ь с ним лично! - Завтра мы будем у него! - решительно предложила Матильда. На другой день она явилась в приемную президента. Принцесса де Монфор не умела ждать и, подойдя к адъютанту, молоденькому офицеру, что-то прошептала ему. Тот мгновенно вытянулся и важно провозгласил: - Принцесса Бонапарт, пожалуйте! Он распахнул перед нею дверь, и они вошли в большой светлый кабинет президента. Навстречу им поднялся высокий военный; Анатолий узнал в нем Луи-Наполеона. Не случайно над его головой в форме груши потешались на все лады в народе. Это характерное продолговатое лицо сразу запоминалось. Выглядело оно усталым, желтоватым, усы были фатовски закручены, торчали, как два шпиля. Под утомленными глазами - большие, в морщинках мешки. У этого человека было сложное и тревожное прошлое. Лелея мечты о троне, он долго скитался по Америке, оставив там о себе незавидное воспоминание, в Лондоне он снисходил до грязных трущоб... Однако Демидов весело улыбался идущему навстречу президенту. Луи-Наполеон принял это за учтивость и внимательно оглядел Анатолия. - Вы превосходно выглядите, и я начинаю ревновать к вам мою кузину! - галантно сказал он. - Теперь поздно; мы не сошлись характерами, но остались друзьями! - спокойно ответил Анатолий. Президент взял Демидова под руку и прошелся с ним вдоль широких окон, в которые вливались потоки солнечного света. Здесь он показался Анатолию еще старше и изношеннее: у губ лежали продольные глубокие морщинки, усы были слегка подфабрены. - Вам, наверное, кузина сообщила о моей просьбе... - начал Луи-Наполеон и смутился. - Я помогу вам! - решительно сказал Анатолий. - Живя столько лет во Франции, я считаю себя французом и мечтаю о монархии! Президент жадно схватил руку Анатолия и крепко пожал ее. - Вы благородный человек! Я не забуду этого! Но до монархии еще многое предстоит сделать! Об этом - молчание! - Он приложил палец к губам. Матильда бесцеремонно вмешалась в беседу: - Луи, надо полагать, что вы договорились. Все остальное я беру на себя! - Да, да! - поспешно согласился он. - Медлить нельзя! Сан-Донато взглянул на Матильду, она вся горела нетерпением. - Анатоль, идемте и будем действовать! - поднялась она и, шумя платьем, повлекла Демидова из кабинета. 2 декабря 1851 года Луи-Наполеон совершил государственный переворот, разогнав законодательное собрание и захватив в свои руки всю полноту власти. Через год, 20 декабря 1852 года, он провозгласил себя императором Наполеоном III. Сразу вокруг него появилась пышная свита. Окружающие и близкие ему люди только и мечтали о камергерских ключах, парадных мундирах придворных шталмейстеров и палатных мэров. Роскошь увеличивалась с каждым днем и принимала форму повальной болезни. Начались нескончаемые балы, охоты, спектакли, маскарады, увеселительные поездки, и принцесса Матильда принимала в них самое деятельное участие. Двоюродный брат, император, был влюблен в нее. Она не скрывала этого перед Анатолием. Встречаясь с бывшим мужем в салонах, Матильда сентиментально поверяла ему свои сердечные тайны: - Ах, Анатоль, он воркует со мной, как голубок! Ей шел тридцать второй год, и когда она улыбалась, вокруг глаз и губ появлялись едва приметные морщинки, очарование молодости угасало. Император и в самом деле уделял ей много внимания: он присвоил ей титул императорского высочества и заказал отчеканить пятифранковые золотые монеты с ее именем. На выходах она появлялась вместе с Наполеоном. Матильда напомнила ему об услугах Демидова, и тот был принят во дворце. Предстоял обычный придворный бал; залы постепенно наполнялись знатью, блестели мундиры, сверкали атласные плечи дам, сияние исходило при движении их головок. В залах стоял легкий непрерывный шум, пробегал легкий интимный шепот. Почтенные люди с лентами и орденами расхаживали с видом неприступной строгости. И вдруг все пришло в движение: в распахнутой двери появился император. Матильда немедленно увлекла за собой Анатолия и представила государю. Хотя Демидов хорошо знал всю закулисную игру, но сейчас, в дворцовом зале, окруженный свитскими, Наполеон III показался ему представительнее, чем при первом свидании. Восхищенный перевоплощением его, Демидов льстиво воскликнул: - Ваше величество, меня привело сюда единственное желание увидеть настоящего монарха, и я его увидел! Император улыбнулся, взял Анатолия под руку и повел по анфиладе дворцовых зал. Позади, в приличествующем отдалении, следовала свита. Луи-Наполеон тихо, укоряюще сказал Анатолию: - Вы ошиблись, мой друг! Чтобы видеть монарха, вам надо снова вернуться в Россию или хотя бы в Австрию! Здесь я могу вам показать даже не короля, а только главу правительства. Август владел всем миром, Карл Великий - всей Европой, я же только стараюсь владеть сам собою, - и то мне не всегда это удается. Людовик Четырнадцатый говорил: "Государство - это я!.." Мне же приходится убеждаться, что государство - это все: печать, министры, чиновники министерств, уличная толпа, последний оборванец, бегущий вон там на площади, - словом, весь свет, кроме меня одного... Он был чем-то раздражен и в запальчивости продолжал: - Старая вывеска "Короли Франции" еще осталась, но товару в лавочке уже нет, и поверьте: через каких-нибудь сто лет у нас будут, как теперь в Египте, показывать только мумии королей! Демидов посмотрел на его желтое, одутловатое лицо с тонкими шпилями вытянутых усов, и ему стало жалко этого человека. "Да, ему далеко до королей Франции! Мещанин, серенький мещанин!" - зло подумал Анатолий, но улыбнулся: - Ваше величество, вы сегодня злы. - Если и зол, то на себя! - громко ответил Луи-Наполеон и вдруг спросил: - Интересуют ли вас спиритические сеансы? У нас сегодня вечером будет знаменитый Юм. Обязательно приезжайте... - Благодарю! - учтиво поклонился Демидов и отступил, увлекаемый Матильдой. Свита приблизилась к Наполеону, и он удалился во внутренние покои дворца... 8 На западной окраине неба, над ельником, пылало зарево пожара. Аврора Карловна с тревогой смотрела в окно. На фоне заалевшей ночи резко рисовалось черное грузное здание завода, его высокие трубы, низкие склады и горы угля. Позади хозяйки стоял управляющий пан Кожуховский. Маленький, приземистый, с длинными нафабренными усами, он по-кошачьи недовольно фыркал, шумно сопел и, весь наполненный злобой, настаивал: - Моя госпожа, цо робят тыи злодеи! Непременно то Кашкин подпалил! А кому же иначе? Засечь собаку потребно! Аврора Карловна горестно вздохнула: - Ах, Антон Иванович, надо поосторожнее с народом. Жаль заимки, убыток немалый. Но что делать, если кругом взбаламутились люди? - Крепостному быдлу плети потребны! На то холоп, чтобы его стегали! Кабы мне волю, я бы их поучил! - с нескрываемой ненавистью заговорил шляхтич. - Вы все горячитесь, а теперь жить надо иначе. Круто, но умно надо наказывать раба! В этом краю опять становится страшно. Не за себя волнуюсь, а за сына! - с грустью сказала вдова. - Ах, моя обожаемая пани, нынче и съехать некуда от сих ворогов! Куда податься, если вся Россия вот так, как в котле, кипит. Крепостные только и ведут речь о воле. Хм! - ядовито ухмыльнулся Кожуховский. - Моя бы власть, я б показал им волю! Аврора Карловна оторвалась от окна, подошла к старинному креслу и устало опустилась в него. - Антон Иванович, на сердце у меня что-то неспокойно, - пожаловалась она. - Вот так бывает перед бедой... - Что вы, что вы, моя пани! Все пойдет по-хорошему. От веку так повелось: холопы дурят, а паны плетью их за это учат! Хозяйка замолчала. Зарево над лесом постепенно угасало, и в комнате сгущалась тьма. - Спокойной ночи! - тихо сказала вдова управителю, и тот понял, что ему пора уходить. Демидова осталась одна. Гнетущая тоска охватила ее, молодую женщину. Всем своим существом она чувствовала, что здесь, на Камне, на заводах поднимается новая страшная сила - просыпаются от вековой спячки работные люди. Становилось жутко среди этого житейского бурного моря. Заводчица не ошиблась. Во всем расчетливая и холодно-рассудочная женщина, она понимала, что наступают тревожные дни. В народе родилась и вынашивалась заветная мечта о воле. Через Каменный Пояс пролегал гулевой Сибирский тракт, по берегам Камы и Волги без конца шли, утаптывая тропы, поливая их соленым потом, бурлаки. Из конца в конец по всей русской земле разносили они слухи и толки о воле. Да и прошлое еще не было забыто. И на Сибирской дороге и среди берегового бурлачества крепка была в народе память о временах Пугачева. Самое опасное было в том, что все крепостные были твердо уверены, будто цари не раз милостиво давали волю крепостным, да баре и попы прятали ее, и не доходила она до народа. "Прав пан Кожуховский, надобно изловить смутьяна Кашкина и отменно высечь его. Да так, чтобы о воле забыл! - с ожесточением подумала Аврора Карловна. - И в самом деле, где это видано, чтобы руки опускать? Не все же мужики против барства. Вот хоть Ушков, - первый пойдет против Кашкина! Словить, схватить злодея!" Зарево погасло. Во всем теле вдова ощущала гнетущую тяжесть. Она поднялась и со скорбным лицом пошла в спальню, легла в постель, но сон не приходил. Встревоженная Демидова твердо решила утром послать вершников, сильных и крепких слуг, и отыскать смутьяна... Но пришло утро и принесло еще более тревожную весть. Гонец из Екатеринбурга сообщил о неожиданной смерти царя Николая Павловича. Кто мог ожидать ее? Всегда здоровый, крепкий, он вдруг простудился, и менее чем в неделю все было кончено. Смерть наступила так внезапно, что немедленно после кончины царя по столице пополз слух о том, что Николай был отравлен его доктором Мандтом, другие таинственно передавали, что он сам отравился. Основанием к подобным легендам послужили военные неудачи под Севастополем. Несмотря на геройство и самоотверженность русских моряков и солдат, Крымская война была проиграна из-за тупости и ограниченности царя и его министров. Общество находилось в сильно угнетенном душевном состоянии, все скрыто ненавидели николаевский режим, и царь это чувствовал. Еще до его роковой болезни по Петербургу ходила молва о том, что певчие Казанского собора во время богослужения, по какой-то непонятной ошибке, запели при возглашении многолетия императору "вечную память". Среди простого народа передавали рассказ о том, что на шпиль маленького бельведера на крыше Зимнего дворца, как раз над царской комнатой, уселась неизвестная черная птица и целый день кричала зловещим голосом, предрекая смерть. Мнительный и трусоватый Николай впал в уныние, и это мрачное настроение не покидало его до могилы. Слушая сообщение, хозяйка и шляхтич смотрели на вестника глазами, полными слез. - Боже мой, он был у дворян настоящий и крепкий защитник! - с тревогой в голосе воскликнула Аврора Карловна. - Как мы будем без него? Несмотря на утешения, она грустно опустила голову и проплакала целый день. Мимо окна, тяжело склонив голову, хмуро проходили в церковь работные. Седовласый священник со слезами оглашал народу скорбное известие, но люди угрюмо молчали, глубоко скрыв свои настоящие чувства. Вместе с крепостными заводчица молилась за царя. Ее спокойные карие глаза пристально разглядывали понурых рабочих. "Может, эта потеря и их сломит!" - с надеждой думала она. А в это время на паперти, окруженная плотной толпой, убогая старуха-побродимка тихим напевным голосом вещала людям: - Милые вы мои соколики, отошел-умер царь-батюшка Миколай. Умер от лихих тягот, на своем хотел поставить, да не вышло! И ноне едет, едет к нам другой царь Михаил, и думка одна у него: хочет он извести всех бар на русской земле. И везет новый царь-государь с собой золотую книгу и дарует ее всему честному крестьянству - всем мужикам, у кого мозолистые руки. А в этой книге написано простому народу: всю землю царь Михаил отдает исконному пахарю-крестьянину в вечное владение, а помещикам не оставляет ничего. И будет вскоре воля-волюшка на всей русской земле. И будет тогда... - Чего брешешь, старая кикимора! Погоди, ведьма! - прервал старуху властный голос. Энергично расталкивая мужиков локтями, из толпы вышел плотный, круглый пан Кожуховский. За ним выступала бледная и строгая хозяйка завода. - Что за паскудные речи ведешь? - суровым голосом спросила у побродяжки Аврора Карловна, не выдержала