскания вольности". Среди тагильских крепостных значился Климентий Константинович Ушков, весьма зажиточный человек; на заводе он сам не работал, а платил Демидову оброк. Вся конница, которая возила руду от горы Высокой, принадлежала Ушкову, и волей-неволей с ним приходилось считаться. Второй из той же породы - Ведерников. Договорились они вдвоем подать прошение на высочайшее имя о восстановлении их в свободном состоянии. Оба считали, что Демидовы незаконно зачислили их в крепостные. По санному пути в феврале 1812 года верные ушковские люди повезли эту челобитную в Санкт-Петербург. Вспылил Демидов. Ушкову и Ведерникову грозила барская расправа. Но в эту пору в стране произошли грозные события: в июне 1812 года французская армия перешла пограничную реку Неман и вторглась в пределы России... В августе 1812 года Николай Никитич вызвал Черепанова в Москву. Ефим впервые попал в Белокаменную. Подъезжая к ней, он долго любовался сверканием на утреннем солнышке золотых глав церквей и колоколен. Москва пробуждалась от сна, умытая холодной росой, свежая, просторная. У плотинного учащенно забилось сердце. Он снял шапку, слез с тележки и пошел рядом с возком, разглядывая Кремль, соборы и дворцы. Сверкала зеленая черепица, глазурь, позолота - все играло, переливалось на фоне голубого ясного неба. Тихо падали первые желтые листья на бульварах. В распахнутых дверях встречных часовенок трепетно мелькали огоньки свечей, и ранние богомольцы - старушки и нищие - толпились на паперти. Вправо мелькнула Москва-река, над гладью вод высились зубчатые высокие стены с башнями, высоко вознесшими свои зеленые конусные шапки. Сиреневая дымка таяла под солнцем, которое поднялось над Красной площадью. Каждый камень, каждый шаг по древней русской земле волновал душу Черепанова. "Москва, Москва - сердце России, надежда наша!" - с благоговением думал он. На улицах и площадях отмечалось большое движение. По рассказам, Белокаменная славилась широкой, раздольной жизнью, - ничто здесь не возмущало покоя людей, но сейчас Ефим подметил другое: тревогу и беспокойство на лицах встречных. На перекрестках толпились купцы, мещане, бабы и слушали чтеца, который оглашал им что-то с бумажного лоскутка. Такие же толпы он увидел и у калачной избы и у блинной, - и там читались листки. - Эй, ваше степенство, что это объявляют? - окликнул он купца. Дородный, бородатый гильдеец махнул рукой: - Иди-ка, братец, сам послушай! То ростопчинские афиши оглашают! Ефим пробрался поближе к толпе. Стоя на поленнице, чей-то дворовый, бойкий грамотей, отчетливо читал листок. Слова у него выговаривались крепкие, ядреные, словно каменные катыши. "Братцы, вооружайтесь чем попало! - оповещала афиша. - Особливо вилами, которые против французов тем более способны, что они не тяжелее снопа!" Черепанов не шелохнулся. Каждое слово оповещания жгло ему грудь. "Неужто в Москву заявятся неприятели? Ядер и пушек у нас, что ли, нехватка, что за вилы берутся!" - в раздумье разглядывал он чтеца. Грамотей был в сером кафтане, стрижен под кружок, глаза жгучие. - Как тараканов, поморим! - бойко выкрикнул лохматый мужичонка и весело оглянулся на Ефима. - Видал, что деется? Одет он был скудно: зипунишко латаный, сапожонки стоптаны. Несмотря на эту нищету, держался бойко, с задором. Вскинув рыженькую бороденку, он крикнул: - А ну, читай дальше! Ефим выбрался из толпы, сел в тележку и неторопливо покатил дальше, к Басманным, где разместилось демидовское поместье. Навстречу ему потянулся поезд из многих подвод, груженных тяжелыми коваными сундуками. Кладь оберегали усатые солдаты при двух сержантах. "Казну, знать, вывозят!" - подумал Черепанов, и внимание его привлекли шедшие в рядах, в серых суконных кафтанах и с крестами на шапках, бородатые ополченцы. Они, не унывая, горланили песню: Мы за Расею-мать пойдем, Бонапартам побьем, Бонапартам побьем И привольно заживем! Уралец снял перед ними шапку и безмолвно проехал мимо. "Помоги вам бог!" - мысленно пожелал он удачи ратникам. К полудню он въехал во двор хозяина. Среди дворни шла суета: укладывали в ящики демидовское добро, заколачивали их пахучим тесом. За экипажным сараем кучера рыли глубокую яму, в которую собирались спрятать от врага ценности. Старик дворецкий опечаленно сказал Ефиму: - Эх, милый, дожили мы до ненастных дней. Идет гроза с громом и молоньей. Как и устоим? - Надо устоять! - твердо ответил тагильский мастерко. - Мы, русские, дедушка, не такие напасти видели и перенесли! Как дубы, выстоим! - Вот спасибочко за утеху! - Дворецкий снизил голос и сокрушенно поделился: - Золото и камни-самоцветы из матушки Москвы повезли. Вот и мы со скарбом наутро из дома тронемся. Кто знает, доведется ли когда-нибудь увидеть родные стены Белокаменной? Старик невольно смахнул слезу. - Николай Никитич давно поджидает тебя. Иди! - заторопил он вдруг уральца. Ефим сдал коня и тележку конюхам, умылся, выбил от пыли кафтан и направился в господские покои. Демидов был неузнаваем: одетый в щегольской военный мундир, он словно помолодел, вырос, движения его стали энергичнее. Встретив недоуменный взгляд Ефима, хозяин горделиво сказал: - Выставляю свой ополченский полк! Коштовато обойдется, но надо отечество оборонять! Видно, придется нам, Ефим Алексеич, хлебнуть горя! - Он встал и, звякая шпорами, прошелся по комнате. Ровным, спокойным голосом он продолжал: - Выпала нам и печаль и радость. Враг идет сюда, может и на Тулу повернет - то великая скорбь: надо спасать наши заводы. И вот господу угодно стало, чтобы в эти дни пребывающая во Флоренции супруга наша Елизавета Александровна родила нам второго сына, которого мы нарекли Анатолием. Это безмерная радость нам! Тагилец неловко поклонился: - Поздравляю вас с наследником, господин! - Спасибо! - весело отозвался Демидов. - А вызвал я тебя, Ефим Алексеич, для Тулы. Великий знаток ты машин и заводов, наказываю тебе ехать туда и вывезти наше оружейное дело. Пока же день-два тут пособи: враг близок, а мне надо ратников вести из Москвы. Я тут отлучусь на чуток, а ты обожди меня. Понял? - Ясно, господин. Постараюсь. - Ну, ступай и делай свое, коли ясно! - Он слегка наклонил голову и погрузился в свои думы. Вечером за окном послышался глухой стук конских подков о настил двора - Демидов на вороном иноходце отбыл по своему делу. Никто из дворни не знал, куда со своими ополченцами направится барин. В сумерки со двора следом потянулся обоз с домашней кладью. В старом обширном доме с гулкими залами остались дворецкий и несколько престарелых слуг. Спустилась мягкая, тихая ночь. Дворовые не расходились и, сидя на крылечке, обсуждали вести с Бородинского поля. Никто из них все еще не верил, что французы осмелятся войти в Москву. Черепанов забрался в горенку и распахнул окно. Город притих во тьме, отошел ко сну. На западе, над Поклонной горой, краснело зарево - горели бивуачные огни, и это наполняло