а глядела вечерняя звезда, и все здесь напоминало домашний уют и родную деревеньку. Он быстро уснул... Ранним утром Черепанов продолжал путь. Шел он густыми лесами, наслаждаясь бодрящей прохладой, приглядываясь к осенней красоте леса. В пурпур оделись трепещущие осины, золотились густые кроны берез и тополей. Сердце радовалось яркому солнцу и веселым краскам русской осени. Навстречу часто летели утиные стайки. Вот и река, над ней стелется туман. Ефим подошел к берегу, разулся и вымыл ноги, сразу стало легче. Он загляделся в воду, она была прозрачной, чистой, на дне можно разглядеть мелкую гальку. По течению плыли упавшие листья березы и клена. Глядя на всю эту лесную красоту, просто не верилось, что сейчас идет жестокая война и Москва сожжена врагом. "Эх ты, горе какое!" - со вздохом подумал Ефим и склонился над водой, чтобы освежить лицо. Там, в прозрачной глуби, как в зеркале, Черепанов увидел свое отражение. На него смотрело худое обросшее лицо, в волосах серебрилась седина. Высоко в небе, над лесом, извиваясь, с трубным криком летела лебединая стая. В ближних кустах затрещало, и сразу, как медведи, на берег вывалились здоровенные мужики в желтых полушубках, с вилами в руках. - Стой, варнак! - закричал черный, как жук, детина. - А я и не думаю бежать, - спокойно отозвался Черепанов. - Кто такие, братцы? - Аль неведомо тебе, какое ноне время и на кого с рогатиной мужики вышли? - сердито ответил мужик. - Айда с нами, пока цел! - Что ж, можно и с вами, - согласился Ефим. - Уж не партизаны ли вы? - Угадал! - повеселев, отозвался мужик. - Ну, идем! Они привели уральца в лесной стан. Перед избушкой лесника на скамье сидел степенный солдат в поношенном мундире и курил трубочку. Завидя захваченного, он прищурил глаза и засмеялся: - Это вы, ребята, зря! Своего заместо курятника-хранцуза поймали. Кто такой? Черепанов назвался, и улыбка прошла по лицу солдата. - Ружья можешь счинить? - спросил он. - Попытаюсь. Три дня пробыл Ефим в партизанском стане, починил кремневки, отковал наконечники для пик. Солдат понимал толк в оружии. Все внимательно оглядел и похвалил Черепанова: - Золотые руки у тебя, мужик! Иди к нам, теперь вся Русь поднялась на врага! - Рад бы, да спешу на заводы! - пояснил уралец. - Сказывают, сам Михаиле Илларионович написал письмо оружейникам - крепче дело вершить. - Коли так, пусть будет по-твоему! - согласился солдат. - Только, если надумаешь, - приходи, всегда рады будем! Спроси Четвертакова, каждый укажет! Ефим радостно смотрел в открытое, мужественное лицо солдата. Он еще дорогой прослышал о его подвигах. Раненный под Смоленском, воин свалился с лошади и был взят в плен, но, едва отдышался, сбежал и укрылся в деревушке. Там он старался поднять крестьян, но те побоялись идти с ним. Тогда Четвертаков подговорил одного охотника и вместе с ним в поле подстрелил двух французских гусар. Храбрецы вооружились их пиками, саблями и, оседлав добрых коней, поехали в большое село. Тут к ним присоединилось еще сорок мужиков. Вооруженные вилами и топорами, они напали на французский отряд и перебили его. С той поры отряд Четвертакова превратился в грозную силу Он рос с каждым днем и вооружался, не давая спуска врагу. - Так неужто ты и есть сам Четвертаков? - не веря своим глазам, спросил Ефим. - Он самый. Почему не веришь, милый? - добродушно спросил солдат. - Да как же ты управляешься со своим воинством? - А таким же манером, как и ты ладишь свои машины и пускаешь их в ход! - весело ответил Четвертаков. - Эх, милый, так говорится: мужик сер, да ум его волк не съел! Погляди-ка на свои руки, все фузеи в порядок привел, а почему мне не справиться с ратниками? Каждому свое дано! - Он пыхнул трубкой, посмотрел на тихое небо и сказал: - Есть и получше меня мстители. Вон Степан Еременко, Ермолай Васильев, а еще самый славный - Герасим Курин. Этот прямо скажем, партизанский генерал! Слыхал такого? Нет? Жаль! А про Василису Кожину тоже не слыхал? Опять жаль... Ну, брат, иди в Тулу да получше пищали роби! Эй, ребята, накорми работничка да проводи на верную дорожку! - выкрикнул он и протянул Черепанову руку. - Ну, друг, в добрый час! Они расстались друзьями. Ефим пробирался по лесной дороге и думал о встрече, и мысли были радостные я светлые. В то самое время, когда Черепанов пробирался в Тулу, Николай Демидов трусливо сбежал из Москвы. Обещанного полка он не выставил. Отсиживался в Калуге и ожидал дальнейших событий. И вдруг словно среди ясного неба грянул гром - его срочно вызвали в ставку к Михаилу Илларионовичу Кутузову. С тяжелым чувством Демидов ехал в маленькую деревушку Леташевку близ Тарутина, где сейчас находился штаб главнокомандующего русской армией. По проселку, торопя коней, проносились всадники, катились двуколки и шли просто пешие озабоченные люди. Все тянулись к незаметной деревушке, в которой только что устроился Кутузов. Не знал Демидов, что за этот короткий срок в армии произошли большие изменения. Да и вряд ли кто знал стратегический план войны, кроме самого Кутузова. Он тщательно сохранял в тайне свои замыслы, и это обеспечило ему успех. Русский полководец перехитрил Наполеона. Оставив Москву, русская армия стала отступать по Рязанской дороге. Кутузов убедился, что французы следуют по пятам, и распространил слухи о том, что русские уходят к Рязани, а сам, дойдя до Боровского перевоза, неожиданно повернул к Подольску, а затем всю армию вывел на Калужскую дорогу в районе Красной Пахры. Этот гениальный маневр был совершен так скрытно, что французы потеряли след русской армии, и Наполеон только через двенадцать дней дознался, где она находится. Марш Кутузова в корне изменил стратегическую обстановку. Русские войска сейчас прикрывали Тулу с ее оружейными заводами, Брянск и Калугу с большими продовольственными запасами и весь богатый юг России. Наполеон был потрясен, но все еще надеялся на свою счастливую звезду. Он послал к Кутузову парламентера Лористона. Генерал поехал в ставку главнокомандующего русскими войсками под видом якобы размена пленными, а на самом деле поговорить о мире. Француз взволнованно пожаловался на партизанскую войну. Он учтиво сказал Кутузову: - Такой образ войны противен всем военным постановлениям просвещенных наций. Михаил Илларионович прищурился и подумал про себя: "Ишь, варвары, вдруг о цивилизации вспомнили. Значит, допекло!" Опустив устало голову, он вздохнул и расслабленно промолвил: - Ваша правда, генерал, но крестьянами, простите, я не командую. - А казаки, ваши казаки ведь люди военные и тоже никаких правил признавать не хотят! - вскричал Лористон. Кутузов лукаво взглянул на парламентера и грустно покачал головой. - Ох, уж эти казаки, казаки! Я и сам не рад, да что с ними поделаешь? Иррегулярное войско! Ведь они, пожалуй, по-своему расправляются с вашими фуражирами? - Весьма грубо! - обрадованно отозвался Лористон. - К тому же ни для кого не секрет, что русские сожгли Москву. Казавшийся старцем, Кутузов вдруг выпрямился, лицо его стало багровым. Еле сдерживая гнев, он сурово ответил Лористону: - Что касается московского пожара, я стар, опытен, пользуюсь доверенностью русского народа и потому знаю, что каждый день и каждый час происходит в Москве. Известно мне, что вы разрушили столицу по своей методе: определяли для пожара дни и назначали части города, которые надлежало зажигать в известные часы. Я имею подробное известие обо всем. Доказательством, что не жители разрушали Москву, служит то, что вы разбивали пушками дома и другие здания. Мы постараемся вам отплатить! Французский парламентер побледнел, заикаясь, заговорил о перемирии, но Кутузов повернулся к нему спиной и отрезал: - Мы только что начинаем воевать, а вы говорите о перемирии! Так и убрался Лористон восвояси. Его мысленному взору представилась грозная картина: блокированная армия Наполеона в Москве. Он вспомнил восклицание Сегюра, который наблюдал московский пожар. - Ах, боже мой! - признался граф. - Что скажет о нас Европа? Мы становимся армией преступников, которых осудит провидение и весь цивилизованный мир. 16 сентября Кутузов писал императору Александру I об оставлении Москвы и о своих стратегических замыслах. В письме сообщалось, что "вступление в Москву не есть еще покорение России. Напротив того, с армией делаю я движение на Тульской дороге. Сие приведет меня в состояние прикрывать пособия, в обильнейших наших губерниях заготовленные. Всякое другое направление пресекло бы мне оные, равно связь с армиями Тормасова и Чичагова. Хотя не отвергаю того, чтобы занятие столицы не было раною чувствительнейшею, но, не колеблясь между сим происшествием и теми событиями, могущими последовать в пользу нашу с сохранением армии, я принимаю теперь в операцию со всеми силами линию, посредством которой, начиная с дорог Тульской и Калужской, партиями моими буду пересекать всю линию неприятельскую, растянутую от Смоленска до Москвы, и, тем самым отвращая всякое пособие, которое бы неприятельская армия с тылу своего иметь могла, и обратив на себя внимание неприятеля, надеюсь принудить его оставить Москву и переменить всю свою операционную линию. Генералу Винценгероде предписано от меня держаться самому на Тверской дороге, имея между тем по Ярославской казачий полк для охранения жителей от набегов неприятельских партий. Теперь в недальнем расстоянии от Москвы, собрав мои войска, твердою ногою могу ожидать неприятеля, и пока армия вашего императорского величества цела и движима известною храбростью и нашим усердием, дотоле еще возвратная потеря Москвы не есть потеря отечества. Впрочем, ваше императорское величество всемилостивейше согласиться изволите, что последствия сии нераздельно связаны с потерею Смоленска". Рапорт главнокомандующего вызвал у царя негодование: он не сумел понять всю глубину воинского замысла Кутузова. К этому времени в Петербург подоспел донос барона Беннигсена, враждебно настроенного против Михаила Илларионовича. Барон докладывал Александру I о том, что он был против сдачи Москвы неприятелю без боя, и старался представить Кутузова безвольным человеком. Царь, и без того настроенный против Кутузова, решил, что наступил момент разделаться с ним, и приказал комитету министров расследовать причины сдачи столицы. Император хотел этим самым опозорить Кутузова в глазах общественности и удалить с должности главнокомандующего. Но положение в стране было настолько серьезное, что даже угодливый царю комитет министров, обсудив рапорт Кутузова, не поставил вопроса о смене главнокомандующего. Министры побоялись чем-либо обидеть полководца, но царь все еще не мог успокоиться. Он осыпал Кутузова упреками, а в особом императорском рескрипте позволил себе угрозы по адресу главнокомандующего: "Вспомните, что вы еще обязаны ответить оскорбленному отечеству в потере Москвы..." Демидов зорко следил за придворными интригами и думал, что они свалят Кутузова. Он представлял его дряхлым озлобленным стариком, и, по совести говоря, Николай Никитич сильно побаивался его. Прибыв в Леташевку ранним утром, он хотел спозаранку попасть на прием к главнокомандующему. Заводчик обрядился в пышный военный мундир и поторопился в штаб. В приемной уже поджидал Кутузова разный люд, среди которого было много сермяжников. Барин поморщил нос и тихо спросил адъютанта: - Столько холопов! Для чего они понадобились его сиятельству? - Это не холопы! - спокойно ответил молоденький офицер. - Правда, среди них есть и крепостные, но сейчас они выполняют великую роль. Здесь, господин Демидов, уважают партизан! Кроме того, вглядитесь: вон тот в углу, кучерявый с усищами, в сермяге, - дворянин и герой Денис Давыдов! Не успел Николай Никитич толком разглядеть знаменитого партизана, как того вызвали в кабинет Кутузова. В избе - тонкие дощатые перегородки. Демидов представил себе, каким увальнем в крестьянском армяке ввалился Давыдов в горницу главнокомандующего. Он напряг слух: "Интересно, что на эту вольность скажет князь?" Раздался громкий голос Кутузова: - Полноте извиняться! В народной войне это необходимо. Действуй, как ты действуешь, головой и сердцем; мне нужды нет, что одна покрыта шапкой, а не кивером, а другое бьется под армяком, а не под мундиром! Услышанное потрясло Демидова. "Что за крамольные речи! - с возмущением подумал