нарушают вечной чистоты. Утром, прежде чем затопить очаг, Азарика, убедившись, что Заячья Губа лежит без сил, взобралась на крышу и выдернула из трубы затычку, которую специально вставила туда вчера. Так и есть, затычка и с места не сдвинута. Значит, и здесь обман. Но зато по земле госпожа Лалиевра действительно перемещалась с большой быстротой на полудиких, неоседланных конях. Везде все узнавала сама или через своих уродцев. Возвращаясь, обо всем говорила, особенно об Эде, его удальстве и выходках. "Скоро жизнь наша перевернется колесом!" - загадочно вещала старуха. Однажды, когда уже по-весеннему запахли снега и на кустах проклюнулись почки, раздался рог вестника за частоколом. Заячья Губа торжествующе обратилась к Азарике - видала, мол? - Их светлейшество императрица просят меня - покорнейше просят! - пожаловать для решения государственных дел. Заячья Губа объявила посланцам Рикарды, что в присланных той золоченых носилках поедет главный чародей сеньор Мортуус. Азарика чуть не прыснула, наблюдая остолбеневших придворных, когда вместе с Заячьей Губой она почтительно усаживала скелет на подушки. Сама же госпожа Лалиевра заявила, что обгонит всех на метле. Перед отправлением она отвела Азарику в сторонку: - Не смей, дура, бежать. В твоем балахоне, чумазую, тебя первый встречный примет за скотницу, удравшую от сеньора! - И добавила просительно, даже нежно: - И, кроме того, ты должна же мне помочь! Дочь такого мастера неужели не знает тайн мастерства? "Придет час, убегу!" - твердила Азарика, взгромождаясь на воз с флаконами, шестигранниками, сосудами, клетками для сов и котов. К ней вспрыгнула Майда, и обоз заколыхался на лесных ухабах. На седьмой день пути с горы им открылась в лучах восходящего солнца словцо бы чешуя, переливавшаяся вдали. Там, на пологом склоне расстилался Лаон, императорская столица, - море крыш, башенок, теремов, колоколен, куполов, шпилей. А над этим над всем - кубы и конусы дворца Каролингов. 6 - Человек, пресветлейшая моя государыня, есть высшее творение божье. Все элементы мироздания вложил творец в Адама, и теперь у каждого из его потомков утрата хоть одной из частиц ведет к смерти, к потере земной нашей оболочки. В этом-то и сокрыта разгадка бессмертия, то есть молодости вечной! Императрица Рикарда в утреннем туалете, с закрученными кудряшками оперлась о спинку кресла колдуньи, с любопытством следя за ее манипуляциями. Достойнейшая госпожа Лалиевра, засучив широкие рукава только что пожалованного ей роскошного платья лунного цвета, хлопотала над очагом, помешивая в тигле. - Итак, чтобы остановить или предотвратить старение, нужно вводить в организм именно тот элемент, который выпал из общей гармонии. Так, например, чего не хватает торговцу? Как известно, мужества, смелости. Значит, введем ему Марс - железо... Наоборот, чего недостает воину? Согласитесь, что умения изворачиваться, хитрить. Дадим ему Меркурий, живое серебро, ртуть. Сатурн - сурьму - дадим властителю... - Сатурн не сурьма, - заметила Азарика из-за очага, где она лениво раскачивала мехи. - Сатурн - это свинец. - Она меня учит! - рассердилась Заячья Губа. - Впрочем, увы, я совсем запамятовала. Сатурн - это действительно свинец! Зачерпнула пробу длинной ложечкой и поднесла Рикарде посмотреть цвет состава. - Твои рассуждения очень уж просты, - возразила императрица, возвращая ложечку. - Если б это было именно так, любой мог бы ввести себе недостающее и на земле стало бы тесно от бессмертных. - О! - вскричала Заячья Губа. - Ты бесконечно права, всемудрейшая! Но, во-первых, на бренной нашей земле есть множество борцов с бессмертием - кровожадные полководцы, свирепые палачи, полунощные убийцы, шарлатаны-лекари, наконец! А во-вторых, по неизреченной предусмотрительности божией, благодать вечной молодости, равно как и другие таинства черной магии, доступна лишь избранным... - И тебе? - И мне... - поклонилась Заячья Губа со вздохом, как бы желая сказать: недостойна, мол, но что поделать - храню! - Послушай, - вдруг спросила Рикарда, обкусывая кончик веера, - если я одного человека приглашаю ко двору, а он не едет, что это может означать? Заячья Губа помедлила, вскинув нарисованные брови. - Это может означать, моя сладчайшая, что у него нет должного звания. А он не хочет оказаться с придворными не на равных. - Эй! - снова вмешалась Азарика, высунувшись из-за мехов. - Не сыпьте больше селитры, взорвет! - Кыш тебе! - махнула на нее волшебница, но селитру отставила и вдвоем с Рикардой принялась усердно мешать в тигле буковыми тростями. - А скажи еще, - императрица помахивала обуглившейся тростью, - бывали ли у франков случаи, когда женщине самой удавалось достичь единодержавия? - О, конечно, блистательная! Вот в этом самом Лаоне лет двести назад королева Брунгильда правила сначала за мужа, потом за сына, и, наконец, за внука. И страна была счастлива под скипетром столь справедливым и милостивым... "И не Брунгильда, а Фредегонда, - хотелось сказать Азарике. - И не счастлива была страна, а тонула в крови и бесправии... Что ж ты, голубушка, сколько тебе ни пересказывай Хронику, ты вечно все перепутаешь!" Ей успели смертельно надоесть и вечный чад, и раскачиванье мехов, и попреки, а главное - беспрестанная болтовня старухи с императрицей. Заячья Губа во дворце быстро сделалась всем необходимой. Безземельным молодцам пророчила богатых невест. Знатным дамам готовила притирания для румянца. Даже канцлер Гугон, который уже не сходил с одра болезни, призывал ее для каких-то бесед. Каждый вечер в сопровождении императрицы-ных евнухов, шутов и приживалок госпожа Лалиевра процессией обходила дворец, творя обряды против злого наговора. - А теперь хочу спросить еще об одном. - Спрашивай, несравненная, спрашивай, державнейшая! Но императрица качнула прической в сторону мехов, где трудилась Азарика. - Эта простушка? - сморщилась волшебница. - Не стоит и принимать во внимание... - Скажи, есть ли средство... Как бы поточнее выразиться? Есть ли... ну лекарство, что ли... чтобы человек заснул, а на самом деле отошел в вечность... - В смерти, так и в жизни, волен бог. - Знаю, знаю, - разгоралась императрица. - А ты все-таки, старая, скажи, есть ли такое средство? Волшебница молчала, уставясь в кипящий сосуд. - Пора бы перестать качать, - заметила Азарика, но та не ответила даже ей. - Я где-то слышала, - понизив голос, продолжала Рикарда, - есть такой состав, "Дар Локусты", он не вызывает подозрений... - Как бы врач, - сухо ответила Заячья Губа, - не лишился головы, прописывая такие лекарства. Рикарда с треском сломала трость. - Скорее утопят тебя за твое чернокнижие, чем лишат головы меня, гнусная тварь! Кстати, о чем ты изволила беседовать с этим пройдохой Гугоном? Ведь не о погоде же, не о видах на урожай? Большая посудина в очаге, жалобно звякнув, лопнула, и зеленый, густой, вонючий дым повалил из топки. Старуха и императрица всполошились, замахали веерами, разгоняя вонь. "Бежать, бежать!" - тосковала Азарика, слыша речи о ядах и казнях. Когда-то, попав из мельничной хибары в убогий дом Гермольда, она приняла его за чертог. Теперь исполинский дворец в тысячу покоев сделался ей душен и ненавистен. А Рикарда решила к ней подольститься. Сказала Берте: - Сошьем младшей чародейке платье. Что ж она у нас такая замарашка? Загоревшись этим, лично обмерила Азарику, советовалась с портными, кроила и наконец все примерила на Берте. Это было нечто невероятное. Лимонного цвета стола, ушитая в груди так, что подчеркивала фигуру прямыми складками. Сверху накидывался плащ небесного оттенка, обшитый парчовой бахромой и украшенный на плече фибулой - серебряной пряжкой. Но когда захотели надеть все это на Азарику, случилось удивительное. Девушка яростно сопротивлялась, даже не позволяя снять с себя прежние лохмотья. Императрица, Берта, Заячья Губа втроем возились с ней битый час. Намаялись, накричались, а она, зажмурившись и стиснув зубы, не поддалась ни на волосок. В конце концов в пылу возни Заячья Губа, пытавшаяся стащить с нее грубый и разбитый сапог - все, что осталось от самурской военной одежды, - отлетела и пребольно стукнулась затылком. - Звереныш! - с досадой