характера и сорвалась: - Забрать брехунью! Плетей, плетей ей! - Не горячись, барыня! Не на всякого человека можно плеть поднять! - сказал ей высокий костистый старик. Он бесстрашно смотрел госпоже в глаза, и его сухое загорелое лицо было полно решимости. - А ты откуда брался, такая заступа? - взбешенно закричал шляхтич. Рысьи глаза его сузились от злости, и он протянул руки к старику. - И тебя заодно плетью отстегаем! - Молод и горяч больно! Самолюб не в меру! - с достоинством ответил старик. - Погляди, на небе играет свет-солнышко! Разве упрячешь его? Никак грязными руками не схватить; так и матку-правду ни плетью не забьешь, ни тюрьмой не скроешь! В жилистом, крепком теле деда, в его загорелых до черноты руках с огрубелыми пальцами, в мускулистых и прочных ногах чуялись сила и упрямство. - Ты у меня смотри! - пригрозил ему управляющий и заорал: - Стражники, забрать эту побродяжку! Полицейщики бросились к старухе. Мужик неустрашимо хотел ее защитить, но седая женщина остановила его. - Не мешай им! Не страшны мне супостаты! - выкрикнула она, и в ее старческих глазах, как под неостывшей золой, сверкнул огонек. Нищебродку потащили на барский двор и отхлестали плетями. Избитую, измученную, ее выбросили на дорогу. - Иди-бреди куда хочешь, вот тебе и воля! - насмешливо сказал ей вслед шляхтич. До позднего вечера она лежала в забытьи, и только шедшие с работы заводские подняли старую и унесли в поселок. Но и расправа со смутьянкой не принесла Авроре Карловне покоя. Всю ночь тревожно бродила она по старым демидовским хоромам, прислушиваясь к подозрительным шорохам и к шуму ветра в парке. Над демидовским домом высоко стоял месяц. Нарушая гнетущую тишину, на каланче древний сонный сторож двенадцать раз ударил в колокол. Глухие звуки пронеслись над прудом и лесами и замерли. Белесоватый туман наползал с водной глади и тянулся к деревьям и кустам, развешивая на них свои серые космы. Только под утро, когда стал нарастать птичий гам и щебет, Аврора Карловна постепенно успокоилась и уснула... Прошли недели, на престол вступил Александр II. Демидова вздохнула свободнее и призналась шляхтичу Кожуховскому: - Боялась я, чтоб опять не повторилась Сенатская площадь... Все сердце изболелось... - То пустое, моя вельможная пани, новому не обратиться вспять. Так я полагаю, все сейчас пойдет к наилучшему! Напрасно утешал себя так Антон Иванович - слухи о воле среди народа не прекращались. Они росли, ширились. Довелось шляхтичу Кожуховскому побывать по делам на Юрюзанском заводе, и там владелец Сухозанет усилил его тревогу. За доброй настойкой, среди приятной беседы об Авроре Карловне, хозяин вдруг таинственно сообщил: - И среди дворянства ходит слух, что освобождение крестьянства возможно. Весь вопрос только, на каких условиях? - Неужели его императорское величество обидит дворянство и заводчиков? Быть того не может! - убежденно сказал шляхтич. - Безусловно! - согласился Сухозанет. - На это рассчитывать русской черни не приходится. - Он пододвинул графинчик с вином и предложил: - Пейте во здравие. Мы еще покняжим!.. Аврора Карловна давно поджидала из Москвы старую овдовевшую тетку. Выписала она старуху не из жалости к ней, а потому, что тетка прекрасно знала иноземные языки, и Демидова решила приставить ее учительницей к сыну. Гостью привезли в разбитом рыдване и устроили в горнице. Аврора Карловна сгорала от нетерпения узнать московские новости. Она усадила старушку за стол, поднесла ей чашку душистого кофе и ждала ее речей. У гостьи были темные брови, большие пытливые глаза, некогда голубые, а теперь выцветшие. Большой тонкий нос, заостренный подбородок придавали ей сходство с хищной птицей. Все лицо ее было изрезано мелкими морщинками, густо белела пудра, на щеках алел грубо намалеванный румянец. Старуха не торопилась, медленно пила кофе и хитро поглядывала на племянницу. - А ты все еще хороша, моя козочка! - тихо заговорила она. - И цветешь и живешь хорошо. Да хранит тебя бог, что вспомнила обо мне. Вот одного боюсь - скукоты. Без мужского глаза погибнешь тут! - Что вы, тетушка, мы ведь вдовы, не до этого нам с вами! - потупя глаза, запротестовала Аврора Карловна. - Ах, милая, мы, женщины, не можем жить без галантов! Да вот времена пошли какие! Боюсь, что все с ума сошли и с волей придет утеснение... - С какой волей? Что за вести? - встревожилась Демидова. - Да то вести не мои; герольды на коронации в Москве рассказывали, грамотки кидали о воле... - Что вы, что вы! Да разве ж это может быть? - устрашилась Аврора Карловна. - Не знаю, как и сказать. Вот только послушай, милая, как было! - вкрадчивым голосом начала старуха. - В тот денек иду я по просторной площади, и вдруг со всех сторон точно плотину прорвало. Народ ото всех краев, словно вода в половодье, нахлынул. Тут появились герольды в золотистых одеждах, с орлами на спинах, с трубами. И стали они трубить, а из парчовых сум выкидывать в народ небольшие листочки. Ветер подхватил их и понес, а народ-то заметался за ними, будто за сотенными. Схватит один, десять на него набрасываются, опрокидывают, барахтаются в куче, рожи друг дружке царапают, пальцы ломают, да и порвут в остервенении бумажку на клочки. Целая редко кому и досталась. Сама видела, моя золотая, как один мужик с расквашенным носом схватил на лету бумажку, засунул в рот и проглотил. Только бы ему досталась!.. Изволишь видеть, моя милая, кто-то среди черни слух пустил, что царь перед коронацией дает волю мужикам и кому удастся поймать бумажку или хоть краешек ее ухватить, тому и вольная... Только, конечно, все это не так! Никому никакой воли и не обещали!.. - Ах, боже мой! - схватилась рукой за сердце заводчица. - А ведь я думала, что и на самом деле это правда! Напугали вы меня! - Правда не правда, а народ такой, - раз надумал, то и ждет, чего ему хочется. Пугаться тебе, моя золотая, нечего. Никакой воли не будет! Все как было, так и пойдет... И хотя глаза старухи добродушно улыбались, а за окном светило нежное, радостное солнце и так тихо было кругом, все же на сердце Авроры Карловны не было обычной радости. Она сидела молчаливая и притихшая. Старуха грустно покачала головой. - Ах, милочка моя, тебе ли в таких годах кручиниться! - Она припала к плечу племянницы и захихикала: - Погоди, найдутся счастливчики, только помани, вот и тоска уйдет... Качнув головой, она многозначительно посмотрела на вдову и улыбнулась. Гром загремел совершенно неожиданно и невдалеке: невеселые вести пришли с Юрюзанского завода. В августе работные этого завода отправились на покосы, и к ним явился бежавший из Тагила бойкий и скорый на слово Степан Кашкин. Он с неделю скрывался у косарей в балаганах и побудил их к неповиновению заводской конторе. Сметав стога, народ разбрелся кто куда. Крестьян ждала работа на рудниках и дровосушилках, а они ударились в соседние уезды в поисках хлеба. Дело принимало грозный оборот; главный приказчик Абаимов, хмурый, тяжелый, с волчьими глазами мужик, решил примерно наказать возмутителей. Вместе со стражей он поймал двух сбежавших с завода, жестоко высек их, а на другой день от поджога запылали синим пламенем угольные сараи. Работные не бросились тушить их. Абаимов суетился, угрожал, ругался, но никто и пальцем не шевельнул, чтобы помочь приказчику. Бородатый угрюмый рудокопщик долго и пристально смотрел на веселый огонь и как бы между прочим задумчиво сказал: - Погоди, доведешь до того, что самого в жаровню сунут. Не грех бы, супостата! Абаимов от слова до слова услышал сказанное горщиком, потемнел и, сразу прикусив язык, незаметно скрылся с пожарища. Засел он в конторе за крепкой дверью с железными запорами. Несколько дней не показывался людям на глаза: понял, как опасно сейчас раздражать работных. Беспокоился он не напрасно: все приписные его ненавидели, и недаром! Вместе с генералом Сухозанетом он довел работных до невыносимо тяжелого положения; оба не щадили ни малого, ни старого, ни больного. Минувшей осенью, когда задували пронзительные северные ветры, приказчик выгнал всех на возведение плотины. Беременные женщины и матери с грудными ребятами тоже должны были выполнять урок, а в расплату многим достались плети. Две женщины после каторжной работы скончались в родовых муках. Вспоминая обо всем этом, приказчик думал лишь об одном, как бы поживу-поздорову унести ноги с завода. В Санкт-Петербурге у генерала Ивана Сухозанета работал старшим конторщиком его тесть Петр Помыкалов. К нему и написал 28 мая 1858 года письмо Абаимов, в котором сообщал: "В нонешнее время очень трудно стало управляться... Мужичье, дураки, ничего не понимают, и как до сих пор живут на цепи, то и желают сорваться, как обыкновенно срываются цепные собаки и на воле не могут набегаться. А как уже из зла ко мне были зажиги [поджоги], то боюсь, как бы вместо подкладки огня под угольные сараи не подложили огня в людей... Зажигатели же все около меня, и прошлогодняя искра не погасла. Вот причина, по которой я боюсь этой обязанности как огня и почту себя в награду, ежели генерал освободит меня..." Письмо благополучно дошло до места назначения, попало в руки старшего конторщика Помыкалова, а от него и самому Сухозанету. Генерал в весьма сильном раздражении прочел просьбу приказчика, лицо его стало багровым и, не откладывая дела, он зло и сердито написал ответ Абаимову: "Ах ты, безалаберный мужичишка, хвастун, пустомеля, не вы и не ты, а я тружусь, как на цепи привязанный, и всегда рад, всегда с удовольствием хочу служить вам примером трудов и усердия, с седою головою, не тебе чета, молокососу. Однако в 33 года не могу похвастаться, что искоренил воровство и пьянство и что привел вас в порядок. А ты, ленивец, болтунишка, едва показываешься при работах, иногда только в пять часов вечера, и смеешь говорить о благоприятных обстоятельствах, будто тобою устроенных... Срамец! Ты живешь помещиком и смеешь говорить: "Отслужил, слава тебе господи!" Не мужичье дураки на цепи, а вы, грамотеи, мошенники, пьяные и ленивые. Вам тошно, что вас хотя не на цепи, однако же на шнурке понемногу притягивают к ответственности и работе. Вам тошно, что удерживают от разврата и не дают вам воровать вдоволь, как в старину бывало. Не мужики, а вы желаете сорваться и на воле беситься, но высочайшая воля вам гласит другое: "Всем оставаться в совершенном повиновении к установленным властям и в спокойствии ожидать решения, которое тогда последует, когда все обсуждено и государем утверждено и обнародовано будет. Зажиги были не от мужиков, а от твоей братии грамотея, от вашей безбожной и злой зависти друг против друга". Получив генеральскую отповедь, старший приказчик Юрюзанского завода распалился яростью и, чтобы облегчить сердце, решил поприжать приписных. Со стражниками он объехал лесные курени в надежде изловить зачинщиков возмущения среди рабочих. В одном лесном шалаше он застал спящего человека. Стражники схватили его и связали руки. Абаимов узнал в задержанном землекопа Кашкина. - Ага, попался, сокол! Ну, погоди, разберемся с тобой! Кашкин хмуро посмотрел на приказчика и промолчал. Однако от одного взгляда работного Абаимову стало не по себе. Окруженный стражниками, пойманный был доставлен на завод и заключен в подвал. В тот же день с завода в демидовскую вотчину поскакал нарочный. Пан Кожуховский сильно обрадовался, когда узнал о Кашкине. Он выслал трех конных, чтобы непокорного работного доставили в Тагил. Спустя неделю тагильские полицейщики вернулись унылые и раздосадованные. Оказалось, что проворный Кашкин перерезал веревки и сбежал по дороге в дремучем лесу. Заметался Антон Иванович, беспокойные думы не оставляли его ни на минуту: несомненно, Кашкина освободили его сообщники: "Но где они?" - со страхом размышлял пан Кожуховский. Пока гроза шла стороной, он не беспокоил Аврору Карловну. Однако спустя немного времени волнения начались на самом Нижне-Тагильском заводе, и - кто бы мог подумать - среди кержаков! Издавна повелось так, что Демидовы с охотой брали на заводы староверов. Спасаясь от царского и полицейского притеснения, кержаки бежали на российские окраины: в Поморье, на Дон, но больше всего в уральские леса и горы. По милости приютивших их горнозаводчиков, кержаки строили свои часовни, молельни, а в глухих чащах - даже