сто для постройки и приступил к возведению хором для своеобразного музея. Покойный Николай Никитич не забыл и Флоренцию, завещав городу огромные суммы. Итальянцы не остались в долгу, и на одной из флорентийских площадей, названной в честь его Piazza Demidoff, воздвигли ему памятник. Досужие люди дознались, что монумент этот возвели на средства Демидовых... Тело Николая Никитича осенью 1828 года повезли из солнечной Италии в Нижне-Тагильский завод, отстоявший от Флоренции более чем на шесть тысяч верст. Гроб водрузили на особо сооруженный катафалк, накрыли черным покровом из тонкого сукна, обложенным по краям и посередине серебристым газом. Шесть черногривых сильных коней, покрытых черными попонами со сверкающей отделкой, повезли колесницу через всю Европу, вызывая удивление и любопытство встречных. Осенние дожди, грязь и ливни, зимние метели и снежные заносы, ледоставы и вскрытие рек не остановили мрачного кортежа. В России гроб с останками Демидова провозили через города с большой пышностью. Особенно торжественно встретили и провожали похоронную процессию в Киеве. Через весь город колесницу с гробом сопровождали киевский епископ Кирилл и многочисленное духовенство. Хор певчих огласил улицы. Возле каждой церкви, мимо которой везли прах, останавливались, читали евангелие. Унылый звон колоколов сопровождал печальное шествие. Спустя недели за Киевом последовала Тула. Однако тульские оружейники только из любопытства вышли посмотреть на диковинное зрелище. - И куда тащат мертвое тело за тысячи верст! - неприязненно встретили они своего былого хозяина. - У нас и своих живых живоглотов хоть пруд пруди!.. А кони-то кони!.. Кроме духовенства и одиноких мещан, никто не провожал тульского заводчика. Пошли унылые дороги, перелески, деревеньки, занесенные сугробами. Измученным крепостным не было дела до Демидова. Сопровождаемый четырьмя драбантами [телохранителями] в черной одежде, экипаж медленно катился среди полей, как мрачное привидение... Похоронили Николая Никитича Демидова в Нижнем Тагиле с большой пышностью во вновь отстроенной Выйско-Николаевской церкви. По наказу наследников управляющий заводами Любимов не поскупился на расходы: храм отстроили с прекрасным резонансом, обилием света и драгоценной живописной росписью. Стены церкви снаружи в нижних частях обложили огромными чугунными плитами, пол тоже сделали чугунный. Отныне под полом стала находиться усыпальница рода Демидовых. Отслужили панихиды, сорокоусты, одарили нищих и с покойником покончили. Теперь Александр Акинфиевич и вся нижне-тагильская челядь стали с треволнением ждать наследников. На Каменном Поясе никто и никогда не видел демидовских потомков. Было лишь известно, что оба брата воспитывались во Франции. Старший сын Павел Николаевич, которому перемахнуло за тридцать годков, в эту пору оставил военную службу и успешно подвизался при царском дворе в звании егермейстера. Младший, Анатолий, жил безвыездно в Париже, где только-только покинул лицей. Все остальное было покрыто мраком неизвестности - это особенно озадачивало управляющего заводами. Любимов родился и вырос в Нижне-Тагильском заводе, возвысился до управляющего. Покойный владелец отличал его, и жизнь Александра Акинфиевича протекала плавно, гладко; Николай Никитич последние годы жил безвыездно во Флоренции, и управляющий заводами чувствовал себя властителем в Тагиле. Правда, на первых порах санкт-петербургская контора причиняла много хлопот и неприятностей, но умный и рассудительный тагильский управитель съездил в столицу и сумел столковаться с Даниловым. Оба они хорошо понимали друг друга. "Так-то оно лучше: в ладу да в учтивости. Рука руку моет!" - думал Александр Акинфиевич и не скупился на поминки-подарки главному демидовскому управляющему. Сейчас одно беспокоило Любимова: как поведут себя молодые наследники? Будут ли они по-прежнему жить на отлете или приедут и осядут в родовом горном гнезде? Ко всему этому у Любимова имелась своя тайная тревога и о другом. Управляющий жил бирюком: жена умерла от мучительных родов, оставив ему дочь Глашеньку. Девушке шел шестнадцатый годок. Она была стройная, беленькая, как весенняя березка в соку, а глаза синие. Обладала она чистым и приятным голосом; запоет - песня в душу просится. Любил отец после хлопотливого дня забраться в светелку дочки и послушать ее песни. Хороши и привольны, за душу берут русские песни, но в устах Глашеньки они звучали еще сердечнее, еще теплее. Слушая дочь, Александр Акинфиевич умилялся: - И в кого ты удалась, моя радость? Склонив головку с золотыми косами, девушка улыбалась отцу и еще звонче пела. Жила Глашенька в верхней светелке, за дальними переходами барского дома, в той самой, в которой в давние-предавние годы томилась красавица полячка Юлька. Многое позабылось людьми о той стародавней поре, только среди седых горщиков да дедов-литейщиков, ныне изработанных, ходили тайные сказы о Катеринке Медвежьем огрызке да красавице Юленьке, казненной Митькой Перстнем. Сказы эти знала и Глашенька: их не раз тихими словечками, нанизывая, как жемчуг, по секрету рассказывала няня - старенькая ласковая Домнушка. То, что она живет в светлице, где когда-то распевала Юленька в жгучей ревности и страдала Катеринка, - все это волновало Глашеньку. В ее сердце рано проснулось неспокойное ожидание любви. Она пела, радовалась жизни, но приходили часы - и молчаливая, грустная девушка долго сидела у оконца. Однажды на вопрос Домнушки, о чем грустит девушка, Глашенька сладко потянулась и призналась с беспорочной простотой: - Ах, бабушка, как хочется полюбить всласть! Старуха не на шутку перепугалась, бросилась к иконам, зажгла лампаду и весь вечер молилась: - Пронеси, господи, наваждение! Домнушка скрыла от отца раннее пробуждение тоски в сердце Глашеньки. Морщинистая, сгорбленная няня не осуждала питомицу. Да и как осуждать, если даже сквозь каменные могильные плиты пробивается в щели зеленая травка, если и спустя полвека сама Домнушка не могла забыть своей счастливой поры! Однако управитель догадывался о многом и, ожидая приезда молодых демидовских наследников, больше всего опасался, чтобы его единственная Глашенька не попалась им на глаза. Он отлично знал натуру столичных стервятников! Чтобы отвести беду, он подолгу беседовал с дочкой и, между прочим, заводил речь о любви. - Нет ничего краше и дороже любви! - спокойно говорил он ей. - Но любовь - что облачко: дыхнешь и улетит, растает, а потому беречь ее надо и попусту нельзя звать это чувство к себе. Когда человек в поре, то оно краше и сладостней! Однажды отец пришел в светелку, сел к столику и начал осторожный разговор с дочкой. Он вынул из одного кармана новенький золотой лобанчик [золотая монета достоинством в 10 рублей] и положил его на ладошку девушки. - Гляди, Глашенька, как горит! Красив. Вот и любовь - как этот лобанчик золотой: пока он у тебя цельной монетой в кармане, - ты богач! А вот! - Он полез в другой карман и извлек из него горсть грязных, истертых медяков. - Глянь-ка сюда! Видишь? Разменял лобанчик на тысячу копеечек, - стал нищим: и таскать медяшки трудно, и грязные они, тусклые! Так и любовь: беречь ее надо до настоящего часа. Глашенька рдела, но внимательно слушала отцовские поучения. ...Старший наследник Павел Николаевич Демидов жил в отцовском особняке в Санкт-Петербурге. Утесненный в средствах, которые по наказу отца отпускали из главной конторы (а отпускали немало, сто тысяч рублей в год), молодой егермейстер двора потихоньку влезал в долги. Балы, которые он давал, не отличались роскошью. Не раз он вступал в перепалку с прижимистым Даниловым, но тот непреклонно гнул свою линию: - Для вас же стараюсь! Придет время, господин, и помянете меня добрым словом! Ждать приходилось долго, батюшке подходило только к шести десяткам; сколько он протянет, кто знает? Однако все обернулось неожиданно приятной стороной: Николай Никитич оставил земную юдоль и перекочевал в подвал тагильской церкви. Тут-то и встрепенулся егермейстер двора Павел Николаевич. Он задал такой бал на поминовение души батюшки, что о нем долгое время говорили в столице. Данилов, проводя расходы владельца по счетным книгам, пришел в неописуемое волнение: - Батюшка, господин мой, да ведь с такими пирами и в трубу вылетим! Демидов строго поглядел на управляющего, и тот поразился выражению лица и взгляду своего хозяина: что-то новое, грозное читалось в них. Не успел он опомниться, как егермейстер холодно и властно сказал: - Что за господин такой? Господином величают и мелкого чиновника и дворянина-однодворца. Отныне и до века в обращении ко мне дозволяю применять только полный титул! Разумей, раб, и повтори за мной! Туман заволок глаза Данилова: никак он не ожидал такого внезапного высокомерия. Чувствуя под собою колебание почвы, он рабски повторил вслух: - Ваше превосходительство... Егермейстер двора его императорского величества... Кавалер орденов... На лбу у старика выступил холодный пот. Повторив все титулы и величания, он спросил: - Так, господин, каждый раз и в бумагах то ж? - Олух! - заорал Демидов. - Сказано, не просто господин, а ты вновь за старое! В бумагах особо, хоть донесение и в одну строчку, а титул полный! Потом о деньгах - не пикни! Я тут хозяин. Заикнешься - выкину или в далекую вотчину свинарем сошлю! Хотел Павел Данилович заикнуться: "Да ваш батюшка давно мне вольную дал!" - однако промолчал: кому охота оставлять теплое, насиженное место? На другой день Демидов издал указ по санкт-петербургской конторе - именовать ее главной, Данилова отныне величать главным директором, Любимова - директором нижне-тагильских заводов, а прочих - управляющими. От пышных наименований, конечно, ничего не изменилось, но старику было лестно это величание. Он немедля отправился к молодому хозяину и в припадке рабьей преданности облобызал его ручку. Одряхлел телесно Данилов, не так поворотлив стал, однако быстро изучил характер Демидова и не менее быстро приспособился к нему. Молодой хозяин уже не довольствовался седым крепостным камердинером и нанял для услуг к своей особе тощего бритого и нелюдимого на вид англичанина Джемса. Иноземец на всех смотрел свысока, говорил мало, держался невозмутимо; по губам его скользила брезгливость. Барина он одевал всегда с великой важностью, словно поп обряжал архиерея. По вступлении в наследство Павел Николаевич решил выехать на Урал и осмотреть заводы. Началась подготовка к дальней дороге: чинили экипажи, готовили возки с кладью, издавались приказы по тагильской конторе. Павел Данилович спешно написал Любимову, как подобает встречать хозяина и что ему показывать. В марте сборы окончились, и Демидов, испросив разрешение у государя, отбыл на Каменный Пояс. Далек и однообразен зимний путь! В опустелых полях, как вдова на похоронах, надрывно голосила метелица. Она злилась, швыряла в глаза Демидову пригоршни колкого снега и снова заходилась воем. Как челнок по вздыбленным волнам, нырял возок с пригорка в ухаб, с ухаба в сугроб. Конца-краю не предвиделось пути; минули Москву, Арзамас, пересекли Чувашию, оставили позади Волгу и после долгих неудобств добрались до Башкирии. Молчаливый слуга-англичанин сидел рядом с ямщиком и удивленно поглядывал на необъятные просторы. Он не утерпел и сказал: - Как велика ваша Россия! Русский ямщик поднял голову и с гордостью отозвался: - Расея-матушка просторна, без конца-краю. Мы ведь только краешек с тобой отхватили, а все еще впереди! Вот и попробуй, потягайся с таким царством-государством! Никто и никогда его не сломит! Льдистыми синими глазами англичанин неприязненно смотрел вперед, о чем-то думая. - Что ж ты молчишь? - толкнул его в бок бородатый молодец. - Велика страна, а городов мало! - хмуро отозвался камердинер. - Неверно! - вступился за свою землю мужик. - Городов много, но еще больше простору. И край-то наш молодой. У русских все впереди! Нам еще жить да жить! А кто молод, за тем радость и счастье! Англичанин не отозвался, замкнулся в себе... В одно утро перед путешественниками на горизонте встали горы. Поскрипывая полозьями, обоз медленно поднимался на увалы. Величаво кругом шумели бесконечные дремучие леса, впереди под самое небо поднимались темные вершины - шиханы - и