воскликнула старуха. - Что у тебя там - копыто, что ты не позволяешь снять даже сапог? И, светлейшая, эта неблагодарная тварь не стоит твоих забот! Ее оставили в покое, и она забилась за печь, за мехи, просидев там всю ночь в слезах и паутине. А на заре, выглянув из своего убежища, она замерла от восхищения, увидев развешанное на колышках новое - свое первое в жизни! - платье. В покоях императрицы царила безмятежная тишина, и она поспешила его надеть. Майда, единственная свидетельница ее туалета, ошеломленная блеском и шорохом шелка, прыгала от веселья. Теперь хорошо бы взглянуть на себя самой - но как? Вспомнила - в боковой верхней галерее дворца есть большое черное зеркало из стекла. Рано утром, когда господа почивают, дворец уже живет кипучей жизнью. Возвращаются дружины охотников - ведь надо же прокормить орду коронованных и некоронованных Каролингов. Телеги скрипят на задних дворах беспрерывно, там же секут старосту, доставившего малый оброк, да еще и зажимают ему рот, чтобы не беспокоил спящих господ. Толпы лакеев с метелками и тряпками наводят блеск. Один лакей, пахнув вином, обнял Азарику: "Экая ты милашка!" Другой крикнул ему поспешно: "Берегись! Что ты, не видишь - это одна из государыниных ведьм!" А ведь прежде она шмыгала мимо них десять раз в день, и ей не дарили ни капли внимания. В черном зеркале навстречу шла какая-то девушка в желтом и голубом. Неужели это и есть она, Азарика? Красивая, не красивая, бог весть, с копной непокорных волос, носок туфли кокетливо выставлен из-под оборки. Вдруг Майда зарычала на какую-то другую собаку. В черной поверхности зеркала за спиной Азарики показался Красавчик Тьерри. Был он забрызган тиной и увешан дичью, разинувшей клювы. Посвистывая, шлепал себя арапником по сапогу. Азарика отлично помнила Тьерри по Туронскому лесу, но теперь нисколечко его не боялась, как и всю их тогдашнюю шайку. Да и Тьерри теперь утратил свой голодный облик. Его посеченное долгоносое лицо обрело оттенок высокомерия, а чтобы подкрепить свое прозвище, он отпустил фатовские усики. Азарика присела перед ним и изобразила завлекательную улыбку, ожидая, что из этого выйдет. - Погадай-ка, крошка, - протянул он ей негнущуюся ладонь, всю в мозолях от весел и рукоятей. "Как у Эда! - подумала Азарика. - Но у того мощней". Стала рассуждать о венерином бугре и линии жизни, но Тьерри ее прервал. Надо узнать, скоро ли он наконец получит бенефиций? - Скоро, скоро! - заверила Азарика. Он отцепил ей от пояса двух самых жирных куропаток и ушел не оглядываясь. А ей стало обидно - неужели для них для всех она лишь помощница колдуньи? Зато уже потом, когда она, к удивлению императрицы и Заячьей Губы, стала все-таки носить свой новый наряд, она была вознаграждена, да как! Куда-то она шла по верхней балюстраде, как вдруг ее грубо оттолкнули: "Прочь с дороги!" Азарика очнулась от своих мыслей. Навстречу ей длинный, нескладный юноша катил палочкой золотой обруч. Здоровенные диаконы бежали по сторонам, охраняя дорогу. Это был принц Карл, прозванный Дурачком. Увидев Азарику, он остановился. Она различила, как в бессмысленной голубизне его глаз искрится восторг. Няньки тянули принца за рукава: - Ваше благочестие, пора. Вы же епископ, бьют к вечерне. Принц отмахнулся от них и подошел к Азарике. Из оттопыренной губы его стекала слюна, и это было очень противно, но все искупало восхищение в его небесных глазах! Схватив юношу за руки, она в приливе дерзкого веселья закружилась с ним среди квохчущих мамок, и Карл смеялся самозабвенно. А прежде чем его увели, она в ощущении некоего всемогущества погладила принца по редким волосикам, и он глядел на нее снизу, как Майда. Но нет радости без возмездия. Диаконы будто клешнями впились ей в плечи. Вихляющей походкой приблизился некий клирик. Мутно ее разглядывал в зрительное стекло. Велел диаконам отойти. - Та-ак. Кто же нас к принцу подсылает, с какой целью? Не желаем отвечать? Тогда, может быть, госпожа младшая ведьма, вы расскажете, кто такой Крокодавл, зачем он недавно появился у вас в покоях и почему велено ему говорить шепотом? А какие сооружения, по указу Лалиевры, мастерят у вас плотники и что за балахоны шьют портнихи? Каждой клеточкой тела Азарика чувствовала, что это самый страшный человек, который когда-либо встречался ей в жизни. От непонятного ужаса она окаменела. А клирик мотал жилистым пальцем: - Смотри, прыткая, из шелка да серебра мы тебя переоденем в железо да тряпье! 7 Канцлер Гугон отходил из жизни земной, и все в Лаоне ждали об этом звона с соборной башни. Третьего дня ему во сне явились Аэций, Стилихон и Пипин Геристальский. Древние мужи делали пальцами явно манящие знаки. Для толкования сна были приглашены астрологи, но те лишь запутали дело рассуждениями о сочетаниях планет. Их сменила Заячья Губа. Она курила киннамоном и заколдовала все углы опочивальни, но не успокоила расстроенную душу канцлера. - Не станут же столь выдающиеся министры древности, - рассуждал больной, - беспокоить себя по пустяку. Им не хватает меня в их загробном сонме. Будущий покойник принял соборование и лег под образа, распустив суровые морщины. Два послушника - светлый, как агнец, и черный, как вороненок, оба похожие на библейских серафимов, - ухаживали за ним, и канцлер именовал каждого - друг мой. Его наперсник Фульк выхватывал у них каждую подушечку, каждую рюмку с питьем, сам все подносил. Горестная слеза не исчезала с его впалой щеки. Прибыл, узнав о смертном предвестии, и старый однокашник Гугона - дряхлый Гоццелин, архиепископ Парижский. Даже при столь печальных обстоятельствах он не переставал жевать свои сласти. Посетил своего министра и сам Карл III, сочувственно охал, глядя на отрешенное от жизни лицо Гугона. - Подставь государю мягкое креслице, - указал серафиму канцлер. - Да не то, растяпа! О господи, вот и согрешил перед кончиной! В витиеватой речи он благодарил императора за всегдашнюю милость, а сподвижников - за снисходительность. Об одном сокрушался: так и не успел решить, кому же отдать парижский лен. - Только не принцу Карлу, - перебил архиепископ Гоццелин. Фульк попросил позволения сказать. Бастард Эд, видите ли, рассматривает себя как законного наследника покойного Конрада, и, если Париж как можно быстрее не утвердить за принцем Карлом, он захватит его со своей шайкой. Гоццелин, покачивая митрой, говорил о норманнских лазутчиках, которые под пыткой признаются, что Сигурд со своими данами усиленно готовится в поход на Париж. Император пытался вставить: "А вот наша жена... Наша супруга...", но никто никого не слушал. Гугон остановил спор мановением руки. - Бастард Эд... - задыхаясь, произнес он, - не наследник Конрада... Мы запрашивали их мать, принцессу Аделаиду... По его знаку Фульк вынул из кованого ковчежца свиток с массивной печатью на шнуре. Гугон облобызал печать и начал: - "Из Парижа на святого Николая Мир Ликийских чудотворца, в полдень. Удивлены мы, достойнейший отец наш Гугон, как вам могла прийти мысль о даровании парижского лена Эвдусу, иначе Одону. Считаем его к принятию титула неподготовленным, непригодным..." - Сумасшедшая старуха! - сказал Гоццелин, выплевывая твердую миндалину. - А я, - вдруг приподнял голову Гугон, - послушайте, что вам скажу. Конечно, надо назначить Эда. Фульк от неожиданности выронил свиток. У Карла III отвисла челюсть. - Да, да, - слабо повторил канцлер. - Я умираю, мне все равно, но знайте: только Эд спасет королевство, больше никто. И поскольку никто не брал на себя смелости решений, Гугон предложил обратиться к силам потусторонним. Все присмирели - это было и рискованно, и страшно, церковь запрещала вызов усопших. Канцлер, однако, сослался на пример Аэндорской волшебницы, которая при сходных обстоятельствах вызывала же царю Саулу тень пророка Самуила! Госпожа Лалиевра явилась торжественная и насурьмленная как никогда, волоча за собой серебряную мантию с собольими хвостиками. Ее клевреты расставили треноги, шестигранники, какие-то ширмы таинственного назначения и скрылись. - Кого желаете вызвать, государи мои? Мнения разделились. Гоццелин предложил Карла Великого, но Карл III испуганно затряс щеками - слишком уж было