скиты. Никита Демидов - основатель заводов - деловито рассуждал: - Пусть стараются на благо моих заводов, а как богу молятся, это их дело! Еще при внуке, Никите Акинфиевиче, богатый кержак Рябин построил часовню в Нижнем Тагиле. Угрюмые и замкнутые староверы, сохраняя старинные повадки и одежды, истово молились старописанным иконам, служили по древним книгам. Пермскому православному архипастырю не по душе пришлись такие вольности раскольников, - было отдано распоряжение кержацкую молельню закрыть и передать единоверцам. Старообрядческий наставник отец Назарий собрал свою паству на околице и, потрясая посохом, возопил: - Вот коли и на Камень антихрист добрался! Что будем робить, православные? Кидай заводишко, уйдем в мать-пустыню! Побредем в Алтай-горы, там еще есть юдоль для наших молитв!.. Кожуховский с полицейскими налетел на мирян и разогнал их. В тот же день он послал гонца в Екатеринбург, в Горное управление, прося помощи. Через несколько дней на завод прибыл подполковник жандармского корпуса Жадовский, с ним чиновники, и решили приступить к опечатыванию часовни. Чтобы обезопасить себя, Кожуховский к тому времени отправил наиболее строптивых кержаков на лесные и горные работы. Староверские чтецы и певцы покинули часовню. Следом за ними управитель нарядил в рудники и тридцать кержачек, которые больше всего подстрекали народ на околице. Для пущего внушения всех старообрядцев вызвали к храму, вынесли им древнее евангелие и заставили начетчика громогласно зачитать по старопечатному тексту стихи из главы тринадцатой послания апостола Павла к римлянам о повиновении "властям предержащим". Кержаки чинно встали на колени, били земные поклоны и, с умилением слушая чтение, каялись в грехах. Жандармский подполковник многозначительно переглянулся с управляющим, - на лице офицера блуждала самодовольная улыбка. Все шло тихо и мирно. Доволен был и пан Кожуховский. Аврора Карловна вышла на балкон и издали наблюдала за покаянием кержаков. Они истово крестились. Легкий ветер шевелил косматые бороды старообрядцев, цветные сарафаны и платки женщин. Над заводом простиралось голубое небо. Ближний лес и липы в парке дышали утренним светом, теплом и медовыми запахами. Чиновники стали опечатывать часовню. И вдруг среди осиянной солнцем мирной идиллии заголосили-закричали заводские женки. Они упорно сопротивлялись действиям властей, - их гнали из часовни, но они не шли. Старцы и женщины легли на пол и зашлись в крике. Седовласый наставник Назарий взошел на возвышенное место и, подняв крест, с горящими глазами фанатика истово кричал: - Прокляты! Прокляты! Антихрист грядет! Полицейщики хотели стащить его, но он отбивался медным крестом, плевал им в лица и проклинал. Женки голосили, их хватали и на руках выносили из часовни, - они опять возвращались. Откуда только у них сила бралась! Они царапались, кусались. Немало досталось полицейщикам, пока они вытолкали женщин из храма. Но и на паперти те продолжали бесноваться. Тогда управляющий отдал наказ приказчику, а сам с жандармом отошел в сторонку. С громом влетела на площадь пожарная команда и пустила из насоса тугую струю воды, перемешанной с сажей. Потоки воды низвергались на озлобленных людей, опрокидывали их, били в лица, по которым стекала грязь. Среди всего этого копошащегося и беснующегося люда один старец Назарий непоколебимо стоял и взывал: - Братие, сестры, примите поношение и муки!.. Аврора Карловна поморщилась. "Какая мерзость! Не могли лучшего придумать!" - недовольно подумала она и послала горничную девку прекратить свалку, а господина офицера пригласить в покои для делового разговора. По требованию хозяйки пожарные немедленно покинули место схватки, а приглашенный жандарм явился к госпоже и был любезно принят ею. Подполковник Жадовский, пленившись красавицей, не сводил с нее восхищенных глаз. Аврора Карловна сидела напротив гостя, скромно потупив взор. Придворная прелестница догадывалась, что произвела на жандарма приятное впечатление. Она угадывала по его умильным глазам, по склоненной голове, что этот пожилой, лысоватый офицер с оловянными глазами навыкате польщен приглашением и ждет авансов. Но хозяйка держалась строго и ровным, приятным голосом заговорила: - Я прошу вас оставить им часовню. Жандарм пожал плечами. - Помилуйте, но это невозможно! Бог знает что скажут в губернии. Архиерей будет весьма недоволен. Из-под черных ресниц заводчицы блеснул умоляющий взгляд: - Ради меня! Архиерей далеко, в Перми, а я здесь одна, бедная вдова, на заводе. Мы можем остаться без работных! - Не знаю, как и быть, - заколебался под взглядом Авроры Карловны гость. - Послушайтесь меня, и все будет хорошо! - придвинулась она к нему поближе. Подполковник растаял, его лоснящиеся жирные щеки порозовели от удовольствия, он склонил перед хозяйкой голову. - Для вас я готов на все! Но почему вы вступаетесь за возмутителей? Не понимаю! - Он пожал плечами. - Ах, боже мой! - с жаром воскликнула Демидова. - Поймите, ну какие же это возмутители? Они взвыли только потому, что им запретили молиться на их старые иконы. Кому это мешает? - Она придвинулась еще ближе, так что он почувствовал ее дыхание. Кровь прилила к голове жандарма, но он внимательно слушал ее, пожирая глазами. Заводчица продолжала: - Нам кержаки не страшны. Не троньте их икон, и они успокоятся. Мнится мне, господин офицер, что не от них беда придет. Кержаки за наставников держатся, а наставники тянут назад, к старому! - Кто же тогда опасен? - удивился жандарм. - Опасны другие люди. Вглядитесь, что творится с работными. Их словно подменили, они стали другими людьми. Эти холопы опаснее всего, так как они решительнее. Они не о боге думают, а о жизни, и нас ненавидят. Они страшны! - Да, вы правы! - с грустью согласился подполковник. - Их решительность может привести к пугачевщине, если дать им волю! Аврора Карловна стала строгой, холодной, пожаловалась жандарму: - Боюсь подумать... Прошу вас, не трогайте кержаков... Они долго сидели за чайным столом. Хозяйка приветливо ухаживала за гостем, а он не сводил глаз с ее тонких красивых рук. Набравшись смелости, он взял теплые пальцы красавицы и приложился губами к ним. - Поможете? - просяще посмотрела на офицера Аврора Карловна. - Я счастлив, весьма счастлив, и все будет по-вашему... Жандарм и чиновники уехали из Тагила на другой день. Часовня осталась неопечатанной. Старец Назарий, вызванный Демидовой в хоромы, поклонился в ноги заводчице. Пахло от него ладаном и тленом. - Спасибо, барыня. - Встань, отец! - властно сказала хозяйка. - Скажи-ка, довольны ли ваши? - Я-то и женки премного довольны, барыня. А молодые - кто их разберет? Они сказывают, что не часовня, а воля нам потребна! Ох, грехи наши тяжкие! - сокрушенно вздохнул он и потухшими глазами выжидательно посмотрел на Аврору Карловну. Она сердито свела брови над переносьем и ответила ему жестко: - Иди и скажи своим, чтобы эти прельстительные мысли оставили. Биты будут. Иди с богом, старик! - Она отвернулась и ушла в свои покои. Между тем слухи о близкой воле не прекращались. Возвращаясь с ярмарок, с базаров и богомолий, крестьяне привозили все новые вести. Сказывали на постоялых дворах проезжие, что царь давно послал грамоты о воле в бочках с икрой, но помещики и заводчики пронюхали про эту тайность и грамоты выкрали, а икру слопали за угощением. Ходили среди народа слушки, что царь вызвал к себе верных людей, заставил их поклясться на кресте в верности и вручил им для народа золотую строку о воле. Но господа пронюхали и про эту тайность, секретных царских посланцев схватили, обыскали, золотую строку отобрали, а вестников заковали в кандалы - да в острог, за каменные стены! Подозревали и попов и полицейских в том, что они утаили царскую грамоту от народа. Среди крепостных все больше и больше росла уверенность в том, что вот-вот придет воля. Однажды в тагильской церкви после обедни люди долго не расходились и чего-то ждали. Священник обеспокоенно спросил прихожан: - Что же вы не расходитесь? - А мы ждем, отец, когда грамотку о воле зачтешь! Поп побледнел, испуганно замахал рукой: - Что вы, что вы! Побойтесь господа бога, с чего такое взяли? Не верьте льстивым посулам смутьянов! - То не посул, отец Иван, - сказал сероглазый старик. - Своими глазами видели, как волю провезли из Уфы в Пермь на тройке. Ямщики сказывали, что в Казани царская грамота о воле давно получена. - Ты что пустое мелешь! - прикрикнул поп. - Какая тебе воля? Думаешь, что лучше заживешь? - Бог весть, - покорно согласился старик. - Что-то еще будет впереди - неизвестно, а может, хуже! - И вдруг, тряхнув бородой, лукаво улыбнулся: - Нет, хуже не будет; да мне, дряхлому, спится, а одним оком взглянуть хочется на волю! Эх, дорогой! - закончил он мечтательно. - Ты лучше помалкивай об этом! - пригрозил священник. - Сам подумай, для чего тебе воля? Ну что ты с ней будешь делать? Старик не унялся; внушительно посмотрев на попа, рассудительно сказал: - Как что? Уволят-то с землей, пахарем буду! Руки мои стосковались по сохе... Мрачным священник вышел из храма и побрел в демидовские хоромы. Через горничную девку он попросил доложить о нем госпоже. Аврора Карловна приняла его приветливо, усадила в глубокое кресло и приказала принести наливки. Старичок пригладил седенькую голову, со вкусом осушил чару и крякнул от удовольствия. - Премного благодарен, ваше сиятельство; по жилам так и побежало. Не осуди, милостивая, грешный я человек, люблю пригубить, - и, не ожидая приглашения, осушил вторую, а за ней и третью чарку. Только после утоления жажды священник вспомнил о деле и поведал заводчице: - Матушка ты наша, милостивица, слухи-то неблагонадежные ходят: о воле мужики толкуют! Аврора Карловна построжала, хрустнула пальцами, лицо ее омрачилось. Попик перепугался: "Не в себе барынька. Расстроилась от недоброй вести; чего доброго, пожалуй, и выгонит, наливки не допью! Эх, и крепка, окаянная!" - покосился он на графинчик. Однако Демидова овладела собою и сказала гостю: - Слухи те отчасти верны, отец Иван. В столице собрался комитет и толкует об освобождении холопов. Ведомо тебе, что в Перми ныне заседает особый дворянский комитет по сему вопросу и на обсуждение выехали по нашему избранию заводчики. И будем мы добиваться своего, чтобы земли свои сохранить, и заводы наши не стали, и нас не обидели. Аврора Карловна говорила священнику правду. В Перми на самом деле заседали крепостники-заводчики, которые заботились о своих интересах. Они настаивали, чтобы горнозаводских крестьян освободили без земли или по крайней мере отвели каждому такой надел, чтобы и привязать его к месту и заставить идти на заводскую работу. Обойдя землей работных, владельцы тем самым создавали резервную трудовую армию... Меж тем священник воспользовался случаем, и пока Аврора Карловна объясняла ему замыслы заводчиков, допил наливку. Сокрушенно оглядев пустой графин, он поднялся. - Да будет благословен дом сей! - провозгласил он и вдруг пьяненько захихикал: - Это весьма разумно - дать холопу такую волю, чтобы она в неволю обратилась! Загребая большими яловичными сапогами, голенастый иерей прошел через обширный зал. - Ох, лепость какая; боже праведный, как живут люди! - вздыхал он. Его глаза обежали по богатому убранству хором: по мраморным богиням, по бронзе и шелковым драпировкам. В своей изношенной, много раз латанной рясе поп показался заводчице жалким и убогим... На исходе зимы в Тагил прискакал нарочный, который привез важную бумагу. Исправник в присутствии священника вскрыл пакет, и в нем оказался манифест, подписанный царем еще 19 февраля 1861 года. Иерей несколько раз вслух перечитал его от первой до последней строки. - Лучшего и не придумаешь! - удовлетворенно покрутил он тощей длинной шеей. - Царское слово - умное слово! - внушительным басом сказал исправник. - Тебе, отец, завтра в церкви придется сию грамоту огласить. Такое дело без молебна не обойдется. Поп прослезился. - Господи боже мой, дожил-таки аз, грешный раб твой, до такой минуты. Оповещу народу моему такую благую весть! Спозаранку зазвонили во все колокола. Что-то тревожное и радостное чувствовалось в благовесте. Со всех концов Тагила сбегался народ. Пришли и молодые и старые; вековуньи древние старухи - и те с печи