неумолкаемо гремели не замерзающие даже в лютую зиму падуны-ручьи. За сто верст от Нижнего Тагила демидовского наследника встретили высланные Любимовым конники: лесничие, егеря, казаки. Они сопровождали возок хозяина до самого завода. Тем временем в Нижнем Тагиле с минуты на минуту ждали высокого гостя. Во дворец согнали десятки поденщиц. Они прибирали, чистили, выбивали дорогие бухарские ковры, промывали пыльные хрустальные люстры, натирали воском паркет. Из каменных кладовых, из заветных окованных сундуков вышколенные слуги извлекали дедовскую утварь: золотые кубки, серебряные чаши, парчовые скатерти. Спешно изготовили для дворни новые наряды с галунами. Казалось, снова ожил дремавший до сих пор барский дворец. Всюду мелькали бритые лакеи в темных фраках, гайдуки, скороходы, казачки для мелких услуг. В горницах и залах, проветренных и заботливо натопленных, сейчас все сверкало, блестело и переливалось. На синем рассвете в Николин день на завод прискакал егерь и передал управляющему, что хозяин вступил в пределы своего владения, а к полудню его надо ждать в Тагиле. Поспешно распахнули ворота. Управляющий вместе с приказчиками, уставщиками, кричными мастерами, кафтанниками - почтенными стариками, отслужившими Демидовым верой и правдой по многу десятков лет, - суетился на площади. В церкви рядом мелькали огоньки возженных свечей и лампад. На паперти и по дороге, ведшей к ней, разбросали пахучую хрустящую хвою. Маленький тощий священник с жидкими косичками, заправленными под вытертый воротник старой шубенки, спозаранку суетился в притворе: приготовлял хоругви, икону для благословения. Крепкий рыжий детина дьякон с красными, как у кролика, глазами поминутно раздувал кадило. Кудреватый синий дым струйкой поднимался и быстро таял в морозном воздухе. Иерей поминутно выбегал на паперть и, задрав бороденку, взывал к звонарю: - Гляди не прозевай! Под большим медным колоколом стоял в полушубке и в пимах бородатый звонарь и зорко всматривался в белесые дали. Александр Акинфиевич в последний раз осмотрел медную пушчонку, выставленную подле барского дома. Отставной артиллерист надраил орудие до блеска и зарядил двойным зарядом. - Ты уж, Иванушка, постарайся! - просил Любимов. - Тарарахни так, чтобы гул по горам великим громом раскатился! Пушкарь поежился, признался: - По вашему приказу зарядил, да страшновато. Пушчонка по годам ровесница прадедам, да и палили из нее давненько. Ненадежна! - Пали, выдержит! - приказал управляющий. - Как только сойдет из саней господин, так и дуй горой! - Уж вы не беспокойтесь. Пальну, как ведено! Как ручейки в вешнюю талую пору, на площадь с говором стекался народ. Пришли черномазые углежоги, вылезли на-гора истомленные горщики, явились литейщики, кузнецы. Запестрели цветные платки заводских женок, и зазвенели над снегами резвые ребячьи голоса. Людское море волновалось, гудело. Тусклое солнце, как совиное око, выглядывало из-за туч. Дорога была пустынна, - всех проезжих и пешеходов полицейщики согнали в сторону, в сугробы. Но вот вдали вихрем заклубился снежок, мелькнула черная точка, быстро, на глазах, увеличиваясь. - Едут! - закричал на колокольне звонарь и вслед за этим ударил в колокол. Тяжелые гудящие звуки поплыли над заводом, над прудом и дальними горами. Священник в рясе, надетой поверх шубки, вышел с иконой на паперть. За ним вынесли хоругви, подхваченные ветром. Управляющий бросился вперед... Все уловили звон бубенцов, который с каждым мгновением нарастал и становился все ближе и ближе. Минута - и на дороге выросли и взметнулись вихри снежной пыли. Впереди неслась резвая тройка серых. Позади саней, вытянувшись в струнку словно гончие, на мохнатых башкирских иноходцах скакали егеря. И дальше, оглашая просторы звоном колокольчиков, неслись еще две тройки. - Едут! Едут! - заволновались в толпе, и все стали тесниться к паперти, на которой суетился в ожидании Демидова церковный причт со священником во главе. Тройка серых, покрытая паром, закусив удила, бешено вынеслась на площадь. Бравый кучер в косматой папахе во всю глотку кричал: - Эй, сторонись! Разда-й-ся!.. Народ отхлынул в стороны, и образовалась широкая улица, в которую остервенело ворвалась взмыленная тройка. Ямщик-удалец натянул вожжи, и кони-звери как вкопанные остановились у самой церкви. Любимов на ходу смахнул с головы ушанку и закричал зычно: - Ребята, хозяину ура! - Урр-р-а! - покатилось над площадью, над прудом и горами. Три бородатых кержака, в дареных господских кафтанах из синего сукна с позументом по вороту и на полах, во главе с управляющим предстали с низкими поклонами перед мягким меховым узлом, втиснутым в сани. - Извлечь! - раздался басовитый голос из узла. Дядьки и егеря под восклицания толпы извлекли из саней чучело, завернутое в шубу, на которую напялен был широчайший ергак [тулуп], с сибирским малахаем на голове. Где-то в глубине мехового воротника белело лицо. - Поставьте на ноги! - прохрипело из узла. - Ваше высокопревосходительство! - восторженно возопил Любимов. Егеря бережно поставили Демидова перед иконой, горевшей позолотой на солнце. На ветру колебались хоругви. Из кадила, которым усердно размахивал дьякон, взвились синие витки дыма. Управитель услужливо снял с головы заводчика малахай и откинул воротник шубы. Перед тагильцами предстало румяное, сытое лицо Павла Николаевича с усталыми серыми глазами. Священник выступил вперед и, осеняя иконой прибывшего барина, испуганным голоском речитативом изрек: - Благословен ваш приезд, ваше высокопревосходительство, господин егермейстер двора его императорского величества, кавалер... Попик запнулся, запамятовав дальнейший титул Демидова, и, чтобы отвести грозу, возопил на всю площадь. - Ваши подданные счастливы зреть вас в здравии и в расцвете сил! - Священник переглянулся с дьяконом, и тот, а за ним и хор рявкнули: - Многая ле-е-та-а!.. Многая ле-е-та-а!.. Под возгласы хора вдруг грозно ахнула пушка: над площадью загремело-загрохотало, над толпой с визгом пронеслись осколки: к счастью, ребят не задело, но пушкарь Ивашка завыл от боли: ему оторвало руку. От большого заряда пушку мгновенно разнесло, дым поднялся волной. Демидов в страхе зажал уши, тяжело упал и покатился в сугроб. Народ бросился врассыпную. Развевая бороденкой, перепуганный священник, зажав под мышку икону, проворно юркнул в церковный притвор и часто-часто закрестился: - Свят, свят! С нами бог и всемилостивая защита! Дьякон брякнул кадилом, хотел снова рявкнуть многолетие, но раздумал и махнул рукой: - Светопреставление! И что, нечестивцы, надумали? Дым постепенно рассеялся, все понемногу пришли в себя и с опаской стали сходиться к храму. Управляющий с егерями извлек барина из сугроба, и его под руки повели в дом. Егермейстер устало передвигал онемевшими ногами. Был он очень бледен и взволнован. - На что же это похоже? - сердито выкрикивал он, и затуманенные испугом глаза его укоряли управляющего. - Это что же, своего властелина задумали загубить? Дрожа в ознобе, Любимов не мог вымолвить и слова. - Ва-ва!.. - мямлил и заикался он. - Пп-у-шку не до-гля-де-ли, ше-ль-ме-цы! - Бездельники! - взвизгнул, переступая порог прихожей, Демидов. - Я вас закатаю, всех перепорю!.. Внутри у него все кипело и клокотало. В приемной на скамьях в ожидании барина сидели лесничие, приказчики, кафтанники, пристав. При появлении хозяина их словно ветром сдуло со скамьи. Они разом вскочили и дружно низенько склонили головы. - А, воры, расхитители! Вот ты! - заревел Демидов и схватил за седую бороду старика приказчика, который рабски верно отслужил на заводе добрых полвека. - Много нахапал? Сказывай! - Резким движением он рванул его вправо-влево, отчего голова старика мотнулась, а на глазах выступили слезы. - Батюшка! - вырвал из рук Демидова бороду и упал ему в ноги приказчик. - Еще деду вашему я служил и кафтаном от него награжден. Да мы живот свой, батюшка, готовы за вас положить! - Врешь, стервец! - оттолкнул его Демидов и пошел дальше. За ним поспешил Любимов. - Ваше высокопревосходительство, успокойтесь! Ради бога, успокойтесь! - с отчаянием взмолился он, обретая наконец дар речи. - Здесь собрались только самые преданные ваши слуги, верноподданные! - Раздеть! - закричал заводчик. Джеме, следовавший по пятам господина, молча стал разоблачать его. К нему на помощь угодливо бросился Любимов. Он встал на колени и осторожно стащил с Демидова большие валяные сапоги. Управляющий все еще боялся хозяйского гнева и, с готовностью перенести огорчения, преданно и заискивающе смотрел ему в глаза. Однако Павел Николаевич, видимо, израсходовал последние силы. От жарко натопленных печей Демидова разморило, по телу разлилась истома. Он осоловело взглянул на Любимова и примиренно прошептал: - Чарочку! Барина бережно взяли под руки и повели в одних чулках в столовую. Только подошли к двери, как она разом широко распахнулась и на пороге с подносом в руках встала веселая, румяная Глашенька. Демидов сразу встрепенулся, лицо стало умильным. Он улыбнулся и потянулся к отпотевшему графинчику с водкой. - Ах, боже мой, и что за красавица такая? Откуда она? - не сводя глаз с девушки, подобревшим голосом заговорил он. Вперед выступил управляющий и смиренно склонил голову: - Моя дочь, ваше высокопревосходительство. Увидела ваши напрасные треволнения и выбежала навстречу. - Вот молодец! Вот умница! - любуясь Глашенькой, похвалил Демидов и осторожно взял девушку за подбородок. - Не знал я, что у тебя, борода, такая раскрасавица дочь! - закончил он совсем мирно, залпом хватил чарку хмельного и повеселел. Сутки отсыпался Павел Николаевич с дальней дороги. После отдыха его свели в баню, знатно выпарили, размяли вялое тело, умыли, уложили, как восточного властелина, на мягкую софу в предбаннике, поставили перед ним наливки и разложили яства. Демидов сладко прищурил глаза и вдруг спросил Любимова, благосклонно хлопая его по плечу: - Скажи-ка, хитрец, для кого дочку бережешь? Управляющий затрепетал. Потупив глаза, он со скорбью в глазах ответил: - Не доведет господь оберечь мое богатство. Больна моя доченька, ваше высокопревосходительство. Чахотка! - Но ведь она румяна, как яблочко? - усомнился Демидов. - В последнем градусе ходит, вот хворь на ланитах и горит-играет! Ох, и горько моему отцовскому сердцу такое выстрадать! - Управляющий сокрушенно вздохнул и перекрестился. - Да будет на все божья воля! Павел Николаевич осторожно отодвинулся от Любимова, недовольно насупил брови. - Что же ты раньше мне об этом не сказывал, а подослал с чаркой? - Сама выбежала, ваше высокопревосходительство. Как завидела в оконце вас, так дух ей от радости и восторга захватило и, не спросясь, сорвалась навстречу. Демидов ощупал свое полное, вялое тело и недовольно покосился на управляющего: - Полагаю, на сей раз пронесло. Боюсь заразы. Не скрываюсь, боюсь! Ты убери ее подальше от моих покоев. Да и сам ко мне близко не подходи!.. Жаль, весьма жаль, красива клубничка, румяна, да опасна! Любимов рабски пролепетал: - И на глаза хворую не пущу! В тот час, когда Демидов наслаждался банным теплом, в курной избушке, крытой дерном, отходил пушкарь Иванка. Горщики донесли его до хибары и уложили на скамью. Сердобольные женки обмыли рану, перевязали, да уже поздно: кровью изошел старик. И когда Демидов вспомнил о нем и вызвал пушкаря на суд, ему доложили: - Иванушка приказал долго жить. Антонов огонь прикинулся, и умер, бедолага. Перед господом богом он теперь слуга! - Некстати поторопился! Не расчелся за содеянное с хозяином и грех в могилу унес! - недовольно сказал Демидов. Работные стояли молча, опустив головы. Кипело у них в груди, да что скажешь барину, когда у него сердце каменное, а душа червивая? Эх-х!.. Демидов словно не видел тяжелой жизни работных. Приходя в темные холодные цехи, он подолгу присматривался к работе. Впервые Павел Николаевич увидел и рассмотрел пышущие жаром домны, обжимные молоты, людей же он как будто не замечал: держался высокомерно, ни с кем не вступал в разговор. Старый литейщик, который знавал отца и деда его, не утерпел и смело подошел к заводчику. - Ваша милость, поглядите на защитку! Совсем погорела от огня! - обратил он внимание Демидова на кожаный фартук. По запекшемуся