страшно. Гугон решил - Пипина Старого, основателя династии. Фульк стоял белесый от волнения, уши оттопырились, как никогда. Заячья Губа приказала погасить все свечи, завесить окна, узкие, как бойницы. В зловещем отблеске разгорающихся цветных огней колдунья трижды призвала дух баснословного прародителя Каролингов. Перед притихшими зрителями клубился плотный дым, складываясь в причудливые образы. Из-под пола раздался словно тяжкий удар землетрясения. В колеблющейся тьме под сводом обозначилась фигура непомерной величины. Вспыхнуло лицо, неясное, страдальческое, струящееся бородой. - Зачем тревожишь, повелительница чар? Заячья Губа шепотом предложила Карлу III задать духу вопрос. Тот, судорожно глотая слюну, качал головой. Тогда вопрос задал Гугон, без обиняков: кому передать парижский лен? - Эду, Эвдусу, Одону, сыну Роберта Сильного! - немедленно ответил дух. И голос его, подобный обвалу, родил чудовищное эхо, от которого заныл гранит в монолитных толщах стены. Видение заколебалось, расплылось. Зажглись свечи. Головы у всех будто кто-то набил жженой паклей. Волшебница собрала свои треноги, - и была такова. - Это обман! - вдруг выступил Фульк, и все обернулись. Клирик откинул всегдашнее смирение. - Взгляните, вот точно через такое же, как мое, зрительное стекло греки ухитряются пускать луч светильника на клубы дыма и рисовать на них всяческий вздор... Я знаю, я видел это в Риме. Это возмутительно! Позвольте, досточтимые господа, определить мне срок, я представлю доказательства... Карл III, архиепископ Гоццелин и лежащий на одре Гугон уставились в его разгневанное лицо. - Значит, ты, - спросил Гугон, - не веришь в колдунов и их чары? - Нет! - Это нехорошо, - вздохнул Гугон. - Следовательно, ты не веришь и в козни врага человеческого диавола? Фульк поперхнулся, понимая, что переборщил, а Карл III и оба прелата переглянулись, улыбнувшись. - Не верить в диавола - значит не верить и в бога... - Гугон откинулся на подушки, а белый и черный серафимы подали ему питье. Карл III поцеловал канцлера в лоб и удалился, опершись на руку Фулька. Гоццелин тоже склонился проститься с товарищем. - Не сердись... - сказал ему Гугон, задыхаясь. - Но на место канцлера я ставлю не тебя, а вот этого самого Фулька. Здорово придумано! - хмыкнул он. - Эд и Фульк - они друг другу не дадут растащить наследие Каролингов... В полночь лаонские колокола возвестили наконец, что канцлер королевства сменился. 8 Была троица, девушки и юноши, оставив ненадолго сенокос, устремились в дубравы и рощи. Срывали маки, плели венки, бросали их в текучие воды. Плясали до утра на ласковой траве. На заре их испугала колонна всадников в чешуйчатой броне. - Что случилось? Опять война? - Нет, - отвечали всадники поселянкам, подававшим им ковши у колодца. - Мы едем в Лаон, наш сеньор Эд получает там парижский лен. Там, во дворце, Рикарда держала себя именинницей, Заячью Губу не отпускала ни на шаг. Прислужницы в гардеробе набросали ворохом платья, и Рикарда советовалась о нарядах к церемонии. - Вот в этом розовом я такая резвушка, такая хохотушка, а в черном бархатном - постница, будто сейчас из монастыря. Но лучше всего серое с отделкой; в нем у меня глаза жемчужного цвета, не правда ли, Лалиевра? Однако Заячья Губа к ее восторгам отнеслась сухо. Даже на предложение: "Герой пусть и во дворец войдет геройски, как было в обычае у древних франков", не отозвалась. Заявила, что ей зачем-то нужно в Трис, и умчалась с метлою под мышкой. Тогда Рикарда сама вызвала сначала Тьерри Красавчика, затем Готфрида Кривого Локтя, и наконец Генриха, герцога Суассонского. - Ах, вам угодно позабавиться? - хохотал герцог после беседы с ней и подкручивал длинный ус. - Чего не сделаешь ради удовольствия столь очаровательной повелительницы! Народ валил, боясь пропустить событие. В день встречи из-за голов придворных Азарика еле увидела, как к главным воротам подъехали двадцать четыре трубача и подняли блистающие, как жар, фанфары с вымпелами города Парижа - золотой кораблик на алом поле. Под гром фанфар распахнулись главные ворота. Толпа закричала, кидая вверх колпаки. Эд въехал впереди своей кавалькады. Он был без шлема, и Азарика почувствовала, как у нее почему-то екнуло и провалилось сердце, когда она увидела его светлые волосы, рассыпанные по панцирным плечам. Эд милостиво улыбался, швыряя в толпу монеты и кольца. Внезапно какой-то всадник с копьем наперевес устремился навстречу с криком: "Остановись!" Люди Эда хотели отразить его, подняв щиты, но Эд не позволил. Он спокойно ожидал скачущего всадника, даже не поднимая оружия, и свита его молча стояла позади. Но когда копье незнакомца готово было пробить грудь Эда, его вышколенный конь отпрыгнул в сторону, и нападающий пронесся мимо. Не сумев удержать коня, он всей массой ударился о каменный цоколь дворца. - Тьерри! - в ужасе закричали на галереях служанки, узнав в нападавшем Красавчика, своего кумира. На императорском балконе под зонтиком звонко смеялась Рикарда. Но Тьерри сумел быстро прийти в себя и, отбросив обломок копья, вновь кинулся на Эда с мечом. Тот, однако, разгадал, какого рода у него противник, и вновь ждал, скрестив руки, и подтрунивал: - Что, сосуночек, за молочком? Тьерри, чуть не плача от ярости, наскочил, подняв меч. Но Эд, нагнувшись, схватил его за стремя и рывком выбросил из седла. Дамы схватились за щеки, услышав, как шлем Красавчика скрежещет по каменным плитам двора. Двадцать четыре фанфары вновь протрубили ликующий сигнал, и Эд через вторые ворота въехал во внутренний двор. Шумные зрительницы, толкая друг друга, кинулись к другим окнам и балконам. Там ждал Эда другой противник. Опустив резное забрало, весь подобравшись на монументальном коне, он ждал приближения Эда. - Граф Каталаунский! - узнал его Эд. - Ты даешь мне возможность отомстить за отца, убитого по твоей вине на Бриссартском мосту? Послушай, граф, я моложе тебя на целых двадцать лет, да и время ли здесь сводить счеты? Но Кривой Локоть не отвечал и, словно железная глыба, ожидал приближения Эда. Молчал и весь многоярусный двор, а в полуденной жаре пели дальние петухи. Эд обвел взором балконы, пока не увидел арку, в которой пылали пурпурные одежды императрицы. - Ах, значит, так! - помрачнел Эд. (Оруженосцы подали ему шлем и щит.) - Да хранит нас святой Эриберт, покровитель Робертинов! Они сшиблись, сперва словно пробуя силы друг друга, и тотчас же разъехались. Объезжая друг друга, горяча коней, ни один не решался броситься первым. С губ коней стекала розовая пена. - Радуйся! - закричал Эд и сбоку ударил копьем Готфрида. Но тот успел подставить щит и только попятился от сокрушающего удара. Теперь уже неудержимая сила влекла их друг на друга. При новой сшибке сломались сразу оба копья, и противники схватились за мечи. Темп схватки нарастал, лезвия, как молнии, сверкали под солнцем, кони, храня, выделывали страшный танец. - Веселись! - крикнул Эд, улыбаясь звону мечей. - Веселись! - хрипло ответил ему Кривой Локоть и, изловчившись, ударил Эда по шлему так, что козырек отлетел к галерее. И все услышали, как императрица закричала чужим, низким голосом: - Прекратить! Достаточно! Прекратить! - Нет, теперь уж не прекратить! - прорычал Кривой Локоть. Шлем у Эда окрасился кровью, но он отвел рукой подбежавших товарищей. Бой возобновился. Еще не раз мечи лязгали о щиты, а лезвия мелькали с такой быстротой, что даже знатоки не успевали следить за выпадами. Все вздрогнули, когда меч графа Каталаунского зазвенел о плиты, а сам он повернул и поскакал, держась руками за грудь. Вассалы окружили его, и он свалился им на руки, обагряя седло кровью. В третий раз протрубил сигнал победы. Товарищи Эда: Роберт, бывший тутор, Протей - Азарике было радостно видеть их круглощекие лица - помогли ему сойти с седла, подали воды, полотенце. Императорские слуги торжественно распахнули палисандровые двери. Боже! Там на мраморной лестнице снова кто-то поджидал с обнаженным мечом! Товарищи Эда роптали, протестовал народ. Одна Азарика нисколечко не волновалась. Она знала: Эд победит всех! Мечи блеснули сначала неохотно, потом, постепенно увлекаясь, убыстрили ход. Стало видно, что это