душу тревогой. Долго не мог уснуть Ефим, ворочался, прислушивался к осторожному говорку дворовых. - Минутка для отчизны тяжелая, а только не для всякого, - жаловался молодой голос дворового. - Кому горе, а купцам - прибыли море! - Ты, парень, не ропщи! - строго перебил старый дворецкий. - Так самим богом положено, чтобы купец обирал. На то он и аршинник! - Вестимо, обиралы, а ноне просто разбойники! Где это видано - на беде народной жиреть? Ранее в лавках купеческих сабля и шпага продавались по шести рублев, а то и дешевле, а сейчас за них по тридцать и сорок целковых ломят. Тульские пистолеты с хозяйских заводов коштовали семь-восемь рублев пара, а теперь не получить и за тридцать. Бессовестные, грабят народ в этакое-то время! - Глаза у иродов бесстыжие, салом заплыли! - сердито вымолвил дворецкий. - Великое испытание идет на русскую землю, а что творят! - Да и господа помещики не лучше аршинников, в нашем брате мужике только одну подлость видят! - с возмущением продолжал молодой дворовый. - Намедни крепостной человек барина Бельского явился в присутствие для ратников и просил записать его в ополчение. Что думаешь, как рассудил начальник? "Ты, говорит, подлого состояния раб и не можешь иметь благородное патриотическое чувство!" После того он был отослан за "побег" к городничему для расправы. - Скажи как! - с горечью выкрикнул старик и замолчал. Тишина длилась долго. Черепанова стал обуревать сон. И вдруг снова заговорил молодой. - А как думаешь, батюшка, после войны крестьяне волю получат? - Типун тебе на язык. Молчи! - глухо перебил дворецкий. - За бунтовские речи не сносить тебе башки, Сашка! Видел я своими очами, как на Болоте Пугачу голову рубили. Страшенной. Молод да зелен ты! - упрекнул старик. - Эх, господи, какая темная туча ползет на Русь, а народу надо выстоять... Послышались чьи-то шаги, и дворовые замолчали. Наступил глухой невозмутимый покой, и Ефим устало смежил глаза. Проснулся мастерко от резких петушиных криков, будивших Москву. Он с наслаждением прислушался к мощным звукам, от которых, казалось, дрожала каждая частица воздуха. Когда в демидовском птичнике на секунду замолкали горластые запевалы, волна петушиного ликования катилась все дальше и дальше, до самых отдаленных застав, постепенно замирая, а затем, снова вспыхивая, возвращалась назад, нарастая и звеня серебристыми всплесками, залетавшими в горницу. Это обычное петушиное пение вносило покой, напоминая о хорошей, устоявшейся мирной жизни. Большая тягота слетела с души. Ефим встрепенулся, приободрился. Он проворно оделся и, чтобы понапрасну не будить дворню, тихохонько ушел со двора. Перед отъездом в Тулу он хотел осмотреть город. Только что взошло солнце, на травах блестела крупная холодная роса, под ногами шуршал первый палый лист, а в городе стыла тревожная, жуткая тишина. Ефим вышел из дому на ранней заре и долго стоял у Драгомиловской заставы. Мимо двигались обозы, артиллерия, потянулась пехота. Солдаты шагали молчаливо, угрюмо. На улицах и площадях толпился народ. Жители безмолвно смотрели на полки. Лишь изредка раздавался женский плач или с обидой брошенный выкрик: - Это что же, братцы, не отразили врага! Мучительная боль звучала в этих словах. Солдаты проходили, опустив головы: им самим нелегко было покидать Москву. Черепанов скинул шапку, взволнованно глядел на обветренные солдатские лица, а по щекам катились слезы. Мастеровой мужичонка в серой сермяжке, обиженно моргая глазами, взглянул на Ефима: - Горе-то какое! Гляди, и тебя слеза прошибла... Войска проходили, город пустел, и на сердце становилось невыносимо тяжело. Уходило все лучшее, радостное, и гнетущая тишина томила, как перед страшной грозой. Часу в восьмом у заставы показалась группа всадников. Впереди на карем коне ехал спокойный, величавый старик в линялом мундире и в бескозырке с красным околышем. - Глядите, батюшка Михаил Илларионович Кутузов! - пронеслось по толпе. Мастеровой мужичонка скинул шапку, слезы набежали ему на глаза. - Оставляем Москву! - с дрожью в голосе выкрикнул он. - Так неужто француз всю Расею прошагает! Эх-х! - укоряюще взмахнул он рукой. Фельдмаршал встрепенулся, поднял глаза на мастерового. Лицо Кутузова было строго. Окинув взглядом толпившийся народ, он сказал крепким, молодым голосом: - Не будет этого! Головой ручаюсь, что неприятель погибнет в Москве! Позванивая удилами, конь медленно прошел мимо. Люди волной всколыхнулись следом. Михаил Илларионович оглянулся, народ затих, понял, что любопытство не к месту. - Кто из вас хорошо знает Москву? - спросил Кутузов. Мастеровой оказался рядом. - Куда, батюшка, прикажешь провести? - с готовностью осведомился он, и глаза его с мольбой уставились на главнокомандующего. Ефим протиснулся поближе и взволнованно разглядывал фельдмаршала. На круглом загорелом лице его играл старческий румянец. Один глаз был полузакрыт, другой приветливо рассматривал мужичонку. Движения Кутузова и выражение его лица выдавали страшную усталость. И она была не столько физическая, сколько душевная. Уралец понял, чутьем догадался, как трудно сейчас полководцу. Может быть, ему всех больнее покидать Москву? Ефиму глубокой русской жалостью стало жаль Кутузова. Скажи Ефиму сейчас: бросайся в огонь, - и Черепанов, не раздумывая, бросился бы. Огромное, чистое чувство любви к отчизне сроднило полководца с народом. Каждой кровинкой Ефим ощущал эту близость. Он не мог устоять перед соблазном и, рядом с мужичонкой, пустился впереди Кутузова. Они провели его по бульварам и пустынным улицам до Яузского моста. Кругом все было на запоре, глухо, нигде ни души. Ефим поглядывал на фельдмаршала, который, задумчиво опустив голову, ехал впереди свиты. У Яузского моста - крикливая, многоголосая людская запруда: полки перемешались с обозами, с экипажами, с толпами уходящих из Москвы жителей. Теснота, окрики, брань не остановили мужичонку. Он прикрикнул: - Разойдись! Не видишь, кто! Народ потеснился, в сторону сдвинули обозы, и среди людского потока Кутузов проехал дальше. Давно не нужен был проводник, но он и Черепанов все еще шли за фельдмаршалом до Коломенской заставы. На всем пути с каждым шагом возрастало оживление; жители покидали родные дома: шли пешком, вывозили скарб, плакали женщины и дети. Москва на глазах пустела. Неподалеку от заставы к главнокомандующему подъехал граф Ростопчин, - все знали его. Он что-то говорил Кутузову, но тот молча продолжал движение вперед. У заставы, близ старообрядческого кладбища, Михаил Илларионович сошел с лошади и уселся в дрожки, повернутые к Москве. Мужичонка схватил Ефима за руку, крепко пожал: - Гляди, братец, вот он какой! Между тем Кутузов не торопился уезжать. Притихший, задумчивый, он долго пристально смотрел на покидаемую Москву. На ярком солнце блестели маковки соборов, от заставы доходил глухой шум, похожий на рокот моря. В клубах пыли двигались толпы