лицу рабочего лил пот, ворот ветхой рубахи был расстегнут, большие жилистые руки устало повисли вдоль тела. Глянув на чумазое, покрытое потом и сажей лицо литейщика, заводчик брезгливо отвернулся от него и, оборотясь к Любимову, спросил: - Чего он хочет? Управляющий потупил глаза, заюлил: - Он говорит, защитка погорела! Сами изволите видеть, ваше превосходительство, как им не погореть в таком пекле. Разве напасешься? Рабочий шаркнул по чугунным плитам пряденьками [лаптями из веревок; их надевали на сапоги] и снова очутился перед лицом хозяина. - Это верно, она долго не выдерживает, но ведь давненько ее меняли. А нам каково, тело запекается. Поглядите, кожа лопается! - настойчиво говорил литейщик, размахивая снятой войлочной шляпой. - Любимов, о чем говорит этот холоп? - багровея, спросил Демидов. Моргая глазами работному, чтобы он ушел, управляющий угодливо передал заводчику: - Ваше высокопревосходительство, он просит, чтобы чаще меняли защитки. - Хоть раз в год! - добавил литейщик. Демидов хмыкнул носом и снова отвернулся. - Передай ему, Любимов, что этого делать нельзя! - сердито сказал Павел Николаевич. - Стыдно разорять хозяина. Эка важность, подумаешь, если запечется от жара лицо раба! Ведь ему не в полонезе идти! - улыбнулся своей шутке Демидов. Любимов слово в слово повторил речь барина, стараясь всей своей грузной фигурой оттеснить рабочего. - Так! - с укором выдохнул литейщик. - Работенка каторжная, а барин и говорить с нашим братом не хочет. Снизойти не желает! Эх-х! - Работный дерзко напялил на лохматую голову войлочную шляпу. - Любимов, это еще что? Шапку перед барином долой! Высечь дерзкого! - распаляясь гневом, закричал Демидов. - Что ж, и на том спасибо! - мрачно посмотрел на заводчика работный. - Взять! Немедля взять! - взвизгнул егермейстер. Словно из-под земли выросли два гайдука и схватили литейщика. Барин отвернулся и, посапывая, быстро, вперевалку пошел к выходу. На ходу он отчитал управляющего: - Дерзости! Одни дерзости! Распустил! Гляди, сам бит будешь! Побледневший Любимов тихо брел за хозяином, рабски отмалчиваясь, давая ему "выходиться". - Сани! - крикнул Павел Николаевич. Его бережно усадили и повезли. - Куда прикажете, ваше превосходительство? - осведомился управитель. - На Выйский рудник! Кони быстро доставили их на медный рудник. Над бревенчатым срубом поднимался пар. - Что это такое? - спросил заводчик. - В сем амбаре работает водокачальная паровая машина Черепанова, ваше высокопревосходительство. А вот он и сам! У распахнутых дверей стоял плечистый старик, без шапки, не боясь холода, в легком кафтане. Демидов вышел из возка и с важностью пошел к амбару. Ефим остался стоять у дверей. Он дождался, когда подошел Демидов, и степенно, без унижения, поклонился ему. - Черепанов? Весьма рад, весьма рад! - заговорил Павел Николаевич. - Ну-ка, покажи свою машину. Ефим Алексеевич провел прибывших в полутемное помещение. В глубине амбара высилось сложное механическое сооружение. Демидов загляделся на работу машины: ритмично ходили шатуны, с невероятной быстротой вертелся маховик. Все части ее были начищены и блестели. Вокруг - чистота. У рычагов в кожаном запоне стоял сын Черепанова - Мирон. Он учтиво поклонился Демидову. Павел Николаевич, вглядываясь в непонятные для него механизмы, обошел паровую машину. В крупные детали он тыкал перстом и спрашивал: - А это что? Ему объясняли, но он ничего не мог понять, сердился, однако обнаружить свое незнание не хотел. - Превосходно нами придумано! - горделиво подняв голову, важно заявил он. Черепанов спокойно выслушивал хозяина. Поведение механика, его сдержанность не понравились заводчику. - Ты что же помалкиваешь? - хмурясь, спросил Демидов. - Разве ты недоволен своим хозяином? - Премного довольны! - степенно поклонился Ефим, а на душе стало тоскливо. Он с грустью подумал: "Рассудил бы, сколько людей сия машина от беды спасла!" Демидов поморщился и сказал: - Доволен-то доволен, а вот стоило ли ставить сей самовар? Дорог весьма. Ну да ладно, в заботе о жизни человеческой и этого не жаль! - великодушно изрек он. Мирон выступил вперед, хотел сказать что-то дерзкое, но под строгим взглядом отца смирился и снова отошел к машине. Чтобы отвлечь Демидова, управляющий предложил ему: - Может, в рудник изволите заглянуть? - Что ты! Что ты! - испуганно отмахнулся хозяин. - Да в своем ли ты уме? На сытом лице Демидова выразился ужас. Мирон не удержался. - Поглядите, господин, как люди там мытарятся! - сорвалось у него с языка. Может, Демидов и не слышал дерзкого замечания или не пожелал пререкаться со своим крепостным, но он промолчал и пошел из амбара. Любимов толкнул Черепанова в плечо: - Благодари барина. Экий ты бесчувственный! Осчастливил вас посещением! Ефим молча поклонился. Сидя в санях, Демидов поминутно оглядывался на Выю: - Любимов, что же творится? Я его осчастливил, дозволил построить этот самовар, а он хоть бы что. Неблагодарный пошел народ. Избаловался! - Ваше превосходительство, - прочувствованно отозвался управляющий, - дед и батюшка ваши держали людей в строгости, плетями да батогами в разум вгоняли, а ноне с опаской приходится сечь! - со вздохом закончил он. - Это ты напрасно! - самонадеянно перебил Демидов. - Не таких скручивают! Часом, не слыхал про бунтовщиков, что на Сенатской площади поднялись против царя? То-то, в Нерчинск, на рудники угодили... - Хозяин засмеялся и, показывая на дальние синие горы, спросил: - Чьи они? - Ваши. - А лес? - И лес ваш, и луговины на Тагилке ваши, и рудники ваши! - А за синими горами наши земли? - Никак нет, ваше превосходительство, Походяшина! - Как он смел у батюшки их купить! - Ни батюшка, ни дед, ни прадед ваши земли не продавали, - пояснил Любимов. - Выходит, оттягал, шельмец! Погоди, я ему покажу! - пригрозил Павел Николаевич невидимому врагу и, довольный собой, улыбнулся: - Мои будут! Демидова раздражал скрежет штанговой машины Козопасова, и он приказал на время остановить ее, а механика вызвал к себе. Обиженный распоряжением хозяина, Степан снова запил горькую. Когда из конторы прибежал за ним скороход, механик лежал вдрызг пьяный. Однако его растормошили, вылили на голову ведро ледяной воды и, подталкивая, повели из дому. Он уперся и наотрез отказался идти на поклон к барину. - Не желаю! - решительно заявил Козопасов. - Нет более мастера; был, да весь вышел! Душу из меня выпотрошили и сделали пьянчугой. С горя, от обиды пью. Не пойду к тирану! - Пойдешь! - пригрозил скороход, но механик завалился на скамью и не отозвался. Скороход его и толкал и кулаками угощал, но механик и головы не поднял. А когда назойливость гонца перешла границы, Козопасов вскочил, глаза его гневно вспыхнули: - Уйди, пока душа не зашлась! Эх, ты... Скороход понесся в контору и осторожно доложил о механике управляющему. Любимов вспылил: - Он что, ошалел? Сам господин Демидов его кличет! Послать полицейщиков! Но и полицейщики ничего не могли поделать с Козопасовым. Он отрезвел к этому времени, сидел за столом угрюмый и злой. Перед ним лежал каравай, стояла чашка с квасом, в руке механик держал нож, намереваясь откромсать краюху. - Не пойду! - твердо заявил он полицейщикам. - А мы тебя силой возьмем! - с ехидной улыбочкой сказал старшой. - Мы тебя, милок, вот этой веревочкой спеленаем и сведем на поводку! Высокий, сухой, но сильный Степан во весь рост поднялся из-за стола с ножом в руке. - Попробуй тронуть - по горлу полосну! Полицейщик встретился взглядом с Козопасовым, и ему стало не по себе. "И впрямь, зарежет! Кому охота под нож соваться?" - обеспокоенно подумал он и залебезил: - Ты, того-этого, Степанко, зря злобишься! Мы, как добрые люди, малость подшутили. Господин серчает, ой, как серчает! Велел тебя в казематку отвести. Иди, милок, сам, без скандала. Отоспишься, и все забудется к тому часу! Полицейщик говорил мягко, льстиво, упрашивал: - Сам посуди, нам ведь хуже твоего. Не подведи, братец, прогонит этак хозяин нас. Женки, ребятишки ведь у нас... Козопасов спрятал за голенище нож и совсем мирным голосом предложил: - Ладно, в казематку согласен! Он взял под мышку каравай и пошел из хибары. С опаской поглядывая на его могучие плечи, полицейщики пошли следом. Они отвели его в каменный холодный амбарушко с оконцем, забранным решеткой, и заперли на замок. Обо всем они подробно доложили Любимову. - В казематку отвели, а так не подступись. Страшен! Не за себя боимся, за господина. Приведешь, впустишь в покои, еще, оборони бог, полоснет барина ножом; что тогда? - Это верно, опасно выпускать смутьяна из каземата! - согласился управляющий. - Погоди-ка, доложу господину, какой приказ выйдет? Среди других дел Любимов завел речь о Козопасове. Демидов вспылил: - Почему не идет этот Козо-па-сов? - с насмешкой растягивая фамилию, спросил он. Любимов потупился и виновато сказал: - Во всем я причина. Наказывайте меня, но выслушайте, ваше высокопревосходительство. Козопасов не в себе. Он немного рехнулся! - Управляющий повел по лбу перстом. - Можно ли пускать пред ваши светлые очи безумца? Страшен! Нет, лучше я понесу грех, чем расстраивать ваше сердце... - Шалый, стало быть, Козопасов! Но это ничего, мы врачевать умеем. Дать ему двести розог! - с еле скрываемой злостью вымолвил Демидов. - Нет, впрочем, этого мало. Триста! Сегодня же, непременно! Я им покажу, кто такой есть хозяин! Любимов на цыпочках отступил к двери; униженно кланяясь, он с готовностью обещал: - Тотчас варнака отхлестаем, ваше высокопревосходительство! - Он юркнул за дверь, и слышно было, как под его тяжелыми шагами заскрипели половицы... Однако отстегать Козопасова побоялись. Когда полицейщики во главе с приказчиком Ширяевым вошли в каталажку, механик понял их намерения. Он прислонился плечом к стене и не сводил настороженного взгляда со своих врагов. - Ну, иуда, берегись, зарежу! - пригрозил он. - Тебя изничтожу и с собой покончу. Один конец! Измытарили, ироды! Взгляд Козопасова прожигал приказчика. Ширяеву некуда было скрыться от этого жуткого взгляда своей затравленной жертвы. "И впрямь, безумец!" - со страхом подумал он и отступил. - Погодите, братцы, мы потом, того-этого. Пусть сердце его остынет! - Изрядно струхнув, он вместе с полицейщиками, оглядываясь, удалился из узилища. В кабинет к Демидову неведомыми путями, минуя Любимова и камердинера Джемса, пробрался Ефим Черепанов. Павел Николаевич сидел в глубоком кресле за чтением только что полученного письма из Санкт-Петербурга. Скрипнула дверь, и на пороге встал механик. Демидов испуганно вскочил. - Что тебе надо? - встревоженно спросил он и сейчас же стал за кресло. Но Ефим держался спокойно и опечаленно. - Простите, господин, что незваный явился, но тяжело мне! - с видимым страданием сказал он. Демидов уловил искренность в голосе Черепанова. - Обидели тебя? - вдруг догадался Павел Николаевич. - Не о себе пришел просить! - Черепанов вдруг опустился перед заводчиком на колени. - Пощадите Козопасова, оберегите его от розог! Больной он и обиженный жизнью человек. Не топчите в грязь его человеческое достоинство. Золотые руки у него, умен и предан делу! Зачем же так жестоко! - со страстной горячностью говорил механик. Демидов с изумлением разглядывал Черепанова. - Да он тебе родня, что ли, сват или брат? - допытывался он. - Не родня: не сват и не брат. Он человек! - с большой силой вырвалось у Ефима. - Ты, милый, не добавил, что он не просто человек, а мой крепостной человек! - перебил Демидов. - Что хочу, то и сделаю с ним. Хочу - в шахту пошлю, хочу - свинопасом сделаю! Эка важность, подумаешь, крепостного отстегать! Черепанов поднялся с колен. Мрачный и суровый, стоял он перед крепостником. Демидов смутился под его умным и строгим взглядом. - И свинопасы люди, господин! И какие еще труженики! - с большой теплотой сказал механик. - На свете всякий труд благороден, господин, ибо он идет на пользу человека. Но только тогда труженик творит диво дивное, когда душа его спокойна и поет в работе! Только враг старается выбить из рук мастера его силу, помутить злобой разум! Не к лицу это русскому человеку! Простите, господин, Козопасова, не трожьте его! Можете вконец погубить талант! Вы его оскорбите розгами, а он от огорчения в петлю полезет; не