Генрих Суассонский, воинственно усатый, без шлема и доспехов, в полотняной рубахе. Обманные выпады следовали один за другим, дамы поминутно вскрикивали. Но странно, противники улыбались и даже перебрасывались репликами: - Как тебе нравится этот сарацинский приемчик? - А вот этот выпад сверху - слева - через плечо? Расхохотавшись, они отбросили мечи, обнялись по-дружески. Вздох облегчения вырвался у народа. Стоявшие за воротами громко требовали сообщить, кто куда ранен. На верхней площадке беломраморного входа встречал победителя новый канцлер Фульк. Роскошная парчовая риза предшественника сидела, как короб, на его тщедушном теле. Он поминутно заглядывал в клочок пергамента, который прятал в рукаве. - Империя, словно нежная мать... - вещал он, опахиваемый кадилами, - принимает тебя как возлюбленного сына... Поклянись же, что и ты будешь верен ей... - Мямлит, гундосит! - говорили в толпе. - То ли дело зычный Гугон, которого можно было слушать часами! У Эда лицо стало серым - все же у него кровоточили царапины. Он пошатывался, стоя перед Фульком, прикрыв веки. Потом отодвинул его и прошел в покои императора, а за ним свита, прячущая улыбки. Потом был пир, женщины тоже собрались неподалеку возле стола с лакомствами, и Рикарда, блестя глазами, поминутно посылала к дверям пиршественной залы то Берту, то Азарику послушать, о чем говорят герои. Но разговор там, по мнению Азарики, шел самый неинтересный. Генрих Суассонский, например, сидевший с Эдом в обнимку, хвастался: - Когда моя сила бывает слабее всего, я могу биться с двадцатью! А если вполсилы, то мог бы победить и тридцать! В полную же силу выдержу и сорок вооруженных до зубов! - Уах-ха-ха! - отвечали ему пирующие, будто они были в бане и слуги обливали их из ушатов. В зале же и вправду было как в бане. Звон посуды, пьяный гам, грызня собак из-за костей, выкрики подравшихся - все это неслось под самый конек высоченной палаты, откуда свисали клочья древних знамен, взятых франками в битвах. В конце залы на возвышении, в ореоле курений, как божок, восседал Карл III, а подле него резное кресло канцлера многозначительно пустовало. - Ничего ты не понимаешь! - сказала Рикарда, выслушав вялый рассказ Азарики. - Вот там-то и есть настоящая жизнь! Ах, если бы я была мужчиной! Или нет, я осталась бы женщиной, только бы присутствовать там, на мужском пиру... Она снова послала Азарику, и та в дверях залы чуть не наткнулась на выходящего оттуда Эда. Ей бы увернуться, спрятаться в толпе слуг, а ее нелепая мысль приковала: "Как он нашел бы меня в моем новом, моем великолепном платье?" А он, забинтованный, но веселый и стремительный, окруженный друзьями, шагал прямо на нее, протягивая руки: - Озрик! Ты зачем надел женское платье? Что за глупые шутки? И вообще, куда ты исчез? "Все пропало!" - подумала она, леденея. Но справилась с собой и даже приняла одну из тех кокетливых поз, которые наблюдала у служанок. - Вы шутите над бедной девушкой... Я не знаю никакого Озрика. На лицо Эда, словно тень от облака, набежало разочарование. Он пальцами дотронулся до ее подбородка и прошел дальше, разговаривая с друзьями. Только Роберт обернулся и удивленно смотрел на нее. 9 Она еле дождалась рассвета, чтобы выскользнуть из приоткрывшейся створы дворцовых ворот. Огонь, сжигавший душу, гнал ее неведомо куда, и она неслась как одержимая в лес, застывший от жары. По островкам мха, по кочкам она кружила, углубляясь в его распаренную глушь, и Майда, радуясь свободе, бежала впереди. В глазах стоял Эд, могучий, радостный, раскрасневшийся от вина. Он протягивал руки - ей! Пусть он не обратил внимания на ее внешность и наряд, но он говорил: "Озрик, куда же ты исчез?" Значит, он помнит, он думает о ней! И сквозь искрящийся поток радости всплывали слова, как бледные призраки: "Justitio! Veritas! Vindicatio!" - но теперь они падали бессильно, подобно черепкам в ржавую жестянку... Нет, стой! Надо же во всем этом наконец разобраться. Села на поваленный ствол, стараясь определить, в каком направлении могли остаться башни и шпили Лаона. Да и уверена ли она, что отца убил именно Эд? Ведь их там было много - и усатый, как таракан, герцог Суассонский, и безбровые близнецы, и даже Тьерри Красавчик, который бесчинствовал в доме Гермольда. Мог ли ее Эд, ее светлоглазый красавец с открытым и смелым лицом, ее победитель захватчиков и освободитель народа, мог ли он быть убийцей невинных? И печально понимала, что да, что ведь видела из хибарки своими глазами, как бастард подскочил первым, как ударил отца дротиком... Когда-то в келье Фортуната она читала в "Истории лангобардов" Павла Диакона: король Альбоин, разбив и убив короля гепидов, из черепа его сделал себе чашу, оковав ее золотом, а дочь короля взял себе в жены. Каково было бедняжке по приказу свирепого мужа где-нибудь на привале пригубливать этот сосуд! Да и что ему, Эду, в конце концов, Озрик! Занятный мальчишка, полезный Робертинам... Эду даже на императрицу наплевать, так и не нанес ей отдельно визита. Берта шипит тайком, что он увивается вокруг дочери герцога Трисского, этой хваленой Аолы. Ну и пусть! А она заставит принца Карла на себе жениться, бог с ним, что он дурачок. И однажды явятся к ней с поклоном герцог Эд и его разлюбезная Аола - доброе утро, ваша королевская милость, а мы ваши покорные слуги... Но думать об этом было совершенно непереносимо! Да и вообще подлая, подлая - предала отца, теперь предаешь Эда. Между тем Майда вспугнула большую бархатную бабочку, которая, трепетно перебирая крыльями, пересекла падающий сквозь крону луч. Черная, без единого пятнышка, только синеватые жилки на крыльях! Черная бабочка - это ведь фея Ванесса! Кто попадет в ее царство под седые мхи болот, тот может танцевать с ней одну ночь, а утром убедиться, что проспал целых сто лет. Но это опасно лишь юношам, а девушкам фея помогает в любви, надо только поймать и принести ей в жертву такую вот летунью, без единого пятна. Она бросилась ловить бабочку, но сделать это было нелегко. Ванесса парила над головой девушки, как бы дразня ее. Мешала и Майда, которая подскакивала без толку, клацая зубами. Наконец бабочка опустилась на лист, Азарика метнулась, но промазала и расцарапала себе голые локти. Пришлось снова долго выжидать, когда Ванесса поцелует верхние листики дрока, и отчаянно кинуться, наконец-то поймав! Осторожно раскрыла горсть. Что за тайные силы скрыты в тебе, трепетная летунья? Найдет ли она наконец в твоих чарах ТУ опору, которой нет для нее ни в книгах отца, ни в молитвах Фортуната, ни в хитрых махинациях Заячьей Губы? Азарика поднесла пленницу к самым глазам, чтобы разглядеть в насекомом прелестный профиль и коронку сказочной Ванессы. Но головка размером с булавочную была бессмысленна. И не поймешь, что за бугорки - рот ли, глаза ли? Ее привел в себя удар колокола на дворцовой звоннице. Полдень! Пора одевать госпожу Лалиевру. Сегодня вечером Рикарда дает в честь нового графа Парижского торжественный прием. Завернула Ванессу в платочек и сунула за вырез лифа. В покоях императрицы была несусветная толчея: - Ой, ой! Ой, ой! Льда, скорее льда из подвала! - Чтеца к государыне, чтеца! - Когда же разыщут госпожу Лалиевру? Приживалки боязливо выглядывали из всех дверей. На Азарику налетела взбудораженная Берта: - Прячься скорей! Ты слышишь? У нас катастрофа! Эд сделал предложение дочери герцога Трисского! На бесцветном ее личике змеилось торжество. Она умчалась, неся какой-то пузырек, а Азарика прислонилась к подоконнику. Небо, безмятежное полуденное небо ей показалось вдруг черным, как бархатные крылья Ванессы! Щитоносцы грубо схватили ее за локти, повели в палату императрицы. Рикарда полулежала в кресле, голова запрокинута в подушку, на лбу мешочек со льдом. - Читай! - приказывала она итальянцу. А тот топтался с раскрытой греческой книгой и молчал. - А, всезнайка! - покосилась Рикарда на Азарику, когда ее подвели. - Загляни-ка в книгу, которую держит этот недоумок, и скажи по совести, есть ли там что-нибудь еще после слов "надел диадему и воссел на трон". Азарика машинально наклонилась к книге и нашла греческие глоссы:   р Чтец трагически глядел на нее. - Там еще