он. - То ли было при покойном Потемкине!" Он старался еще уловить кое-что, но за перегородкой стало тихо. Время тянулось томительно. В избе было дымно от махорки, которую, не стесняясь присутствием адъютанта, курили сермяжники и какие-то солдаты. Никто не обращал внимания на пышный мундир Николая Никитича, никому до него не было дела. Все вели себя сдержанно, говорили о пустяках и делах, которые ничего общего не имели с войной. В оконце вонзился золотой луч осеннего солнышка, где-то на дворе горласто прокукарекал петух, на его призыв откликнулся другой. Во всей обстановке штаба не было ничего показного, пышного, величественного, к чему в свое время привык Демидов в потемкинской ставке в Бендерах. "Да, не те времена пошли!" - с грустью подумал он, и в этот миг дверь распахнулась и адъютант пригласил Николая Никитича: - Господин полковник ополчения, главнокомандующий вас просит. Демидов с волнением переступил порог горницы. За простым тесовым столом в стареньком мундире сидел Кутузов. Его седые пышные волосы на массивной голове были причесаны слегка к вискам, сам Михаил Илларионович - дороден, величав. "Совсем не старик!" - успел только подумать Демидов, когда командующий крепко пожал ему руку. Однако он не предложил ему стула. Мягкое ласковое лицо Кутузова вдруг стало строгим. Он взглянул на Демидова и спросил: - Где расквартировали ваш полк? Я что-то не нашел его в планах... Николай Никитич на мгновение замялся, потупился. - Я еще не сформировал полка, - волнуясь, признался он. Лицо полководца помрачнело, он облокотился на стол и из-под ладони хмуро смотрел на заводчика. - Выходит, пока есть один отменно обряженный полковник. Кстати, откуда сию форму взяли? Перья, ленты, кантики. Вы, батенька, как индейский петух вырядились! - Слова Кутузова прозвучали насмешкой. Демидов покраснел и ждал горшего. Однако Михаил Илларионович перестал шутить. Он встал из-за стола, вытянулся во весь рост; плечи его оказались широкими, крепкими, и сам он выглядел осанистым крепышом, хотя был и сед и морщинист. Главнокомандующий выговорил громко и твердо: - Сударь, вам надлежит выполнить свои обязательства. Оставьте фанфаронство, оно у нас ни к чему! И еще запомните: Тулу мы не отдадим, завод оружейный вывозить не разрешаю. Все, сударь! - Он круто повернулся к Демидову спиной, давая понять, что прием окончен. Взволнованный, пристыженный заводчик вышел из штаба. Вернувшись на квартиру, он торопливо снял свой пышный мундир, обрядился в дорожное платье и велел закладывать лошадей... А Кутузов в этот час уселся за стол и стал писать письмо уральским рабочим, прося их ускорить отливку пушек и ядер. Кружным путем, трудными дорогами и тропами, под пронизывающим осенним ветром и косым непрестанным дождем, лесами, оврагами, полями и запутками, усталый, измученный, прибрел в октябре Черепанов в Тулу. Николай Никитич так и не появился на заводе: он отправился в Ярославль, где проводил время за ломберным столом. В городе оружейников царила тревога, чувствовалась близкая гроза. Наполеон прекрасно понимал значение Тулы и после захвата Москвы собирался идти на юг и разорить заводы. Грозная опасность нависла над оружейными заводами. Черепанову стало известно от мастеровых, что царь наказал заводскому начальству "иметь верные сведения о движении неприятеля по направлению к Туле. При достоверном и необходимом уже случае остановить работу, взять мастеровых, инструмент и следовать по тракту к Ижевскому заводу". Туляки не хотели покидать родных мест, намереваясь встретить врага с оружием в поле. Они день и ночь ковали железо, заваривали стволы, делали ружья, а иные уходили за город и помогали саперам рыть рвы и строить редуты. Ефим даже заикнуться не решился о вывозе демидовского завода на Урал. Работные люди волновались и знали только одно: отбить врага! К счастью, в эту пору в Тулу прискакал курьер от Кутузова. Михаил Илларионович наказывал не вывозить оружейников и заводы, так как Тула может не опасаться неприятельского вторжения. В октябре наполеоновская армия покинула Москву и устремилась на юг. Перед уходом французы решили выместить свою злобу на русской столице. Генерал Мортье со своими саперами начал взрывать Кремль и самые лучшие здания, уцелевшие от пожара. 21 октября от громовых взрывов в Кремле задрожала земля. На воздух взлетели арсенал, часть кремлевской стены, Водовзводная, Петровская и частично Никольская и Боровицкая башни, расположенные вдоль Москвы-реки. В соборах и Грановитой палате начались пожары. К счастью, пошел сильный осенний дождь, фитили отсырели и оттого многие заложенные мины не взорвались. К этому времени подоспели русские патриоты и стали гасить пожары, обезвреживать мины и истреблять последних насильников. ...Стотысячная французская армия двинулась на Калугу, стремясь уйти от генерального сражения, которое готовил ей Кутузов. Однако трудно было перехитрить опытного русского полководца. Он заставил Наполеона принять бой под Малоярославцем. Это была решительная битва, в результате которой Наполеон вынужден был повернуть на старую Смоленскую дорогу и испытать на себе возмездие русского народа. В ноябре по санному пути Ефим покинул Тулу. Не утерпел он, чтобы не побывать на Орловщине. По степи гуляли метели, когда он добрался до имения Свистунова. Тихо и безлюдно было в поместье. Барский дом и глухой сад потонули под снежными сугробами. Здоровые и крепкие мужики ушли в армию, среди дворни остались старые да малые. В людской Черепанов встретил обросшего сединой дряхлого гайдука в старом, изодранном кафтане, от которого узнал, что его бывший барин Свистунов умер, а имение отошло под дворянскую опеку. - Грабят, кому не лень! - жаловался старик. - Хваткий был барин, доброй души. Погиб зазря. Коней диких, степных калмыки пригнали. Сам выезжать взялся. Разнесли, копытами истоптали, и лика человеческого на нем не осталось. Ефим с грустью смотрел на запущенные хоромы, на угрюмого слугу. Из оконца виднелись развалившиеся конюшни. Высокие тополя, что росли перед крыльцом, исчезли. - Мужики посрубили после смерти барина, - пояснил старик и, пригорюнясь, утер слезы. - В то времечко вышло такое еще дело. На третий день после погребения барина на усадьбу цыган с цыганкой наехали, про усопшего расспрашивали. "Опоздали, милые, говорю, гвардии поручик Свистунов отошел, а вам приказал долго жить!" Что в диво было: слепая молодая цыганка навзрыд заплакала и все вторила: "Ах, Феденька, милый Феденька, так и не довелось встретиться нам!" Отвел я ее на могилу барина. Пора осенняя, ветер воет, а она села на бугорок, так и не сошла с него до вечера. Ни ветер, ни стужа, ни мокрядь ее не прогнали. Сидела и держала в руке горсточку земли. Растирала комки и горько плакала... А цыган на могилу не пошел, все барскими конями интересовался. Да что кони! - Рассказчик смахнул слезы и уставился на Ефима: - А помнишь, было времечко, - эх, и жили мы! Черепанов промолчал: он хорошо знал, что за жизнь была у Свистунова. Гайдук до дна осушил штоф, потряс его и огорченно покрутил головой: - Скоро-то как! Эх, не та мера ноне стала, и крепость у вина иная! Помолчав, он снова заговорил, почему-то вспомнив о цыгане: - Уехал шароглазый со своей слепой бабой, а через трое ден пару золотистых коней свели. Известно, кто свел! Цыган хоть и жалел покойного, а все же не вытерпел - угнал коней!.. Гнетущее чувство охватило Ефима. Он не остался ночевать в покинутой усадьбе и, дав отдых коням, снова пустился в дорогу. Выл ветер, мела пурга, а он бесстрашно держал путь на восток, на далекий Каменный Пояс. Трудные годы выпали уральским работным. Русской армии понадобились тысячи пушек, десятки тысяч добрых клинков, сабель, шпаг, казачьих шашек, штыков и больше всего ядер. Неустанно работали заводы на Каменном Поясе. Работные выбивались из сил, но заказы для войска выполняли в срок. В эту пору в Нижнем Тагиле появились пленные немецкие мастера и французы. Иноземцы изумлялись: как это так, работные живут в кабале, ходят тощие, оборванные, управитель Любимов жмет чрезмерно, а они добросовестно стараются. Один любопытный немецкий мастер не утерпел и спросил Черепанова: - Ви, руськи, страни народ. Француз боитесь, оттого так работайте? Ефим хмуро поглядел на чванливого немца: - Почто боимся французов? Напальена нам не надо! У нас своих хапуг да господ сидит на шее до беса. А отечество свое защищать до последнего будем! Немец пожал плечами. - Но ви живешь плехо? - Хоть и плохо, а отчизна. На родной земле мы сами порядок наведем! Не спросим у чужеземцев! Под густыми бровями глаза русского механика вспыхнули раскаленными углями. Немец смутился; он вспомнил рассказы о Пугачеве. Здесь, на Урале, еще совсем недавно работные безжалостно расправлялись со своими господами и приказчиками. "Кто его знает, этот народ?" - со страхом подумал иноземец и прекратил разговор. С далекого Урала по рекам плыли караваны, груженные железным литьем: пушками, ядрами, клинками. Зимой по санной дороге скрипели обозы. Русские работные люди вооружали свою армию. Никогда Ефим не работал так яростно, как в эту военную годину. "Это вам за разоренную Москву, за поруганный русский народ!" - с ненавистью думал он о врагах и еще вдохновеннее трудился. Оборванные, голодные, разбитые вражеские полчища бежали по разоренной ими же Смоленской дороге. К началу декабря 1812 года русские войска освободили Вильно, Ковно, Россиены и гнали оккупантов дальше. Михаил Илларионович прибыл в Вильно и на площади осматривал захваченные знамена. Войска, выстроенные на парад, замерли, любуясь бодрым видом своего любимого полководца. Кутузов приказал склонить наполеоновские знамена перед русскими солдатами. Это до глубины души потрясло воинов. Ликуя, они всей грудью кричали: - Ура спасителю России! Кутузов низко опустил голову, лицо его зарделось, и он сконфуженно, со слезами на глазах, громко выговорил: - Полноте, друзья, полноте! Не мне эта честь, а славному русскому солдату! - Подбросив папаху, он встрепенулся и закричал зычным, молодым голосом: - Ура, ура, ура русскому солдату! Приняв парад, главнокомандующий написал из Вильно донесение императору: "Война окончилась за полным истреблением неприятеля". Это признали и сами насильники. Французский маршал Бертье в декабре доносил Наполеону: "Я должен доложить вашему величеству, что армия совершенно рассеяна и распалась даже ваша гвардия; в ней под ружьем от 400 до 500 человек. Генералы и офицеры потеряли все свое имущество... Дороги покрылись трупами". Страшные орды иноземных насильников нашли себе могилу на русской земле. Наши славные полки перешли границу, чтобы освободить народы Европы от наполеоновского ига. 2 Медная руда на реке Тагилке была открыта давным-давно, еще при Акинфии Демидове. Помогли ему сыскать медь охотники-вогулы. Они занимались тормованием: на лодке плыли по тихой реке и били притаившегося на берегу зверя. Кочевники хорошо знали места, где и какой камень лежит. Акинфии наказал приказчикам допытываться у вогулов о рудах. Наемники Демидова не поскупились на посулы. И вот в один из осенних дней с тормования, с реки Выи, явился вогул Яков Савин и рассказал по тайности заводчику, что он знает целую гору из магнитного камня. На другой же день вместе с охотником Акинфии Демидов направился по Тагилке к устью Выи и там увидел широкую гору, поросшую лесом. Опытный взгляд заводчика заметил выходы магнитной руды на поверхность. Ее было столько, что за целые столетия не выбрать, и добыча не представляла трудностей. Залегание руды начиналось сразу, снимай покрышку и бери сколько хочешь! Это и была гора Высокая. Подле нее расположился вогульский пауль [становище]. Кочевники не трогали магнитных руд. Демидов удивился и спросил: - Из чего вы куете наконечники стрел? Где добываете металл? - Идем со мною, хозяин, и ты увидишь, из чего наши добывают металл! - позвал его Савин и повел в пауль. Там, у горы, Акинфии и увидел вогульские кузницы с сыродутными горнами [плавильными печами для выделки железа (не чугуна) прямо из руды], а плавилась в них не магнитная руда. Это были другие руды, более мягкие, местами красноватые, нередко с прозеленью малахита. "Медная руда!" - догадался Демидов, забрал образцы и вернулся домой. Испробовав руду в литье, заводчик окончательно