перенесет горя, ибо и так немало он пережил, измытарили приказчики человека. Кто-кто, а уж я хорошо знаю его хрупкую душу. Демидов с любопытством разглядывал своего механика: - Дивен ты человек, Черепанов! За другого просишь, а не знаешь, что я волен и тебя отхлестать! - Я и мой Миронка от всего сердца робим на пользу завода. Не провинились мы, господин, перед вами. Но если можно заменить Козопасова, я готов пойти за него на позор! - с волнением сказал Ефим. Закинув руки за спину, Демидов прошелся по кабинету. Он медлил с решением. "Отстегать или не отстегать? - думал он. - Что скажут соседи? Черепановы и в самом деле старательные люди. Они еще пригодятся! Не лучше ли показать перед людьми свое великодушие?" Он остановился перед механиком, прямо глядя ему в лицо. Черепанов не опустил глаз перед барином. - Вот что, - сказал Демидов, - так и быть, ради тебя прощаю Козопасову его дерзость! Смотри, ты мне за него отвечаешь. Надеюсь, что ты с сыном еще прилежнее будешь думать о благе моем. Ефим покраснел, глаза его оживились. Переминаясь с ноги на ногу, он терзал шапку в руках. - Спасибо, господин. Будем от всей силы работать, и хочется мне о том слово сказать, да боюсь... - Говори! - ободрил Демидов. Черепанов загорелся, светлые тени побежали по его лицу. Он с волнением рассказал о своей мечте: - Сын надумал построить дивную машину, господин. И я о том же в уме денно и нощно держу. Хотим мы, господин, сробить "сухопутный пароход", чтобы из шахты на завод руду возить не на конях, а на машине! - Что ты сказал? - вспыхнул Павел Николаевич. - "Сухопутный пароход" затеяли мы! - опустил голову Ефим. - Да вы просто сдурели! - вскричал Демидов. - Нет, малый, это вам не по уму-разуму дело. Нет, нет! Только англичанину по силе такая выдумка. - Напрасно так думаете, господин, - с обидой запротестовал Черепанов. - В народе так сказывается: красна птица пером, а русский человек - умом. Дозвольте нам свою силу попытать! Павел Николаевич помолчал, потом отрицательно покачал головой. - Сейчас не позволю. С умными людьми в столице посоветуюсь и дам вам знать. Боюсь, весьма боюсь, что не справитесь вы с выдумкой. А кроме того, прикинуть надо, выгодное ли это дело, - нет ничего дешевле рабочей силы и стоит ли тратиться на машины? - Подумайте, господин, - с грустью промолвил Черепанов. - Но и на том спасибо. Пожелаю вам доброго здоровья! - поклонился Ефим. Павел Николаевич величественным жестом протянул руку. Словно не понимая желания барина, Ефим снова низко поклонился и отступил к порогу. Держался он прямо, высоко неся голову. Во всей его широкоплечей фигуре чувствовалась большая покоряющая сила. В этот миг Демидов понял, как силен и кристально чист душой простой русский человек. И хотя он не облобызал рабски его руку, но что-то удерживало заводчика от неприязни к механику. "И честен, и умен, и благороден!" - признался он себе, но сейчас же нахмурился и отогнал эту мысль... Любимов поразился, когда вечером Демидов объявил ему: - Приготовить в дорогу! В четверток выбываю в Санкт-Петербург. Радость разлилась по сердцу управляющего. Еле сдерживаясь, он опечаленно воскликнул: - Ваше высокопревосходительство, чем мы, ваши рабы, обидели вас? Только и радости было ваше пребывание здесь! Нельзя ли остаться хоть на недельку? - Не лукавь! - перебил его Демидов. - Помни, слово мое - закон. Зван государем императором в столицу! - с важностью вымолвил он, и Любимов по-холопски склонил голову. Царю, конечно, не было дела до своего егермейстера. Писали Демидову из Санкт-Петербурга его друзья и предупреждали, что вскоре при дворе предстоит большой бал, и если Павел Николаевич мечтает попасть на глаза государю, то пусть поспешит. Ко всему этому Демидову на Урале надоело, и он заторопился к отъезду. В назначенный день он выехал из Нижнего Тагила. За его возком тянулся большой обоз, груженный уральскими дарами. Ехал Павел Николаевич под надежной охраной. Впереди расстилались глубокие снега, в серебристой изморози стояли как зачарованные леса, оледенелыми лежали в низинах озера. Под равномерный скрип полозьев сладко спалось Демидову, и грезился ему далекий Санкт-Петербург и его радости... А в это самое время ликовал и восторгался нижнетагильский управляющий. Только-только демидовская тройка вырвалась из ворот и понесла возок с господином по накатанной Казанской дороге, как стан Любимова мгновенно выпрямился, голос его из льстивого и вкрадчивого стал зычным и властным. Словно камень свалился с его души. "Пронесло, слава богу! - с великим облегчением вздохнул он. - Теперь на долгие годы владыкой тут я!.." С важным, надутым видом он пошел по заводу. И еще мрачнее сразу стало кругом. "Вон идет наш лиходей!" - угрюмо переглядываясь, говорили про управителя работные. И как всегда, напрягая последние силы, надрывались они от тяжелой, изнурительной работы... 5 Прошло два года после посещения заводов Павлом Николаевичем, и в Нижнем Тагиле получили неожиданное сообщение о том, что прибывший из-за границы младший наследник, Анатолий Демидов, выразил желание поехать в свои владения. Снова началась большая суетня, все сбились с ног, прибирая пустующие хоромы господ и наводя порядок в городке. Управляющий Любимов хлопотливо разъезжал по заводам и шахтам, сам осматривал рудники, обходил домны и до хрипоты ругался, кричал на приказчиков. Далеко за полночь в тагильской конторе светились огни, - служащие усердно приводили в порядок счетные книги. А кругом стояла радостная, цветущая пора. По ночам за окнами демидовских покоев маняще шумел темный, заглохший парк. Из-за косматых вершин деревьев светились звезды, а из-за лесистых гор поднимался золотой серпик месяца. Хорошо ночью пахла цветущая сирень. Днем высокие лиловые кусты ее звенели и колебались от хлопотливых пчел. Эти чудесные дни и ночи никем не замечались. У всех таилась одна беспокойная мысль: "Как выглядит и что скажет молодой барин?" Только старые горщики да работные равнодушно смотрели на спешные приготовления. Любимову не нравился их вид, и он покрикивал: - Смотри у меня, приедет всемилостивейший барин Анатолий Николаевич, глядеть весело, да чтобы вышли навстречу в лучшей одежде! Указывая на изношенную, прожженную рвань, работные отговаривались: - Тут все на себе: и мундиры и шелковые сорочки! Заводские женки сгорали от любопытства. Они по опыту знали, что хорошего не жди от господ, но извечное желание все видеть и знать томило их. В солнечный воскресный день, после полудня, в Нижний Тагил прискакал запыленный, потный гонец. Не слезая с коня, он закричал в открытое конторское окно: - Барин близко! Любимова словно обожгло, он сразу оживился, забегал; из приемной вывел трех бородатых кержаков. Одетые в жалованные кафтаны, обшитые золотым позументом, они чинно сошли с крыльца. Старики выступали важно. Стриженные под горшок по-кержацки волосы были обильно смазаны лампадным маслом, скреплены ремешками. В середине шел самый благообразный сивобородый дед, держа перед собой серебряный поднос, покрытый вышитым полотенцем, на котором лежал ржаной каравай и стояла солонка с солью. Солнце щедро золотым сиянием затопило землю. Старцы остановились неподалеку от широкого барского крыльца. Управляющий несколько раз обошел вокруг них и остался доволен: - Молодцы! Слово умное приберегите для встречи! Старики стояли истуканами, понимая всю важность минуты. На площадь к ним сбегались со всех концов Тагила работные, женки и ребятишки. Притащились изробленные инвалиды и старики, много годов не слезавшие с печки. Всех сгоняли приказчики, уставщики, досмотрщики, десятники. От пруда лилось сияние. Над толпой летали белые пушинки - семена одуванчиков, и в свете солнца они казались призрачными мерцающими огоньками. Из парка доносился сладкий запах теплой листвы. Солнце поднялось над Высокой, а у заборов еще лежали синие прохладные тени. И в этот час чудесного июньского дня на колокольне весело ударили в колокола. Через минуту на рысях на площадь вырвалась резвая тройка. Как оброненные на камень звонкие монетки, зазвенели-рассыпались валдайские бубенцы. - Эй, голь, берегись! - зверски выпучив глаза, закричал ямщик, перебирая вожжи. Борода его парусом развевалась на широкой груди. - Эй, стерегись, хлопотуны! - оповещал он, и все испуганно разбегались в стороны. Из-под ног разгоряченных коней врассыпную разлетались воробьи, с кудахтаньем уносились прочь куры. За воротами неистовым лаем залились псы. Позади тройки неслись четыре казака, а еще подальше, в клубах пыли, мчалась вторая тройка борзых. Кони размашисто подбежали к подъезду, и опытный ямщик разом осадил их. Любимов подбежал к экипажу. С замиранием сердца он ждал, что работные крикнут "ура". Но позади все затихли. "Что же они, сукины дети, не приветствуют своего господина?" - со страхом подумал управляющий, поднял голову и предупредительно протянул руку, чтобы помочь Демидову сойти. Но тут ему самому стало неловко, стыдно за молодого барина: Анатолий сидел в экипаже с гордо поднятой головой, в зеленой альпийской шапочке с пером и в короткой, до колен, шотландской юбочке. - Бабоньки, гляди, что за диво - мужик в юбке! - закричали в толпе озорные заводские женки. Зрелище и в самом деле было невероятное в этих краях. Мужики ухмылялись в бороды. Кержаки, встречавшие барина хлебом-солью, остолбенели. Раскрыв в изумлении рты, они смущенно смотрели на барина. Демидов сидел в экипаже, закинув ногу на ногу. Полные колени и икры сверкали белизной. Барин, щурясь, вытащил из грудного кармашка монокль и ловко вставил в глазницу. По толпе прошел ропот недовольства. Анатолию казалось за двадцать лет, лицо было румяное, на щеке большая бородавка. Он насмешливо посмотрел на стариков и спросил управляющего: - Это что за бородатые чучела? Любимов нахмурился, но учтиво пояснил: - Верноподданное население по русскому обычаю встречает своего господина с хлебом-солью! Дозвольте ручку! - Он осторожно взял Анатолия под локоток и вывел из экипажа. Барин отодвинул стариков с подносом. - Отойдите, я черный хлеб не ем! А-а! - обвел он толпу своим моноклем. Женщины прыскали в ладонь, смеялись над барином, с изумлением разглядывая его коротенькую шерстяную юбочку. Самые смешливые молодки прятались за спины мужиков. Хотя те и стояли с подобающим приличием, но внутри все ходуном ходило. И смешно и стыдно стало за Демидова! Между тем Анатолий разочарованно разглядывал народ. И это его подданные? Серые, изнуренные лица; во всем проглядывала бедность, большинство явились босые, в посконных рубахах. Глаза хозяина тщетно отыскивали миловидное личико среди женщин. Увы, желанного так и не отыскалось!.. "Прячутся!" - недовольно подумал Анатолий, но в эту минуту мысли его были прерваны. К подъезду подмахнула вторая тройка, и из нее выкатился маленький толстенький человечек в клетчатом костюме с грязным платком на шее, а следом за ним, разглаживая огромные рыжие усы, в полувоенной форме угрюмый господин. Толстенький, засунув руки в карманы, отчего сзади под натянутой материей обрисовался жирный торс, с вихлянием прошел вдоль толпы и, подмигнув женкам, галантно смахнул белый картуз: - Честь имею, сударыни, представиться: несчастливый актер Саврасов! Гм... Ни одного прелестного личика. Демидов, уйдем скорее отсюда! - Он потащил Анатолия в хоромы. - Любимов! - закричал хозяин. - Веди нас к столу. Проголодались! Господин в полувоенном прохрипел: - И промочить глотку не плохо. Не взглянув на работных, Анатолий с легкой припрыжкой поднялся на крыльцо и, поблескивая коленками, исчез в широких дверях. У подъезда все еще стояли старики с подношением, изумленные неслыханным озорством. Пересмеиваясь, понемногу уходили с площади молодки. Работные в угрюмом молчании потянулись к заводу. Наконец сивый кержак-хлебодар пришел в себя. С глубоким душевным укором он бросил вслед молодому хозяину: - Шалый! Как есть шалый!.. С Анатолием Демидовым в Нижний Тагил прибыли его столичные собутыльники и объедалы: пропившийся актер Саврасов, или Савраска, как его величал шеф, и отставной поручик, разоренный разгульной жизнью, бывший помещик Кабанов. Сразу же после приезда веселая компания загуляла. Любимов со страхом и горечью наблюдал, как непрошеные гости хозяина