народа, обозы и стройно, молчаливо проходили последние полки. Никто не знал, как тяжело было в эти минуты на душе полководца. Он вспоминал военный совет, который вчера вечером состоялся в Филях. Сколь разнообразные мнения высказывали старшие командиры! Особенно высокопарно говорил Беннигсен, который настаивал во что бы то ни стало дать решающее сражение под Москвой. Опустив седую голову, полузакрыв глаза, Михаил Илларионович молча слушал бесстрастную речь барона и горячие споры, которые вспыхнули после нее. В них звучали и горечь, и боль, и дерзость. Перед этим Кутузов тщательно изучал кроки, на которых было нанесено предполагаемое поле битвы под Москвой. Позиции выбирали барон Беннигсен и полковник Толь. Михаил Илларионович ясно представил себе, какие события могут разыграться в этих местах и как гибельно они отразятся на ходе всей военной кампании. "Нет, это не Бородинское поле! - с горечью думал он сейчас. - Здесь нет места и глубины, для маневрирования резервами. Всякий маневр из глубины позиции резко ограничен и стеснен на правом фланге, а с тыла крутым обрывом и рекой Москвой". Выступая с речью, барон Беннигсен изредка поглядывал на главнокомандующего, и тот казался ему немощным стариком. Однако барон жестоко ошибался: Кутузов думал о будущем стратегическом маневре, но твердо решил молчать о нем. Когда все выговорились, Михаил Илларионович встал во весь рост, подошел к столу, за которым разместились генералы, и сказал решительно: - С потерею Москвы не потеряна еще Россия. Первой обязанностью ставлю себе сохранить армию, сблизиться с теми войсками, которые идут к ней на подкрепление, и самым уступлением Москвы приготовить неизбежную гибель неприятелю. Знаю, ответственность падет на меня, но жертвую собою для спасения отечества. Приказываю отступать! ...Сейчас, сидя в дрожках, он с грустью сердечной смотрел на сияющий великий русский город и шептал: "Москва! Москва! Любовь к тебе не угаснет никогда. Армия и народ вызволят тебя! Прости нам недолгую разлуку!" Он вскинул голову, снял бескозырку с красным околышем, истово перекрестился. - Выстоим, матушка, и тебя выручим! - сказал он громко и приказал везти себя дальше. Ефим переглянулся с мастеровым: - Ну, брат, мне надо обратно! - И мне! Видать, другого пути нет! - отозвался мужичонка. - Наказано господами беречь их домы. Вертаться надо, а поверишь ли, кипит все тут! Не стерплю злодеев на родной земле! Эвон, гляди, сколько горя разлилось! Идут, все идут, кажись и конца не будет. В своих слезах захлебнутся бабы! Вон ребятенки! Эх, горькие вы мои, горькие!.. По дороге все двигались, торопились согбенные старики, женщины с узлами на плечах; ухватившись за их подолы, семенили ребятишки... Черепанов вернулся в город. Расставаясь с мужичонкой, он спросил: - Как звать, друг? - Никита Ворчунок! - простодушно отозвался тот. - Доброго здравия, - поклонился он и зашагал прочь. В городе все лавки и магазины были заперты на тяжелые железные запоры, многие наглухо заколочены, дома опустели, безмолвны. Гулко отдавался каждый шаг. В эту пору обычно в Москве благовестили к обедне, но сегодня ни один звук не пронесся в ясном небе. Тяжелое, гнетущее безмолвие повисло над древним русским городом. Отяжелевшей походкой Ефим приближался к дому, а беспокойная мысль сверлила мозг: "Что же делать? Уходить из Москвы? Но сказано: ждать хозяина... Да теперь разве появится Николай Никитич, раз так обернулось дело?" Он порывался уйти, но чувство долга удерживало его. С волнением он вошел в демидовский двор. Половина дворни ушла, остались ветхие старики. Все умолкли, с беспокойством прислушиваясь к затихшей Москве. В это самое утро 14 сентября Наполеон подъехал к Москве. В сопровождении блестящей свиты он остановился на Поклонной горе. Отсюда открывался сказочный вид на русскую столицу. Наполеон долго восхищенными глазами разглядывал сияющие золотые маковки церквей, кремлевские башни, раскинувшийся перед ним огромный красочный город, озаренный солнечным сиянием. Молодые офицеры наполеоновской свиты не смогли сдержать своего восторга. Они захлопали в ладоши и, задыхаясь от радости, закричали: "Москва! Москва!" Наполеон самодовольно улыбнулся. Наконец-то у его ног лежала поверженная древняя русская столица! Взор его перебежал на большую дорогу, подле которой расположились войска. Старые ветераны его походов оживленно жестикулировали, лица их преобразились. Многие обнимались, и отовсюду доносились возбужденные голоса: - Вот и Москва! Наконец-то Москва! "Однако почему русские не торопятся встретить меня?" - обеспокоенно подумал Наполеон, и скрытая тревога закралась в его душу. Только сейчас он обратил внимание на-тишину и безмолвие, которые не предвещали ничего хорошего. Не слышалось обычного городского шума, ни одной струйки дыма не поднималось из многочисленных труб. Казалось, какой-то волшебник в одно мгновение усыпил этот великий город, поразил его немотой и неподвижностью. Перед Наполеоном лежал безмолвный призрак пустыни. Резким движением Наполеон забросил за спину руки и нервно заходил по возвышенности. Он привык к установленному ритуалу. Еще в средние века, когда победитель занимал город или крепость, навстречу ему выходили самые уважаемые жители и почтительно вручали ключи от городских ворот. Наполеон покорил половину Европы, и везде строго соблюдали эту традицию. Ему нравилась эта пышная церемония, когда обычно выходили седобородые старики в дорогих одеждах, неся на серебряном блюде огромные ржавые ключи, которые по сути дела давно хранились только как реликвия. Почтенные делегаты города становились на колени и униженно подносили ключи - символ безоговорочной сдачи на милость победителя. Волнение с каждой минутой все более и более овладевало Наполеоном. "Почему не идут с поклоном и ключами от ворот Москвы русские бояре?" Он сердито крутил в руке перчатки и думал: "Я вырву им седые бороды за эту бестактность!" Увы, бояре перевелись на Руси! Да и никто не собирался к нему с поклоном. Прождав более часа, Наполеон понял, что никакой депутации из Москвы не будет. Чувствуя, что дальнейшее промедление его на Поклонной горе вызовет недоумение в свите, он махнул рукой: - Вперед, в Москву!.. Вражеские полки вступили в опустевшую столицу. В эту минуту тяжелого ожидания беды в калитку демидовского поместья вбежал старый дворецкий; лицо его побледнело, на глазах туманились слезы. Задыхаясь от быстрого бега, он сообщил: - Идут, идут, батюшка Ефим Алексеевич! Саранчой ползут. Тьма-тьмущая, все улицы и проулки забиты французами. Как бы, на грех, сюда к нам вскорости не пожаловали! Нежданно-негаданно беда настигла тагильца. Черепанов потемнел, бросился в конюшню. Дворецкий выбежал за ним следом. - Теперь уж не уедешь, родимый! - сказал он с печалью и посоветовал: - Кидай коня и тележку, пробирайся пехом! В суматохе да в толчее, может, и проскочишь к заставе, а