убедился в том, что у реки Выи обнаружены медные залежи. Да и магнитная руда с горы Высокой не обманула ожиданий. Хоть сейчас строй завод! Однако у Демидовых не хватало ни средств, ни рабочих рук, и решили они до поры до времени молчать о своем открытии, а вогулам-охотникам пригрозили: - Изничтожим, если проболтаетесь и наведете сюда крапивное семя! Кочевники и сами сильно боялись царских чиновников и поэтому охотно поклялись молчать обо всем. Шли годы, и Демидовы исподволь, потихоньку готовились к постройке нового огромного завода у подножия горы Высокой. Однако в 1720 году царь Петр издал указ, в котором поощрялась добыча и плавка руд и в то же время тем, кто утаит открытые рудные места, грозила жестокая кара. Никита Демидов всполошился и поспешил подать заявку на гору Высокую. Зная крутой нрав царя и боясь его гнева, Демидовы решили раз навсегда спровадить подальше опасного свидетеля Якова Савина. Вогул охотился в притагильских лесах, когда в пауле появился приказчик Щука со своими головорезами. Он в один миг разорил чум Савина, избил его жену и прогнал ее с детьми за реку. - Живей убирайтесь, пока целы! - пригрозил он. Умные охотничьи псы вступились за хозяйку, напали на демидовского приказчика, и тогда разъяренный Щука перестрелял собак. Когда вогул Яков вернулся в пауль, то не нашел ни жены, ни чума, ни собак. Он бросился с обидой к Демидову: - Где такой закон, губить бедного охотника? Никита глазами показал на жильную плеть: - Вот тебе закон и правда! Убирайся, а то шкуру спущу! Разоренный, обиженный, вогул еле унес ноги из Невьянска... Тем временем Демидов в 1721 году отстроил Выйский медеплавильный завод, а четыре года спустя, незадолго до смерти Никиты, неподалеку возвели на четыре домны чугуноплавильный Нижне-Тагильский. С той поры у горы Высокой пошла иная жизнь. Гору вскрывали и прямо в отвале брали руду. Кругом под топором лесоруба затрещали вековые леса, закурились дымки в синем небе - демидовские жигали добывали уголь для прожорливых домен. Гора Высокая оправдала надежды. Совсем иное получилось с медным рудником: руда в нем вскоре оскудела, и завод стал работать на привозной меди. Думный дьяк Генин доносил царю Петру Алексеевичу: "Ныне я был на демидовском медном промысле и усмотрел, что та руда его оболгала: сперва набрели на доброе место, где было руды гнездо богато, а как оную сметану сняли, то явилась сыворотка: руда медная и вместе железо, а железа очень больше, нежели меди". С тех пор Выйский завод влачил жалкое существование. Но вот в 1814 году, почти столетие спустя, горщик Кузьма Кустов, расчищая на своем огороде колодец, внезапно напал на богатое месторождение медной руды. И залегала она всего в трех верстах от завода. Снова ожил медеплавильный завод. Николай Никитич Демидов старался все выжать из рудника... На этот рудник и угодил Ефим Черепанов. Двадцать пять лет он проработал плотинным Выйского завода. Помогал ему в хлопотах возмужавший сынок Миронка. Ему только-только миновало двадцать два года, и его поторопились женить, чтобы покрепче привязать к семье, да и Евдокия уставать стала - ушли силы. Сын перенял от отца влечение к механике и теперь с охоткой постигал отцовское искусство. На Выйском заводе все держалось по старинке. Круглые сутки по кругу ходили кони, с помощью привода вращая огромное колесо, которое, в свою очередь, заставляло работать шатуны. По деревянной трубе двигался поршень, он засасывал и выталкивая воду. Ефима Алексеевича всегда удивляла первобытность и хлопотливость этого способа откачки грунтовых вод. Для обслуживания несложной водоподъемной машины содержался большой табун в двести лошадей, а при них состояло не менее ста сорока погонщиков и конюхов. Кони при напряженной работе быстро выбывали из строя, изнашивались и люди, кляня свою долю. Несмотря на огромные затраты на содержание машины, она не могла справиться с откачкой подземных вод, которые день и ночь сочились изо всех земных пор и постепенно затапливали шахты. Каждый день только и слышалось, что под землей снова стряслась беда: то рухнула подмытая порода, то крепи не выдержали, то вода прорвалась в штрек. Рудокопы с большой опаской спускались в шахту. - Ну, прости-прощай, батюшка плотинный, - кланялись они Черепанову. - Незнамо, увидим ли снова белый свет? В словах горщиков слышалась тревога. Шахта в самом деле превратилась в мышеловку. Лежа в забое, рудокоп прислушивался к таинственным шорохам, к плеску и бульканью воды, коварно, капля за каплей, точившей породу, к легкому потрескиванию крепей, на которые нажимала страшная тяжесть породы, оседавшей под действием вод. Внезапная беда подкарауливала рудокопа на каждом шагу. В этом подземном аду люди до того издергались, что каждый звук порождал у них страхи, и под влиянием их среди горщиков велись суеверные разговоры о нечистой силе, которая якобы ютится в таких гибельных шахтах. Больше всего запугивал горщиков старый хитроглазый старик Козелок. Он всю жизнь провел под землей, всего навидался и много натерпелся, сам, пожалуй, не верил в свои вымыслы, только посмеивался: - За что купил, за то и продаю! Сказка не сказка, а быль с небылицей. Сами разбирайтесь, где и что! - отшучивался он, когда к нему приставали работные... Над горами в эту пору синело небушко, зеленый шум леса веселил душу, - весна украшала землю, горы и воды. Только в подземелье все оставалось по-старому и даже стало страшнее: прибавились талые воды. В эти светлые погожие денечки так не хотелось забираться в шахту! Все с большей тревогой спускались горщики в штреки. Тускло светил огонек в шахтерской лампешке, журчала вода, и мрак ложился и давил грузной глыбой на сознание. Нет-нет да и собирались в минутки передышки горщики к стволу подышать свежим воздухом, который струился сверху, с нагретой земли. И казалось, нет ничего слаще и приятнее этих весенних запахов, которые шли сверху, - дышишь и не надышишься. Щурясь на далекий-предалекий клочок неба, видневшийся над стволом, Козелок однажды начал свою бывальщину: - Иду я, братцы, в прошлую ночку с работы. Темень непроглядная! И на каланче об эту пору раз за разом отбили двенадцать ударов. Полночь, стало быть, настигла. "Ох, господи, думаю, время-то какое, самое что ни на есть глухое, только и разгуливать всякой нечисти". Лишь подумал я об этом, братцы, свернул за угловую избушку, а меня вдруг кто-то цоп за полу. Я вперед - не пускает. Оглянулся назад и обмер. Стоит она позади меня, вся в белом, волосы распущены, а глаза по-кошачьи горят... Как закричу я... Рассказчик осекся, все повскакали с мест: в эту минуту где-то совсем близко в потемках что-то зашуршало и сильно-сильно захлопало. - Братцы! - схватил соседа за руку Козелок, а сам побледнел, затрясся, не в силах вымолвить слова. Горщики тоже присмирели и со страхом стали озираться на штольню. - Ведьма! - крикнул вдруг в страхе старик и кинулся бежать по штреку. Все - кто куда. Один в уступ бросился, другой к подъемнику, третий сидел ни жив ни мертв. Рудокопы побросали инструменты и поспешили к выходу: - Спасайся, братцы, в шахте нечистая сила! В эту пору снова кто-то захлопал крыльями, закричал-загоготал так, что многих мороз подрал по коже. Горщики - поскорее к стволу, а за ними кто-то зашлепал по воде. Насилу выбрались на-гора, а позади все еще доносился такой гогот, такая возня, что сам Козелок закричал: - Спасайте! Выбравшись наверх, он упал перед товарищами на колени: - Простите меня, окаянного, не ко времени помянул нечистую силу. Вот ей-ей, лопни мои глаза, сам видел, как она и сейчас белым махала. Забей меня на месте, не спущусь больше в шахту. Это она и водой балует! - И я не пойду больше, дорогие. Раз нечистая сила завелась, не к добру! - отозвался молоденький рудокоп, который до этого похвалялся своей храбростью. - И я не спущусь! - закричал третий. - Кому надоело жить, пусть сам попробует! - поддержал четвертый. Всем было страшно заглянуть в черный зев шахты. А над горами так блестело-играло солнышко, так дивно распевали птицы и так радостно пестрели цветы в лугах и звенели мошки, так проворно летали над Тагилкой синие стрекозы, что рудник перед всеми этими весенними щедротами и впрямь показался могилой. Молоденький горщик не утерпел и запел так жалобно, что тронул всех. Он пел о горькой доле демидовских рудокопов: На-гора весна меня встречает, Закипает пламенная кровь... Жить хочу... Но шахта убивает, Отнимает трезвость и любовь... На-гора - пахучая прохлада, Яркий луч природу осветил, Только мне спускаться в шахту надо, - От живого к мертвому идти... Глубокий, приятный голос певца ласкал слух горщиков. Дед Козелок вздохнул. - Хорошо, парень, про судьбину нашу поешь! - задумчиво похвалил он. - Только не надо больше! И без того сердце от горя заходится... - Это что ж вы, злыдни, разлеглись на травушке да пятки греете! - раздался за спинами рудокопов злой окрик. Козелок поднял голову и увидел перед собой приказчика Шептаева. Багровый от гнева, он бросился на старика с правилом: - Это ты, трухлявый бес, затейщик всему! - Помилуй бог! - вскочил горщик. - Да разве ж мы самовольщики... Не можем мы там! - кивнул он в сторону шахты. За Козелком поднялись и другие горщики. Приказчик встревоженно стал всматриваться в хмурые лица работных: - Да что тут случилось? Козелок блеснул глазами и поманил приказчика подальше от ствола. - Ты не кричи громко, - сказал он таинственно. - Не по своей воле мы поднялись на-гора. Нечистая сила выгнала! - Да ты сдурел! - закричал Шептаев и напустился на старого рудокопа: - Где это видано, чтобы на христианском руднике да нечистая сила? От хмельного померещилось тебе, сивому мерину. Марш-марш в забой! Но сколько ни кричал, ни бесился приказчик, ни один горщик не тронулся к стволу. - Сам полезай, а мы пропадать не думаем! - запротестовали рудокопы. - Ах, так! Погоди, сейчас до господина Любимова доведу! Он покажет вам нечистую силу! - пригрозил Шептаев. - Сами на чертей похожи, а туда же - нечистой силы испугались! Размахивая полами жалованного кафтана, приказчик устремился в главную контору. Он уже скрылся за Высокой, а горщики все не расходились. Они расселись на траве и снова завели тайные разговоры. Козелок, самый старый и матерый горщик, посмеиваясь в бороду, повел свой сказ: - Уж это, братцы, испокон веков так заведено: на каждой шахте свой "хозяин" имеется, и по-разному его горщики кличут. То давненько случилось, был я еще совсем молоденьким пареньком, - силенки слабенькие, а робил я в ту пору под Тулой, на угле. Вот в нашем руднике и объявился свой "хозяин" [по суеверным представлениям горщиков старого времени - горный дух] - Шубин. Своенравный старик. То помилует работяг, тогда все в руку идет, дым коромыслом. Наломишь в лаве столько - знай успевай отвозить. То вдруг осердится "хозяин", ну, тогда такие колена пойдет выкидывать, просто убежишь от страха из забоя! И вишь ты, заладил он каждое утро старичком управителем казаться. Придет седенький, сутулый, покашливает, и как только выйдет последняя клеть с народом, он садится в нее и опускается в шахту. На другой день после этого беды жди, - затоплена штольня! А то бывало и так: спустится он в виде невидимки и ну работать: рубит, кряхтит, таскает салазки с углем и натаскает всем на радость. Бери, за горщиков сработал! Выходит, в этот день в добром настроении пребывал наш "хозяин". - Глянь-ка, и у них совесть-то, поди, просыпается! - вставил один из рудокопов. - А то как же! - охотно согласился Козелок. - Он хоть и нечистая сила, а посовестливее будет нашего Демидова! Так вот слушайте, мои други. Как-то раз Шубин пошутил над одним горемыкой. По совести сказать, парень он был молодой, душа нараспашку, но под рождество так кутнул в кабаке, что все до грошика отдал целовальнику. Что тут делать? Пить-есть надо человеку, да и праздники только что начались. Приходит он к штейгеру и просит: - Беда стряслась, дорогой. Промотался в кабаке, а опохмелиться не на что! Дай в долг! Штейгер в насмешку предлагает ему: - Деньги нужны, так полезай сейчас же в шахту да подай на-гора весь зарубленный уголь. Вот и прибыток! Наличными получишь! Шахтер считался не из робких, согласился. И только клеть опустила его в шахту, как на рудничном дворе увидел он седого старичка. Впрягся тот в