сползли и добрались до церкви, чтобы услышать о воле. Слово это, радостное, крылатое, облетело все уголки и было у всех на устах. - Воля... воля... воля... Церковь до отказа наполнилась народом. На паперти толкались и тщетно пытались попасть в храм опоздавшие. Кто только не пришел сюда! Даже кержаки - двоеданы [платящие двойную подать], не боясь оскверниться, явились в никонианский храм. Впереди особой группой выпирали заводские управители во главе с паном Кожуховским. Привлекая внимание прихожан, на возвышении стояла, смиренно склонив голову, Аврора Карловна. Дальше шли полицейские, приказчики, нарядчики, повытчики, а среди них выделялся Климентий Ушков. Он высился среди сыновей, как дуб на юру. Выглядел он строго, мрачновато. В мозгу его проносились обидные мысли. "Сколько старался я, чтобы добыть волю, - огорченно думал он, - а она, гляди, зимогорам даром достанется! Эх ты, что только робится!" И, заметив землекопа, побагровел: "Гляди, что за притча! И Кашкин тут. Вот окаянный!" Землекоп Кашкин действительно притаился среди заводчины. Стояли тут горщики-рудокопы, сутулые, изъеденные ревматизмом, черномазые жигали, прибревшие издалека, из лесных куреней. Явились в церковь катали с длинными жилистыми руками и заводские женки - коногоны и дробильщицы руды. Все пришли сюда, чтобы послушать заветную золотую строку о воле. С глубоко проникновенным чувством молились люди, ожидая радости. "Наконец-то дождались светлого денечка!" - думалось каждому. Молебствие продолжалось долго, - на что терпеливы кержаки, а уж и те стали переминаться с ноги на ногу от усталости. После томительного ожидания отец Иван взошел на амвон, водрузил очки на длинный сизый нос, развернул грамоту, истово перекрестился и громогласно начал читать. Слова манифеста торжественно зазвучали под сводами храма. Священник читал долго, с упоением, но чем больше он углублялся в манифест, тем тревожнее становились лица работных. Радость поблекла, кто-то не к месту раскашлялся. Поп сердито посмотрел из-под очков, отыскивая нарушителя благолепия. Не найдя виновного, он чуть-чуть подался вперед и продолжал читать манифест. Возвысив голос, он огласил последние слова его: "Осени себя крестным знамением, православный народ!" - и оглянулся. Редкие работные крестились, а среди толпы кто-то вдруг дерзко вымолвил: - Вот так воля! В голосе прозвучала явная насмешка. Священник спешно закончил чтение, и по церкви прокатился легкий гул. Ушков оглянулся и увидел черноглазого Кашкина. Степан что-то жарко шептал соседу. "И откуда опять шишига взялся? Смутьян!" - нахмурился владелец конницы. Он взглянул в сторону заводчицы. Аврора Карловна, казалось, ушла в молитву, а сердце ее бушевало. Отец Иван бережно сложил манифест и ждал радостных восклицаний. Но в храме царило томительное безмолвие; никто не выказал ожидаемой радости; работные и женки стояли с поникшими головами. Священник снял очки и вопросительно уставился на прихожан. - Что же вы примолкли, дети мои? - Братцы, нас обманули! - раздался резкий и сильный голос в толпе молящихся. Поп по-гусиному вытянул шею. Его зеленые кошачьи глаза рыскали по лицам прихожан. - Что за смутьян возопил тут? - спросил он. - Подменили царский указ! Подменили! - закричали дерзким голосом в сумрачном церковном углу. - Украли золотую строку! - обиженно отозвались в другом. - Не возносите лжи! - рассердился поп и перстом указал на бородатого кержака. - Вот ты, Ларион, что скажешь? Рад царской грамоте? Старовер расставил крепкие ноги, большие глаза его мрачно блеснули: - Врешь, батя! То не царская грамота! Разве это воля? Братцы, ведь он зачитал господскую выдумку, а золотую строку упрятал! Священник взъярился, затопал ногами, но в храме поднялся шум, гам. Стуча подкованными сапогами, кержаки первые двинулись к выходу. - Не обманешь нас! Не будет по-вашему! - закричали заводские женки и заголосили на всю церковь. Голос попа погас в шуме. Толпа вела себя вызывающе, дерзко. Ушков заметил, что Кашкин вместе с заводилами пошел к двери. Аврора Карловна опустилась на колени. Она струсила, но ничем, ни одним взглядом не выдала своего беспокойства. Священник закрыл окованную дверь и тяжко вздохнул: - Ушли, супостаты! Демидова встала и с возмущением сказала попу: - Не понимаю, чего хотят эти неблагодарные! Отец Иван укоряюще ответил: - Известное дело, за долгие годы накопилось у них всего, поберегитесь, моя госпожа. Вы побудьте тут, а я схожу проведаю, что они удумали!.. Между тем у церкви все еще толпился разворошенный людской муравейник. Окружив плотным кольцом Кашкина, работные жадно слушали его речи. - Господа обманули нас! - с жаром убеждал он. - Нам читали манифест, да не тот, не царский, а боярский! Царский за большой золотой печатью, а на том листе, что долгогривый читал, ничего нет! Не давайтесь, братцы, крепко стойте за свою волю! Требуйте, чтоб огласили настоящий манифест, за золотой печатью! - Справедливо, Кашкин! Правдива твоя речь! - поддержали жильцы с Кержацкого конца. - Земля ноне наша, и воля наша! - Конец барам! - выкрикнул Кашкин и встретился взглядом с Ушковым. Надвинув на глаза шапку, владелец конницы ехидно засмеялся. - Ты чего, словно конь, зубы скалишь? - накинулся на него Кашкин. - Плакать мне, что ли? - выступил вперед Ушков. - Тошно мне на вас глядеть, а еще - не по нутру ваши речи. Гляди, я такой же крестьянин, как ты, а не кричу! Я волю свою делом заработал, - вон какую плотину возвел! А вы задарма хотите получить и волю и землю! Эй, Степан, не туда оглобли поворотил! - Врешь! - вспыхнув, перебил его Кашкин. - Ты не простой крестьянин! Нам не по пути с тобой, Климентий Константинович! Ты капиталами ворочаешь! - Молчи, худо будет! - пригрозил Ушков. - Бунтовскую речь ведешь! - Не пугай пуганого! Запомни, Климентий Константинович: не задарма мы землю требуем, мы ее потом взлелеяли! - Я тебя плетью прожгу за такие слова! - забылся в гневе Ушков и пошел на противника с кулаками. - Даром, изверг, воли захотел? Выкупи ее! - Ты что же это, супостат? - закричали кругом и накинулись на хозяина конницы. Быть бы тут потасовке, но в эту пору из церкви на паперть вышел поп. Толпа оставила Ушкова и бросилась к нему. Отца Ивана схватили за полы и потребовали: - Читай нам новую волю! - Успокойтесь, православные, да я вам только что читал царскую бумагу. - Не морочь нас! - зашумели кругом. - Ты прочти нам настоящую, а не поддельную! В настоящей-то истинно сказано, что земля теперь вся наша! - Да откуда вы сие взяли? - отбивался поп. - Скрываешь от нас! - закричали в толпе, и при уверении священника, что другой грамоты нет, заводские зашумели сильнее. - Подкупили тебя господа! - стали осыпать упреками иерея заводские женки. - Сами знаем, что настоящая воля лежит в церкви, на престоле, под Егорьевским крестом! Давай нам ее! - Сестры и братия, не совращайтесь с пути истинного! Господа о вас вечно пекутся, яко отцы родные! - вопил поп, но его толкали в бока, грозились. - Земля теперь вся наша! - кричали мужики. - Сам царь отдал. Работать на бар больше не пойдем! А тебя, долгогривый, - на вожжи и на ворота! - Господи Иисусе! - съежился и сразу обмяк поп, испуганно оглядывал неузнаваемых людей. Они бурлили, как вешний поток, нежданно-негаданно сорвавшийся с крутых гор и сразу показавший свою силу. Черномазые жигали, обожженные литейщики, согбенные вечным трудом в шахтах рудокопы - все тянулись к попу и спрашивали: - Пошто таишь правду? Видя, что дело принимает решительный оборот, отец Иван заговорил просительно: - Винюсь, винюсь: грешный перед вами... Может, не ту грамоту читал... Что дали мне, то и огласил... Отпустите меня, касатики. Может, к утру отыщется что другое! - Врет поп! - закричал Кашкин. - Отблаговестил, батя. А ну-ка, братцы, я вам сейчас в другой колокол ударю. Есть такой Александр Иванович Герцен. Вот что он пишет про наших господ заводчиков! - Он смахнул шапку, вынул из-за подкладки газетку, развернул ее и пояснил: - Вы все, ребятушки, знаете о волнениях на Юрюзань-Ивановском заводе. Генерал Сухозанет зверь, не щадит нашего брата, рабочего человека. Вот что о нем в листке прописано! Слушайте! - Степан огласил громко: - "Под суд!" - так и зовется статья. А за что и кого под суд? Тут сказано: Ивана Сухозанета, Залужского и Подьячева под суд за варварское управление заводами! - Ой, как верно! Куда как правильно! - одобрительно закричали в толпе. - И у нас не лучше! Везде бары одинаковы. Волю нам! Волю! - Погоди, дай человеку зачитать справедливую весточку! - перебил степенный жигаль, весь перемазанный угольной пылью: она глубоко набилась в поры, и трудно ее было отмыть. Кашкин стал читать листок "Колокола" за 15 декабря 1859 года. Он читал четко, раздельно, так что старый и малый хорошо слышали его крепкие слова. - "Число крестьян Юрюзанского завода с престарелыми, увечными и детьми простирается до пяти тысяч душ мужского пола. Способные из них к работе отбывают работу по составленному самою владелицей урочному положению, которое супруг ее весьма часто отменяет по своему произволу и сообразно своим расчетам. В последнее время уроки были увеличены по некоторым цехам до того, что при всех усиленных трудах крестьян они не смогли выполнить урока, в чем убедился и сам Сухозанет и в первых числах июля минувшего года отменил свое нововведение. Впрочем, существующее ныне урочное положение, несмотря вообще на незначительность задельной платы, еще далеко не удовлетворительно и это доказывается тем, что ни один почти мастер, работая все семь дней в неделю, не в состоянии выделать назначенного по положению урока..." - Братцы, да и у нас такое же! Пан Кожуховский только плетями грозит! - закричали в толпе, и на минуту гул человеческих голосов заглушил чтеца. Кашкин перевел дыхание, выждал, когда народ стихнет, и продолжал все с той же страстью: - "Не исполнивший же этого подвергается вычету из получаемой платы, по мере недоделанного урока, так что случается нередко, что мастер, вместо получения платы за месячную работу, остается еще должным. Сверх того, вычеты производятся и тогда, когда мастер и сделал урок, но при делании железа сжег более положенного количества угля или же не выделал из определенного количества чугуна назначенный вес железа. Подобные вычеты делаются по всем цехам. Самая высшая плата мастеровому производится в месяц по двадцати рублей ассигнациями, но это количество по случаю делаемых вычетов весьма немногие получают..." - Точь-в-точь как и у нас! - вставил свое веское слово седобородый литейщик. Кашкин повел на него глазами, и старик попросил: - Давай читай далее. Вот это грамота, справедливая грамота! Умный человек писал... Степан продолжал читать: - "Нередко случается, что мастеровой, имеющий семейство в семь и более человек, получает в месяц восемь рублей ассигнациями, а иногда и менее, или вовсе ничего. Таким образом, существование крестьян их весьма мало обеспечено, и как у них по гористому местоположению и глинистому грунту навозной земли недостаточно, то они вынуждены покупать для себя всякого рода хлеб. Престарелые и неспособные к работам заводские люди собственно от заводовладельцев никаким пособием не пользуются, но им дается воспомоществование из крестьянских же денег, которые образуются тем, что заводоуправление выдает в счет задельной платы хлеб по ценам немного выше справочных, составляет из получаемой таким образом прибыли капитал, раздаваемый между престарелыми и неспособными к работам людьми, которые не имеют в семействах своих работников. Обращение главноуправляющего заводом было всегда очень строго и даже жестоко..." - Что правда, то правда! - подхватили работные. - Все, все досконально известно! Придет и до нашей барыни черед! Погоди, отольются волку овечьи слезы!.. - "Несколько лет тому назад приказчик Абаимов, исправляющий и ныне эту должность, был наказан им семьюстами ударами розог, не говоря..." - Ну, этому собаке так и надо! - одобрительно прокатилось по толпе. - По делам вору и мука! Кашкин возвысил голос и дочитал: - "Не говоря уже о других подобных сему жестоких наказаниях. Ныне Сухозанет наказаний уже не делает и в последнюю непродолжительную бытность его, осенью прошлого года, в Юрюзанском заводе, наказано им было только около сорока человек, причем самая