там, даст бог, добрые люди выведут из беды! Не раздумывая, Ефим поспешил со двора, переулками и глухими задворками заторопился к заставе. На Калужской дороге было пустынно. Город онемел, из ворот на звук шагов выглядывали немощные старики караульщики. Все лавки, герберги, фряжские погреба, харчевни и кабаки закрыты. У покинутого дома, надрывая людям душу, скулила собака. В одном месте послышался разноголосый шум и бранные выкрики, Черепанов еле успел спрятаться за палисадом. Французские солдаты грабили винный погреб: выбивали днища из бочек и черпали хмельное ведрами, тащили штофами и тут же пили. Многие, обнявшись, горланили, пели визгливые песни, а другие бросились в соседние дома и стали ломать мебель, бить окна и грабить все, что попадало под руку. Вдруг раздался пронзительный крик, от которого по спине Ефима пробежал мороз. Французские мародеры вытолкали из соседнего дома молодую женщину и девочку лет двенадцати. Они изорвали на женщине платье и с насмешками толкали ее на лужайку. Синеглазая девочка упиралась, ее пинками заставляли идти. Тут же под общий солдатский гогот они, как звери, накинулись на беззащитных. Черепанов дрожал от возмущения: вся кровь в нем ходила ходуном. "Эх, господи, чему быть, того не миновать, а семи смертям не бывать!" В страшном озлоблении он вырвал из забора добрый смолистый кол и, выскочив внезапно из своей засады, нанес сокрушительный удар по первой подвернувшейся вражьей башке. Откуда только и сила взялась! Разъяренный и сильный, он бесстрашно шел на врагов, круша их направо и налево. - Держись, супостат! - выкрикнул он и в неистовстве мести хрястнул красномордого насильника по голове так, что тот, не охнув, распластался на земле. Пьяные грабители что-то заорали в ужасе и бросились врассыпную. Только двое, размахивая палашами, что-то кричали, видимо призывая на помощь. Пользуясь замешательством, женщина схватила девочку и незаметно укрылась среди строений. Не дремал и Ефим; он легко и проворно перекинул свое сильное тело через глухой забор и очутился среди зарослей малинника. Под ногами шуршал палый лист, над головой синело ясное небо, и все так не походило на свершившееся, что Черепанову казалось: он видит дурной сон. Но явь напоминала о себе на каждом шагу: то здесь, то там раздавались дикие крики, загрохотали пушки. "Неужто по мирным людям палят злодеи?" - с возмущением подумал уралец и осторожно стал пробираться к реке Москве. Он думал перейти ее вброд и скрыться в лабиринте кривых улочек Замоскворечья. "Эх ты, горе-то какое! Не чаял, не гадал - попал в самую кипень!" - подумал он и замер: на ясной лазури неба появились черные витки густого дыма, - захватчики подожгли Москву. "Не успели войти, а уже губят нашу матушку!" - с ненавистью вымолвил он и еще крепче сжал смолистый кол. Вот рядом, рукой подать, большое белокаменное здание Воспитательного дома, который строил Прокофий Акинфиевич Демидов. Черепанов хорошо знал это величественное здание. "Что же с сиротами теперь?" - в тревоге подумал он. И, словно в ответ на его думку, вдруг раздался громкий и смелый окрик: - Куда бежишь, добрый человек? Помоги нам! Перед Черепановым стоял солидный пожилой человек в форменном платье. Заметив удивленный взгляд Ефима, он сказал: - Я Тутолмин, главный надзиратель Воспитательного дома. Каждый русский человек нам дорог. Французские поджигатели рвутся предать пламени сие сиротское убежище! Он заторопился по садовой дорожке к главному фасаду, откуда раздавались крики. Толпы разбушевавшихся мародеров поджигали величественное строение. Служители Воспитательного дома с пожарными трубами старались погасить поднимавшееся пламя, готовое охватить стены. Черепанов не ждал больше слов. Оттого, что он не один, что рядом свои, русские, он ободрился и почувствовал в себе силы. Между тем солнце поднялось высоко, оно сверкало на крестах кремлевских соборов, главах церквей, играло переливами на черепичных крышах башен Китай-города. Но постепенно все стало заволакивать дымом. - Жгут проклятые! Жгут храмы божий! - закричал седовласый служитель. - Гляди-ка, эвон пламя какое вздымается на Сретенке! - показал он правее Китай-города. - Эй, дьявол, куда лезешь? - крикнул он и бросился на толстого солдата, который с факелом подбирался к сеням. Потный, перемазанный сажей Черепанов старался изо всех сил. Кругом уже пылали дома, и огонь каждую минуту мог перекинуться на Воспитательный дом. Стоило больших усилий, чтобы погасить очаги пламени, вспыхивавшие все чаще и чаще. Среди суеты Ефим несколько раз встречался с Тутолминым, который с толпой подчиненных появлялся в самых опасных местах и старался то угрозами, то мольбами отогнать поджигателей. Он успевал всюду: и проверить посты, и позаботиться о воде, и заметить вовремя перелетевшую с соседнего пожарища искру. Но больше всего Черепанова поразила беззаветность служителей Воспитательного дома, которые готовы были положить свою жизнь: они бросались в огонь; вооруженные одними дубинками, они готовы были вступить в неравный бой с наглым врагом. - Ты не удивляйся, милый, - разглядывая Ефима добрыми глазами, сказал сухопарый, с нависшими седыми бровями служитель. - Разве можно допустить, чтобы разорили наше гнездо? Тут-ка, почитай, тысячи сирот, а они, разбойники!.. Старик погрозил кулаком: - У-у! Был бы молодой, я бы показал им!.. Вдруг на набережной стало тихо, пьяные солдаты, беспорядочно шлявшиеся в расстегнутых мундирах, присмирели. Некоторые из них с мешками под мышками и узлами с награбленным добром на плечах затрусили в переулок. Черепанов глянул вперед и увидел медленно приближающуюся группу конников, на головах которых развевались пышные султаны. - Гляди-ка, братец! - вскричал в изумлении старый служитель. - Никак сам Напольен сюда жалует! Старик не ошибся в своих догадках. Из ворот вышел Тутолмин и, склонив голову, стал ждать. Был он при шпаге и в мундире. Блестящая свита поравнялась с воротами Воспитательного дома. В окружении маршалов на тонконогом белом коне ехал Наполеон. Черепанов с любопытством взирал на невиданное зрелище. Наполеон был коренаст, одет в серый мундир, в треуголке, из-под которой выбилась прядь каштановых волос. Рука у него была заложена за борт мундира, лицо бледно, неподвижно, словно маска. Он ехал, зорко поглядывая по сторонам. Заметив Тутолмина, он спросил приближенных: - Кто это? От толпы свитских отделился штаб-офицер, но узнавать не пришлось, так как главный надзиратель Воспитательного дома сам поспешно подошел к свите, учтиво поклонился Наполеону и заговорил на отменно чистом французском языке. Наполеон молча выслушал сообщение Тутолмина, пожал плечами. - Не может этого быть! - воскликнул он. - Мои солдаты не способны на грабежи и поджоги! - тронул поводьями, и белый конь, осторожно ступая, понес его дальше вдоль набережной. - Эх, живодер, аль прикидывается, что не видит? - укоризненно покачал