бесцеремонно обращались с вековым добром. Пьяные и шумные, они пачкали крытую шелком мебель, били хрусталь, дорогие вазы. Актер Савраска немедленно полез в гардероб, извлек оттуда наряды покойного Николая Никитича и облачился в них. - Поглядите, хорошо? - вызывающе двигая торсом и плечами, демонстрировал он напяленный на себя нежно-розовый бархатный камзол времен Екатерины. - Отменно хорош! - рявкнул поручик и, протягивая руку к бутылке с хересом, предложил: - По сему поводу промочим горлышко! Я до чужого добра не падок! Выпить - это дело другое... Слуги сбились с ног - барин поминутно требовал их к себе. Казалось, в старинный демидовский дворец вернулась молодая пора Никиты Акинфиевича, только бесшабашнее, циничнее стала гульба барича. Весь дом гудел от возни, плясок и бесчинств. По ночам на пруду снова плавали, как в былую пору, лодки, освещенные разноцветными фонариками. Крепостные певцы и музыканты оглашали просторы песнями. Ни хозяину, ни гостям не было дела до того, что рядом изнывают в нужде горщики и заводские работные, которые возмущались разгулом. Однажды Анатолий, плавая в сумерках по пруду, заметил искры и пламя из домен. - Пожар! - пьяно заорал он и поспешил на зрелище. Приставленный к нему разбитной малый объяснил: - Никак нет, это не пожар, господин, а самое обыкновенное. - Что же тогда это? - Домна работает! Известно, после засыпки сразу внутри ее забушует и пламя выбрасывает наружу! - пояснил слуга. - Кто разрешил? - возмущенно закричал Демидов. - Разве там и ночью работают? - Непременно! - удивляясь незнанию барина, ответил слуга. Анатолий побагровел: - Не сметь больше этого! - Да мыслимое ли дело, господин, потушить домну не вовремя. "Козел" сядет! - "Козел"? - изумился молодой хозяин. - Ну да, "козел"! И тогда выбивай его ломами, выгрызай из печи! Шутка ли? Можете сами убедиться! - Не поеду к домне! - решительно отказался Демидов. - Что я там не видел? Там не червонцы плавят, а чугун! - Но через чугун, господин, к вам богатство пришло! - осторожно заметил слуга. - Врешь, песья душа! - рассердился и забушевал барич. - Демидовы званием да положением богаты! Куда лезешь, холоп, поучать благородных людей! Недовольный прогулкой, Анатолий возвратился домой. Он уже заскучал без женского общества. Под руку подвертывались только корявые, некрасивые бабенки. "И дворню же подобрал, пес! - ругал он в душе Любимова. - Одно отвращение к жизни вызывают!" Наутро, плохо спавший, с тяжелой головой он решил освежиться на лоне природы и вместе с Савраской отправился на реку Тагилку. По лугам в заречье стлался редкий туман, блестела крупная роса. В пахнувшей свежим тесом купальне, куда они прибрели, стояла утренняя тишина. Мимо мостков плавно катились зеркальные воды. Редкие круги время от времени расходились по воде. - Смотри, как рыба играет! - показал глазами Савраска на реку и поежился: - Бр-р, холодно!.. Анатолий присел на скамеечку, взглянул на реку, на парок, который дымился над водой. Взгляд его перебежал на излучину, на луговины. Вдруг он вскрикнул от восторга и схватил Савраску за руку: - Смотри, смотри, голубь, что за чудо красоты! Ах, боже мой! - завертелся он, как на жаровне карась. Актер взглянул в сторону кустиков и замер в восхищении. - Афродита! Божественна! - сладко прищурив глаза, зашептал он. - Что за прелесть! Ах, что за стан, что за коса! Ну, повернись личиком, миленькая. Повернись, моя прелесть! Зачем спинкой стоишь? - в сладкой истоме шептал он. - А может быть, она рожей не вышла, корява? - усомнился Демидов. - Нет, нет! Не может того быть, природа гармонична! - запротестовал актер. Анатолий затормошил Савраску: - Сбегай, помани, милый! Я весь от страсти сгораю! Влюблен! - А вдруг и впрямь курноса? - неожиданно усомнился Савраска. - Да что ты! Разве такая брюнеточка может быть курносой? Курносыми больше блондинки бывают. Несомненно! - упрашивал Демидов. - А потом, по совести признаюсь, задорно вздернутые носики ух как мне по душе! Хороши! Ну, иди, иди, аспид! Договорись толком, не жалей посул! - Он толкнул актера в спину и выпроводил из купальни. Савраска пошел к излучине. Возбужденный Анатолий в нетерпении закружился по купальне. Ему казалось, что актер ушел по крайней мере час тому назад. "Скорее, скорее, поганец!" - мысленно подгонял он посыльного, всматриваясь в кустики. Незнакомка и не думала уходить. Демидов схватился за голову. - Ах, божественная моя, бесподобная! Что ж Любимов молчал о такой прелести! Ведь знал же он, знал, каналья!.. Демидов снова заходил по купальне. Прошло только двадцать минут. Но вот красный, сконфуженный Савраска переступил порог купальни. - Ну что, договорился? Придет? - набросился на него Анатолий. - Не соглашается! - еле сдерживаясь от смеха, отрезал Савраска. - Как она смеет отказать Демидову? Откуда взялись дерзкие бабы в моих владениях? Актер залился смехом. Он упал на скамеечку, и его большой студенистый живот сотрясался от беззвучного смеха. Как паук, дрыгая тощими ножками в клетчатых панталонах, он взвизгивал: - Ой, не могу! Ой, умру!.. - Да ты обезумел, вижу! - набросился на него Демидов. - Ох, - задыхаясь от смеха, прошептал актер. - Очаровательная спинка, коса, а стан, стан... - Да говори же, дьявол, что за баба? - Ах, милый мой, в том-то и дело, что эта баба вовсе не баба, а дьякон вашей церкви! - размахивая руками в новом припадке смеха, выпалил актер. Демидов густо покраснел: - Тьфу, что за наваждение! Савраска присмирел и вдруг серьезным тоном сказал: - Да будет вам известно, мой милый: такие наваждения бывают только перед белой горячкой, что приключается с перепоя... Утром Анатолий срочно потребовал к себе управляющего. Взволнованный Любимов вошел в опочивальню хозяина. Помятое лицо Демидова с покрасневшими глазами говорило о бессонной ночи. Застоявшийся запах табака и вина наполнял комнату. Господин сидел на кровати в одном белье, растрепанный и разбитый. Любимову стало жалко барича. Он неслышно прошел вперед, поклонился. - Батюшка, пожалейте хоть немножко себя! - просяще глядя хозяину в глаза, мягко заговорил он. - Гоните прочь объедал да мазуриков. До хорошего не доведут сии пропойцы. И вина и добра не жаль для вас, но скорблю о вашем здоровье. Этак и жизнь отдадите ни за понюшку табаку! - Молчи! - властно прикрикнул Демидов, но, тронутый сердечной теплотой, вдруг смягчился: - Что верно, то верно! Эти сучьи дети только на мое добро и зарятся! Но я и сам виновен. Что могу поделать, если в крови бродит беспокойство? - с горечью пожаловался Анатолий. - Это верно, в юности в крови всегда бес бродит! - согласился Любимов. - Но только все же пожалейте себя. - Эх! - вздохнул Анатолий. - Придет время, пожалею, а теперь потеху задумал. Хочу на охоту. Давай медвежью берлогу! На медведя, на медведя! - Да что вы, батюшка! - отмахнулся управляющий. - Не смешите людей. Какая летом медвежья берлога? Летом зверь шастается, где ему вздумается. Зимой - другое дело! - Хочу летом, а слово мое закон! - входя в обычное капризное настроение, настаивал на своем барич. - Иди, готовь егерей! Управляющий уныло опустил голову, - он видел, что молодой хозяин настоит на своем. "Что делать? С медведем - не с бабами шутки шутить!" - со страхом подумал Любимов и льстиво обратился к Анатолию: - Ладно, господин, охота так охота! Только, скажем, уместно ли Демидову так просто охоту вести? Господская охота - большущая и благородная потеха! Ваш братец, егермейстер двора его величества, толк понимает в сем деле, и мы не можем потому ударить лицом в грязь. Нужны псы, егеря, охотники, рожки, - все чтобы во всей красе, господин! Прошу вас обождать день-другой. Все, все оборудую! Баричу понравилась затея управляющего: и впрямь, господская охота должна быть обставлена величественно. Пусть в крае все помнят, как веселился Демидов! Анатолий успокоился, оживился и примирение сказал: - Хорошо. Три дня даю сроку! Марш отсюда и исполняй приказанное! Любимов не привык к такому обращению. Он всегда чувствовал себя хозяином на заводе, а тут его превратили в мальчишку и беспокоят по каждому капризу. Однако досада досадой, а надо приступать к делу! Он вышел на улицу под яркое солнышко и тихо побрел в контору. "Шутка ли сказать, летом устроить медвежью охоту? Зверь сейчас в силе, озорник! Добро бы актеришку задрал или помещика-пропойцу Кабанова, за них никто не вступится, а случись что с барином, прощай тогда! - тревожно раздумывал он и представил себе эту страшную картину. - Да Анатолий Николаевич, поди, и стрелять толком не умеет!" Он вызвал старого егеря и сокрушенно рассказал ему о своем беспокойстве. Лохматый мужик почесал затылок, ухмыльнулся в бороду: - Оно, безусловно, таким людям на медведя летом опасно ходить. А все же, так думаю, потеху для барина устроить можно. И прямо скажу, Александр Акинфиевич, повезло тебе. Раскошелиться только придется. - Ты что ж, с господина своего содрать хочешь? - недовольно нахмурился Любимов. - Ни вот столечко! - показывая на мизинец, выговорил егерь. - Тут расходы потребны на другое дело. По охотнику надо и медведя сыскать! - Мужик улыбнулся своей тайной думке и покрутил головой. - Ну и ну, есть подходящий! На такого медведя ступай без опаски, потому зверь самый веселый и безобидный! - Ты что же, наговор знаешь? - пытливо уставился на него управляющий. - А к чему здесь наговор, не пойму! - хитро сощурив глаза, светясь лукавством, сказал егерь. - Просто медведя надо купить. На счастье, в Половинке медвежатник остановился с ручным зверем. По окрестным ярмаркам бродит. Пожалеет сердягу на такое дело, ну да кто не позарится на сотню целковых! - Да у тебя креста на шее нет! Подумать только, сто рублей! - рассердился Любимов. - Дорого? Найдите дешевле! А жизнь барина во сколько целковых ценится? - с хитрецой спросил егерь. - Жизнь господина бесценна, и на золото ее не купить! - вразумительно ответил управляющий. - Ну, вот видишь! - строго сказал мужик. - Если так, поторопиться пора, а то медвежатник уйдет, и пиши пропало! В тот же день Любимов и егерь уехали в Половинку. Там в избушечке вдовы отсыпался вожак, а в тени под навесом, закрыв морду лапами, распластавшись, дремал зверь. Егерь безбоязненно обошел Мишку, всмотрелся: - Хорош Топтыгин! Ой, хорош! Ишь развалился, как хмельной мужик! Они прошли в избушку и разбудили вожака. Долго тот не мог понять, чего от него хотят. Когда же перед ним выложили сто целковых, медвежатник разомлел. - Ну как, продашь Мишку? - спросил Любимов. Вожак жадно посмотрел на серебро, но промолчал. Угрюмо подумал и сказал: - Беден, да не могу. Тварь лесная, а сдружился. Веселей вдвоем по свету бродить! - с ласковостью в голосе сказал он о звере. - Бродить-то бродить, а документов нет! - злясь, пригрозил управляющий. - Гляди, набродяжничаешь, и тебя в клоповник уберут и друга твоего ухлопают. Подумай хорошенько! - Жаль Мишку! - со слезами на глазах вымолвил медвежатник. - Погоди! - смягчаясь, сказал Любимов. - Сухая ложка рот дерет! Он вышел из лачуги, взял в экипаже штоф хмельного и вернулся. - Хозяйка, нет ли у тебя закусить? - окликнул он вдову и поставил штоф на стол. Из-за печки выбралась исхудалая бледная женщина, поклонилась гостю. - Хлебец да картошечка! - Давай сюда, чего уж лучше! - не сводя очарованных глаз со штофа, засуетился егерь. Ему поскорей хотелось пропустить маленькую. Он бережно взял зеленый штоф, посмотрел на свет и покрутил головой. - Эх, и до чего хорошая влага! Разрешите вскрыть? - не ожидая согласия, он натянул на ладонь рукав кафтана и с размаху ударил в донышко бутылки. Пулей выскочила затычка, сверкнули брызги сивухи. - Дура, да разве ж можно такие капли терять! - хмуро выругался медвежатник. Он взял из рук егеря штоф и снова поставил на стол. Залюбовался им. - Эх, горе ты наше, горюшко! Из-за чего гибнет добрый человек? Из-за зелья проклятого! Нальем, хозяин! Зеленая влага с бульканьем полилась в глиняные кружки. Любимов от вина отказался. - Умно! - похвалил медвежатник. - Нам больше достанется. - Он с удовольствием стал тянуть хмельное. Опростав кружку, крякнул: - Ух, как добро! Спасибо, душу отвел! Егерь и медвежатник пили и быстро хмелели. - Продай, друг, Топтыгина! - обнял егерь вожака и полез целоваться с ним. - Сто