салазки и молча таскает уголь. Взглянул он на парня и весело окрикнул его: "Добро пожаловать, молодец! Скучновато было мне, не с кем побаловать..." Горщик ласково посмотрел на старика и подумал: "Да это, наверное, наш новый штопорной [рабочий, регулирующий движение клети по стволу]. Приветливый работяга!" И попросил его: "Дедушка, я буду тут самосильно робить, а ты не посчитай за труд, наведайся. День ноне какой, - со мной в наказание, может, что и случится!" И давай таскать уголь. Прошел, может, час-два. Парень натаскал изрядно угля к стволу. Сам вот и грузится, будто кто его плетью гонит! Только нагрузил он первую подачу - слышит, кто-то идет. Не торопится, покашливает старчески на ходу: "Кхе! Кхе!.." Из потемок выходит старик и по-приятельски спрашивает: "Ну что, парень, как идет дело? Есть уголек?" И тут только заметил наш горщик, что-то ярко горят глаза у старика. Однако он не испугался и ласково ответил: "Есть немного!" "Вижу, - ответил тот. - Ну, вот что: ты грузи, а я потихоньку таскать буду на подачу". "Ладно, дедушка! Спасибо за подмогу!" - согласился парень, и пошла, братцы вы мои, работа. Ой и работа! Не успевает шахтер и грузить, а уголек все прибывает. Да крепкий, да ядреный, блестит на изломе, как серебришко! "Давай, давай живей!" - покрикивает старик, а парня и пот и страх пробирают. Ноги и руки дрожат. Старик это заметил и говорит работяге: "Ты это зря! Сходи теперь да посмотри, сколько угля в лаве осталось". Парень полез туда, видит: весь уголь отбит, вся мелочь собрана, будто метлой подмели... Сколько часов горщик в шахте пробыл - один бог знает, только когда он поднялся наверх, то увидел: весь откаточный углем завален. Тут-то он и спогадался, кто к нему угодил в помощники. Дух захватило у горщика, побежал он к рудничному двору. Там - никого. Еле от страха на-гора выбрался. Сам не свой прибежал в казарму, отовсюду к нему сбежались дружки. Ахнули они: "Да где ты был, милый человек! Зачем побелил голову?" И впрямь, парень стал в одночасье седым-седехоньким. Дошел он до нар и упал вниз лицом. Так и проспал целый день, а наутро хватились его. Сбежал! С той поры никто так удалого горщика и не видел на шахте!.. - Ты только послушай, чего старый леший набрехал! - раздался внезапно позади горщиков насмешливый голос управителя Любимова. Никто и не заметил, как он подобрался к работным. Все сразу повскакали, но он с льстивой улыбочкой неторопливо присел рядышком. - Что за беда случилась в шахте? - сдержанно спросил Любимов. - Это все Козелок надумал. Откуда могла нечистая сила там взяться? Погляжу на вас: народ вы храбрый, а пустяка какого испугались! - То не пустяк, Александр Акинфиевич. Сам слышал и краем глаза приметил, - сурово отозвался Козелок. - А ты не перебивай меня! - строго остановил его Любимов. - От мысли человеку всякое может померещиться. Да и то надо знать, братцы, что на всякую нечистую силу есть поп с крестом! - убежденно сказал управляющий. - Ныне же приведу священника, и он святой водой окропит шахту, вот вся нечисть и покончится! - Любимов говорил ладно, приветливо, но все время пытливо разглядывал лица работных, а сам думал: "Не может того быть, чтобы нечистая сила их испугала. Тут что-то другое! Вода. Она, коварная!" Управляющий и сам изрядно переволновался и перетрусил, но не за работных, а за шахту. "Помилуй бог, если медный рудник затопит, что тогда скажет Демидов? Никому несдобровать!" Он, кряхтя, поднялся, внимательно осмотрел насосную машину. Она работала с большим хрипом. Деревянные дощатые трубы пропускали воду, и половина ее со звоном падала обратно в шахту. Однако хотя и с опасностью для жизни, но работать все же было можно. Управитель не тянул долго, забрался в тележку и крикнул рудокопам: - Не расходись! Сейчас священник сюда с молитвой пожалует! В полдень наехал батюшка с дьячком. Тут среди горщиков находился и Любимов, пришел и Ефим Черепанов. И все казалось, шло хорошо. Только Черепанов оставался угрюмым: понимал он, что руднику грозит беда - большая неминучая беда, и не от нечистой силы, а от подземных вод. Сколько раз докладывал он об этом управляющему, но тот отмахивался: "Потерпим еще годик, а там увидим!" А чего ждать, когда все ясно! Конная машина явно не справлялась с водой. Сюда бы поставить паровой двигатель, тогда бы все по-иному пошло. Священник отслужил молебен, окропил шахту святой водой. Горщики, понуря головы, выслушали молитвы иерея, а когда он кончил, покорно подошли приложиться ко кресту. - Ну, ребятушки, теперь все хорошо. Давай, давай в забой! Работа стала! - заторопил управляющий. Однако никто из рудокопов не двинулся с места. Наступила такая тишина, что слышалось сопенье насоса да тихое журчание воды. Ефим молча смотрел на горщиков. Согбенные, усталые, они вызывали сочувствие. Одетые в холщовые портки, в зипунишки да в истертые шапчонки, они посинели от стужи. Вся одежонка их пропиталась влагой. А тут еще беда с водой! Кому охота обречь себя на погибель? Не сегодня-завтра вода возьмет свое, затопит шахту, - тогда поминай как звали! - Что же вы приуныли? А ну, давай! - повышая голос, строго прикрикнул на горщиков Любимов. - Боязно! - прошептал Козелок. - А вдруг опять кто почудится! Черепанов видел: кто-кто, а старый, опытный рудокоп Козелок понимал, что работать на затопляемой шахте опасно. - Ну, тогда ты первый и полезешь! Из-за тебя туману напустили тут! - сердито сказал Александр Акинфиевич, и его серые злые глаза в упор уставились на старика. Горщик опустил голову, мялся. - Не плутуй! Полезай! - отрубил управляющий. Своей грузной фигурой он стал наступать на рудокопа. Козелок почесал затылок: упирайся не упирайся, а выходит - надо опускаться в забой. Он первым подошел к стволу и стал спускаться. Плотинный не утерпел, его занимала работа грунтовых вод: следом за Козелком полез и Черепанов... Один за другим рудокопы стали опускаться под землю. Только-только добрался Козелок до рудничного двора, как ахнул от страха и от радости. - С нами крестная сила! - весело закричал он. - Гляди, братцы, да тут гусь!.. А может, то один морок? - не доверяя своим глазам, с сомнением добавил старик. - Га-га-га! - весело загоготал гусак. Черепанов подбежал к нему, а гусь, уставясь на плотинного бусинками глаз, и не думал убегать. - Ишь ты! - удивился мастер. - В беду попал, крылатый! И каким ветром его сюда занесло? Ба, да это соседская птица! - признал гусака Ефим и растопырил руки. Гусь захлопал было по лужам, но проворный плотинный поймал его и прижал к груди. - Гляди, как сердце с перепугу колотится! Ишь ты, сам напугался, да и людей переполошил! - засмеялся он. Однако на сердце было невесело: вода журчала всюду. Вот-вот того гляди совершится потоп! Черепанов с грустью посмотрел на промокших, усталых рудокопов. "Эх, горемыки вы, горемыки! - защемила тоска его сердце. - Подумать только, работать в таком месте: сыро, грязно, вода сочится, холодно. Хорошо еще летом, вылез после работы, и обсушиться на солнышке можно и обогреться, а зимой что за муки!" Ефим Алексеевич представил себе курную убогую избенку, которая стояла в трех верстах от рудника. Проработав двенадцать - пятнадцать часов в забое, промокшие рудокопы выползают на свет божий и бегут что есть духу в эту отдаленную избушку! А на земле пурга, метели, уральский пронзительный ветер, от мороза одежонка становится мерзлым коробом. Не всякий выдерживает такую муку! Да и что с людьми делается от работы в медном руднике? Истощение, смертельная бледность губ - все выдает в них болезни. Все жалуются на шум в ушах, тяжесть в ногах и одышку. Еще бы! В конце концов человек быстро сгорает в подземелье. Наступает водянка, и сердце отказывается служить!.. Мысли плотинного прервали окрики. - Ну, дед - божья душа, глянь, что за архангел слетел к нам! - закричал молоденький рудокоп и озорными глазами показал на гуся. - А ты за нечистую силу принял. Ай-ай! - покачал он головой. - А ты помалкивай! - угрюмо отозвался старик. - Ты слушай да разумей, о чем вода земле шепчет! Его простые слова утихомирили парня. Он вздохнул. - Ну и жизнь! Того и гляди угодишь во вселенский потоп! Черепанов строго посмотрел на горщика, и тот прикусил язык. Под землей не шутят! Прошла неделя, все, казалось, вошло в свою колею, но однажды ночью вдруг раздался набат. Плотинный вскочил с постели и бросился к окну. От волнения у мастера захватило дух: вдали над медным рудником алело зловещее зарево. - Батюшки, пожар! - закричал Ефим. Он быстро оделся и поспешил к водоподъемной машине. Там пылали крыша и стропила навеса... По набату сбежался народ, стали гасить. Одного за другим из шахты подняли рудокопов. Когда последним на-гора поднялся Козелок, кругом клубился синий дым погашенного пожара, а среди него со скрипом по-прежнему кружилось старое, почерневшее колесо: его и насосы сберегли от огня. Полицейщик Львов повязал старому горщику Козелку руки, в таком виде провел его, позоря, по всему Нижнему Тагилу, а затем посадил за решетку в каменный подтюремок. Рудокоп не знал, за что его шельмуют. На другой день пристав начал допрос арестованного. - Ты и есть главный поджигатель! - безоговорочно заявил он. - Рассказывай, старый плут, кто тебе помогал в злодействе? - Помилуй бог, до такого додуматься! - с изумлением и испугом уставился горщик на Львова. - Не отрекайся, бит будешь! - пригрозил полицейщик. - Это что же, выходит, сам себя и своих дружков потопить я вздумал! Эх, лучшего, видать, ты не придумал! - с горьким сожалением отозвался шахтер. - Не диво старого человека побить, а вот ты правду разузнай! Пристав сопел, багровел, рыжие тараканьи усы его топорщились: - А кто нечистой силой в шахте пугал? Ты! Кто первым побег из забоя? Ты! - Но я первый и опустился в забой! - строго перебил старик. - А что страх обуял, это верно. Попробуй сам спуститься туда, посмотрим, что запоешь! - Цыц, плешивый козел! - стукнул кулаком по столу пристав. - Как ты смеешь так с начальством разговаривать! Козелок опустил голову, замолчал. Веки его задергал нервный тик, и на морщинистую щеку покатилась слеза. - Так! - крякнул довольный Львов. - Выходит, в грехах каешься! - Я не о том, - с обидой сказал старик. - О жизни своей плачу. Полвека под землей на господ отробил, света не видел, под солнышком всласть не погрелся, горюшка досыта хватил, а ноне новая беда настигла. За свой честный труд вон в чем заподозрили! Вот и награда демидовская! - Рудокопщик дрожал от обиды. - Ты что ж казанской сиротой прикидываешься! - закричал полицейщик. - Коли так, пеняй на себя! Он схватил старика за шиворот и заорал на всю избу: - Давай сюда! В допросную вбежали два стражника, схватили Козелка и повели в клоповник. Что там было, никто не видел. Только проходившие мимо подтюремка женки услышали тяжкий стон. Догадались они: - Полицейщик Львов, гляди, издевается над старым человеком. Ух, и пес! Растревоженные женки побежали на Гальянку и рассказали о слышанном горщикам. Рудокопы толпой тронулись к заводской конторе. Только миновали плотину, навстречу им - Ефим Черепанов. Плотинный догадался о беде. - Погодите, братцы, не торопись! - остановил он работных. - Давай обсудим! Спокойный, уверенный тон мастера подействовал на рудокопов отрезвляюще. Им нравился этот рассудительный, уравновешенный плотинный. Они видели, с каким достоинством он держался перед управителем завода: не лебезил, как другие мастера, не заискивал, не боялся говорить правду в глаза. И на этот раз они охотно послушались его, хоть и кипело на сердце. Тут же на травке, у дороги, расселись и завели разговор. Ефим уговорил их не ходить толпой, - сил мало, всего не перевернешь, а горшую беду на себя накличешь. - Доверьте, братцы, мне пойти к управителю и толком поговорить! - попросил Черепанов. - В обиду я старика не дам. Великий труженик и честнейший человек он! - Порадей, Ефим Алексеевич. Постарайся, милый! - раздались голоса, и рудокопы тихо и мирно разошлись по хибарам, а плотинный явился в контору. Любимов сидел в своей комнате под образами, одетый в черный бархатный кафтан, сытый и важный. Он с озабоченным видом посмотрел на мастера. - Не вовремя, Ефим Алексеевич, пожаловал, - посетовал он, но все же, указывая на скамью, предложил: - Присядь да рассказывай, что за спешка! Плотинный не сел. Подойдя