рубрика... - растерянно сказала она. - Читай же, пища червей! - крикнула Рикарда итальянцу. Смуглое лицо чтеца стало мертвенно-бледным. - "После же коронования, - переводил он, запинаясь, - новый властитель отверг царицу и женился на молоденькой..." - Предали, меня предали! - простонала Рикарда и, указав щитоносцам на Ринальдо, выразительно провела себя ребром ладони по шее. Итальянец пал к ее ногам. Внезапно и Берта, равнодушная ко всему, припала к руке хозяйки, моля простить его. Рикарда смягчилась и велела дать по дюжине плетей обоим. Раскрылись позолоченные двери, и госпожа Лалиевра явилась как ни в чем не бывало в императрицыном капоте лунного цвета, даже в бисерных перчатках. Рикарда отвернулась: - Не хочу тебя видеть, потаскуха! Щеки колдуньи от обиды сделались помидорного цвета. - А ты не потаскуха? При живом муже молодцов привораживать! Прислужницы, видавшие всякое, и те зажмурились. - Чернокнижница! - кричала Рикарда. - Церкви предам! - А вот и не предашь. - Заячья Губа перед ее носом вертела фигу. - Я такое про тебя расскажу - на один костер взойдем! Никто не смел их успокаивать, и брань разгоралась. - Подручная сатаны! - Отравительница! - Подлая старуха! - Сама старуха! На что ты нужна Эду? У него от молоденьких отбоя нет. Честным путем возьмем себе корону! Рикарда взвизгнула и, отбросив подушки, ухватила седые патлы госпожи Лалиевры. Та торопливо сдернула перчатки и впилась ногтями в холеные щеки государыни. Неизвестно, чем бы кончилось побоище, если б в покой не вступили двумя шеренгами черные вавассоры канцлера с орарями через плечо. Шедший впереди Красавчик Тьерри остановился перед дерущимися и стукнул об пол древком секиры. - По указу императора и велению канцлера... Он бережно передал служанкам всхлипывающую Рикарду, а Заячьей Губе на шею накинул аркан. Не тут-то было. Старуха ловко вывернулась из петли и двинулась на Тьерри, буравя его взглядом, руки растопырив, как совиные крылья. Тьерри, опешив, отступал, пока не допятился до притолоки, и там застыл, выкатив глаза. - Любого в камень превращу! - посулила ведьма. - Вот так-то! На глазах у онемевших вавассоров она подошла к окну и, вставив четыре пальца в беззубый рот, свистнула так, что голуби под карнизом заметались в ужасе. Донеслось ржание старухиных лошадей, которые паслись в лесу. Она двинулась к выходу, но, заметив, что Азарика следует за ней, толкнула ее в руки вавассоров: - А вот эту можете брать. 10 Канцлер Фульк пробежал протокол, составленный им самим. - Значит, ты, поганая ведьма, отказываешься признать, что со своей гнусной хозяйкой летала к стригам на шабаш? Ты никоим образом не желаешь раскрыть тайны вызова из преисподней духа Пипина. Ты не хочешь откровенно объяснить, что за фонарь был найден в вещах богопротивной Лалиевры. Фульк многозначительно выждал и, поскольку Азарика молчала, хлопнул в ладоши. Тьерри ввел в палату коренастого человека, прятавшего лицо под капюшоном. Фульк предложил незнакомцу сесть и указал на Азарику: - Смотри! - Эта, - наклонил голову коренастый, рассмотрев Азарику. - Она, она! - вмешался в разговор Тьерри. - И, кроме того, у нее копыта. Прислуга их светлейшества уверяет... - Посмотрим, - сказал Фульк, и по его знаку Тьерри сорвал с Азарики плащ небесно-голубого цвета. Предчувствуя, что настает самое ужасное, она стала лепетать какие-то оправдания. Тьерри засунул палец ей за вырез платья, рванул, и ее великолепная шелковая стола распалась на две половины. Злобно он срывал с нее остатки одежды, а она, потеряв голос, лишь пыталась прикрыться ладонями. Канцлер и человек в капюшоне наклонились через стол, разглядывая ее бледное, худощавое тело. - Где же копыта-то? - посмеивался Фульк, вставляя стекло под бровь. - Поверни-ка ее. Главное - не найдется ли у ней хвоста? - То, что она и ее убитый отец колдуны, я могу представить десяток свидетелей, - хихикнул сидящий в капюшоне. Его лягушачий голос был поразительно знаком Азарике. - А вон у нее что-то выпало, - указал канцлер Красавчику на скомканный платок. - О, вот это улика! Колдовская бабочка! При такой улике правосудию не надо ни свидетелей, ни копыт. В этот момент дверь приоткрылась, и огромная охотничья собака, сбив с ног часового, ворвалась в палату. Кинулась к Азарике, но, видя ее раздетой и плачущей, метнулась к Тьерри и вцепилась ему в горло. При виде собаки человек в капюшоне вскочил и забегал в панике, крича: - Эд, Эд, Эд идет! Фульк крикнул вавассоров, они еле оторвали собаку от Тьерри, а человек в капюшоне, чтобы оправдать свой испуг, указал на нее: - Это же борзая Эда. - Вот как? - обрадовался канцлер. - Прелестно! И распорядился ведьму и собаку - в клетку, да чтоб до поры ни шерстинки у них не повредить! Тьерри, вконец озлобленный, пнул Азарику сапогом, выпроваживая. - Ваше имя, аббат, - сказал Фульк человеку в капюшоне, - сохранилось в бумагах покойного канцлера. Благодарность за мной. Тот выразил надежду, что теперь-то, после разоблачения всех бесовских ухищрений, бастард лишится графства. Фульк покачал головой. Это не так-то просто, не так-то просто... Достойной памяти Гугон так бы и поступил: собрал бы все компрометирующие данные - и в лоб! Но мы не такие, не такие. Гость ушел, надвинув капюшон. Вместо него явился унылый Тьерри, забинтовавший себе укушенное горло. Осмелился напомнить об обещании дать ему бенефиций... Фульк, не слушая, рылся в свитках, мурлыкал молитвы. Он не диктовал, как Гугон, а сам писал ответы. Роскошные облачения предшественника он раздал церквам, одевался в серую дерюжку и получил во дворце прозвище - Мышиный Щелкопер. - Старшую ведьму ты упустил, - сказал он наконец Красавчику. - Ай-ай, как нам это огорчительно! Теперь ты должен загладить свой промах. Есть одно грандиозное дело... Садись-ка поближе... Но помни: на сей раз ни бог, ни диавол не должны тебе помешать, иначе сгинь, не показывайся нам на глаза! Азарика очутилась в подземелье, за решеткой, перед которой расхаживал часовой. Одеться ей не дозволили, а в каземате даже в разгар лета камень был ледяной. Она пыталась прикрыться соломой, но часовые над этим только хохотали. Впрочем, к ней бросили Майду, длинная шерсть ее и грела и укрывала. Началось паломничество любопытных. Дамы ахали, а мужчины просили стражников уколоть пикой ведьму так, чтобы она вытянула ножку и показала, что копыт у нее нет. Монетки падали в карманы часовых, а Майда охрипла, кидаясь на решетку. Забытье охватывало Азарику. Ей казалось, что она в каменном мешке, в Забывайке. Окликала: "Роберт!" - и ласковая Майда лизала ее в щеку. Все уже испытала она в своей коротенькой жизни: ужас, страх, голод, унижение, но никогда еще не было так худо, потому что ею владело самое жестокое, что может владеть человеком: стыд! Однажды она услышала голоса: "Достаточно, ваше преосвященство, ненаглядный наш. Посмотрели ведьмочку, и будет!" Разлепила веки и увидела в полутьме слюнявого принца Карла и его хлопотливых мамок. Пришла мысль, что если б он захотел, взял бы ключ... Вспомнив приемы отца и Заячьей Губы, она привстала и, сквозь прутья уловив неопределенный взгляд принца, стала повторять, сосредоточась на ключе: - Вызволи меня, вызволи меня... Мой добрый, мой благородный принц, ну что тебе стоит? Вызволи меня, Каролинг! Потом было опять забытье - сон не сон... Будто она, убранная, как невеста, и вместе с тем голая, как сейчас, бредет по анфиладам дворца, а за ней тащатся шуты и приживалки. И вот двери Эда, слуги с поклоном их отворяют, но там у Эда другая! Другая ножницами будет ровнять его соломенные пряди. Другая заштопает ему боевой сагум. Другая встретит его у порога, подержит ему стремя, размотает шнуры обуви, накормит, уложит в постель. И он возьмет гребень и станет ласкать ее волосы, чистые, как волна. А ей теперь все равно, костер или плаха. Сердобольный часовой сказал ей однажды, кидая кусок хлеба: - Недолго тебе осталось тут преть. Слышишь, молотки торопятся, стучат? Это заканчивают клетку, которая на рассвете повезет тебя в Париж. Хе-хе-хе, вот будет подарочек графу - его верный оборотень и любимый пес! Глава пятая. Робертины против Каролингов 1 Желая попасть в Париж, путник должен приготовиться