головой старый служитель. - Погоди, придет ужотка час, ударит времечко, рассчитаешься за все наши муки! - пригрозил он вслед и, оборотясь к Ефиму, с горькой печалью сказал: - Гляди-ка, пылает наша матушка, а у меня кровью сердце обливается. Москва всем городам город... Это понимать душой надо! От нее началась вся русская земля... Без Москвы как без головы. Попомни мое слово, "отблагодарит" его Русь за нее... Не с таким народом связался... За кремлевскими соборами погасал закат, когда Черепанов оставил ограду Воспитательного дома и пустился в блуждания: ему хотелось поскорее выбраться из пылающего города, где каждое движение врага терзало его сердце. Выйдя на пустырь, Ефим свернул в сторону, в большой и глухой сад. И только он пробежал сотню шагов, навстречу ему вдруг вышел знакомый мастерко Никита Ворчунок. - Куда, братец? Стой, стой! - приглушенно окликнул он Черепанова. - Не ходи туда. Сам лезешь в пасть ворогам! Идем! Он строго посмотрел на уральца, с досадой сказал: - Попали, друг, в беду, как кур во щи! За мной держись! Господи, пронеси! Мужичонка с опаской оглядывался по сторонам, прислушивался. На этот раз его глаза не искрились задором. Он озабоченно сказал: - У меня тут есть потайное местечко, переждем до ночи, а там, даст бог, темью и прошмыгнем. Бесшумно ступая, Ворчунок провел Черепанова в темный подвал барского дома. Мужичонка оказался здесь своим человеком. В тусклом свете фонаря возилось несколько человек. Ворчунок прошептал Ефиму: - Не бойся, то свои, русские люди! Он усадил тагильца на пустую бочку, а сам присел к огоньку. Томительно медленно потянулось время. Пламя фитиля потрескивало. Люди молча смотрели на огонек, полудремали. Никто не обратил внимания на Черепанова. Безмолвствовал и Ворчунок. В глубокой тишине в подземелье раз за разом докатились три выстрела. Ефим встревоженно взглянул на мужичонку. - Пустое! - отмахнулся тот. - Случись настоящее, по земле гром загудит. Видать, наши далеко отошли от Москвы-матушки. Мастерко не знал, что в эту минуту пролилась первая русская кровь на московской земле. В тот час, когда передовые французские войска вступили в Кремль, они встретили неожиданное сопротивление. Полтысячи патриотов, вооруженные оставленным оружием, заняли Никольские ворота и дороги, ведшие к дворцам и кремлевским соборам, решив не допустить врага до русских святынь. Едва король неаполитанский Мюрат в окружении свиты въехал в Кремль, как один из смельчаков пальнул в него из ружья. Второй немедленно набросился на польского офицера, на месте зарубил его и с криком: "Братцы, бей супостатов!" - врезался в толпу врагов, но пал под ударами. В отместку за товарища прогремел залп. Французы смешались, но Мюрат восстановил среди них порядок, приказал выставить пушку и ударить ядрами. Прогремели орудийные выстрелы, и защитники стали отступать, жестоко отбиваясь. И тут один из храбрецов, невзирая на опасность, с топором в руках кинулся к орудию и одним взмахом раздробил череп французскому офицеру. На смельчака набросились артиллеристы, но он изо всех сил отбивался. Французы все же растерзали его, и только тогда Мюрат с осторожностью выехал на Кремлевскую площадь... Целый день не прекращался поток французских войск, которые по вступлении в Москву, как ручьи, растекались по многочисленным улицам и переулкам, разбегались по квартирам и приступали к грабежу. Вскоре все было пьяно, начальники и солдаты растеряли свои полки и дебоширили. В сумерках Ефим с Ворчунком выбрались из подземелья на огороды. Над городом вздымалось багровое зарево. - А пожар все больше! Французишки зажгли со всех сторон! Что теперь будет? - с болью выкрикнул Черепанов. - Лиходеи! Жгут, грабят, насильничают! Доберется наш Кутузов до них! За все ответят! - сердито отозвался Ворчунок. - Днем сам видел, как грязные, вшивые французишки грабили Гостиный двор. Чего, братец, не тащили! Ящики с чаем, бочонки с сахаром катили, с медом, с вином, мешки с изюмом и орехами волокли, сукна, холсты. Да, видать, жадность обуяла их, не поделили, и пошла драка... Эх, злодеи! Эх, разбойники!.. - Да этак весь город спалят! Ворчунок призадумался, вздохнул: - Верно, братец. Выпало нам большое народное горе. Но, может, господь не допустит до того, чтобы всю захватило огнем. Идем, поторопимся, братец! - потащил он за собой тагильца. Не успели они отойти от укромных мест, как с десяток французов перехватили их. Ефим и не опомнился, - ему связали руки и, подталкивая штыками, погнали вперед. Ночь опустилась на покинутую Москву, а по земле разлились красные разводья пожаров. В багровом озарении озлобленные конвоиры гнали двух русских на допрос. Ворчунок с ненавистью поглядывал на врагов. - Испугались, варвары! - злился он. Сбив шапку набекрень, русский озорно смеялся в лицо французам: - Что, самим жарко приходится от своего злодейства? Погоди, еще жарче станет! Ефим шел молча; ныли скрученные руки, но еще больше ныло сердце. "Неужели конец? Так больше и не увижу ни Евдокиюшки, ни сына, ни уральских заводов? Тяжело! А что я сделал худого? Шел по родному русскому городу, а враги поймали, повязали, как ночного татя [вора], и гонят неизвестно куда!" Конвоиры привели пленников и загнали в каменный подвал. Высокий тощий француз толкнул Ефима прикладом в спину, и когда тот, спотыкаясь, полетел в полуосвещенный подвал, за ним захлопнулась дубовая окованная дверь, загремел железный запор. - Ну, вот и прибыли! - с горькой иронией вымолвил Ворчунок. - Хоть бы веревки отпустили, а то руки начисто затекли! Где ты? - обратился он к Черепанову, который, морщась от боли, поднимался с каменного пола. От мутного огонька навстречу поднялись бородатые люди. - Эх, горемыки, и как вас угораздило! - с жалостью сказал широкоплечий мужик. Черепанов растерянно посмотрел на него и, опустив голову, рассказал про свою неудачу. - Поди разберись теперь! - опечаленно отозвался кто-то у огонька. - Нас за поджоги будут судить, и вас заодно с нами! - Господи, да какой же я злодей! - с обидой выкрикнул Черепанов. - А мы злодеи, что ли? Разве мы поджигали Москву? - громко отозвался кто-то у огонька. Только теперь рассмотрел Ефим, что перед ним сидит поручик с повязанным лбом. Он улыбнулся уральцу и сказал: - Тут, братец, собрались все честные русские люди. Нет среди нас ни одного прохвоста. А собрала нас вместе горячая любовь к отчизне. Так, что ли, ребята? - Так. Садись да поговорим напоследок. Гляди, на зорьке подымут и поведут! - сказал бородач. - Мне не страшна смерть за родную землю! - решительно сказал поручик и, ласково посмотрев на прибывших, предложил: - Что ж, добрые люди, садись к огоньку! Седой старик потеснился, дал место. Черепанов огляделся; все были свои, русские. Слабый огонек озарял их лица, и ни отчаяния, ни сожаления не прочел на них уралец. Хотя они знали о страшной угрозе, нависшей над ними, никто не падал духом. Старик степенно