к столу управляющего, он недовольно сказал: - Нехорошее дело дозволил полицейщик Львов. Весьма обидное для работных! - Да в чем нехорошее? Это по моему указу сделано, дабы неповадно было! - догадываясь, о чем идет речь, с горячностью заговорил Любимов. - Суди сам, кто мог поджечь шахту, если не рудокоп? Не хочется робить в забое, вот и подожгли! Верно ведь? - Управляющий пытливо уставился на мастера. - Неверно, Александр Акинфиевич! - совершенно неожиданно для Любимова отрезал Черепанов. - Кто это захочет сам для себя мучительной смерти? А оно ведь так выходит! Сжечь насосную машину - значит потопить себя! - Да такие вороги и себя не пожалеют! - выкрикнул управитель. Лицо плотинного покрылось багровыми пятнами, но он сдержался. Холодным, жестким тоном он сказал: - Не враги мы своему мастерству, а великие труженики! Каждому жить хочется. Хоть и весьма тяжело нам, а не малодушествуем. В словах мастера прозвучала такая искренность, такая любовь к людям, что управитель рот раскрыл, - не ожидал он такой горячей заступы. - Ты что ж, Ефим Алексеевич, заодно с работными? Ведь ты не того поля ягодка! - Одной я черной кости с ними! Я крепостной, и они крепостные! Но не в этом сейчас дело. Зря народ мордуете. Вот что я по всей совести скажу! - Черепанов придвинулся к столу, за которым сидел управляющий, и заговорил с сердечной простотой: - Хоть и тяжка работа для каждого из нас, хоть и трудно им, но верь моему слову, Александр Акинфиевич, никто так свое дело не любит, как труженик! Судите сами, шахту затопляет, каждый день в забое подстерегает беда, а все же горщики не клянут свой труд. Им и самим горько, что их трудное дело может пойти прахом! Никогда рабочий человек не пойдет на вредительство своего дела. Разве только по страшной нужде, когда враг отчизны нагрянет! Управляющий с изумлением смотрел на мастера. Серые глаза Черепанова выдержали строгий, упрекающий взгляд Любимова. Управитель опустил голову и глухо спросил: - Чего же ты хочешь? - Отпусти рудокопа Козелка! Ни в чем не повинен он. А что балясы точит, то это не причина. Шахту свою он любит и знает. А потом, как и балясы не поточить? Кругом такая темень и тягота, что надо хоть словом свою жизнь украсить! - Не отпущу! - вдруг решительно и сердито заявил управитель. - Воля ваша, - спокойно ответил Ефим. - Но если без опытного горщика шахту зальет, большая беда придет. Вы в ответе тогда перед хозяевами! Любимов вскочил, забегал по комнате. "А ведь и впрямь Демидов тогда не пощадит!" - подумал он и крикнул плотинному: - Ну, что там еще? - А еще думаю я, когда станете отписывать Николаю Никитичу о пожаре, то донести надо, что конная машина скоро не справится и затопнет драгоценная шахта. Ей-ей, так и будет в скором времени! Слова плотинного прозвучали убедительно. Любимов сморщился, словно от зубной боли. - Пусть будет по-твоему! - махнул он рукой. - Под твою поруку отпускаю рудокопщика. Только никому ни слова. О машине подумай! А когда надумаешь, приходи. Он снова грузно уселся в глубокое кресло, а плотинный чинно откланялся и поспешил из конторы. В тот же день управляющий нижне-тагильских заводов написал Демидову донесение о пожаре: "От 16 октября всепокорнейший рапорт. К крайнему сожалению, нижнетагильская заводская контора должна донести, что на медном руднике на Анатолиевской шахте, где выстроены две водоподъемные машины, или погоны, из коих одна посредством лошадей действовала, а другая запасная в омшанике, где устроены железные трехколейные змейки, сделался пожар. Сгорел погон, колесо, вал, и в шахте стены обгорели до вассер-штольни. А на втором погоне - кровля и стропилы, а колесо и прочее с помощью пожарозаливательных труб от сгорания сохранены. Причина пожара еще не выяснена. Убытков до 1800 рублей. Дня через четыре погон будет восстановлен... И как вашему превосходительству известно, во что обходится содержание конной водоотливной машины. На содержание конского табуна в год уходит 40.000 рублей, а на пропитание и прикуп людишек в конюхи да в погонщики и того более. К огорчению, надо признаться, что водоотливной конной машине не справиться с откачкой воды, и богатейший рудник может со временем затопнуть. Осмелюсь напомнить вам, что первосортной медной руды вынуто нынче мильон пудов. По сему обстоятельству я беседовал с плотинным Ефимкой Черепановым да с надзирателем слесарного производства Козопасовым, как избегнуть затопления шахты. Каждый из них свое размыслил, и о том хотелось бы подробнее изложить вам лично..." Донесение было отправлено в далекий путь во Флоренцию, где ныне проживал Николай Никитич Демидов. Тем временем плотинный и плотники исправили водоотливное колесо. Несмотря на улучшение конструкции, насос по-прежнему не справлялся с притоком воды, захлебывался, скрипел, жаловался. Рудокопщик Козелок вернулся из заключения с потемневшим лицом, но при виде шахты у него по-молодому засияли глаза. Он по-хозяйски обошел водоотливную машину, прислушался к ее тяжелой работе. - Как и я, с продухом! Эх, старушка милая! - ласково похлопал обновленное колесо старик. - Выручай, родимая! С тобой родились, с тобой и умирать! Молодой горщик не утерпел и укорил Козелка: - Нашел чему радоваться - яме мокрой! - А ты помалкивай: кому - яма мокрая, а нам - самое дорогое, потому своим трудом, мозолями да смекалкой выпестовали мы ее. Эва, гляди, на всю Расею медь добываем! - В речи старого рудокопа прозвучала неподдельная гордость. Он повернулся и уверенным шагом пошел к спуску. 3 Александр Акинфиевич вызвал в заводскую контору плотинного Ефима Черепанова и надзирателя слесарного производства Степана Козопасова. Каждый из них пришел к управителю со своим проектом. Сейчас они почтительно стояли перед Любимовым, словно перед иконой. Он деловито оглядел их. Мастера выглядели по-разному. Один был степенный, не суетный человек, с проницательными серыми глазами; он спокойно стоял перед конторкой. Высокий костлявый Козопасов без толку суетился: нетерпеливо переставлял ноги, не знал, куда сунуть снятую шапку. От него слегка попахивало винным перегаром. Управитель поморщился, но стерпел и начал разговор с мастерами: - Призвал я вас потолковать о медном руднике. Как спасти столь драгоценную шахту от затопления? Начни ты, Козопасов, потому что у Ефима Алексеевича одна мысль, как построить паровую машину. Шутка ли сказать, надумал он заменить паром двести коней и всю ораву конюхов! Черепанов сдержанно промолчал. Козопасов молча посмотрел на плотинного, улыбнулся: - Каждому свое дано, Александр Акинфиевич. Кому талант, кому и два! Спорить трудно, кто выгоднее придумает. Ефим Алексеевич - человек рассудительный, и у него своя правда. Но и у меня есть тоже думка! Управитель остановил строгие глаза на выйском надзирателе. - Ты вот что, не блудословь. Ближе к делу! - бесцеремонно оборвал он Козопасова. Степанко виновато опустил взор, руки его задрожали. - Слушаю вас, Александр Акинфиевич, - смиренно продолжал он. - Мыслю я, надо ставить вододействующее колесо. Верно, то не новинка, однако это и к лучшему. Испокон веков на сибирских заводах робили только вододействующие колеса, они и спасали! - Сие мне известно, - вставил Любимов. - Но разумеешь ли ты о том, где ставить колесо, если у рудника ни порядочной речки, ни плотины! - Это верно! - охотно согласился мастер. - Руднянка маломощна, не поднять ей колеса, а вот на Тагилке можно. - Да ты сдурел! - рассердился управитель. - За кого меня почитаешь? Ведь от шахты до реки всех полторы версты наберется! Ты об этом подумал? - недоумевающе посмотрел он на Козопасова. Мастер не смутился. Он переглянулся с молчаливым Черепановым и толково ответил: - Вымерено мною: семьсот пятьдесят сажен, - и на всю длину эту сроблю штанговую передачу. А чтобы двигать ею, колесо поставлю в пятнадцать аршин в поперечнике, вот и сила! Любимов задумался, мысленно соображая что-то. - Ну, ты что на это скажешь, Ефим Алексеевич? - наконец обратился он к плотинному. Черепанов встрепенулся, глаза его оживились. - Спорить не стану, умно придумано! - без зависти похвалил он Козопасова. - И колесо большое поставить можно. Выдержит! Только есть тут и свои затруднения. Надзиратель слесарного производства нахмурился и ждал, что дальше скажет Ефим. Тот помедлил и со знанием дела закончил: - Штанги на большое пространство будут подвешены на рамах, от сего по законам механики трение обозначится великое. Надо это учесть - раз. А второе, жаль речной силушки. Много воды заберет колесо, а она и заводу до зарезу надобна! - И Ефим Алексеевич прав! Обо всем мною думано и учтено! - согласился Козопасов. - Немало трудностей будет, но не без этого такое дело родится! - Н-да! - в раздумье произнес управитель. - Надо об этом помозговать да толком изложить хозяину. Их превосходительство в машинах разумеет, многое превзошли. А ты, Ефим Алексеевич, на своем настаиваешь? - Настаиваю. И так думаю я, что паровая машина легче воду откачает! - уверенно отозвался Черепанов. Любимов иронически прищурил глаза на плотинного: - А помнишь меленки на речушке? Сколько твои паровички лесу перевели. А вода, хвала господу, вот она, бери и пускай! Как ты думаешь? - Я на своем стою, - упрямо ответил Черепанов. - Кремень, а не человек! - не без сожаления сорвалось с языка управителя. - Вот что, мастера, идите по домам и подсчитайте, во сколько стройка и та и другая обойдутся!.. По всему видно было, что Любимов не решался сам рассудить спора. Он встал из-за конторки и, скрипя козловыми сапогами, подошел к окну. Закинув руки за спину, он долго смотрел на отлогие скаты горы Высокой, на домики, разбросанные по Гальянке, как отары серых овец. - Погоди, Козопасов! - остановил он мастера. - Неужто хибары срывать придется, чтобы пропустить штанги? - Николи! Штанги на столбах над домами пройдут, выше крыш! - сказал тот, надевая шапку. Вместе с Черепановым он вышел из конторы и пошел по заводскому поселку. - Ну, спасибо, Ефим Алексеевич, - вдруг сердечно сказал Козопасов. - Шел я сюда и, по совести сказать, сильно боялся. Вдруг, думаю, да ополчишься ты против меня. - Строй, Степан, свою штанговую машину! - доброжелательно отозвался Черепанов. - Каждый по своей стезе пойдет, а думка у нас одна с тобой - как бы рудник спасти! Они шли по задымленной дороге, а вслед им в окно смотрел управитель и думал: "Дивно, у обоих золотые руки, а стремления разные. Один назад оглядывается, а другой - Черепанов - вперед стремится! Пар или водяное колесо, чья возьмет? Вот и разберись, голова от дум ломится!" Из Италии от Николая Демидова пришло в Нижний Тагил требование: прибыть во Флоренцию для доклада самому управляющему заводом Любимову. Видимо, владелец не на шутку забеспокоился о судьбе медного рудника. Предстояло проделать большое путешествие, но Александр Акинфиевич хорошо понимал, что Демидов не терпит оттяжек в исполнении своих желаний, поэтому быстро собрался и заторопился в далекую Италию. Через всю Россию проехал Любимов по санному пути, нигде не задерживаясь. В феврале за Дунаем путешественника встретила весна. Здесь уже отшумели вешние воды, голубой Дунай разлился широко. Ветер был теплый, мягкий, навстречу летело много перелетных птиц. Любимов загляделся на величественную реку. - Эх, и силен! Эх, и прекрасен свет-Иванович Дунай! - восторженно вырвалось у него. Но тут же он загрустил: - Наша Камушка-река, поди, еще под ледовым одеяльцем лежит! Перевалив Альпы, уралец сбросил тяжелые зимние одежды. Перед ним голубел необъятный синий простор. Все цвело, пело, радовалось жизни. Южный теплый ветер легонько колыхал платаны, каштаны, лавры, мирты - зеленый океан рощ, укрывавших небольшие итальянские городки. Коляска Любимова катилась мимо этих крошечных городков, где бедность капризно сочеталась с богатством: полуразрушенные лачуги, обвешанные сушившимися лохмотьями, грязные дворики и полуголые, голодные дети, которые долго бежали за экипажем, выклянчивая подачку. И рядом белоснежные виллы, как лебединые крылья, раскинувшиеся среди прохладной густой зелени садов. На площадях встречных селений высились старинные церкви ломбардского стиля с ажурными колоколенками. Александру Акинфиевичу казалось, что во всех узких амбразурах этих колоколен вставлены синие стекла, - такое чистое лазурное небо