высшая мера наказания простиралась не более ста ударов розгами". - Самому барину всыпать столько, небось петухом запоет! Молодец, Степан, твоя грамотка лучше поповской. Выходит, есть люди, которые думают о мужицкой доле! - загомонили в толпе. - Есть, братцы, сами видите! Что написано пером, того не вырубишь топором! Не так ли, ребята? - спросил Кашкин. - Так, истинно так! - закричали в народе. - Давай нам подлинную царскую грамоту, не то худо будет!.. Тем временем, пока шло обсуждение листка, священник незаметно отступил к церкви. Закрывшись на крепкие запоры, бледный, трясущийся, он закрестился: "Свят, свят, что только будет?.." До вечера на площади шумела толпа. Барский дом высился над прудом мрачный и безмолвный. Наступили сумерки. Аврора Карловна приказала не зажигать огней. Спустили цепных собак, выставили караулы, и дом постепенно стал погружаться во мрак. На уральских заводах с устарелой крепостной техникой работали подневольные люди, которые делились на государственных приписных крестьян, посессионных, то есть прикрепленных к заводам, и крепостных, составлявших личную собственность помещика. Законом от 15 марта 1807 года, изданным императором Александром I, были произведены некоторые изменения, но фактически как была, так и осталась тяжелая неволя для закабаленных работных. Одни из них - мастеровые - занимались исполнением технических работ на заводе, другие - сельские работники - выполняли различные вспомогательные работы для завода, в то же время не оставляя и хлебопашества. По горному уставу для мастеровых казенных и посессионных заводов полагался подле завода участок не менее двух десятин пахотной земли и сенокоса, а каждый "непременный" работник имел право получить пять десятин. Но так было только на бумаге; лишь очень небольшое число горнозаводского населения могло заниматься исключительно земледелием, а четыре пятых недополучили полагавшегося им земельного надела и должны были продавать свой труд на заводе. Царский манифест от 19 февраля 1861 года надолго сохранял прежнюю крепостную систему на Урале. Уставные грамоты, которые подписывались заводчиком и горнозаводским населением, снова закрепляли вековечную кабалу, так как крепостные получали волю без земли. Пореформенный уральский рабочий оставался прикованным к заводу так же, как и его подневольные дед и прадед. "Отработки" по-прежнему давали возможность заводчикам практиковать старое и не чувствовать недостатка в дешевой рабочей силе. Как тут не волноваться, если все фактически осталось по-старому и снова впереди ждало еще более страшное рабство. Это хорошо понимали тагильцы, которые до глубокой ночи обсуждали на площади свое безвыходное положение. - Работному не нужны уставные грамоты! Один обман в них! - горячо убеждал всех Кашкин. - То верно! - согласился и кержацкий наставник. - Сегодня грамота, а там, глядишь, и антихристова печать воспоследует на чело! - Ну, понес свое! - перебил его литейщик. - Не подпишем грамоты, работу кончим! Надо уходить, братцы, раз воля! - И это верно! - поддержали в толпе. - Хватит хребет ломать на бар! Рыжий лохматый многосемейный рудокоп насупился и отозвался на выкрики: - Куда пойдешь с завода? Без земли умрешь с голоду. Тут кабала, но здесь и хибарка и коровенка, а уйдешь из своего угла - и вовсе гибель! - Трудно, братцы! А грамоты не подпишем, хоть по сибирке гони! - закричали в толпе... Из-за гор наползали синие тучи, кругом потемнело. Нехотя и с тревогой на душе заводские разошлись по домам. В избах долго светились огоньки: не одна семья бодрствовала, обсуждая царский манифест. Утром, только что поднялось ликующее солнце, в Тагил, звеня голосистыми бубенцами, ворвалась тройка серых. На сиденье, покачиваясь, развалился плотный генерал с седыми бакенбардами. На солнце поблескивали густо позолоченные эполеты. Тройка подлетела к демидовскому дому. Не успели смолкнуть валдайские бубенцы, как услужливо распахнулись двери, и на крыльцо выбежал суетливый пан Кожуховский. Он торопливо сбежал со ступенек и устремился к высокому гостю. - Ваше превосходительство! Как бога вас ждали! Вся надежда на вас! - льстиво заговорил управляющий. Поддерживая генерала под локоток, он поднялся с ним на площадку с колоннами, огляделся и прошел в барские покои. В обширной гостиной прибывшего поразила роскошь. Генерал распушил серебристые усы и изумленно разглядывал драгоценный фарфор, бронзу, французские гобелены, развешанные по стенам. - Поразительно! Не ожидал здесь такой прелести! Он широким шагом ходил по мягким коврам, заглушавшим звон шпор. Извинившись, пан Кожуховский покинул гостя и поспешил к госпоже; на носках добежав до комнат госпожи, он тихонько постучал в дверь. - Кто здесь? - встревоженно спросила Аврора Карловна. - Вельможная пани, сам князь Астратион приехали! Ожидают вашу светлость! Заводчица не заставила себя ждать. В легком утреннем платье, свежая и румяная, она величественно вошла в зал. Завидя Демидову, генерал-адъютант, звеня шпорами, быстро вскочил. Не скрывая своего восхищения красавицей, он молодецки расправил усы и поспешил приложиться к ручке. Голос его стал умильным: - Извините, что в такой ранний час потревожил вас! - Ах, князь, нам здесь страшно... Я трех гонцов за вами послала... Вы наше спасенье! - Аврора Карловна умоляюще взглянула на генерала. - Все будет хорошо. Верьте мне! За мной следуют солдаты... Они уселись подле мраморного бюста Никиты Акинфиевича и повели самую непринужденную светскую беседу. Горделивый, с ироническим взглядом, демидовский предок снисходительно рассматривал томную красавицу и генерала, старавшихся превзойти друг друга в светской вежливости. В полдень на пожарной каланче ударили в набатный колокол, и тагильцы сбежались на площадь. Князь Астратион в сопровождении исправника и полицейщиков вышел к народу. Он развернул манифест о воле, и все покорно обнажили головы. Казалось, что заводские благоговейно слушали уже знакомые им слова. Никто не нарушил торжественной тишины, и генерал, довольный проявленным послушанием, продолжал звонко читать, время от времени самодовольно поглядывая на исправника. - Ну что, братцы, довольны? - спросил он работных и серыми пронзительными глазами обежал толпу. - Довольны! - как один, ответили работные. Князь Астратион улыбнулся и, повернувшись к исправнику, мягко сказал: - Видите, надо умело подходить к народу! А что, братцы, все поняли? - опять повернулся он к сходу. - Все-е! - снова дружно ответили тагильцы. - Помолитесь богу и поблагодарите за благодеяние своего государя! - предложил генерал и перекрестился. За ним стали молиться и заводские. Пожарник-дед, наблюдавший с вышки это безмолвное повиновение, удивленно разглядывал тагильцев. Лица знакомых горщиков, жигалей, литейщиков выглядели серьезно. - Гляди, что с нашим народом робится: то шумствовали, то разом притихли! Видать, князь зачитал им всамделишную царскую золотую строку! - решил старик и умилился до слез. Он поспешно спустился вниз и стал протискиваться сквозь толпу к генералу. Князь между тем, снова благодушно оглядев толпу, дружелюбно предложил: - Ну, коли все понятно, работайте, братцы, с миром! Да уставные грамоты примите! Из толпы степенно вышел Кашкин и с достоинством поклонился генералу. - Ты кто такой и по какому делу? - помрачнел князь Астратион. - Ваше сиятельство, это и есть главный подстрекатель. Беглый мужичонка! - прошептал князю исправник. Кашкин без смущения поднял на генерала смелый взгляд и сказал ему: - Из крестьян я, ваше сиятельство. Мир меня упросил сказать вам, что уставную грамоту мы подписывать не будем! - Как, указ царя не хотите исполнять? - негодующе закричал Астратион. - Мы не будем больше на госпожу робить! Мы будем ждать истинной воли! - Это что такое? - испуганно и растерянно оглянулся генерал на исправника. - Разве это не воля? - Какая же это воля, без земли! - вразумительно сказал Кашкин. - Ах, вот вы как! - разозлился князь и посулил: - Да знаете ли, что сюда солдаты идут! Засеку всех! - О том известно; только попробуйте, ваше сиятельство, худо будет! - гордо выпрямился Кашкин. - Ваши наделы и уставные грамоты принимать не будем! В эту пору дедка с пожарки протолкался-таки вперед и бухнулся в ноги генералу: - Батюшка, смилуйся, зачитай-ка и мне золотую строку! - Высечь бунтовщика! - совсем вышел из себя князь и указал полицейщикам на старика. Те, подхватив деда, повлекли его куда-то. Но тут заводские женки не утерпели и завопили: - Смей только, окаянцы, наших мужиков тронуть! Попробуй, мы покажем тогда! Мы на рогачи вас поднимем! И в самом деле, откуда только у них в руках появились рогачи, ухваты, кочерги. Они угрожающе кричали: - Оставь деда! Глух и немощен он! По площади прошло волнение, раздались выкрики: - Не давай, братцы, наших бить! - Громада, ратуйте! - закричал понявший все дед, и народ словно вихрем закружило. Кашкин с горщиками бросился на полицейщиков, отталкивая их от деда. Генерал в страхе разглядывал мгновенно преобразившуюся толпу, не узнавая людей. И куда ни падал его взгляд, везде он встречал враждебные и решительные лица. - Не будем на госпожу работать! - кричали кругом. Чувствуя свою беспомощность, князь Астратион, опекаемый исправником и полицейщиками, дрожа от гнева, вернулся в демидовские покои. Свою угрозу князь Астратион осуществил на другой день. К вечеру в Тагил пришла полурота солдат. Их разместили в Ключах, на Кержацком конце и в Гальянке, и там сразу начались переполох и суматоха. Обнаглевшие солдаты беззастенчиво без спроса ловили кур, поросят, резали их, и все шло в большой солдатский котел. Служивые приставали к приглянувшимся молодкам. На улицах стояли крик, визг и ругань. Отчаянно отбивались от назойливых вояк заводские женки. Полуротный поручик Ознобышев, пьяница с угреватым и неприятным лицом, на жалобы тагильцев только усмехался. - Что, вкусили? Не хотели по-хорошему, отведаете плети! Постоем уморим! - грозил он. Ни слезы женок, ни плач детей, ни просьбы степенных мужиков не доходили до его сердца. - Разорят нас твои солдатишки! - пожаловался ему кержацкий наставник Назарий. - А ты что думал, борода! На то и солдат, чтобы бить и зорить супостата отечества! - грубо перебил его поручик. - Да нешто мы супостаты своему отечеству? - возмутился старик. - На рабочем да мужике отечество только и держится, лиходей! - Ах, вот как заговорил! Высечь строптивого! - крикнул офицер вестовым. - Батюшка, да за что же? - взмолился кержак. - Высекут, там узнаешь, как разговаривать с господами! - Поручик указал на дверь. - Убрать немедленно и высечь! Через минуту солдаты вытолкали старца и отхлестали. Однако кержак, не издав ни одного стона, только прикусил губу. - Ишь ты, какой терпеливый и мстительный - и не застонал даже! - удивился солдат. ...