к тому, что раз двадцать его остановят, вытряхнут и душу и телегу да еще непременно сдерут мзду - либо за переезд, либо на построение замка, либо просто так, за здоровье местного властителя. Попробуй-ка откажись! Закованные в броню наглецы телегу опрокинут, быков уведут, хорошо еще, если самого прутьями не исхлещут... Прошли времена, когда у франков хозяевами были лишь бог да император! Так рассуждала старая Альда, окидывая взглядом свою изрядно опустевшую повозку. Ах, какого отменного белоперого гуся пришлось отдать при переправе через брод! А дома дети плачут из-за каждой корки. - Матушка! - наклонился с седла Винифрид, который ехал рядом, слушая ее воркотню. - Городские ворота-то заперты! И правда, за поворотом дороги стояли в ожидании возы с сеном, телеги, повозки. Огромное стадо, изнывая от жары, топталось. В пыли, поднятой его копытами, еле различались флюгера на крышах подслеповатых башен. Шла ожесточенная перебранка. - Не хотите платить, - говорил крестьянам начальник караула, - поворачивайте назад! - Да ведь не было такого, - возражал ему какой-то зажиточный, опрятно одетый крестьянин, - чтобы дополнительно платить по случаю введения в лен... Мы, конечно, рады сеньору Эду... Ворота все же растворились, и в них впустили стадо. Его хозяин, святой Герман, имел иммунитетную грамоту и пошлин не платил. Как только в ворота вбежала последняя овца, оттуда выехали всадники и без лишних слов принялись стегать толпившихся крестьян. - Это близнецы, - узнал их Винифрид, мрачнея, - вассалы Эда. Ну, держитесь, матушка, сейчас пойдет потасовка! Белобрысый Райнер стал из телеги зажиточного доставать то, что должен был отдать добровольно. Крестьянин в сердцах бросил свой колпак оземь. Близнецы восприняли это как оскорбление и исполосовали ему лицо в кровь. Альда уж подняла стрекало, чтоб повернуть быков назад, как близнецы узнали Винифрида. - А, самурский лучник! Ты жив? Зачем едешь? - К принцессе Аделаиде, это мамаша вашего синьора. При упоминании принцессы близнецы состроили почтительные мины и приказали пропустить без пошлин. Неторопливые быки втащили повозку Альды на узкие улочки предместья святого Гонория, а следом на гнедом Байоне въехал и Винифрид. Прошлой осенью, возвращаясь от Заячьей Губы, он еле разыскал свою семью в дубравах Валезии. В грамоте с печатью самого Гугона, тогдашнего канцлера, ему, Винифриду из рода Эттингов, в качестве бенефиция за службу жаловалась земля в Квизском лесу. Небольшая - десять крестьянских наделов, - но жить было бы можно. И когда Винифрид отправился в Андегавы, к армии Гугона, Альда храбро забрала ребятишек и отправилась навстречу неизвестности, в Квиз. Но дарованное поместье оказалось давно запущенной, запесоченной и поросшей кустарником пашней. Засучив рукава Альда и ее слабосильные домочадцы принялись корчевать пни, выдергивать корневища, копать канавы, чтобы под озимь распахать хоть малость. А в первый ясный и теплый денек, когда Альда и дети подсекали ветви у яблонь и радовались, что прижились саженцы, перевезенные ими из Туронского леса, к ним подъехал всадник. Он был в шубе, отороченной собольим мехом. Попросил напоить лошадей и, расспросив, кто они и откуда, обвел указательным пальцем всю округу: - Это лен принцессы Аделаиды, так что садовничаете вы зря. Сказал и уехал, а загадочные слова его забылись за всеми трудами. Наконец настал день вернуться Винифриду. Он опустился под низкую кровлю землянки, которую Альда сложила наспех, в ожидании постройки настоящего дома. Из дымной тьмы, озаренной бликами очага, к нему бросились сестренки, мать подошла, вытирая фартуком слезы. Старый раб Евгерий трясущимися руками налаживал лучину. Когда схлынули первые радости, оказалось, что в углу на лавке сидит еще кто-то, требующий внимания. - Сыночек... - в голосе Альды сквозили виноватые нотки. - Я без тебя тут сироту купила в монастыре. Лишние руки - а я тут одна знаешь как надрывалась? Да и ты ведь хоть старинного рода, но тебе пахать, тебе сеять, без жены никак нельзя! "Вот тебе и Лалиевра!" - подумалось Винифриду. Взял горящую лучину, поднес к лицу монастырской сироты. Блестящие зрачки выжидающе встретили взгляд Винифрида. Легкомысленные кудряшки, смазливая мордочка, ямочка на подбородке. От сердца все-таки отлегло. - Как зовут-то? - Агата... Ночью в щель над топкой проник луч луны, пробил застоявшийся плотный воздух. Винифриду казалось, что это старуха с заячьей губой подглядывает, все ли сбывается по ее вещанью. - Как жить-то будем, сирота? - спросил он тихо, угадав, что Агата тоже не спит на своей лавке. - Как прикажете, ваша милость... - ответила она. Винифрид усмехнулся - его милость! И все же смутные видения бередили душу. Вот черноволосая девушка в белой рубахе лежит навзничь на жнивье, а в небесной голубизне поет жаворонок... Вот та же девушка, постарше и построже, участливо склонилась к нему в чертоге Лалиевры... Но он упрямо сбросил тяжкий груз воспоминаний: "А, храни господь, ведьма!" Утром, несмотря на дождь, Альда подняла всех чуть свет и повела копать невыбранную свеклу. Винифрид устал с непривычки, да и раны давали о себе знать. Однако он превозмогал себя и лишь иногда отрывался от борозды, чтобы разогнуть спину. Агата рядом трудилась самозабвенно; пальцы ее проворно рылись, отыскивая свеклины, а босые ноги, покрасневшие от холода, крепко стояли в земляной жиже. Она тоже разогнулась, высморкалась и, увидев, что Винифрид на нее смотрит, смутилась. Улыбнулась во весь алый рот, показав крепкие зубы цвета топленого молока. Спустя две недели свободный франк из рода Эттингов Винифрид сочетался браком в Квизе с вольноотпущенницей Агатой. А когда пришло лето, ночью кто-то завалил бревном дверь в их землянку и начал хозяйничать во дворе. Собаки не брехали, потому что, очевидно, сразу были убиты нападавшими. Ржал Байон, вырываясь из рук похитителей. В землянке во тьме метались перепуганные женщины и дети. Винифрид сидел, лихорадочно соображая, что предпринять. Землянку строили женщины и, конечно, не догадались устроить потайной выход. Нападавшие наверху гоготали, отведав из захваченного бочонка, заваливали землянку соломой и чиркали кресалом о кремень. Тогда Винифрид решился. Опоясавшись мечом, он влез в топку очага. Там были еще горячие уголья, кирпичи в дымоходе жгли до пузырей, и Винифрид чуть не кричал, извиваясь, чтобы протиснуться в узкое отверстие. Но вот и крыша, свежий воздух влил в него силы. Он без промедления соскочил и поразил самого высокого из нападавших. Прочие и не подумали о драке, разбежались с жалобными криками. Утром оказалось, что нападали такие же чернопашцы, лесные корчеватели, как и они. Налетчики расположились в овраге и причитали над верзилой, которого ночью укокошил Винифрид. Винифрид вооружил раба Евгерия и Ральфа, старшего из братьев, и отправился на переговоры. Нападавшие, говоря все враз на своем грубом лаонском диалекте, объяснили, что они подневольные принцессы Аделаиды и посланы корчевать и выжигать из Кабаньего ручья до Дровяного болота. Как раз их участок! - Что же вы, бессовестные, нападаете ночью? - А нам домоправитель принцессы посоветовал. Там, говорит, живут какие-то бабы, так вы их ночью подпалите, и делу конец! Приходилось все бросать и ехать искать правды в Париж. 