виднелось сквозь них. Там, где вздымались горные отроги, по ущельям бешено неслись, клубясь пеной, стремительные потоки. В Апеннинах недавно прошли дожди и напоили пересохшие ручейки. Земля дышала изобилием. Солнце беспрерывно слало свое тепло на хорошо возделанные нивы и сады, лучи золотым сиянием прорывались сквозь листву каштановых рощ. Любимов встрепенулся, когда в голубой светящейся дали встала Флоренция. Чем ближе подъезжал он к ней, тем все оживленнее становилось на дорогах. В глубокой долине извивалась живописная Арно, над ее прохладными водами раскинулся чудесный город. Вот и улицы! На них кипит жизнь. Кажется, вечный праздник снизошел сюда. Купцы, ремесленники, горожане и вельможи одинаково непринужденно вели себя среди улиц и площадей прекрасного города. На площади - собор, уходящий ввысь ажурным орнаментом. Тяжелые, изукрашенные резьбой двери распахнуты, и из глубины храма несутся на площадь тихие тоскующие звуки органа... Узнав в Любимове иностранца, за экипажем толпой побежали загорелые оборванные дети. Управитель без труда отыскал местопребывание своего господина. Демидов занимал белокаменное палаццо, утопающее в зелени сада. В сияющем золотом и голубизной воздухе возносилось мраморное творение талантливого зодчего. Стройные колонны казались сквозными, а барельефы - четкими, живыми. На воротах этого старинного дворца помещался резанный на камне герб рода дворян Демидовых. Из-за ограды лился тонкий аромат цветущего сада, трав и цветов. Сюда не доносился шум торговых кварталов города, только в глубине сада раздавалась тихая и наивная песня садовника. Любимов с волнением поднялся к двери и, взяв молоток, постучал им в толстую матовую медь. И сейчас же на стук вышел высокий широкоплечий человек в бархатном камзоле, в шелковых чулках и башмаках с пряжками. Вид его был величествен и строг, он надменно взглянул на пыльного путешественника, но тут лицо его мгновенно преобразилось широкой радушной улыбкой. - Александр Акинфиевич! - обрадованно вскрикнул слуга и бросился к тагильскому управителю. - Из России! Из наших краев! - Орелка! - в свою очередь возопил уралец. Они поздоровались и долго смотрели друг на друга. Слуга Демидова засыпал прибывшего вопросами, в которых сквозила нескрываемая и необоримая любовь к своей земле. - Как там, еще снега? Только недавно масленица минула? Блинами, небось, отъедались! Каждый пустяк, сообщенный Любимовым о России, вызывал в Орелке взрыв радости. Он сиял весь, ахал и все повторял: - Ну и ну! Дивно! Хошь бы на серого российского воробышка одним глазком взглянуть! - Небось, соскучал здесь? - пытливо уставился тагилец. - Соскучился, ой, как стосковался! - искренне признался Орелка. - Красота кругом: и небо, и сады, город столь славный и... Начав свои суждения, управитель запнулся, впившись глазами в открытую дверь. В потоке солнца улыбалась, сверкая изумительно белыми зубами, подвижная и глазастая молодая итальянка. - Кто же это? - полуиспуганно, почтительно спросил Любимов. - Мариэтта, служанка! - небрежно ответил Орелка. - Ох, и девка! - глубоко вздохнул от зависти Александр Акинфиевич и не мог оторвать взора от служанки. Глаза ее, полные пламени, смеялись, и вся она казалась воздушным видением - так дивно хороша была собой. - Пустяк! - поугрюмел демидовский крепостной. - То не по нас девка! Близир один! - отмахнулся он. - Какого же хрена тебе надо! - удивился Любимов. - Экая благолепность, красота. Очи чего стоят! С ума сойдешь! - Суета! - не уступал Орелка. - Не в том счастье! - А в чем же? - спросил тагилец. - Ах, Александр Акинфиевич! - вскричал от всего сердца Орелка. - Мне бы в Россию, на санках промчаться да с морозу горячих щей похлебать! Да ржаного хлебушка пожевать! А здесь разве настоящее! - пренебрежительно оглянулся он на Мариэтту. А служанка, очевидно не понимая русской речи, приятным взглядом обласкала Орелку. - Господин выбыл по делам, а вас милости просим, - пригласил слуга. Он провел тагильца в покои для приезжих. Любимов с любопытством оглядывал дворец. Залы переполнены статуями, картинами, гобеленами, бронзой, вазами, невиданной мебелью. - Музеум! Подлинный музеум! - в восторге прошептал управляющий и, завидя под широким окном обломок мрамора, остановился, пораженный мощью и красотой торса неведомого изваяния. - То Геркулес! - пояснил Орелка. В фигуре недоставало головы, ног, рук и верхней части груди, но что за сила и красота чувствовалась в этом дивном обломке! Он высился подобно мощному стволу прекрасного дуба, лишенного тенистой кроны, шелест которой в былые годы привлекал в свою прохладную тень утомленного путника. Орелка тоже воспламенился. - Посмотри, а вот еще диво! - указал он на мраморную статую купальщицы. Молодая девушка, чистая и спокойная, сбросила с себя последнюю одежду и готовилась сойти в бассейн. На одно мгновение она задумалась, и столько было очарования, прелести в повороте ее строгой головки, в движении руки, стыдливо прикрывшей маленькую грудь, что Любимов не утерпел и, радуясь, как ребенок, сказал: - Диво! Сама обнажена, и нисколь греховного! - В том чародейство мастера! - отозвался с пониманием Орелка и предложил тагильцу: - Отдохните с дальнего пути, тогда поглядите, сколь дивные творения хранит в сем палаццо наш господин. Здесь имеются дары великого мастерства Рафаэля, Бартоломео, Пизано, Донатти... Сия купальщица его творение. - Откуда тебе ведомо все это? - с изумлением спросил тагилец. - Господин только и печется о сих произведениях мастерства. Наслышан и сам пленен чародейством. Довелось мне, сопровождая господина в Рим, побывать с ним в храме делла Ротонда, у гробницы Рафаэля. А до того в том храме, в древности, был пантеон римского полководца Агриппы, и сей государственный муж был человек незнатного происхождения. Это поразительно, сударь! - с горячностью сказал демидовский слуга и поразил Александра Акинфиевича своей осведомленностью в искусстве. "Вот ты и гляди, мужик, истый расейский мужик, а сколь разумения в художестве!" - в раздумье покачал он головой... Во дворце было пустынно, только слуги мелькали бесплотными тенями по залам и переходам. Овдовевший Николай Никитич жил в палаццо один-одинешенек. Сыновья Павел и Анатолий пребывали в Париже. Санкт-петербургская главная контора по указу Демидова слала им большие суммы. Старший, Павел, вел рассеянную жизнь, стараясь прошуметь среди французской знати, а младшенький, тринадцатилетний Анатолий, изучал науки в лицее. Оба совсем оторвались от родной земли, не знали ее, потеряли в себе все русское. Орелка провел уральца в прохладную комнатку. В распахнутое окно виднелся цветущий сад. Указав на широкий диван, слуга предложил: - Вот тут и располагайтесь, Александр Акинфиевич. Но Любимову было не до отдыха. Он сидел у окна, смотрел в сад и думал о хозяине. "Гляди, куда ведут пути человеческие! Строитель заводов Никита Акинфиевич сам не гнушался работой, а сынки Николая Никитича не знают, где и заводы их, не пекутся о них, а живут, яко птицы небесны. Тунеядство? Но то самим господом богом заведено: одним век свой на работе маяться, а другим - в богатстве и роскоши пребывать!" - старался он оправдать паразитство своих господ. Голова тагильца кругом ходила - слишком много необычного довелось ему видеть в этот день. То глаза Мариэтты-служанки чудились ему, то дивный торс Геркулеса, то купальщица Донатти, или вставал разодетый, важный Орелка, все еще сохранивший в себе русскую мужицкую душу. Так незаметно и задремал гость. Позвали Любимова к хозяину на другой день. Николай Никитич принял управителя в большой светлой гостиной. Подходил к ней тагилец с замиранием сердца, - сказалась давняя рабская привычка. Демидов сидел в глубоком кресле, ссохшийся, сутулый, с впалыми щеками. Ему было немногим более полусотни лет, но старческие немощи одолели его. Тусклыми глазами он посмотрел на управителя и благосклонно протянул ему худенькую руку, сверкавшую драгоценными перстнями. Любимов почтительно поцеловал ее. - Здравствуй, - приветливо сказал Николай Никитич. - Ну, как в нашем уральском царстве поживают подданные, холопы мои? Любимов почтительно стоял перед ним, покорно склонив голову. Ему было жалко немощного хозяина и страшно перед ним. Маленькое, незначительное лицо Демидова, тщательно выбритое, с зачесанными вперед височками, выглядело старчески. - Только вашими милостями и процветаем, господин наш! - льстиво заговорил управитель. - Заводы пребывают в прибылях и в изрядном устройстве по радению вашему. - Ты мне о медном руднике скажи. Все ли благополучно? - Грозит затопление, спасать надо, машину ставить новую, но коштовато весьма! - робко доложил Любимов. - Ты не о расходах пекись. Ведомо тебе, что здоровье и жизнь самого ничтожного холопа моего дороже мне всего! Истомлюсь, если дознаюсь о беде. Найди искусника в гидравлике и в механике, дабы отвратить бедствие на шахте! Хотя хозяин и делал вид, что тревожился о работных, но управитель чутьем понял, о чем на самом деле тужил он. - Иноземцы дорожатся, господин мой, да и внедряться не хотят в нашем краю. Пример - Ферри! Да и кто их знает, сколь способны они на разумные дела. Шумят, хвалятся, а толку мало. Видимость одна! Александр Акинфиевич говорил медленно, внимательно поглядывая на Демидова, стараясь по выражению его лица понять, угодил ли ему своей речью. - У нас, на Камне, есть свои два крепостных умельца: Ефимка Черепанов и Степанко Козопасов. Они взялись с водою справиться и предлагают свои прожекты: в конторе рассмотрели их, все выходит умно, но к опытам не возымели смелости допустить мастеров, господин. - Что же такое? В чем дело? - недовольно поморщился Николай Никитич. - Машины, которые надуманы нашими умельцами, разные. Они отменят собою конские табуны, конюхов, - ни к чему сие окажется. То великий резон! Экономия. Но возведение каждой машины обойдется, господин мой, не менее как по семи тысяч рублей ассигнациями! - Дорого! - вспыхнув, перебил докладчика Демидов. - Однако не семи тысяч жалко, а так разумею, наши доморощенные гидравлики все по глазомеру строят, а сие может подвести. И деньги наши трудовые впусте окажутся израсходованными. Ай-ай, семь тысяч! Подумать только! - заохал хозяин. "Но в руднике же люди могут погибнуть!" - хотел вымолвить Любимов, но вовремя прикусил язык и, слегка заикаясь от волнения, сказал: - Все так, господин мой, подлинно жалко такие деньжища кидать, но горше будет, если шахта обрушится и миллионы пудов меди от нас уйдут. Разор чистый! - Разор! - согласился хозяин и неспокойно заворочался в кресле. - А скажи, сколько времени потребно на работу наших механиков? - Просят сроку год! - ответил Любимов. - Ох, горе, разоряют! А все жалости мои человеческие к холопам! - пожаловался Николай Никитич. - Но что же делать, если другого выхода нет. Пусть стараются, а который устроит машину ранее, объявить от меня особую награду. Ну, с сим делом покончили... Демидов устало отвалился на спинку кресла, полузакрыл глаза. Управитель боялся пошевельнуться; так и длилось тягостное безмолвие. - Ах, ты еще здесь! - поднял наконец голову хозяин. - Еще не все. Отправляйся на мою фабрику, где шелк прядут. Огляди! Может, чему и научишься для наших уральских заводов. Иди! - Он протянул руку, Любимов облобызал ее, и Николай Никитич снова устало закрыл глаза... Управитель Нижне-Тагильского завода побывал на шелкопрядильной фабрике Демидова. На окраине Флоренции, в глухих скученных кварталах над рекой Арно, в тесноте гнездились грязные приземистые здания, сложенные из серого камня. Александр Акинфиевич, вступив за порог одной из таких трущоб, с минуту ничего не видел, так мало было света в низком мрачном помещении, по которому разносился ритмичный шум веретен. Казалось, в полутьме гудел потревоженный улей. Привыкнув к скудному освещению, тагилец увидел несколько десятков бледных, изможденных итальянок, стоявших у грубых ткацких станков, на которых в пору было бы работать сто лет тому назад. Среди изнуренных работниц было много детей, мальчиков и девочек десяти - тринадцати лет. "Гляди, что творится, - и тут без ребят не обходится фабрика!" - подумал Любимов и обратился к худощавой, с ярким нездоровым румянцем на щеках работнице: - Скажи, милая, хорошо ли тут работается ребятенкам? Сопровождавший