огладил бороду и, продолжая прерванную беседу, заметил: - А что, ребятушки, может, это наша последняя ночка; не пришел ли час подумать о содеянных грехах? - Погоди! - перебил его Ворчунок. - Обожди, дед! Не к спеху, да и какие грехи могут быть у бедного человека! Вот бы руки развязать, а то сердце зашлось! - Погоди, дядя, дай помогу! - К мастерку придвинулся худенький голубоглазый мальчик. - Дозволь, я зубами узел! - Постой, погоди! - удивленно разглядывал его Ворчунок. - Да откуда ты взялся? Видно, Напальен малых ребят боится, коли сюда в темницу бросил. - Так наши ребята не простые. Знай, сердяга, - это наш, русский отрок! - горделиво сказал старик. Мальчонка припал зубами к узлу и скоро развязал его. - Слава тебе господи, перекреститься можно! - вздохнул Ворчунок. - Ну, милок, давай и тебя ослобоним! Черепанов облегченно потянулся. Он молчаливо смотрел на огонек и думал свою думу. По всему видно, не выбраться ему из беды. Плотинный присмирел, стиснул зубы. "Обидно, но старого не вернешь! Вот только бы спокойно встретить страшную минуту!" - подумал он. Как бы в ответ на его мрачную мысль Ворчунок с удалью сказал: - Послушай, народ: от смерти никуда не уйдешь, рано или поздно она каждого настигнет! А все же попытка не пытка. Сбежать надо! - решительно предложил он. - Бежать! - Надежда горячей волной обдала Ефима. Он вместе с другими склонился к огоньку и стал обсуждать возможности побега... Ночь проходила быстро. Каждой минутке хотелось крикнуть: "Стой, не торопись! Так хорошо жить!" В оконце, захваченное железной решеткой, заглянул рассвет. Где-то далеко, на пустырях, среди покинутых домов, неожиданно раздалось предрассветное петушиное пение. - Вот и утро! - со вздохом вымолвил Ворчунок. - А петька-то, видать, от французов хоть на день да уберегся! Слышите, как заливается, певун! Гасли звезды, петушиный крик смолк, и на смену ему загремел тяжелый запор. Медленно распахнулась дверь, и гнусавый голос французского часового выкрикнул: - Виход! Виход! Все не спеша поднялись, размялись и попарно в ногу вышли во двор. Робкие солнечные блики заиграли на золотой маковке звонницы Ивана Великого. Старик взглянул на темные контуры строений, на розовеющее небо и проговорил уверенно: - Здравствуй, матушка Москва! Здравствуй, родимая! Дай нам силы, чтобы честь не уронить! - Он жадно вдохнул свежий воздух. Конвойные плотным кольцом окружили пленников и погнали по сонной улице. Над тихим городом, озаренным восходящим солнцем, тянулись густые синие дымы пожаров, где-то совсем близко потрескивало сухое дерево. Ворчунок подбодрил Черепанова: - Ну, друг, не вешай головы, еще не вся песня спета! Видно, на допрос или на суд поведут: Есть еще у нас выигрыш... Ворчунок угадал. Схваченных русских привели в большой светлый зал; в нем за длинным столом, покрытым зеленым сукном, разместились члены военного суда французской армии. Пленники вошли молча, с достоинством. Они встали в ряд перед судилищем, охраняемые конвоем. Председатель суда, генерал Лауэр, низенький толстый француз, с ненавистью посмотрел на русских и что-то прокартавил. К столу немедленно подошел офицер-поляк. - Шляхта! - выкрикнул Ворчунок. - Аль тебе мало своих холопов, так русской крови захотел! Офицер схватился за саблю, но под грозным взглядом главного судьи опустил руки и угодливо посмотрел в глаза начальству. - Это переводчик. Держись, ребята! - прошептал поручик. Лауэр снова что-то прокартавил. Поляк немедленно перевел: - Вас обвиняют в поджоге! Понимаете? - Понятно! - глухо за всех отозвался старик. - А вот доказательства! - показал глазами на стол переводчик. Там лежали фитили, ракеты, сера, куски фосфора, пакли. Ворчунок поднял пытливые глаза. - Этими припасами ваши разбойники Москву подожгли. Эх вы, вояки! - сказал он презрительно. - Мольшать! - багровея, закричал на него Лауэр. - Вот ти!.. Свинцовыми глазами он уставился в поручика и что-то залопотал часто-часто. Русский офицер горделиво поднял голову и в ответ с улыбкой громко заговорил по-французски. Ефим не знал, что отвечает он генералу, но по тому, как все гуще багровело лицо главного судьи и как отвратительно затряслась от гнева его опущенная длинная челюсть, тагилец догадался, что поручик за живое задел генерала. Глаза Ворчунка заблестели восторгом, он переглянулся с Черепановым, и тот понял его настроение. Между тем поляк заявил: - Вы есть главный поджигатель. Это вы делали зажигательный прибор? Русский офицер спокойно посмотрел на судей и сурово ответил: - Ни я, ни мои товарищи не поджигали российской столицы. Мы защитники отчизны, и прошу обращаться с нами как с воинами. - Замольшать! Смотри сюда! - Он глазами показал на куски серы, фосфора и фитили. - Что скажешь в свое оправдание? Поручик отважно ответил: - Я стою на своей земле и оправдываться перед вами не намерен. И ложь тоже на себя не приму. Ваши солдаты-мародеры подожгли Москву! Вы потеряли самое главное - солдатскую честь! Глаза переводчика-шляхтича позеленели, но он с брезгливым видом слушал. Офицер продолжал смело, со страстью: - Я сам видел, как ваши солдаты зажгли Кудринский вдовий дом, где находились наши раненые русские воины. Их было три тысячи человек, и до семисот их сгорело! Это ли воинская доблесть? Ваш Наполеон не укроется от ответа за эти подлости! - с гневом выкрикнул поручик. - Мольшать! - стукнул вдруг кулаком по столу француз, обнажая гнилые зубы. Он что-то выкрикнул переводчику. Шляхтич отвернулся от пленника, но тот резко и твердо выговорил: - За свои преступления вы казните честных русских людей! Делая вид, что не слышит его, переводчик обратился к седовласому деду: - Но ведь ты поджигал? - Татем николи не был, а вот сейчас кабы силы хватило, то всех вас, ворогов родной земли, передушил бы и за грех не почел бы, а за доблесть! - строго ответил старик. Председатель суда свирепо обежал взором пленников. Они стояли, подняв головы, открыто глядя на своих врагов. Ни один из русских не побледнел. Они казались сплавленными из одного куска металла. Каждый из опрошенных отвечал дерзко, смело. Взгляд Лауэра остановился на мальчугане. Генерал задал вопрос, и шляхтич угодливо перевел: - Ведь ты вместе с ними был? Ты можешь остаться живым, если скажешь, кто из них главный поджигатель. Если будешь молчать, то тебя ждет смерть! Подросток встрепенулся, глаза его сверкнули. В эту минуту он был особенно прекрасен. С горящим ненавистью взглядом гневно выкрикнул французу: - Смерти не страшусь! Тут все честные русские люди! Каины, захотели сделать меня подлецом! Французский генерал густо покраснел, выслушав переводчика. - От тебя одно требуют: скажи, коханый мой, они тебя учили так дерзко говорить? - с деланной лаской спросил шляхтич. - Одному меня учили - любить свою землю! Так этому и матушка наставляла! Ефим залюбовался юнцом. Он выдвинулся вперед и сказал генералу: - Ну что к мальцу пристали! Ребенок. Лучше