В полдень заводских снова согнали на площадь. Против толпы замерли солдатские ряды. Вперед вышел князь Астратион. Обливаясь потом, к нему подбежал пан Кожуховский: - На двух домнах идет выпуск чугуна. Прошу повременить, ваше сиятельство! Но Астратион не пожелал ждать. Осмелевший в присутствии солдат, он быстро вошел в роль карателя. - Шапки долой! - желчно закричал он толпе. Нехотя и неторопливо заводские обнажили головы. Народ, понурясь, молчал. - Выборных сюда, грамоту будем подписывать! - властно предложил князь. Никто не отозвался. Глубокая тишина застыла над площадью. - Что же вы молчите? - злобясь пуще, закричал генерал. - Мы неграмотные и подписывать грамоты не можем! - сдержанно отозвался за всех Кашкин. - Сечь буду! - рассвирепел князь. - Тебя первого исполосую! - Не смей! - отозвался работный и оттолкнул полицейщика, протянувшего к нему руки. - Убирайтесь, пока не поздно, пока народ не обиделся! - Как ты смеешь! - побагровел генерал и сам с плетью бросился на Кашкина, но тот не дремал и, проворно вырвав из рук князя плеть, забросил ее в толпу. - Уходи, твое сиятельство, не ручаюсь за себя! - поднял он увесистые кулаки и стал наступать на князя. На обветренных скулах мужика перекатились тугие желваки. Работный скрипнул зубами: - Эх-х, берегись!.. Встретясь с напряженным, решительным взглядом работного, Астратион попятился. - Бунт! Это бунт! - истерически закричал он. - Стрелять! Сквозь шум и крики раздалась отрывистая команда поручика: - Приготовиться! - Так ты в русских людей стрелять удумал! - разозлились заводские женки. - Мужики, чего ждете! Бей злодеев! В солдат полетели камни, поленья, куски руды. Вся площадь пришла в движение. Работные бросились к солдатам, хватали за штыки, вырывали их. Раздался залп, двое упали убитыми... Первая пролитая кровь отрезвила людей. Толпа стала разбегаться, голосили женки, плакали дети. Толкая друг друга, люди спасались в огороды, в распахнутые дворы, скрывались за грудами руды. Солдаты не преследовали разбегавшихся. Полицейщики схватили одного Кашкина и озлобленно скрутили ему на спине руки: - Попался, окаянный! Погоди, разочтемся за твою брехню! Кашкин угрюмо молчал. Толкая в спину, его увели и бросили в кирпичный амбар. - Сиди, скоро доберемся! - посулили полицейщики. Заводские женки подобрали убитых и отнесли к часовне. Оттуда доносился истошный плач обездоленных женщин. У тел столпились рудокопы. Старец Назарий горестно склонил голову и укоризненно промолвил: - Эх, нехорошо получилось!.. Мыслю, покориться надо... Гляди, кровь братская пролилась... Пожилой горщик с изборожденным ранними морщинами лицом угрюмо посмотрел на старца и сказал резко: - Неправильно говоришь! Не покоряться надо, а стоять на своем. И запомни, дед: дело всегда прочнее, когда кровь за него человеческая пролита... Без крови и царь не узнал бы, что у нас робится. А теперь, глядишь, узнает и заступится за нас. Может, пожалеет о крови и вспомнит о воле! - Это ты верно молвил! - поддержал его сосед, высокий сухой молотобоец. - Клад коли злые люди зарывают, и то заклинают на пять-шесть голов для того, кто хочет добыть его! А ведь мы ищем волю для всего народа, - что же тут плакать о двух. Гневаться надо против бар пуще! ...Князь Астратион пожелал увидеть Кашкина. Отворили дверь амбара и подвели к князю связанного возмутителя. Работный стоял прямо, горделиво подняв голову. Он не опустил глаз перед угрожающим взглядом князя. - Дознался я, что ты читал мужикам обольстительный лист! - начал князь. - Где ты его брал? - Насчет чего изволите спрашивать, не пойму! - спокойно отозвался Кашкин и угрюмо посмотрел на карателя. - Кто читал "Колокол"? - не сдерживаясь больше, закричал Астратион. - Где его брал? - Добрые вести попутным ветром занесло. И не знаю, какой колокол тревогу среди бар поднял. А что будет, барин, если в набат вдруг ударят? Тогда, поди, проснутся все! Вся Расея пробудится. Ух, и туго доведется вам, барин! - Да знаешь ли ты, о чем говоришь! - закричал князь. - За такие речи тебя ждет виселица! - Эх, ваше сиятельство! - презрительно сказал Кашкин. - Всю Расею не перевешаешь! Найдутся люди - и на тебя ошейник наденут! - Глаза заключенного озорно блеснули. - Ты с кем разговариваешь? - побагровел генерал. - Ведь ты разбойник! - Это еще кто знает, ваше сиятельство, кто из нас совершил разбой! - смело ответил работный. - Я за народ свой иду!.. Не сдержав гнева, генерал размахнулся и кулаком ударил Кашкина в челюсть. Тот отхаркался кровью и укоряюще сказал: - Повязанного всякая козявка может обидеть! - Он напрягся, мускулы на руках его вздулись буграми, веревки натянулись, вот-вот лопнут. Астратион отошел от заключенного и на прощание пригрозил: - Завтра же повешу! - Меня-то повесишь, а думку народную не удастся. Она рано или поздно настигнет бар! И тебе, барин, не миновать расплаты!.. Генерал, не слушая его, удалился, позвякивая шпорами. Над заводом спустилась ночь. Безмолвие охватило Тагил, демидовские хоромы и людей. Князь ходил из угла в угол, стараясь унять возбуждение. Оно не проходило, на душе росла тревога. Глухо отдавались шаги в большом зале. В темном кабинете старинные часы с башенным боем пробили полночь. А сон все не шел... Не спала и встревоженная Аврора Карловна. Беспокойство заставило ее пройти в покои гостя. Он с нежностью посмотрел на молодую женщину. - Все беспокоитесь? - ласково спросил он. - Беспокоюсь, - призналась она и бессильно опустила руки. - Скажите, князь, долго ли продлится это?.. - Не знаю! - глухо ответил он. - Народ здесь особый, непокорный. Сегодня усмиришь их, а завтра они снова за свое... - Я боюсь! - поеживаясь, с нескрываемым страхом прошептала Аврора Карловна. - Может быть, мне лучше на время уехать отсюда? Князь Астратион помолчал, подумал. - Пожалуй, для вас это будет лучше! - наконец согласился он. - Да и нам руки развяжете. С делами и без вас хорошо справится пан Кожуховский. Он бойкий и расторопный управляющий! - О да! - подтвердила Демидова. - Спасибо за откровенность, князь... Она протянула ему руку и с обаятельной улыбкой сказала на прощание: - Мы с вами скоро увидимся в Петербурге, князь. 9 После пережитых на Урале событий Аврора Карловна снова перебралась в Петербург, где и поселилась на Большой Морской, в доме покойного мужа. Обширный роскошный дворец с его знаменитым малахитовым залом после смерти Павла Николаевича пустовал. Сейчас вновь все здесь ожило. Сын поступил в Санкт-Петербургский университет. Ему шел семнадцатый год, и он весьма походил на мать. Те же большие выразительные глаза, свежее, румяное лицо, статная фигура. Красота юноши была до того поразительной, что на прогулках в Летнем саду и в петергофских парках он обращал на себя внимание всех прелестниц. То и дело слышались затаенные вздохи более сдержанных и совсем откровенные восклицания бесцеремонных: "Батюшки, какой красавец!" Не только красота его привлекала многих дам, но и то, что молодой жуир получал на карманные расходы по сто тысяч рублей серебром ежемесячно. Для матери сын был божеством, и Аврора Карловна считала вполне естественным, что вокруг него всегда увивались не только французские актрисы, знаменитые танцовщицы из балета, но и дамы большого света. Одно только беспокоило Аврору Карловну: как бы невзначай не повредилось здоровье Павлуши! Особенно она боялась француженок и упрашивала сына: - Я понимаю, что это неизбежно для мужчины... Но ты старайся избегать этих... этих опасных дам... Право, я опасаюсь за могущие быть неприятности... Студент отлично понимал свою матушку, обнимал ее и успокаивал: - Я берегусь, я знаю, что впереди еще вся жизнь! Вдова с холодной немецкой практичностью следила за поведением сына, оберегая его от авантюристок. Но в свои юные годы он познал все, что только могла предложить столица. Его обыгрывали в карты, и мать терпеливо оплачивала долги. Ему подсовывали полотна фальшивых Корреджио и Рафаэля, и он покупал их за баснословную цену. Эксперты, приглашенные матерью, устанавливали подлог. Много раз она собиралась серьезно поговорить с ним, но под его взглядом замолкала и смирялась. - Ах, маменька, ведь я об этом знал! - обезоруживал он ее своим откровенным признанием. - Но я так был влюблен в поворот этой милой головки, что не мог противиться соблазну! Посмотрите сами! - показывал он на полотно. Все шло по-обычному, как должно было идти, - так вся столичная золотая молодежь заполняла дни. Но с некоторых пор Аврору Карловну стали беспокоить более шумные развлечения сына у известного всему Петербургу ресторатора Бореля. Несмотря на "тонкую воспитанность", Павел Павлович на пирах, устроенных за его счет, вел себя по-купецки: бил зеркала, дорогие вазы, портил вилками картины. Попойка превращалась в мамаево побоище. Борель был в восторге, и, когда начинался погром, он после опустошения, произведенного в одной комнате, брал Демидова под руку и уводил в другую. - Ax, monsieur Demidoff! - восторженно говорил он. - Voila une glace qui n'est pas brisee... [Ах, господин Демидов! Вот еще одно неразбитое зеркало (франц.)] Прошу вас, умоляю, разбейте заодно и это! - показывал он на уцелевшее зеркало. Счет Борель не отсылал матери Демидова, предпочитая сам рассчитываться с ее сыном, так как опыт показал ему однажды, что иметь дело с Демидовой невыгодно и неудобно. Аврора Карловна в тот раз тщательно просмотрела счет и по поводу каждого расхода наговорила ресторатору много злых слов. - Вы поставили здесь, что разбиты венецианские стекла! - спокойно, с леденящим холодком сказала она ресторатору. - Но ведь это не так! Мой слуга точно установил, что стекла были самые простые. Вот здесь вами проставлены китайские вазы. Это же неверно. Вазы были изделий Кузнецова. Господин Борель, если вы хотите иметь дело с Павлом Павловичем, прошу вас счета проверять досконально! Оплата по счету уменьшилась в пять раз, и ресторатор не мог спорить с этой практичной и упрямой дамой. Да, она знала всему цену!.. В конце концов поведение сына стало тревожить Аврору Карловну, но еще более волновало ее состояние уральских заводов. За последние годы добыча чугуна в Нижнем Тагиле резко снизилась. Управляющий Антон Иванович Кожуховский хотя и успокаивал госпожу, но упадок дел на предприятиях Демидовых был настолько очевиден, что у нее не оставалось больше никаких иллюзий. Ко всему этому непрестанно волновались работные, предъявляя владельцам различные требования. Необходим был приезд старшего Демидова. Кстати, Авроре Карловне хотелось заглянуть в будущее своего сына. Прямой дядя Павла Павловича - Анатолий Николаевич - оставался одиноким и бездетным, годы его уходили, становилось ясно, что если он не вступит в брак, то единственным наследником всех демидовских богатств останется племянник. Вдова написала трогательное письмо князю Сан-Донато с просьбой приехать в Россию. "Дела заводов требуют вашего пребывания здесь, - писала она. - Старые директоры Любимов и Данилов, хорошо знавшие управление, давно сошли со сцены. Необходимо ваше присутствие и совет для бедной вдовы, которая и рада отдать все силы общему делу, но без вас многое мне не решить..." Анатолий внял просьбе Авроры Карловны и явился в Санкт-Петербург. Он остановился на Большой Морской, в отеле "Наполеон", по соседству с особняком покойного брата. С десятком секретарей Анатолий занял множество комнат. Самые лучшие апартаменты бельэтажа отвели ему под покои. Под окнами отеля круглые сутки дежурили десятки карет и экипажей, запряженных кровными рысаками. Кучера долгие часы просиживали неподвижно на козлах, и Анатолию доставляло удовольствие наблюдать, как они томились в ожидании господина. Демидов и не предполагал выбывать на Урал. Он то и дело требовал срочно своих секретарей и заставлял их разбирать написанные письма и резолюции. Нацарапав их, он и сам не мог разобраться в своих иероглифах. В первый же день приезда Анатолий явился к вдове. Несмотря на отшумевшие годы, Аврора все еще блистала красотой. Он невольно залюбовался ею и вслух восхитился ее неувядаемой молодостью. Демидова не могла сказать того же своему деверю: князь выглядел худосочным, лицо пожелтело, и на голове остались седоватые реденькие волосы. "Износился, стар! - подумала она и практично решила: - Теперь жениться ему поздно!" Чтобы увериться в этом, она по-женски кокетливо повела томными глазами и выговорила: - Ах, Анатоль, вы тоже вечно молоды. Вас надо женить в Петербурге. Женить поскорее! На лице Демидова изобразился ужас. Он устало покачал головой: - Нет, нет! Теперь уже поздно! Никогда! Он сидел перед ней с видом обреченного. - Единственно желанная женщина - это вы! - с тусклой улыбкой сказал он. - Но на вдове брата не женятся. Я доволен и тем, что имею такую превосходную хозяйку наших заводов! Он боялся одного - вдруг она откажется от управления заводами. "Столько хлопот! Столько забот! - тревожно думал он. - И эти бесконечные волнения работных... Нет, увольте от всего этого!" Вдова разрумянилась и смущенно ответила: - Я согласна управлять заводами, Анатоль, но было бы лучше, если бы вы остались в России и сами хозяйствовали! - Нет, нет! - решительно отмахнулся он и перевел разговор на светские новости. Анатолий Николаевич явился во дворец и пытался попасть на аудиенцию к императору. Флигель-адъютант надменно оглядел Демидова, одетого в узкий фрак, и коротко сказал: - Будет доложено. Он удалился в покои, и Демидов провел более часа в томительном ожидании. Наконец флигель-адъютант вернулся, но еще более строгий и недоступный: - К сожалению, государь не может оказать вам чести быть принятым! Расстроенный и обиженный, Анатолий поехал на Большую Морскую, к вдове. Аврора Карловна по-прежнему была в курсе всех дворцовых событий. - Чем же я провинился перед царем? - сокрушенно