рублей, брат, деньги! Дом купишь, женку заведешь, в люди выйдешь. А медведь что - зверь! - Это верно, зверь! - согласился медвежатник. - Но то разумей, что другой зверь получше человека будет. Иной барин хоть и не зверь, а похлеще зверя лютого терзает мужика! Это как?.. Хмельной вожак долго хмурился, отказывался от продажи, но в конце концов его уломали. Пошатываясь, он вышел под навес и поднял зверя. Медведь отряхнулся и добродушными глазками миролюбиво посмотрел на людей. - Смышленый! - ласково сказал егерь, бесстрашно подошел к медведю и взялся за цепь. У вожака на глазах блеснули слезы. - Какой умница! - с тоской вымолвил он. - Третий год ходим, и ни одной шалости не сробил. Мишенька, голубчик мой! - Мужик растроганно обнял Топтыгина. - Прощай, друг, не обессудь, нужда заела... Медведь поднялся на дыбки и стал лизать лицо вожаку. Зверь был матерый, сильный, красивый. Егерь тряхнул головой. На душе у него стало тоскливо. Между тем медведь, ласкаясь к вожаку, неожиданно сгреб с его головы гречушник и набросил на свою башку. Вслед за этим он неуклюже затопал, переваливаясь с боку на бок. - Камаринского пляшет! Эй, дурачок ты мой, дурачок! - с укором сказал вожак. - И не знает, что его продали. Ведите живей со двора! Егерь вынул из-за пазухи краюху и сунул медведю. - Пошли, друг! - потянул он за цепь. Зверь жадно ел, не трогаясь с места. Он поглядывал то на хозяина, то на егеря. - Проводи немного. Пусть привыкнет к новым хозяевам! - попросил егерь. Они вывели зверя на дорогу и повели за экипажем, в котором неторопливо ехал управляющий. Встревоженный запахом зверя, шустрый конек косился, фыркал и все норовил унестись в сторону. Наступил день медвежьей охоты. Демидов обрядился в зеленый охотничий костюм. В руках он держал штуцер и, не скрываясь, любовался собою. К высокому крыльцу подали коляску. Анатолий и приятели его поспешно расселись. Сопровождаемый егерями, поезд тронулся к лесным трущобам... Загодя на большую елань выслали возок с изрядными запасами вина, шампанского и провизии. Барский буфетчик Власий - седой благообразный старик с невозмутимыми строгими глазами - давно уже хозяйничал на густо-зеленой лужайке среди вековых сосен. Румяные дворовые девки расстелили на траве большой персидский ковер и бережно расставляли на нем яства. Местечко облюбовали веселое. Рядом гомонил ручей, вода в нем была прозрачная, студеная, при питье заходились зубы. Кругом разливался смолистый запах. День выпал веселый, в кустах шумели малиновки, гудели шмели. В лесной чаще куковала кукушка. Вдоль ручья тянулись узкие елани, заросшие малинником. Алая сочная ягода густо покрывала кусты, просилась в рот. Солнце косыми лучами пронизывало высокие могучие сосны, вершины которых светились позолотой. В самую пору Власий приготовил лесной привал. Девки развели костер, разгоняя надоедливых комаров. Гремя бубенцами, наполняя лес криками, на елань выехал шумный поезд: Демидов с дружками, пьяненьким актером Савраской и поручиком Кабановым, егеря, лесничие, загонщики, выжлятники. Позади всех неторопливо ехал Любимов. Кони описали на елани полукруг и остановились у костра. Демидов проворно выскочил из коляски, сбросил охотничью шляпу и развалился на разостланном ковре. Его дружки с жадностью набросились на скатерть-самобранку. Захлопали пробки, в хрустальные бокалы полилось вино. Анатолий быстрым взглядом обвел служанок и среди них не увидел миловидного лица. Хозяин пытливо посмотрел на управляющего и укоризненно покачал головой: - Слышал, дочь у тебя красавица. Почему не взял на полеванье? Для кого бережешь добро? Любимов молча опустил голову, промолчал. Наглые и бесцеремонные речи молодого барича задели его за живое. - Что вы, Анатолий Николаевич! - сдержанно отозвался он. - Разве смею я допустить такую мысль? Зная ваше благородство, мне нечего бояться за дочь... Смотрите, в малиннике девки прячутся! Власий с бесстрастным лицом наливал бокалы, принимал из рук стряпух подогретые блюда и ставил перед гуляками. Анатолию казалось, что он никогда так вкусно не ел и не пил, как на этой лесной елани. От искристого вина закружилась голова. Под веселый хохот собутыльников он бесстыже хапал стряпух, опрокидывая бокалы с вином. Буфетчик пренебрежительно поглядывал на хозяйских дружков, которые, как голодные псы, жадно поедали все, подзадоривая барича... Приятный дымок тянулся над еланью, весело потрескивал сушняк в костре. Все шумней и шумней становилось под вековыми соснами. Один Любимов ничего не пил и вяло ел. Он украдкой поглядывал на Власия, как бы молча поощряя буфетчика почаще подливать в бокалы... Между тем солнце поднялось высоко. Пора и на охоту, - затрубили рожки. И на звуки их, в самый разгар шумного веселья, вдруг с треском раздвинулись кусты и с бледным лицом на елань выбежала перепуганная девка. - Ай, родимые, медведь в малиннике! Чуть не загрыз! - заголосила она. Демидов схватил ружье. - Эй, веди на зверя! - с удалью закричал он. Засуетились егеря, слуги. Но Анатолию не пришлось далеко идти. Едва он поднялся, как из густых кустов, ломая их, на поляну выбрел большой медведище. Зверь приостановился, понюхал воздух и вдруг, поднявшись на дыбки, заревел. Умные глазки медведя добродушно поглядывали на хмельных охотников, опешивших от неприятной неожиданности. Поручик, а за ним Савраска на карачках поползли в кусты. Медведь смолк и, принюхиваясь, спокойно надвигался своей тяжелой тушей. Кто знает, может быть ему вспомнилась сельская ярмарка с ее разноязычным говором подгулявшей толпы? Зверь раззявил пасть, алчно поглядывая на скатерть-самобранку, замахал лапами, взревел, точно запросил: "А ну-ка, люди добрые, подайте-ка и мне, бродяге!" Все разбежались. Подле Анатолия остались буфетчик Власий да Любимов. Управляющий поощрительно улыбнулся Демидову. - Везет вам, господин, зверь сам идет под выстрел. Не зевайте! - закричал он. Хмельной Анатолий выглядел браво. Он поднял ружье и прицелился. Бедный странствующий Мишка, видимо, вообразил, что это сигнал к танцам, и сразу пошел вприсядку... Не успел он как следует притопнуть камаринского, как раздался выстрел и огромный зверь, взревев, тяжелым кулем опустился у ковра. - O, carissima bestia! [О, прекраснейший зверь! (итал.)] - в пьяном восторге выкрикнул Демидов. - Вот это выстрел! Он отбросил ружье и заплясал вокруг медвежьей туши. Власий нахмурился, укоризненно покачал головой: - Эх, какого умного зверя ухлопали! Небось теперь вожак из кабака не выходит! - Молчи! - строго сказал Любимов слуге, налил бокал шампанского и потянулся к хозяину. - С полем! С удачной охотой, господин! Из кустов выполз актеришка, подошел сконфуженный поручик. Через минуту на елани снова стало шумно. Прошел месяц, в старом демидовском доме шла попойка за попойкой. Хмуро проходили работные мимо барского дома. Не на шутку побаивался Александр Акинфиевич, чтобы не вышло беды. Кто может поручиться за озлобленного, истерзанного тяжелой жизнью человека? В краю еще хорошо помнили пугачевщину. Нет-нет да и срывалось у иного с языка: "Погоди, придет и на бар мор!" И хотя полицейщики нещадно расправлялись со смелыми людьми, а все же тлела в народе искра. Опасно было играть с огнем. Управитель усилил стражу. На барский двор с вечера спускались остервенелые псы-волкодавы, но на душе Любимова росла непонятная тревога. Между тем Анатолий заскучал. Ему опротивели горы, серые дымки завода и отсутствие женского общества. Однажды Демидов вышел в прихожую. На лесенке, которая вела в светелки, вдруг послышались легкие шаги. Анатолий взглянул вверх. По ступенькам быстро спускалась голубоглазая стройная девушка. Солнечный луч ударил ей в лицо, и золотое сияние нимбом осветило ей головку. - Ах! - от неожиданности схватилась она рукою за сердце и, вся пунцовая, смущенно остановилась перед Демидовым. Очарованный и взволнованный, он не спускал глаз с чудесного видения, боясь спугнуть его. Так с минуту оба они, растерянные и смущенные, стояли друг перед другом. Она несмело подняла глаза и улыбнулась Анатолию. Он вспыхнул от восторга. - Как тебя звать? - тихо спросил он. - Глашенька! - прошептала она и прижала крохотный пальчик к пухлым губам. - Тише, а то батюшка услышит. Демидов проворно снял с руки перстень и протянул ей. - Что вы! Да разве ж это можно? - ужаснулась она. Он, не слушая ее, поднялся на ступеньки к ней, взял руку и надел ей на безымянный палец колечко с бирюзой. Она с восхищением смотрела на голубой камушек. - Нравится? - ласково спросил Анатолий. - По сердцу! - с искренним восторгом прошептала она и, застыдившись, потупила глаза. Он осмелел, осторожно взял ее руку и нежно поцеловал теплую ладонь. Девушка вспыхнула и, словно обожженная, отдернула кисть. - Глашенька, я повержен в прах твоей красотой! - прошептал он. Она шаловливо взглянула на Демидова и, нахмурив брови, вымолвила: - Зачем вы компанию водите с нехорошими людьми? Прогоните их, они спаивают вас! Слышите? Она капризно закусила губы. Анатолий низко склонил голову. - Для тебя на все готов. Всю жизнь о тебе мечтал, Глашенька! - Ой ли! - улыбнулась насмешливо девушка, но все еще не уходила. - Клянусь, дорогая! - Он приблизился к ней поближе и, обдавая ее жарким дыханием, прошептал: - Приходи в парк. В ту дальнюю аллею. Знаешь? Она оглянулась и согласно качнула головой. И снова, так же неожиданно, как появилась, она исчезла за дверью светлицы. Любимов удивился и обрадовался, когда Демидов велел срочно заложить кибитку и отвезти в Казань своих собутыльников. Господин даже не вышел проститься с ними. Он наказал через слугу: - Живее вон их из моих владений! Двух столичных забулдыг усадили в возок и выпроводили за ворота... С этого дня Анатолий Демидов закрылся у себя в кабинете и старался пореже встречаться со своим управляющим. Прошла неделя. Любимов стал тревожиться: "Спаси и помилуй, вдруг и впрямь барин образумится да еще возьмется за счетные книги, что тогда?" От такой мысли засосало под ложечкой. Вежливенько, намеками он допытывался у Демидова: - Ужели не наскучило вам, господин, в наших палестинах? - Наскучило, да нельзя уезжать. Дела есть! - загадочно отвечал Анатолий. "Какие дела могут быть у бездельника? Сколько слез девичьих пролито, сколько, поди, разладу в семьи внес! Хоть бы сгинул скорее из Тагила!" - хмуро думал управляющий. Верный раб, до последней капельки крови преданный своим господам, он вдруг возненавидел молодого Демидова и с нетерпением ждал его отъезда... В одно ясное утро Анатолий неожиданно объявил своему управляющему: - Готовь самых лучших коней. Которые порезвее. Люблю быструю скачку! Завтра на зорьке отбываю в Санкт-Петербург! - По прохладе приятнее ехать, - согласился Любимов. - Только к чему заторопились так? - Срочно понадобилось! - коротко и решительно сказал хозяин. Управляющий с недоверием посмотрел на Демидова, и смутное подозрение закопошилось у него в душе. "Что-то задумал, ухорез!" - недоброжелательно подумал он. С вечера приготовили коляску в дальнюю дорогу, отобрали лучших коней, начистили и задали им корм. Отрядили с десяток конных сопровождать хозяина. Среди хлопот Любимов выкраивал время, чтобы заглянуть в светелку Глаши. В комнатке ее было тихо, уютно. Дочь выглядела покорной, ласковой. - Слава тебе господи! - перекрестился на образа Любимов. - Радуйся, доченька, завтра на зорьке улетает из гнезда стервятник. Вот и кончается твое заточение! Он ликовал, что подошел день отъезда и все обошлось хорошо, беда миновала. Днем стояла жара. Туманная легкая дымка покрыла пруд, просторы, горы. Любимов зорко наблюдал за хозяином и не понимал перемены, которая произошла в нем. Долго тянулся последний день пребывания Анатолия в Нижнем Тагиле. В парке шумел ветер. В прозрачных сумерках в меркнувшем небе проплыли кулики-кроншнепы. Чист и прозрачен был их стон. Казалось, это не стон слышится, а падает с неба беспрерывно серебряный звон. Глядя на первые робкие звезды, Александр Акинфиевич подумал: "Ну, вот и день прошел, слава тебе господи!" Уходя спать, он еще раз зашел в светелку. В ней сгустилась тьма. На полу протянулись дымчатые зеленоватые дорожки - в низенькие оконца заглянул золотой серпик месяца. Глашенька тихо посапывала во сне. Управляющий с умилением поправил