управителя Орелка перевел итальянке его вопрос. Женщина угрюмо посмотрела на Любимова и еще угрюмее кивнула в сторону станков. За ближайшим из них мальчик, работая, стоял на табуретке, - так мал был этот хилый, с длинной худой шеей ребенок, кормилец семьи! Таких, впрочем, немало усмотрел тагилец за станками. - А все-таки ты спроси ее о ребятенках! - снова попросил он Орелку. Демидовский холоп с важным видом опять обратился к работнице. Она сверкнула сердитыми глазами и что-то вызывающе ответила. - Дьяволица, как смеешь ты так говорить! - испуганно прикрикнул Орелка. - Дознается о том хозяин, худо будет! Любимов схватил демидовского слугу за полу. - А скажи мне, дорогой, что она ответствовала? Больно нехорошее? Орелка в нерешительности топтался на месте. - Кто их тут разберет! - недовольно проворчал он. - Ну скажи, милый! - не унимался тагилец. - Мы оба холопы у одного господина, и нам все должно видеть и знать! - То верно! - согласился Орелка и оглянулся. - Вишь, разошлась сия паскудница на хозяина. Хорошо, говорит, ребяткам живется у Демидова: с утра до ночи тянет он шелковую пряжу из жил маленьких детей! - Ух ты, сатана, что клепает на господина! - вспылил Любимов. Из-за недостатка воздуха в помещении он тяжело хрипел, задыхался: давала себя знать одышка. - Идем отсюда! - предложил Орелка. - Поглядели, и хватит! - Голодная рвань, а тож - свое суждение имеет! - все еще не мог успокоиться управитель. - Не хочешь за кусок хлеба робить, не веди сюда дите! Вольно же тебе! - Э, нет, Александр Акинфиевич, то не выйдет! Ребячий труд самый дешевый. А хозяева фабрик только и думают побить своих конкурентов низкой ценой на ткань! - Орелка говорил медленно, рассудительно. - Где найдешь дешевле рабочую силу, если шелкопряд получает гроши? Ни мяса, ни молока не видят эти детки, вот женки и пыхтят недовольством! Так живут по всей Ломбардии эти хлопотуны. А как обойтись тут без ребятенка? Хотели запретить, так Николай Никитич и здешние фабриканты выставили свое суждение: тонкость шелковой ткани требует нежных пальцев, а они только и бывают в отроческом возрасте! - Согласен. Умно рассудили хозяева! - одобрил Александр Акинфиевич суждение Орелки; не знал он того, что холоп про себя хмуро подумал: "Умно? Ишь ты! Из-за нежных пальцев убивать ребят, как рогатый скот у нас в России бьют из-за кожи и сала!" Жилось слуге у Демидова сытно, привольно, но дух у Орелки все еще сохранялся непокорный. Не любо его сердцу было холопство! Так и жил он раздвоенно, почитая и в то же время ненавидя своего господина. Бывали минутки, когда у него вспыхивало стремление к побегу, но он сейчас же старался погасить его. Тяжело вздохнув, повел он Любимова к экипажу. - А шелк какой, нежнейший, с ясными отливами, ткут на фабрике нашей! Ни в жизнь никому тут не сравниться с Демидовым! - оживленно заговорил Орелка, стараясь развеять мрачное впечатление от фабрики. Они ехали в экипаже через всю Флоренцию, где каждый камень был напоен солнцем, согрет им и где высились чудесные дворцы, но среди всего этого богатства и веселья не было места простому рабочему человеку! Придя к Николаю Никитичу, Любимов льстиво расхваливал фабрику и тем обворожил хозяина. Демидов много говорил о Флоренции, о зодчих, о славе флорентийских торговых людей Медичисов, когда-то знаменитых в этом старинном городе Италии. Николай Никитич любил Флоренцию и всегда как бы вскользь сравнивал свой род с Медичисами. Это давно и хорошо усвоил тагильский управитель и сейчас рабски внимательно выслушал хозяина, не сводя с него восхищенных глаз... "Вот идол, как ловко умеет притворяться!" - глядя на Любимова, подумал Орелка. Пробыв в Италии месяц, Александр Акинфиевич собрался в обратный путь. Перед отъездом он выслушал указания Демидова по Тагильскому заводу и земно поклонился господину. Прощаясь с Орелкой, он поблагодарил его: - Ну, братец, спасибо за ласку и прием. Много благодарен. Скажи, чем порадовать тебя, что прислать из России? - Ничего мне не надо! - смиренно сказал Орелка. - Стосковался я по своему небушку да белоствольной березке. Поклонитесь им! Ну, а если уж думаете порадовать, пришлите мне горсть родной земли! Хоть глазком взглянуть на нее и подышать, чем пахнет! Эх, матушка Расея! - вздохнул он, и глаза его затуманились неподдельной грустью. Экипаж тронулся, пересек площадь и скрылся за углом палаццо, а Орелка все стоял и думал о своей далекой и прекрасной земле. Черепановы приступили к работе над водоотливной паровой машиной. Плотинному разрешили расширить свое механическое заведение, которое и до этого обслуживало нижне-тагильские заводы. В обширном бревенчатом срубе стояли слесарные и токарные станки, приводившиеся в движение заводским вододействующим колесом. Много положили труда механики на оборудование мастерской, из которой за последние годы вышло немало разных инструментов и диковин. Они изобретали, составляли проекты и строили самые разнообразные установки: воздуходувные, прокатные, молотовые, мельничные и лесопильные. В своей мастерской они сами придумали и изготовили станки: токарные, строгальные, сверлильные, винторезные и штамповальные. Все это они сделали чисто, необыкновенно точно, и инструменты, созданные их руками, отличались изяществом. Всякий из горщиков, беря такой инструмент, радовался и говорил: - Ну, это черепановская работа! Приятно было работать безотказным и точным инструментом. Перед тем как приступить к выполнению своего замысла, Ефим с сыном спустились еще раз осмотреть шахту, чтобы вернее произвести расчет машины. Спуск шел по крутой скользкой лестнице-стремянке. Внизу - темная бездна, а по стенам колодца сбегает вода, сыро, грязно и неприветливо. С непривычки казалось страшновато лезть в эту сырую, темную могилу. Лестницы сменялись узенькими и тесными площадочками, на которых можно было перевести дух, а затем спускаться глубже. Так, минуя лестницу за лестницей, с замиранием сердца мастера добрались до рудоразборного дворика, откуда, как черные норы, расходились низкие тесные штреки. Сразу стеснило дыхание: пахло серой, застойной гнилой водой, пороховыми газами. Рудокопы взрывали каменистые породы, прокладывая путь к медной руде. Под ногами хлюпала зеленоватая вода, она стекала по ослизлым бревнам-подпоркам. Царство вечной тьмы плотно охватило Черепановых. Подчеркивая этот мрак, по всем направлениям тускло мерцали робкие огоньки шахтерских ламп. Люди сливались с черным мраком, и поэтому казалось, будто светлые точки двигались сами собой, словно блуждающие огоньки, которые обычно вспыхивают и разгуливают над трясинами, наводя страх на суеверного человека. Мирон с гнетущим чувством оглядывался на тусклые желтки света, прислушивался к звуку падающих капель. Так вот оно, таинственное подземелье, о котором среди горщиков ходило столько страшных рассказов! Угрюмо нависли сырые стены, грозившие придавить, как могильной плитой. - Эй, эй, берегись! - разнеслось по штольне, и вслед за этим раздался оглушительный грохот, похожий на громовой удар. Секунда - и тотчас сверкнула молния. Казалось, над головами разразилась гроза с потрясающими раскатами. Эхо лабиринта подхватило и умножило грохот. И, как вспышка гневной бури, раскаты покатились вдаль, глухо ворча и постепенно угасая. Подземелье наполнилось удушливым дымом. Он густо, плотным туманом висел в воздухе и при свете рудничных ламп принял багровый оттенок. Постепенно все поднялось кверху, и снова наступила гнетущая тишина. Черепановы стояли в нише, плотно прижавшись к сырым камням. Из мрака в тусклом озарении лампы высунулось бородатое лицо и, ощерившись, смотрело на мастеров. Ефим обрадовался. - Козелок! Эй, друг, принимай гостей! - повеселевшим голосом окликнул он. Тяжело дыша, рудокоп отозвался: - Жалуй, жалуй, давно поджидаем. Идем за мной, покажу наши дворцы! - В голосе горщика прозвучала горькая насмешка. Он повел механиков по штольням; тут и там мелькали огоньки. В мрачных забоях извивались, как черви, рудокопы, дробя кайлой каменную грудь своей норы. Их было много тут, неизвестных трудяг, создавших сказочное богатство Демидовых. Сколько их потонуло в разных шахтах, погибло от тяжкой работы, от скудной еды, от болезней и просто было покалечено жестокими заводчиками. Тысячи их многие годы надрывались, работали не покладая рук, создавая и умножая горные промыслы, но слава шла по свету не об этих людях, а о хищных тунеядцах Демидовых. Завидев в шахте Черепановых, рудокопы повеселели: они знали, зачем механики спустились в забои. - Родимые вы наши, порадейте для народа! Сил нет, одолела вода. Мастера и сами видели, как тяжело здесь работалось людям. Козелок время от времени приостанавливался, прислушивался к звукам падающей воды. - Слышишь, по нас плачется! - с тихой душевностью сказал он. - Она, брат, жалеет нас. А мы ее тож бережем, согреваем ее своим потом, теплом и ласковым словом! В полдень Черепановы выбрались на-гора. Под скупым солнцем сияли снега, под ногами весело поскрипывало от мороза. Не откладывая дела, отец и сын отправились в свое механическое заведение и взялись за работу. Обоих увлекло задуманное; они не жалели ни сил, ни времени. Не всегда все шло гладко. Хотя Ефим хорошо изучил чертежи Ползунова, но он придумывал свое, лучшее. Часто Черепановы часами просиживали молчаливо, обескураженные неудачей. Ефим вставал ночью, бродил по избе и стонал, словно от зубной боли. - Что же теперь делать? Евдокия гнала его в постель: - Будет, отец, будет! Не терзайся! Она, уже пожилая, но все еще красивая женщина, улыбалась ему: - Не кручинься, не горюй: не все будут донимать печали, придут и радости! Поспи, глядишь - и в голове прояснит! Время между тем шло. Козопасов с плотниками строил у плотины огромное вододействующее колесо; по рабочему поселку разносился стук топоров, визг пилы. Над дворами, над полем, от реки до шахты побежали ряды столбов. В кузницах громыхало железо: кузнецы ковали штанги, крючья - необходимое поделье для задуманной машины. Степан ходил сейчас веселый, лицо его посвежело, и глаза молодо блестели. Он пересилил свою слабость к вину, а когда подходила "смутная минутка", то сам брал топор и становился в ряд с плотниками, в горячей работе отвлекаясь от соблазна. Нередко он забегал в механическое заведение Черепановых и рассказывал о стройке. Странное дело, теперь он не суетился, не егозил, как прежде, заикание его как рукой сняло. Говорил он неторопливо, толково, гордясь своей выдумкой. В тихие зимние вечера в механическом заведении светились огоньки. Хорошо работалось в такие безмолвные часы! Иногда "на огонек" забегал Степан Козопасов и начинал мечтать: - Работаю или сплю, а все перед собою вижу волю! Ах, Ефим Алексеевич, знаю, что я не только машину лажу, но и волюшку себе добываю! Эх, развернулся бы во всю силушку, да везде утеснение. И Черепановы мечтали о том же. Не о себе думал Ефим. Он что? Век доживает. А вот сын Мирон - умная и светлая голова, как ему жить в крепостной неволе? За окном выла вьюга, а они втроем присаживались к раскаленному горну, мечтательно смотрели на пламя и думали о будущем. В душе Ефима иногда просыпалась зависть к Козопасову, но, твердый характером, он быстро тушил ее. Не знал он, что злые люди пытались стравить изобретателей. И кто бы мог подумать, что это шло от самого Николая Никитича, который обретался во Флоренции. Демидов слал письма, не переставая интересоваться медным рудником и механиками. Осторожно, по-иезуитски, он советовал Любимову: "Как Черепанов и Козопасов люди одного ремесла, то всегда между ними есть ревность, зависть, а нам надлежит извлечь из этого пользу. Надо посоветоваться с Черепановым в конторе, потом порознь призвать Козопасова, но чтобы Черепанова тут уже не было, и с ним посоветоваться. Уверяет меня Николай Дмитриевич, что Козопасов умнее, опытнее и более свое дело знает, хотя и молчит. Нередко случается, что человек на словах боек, но на деле слабомощен. Впрочем, приказчикам оные люди коротко известны. Что по сему будет, тотчас мне рапортовать". Управляющий Нижне-Тагильского завода хорошо знал своего хозяина, но на хитрость отвечал лукавством и в ответ писал: "У Черепанова и Козопасова ссор, как они отзываются, никаких не имеется..." Однажды Мирон, молодой и самолюбивый, заволновался и