пожаловался Демидов вдове. - Ах, Анатолий, вы совершили нетактичность! - воскликнула Аврора Карловна. - Здесь еще не забыли, что вы помогли Луи-Наполеону. Вы отдали русские деньги этому проходимцу... И притом, притом он сделал столько неприятностей России... Достаточно одного Севастополя... - Как же нужно было поступить? - пытливо посмотрел на Аврору Карловну Анатолий. - Выждать, вот и все! - ласково сказала она и томно взглянула на деверя. - Знаете, Павлуша дома и жаждет попасть вам на глаза. Анатолий обрадованно ответил: - Зовите! Через минуту перед дядюшкой стоял стройный красавец в мундире, при шпаге. Он бросился к Анатолию, с искренним восторгом обнял его: - Я столько наслышан о вас! Глядя на приятную встречу, мать приложила к глазам, хотя они были сухи, кружевной платок. - Ах, как очаровательно! Как трогательно!.. - сделанным чувством прошептала Аврора Карловна. - Вам нужно немного развлечься. Поль поможет вам... Но только вы, Анатолий, - я ведь вас знаю, - не сильно балуйте его! - погрозила она пальчиком деверю. Мужчины уехали вдвоем в карете. Племянник с улыбкой посмотрел на дядю. - Что бы вам хотелось повидать? У нас, в Санкт-Петербурге, есть много интересных мест! - Вези туда, где можно вспомнить молодость! - Тогда поедем к мадам Крааль. Там есть интересные блондинки! А может быть, к Борелю? - Куда знаешь! Племянник оказался просвещеннее дядюшки. Он свозил его к мадам Крааль, где девицы не уступали в проворстве парижским кокоткам, и к ресторатору Борелю. За все расплачивался племянник, что очень понравилось Анатолию. Он с удивлением разглядывал молодого человека, когда тот, не скупясь, расплачивался. - Откуда у тебя столько денег? - удивился князь Сан-Донато. - Ах, дядюшка, матушка меня никогда не оставляет без внимания! А ей денежки текут с Урала... Столько у нас рабов!.. - Как ты сказал? - спросил с изумлением Анатолий. - Рабов! - повторил Павел. - А если эти рабы вдруг восстанут и не пожелают на нас работать? - серьезно сказал дядя. - Что вы, этого не может быть! - убежденно воскликнул Павел. - Они не посмеют! Им этого не разрешат царь, церковь, урядники! Да так господом богом заведено! - Н-да! - задумчиво процедил Анатолий и подумал: "Хорош петушок! Голосок еще ломкий, а шустрый, всех нас превзошел!" Натешившись проказами у Бореля, они поехали на Большую Морскую. Подошла туча, полил частый дождик. Грязные лужи потянулись по мостовой. У подъезда демидовского особняка кучер осадил рысистых, и господа вышли из кареты. - Эй, эй, пошли! - пригрозил кучер бичом седобородому мужику и мальчонке в рвани, которые хотели перейти тротуар. - Не видишь, куда лезешь! Дай дорогу господам! Мужик в лаптях опустил голову, остановился. Выходя из кареты, Павел вынул носовой платок, и в ту же минуту на мостовую со звоном упал золотой. Молодой повеса небрежно взглянул на него, отбросил ногой и прошел вперед. - Молодец! - похвалил племянника Анатолий. - Сразу видно: барич, русский барич! Они прошли в вестибюль, а карета покатилась в распахнутые ворота. Мужик оглянулся, бросился к луже и жадно стал искать в грязи золотой. Он нашел его и быстро заложил за щеку. - Эко, паря, как ноне нам повезло! Гляди, что вышло! - Тятенька, так он видел золотой, да ногой откинул. Зажирел! - Это верно! - со вздохом согласился мужик. - Трутни! Чистые трутни! Знали бы, сколько трудовых рук потело, чтобы добыть сей достаток... Да где им знать, сынок! Они и понять того не смогут. Все салом да наглостью затянуло... Э-э, кажись тучи расходятся и дождик перестает! - сказал он и пошагал быстрее, увлекая за собою мальчонку... Предстояла неизбежная поездка на Урал. Аврора Карловна торопила и подбадривала деверя: - Вы мужчина и волевой человек! Не забудьте, что вы Демидов. Ваши деды хорошо умели держать в руках своих холопов! Анатолий уныло повесил голову: его нисколько не радовало затруднительное путешествие на Каменный Пояс, но вдова продолжала наставлять огорченного князя Сан-Донато: - Главное, будьте дерзки с ними. Они любят, когда господа с ними поступают круто! Волноваться вам нечего. Всему миру известно, что рабы издавна любят непокорствовать, но сейчас есть полицейщики, солдаты... Ах, боже мой, им надо дать почувствовать сильную руку! - Но я ничего не понимаю в заводском деле! - пробовал заикнуться Анатолий. - Для того чтобы разбираться в черной работе, есть другие! - властно сказала она. - На заводе существуют управители, приказчики, охрана. Ваше дело поучить их, как выколотить побольше доходов. Пригрозите пану Кожуховскому: постарел и отяжелел он; плохо радеет о нас, своих господах! Вдова быстро собрала Анатолия в дорогу. Ехал он по новой железной дороге Петербург - Москва, отстроенной по приказу царя Николая. Герстнер так и не получил от русского правительства просимой им монополии на постройку железных дорог в России. Постройка Николаевской дороги была произведена на средства казны. Приятную поездку до Белокаменной Демидову предстояло совершить в салон-вагоне. "Возможно ли это в России?" - с удивлением разглядывал Анатолий убранство вагона. Стены салона, покрытые стеганым штофом, создавали уют, потолок блистал нежной белизной. Двери украшала мозаика и бронза, и мягкие пружинные диваны были покрыты малиновым бархатом. Обогревательные трубы, замаскированные бронзовыми решетками, делали воздух теплым и приятным. Поезд тронулся и долго шел среди столичных строений, пока не вышел на простор. За городом навстречу брызнуло осеннее скупое солнце и осветило бегущие мимо окна тощие сосенки, тонкие березки и низкорослые ели. Перелески перемежались болотами, покрытыми ржавой водой. Справа мелькали пестрые полосатые верстовые столбы. Впервые Анатолий увидел панораму петербургских окрестностей, выглядевшую уныло и серо под низким небом. Поезд, стуча колесами, шел через поля, леса, долины, пересекая реки, глубокие овраги и лога. Постепенно спускались сумерки, и тут же, у насыпи, потянулись холмы, на них цепь курганчиков с крестами. Кресты, кресты, простые тесовые кресты... В эту минуту вошел проводник с военной выправкой, в руках у него фонарь и свечи. Он осторожно осветил вагон и подошел к окошку, желая опустить штору. В грустном раздумье он секунду смотрел на печальные могилы, наконец не выдержал и сказал: - Глядите, барин, сколько мужицких костей тлеет! Отвалившись на диван, покачиваясь, Анатолий Николаевич благодушествовал. Он не прочь был пофамильярничать с простым человеком. Глядя на бравый вид проводника, он спросил: - Ты не из гвардии ли, служивый? - Так точно. Отслужил, в запас вышел, ныне на чугунке работаю, - охотно отозвался отставной солдат. - Закрой штору, могил в этих местах что-то много! - приказал Сан-Донато. - Да-с, дорогонько русскому народу обошлась эта дорожка! - со вздохом вымолвил служитель. Анатолий обеспокоенно спросил: - Неужели в этих местах восстание было? - Беспокойство произошло, но восстание - разве возможно под столицей? - угрюмо посмотрел на пассажира проводник. - Просто мужики мерли как мухи. Голод! Извольте послушать, барин, как о том писано! - не ожидая согласия, отставной солдат громко и четко проговорил: Водит он армии; в море судами Правит; в артели сгоняет людей, Ходит за плугом, стоит за плечами Каменотесцев, ткачей. Он-то согнал сюда массы народные, Многие - в страшной борьбе, К жизни воззвав эти дебри бесплодные, Гроб обрели здесь себе. Прямо дороженька: насыпи узкие, Столбики, рельсы, мосты. А по бокам-то все косточки русские... Сколько их! Ванечка, знаешь ли ты?.. Демидов покраснел, поднялся с дивана и закричал резким, недовольным голосом: - Да как ты смеешь! Да знаешь ли ты, что бунтовские речи ведешь! За это в Сибири сгноить могут! - Он задыхался от негодования. Проводник смолк, лицо его стало строгим. Он терпеливо выслушал гневные окрики Анатолия Николаевича и, когда тот немного успокоился, тихо сказал: - Виноват, барин. Не знал, что это вас так растревожит. Только напрасно изволите кричать. Это вовсе не бунтовские речи. Извольте знать, то стихи господина Николая Алексеевича Некрасова. Их сынишка мой читает. Поглядите! - Он вынул из кармана небольшую брошюрку и показал пассажиру. - Обратите внимание, тут и прописано: "Дозволено ценсурой". Вот оно как! Извините за беспокойство! - Проводник откозырял по-военному и удалился в соседний вагон. "Что за времена пошли! - с возмущением подумал Анатолий. - Каждый хам занимается стихами! Почему до сих пор его величество не отправит этого Некрасова в Петропавловскую крепость! Там ему место!" Он долго ворочался на диване, не мог успокоиться, брался за французский роман, но читалось плохо. Так в одиночестве он доехал до Вишеры. Здесь на остановке в вагон вошел сытенький румяный господин в золотых очках. Небольшая черная эспаньолка и клетчатый костюм делали его похожим на иностранца. Он учтиво поклонился Демидову и расположился на противоположном диване. - Очень приятно иметь соседом благовоспитанного человека, - раздался его бархатный голос. - Далеко ли путь держите? - До Москвы! - хмуро ответил Анатолий Николаевич. - Мне повезло, и я добираюсь до первопрестольной! - добродушно оповестил он. Он несколько минут возился, размещая багаж, а когда поезд тронулся, уселся к столику и заискивающе взглянул на спутника: - Вы чем-то взволнованы! Позвольте спросить вас, как здесь прислуга? - Смутьяны! Здешний проводник наговорил такого, что не придумаешь! - взволнованно высказался Сан-Донато. - О чем же таком наговорил он вам? - полюбопытствовал сосед по салону. - Мы проехали мимо бесчисленных могил. Слуга железнодорожный позволил себе по этому поводу прочесть стихи Некрасова. Каково? Намек на графа Клейнмихеля. - Ну, батенька, это не страшно! - потирая руки, промолвил спутник. - Кто в России, и в Санкт-Петербурге особенно, не знает нрава Клейнмихеля? Он и иже с ним крали не по-российски! Жесток был! Приезд его на дорогу уподоблялся холерной эпидемии. Порка, недоедание - вернее, голод - и антисанитарные условия, да-с... Тяжело... Мужики-то отовсюду были согнаны: из Ковенской губернии, из Виленской, Смоленской, Орловской, Новгородской, Псковщины, Тамбовщины, из Калуги и Чернигова, ах, боже мой, всех не перечесть... Многие сложили кости... Говорил он легко, свободно, горе мужицкое не вызывало у него сожаления. В столице и за границей говорили, что царь Николай Павлович построил дорогу на костях. Об этом слышал и Демидов. Он пристально посмотрел на спутника и, учтиво поклонившись, спросил: - Дозвольте, с кем имею честь? - Добрынин, Кузьма Ильич, акционер общества металлургических заводов на юге... Можете не называться... Знаю, знаю, что ваша светлость - князь Сан-Донато, Демидов, владелец уральских заводов. Анатолий поразился всезнайству господина. Нахмурившись, он посмотрел на его сытое, самодовольное лицо. Демидова шокировали и тон разговора и та легкость, с которой сосед высказывал обо всем свое мнение. Не понравилось ему и то, что случайный знакомый несколько запанибрата обращается с ним. В другое время князь Сан-Донато презрительно посмотрел бы на него в монокль и обдал бы холодным душем - своей презрительной, уничтожающей улыбкой, - но то, что перед ним сидит один из заводчиков процветающего юга, его крайне заинтересовало. Давно Анатолия беспокоил вопрос, почему металлургические заводы на юге России процветают и поставляют железо дешевле других, а демидовские уральские заводы хиреют и не могут угнаться за ценами на рынке. В чем дело? Эта мысль сразу отвлекла его от созерцания картин природы; он уселся напротив Добрынина и недовольным тоном пожаловался: - Вы счастливцы, вам везет, на вас обращают внимание. А нас правительство забыло! По совести сказать, мы сильно обижены! - Чем же вы обижены? У вас на Урале все есть: руда, лес и дешевая водяная сила. Не понимаю! - пожал плечами Кузьма Ильич. - Понять это просто! - с ноткой сожаления о недогадливости соседа сказал Анатолий. - Судите сами: исторические заслуги Урала и наших демидовских заводов всем известны. Ведь этого не станете и вы отрицать? - Не стану! - согласился промышленник. - Вот видите! - обрадовался Анатолий. - В течение двухсот лет вся Россия пахала и жала, ковала, копала и рубила изделиями наших уральских заводов. Мало этого - русские люди носили на груди кресты из нашей меди. Мужик