одеяло, перекрестил дочь и тихонько вышел из горницы. Чтобы окончательно изгнать смуту из сердца, он в эту ночь крепко закрыл Глашеньку на запоры. У двери уложил старую няню. Ему самому стало смешно от своей излишней осторожности. Успокоенный, довольный, он ушел к себе в спаленку и завалился спать... Проснулся он очень рано. Под окном стояли в росе деревья, еще молчали птицы. Над прудом тянулся редкий призрачный туман, а на востоке вспыхнули первые робкие проблески зари. Любимов быстро оделся и, покашливая, неторопливо пошел к конюшне. В усадьбе все еще спало, а работники тихо суетились по хозяйству. В голове управляющего было ясно, на душе - покойно. Он посмотрел на синие вершины гор, зевнул. - Благодать-то какая! - вздохнул он и подошел к конюшням. Ворота были распахнуты настежь, а в дверях стоял сонный конюх. В густой взъерошенной бороде его запутались травинки. - Кони готовы? - спросил Александр Акинфиевич. - Хватились когда! - равнодушно отозвался конюх. - В самую полночь умчали. Вас наказывали не тревожить. Нехорошее, злое чувство поднялось в душе Любимова. "Словно вор среди ночи угреб!" - возмущенно подумал он и заволновался. Жуткое подозрение закралось в мысли. Он резко повернулся и быстрой походкой поспешил к дому. Откуда только взялись сила и проворство? Александр Акинфиевич быстро взбежал по лесенке в светелку. На ларе в предутренней прохладе сладко спала старуха. Он распахнул дверь и бросился к кровати дочери. Помятое одеяло откинуто, наспех разбросаны вещи. А Глашенька исчезла... Он кричал, звал. Напрасно! Разъяренный, он сгреб и избил старуху. Бедная няня со страхом смотрела на расходившегося хозяина и лила слезы. - Господи, господи, - крестилась она. - Неужто этот пес утащил нашу раскрасавицу? Управляющий схватился рукой за сердце, в глазах его потемнело. Шатаясь, жадно хватая раскрытым ртом воздух, он сошел по лесенке вниз и выбрел на двор. Перед крыльцом стоял конюх с тяжело опущенными руками. Он, как медведь, топтался перед управляющим. Вдруг он упал на колени и заголосил: - Батюшка, не виновен я! Ведь сам Демидов приказал, шутка ли? Что поделаешь? А Глашенька просила передать: "Пусть папаша не волнуется. По доброй воле я с Анатолием Николаевичем ушла. Жажду, дескать, счастья!" Ничего не сказал Александр Акинфиевич конюху. Молча вбежал в свою комнату, схватился за голову и рухнул на постель с криком: - Глашенька, Глашенька, что ты наделала? Никто не прибежал на его крик, словно вымерли все в доме. Слуги попрятались по темным чуланам в ожидании большой и страшной грозы... Не погнался на лихих конях Любимов вдогонку за похитителем. Молча страдал и никого не наказывал. Он на что-то надеялся. Мрачный, одинокий бродил он по опустелым покоям демидовского дворца. Как всегда, он аккуратно появлялся в заводских цехах, проверял записи конторщиков, распоряжался. Держался он прямо, строго, словно не видел скрытых насмешливых улыбок. Казалось, ничего плохого не случилось в его жизни. Прошло всего две недели, и в темный июльский вечер во двор неожиданно въехал возок. Из него выбралась укутанная фигура и поспешила к дому. На стук вышел сам управляющий и распахнул дверь. В ноги ему бросилась бледная, исхудалая дочь. - Папенька, простите меня, окаянницу. Хотела спасти его от пьянства, а он бросил меня! Поманил - и бросил! - горькими слезами раскаяния расплакалась дочь. - Глашенька! - радостно прошептал отец, поднял ее с пола и потащил за собой. - Пойдем, пойдем в светелку! Он привел ее в горенку и усадил в кресло. Ни слова упрека отец не сказал дочери. По хоромам раздался его зычный голос: - Эй, слуги!.. Беглянку накормили, напоили и уложили в постель. Все так же заглядывал в оконце светелки золотой серпик месяца, а по кабинету ходил снова счастливый Любимов. "Слава богу, пронесло грозу! - умиротворенно думал он. - Экое дело, девичий грех! С кем не бывало! - Он украдкой взглянул на большой сундук и вздохнул облегченно: - Все покроется, все забудется! Все поклоняются золотому тельцу!" И он неторопливо стал укладываться спать... 6 Весной 1831 года Черепановы закончили вторую, еще большую паровую машину, которая стала обслуживать Павловскую шахту. Директор нижне-тагильских заводов Любимов сообщил об успехах Черепанова Павлу Николаевичу: "Устраиваемая при медно-руднянском руднике Ефимом Черепановым с сыном вторая паровая машина силою сорок лошадей постройкой кончена и была перепущена. Сия машина по устройству режа, штанг и по установлению в горе труб пущена в тихое действие на две трубы. Оборотов делает в минуту пятнадцать, выносит воды каждая труба по три ведра. Сия вновь построенная машина далеко превосходит первую как чистотою отделки, а равно и механизмом, а потому контора обязанною себя почитает труды Ефима Черепанова и его сына поставить на вид вашего превосходительства и покорнейше просит о вознаграждении их за устройство сей машины, дабы не ослабить их усердия на будущее время на пользы ваши..." К тому времени, когда писалось Демидову письмо, в горном управлении на Урале произошли большие изменения. Пять лет тому назад, 22 ноября 1826 года, император Николай I издал указ об учреждении на Каменном Поясе должности начальника хребта Уральского, "для лучшего устройства горных заводов впредь до дальнейшего преобразования сей части". С назначением новой власти, облеченной широкими полномочиями, прерывалась последняя нить зависимости управления горною частью от общего гражданского управления. Генерал-губернатор оставался в стороне от горного и заводского дела. Среди горщиков и работных казенных заводов отныне вводилась воинская организация и строгая дисциплина. Директору нижне-тагильских заводов на этот раз захотелось похвастаться во славу своего господина, и о новой паровой машине Черепановых он сообщил начальнику хребта Уральского - генералу Богуславскому. Ефим в эти дни томился в ожидании радости: он всеми силами добивался воли своему сыну Мирону. О себе отец не думал, его заботила только судьба его помощника, который обладал золотыми руками, ясным умом, а между тем находился в рабстве. За малейшую оплошность или просто по капризу заводчика Мирона могли и выпороть и продать, как продают на базаре скот. Отец тщательно скрывал свои терзания от сына, но Евдокия видела, как сильно страдает и томится старик. Сама того не сознавая, она усиливала эту мучительную боль. Подкладывая за столом сыну лучшие куски, мать со слезами на глазах шептала: - Ах ты, голубь мой, сизокрылый мой! Полететь бы тебе высоко и далеко, да крылья связаны! Ефим молча откладывал ложку и поднимался из-за стола. У него, крепкого, мужественного человека, спазмы сжимали горло. В раздумье он уходил из дому и подолгу бродил по берегу заводского пруда. Однажды в кустах подле плотины он наткнулся на валявшегося в грязи хмельного человека. Только что прошли дожди, и несчастный распластанный на сырой земле человек дрожал, как бездомный пес. Плотинный наклонился и узнал Козопасова. Оборванный, перепачканный в глине, с большими серыми мешками под глазами, он выглядел беспомощно и жалко. Черепанов поднял с земли механика. - Идем ко мне, Степан! Отмоешься, переоденешься! - пригласил он. - Нет, никуда я не пойду отсель! - печально покачал головой Козопасов. - Не отмоешь от муки мою душу! Подумай, кому я нужен? Да и чего ты меня жалеешь? Пожалей лучше себя и своего сына! Моя судьба кончена! Речь несчастного мастера словно ножом полоснула по сердцу Черепанова. С большим трудом он уговорил Степана пойти к нему. Козопасова умыли, Ефим переодел его в свою чистую рубаху, и Евдокиюшка усадила дорогого гостя за стол, подкладывая ему самое лучшее. Ласка и внимание хозяйки тронули механика. Он ел, а у самого на глазах блестели слезы. Хозяева делали вид, что не замечают их. - Добрые вы люди, Ефим! - с нежной грустью сказал мастерко. - Спасибо вам, что не побрезговали мной! - Ой, что ты! - вскрикнула хозяйка. - Не к месту говоришь такие слова! Умный ты, Степанко, и нашей рабочей крови. Таких бы людей, как ты, да побольше в нашей земле, возликовала бы она! В глазах женщины гость уловил невольное восхищение им, и оно приободрило его. Благодарно глядя на Евдокиюшку, он с тоской пожаловался: - Кто мы тут на земле? Первые работнички, рачители! Все помыслы и труды наши только о том, как бы украсить русскую землю, чтобы сделать ее поуютней, а труд человеку полегче и в радость! Погляди, милая, кругом, все сделано нашими руками: и завод, и домна, и плотина ставлены русскими умельцами, и палаты господину, и железо ковано работными людьми. И выходит, честь и слава русскому человеку на своей земле? Ой, нет, дорогая! Принижен и обездолен он! Раб презираемый! - произнес он с подчеркнутой жестокостью последние слова. - Положение его хуже скота! Но тут разница великая: скотина разума не имеет, а человек мыслит и видит извечную несправедливость. Раба можно выпороть, разлучить с семьей, насмехаться над ним! Ох, и тяжело, родная, жить, когда на каждом шагу чувствуешь, что ты в своей отчизне пасынок! Ефим молча слушал Козопасова. Слова мастерка жгли его душу раскаленным железом. Но что поделаешь против страшной, жестокой силы барства, которое опутало родную землю? - Так богом положено, Степанко! - покорно ответила хозяйка и опустила глаза. - Видно, гостюшка, так во святом писании поведано, - простому русскому человеку во веки веков маяться! - По глазам вижу, милая, что говоришь ты одно, а думаешь другое, - спокойно возразил Козопасов. - Не бог, а люди придумали рабство. Только не вижу я исхода из крепостной кабалы! Горе, страдания и тьма беспробудная кругом! Видать, так и умрем в неволе. - Все может быть, - согласился Ефим. - Николи не забуду, как провозили через Камень тех сердечных, что против царя поднялись... Видать, умные люди, да что вышло? В песне поется складно: Рассадили их по темным кибиточкам, Развозили их по темным тюрьмам... Жена Черепанова покосилась на дверь: она поняла, о ком идет речь, испугалась: не дай бог, заушатель подслушает такие речи. - Ты, Ефимушка, помолчи про тех, кто на Сенатской поднялись... Опустив голову, Степанко продолжал в раздумье: - Если бы не такие люди, Евдокиюшка, как они, так и надежды не будет. А без надежды - ложись и умирай! Спасибо и вам, родные мои! Частенько я думал об этом. Силу и радость приносит только добрый человек! Подумай, что есть русский человек? Сам горемычен, вечно в изнурительном труде, в рабстве, нищ до предела, а какой великой и доброй души! Ласковым словом он и обогреет тебя, и обласкает, и словно солнышко осветит тебе потемочки! Эх, трудно жить, родная, ох, как трудно! И где еще, в какой стране, есть такой умный, трудолюбивый и золотой человек, как наш, русский! По мере того как мастерко успокаивался, речь его становилась плавной, и он почти перестал заикаться. Глядя на него, Евдокиюшка прослезилась. Гость не принял это в обиду, - не бессильной жалостью пригрела его простая русская женщина, а глубокой и большой любовью, на которую щедр русский народ. Обновленный, успокоенный, Козопасов ушел из домика Черепановых. Сейчас и звезды, казалось ему, засверкали ярче, и ветер из Запрудья стал мягче, ласковее, и даже неумолчный скрип созданной им штанговой машины в этот вечер зазвучал по-иному... Не прошло и недели после встречи с мастерком, а в семью Черепановых пришло большое огорчение. То, чего больше всего опасались, свершилось: Павел Николаевич Демидов прислал вольную только одному Ефиму. В напыщенно написанной грамоте, в которой подробно перечислялись все многочисленные чины и звания хозяина, оповещалось: "Заботясь о славе наших заводов, побуждаемые отеческой заботой о верноподданном нашем, соизволили мы дать отпускную крепостному нашему Ефиму Черепанову". В указе владельца не было ни слова о семье и сыне Мироне. Управляющий Любимов, прослезясь, с чувством объявил механику решение Демидова и ждал, что он упадет в ноги, но мастерко стоял, низко опустив голову, и молчал. - Что ж ты безмолвствуешь? Или не рад отпускной? - удивленно спросил Александр Акинфиевич. - Премного благодарны нашему господину! - низко поклонился Ефим, дрожащей рукой принял грамоту и тяжелой походкой вышел на улицу. На Урал пришла ранняя весна, все ликовало вокруг: и бездонное ясное небо, и