пожаловался отцу: - Батюшка, Степанко опередит нас, и наша машина будет ни к чему! Отец сдержанно улыбнулся в бороду: - У тебя, сынок, глаза завистливые. Стоящий человек свое должен взять не завистью и не пакостью по отношению к другим, а творением своего ума и рук. Ты, Миронушка, веди себя спокойнее. У каждой машины будет свое, а наша выйдет с размахом на будущее! - ответил он ровно и спокойно. Глядя на степенного отца, сын проникся уверенностью в успехе. Ефим продолжал: - Я поболе твоего жил и видел, да и поработал немало! Многое сделали вот эти руки! - взором показал он на мозолистые, шершавые ладони. - Есть чем и мне похвастать, но не в хвастовстве дело! Кичливость - грязная пена! Снесет ее могутный поток, и никто не вспомнит. Вот гляжу на тебя и не знаю, что сказать. Не хочется уступать младшему, а скажу прямо: пойдешь ты, сынок, дальше моего, и то сильно радует меня! Только бери не хвастливостью и завистью, а трудом и думками. У Мирона покраснело лицо. Похвала отца что-нибудь да значила! В механическое заведение часто наведывался Козелок. Он приходил и молча усаживался в уголку, тихо наблюдая работу механиков. Мастер стоял перед станком, в котором быстро вращался валик, и дивным дивом казалась ему работа черепановского сына. От резца вилась дымящаяся стружка. Она вилась тонкой длинной змейкой и на глазах играла всеми цветами: то была золотисто-оранжевая, то густо-синяя, и, как живая, дрожала, изгибалась и, обламываясь, падала в ящик. Металл под руками мастера казался мягким и податливым. "Ну что за дивное мастерство!" - восхищенно думал старик и не мог оторвать глаз от станков. Не один он ждал черепановской машины, ее с нетерпением ожидали все горщики медного рудника. Вода в штольнях в этом году прибывала сильнее, и все опаснее было спускаться в шахту. Осенью 1827 года Степан Козопасов первый закончил свою штанговую машину. Со всех уголков Нижнего Тагила бежали люди посмотреть на пуск диковинки. Мирон волновался, нервничал, но отец твердо сказал свое: "Пойдем и мы, ведь это праздник для всех работных!" Они вышли из мастерской. Стоял яркий солнечный день, однако лес на горах поугрюмел, притих. Полет ворон и галок стал тяжелее. Над прудом дымился туман, воздух был свеж и влажен. Среди густой тишины раздался металлический звук, и вслед за этим заскрипели-закачались штанги. Они качались размеренно, неторопливо, как длинные железные руки, и передавали силу водяного колеса к водоотливным помпам. Стаи ребятишек с восторгом носились вдоль столбов, разглядывая сооружения, а неподалеку, в обширном тесовом срубе, с шумом двигалось огромное колесо, ворочая толстый вал с железными шипами, подшипниками, приводя в движение штанги. А на другом конце завода столпились коногоны, горщики, прислушиваясь к работе машины. Она добросовестно и жадно выкачивала из рудника воду. Вокруг бегал взлохмаченный, взволнованный Козелок и восторженно кричал: - Братцы, братцы, гляньте, что робится! Милушка-голубушка, вот коли спасение пришло! Все смотрели на Степанку Козопасова, который и сам ходил словно хмельной. Вот когда настал счастливый час! Он ждал, что Любимов вот-вот вынет из кармана указ Демидова о даровании ему воли, но управитель очень тщательно оглядел машину, со злой улыбкой посмотрел на коногонов и сказал им: - Что, мужики, отробились! Ну, Степан, едем в контору! - пригласил он Козопасова в тележку. Мастер сел рядом с управителем, и кони тронулись. От рудника до конторы рукой подать, но за этот короткий путь Козопасов много раз переходил от радости к отчаянию, от разочарования к надежде. "Не может быть, чтобы обошли! Экий рудник спас!" - стараясь убедить себя, думал он. В конторе Александр Акинфиевич выложил перед Козопасовым тысячу рублей ассигнациями. - Гляди, милок, сколь щедры наши господа! - с лукавством сказал он. Мастер медлил, все ждал чего-то. Управитель нахмурился. - Аль недоволен чем? Забавно! Степан молча взял деньги, нахлобучил шапку и, сгорбясь, покинул контору... Три дня никто не видел Козопасова. На четвертый его отыскал Черепанов у тайной кабатчицы. Степанко был пьян, мрачен. - Не тоже так! - сурово сказал ему Ефим. - Великое дело сробил, а загулял, будто с горя! - С горя и от обиды! - хрипло выкрикнул Козопасов, и по щекам его покатились слезы. - Ждал вольной, а вот она где, вольная! - схватился за бороду механик. - Поманила, и нет! - Обида, жестокая обида! - согласился Черепанов. - Но и то рассуди, сколько народу спасла твоя машина от потопа, радуйся. Того и ждали, что не сегодня, так завтра хлынет поток в забои... Идем, Степанко, тебя ищут! Растрепанный, с блуждающими глазами, пошатываясь, Козопасов поплелся за Ефимом. И у Черепанова нехорошо стало на сердце. "Вот она, наша доля!" - с огорчением подумал он, поглядывая на товарища. Не знал он, что в письме о машине Козопасова Демидов писал управителю завода: "А как во всем начальник должен быть еще более награжден, то чтобы сделать удовольствие Александру Акинфиевичу Любимову, даю отпускную его зятю, а сестре его приданое из конторы 2000 рублей ассигнациями". Вот как обернулось дело! Только в работе и забывались Черепановы. Мирон старался изо всех сил: сколько умных приспособлений придумал он, чтобы упростить машину, облегчить ее. Каждая выполненная им деталь, взятая в руку, сверкала чистотой отделки и радовала сердце. Большой талант таился в широкоплечем высоком парне, на верхней губе которого золотился пушок. Только он да отец могли с такой тонкостью отполировать цилиндры и подогнать к ним поршни. Работа спорилась. За нею незаметно ушла осень с темными волчьими ночами, убрались осенние воды из пруда: жадно выпил их большой Тагильский завод, немало пропустило их вододействующее колесо Козопасова. Заметно для глаза понизился горизонт прудовой воды, обнажились прибрежные серые валуны. Река Тагилка хорошо замерзла. В заводях и протоках заблестел под скупым солнцем зеркальный лед, такой прозрачный и тонкий, что сквозь него видны были мшистые камни на дне, водоросли и рыбьи резвые стайки. По утрам потрескивали морозы, стужа сковала горные потоки. Могучие кедры над речным яром стояли тихие, темные. В одно октябрьское утро в избе внезапно посветлело. Ефим подошел к окну. Все сверкало кругом чистой белизной. Ночью выпал снег, и он сейчас так лучился, что невозможно становилось смотреть. А на пруду, горах и в лесах лежала такая успокаивающая тишина, что у мастера замирало сердце от чистой радости. "Вот когда наша машина покажет себя! - подумал Черепанов. - Осенью воды много, не жалко, в горах то и дело идут дожди, и пруд все время пополняется. А вот зимой попробуй набери ее, чтобы двинуть колеса!" В это светлое утро Черепанов в первый раз пустил свою паровую машину. Она высилась на прочном каменном фундаменте, дышала ровно, ритмично. Плавно, размеренно ходили шатуны, и насосы не задыхались, не захлебывались, как прежде. По трубам, певуче позванивая, весело, торопливо бежала из шахты вода. Очарованные Черепановы молча стояли перед созданием своих рук. Они казались пигмеями перед огромной машиной, а она покорно выполняла их волю. Радость, самая настоящая и глубокая, наполняла сердца механиков. На этот раз в срубе, в котором работала машина, собралось не много народу. Любимов стоял в задумчивости перед механизмами и прикидывал выгоды. Его несколько пугало, что в топку уходило много дров. Подумать только - две кубические сажени в сутки! И все-таки работа паровой машины обходилась в двенадцать раз дешевле конной. Вода, конечно, даром, но где ее взять в мелководье? - Спасибо, Ефим Алексеевич, - без спеси заговорил с механиком управляющий. - Выручил рудник! Чую я, что твоей машине будет почет на заводах! Этими скупыми словами и ограничилась похвала. Александр Акинфиевич ушел из клети спокойный, горделивый: медный рудник спасен и будет процветать! Он отдал распоряжение снять конные погоны, лошадей перевести на другие работы, а коногонов поставить на завод к гвоздарному делу. Этим он сберегал хозяину большие деньги. Демидов остался доволен донесением управляющего и написал Александру Акинфиевичу письмо о весьма полезном действии механики. Вслед за этим письмом от Николая Никитича последовало распоряжение в нижнетагильскую контору о создании должности приказчика механических заведений и о назначении на нее Ефима Черепанова. Отцовское место плотинного на Выйском заводе занял его сын Мирон. 4 В России стоял апрель с его синими прохладными зорями, с водопольем, с вешним звучанием резвых ручьев и гомоном перелетных стай. Только-только забродили соки в белоствольной березке и на пригретых местах из земли полезли зеленые упругие иголки травинок. Милая русская земля! Николай Никитич только сейчас, на смертном одре, почувствовал тоску по родным краям. В большом флорентийском дворце своем умирал демидовский потомок. За окном буйствовала природа чужой страны. В апельсиновых рощах оранжевым цветом пылали плоды, и казалось, что кто-то заботливый щедро развесил среди густой зелени тысячи тысяч цветных фонариков. В распахнутые настежь широкие окна спальни вливалось благоухание, и большие пестрые бабочки вились над клумбами, подобно манящим огонькам. Густо синело застывшей эмалью небо. На широком ложе, покрытом шелковым балдахином, утонув в пуховиках, отходил потомок уральских заводчиков. Ему только что минуло пятьдесят пять лет, но жизнь ушла из его хилого, истощенного тела. Лежал он маленький, тщедушный, с крохотным восковым лицом, и бесконечная усталость читалась в угасающих глазах. Ничего величественного, привлекательного не осталось от когда-то сильного и жизнерадостного гвардейца екатерининских времен. Радости, увлечения, зависть и страсти оставили больное, иссохшее тело. У дверей, в кресле, сидел упитанный большеглазый итальянец-лекарь. Молчаливо и неподвижно смотрел он на облаченного в епитрахиль седенького православного священника, который читал отходную. Вряд ли уже слышал Николай Никитич медленные грустные слова отходной молитвы: он лежал неподвижно, с остекленевшими глазами. В комнате стыла могильная торжественная тишина, и одинокие залетевшие в покой бабочки только подчеркивали ее. В луче яркого южного солнца беспомощно трепетал огонек тоненькой восковой свечки. Капельки ярого воска стекали по свечке и падали на лакированный столик, стоявший у изголовья умирающего. Отзвучали последние слова молитвы, священник задул свечку, снял и неторопливо свернул епитрахиль. Он скорбно склонился над Демидовым и долго прислушивался. Все кончено! Иерей истово перекрестился: - Упокой, господи, душу новопреставленного раба твоего... Лекарь подошел к ложу и почтительно склонил голову. В ясный лазурный день уральский властелин покинул земную юдоль, а вместе с нею огромное богатство, созданное великими муками работных людей. Тридцать тысяч крепостных, не зная отдыха, голодные и оборванные, трудились над созданием демидовских сокровищ. Огромные пространства уральских земель и лесов, пятнадцать действующих заводов, десятки деревень, горы металла и груды драгоценных камней, картины великих мастеров, фарфор и золотая утварь - все осталось наследникам, сыновьям Павлу и Анатолию Демидовым, так сходным между собой в тунеядстве и различным по характеру. По воле покойного, его решили похоронить на далекой родине, для которой он являлся чужим и немилым. Тело положили в гроб, заделали в цинковый ящик и в ожидании приезда наследников поставили в склеп. Вскоре прилетели осиротевшие птенцы в опустевшее палаццо. Никто из слуг не заметил на их лицах ни скорби, ни разочарования. Старший, Павел, среднего роста, заметно пополневший, с ранней лысиной, деловито распоряжался разделом. Младший, шестнадцатилетний Анатолий, только что прибыл из Парижа, где оставил лицей. Он предоставил хлопотать по хозяйству брату, а сам занялся молодыми флорентинками. Павел Николаевич не покривил душой перед братом и произвел раздел поровну. Два огромных корабля по его приказу были нагружены демидовскими сокровищами и отправлены в Россию. Управителю санкт-петербургской конторы наказали срочно подыскать земельный участок и отстроить на нем приличествующее здание для размещения сокровищ. Павел Данилович по получении эстафеты немедленно наложил траур в Нижнем Тагиле, а затем быстро отыскал на Васильевском острове ме