2 Остров Франков, словно корабль посреди вод Сены, стремящихся к морю, и был тем, что в 887 году называлось именем Париж. Это был Город - старый дворец, выстроенный на римский манер, то есть без окон на улицу, и не менее ветхие особняки, еще меровингских времен, под куполами столетних вязов. Самым новым строением здесь была поражающая своей нелепостью круглая кирпичная Сторожевая башня, служившая резиденцией графов Парижских. Это был Город, потому что все прочее на заболоченных берегах - огороды, хижины под красной черепицей, склады пеньки и теса - называлось лишь предместьями, на парижском жаргоне - "фальшивыми городками". На грязных и путаных улочках люди торговали и клянчили милостыню, спали и целовались, совершали сделки и ссорились, плюя друг другу в лицо. Бег здешней жизни, переменчивость настроения, крики разносчиков и вопли ослов оглушили медлительного Винифрида. Матушка Альда, взяв бразды правления в свои руки, расспрашивала, как проехать к жилищу принцессы. Заслышав их мягкие "л" и картавые "р", не всякий из парижан снисходил до разговора с иноплеменниками. С трудом выяснилось, что принцесса живет в крыле дворца, который примыкал к Сторожевой башне. Там в подъезде, до того роскошном, что Альда и ее сын не сразу решились и приблизиться, привратник отрезал: - Не примут. - Как - не примут? - А вот так и не примут... - Привратник в своей нише спешно скоблил себе щетину, подвесив зеркальце к потолку. - Их светлость не мужиками занимается. На это у них есть управляющий - Юдик. Но и управляющему не до вас... Действительно, в усадьбе принцессы царил переполох. Ворота были распахнуты, и оттуда выносили какую-то ветхую мебель, половики, тряпье. Туда же въезжали телеги с новенькими гардеробами и балдахинами. Выскочило целое войско поварят в накрахмаленных колпаках, и главный повар, надменный, словно сарацинский король, повел их на рынок, подсчитывая: гусей не менее сорока, каплунов семь дюжин... - Поди теперь купи что-нибудь! - проворчал привратник, вытирая бритву. - Новый граф наложил такие подати! - Что ж, в поместьях их светлости нет ни гусей, что ли, ни каплунов, раз приходится за ними на рынок посылать? - Есть-то есть, да все спешка! Вчера прискакал гонец из Триса - оттуда прибывает невеста его милости графа... - Батюшки! - сообразила Альда. - Значит, этого Юдика мы теперь днем с огнем не сыщем! - Кому до вас дело! - Их светлость нынче глаз не сомкнули. Шутка ли - двести всадников сопровождают невесту! Да столько же своих вассалов надо вызвать. И каждого накорми, напои, размести сообразно достоинству! Альда и Винифрид переглянулись. Начинается жатва, каждый день на счету. С другой стороны, сколько дней уж потеряли, а их ночные гости все еще живут в шалаше за оврагом, чего-то выжидают. Альда полезла за кошельком - задобрить привратника, но тот вдруг вскочил, сворачивая бритье: - Эй, деревенщина, гоните-ка своих скотов рогатых куда-нибудь подальше! Их светлость жалуют! На галерею над подъездом расфуфыренные служанки вывели старую даму, на напудренном личике которой резко выделялись черные брови. Дама трясла головой, должно быть, от тяжести громадного золотистого парика, сделанного в виде косы, уложенной, как корона, и усыпанной искрящейся алмазной пылью. - Когда я была совсем малюткой, - сказала Альда, - именно так носили косы. За принцессой следовал управляющий, представительный мужчина, несмотря на жару, одетый в куний мех. В нем Альда сразу признала путника, поившего у них зимой лошадей. Принцесса его распекала на каком-то непонятном языке с придыханиями у каждого слова. - Что значит королевская кровь! - Привратник поднял палец. - И говорит-то не по-нашему, разумейте вы, земляные черви! - Боже мой! - охнула Альда. - Это же язык моего детства! Это настоящий старинный франкский язык! Оглянулась на насупленного сына, затем решилась и словно даже помолодела, раскраснелась. - Благороднейшая госпожа! - крикнула она, вызвав в памяти забытые слова. - Прими скромный дар по случаю бракосочетания твоего сына - этих тетерок и этот сыр! Принцесса, несмотря на возраст, имела тонкий слух. Что за женщина в домотканом балахоне владеет такой отменной сикамбрской речью? - Я из рода Эттингов! Ищу правды у твоей милости... Сразу все переменилось по отношению к Альде и Винифриду. Привратник льстиво распахнул перед их повозкой ворота. Управляющий Юдик лично принял их в атриуме, усадил в кресла, а сам из Умения к их древнему происхождению разговаривал, стоя. Но ответ его был неутешителен. Квизский лес испокон веков находится в распоряжении именно той ветви Каролингов, к которой принадлежит их светлость Аделаида. Так что Гугон, собственно говоря, не имел права подписывать такую грамоту. Но с покойника теперь что возьмешь? Можно было бы передать участок Эттингам на вассальных условиях, но все осложняется тем, что на этот же лес претендует граф Каталаунский, Кривой Локоть... Было уже время обеда, когда быки приволокли повозку Альды к Галерее правосудия - ветхой римской базилике, хранившей на своих треснувших колоннах следы былых погромов. Разморившиеся от жары Альда и Винифрид не знали, с чего начать. Наконец к ним прилепился ходатай в засаленной ряске, с пером за ухом и чернильницей на поясе. Он осведомился, кто им нужен, и без обиняков заставил выложить денарий, после чего провел Винифрида внутрь базилики. Там, отделенный от прочих барьером, сидел судья, настолько тучный, что издали напоминал шар, имеющий шишкообразный нос, розовый подбородок и щелочки глаз. Возле него суетились ходатаи, а просители стояли поодаль, приготовив дары - кто византийскую шаль, кто чеканную серебряную вазу, а кто и охотничью борзую бургундской породы. Плешивый клирик увивался вокруг судьи, похохатывал: - Ведьму-то эту, почтеннейший судья, хо-хо-хо, ведьму... - Ну и что ведьму, уф-ф? Что ведьму, говори! - Ведьму, которую Фульк выловил при дворе, везут в клетке сюда, и она уже проехала Суассон... - Уф-ф! - Судья поглаживал себе чрево, и они оба захлебывались, предвкушая забавное зрелище. Тут судья увидел ходатая с Винифридом. - Тебе чего, Крысий Нос? Ходатай стал объяснять существо жалобы Винифрида, но толстяк жирными пальцами изобразил вековечный знак, похожий на щупание воздуха. Крысий Нос шепнул, что надо не менее пяти денариев, и искомое перешло из отощавшего кошелька Альды в пухлую ладонь судьи, словно невзначай покоившуюся на ручке кресла. Судья выслушал ходатая, задал несколько вопросов Винифриду и задумался, зажмурив глаза-щелки. Никто не смел нарушить его размышления, только глупый петух на руках просительницы, признававший над собой лишь власть природы, оглушительно закукарекал. Наконец толстяк встал и, раскрыв судебник, стал монотонно говорить что-то по-латыни. Затем прочел текст из другого тома, а присутствующие слушали, хоть не понимали ни слова. Сочтя свою миссию выполненной, он оборотился ко всем спиной, и к нему тотчас же вновь подскочил плешивый клирик, затараторил: - А эта ведьма, хо-хо! Рассказывают, клянусь богоматерью... Он зашептал что-то на ухо толстяку, а тот даже икнул от изумления: - Уф-ф! Невозможно! - Да, да, - крестился плешивый. - Она и Эд, истинные небеса! Крысий Нос вывел Винифрида обратно к повозке и долго объяснял им с Альдой смысл речений судьи, который сводился к тому, что в качестве свободных франков Эттинги подсудны не римскому, а салическому праву, по которому судит только майское собрание войска. А оно соберется только через год, если вообще соберется... - В общем, господин, - Крысий Нос сочувственно дотронулся до его сагума, - продать у тебя что-нибудь есть? Быки, конь, повозка - это гроши... Сестренка есть? Продай сестренку. Есть две? Продай двух. Только за такие деньги ты добьешься правосудия, иначе пропадет вся семья. А еще лучше сам отдайся какому-нибудь сеньору в вассалы - он тебе и суд, он тебе и закон. Вой у тебя какие мышцы - мечом все себе добудешь! Альда глядела на сына, ожидая его решения. - Нет, - сказал, насупившись, Винифрид, - в грабители я не пойду. 