зазеленевшие леса, и воды, и горы. Птичьи голоса оглашали рощи и перелески. Пришел веселый шумный май с теплыми ветрами, с золотыми солнечными разливами, по небу тянулись косяки гусей, уток, лебедей. Сохатые исступленно ревели в брачной истоме, зычно и могуче оглашая горы. Радостная и кипучая жизнь напористо лезла изо всех земных щелей: зазеленели луга и елани, на березе развернулся мягкий и клейкий лист, птицы озабоченно вили гнезда, и с утра над влажной и теплой пашней распевали жаворонки. И в этот час, когда все в природе ликовало, на душе Черепанова сгустился беспросветный мрак. Механик молча спрятал отпускную и еще больше замкнулся в себе. Евдокиюшка хорошо понимала его душевное состояние; ласково посмотрев в глаза мужу, она тепло сказала: - Не кручинься, отец. Жили до этого, проживем и дальше! Думай так, будто ничего и не было! В самом деле, лучше было не думать о барской "благодарности". При сыне Ефим держался ровно, спокойно, словно ничего не случилось. Мирон удивился безразличию отца: - Ты и отпускной не радуешься, батя? - А чего радоваться? Да и на что она мне! Куда я уйду от любимого мастерства? Без него и жизнь не в жизнь! - В словах отца о работе прозвучала глубокая любовь к делу, и это успокоило сына. Вскоре пришла новая награда Черепанову - медаль. И ее механик положил подальше. На молчаливый вопрошающий взгляд женки он ответил: - Вдвоем с Миронкой заслужили, а медаль одна. Как ее будешь носить? Так все шло по-старому, только в обращении Любимова к механику появились новые нотки. Разговаривая с Черепановым, директор заводов подчеркнуто величал его по отчеству: - Счастливый ты, Ефим Алексеевич, - эвон какие награды привалили! Я много годков работаю, а медалью так и не пожалован. Больше всех плотинному завидовал Климентий Ушков - владелец заводской конницы: - Видать, в рубашке тебя мать родила, Ефим Алексеевич. Много откупных денег сулю я господину за волю, а он и ответом не удостоит. Директор Александр Акинфиевич весьма благосклонно принимает подарки и кое-какое попущение из уважения к моему богатству делает, а на просьбы, однако, одно долбит: "Куда суешься с кувшинным рылом да в калашный ряд!" Все эти льстивые слова приносили еще больше душевных мук Ефиму. "Сын Миронка как был, так и остался в рабстве! Вот и радуйся!" - угрюмо думал он. В апреле 1833 года из санкт-петербургской конторы пришло предписание о том, чтобы Мирон Черепанов срочно явился в столицу. Получение столь важного приглашения не особенно обрадовало молодого механика: его в эту пору занимали другие мысли. Вместе с отцом он задумал построить паровую телегу. Побывавшие на Каме приказчики рассказывали, что годов пятнадцать тому назад они видели первый русский пароход, - это сильнее разожгло и без того любознательного Мирона. Весной 1819 года пермские жители валом валили на крутой камский яр, чтобы подивиться невиданному зрелищу. На темной воде по стремнине плыли два парохода. Построены они были на Пожевском заводе владельцем Всеволожским. Проекты этих пароходов составлял горный инженер Соболевский. Строили их в большом секрете и теперь удивляли ими уральцев. Пароходы сделали несколько рейсов перед городом, катали господ, после этого уплыли на Волгу и больше оттуда не возвратились. Однако молва о них пошла среди народа; широко и далеко разнесли ее бурлаки. История с пароходами не давала покоя Мирону. "А что, если применить пар и устроить на суше паровую телегу?" - напряженно думал он, и эти помыслы захватили его целиком. Только и дум у него было, что о паровой телеге! Слухом земля полнится, и до Черепановых дошли вести, что в Англии уже опробовали паровые повозки. Известие о поездке в Санкт-Петербург тревожило и пугало Мирона. Взволнованно он собирался в дальнюю дорогу, а мать успокаивала сына. Она подолгу любовалась им и в душе гордилась: чувствовало ее сердце, что не впусте вызывают Миронку в главную демидовскую контору. Выехал плотинный Выйского завода весной, как только установилась дорога. До Чусовой он добирался по трудным уральским проселкам: глухими борами, крутыми горами да тряскими гатями. Прибыл он в демидовскую Утку в самую пору: готовилось отплытие "на низы" каравана с железом. В маленькой деревянной Утке сейчас набилось до отказа пришлых людей. Со всего Камня, даже из далекой Чердыни, набрели сюда сотни бурлаков, которые, надрываясь, грузили в свежие тесовые коломенки грузную кладь. Поглядывая на синеющие просторы, по селу бродили матерые опытные лоцманы из Слудки, водоливы и толпы сплавщиков. Шумно, крикливо было в избах. Немало хмельных буянило у коломенок и стругов, только приказчики и могли угомонить их. Мирон отыскал "казенку" демидовского каравана, который тихо покачивался неподалеку от берега, сдерживаемый крепкими якорями. С верховьев Чусовой на глазах прибывала шалая и неугомонная вешняя вода. Река вздулась, кипела, кидалась на берег и с шипением отступала, чтобы разъяренным зверем снова броситься вперед. В такую пору опасно пускать коломенки, и тагильский приказчик Шептаев выжидал удобной минутки. Ко времени и подоспел Черепанов. Оглядывая его ладную коренастую фигуру, караванный озабоченно спросил механика: - Не боишься. Мирон Ефимович? Гляди, как играет и ревет река. - А чего мне бояться? - спокойно отозвался тагилец. - Только и в ответе за свою душу. Тебе страшней: за железную кладь ответ держишь. Не доставишь - как взглянет тогда хозяин! - Ой, и не говори! Страшно! - с нескрываемым ужасом вымолвил приказчик: - Идем, идем! Всегда неугомонный и злой, на этот раз Шептаев обрадовался Черепанову и указал на свою каморку в "казенке": - Иди отдохни, пока спокойно. На плаву не до того будет. Страхов не оберешься! Однако Мирон не пожелал отдыхать, - его тянуло полюбоваться на реку, и он остался на палубе коломенки. Все ему казалось здесь в диковинку: и пушка, выставленная на "казенке", и длинные потеси, и бунты тугих пеньковых канатов. У пушечки сидел сухонький обветренный старичок лоцман. Держался он тихо и сосредоточенно. Указывая на реку, старик восторженно сказал: - Красавица, буянка, с такой и поспорить любо! Черепанов улыбнулся в свою рыжеватую бородку, дед понял его сомнение, однако не обиделся. - Ты, милок, не гляди, что с виду я стар, - сказал он сурово, - я ведь шестьдесят годочков на воде плавал, ровно гусь. И то верно, что, может быть, это последняя весна моей жизни, но скажу тебе - будь спокоен! Мастерство наше старинное, умное, - наши лоцманы николи не срамились, сам увидишь! Старик не хвалился, держался уверенно и говорил о реке с большой любовью. При взгляде на серебряные блики вспененных вод глаза у него загорались юношеским блеском. Он шумно, полной грудью втягивал свежий речной воздух. - Словно свою силушку в мое тело вливает! Ой, любо! Эх, Чусова-река, буйная дорожка! - сказал он весело. - По всему видно, завтра отвалим! Толстый и важный, в суконной поддевке и в скрипучих козловых сапогах, распустив парусом широкую бороду, приказчик медленно расхаживал по "казенке", покрикивая на водоливов и потесных. К барже беспрерывно подплывали лодки от других коломенок, из них вылезали люди и шли за указаниями к Шептаеву. Ему доставляло большое удовольствие повышать голос, грозить, топать ногами, упиваться властью над сплавщиками. Недоступный и грозный демидовский доверенный только к лоцману относился снисходительно и его не трогал. На ранней заре, когда сладко спалось. Мирона разбудил выстрел из пушки. Он вскочил, быстро оделся и выбежал на палубу. Над водой курился легкий туман, вершины высоких кедров на яру искрились под первыми лучами солнца. На реке быстро сновали лодки, шли последние приготовления к отплытию. Утренняя тишина простиралась над Чусовой, которая по-прежнему широко и неукротимо катила свои воды. Рулевые стояли у толстых смолистых потесей. Лоцман был тут же рядом с ними и зорко вглядывался в голубоватую даль. Вот впереди, за просторной излучиной, порозовели облака, засинело небо. Все - и потесные, и водоливы, и приказчик - внимательно следили за стариком. Он взмахнул рукой, крепкие молодцы бросились поднимать якорь, обрубили путы, и коломенка тихо, незаметно пошла на стрежень. Все быстрее и быстрее она отходила от берега, еще мгновение - и могучим порывом ее подхватила коренная струя и понесла. Одна за другой на большом расстоянии отрывались от берега другие коломенки и тянулись на стрежень. Вскоре весь караван понесся по Чусовой. Вчерашний старичонка лоцман неузнаваемо преобразился. Теперь перед Мироном стоял озаренный солнцем властный водитель каравана, за каждым движением руки которого с замиранием сердца следили двадцать пар зорких глаз потесных. По мановению его руки они дружными усилиями направляли потесь то вправо, то влево. Даже приказчик притих, принизился: хозяином на всем караване вдруг стал маленький сивобородый дед! Чусовая неслась быстро, взбешенно, с разбегу билась о каменистые скалы, ревела, тянула вниз, в омут, клокотала и бурлила там. Горе, если прозеваешь и не повернешь коломенку вовремя из буйного течения, - не обогнуть ей тогда камня! А повернешь раньше - тоже беда. Гляди-поглядывай! Проворой будь! Время у лоцмана рассчитывалось на мгновения. Впереди караван поджидали "бойцы". Издалека слышался рев разбушевавшейся стихии, виднелись валы сверкающей пены, над которой радугой сияла водяная пыль. Все затихли, со страхом прислушиваясь к нарастающему реву. Речная струя подхватила коломенку, как перышко, и понесла. Все кипело кругом, навстречу в бешеном кружении понеслись леса, горы, скалы. Эх ты, Ермакова путь-дорожка, шалая река! Лоцман стиснул зубы, глаза его засверкали, - чуть-чуть, почти незаметно, он шевельнул поднятой ладошкой. Не успел Мирон и глазом моргнуть, как коломенка быстрой лебедью пронеслась под самой скалой, так что можно было рукой шаркнуть по камню. Кипенем кипел рядом страшный водоворот-омут, с ревом бились о "боец" взбешенные струи, но "казенка" проскользнула, оставив позади себя шум и ярость бездны, и вырвалась на простор. У Черепанова сразу заликовала душа, но лоцман по-прежнему оставался строг, не шевелился и напряженно смотрел вдаль. Шептаев скинул шапку, перекрестился. - Слава тебе, господи, "Разбойника" миновали! - со страхом посмотрел он назад. Там, одна за другой, с бешеной скоростью мимо "бойца" проносились коломенки. Прошло десять - пятнадцать минут, и снова с прежней силой стал нарастать шум. Потесным ни дохнуть, ни пошевелиться нельзя, глаз не спускают с лоцмана. А он на своем месте, как орел среди бури. Мирону и страшно, и жутко, и весело от стремительного движения по опасным местам. Мгновения тогда кажутся вечностью, а вдали опять белые шапки пены, рев, беснование, - вода скачет табуном белогривых коней, вот-вот снесет, ударит, разобьет вдребезги и потянет в черную пучину! Секунда - и опять простор, озаренный солнцем, и река притихла, блестит, а в глубине ее отражаются опрокинутые кедры, бегущие облака и тень от скользящей коломенки. Весь день не исчезал страх в напряженном ожидании очередных "бойцов". Как глубоко и легко вздохнулось, когда на третий день выплыли на синюю Каму! На высоком яру заблестели маковки церквей, забелели белокаменные торговые ряды и присутственные места, - из легкого тумана вставала только что отстроенная Пермь - губернский город. Тут с "казенки" сошел старый лоцман. Перед уходом он подошел к Мирону, хитро подмигнул: - Ну, брат, подвезло, через все беды стрелой пронеслись! Счастлив ты, парень! Теперь без большой опаски доплывешь! - Что ж, сейчас на отдых, отец? - спросил его плотинный. - Это как поглянется, милок! - поклонился он Черепанову и удалился в каморку приказчика. Шептаев не утерпел и напоследок обсчитал старика. Лоцман взволновался, стал уламывать демидовского доверенного, но тот нахмурился - и ни в какую. - Будет с тебя и этого! - Он бесцеремонно взял деда за плечи и выпроводил на берег... По Каме плыли с песнями. Широко и привольно разлилась темно-синяя река. По берегам уходили назад деревянные прикамские городишки, серые деревушки, одинокие часовенки, ставленные на помин загубленной души. Вечерами на плесах по-бурлацки варили уху и под звездами у костра слушали страшные сказки старого водолива Изотки. Из лесных чащоб ветер принос