ездил на уральских осях, охотник стрелял из ружей уральской стали, бабы пекли блины на уральских сковородах, да что говорить, - медяки в кармане любого отчеканены из уральской меди. Мы два века удовлетворяли потребности всего русского народа! - Демидов горделиво посмотрел на собеседника, стараясь подчеркнуть: "Видите, я не выскочка, подобно вам! У нас прошлое!.." Однако Добрынин добродушно засмеялся: - Ну, батенька, куда хватили! История историей, а дело сейчас по-иному надо ставить. Полюбуйтесь, что делается в Англии! Вот у кого надо учиться, ваше сиятельство! Аглицкие промышленники ставят производство на вольном труде. Рабский, крепостной труд в наше время становится невыгодным. Конкуренция требует дешевой рабочей силы. Да, сударь, времена пошли иные! Демидов пожал плечами, угрюмо проронил: - Не понимаю ваших речей. Вы говорите как истый коммерсант! Промышленник засмеялся. - Я понимаю вашу мысль, ваше сиятельство, но поглядите, что делается кругом! Крепостное право пало, промышленность приходится строить на иных началах. Кто теперь будет отрицать влияние капитала! Надо быть коммерсантом, иначе вылетишь в трубу! Анатолий туго соображал, о чем говорит его сосед. Он считал себя аристократом и на промышленника смотрел как на человека низшей породы. Однако, сдерживая свое недовольство, он учтиво спросил: - Все это так, но я не понимаю, почему у вас дела лучше пошли, а у меня на Урале хуже? - Пенять все очень просто, ваше сиятельство! - спокойно ответил сосед. - Юг молод, милостивый государь, - сказал он напыщенно. - У нас технический прогресс, мы не связаны со старинкой! Мы вступаем в конкуренцию с европейскими заводчиками. Ваш Урал стар, у вас не изменились вековые порядки, сказывается техническая отсталость. Пора, сударь, перестраивать предприятия! - Ну это вы уже слишком! Наши деды и отцы знали горное дело и ставили его умело! - холодно отозвался Демидов. - Теперь деды ни при чем, ваше сиятельство. Ныне господин капитал шествует. Он себе пробьет дорогу! - В голосе Добрынина прозвучали торжествующие нотки, задевшие Анатолия за живое. Он отвернулся и замолчал. Наползал серенький вечер. Над низинами потянулся туман. В вагоне зажгли ранний свет. Спутник раскрыл новый кожаный чемодан и стал извлекать из него обильные яства. Он разложил на столике балык, паюсную икру, сыр, ветчину, булочки и приятно пахнувшие тмином хлебцы. Вслед за этим он добыл пузатую бутылочку венгерского и предложил Демидову: - А не желаете ли, ваше сиятельство, выпить за процветание дел? Лицо промышленника лоснилось от самодовольства. Он причмокивал губами, предвкушая удовольствие. Анатолий сухо поблагодарил соседа, но разделить трапезу с ним отказался. - Жаль, весьма жаль! - для приличия закручинился тот и без проволочки стал насыщаться. Ел он медленно, чавкая, чмокая, обсасывая жирные пальцы. Князь Сан-Донато с отвращением смотрел на это отталкивающее обжорство. Купец не смущался и священнодействовал, запивая закуски красным игристым венгерским. Все быстро исчезло со стола, и на смену из бездонного чемодана появилась жареная кура, огурчики, соленые грибочки в банке. Тяжело дыша, пассажир продолжал с аппетитом есть. От сытости глаза у него стали сонными, блаженными. - Ох, господи, не скрою от вас, люблю поесть! - полузакрыв глаза от наслаждения, сказал он. Анатолий не выдержал, молча повернулся и вышел в коридор, где долго бродил, раздумывая о судьбе своих заводов. Когда он вернулся, купец, сладко посапывая, спал блаженным сном... Утром промышленник поднялся очень рано и растолкал Демидова. - А знаете, что я надумал! - неожиданно предложил он Анатолию. - Продайте-ка мне свои заводишки. Я живо преобразую их! Видать, вы и впрямь не интересуетесь вашим делом. Чего же лучше, и цену дам выгодную! Весь день он бойко убеждал Демидова в выгодности сделки, но тот отмахивался. Анатолий не знал, как и отвязаться от назойливого соседа; счастье, что поезд подходил к Москве и можно было наконец расстаться с ним. От Москвы Демидову предстояло ехать на лошадях. Он нанял в ямщики бородатого плечистого мужика, слуги приготовили карету, а лошадей решили менять на каждой почтовой станции. В солнечный полдень тронулись в путь. Перед путниками распахнулись бесконечные дали. Но широкие просторы России, полноводные реки и шумные леса не привлекали сердца Анатолия. Он был равнодушен ко всему русскому. Стояла золотая осень, в чистом прозрачном воздухе плавно лилась разудалая песня бородатого ямщика, подпоясанного цветным кушаком. Демидова не радовали ни мотив песни, ни раздолье ее. На станциях он нервничал и с презрением разглядывал жалких, забитых станционных смотрителей. Когда они мешкали, князь Сан-Донато грубо и требовательно выкрикивал: - Лошадей! Без конца тянулась дорога. Мелькали помещичьи усадьбы с обширными зеркальными прудами, с густыми ветлами над ними, на косогорах чернели убогие избы разоренных крестьян, да маячили полосатые верстовые столбы. Ямщик разудало пел всю дорогу. Его песня то разливалась словно половодье, то вытягивалась в тихий ручеек и замирала. За Волгой Анатолий не выдержал и набросился на ямщика с укором: - Эх, распелся! Хватит! Чему, спрашивается, обрадовался? Мужик замолчал, а глаза его улыбались. - Ну как не радоваться, господин? Едешь-едешь, а кругом тебя мать родная русская земля. Гляди, барин, и небушко наше милое, васильковое, и солнышко на своей сторонушке светит по-иному, ласковее. Да разве можно русскому человеку без песни жить? Не я пою, господин, - душа моя поет! Чем с плачем жить, так лучше с песнями умереть. Эй, пошли, залетные! - Он свистнул, гикнул, и кони рванулись вперед... Четыре станции минули, сотню верст отмахали молча. На очередном привале ямщик подошел к Анатолию и поклонился: - Увольте, барин. Сделайте божеское одолжение. Не могу дальше ехать! - Да ты с ума спятил! - вспылил Демидов. - Где же я сейчас найду человека? Разве тебе худо со мной? - Грех про это молвить, но только не могу! - упорствовал мужик. - Найдете другого! Только поманите - явится! Всем пить-есть хочется... - Но почему же ты все-таки отказываешься? - пристально посмотрел на него Анатолий. - Худое что-то задумал? - Упаси господи! - отрекся мужик. - Ну, тогда что за причина? - Эх, барин! - с укоризной посмотрел ямщик на Демидова. - Еду, все еду, а сам молчу! Спаси бог, не могу так. Несподручно русскому человеку без песни. Ну ровно покойника везу... Увольте, господин, не могу без песни гнать на почтовых. И где это видано? Издавна, сотни годов, всегда ямщики песни пели! И как это можно: дорога без песни не дорога! Прощевайте! - Постой! - окрикнул его Анатолий и предложил: - Вези дальше, золотой дам! - Бог с ним, с золотым! Не поеду! - решительно отказался мужик и так и не поехал с Демидовым. Пришлось на станции взять в ямщики первого подвернувшегося угрюмого бородача и с ним отправиться в путь. Покачиваясь в экипаже, Анатолий с недоумением думал: "Что за страна Россия! Удивительный народ! Нищ, наг, и дома семья, поди, без куска хлеба сидит, а от золотого, упрямец, отказался. Без песни не может... Странно, очень странно..." И все в пути ему казалось непонятным. Он двигался будто в неведомой стране. Как только из-за горки показалась золотая главка нижне-тагильской церкви, он встрепенулся и с удовлетворением подумал: "Вот и заводы наши! Мое, все мое тут!" Он постучал в окно кареты и велел слуге: - В Тагил въезжай как подобает господину! - Это известно! Не впервые господ возим! - отозвался угрюмый ямщик и перекрестился. "Слава господу, доставил-таки сюда нелюдимого!" Он облегченно вздохнул: даже ему, угрюмому с виду человеку, бесконечное дорожное безмолвие тоже было в невыносимую тяготу... В Тагиле никто не ожидал внезапного приезда хозяина. Обширная пустынная площадь перед барским домом поросла травой. Старый парк был охвачен пожаром осени: багрянцем пламенели дрожащие осины, в ярко-золотистом сверкании роняли листву березы, а могучий ветвистый дуб отливал бронзой. По ветру неслись серебряные нити паутины и цеплялись за кусты. С пруда шел первый осенний холодок. Ямщик разогнал тройку и шумно подкатил к подъезду, перед которым на круглой клумбе пестрели последние астры; запах увядания их струился в воздухе. На стук колес из ворот выглянула стряпуха и, завидев нарядного Анатолия, всплеснув руками, суматошно закричала: - Батюшки, барин приехал! На крик этот из дома выбежал растерянный, изрядно постаревший пан Кожуховский. Он заахал, бросился к Демидову, поцеловал его в плечо и льстиво заговорил: - Ах, как мы все рады такому счастью! Весьма рады, ясновельможный князь! Поодаль столпилась дворня, с любопытством рассматривавшая владельца заводов. Многие годы ушли с той поры, как Анатолий юношей приезжал в Тагил. Сейчас одни старики помнили первый приезд хозяина. Они с разочарованием смотрели на прибывшего, печально отмечая: "Гляди, совсем старик стал! И ноги волочит... Эх ты, видать, сильно поизносился по заграницам!" Только управляющий, по-видимому, не разделял разочарования слуг и беспардонно льстил Демидову: - Вы еще орел, ваша светлость! О, только в такие годы мужчины и нравятся женщинам! Анатолий не слушал болтовни управляющего, глаза его чего-то искали. Увы, никто из работных не пришел приветствовать своего господина! Это особенно задело Анатолия. Он огляделся кругом. Только две домны струили синеватый дымок; другие две безжизненно маячили на фоне ясного неба. Притихшим и покинутым выглядел завод, не чувствовалось здесь былого шума и кипения. Князь Сан-Донато огорченно вздохнул и подумал: "Что-то случилось! Почему отсюда уходит жизнь? Дряхлеют люди, и завод стал иным!" Старый дом также выглядел сиротливо. Под дождями и непогодами он посерел, местами отвалилась штукатурка; радужно отсвечивали стекла в окнах. Ступени широкого и когда-то внушительного крыльца изрядно обветшали и скрипели под ногами. Демидов молча прошел в покои и поразился упадку и запустению в них. В больших залах свисала пыльная паутина. Затянутые в холст бронзовые люстры были засижены мухами, грязны. В дедовском кабинете старинные часы заржавели и безмолвствовали. Запах тлена наполнял покинутое жилье. Откуда-то из темного угла выбежал еж. - Не бойтесь, ваша светлость, - услужливо предупредил управляющий. - Это Андрейка - старая, но проворная зверюга, крыс ловит тут... Пан Кожуховский сердито мигнул девке в полинявшем сарафане, и та проворно передником смахнула пыль с кресла. - Садитесь, ваше сиятельство! - вкрадчиво попросил пан Кожуховский. - Прошу не обижаться запущенностью. Неведомо нам было о ваших намерениях посетить Тагил и потому не подготовили дома. Ах, боже мой, враз все будет! Стоит только господину на часок пойти погулять, бабы живо тут приберут! - Серые бегающие глаза старого лиса угрюмо поблескивали из-под нависших бровей. Волей-неволей Демидову снова на время пришлось покинуть хоромы. Вместе с Кожуховским он спустился в парк, где по заросшей дорожке брел до пруда. Стояла пора тихого листопада. От сознания, что все минуло, что дедовский дом заброшен и стал необитаем, на душе его стало грустно. В тоскливом настроении Анатолий прошел на плотину. Здесь он долго любовался могучим потоком, который, бурля и пенясь, выбегал из-под старого мшистого колеса. От плотины управляющий повел его на завод. Тяжело было войти в цехи. Мертвящая тишина стояла в них. Рабочих заметно поубавилось, и держались они сухо и неприязненно; не торопились снимать перед хозяином шапок, старались за делом не видеть Анатолия. Демидов с управляющим оглядел весь завод. Здесь все шло по старинке. Домны работали на древесном топливе, крепко держался старый кричный способ выделки железа. Работа шла вяло, и казалось, что все здесь угасало. Анатолию представилось, что они идут по огромному кладбищу, где из каждого угла дует мертвящим холодом. Крыши протекали, хотя завод готовил свое листовое железо, стены осели и дали трещины, и горны ветшали и разваливались. Хозяин недоуменно посмотрел на управляющего. Тот понял его немой вопрос, развел руками: - Что же делать, ваше сиятельство, если теперь с рабочей силой неуправка! Много народу разбрелось кто куда. В минувшие годы наши края посетил голод, бесхлебица, вот и разбежались. Да и работать не хотят при низкой цене, а высокую мы дать