меня казните, а его не трожьте, Ему жить надо! Поляк немедленно перевел слова уральца. Главный судья спросил через шляхтича: - Кто ты такой, откуда? - Я демидовский механик. Позавчера только прибыл сюда и не знаю, за что меня схватили. Судьи переглянулись. Лауэр поднял перст. - Демидофф! О, слышаль Демидофф!.. Генерал встал, крикнул конвойным, и те, подталкивая пленников в спины, увели их из зала. - Приговор сочинят. Заранее, братцы, уже решили! - сказал поручик. - Душа моя радуется за всех, а за Гришеньку особо. Ловко отбрил французишку. - Инако и быть не могло! - непререкаемо сказал дед. Оборотясь к Черепанову, ободрил его: - Ну что голову повесил? Не мы первые, не мы последние за Русь умирать будем. Таков наш народ: не предаст, не загубит своей души подлой изменой! Они расселись прямо на полу в пустом, холодном зале, в котором были выбиты стекла. С упругой силой дул ветер и шевелил оборванными обоями. Ефим пожаловался Ворчунку: - Родные так и не узнают, что со мной! - Слов нет, тяжко! Но ты, голубь, крепись! Виду не показывай, что тяжко. И мне, ух, как больно, сердце разрывается, и жить-то хочется, но что ж - так положено! Верю я, милок, не повергнут нашу Россию. Изгонит она супостата, зацветет земля, и будут знать русские люди, что в этом цветении и наша доля есть! - Он говорил ласково, задушевно, и Черепанову сильно полюбился этот маленький, щуплый, но сильный духом крепостной. С ним и страдать легче. Вскоре вышел сержант, прокричал конвойным команду, и пленных снова ввели в зал. Судьи сидели мрачно, как черные нахохлившиеся вороны перед ненастьем. Лауэр брезгливо поджал губы и немерцающим взглядом смотрел на пленников. Переводчик выдвинулся вперед и зачитал приговор. Десять человек, в том числе Ворчунок, мальчонка и поручик, приговаривались к расстрелу. Ефим Черепанов и старик за недостаточностью улик приговаривались к тюремному заключению. Мастерко приуныл. Грустно взглянул он на товарищей. Ни один из них не склонил головы, не побледнел. - Попрощаться с друзьями можно? - выкрикнул Ворчунок и, не ожидая разрешения, бросился к Ефиму: - Ну, прости, братец, не поминай лихом. Ну-ну, оставь это! - сердито посмотрел он на тагильца, заметив в его глазах блеснувшую слезу. Председатель суда махнул рукой, это означало: "Вывести осужденных". Пленных снова отвели в подвал. Пахнуло затхлой сыростью. Ворчунок оглядел глухие стены, вздохнул: - Ну, теперь, братцы, скоро. Прости-прощай все! Поисповедоваться надо во грехах! - Французы священника не пришлют! - хмуро отозвался поручик. - А мы и без попа такое дело исполним! Бог поймет и примет наше раскаяние во грехах, потому за народ свой легли! - рассудительно сказал Ворчунок. - Вон дед Герасим пусть поисповедует да отпустит грехи! Дедко, слышишь? - Слышу, милый! - отозвался старик. - Что верно, то верно, зачем грехи на тот свет тащить. - Давай исповедуй, вон в уголку, а вы, братцы, подвиньтесь! - предложил мужичонка. Дед отысповедовал осужденных. Все молчаливо жались в углу. Видя их тяжелое душевное состояние, Ворчунок, преодолевая свою муку, предложил: - А ну-ка, братцы, развеем тоску - споем песню! Давай назло врагу покажем, что за русский народ! В глухом подвале раздалась русская песня. У Ворчунка оказался звонкий ласковый голос. Склонив голову на ладонь, чуть прижмурив глаза, он заводил запев широко и раздольно: Ах ты, ноченька, ночка темная, Ты темная, ночка осенняя!.. Быстрокрылой птицей взвился тонкий, серебристый голосок мальчугана. Глаза его расширились, заблестели. Он склонился к деду и понес песню вдохновенно: Нет ни батюшки, ни матушки, Нет ни батюшки, ни матушки, Ты детинушка-сиротинушка, Бесприютная твоя головушка... Жалоба и скорбь слышались в этой песне. Ефим привалился спиной к стене и подхватил песню. Казалось, что сюда, в мрачное подземелье, вошло зеленое поле, шумливый лес, засветило солнце, - пахнуло родной сторонушкой. - Эх ты, мать Расея, русская земля! - выкрикнул Ворчунок, скинув шапку. - Братцы, давай плясовую! - Он вскочил, затопал ногами, замахал руками и медленно-медленно поплыл по кругу. - Веселей, родные! Эй, жги-говори! - закричал он, встрепенулся и, весь сияя, учащенно затопал ногами... Вступили в пляску и поручик и мальчонка, даже старый дед не утерпел, - и его захватила удаль. Сидя на соломе, он задвигал плечами и в такт плясу захлопал в ладоши. В самый разгар разудалого русского размаха дубовая дверь распахнулась, и на пороге встали конвоиры. - Прощайте, братцы, - со вздохом сказал Ворчунок. - Отплясали свое! - Он стал со всеми прощаться. Ефим трижды поцеловался с каждым. Ему хотелось навзрыд заплакать, но, собрав все силы, он крепко обнимал уходящих и напутствовал: - Жив буду, донесу память о вас, други! Мальчонка прижался к его груди, хмыкнул носом и горько пожаловался: - Батюшка, батюшка, не могу... - Крепись, братцы! - сурово сказал уралец. - Не дайте радости врагам! Юнец встрепенулся, утер слезу и стал рядом с поручиком в первой паре. - Пошли, братцы! - позвал Ворчунок. - Пройдемся еще разик по родной земле! - Он независимо вскинул голову и со жгучей ненавистью сказал французам: - Веди, ироды! Спустилась ночь. Лунный свет пробивался в пыльное окно, на светлой серебристой дорожке темнела измятая шапка Ворчунка. Чудилось, вот он рядом здесь сидит и прислушивается, как вливается в подземелье зеленый поток. Склонив голову на согнутые колени, пленники дремали. Черепанов же не мог уснуть: из головы не выходили Ворчунок, мальчуган, поручик, все други-товарищи. "Русь, могуча и велика ты! Необозримы просторы твои! - с душевной теплотой думал Ефим. - Но величавее всего, красивее и сильнее всего духом самоотверженный русский человек! Через все беды проходит он, не склоняя головы перед врагом и лихим злосчастьем! Верен и предан он своей земле до гробовой доски!" Прошли ночь и день, и снова в решетке окна засинел вечер. Заключенным не принесли ни пищи, ни воды: французам было не до пленников. Не знали осужденные, что страшный огненный вихрь бушевал над Белокаменной, пожирая строения, храмы, богатства, - прекрасный и величественный русский город. В эти часы Москва стала местом позорных злодейств французской армии. Среди пламени и стонов иноземцы совершали разбои, душегубство и поругание всего святого, что было в русской жизни. Враги не щадили ни пола, ни возраста, ни девичьей чистоты, ни народных святынь. Французские генералы состязались в грабеже с простыми солдатами-мародерами. До осужденных ли было в эти часы наполеоновским насильникам? В эту темную ночь крепкий рыжий бородач сказал Ефиму: - Чего нам ждать? Намыслился, - самое время бежать! - Надумал хорошо, но как уйти из подземелья, когда камень кругом? - возразил мастерко. - Камень крепок, а руки и воля наши крепче! - уверенно ответил дядька. - Ковач я, и силы во мне много. Рой подкоп! - Он первый руками стал рыть у стены рыхлую землю. Ефим не верил своим глазам: мягкая, сырая земля рылась спорко. Он опустился рядом на колени и попробовал кирпич. Слежавшаяся, прозеленевшая кладка с трудом, но разбиралась. - Братцы, вот где спасение! - обрадовался уралец, и все вчетвером стали трудиться у подкопа... Глухой ночью выбрались в тенистый темный сад. Сверкали звезды, шуршал палый лист, и так глубоко и хорошо дышалось! - Господи, неужто воля? - полной грудью вздохнул старик. - Осторожней, братцы, по одному уходи!.. Не видно было златоглавого прекрасного города, он скрылся в сизом горьком дыму, который клубился над развалинами. Среди дыма потрескивало старое сухое дерево строений, раздавались одиночные выстрелы. Ефим прислушался к звукам и тихо побрел в синюю едкую мглу. Он шел задыхаясь, а кругом бушевал огонь, раздавались стоны, ржали кони, - неистовствовал враг. Мастерко осторожно ступал на обгоревшие бревна, обходил черные скрюченные трупы. Местами они лежали грудами - истерзанные тела русских людей в мученических позах. "Оскорблены и замучены! Ух-х!" - сжав кулаки, опаленный душевной мукой, весь дрожал от гнева Черепанов. Вот лежит с проломленным черепом мать, прижимая к сердцу загубленное дитя. Неподалеку, раскинув руки и уткнувшись в золу лицом, распластался седовласый дед. Сколько замученных, опозоренных, ограбленных русских людей! Глаза Ефима все время застилались слезами, не от едкого дыма, не от горечи пожарищ, а от большой невыносимой тоски, от ненависти к врагу за содеянное. И эта ненависть гнала его вперед, обостряла его слух, зрение, делала его хитрым, лукавым. "К своим! К своим!" - подбадривал он себя, удесятеряя силы. Под утро он переплыл дымившуюся осенним туманом Москву-реку и вышел на зеленое поле. Мокрый, голодный, он упал в старую борозду, тяжко дыша от усталости, и не мог надышаться запахом своей земли. Он взял ее в горсть, мял; так он полнее, сильнее ощущал радость своего освобождения. Вот она, земля, великая русская земля отцов и дедов! Какая великая, несокрушимая сила в ней; напоили ее потом своим русские люди, взлелеяли-вспахали золотые руки родного пахаря. Нет, ни за что на свете не отдаст своей святой земли русский человек, во веки веков! Однако не так-то легко было Черепанову теперь добраться до Тулы. По всем дорогам и проселкам действовали ратники ополчения, а по укромным местам все леса и деревушки полны были партизан. По главным дорогам на Москву со всех сторон: от Твери, Ярославля, Касимова, Рязани и от Тулы и Калуги - отовсюду стягивались части ополчения, охватывая Москву, занятую противником, крепкими клещами. Хотя император Александр I строжайше запретил вооружать простых людей - ремесленников, мещан, мастеровых - огнестрельным оружием, а тем более артиллерией, Кутузов не посчитался с этим. Мало того, он организовал партизанскую борьбу с оккупантами. Михаил Илларионович прекрасно понимал все значение партизанских отрядов, действия которых входили в его стратегический план. Народные мстители воевали в тылу врага: они нарушали связь противника с его базами, лишали его пополнения людьми, боевыми припасами и продовольствием. Ни один неприятельский солдат или отряд не мог отлучиться от главных сил, чтобы не быть истребленным. В народе кипела лютая ненависть к насильникам. Тем временем ратники ополчения все ближе и ближе стягивались к Москве, не пропуская подозрительных лиц по дорогам. Они проверяли каждого, кто ехал в ставку Кутузова или возвращался оттуда. Так, 24 сентября они арестовали как шпиона самого Клаузевица, хотя у него и оказались все документы в порядке. В эти дни Кутузов тщательно проверял ряды офицерского состава, среди которого было много иностранцев. В первую очередь он старался избавиться от иноземцев в своем штабе. Полководец давно убедился в бесполезном пребывании Клаузевица в штабе и, воспользовавшись его просьбой отпустить по болезни в Петербург, охотно удовлетворил его желание. Клаузевиц уехал, но не прошло и дня, как ополченцы доставили его арестованным в штаб. Узнав, в чем дело, Кутузов улыбнулся и подумал: "Чуют сердцем, что не наш человек..." Через несколько дней Клаузевиц снова выехал в Петербург, на этот раз под охраной русского фельдъегеря. Ополченцы задержали и Черепанова, который брел по дороге. Они окружили его и допытывались: - Куда идешь, кто такой? - Братцы! - обрадовался своим Ефим. - Наконец-то среди русских оказался. Сбег из Москвы. Попалили матушку! - О том давно известно! Даст бог, батюшка Михайло Ларионович к ответу вскорости хранцузских курощупов стребует! - заметил бородатый ополченец в сермяжном кафтане. - Ты скажи-ка нам, кто таков есть? - Ефимка Черепанов, крепостной механик господ Демидовых. - Э, милый, да ты свой брат. Идем-ка с нами полдневать! - пригласили они уральца. Ефим охотно отправился с ними к поскотине, где над ямой висел большой черный котел, в котором пыхтела горячая каша. Черепанов сразу почувствовал голод. Ему сунули в руки деревянную чашку, и кашевар положил жирной каши. - Ешь, земляк! - ласково предложил он. Ефим уселся на траву и стал жадно есть. Кругом него толпились бородатые ополченцы. Все они были одеты в свое крестьянское платье, на ногах - широкие черные сапоги, - в таких удобнее носить суконные теплые онучи. На суконных же фуражках - латунные кресты. У каждого ранец, а в нем рубаха, порты, рукавицы, портянки и всякая хозяйственная мелочь. Вооружены чем попало: и топорами, и пиками, и саблями, - не все имели кремневки. Над полем стоял разноголосый гул, крепкие, белозубые богатыри шутили, подзадоривали друг друга, подбадривали Черепанова. - Ты, механик, иди к нам служить! - предлагали они. - А кто оружие будет робить? - улыбнулся Ефим. - Как без него бить лиходеев? То-то... - Верно! - согласился рябой ратник. - Вилы да топоры хороши, слов нет, а меч ратный аль ружьишко куда способнее! Работай, друг, доброе оружие! - А ты в Москве был? - спросил его Черепанов. - Не довелось бывать, мы дальние - симбирские... - А как же ты ее крепко любишь? - с лукавинкой полюбопытствовал уралец. - Эх, дорогой! - вздохнул ратник и отозвался душевно: - Да без Москвы - как без головы... За нее и на черта полезешь! Слышь-ка, как в песне поется: За тебя на черта рад, Наша матушка Россия! - запел он разудалым голосом, и все ратники разом подхватили любимую песню. Веселые, бодрые голоса поплыли над полями и перелесками, и Ефиму стало легко и хорошо на душе. "Эх, русский человек, милый, хороший человек, какая добрая земля взрастила-взлелеяла тебя! - с умилением подумал он. - Нет мужественнее и честнее тебя! Нет у тебя ничего крепче любви к отчизне!" На лагерь надвигались сумерки, зажглись первые робкие звезды. Бородатый ратник предложил Черепанову: - Ты, милый, не ходи ночью. Поди-ка в овин и отоспись до утра! Ефим с охотой воспользовался его приглашением. С облегчением он растянулся на хрустящей свежей соломе, еще пахнувшей ржаниной. В прорезь сруб