3 Влажная ночь разлеглась на кровлях и башнях Города. На окрестных болотах кричали, давясь от усердия, лягушки. Огромный костер пылал у выездных ворот, выхватывал из тьмы глухую кирпичную стену Сторожевой башни и внушительный эшафот, на котором в плаху был воткнут топор как наглядный символ власти предержащей. У костра толпились ожидавшие открытия ворот на рассвете; их кони и быки мирно жевали сено. Седовласый слепец с длинными висячими усами настраивал арфу, склонив ухо к серебряным струнам. - Спой о великом Карле! - просили его, поднося ему чашу сидра. Певец задумчиво взял несколько аккордов и начал: Великий Карл, могучий император, Полвека целых правил среди франков. Сдались ему враги и покорились Соседние цари и короли. Вернулся Карл в любимый свой Аахен, На троне золотом среди вассалов, Среди мужей мудрейших и храбрейших, Уселся Карл свой правый суд вершить! - Аой! - выкрикнули слушатели, знавшие наперед, когда кончится строфа. Подъехали караульные и тоже стали слушать. Он слово первое сказал тогда вельможам, Что выстроились ангелам подобно, В парчу и шелк заморские одеты, По сторонам у трона самого: "Не будьте чванны и не отдаляйтесь От мужиков, от сирых и убогих, И помните, что всяк родится голым И голым покидает этот свет!" - Вот это верно! - воскликнул зажиточный крестьянин, которого накануне избили близнецы. - Земных богатств на тот свет не заберешь. - Кто это тут разглагольствует? - спросил, подъезжая, Райнер. - Тише, тише, - кричали вокруг. - Не мешайте! Второе слово Карла - к благородным, К дружинникам и всадникам сильнейшим: "Опорой государства вы слывете, Вы призваны хранить и защищать. Не будьте ж привиденьем на дорогах, Которым няньки неслухов пугают, Насильниками наглыми, ворами. Волками, стерегущими овец!" Аой! - воскликнул сам певец, исторгая из струн аккорд, подобный воплю. - Взять его! - послышался в тишине приказ Райнера. - Вот он, смутьян, что совращает народ против сеньоров! В ответ раздался взрыв негодования такой силы, что пламя костра приникло, словно от испуга. Всадники двинулись к певцу, но Нанус, рыночный мим, пройдясь колесом, испугал лошадь начальника караула, и та выбросила седока. Разыгралось побоище. Крестьяне хватали камни и палки, оборванцы поражали всадников из рогаток. Слышался свист, вой, ржание лошадей, и все покрывал громоподобный, рокочущий бас урода Крокодавла. - Матушка! - сказал Альде сын, когда они еще только услышали голос певца. - Да ведь это старый Гермольд из нашего рода. - Дождется он плахи! - сокрушалась Альда. - Бедовая голова! Когда же Райнер приказал певца схватить и разыгралась драка, Винифрид сумел проникнуть в самую ее гущу и схватил слепца за руку: - Это я, дядюшка Гермольд... Обопритесь о мое плечо! Рассвет застал костер еле тлеющим в залитых водой головешках. На площади валялись трупы, а из окрестных тупичков то и дело слышался визг - там еще шла расправа с инакомыслящими. Со ржавым воем открылись ворота, караульные ощупывали каждый воз. - А, это снова ты, самурский лучник? - Сонный Райнер пикой уперся в повозку Альды. - Не прячешь ли ты слепца? Эй, пропустите этих! Райнер был весьма недалек от истины. Когда парижские зубчатые башни скрылись за купами каштанов, Винифрид раздвинул в повозке корзины и высвободил спрятанного под ними певца. - Кровь Эттингов в тебе на старости бушует! - корила Альда, обирая с него соломинки. - Не пора ли на покой? - Нет мне покоя, раз нет его в моей стране, - отвечал Гермольд, слабыми пальцами ощупывая, не повредились ли колки арфы. - Сидел я, старый осел, в Туронском лесу, воображал, что век свой доживаю. Ан жизнь моя только начинается, и какая жизнь! - Поедем лучше к нам, на новую усадьбу, в Валезии, - предложил Винифрид. - Вырубим колоды, заведешь себе пасеку... Мирно беседуя, тащились они по пыльной дороге, заботясь лишь о том, чтобы не встретить лихих людей. Когда впереди замаячила тупоконечная башня замка в Квизе, по обочинам стали попадаться группы пешеходов. Шли крестьяне, неся косы и грабли, семенили старцы, матери спешили, неся грудных детей. Все возбужденно говорили о ведьме, которую в деревянной клетке только что доставили в Квиз. У Винифрида при слове "ведьма" екнуло сердце. Там, на церковном дворе, толпа со свистом и улюлюканьем окружала клетку так плотно, что из-за сутулых мужицких спин можно было увидеть только верх решетки и конного часового с пикой. Слышался исступленный собачий лай. - Это кто лает-то? - недоумевала Альда. - Неужели сама ведьма? Винифрид раздвинул каменные бока мужиков и увидел на вонючей, позеленевшей соломе изможденное голое тело - женщины, мальчика ли, непонятно. Длинношерстная борзая с гноящимися глазами огрызалась в ответ на кидаемые камни и комки навоза. Равнодушный ко всему конвойный старался только, чтобы сквозь прутья не совали лезвия. Но вот осколок кирпича угодил ведьме в шею, и она под гогот толпы подняла голову, тряхнула слипшимися волосами и поглядела на своих мучителей с такой злобой, что они притихли. - Аза-ри-ка! - закричал не помня себя Винифрид и рванул прутья клетки с такой силой, что они вылетели из пазов. Азарика села, равнодушно глядя на всех, а собака, вообразив, что это какой-то новый, еще худший истязатель, старалась укусить его за руки. Зеваки, крича кто что попало, вцепились в Винифрида и помогли конвойным оторвать его от клетки. - Господин добрейший! - унижалась Альда перед Тьерри, который был начальником конвоя. - Отпустите моего сына, он не в себе... Ведьма глазищами его зачаровала, эк они какие адские у ней! Пришлось ей в ногах поваляться, пока все содержимое ее кошелька не перекочевало в карманы Тьерри. Погонщики цокнули на мулов, и огромная клетка, колыхаясь, покинула церковный двор в Квизе. Альда же подхватила своего избитого сына и, причитая, повела к повозке. Там Гермольд, выслушав подробный рассказ, покачал головой: - Не так, сынок, ты действовал, не так... Еще, однако, и сейчас не поздно, доверься мне. А ты, мать, брось свое хлюпанье, Эттинги все-таки боевые франки, а не церковные просвирни. Послушай, сынок. Они повезут ее кругом леса, а здесь есть прямая тропка, я однажды шел по ней ощупью, вернее, бежал от щедрот императрицы! Незадолго до захода солнца гнедой Байон, имея в седле сразу двух всадников - Винифрида и Гермольда, державшегося за его пояс, - выехал на большую дорогу далеко впереди медленно тянущейся клетки. Тьерри первым увидел у придорожной глинобитной стены какого-то старца в белой столе, с травяным венком на почтенной голове. Старец держал арфу, а подле него были фляга с вином и кружка. - Уважаемые! - взмолился старик, заслышав стук копыт по слежавшейся пыли. - Окажите милость божьему страннику: всего только налейте вина из этой благословенной посуды - губы мне омочить! - Кто таков? - спросил Тьерри. - Твоя морда чем-то знакома, однако, убей меня бог, не могу вспомнить. А винцо у тебя прелесть, - хлебнул он без разрешения. - Хватит на нас на всех. Эй, ребята, распрягайте, будем здесь ночевать! Затрещал костер, распряженная клетка замерла, накренившись. Фляга Гермольда заходила по рукам конвойных. В опрокинутой чаше ночного неба повисла тоскующая луна, и, обращаясь к ней, Гермольд тихо пел, позванивая струнами: Вонзил рассвет свой лучезарный меч, Но не к нему я обращаю речь. Зачем светила щит мне золотой, Мне нужен свет не солнечный, а твой! Во тьме сияет он, непостижим, И звезд огни бледнеют перед ним. Так притяженье лунного сильней В улыбке тихой девичьей твоей. Я ею, как лунатик, одержим, Как жаждущий святыни пилигрим... - Чего это вдруг ведьма в клетке заворочалась? - обеспокоился Тьерри. - Не твое ли пение на нее действует? Тоже, хе-хе, про любовь нравится слушать. Эй, часовой, не вались на бок, очнись, поганец! Тьерри пододвинулся к слепцу и, высасывая последние капли из его фляги, поведал, как его ценит сам его святость канцлер. - Так и говорит: "Тьерри, на тебя вся надежда..." Этак ведь недолго и вице-графом стать, а? Говорят, бродячие певцы те же волохо... влохво... волхователи! - Язык у Тьерри заплетался. Пусть старик наворожит, чтобы быть ему поскорее вицеграфом. Но главное - стеречь ведьму... Если ведьму упущу - в Лаон мне возвращаться нельзя. Куда тогда податься? Тогда уж только к графу Каталаунскому, этот созывает отчаянных. Но теперь, слава богу, нечего страшиться: до Парижа один переход, лес безлюден, а луна - хоть вшей в сорочке обирай, ха-ха-ха! Похохотав, Тьерри без перехода захрапел. Спали конвойные, мирно паслись мулы и кони. Винифрид вышел из кустов и по указанию Гермольда обшарил Красавчика, ища у него ключ от клетки. - Нашел? На шнурке от креста? Слава богу, не придется ломать клетку. Спеши, сынок, да постарайся, чтобы собака не лаяла. Хотя могу ручаться, эти лаонские скоты до полудня теперь глаз не разомкнут - состав проверенный! Винифрид отомкнул клетку. Азарика будто ждала этого, выбралась наружу. Следом выскочила собака. - Не смей! - ударила девушка Винифрида, который хотел ее поддержать. - Уходи! Обескураженный Винифрид пробормотал, что в седельных сумах Байона целы ее вещи, какая-то одежда, он ничего не трогал. Азарика молча выдернула из его руки повод, и гнедой, почуяв хозяйку, встрепенулся. Не одеваясь, не оборачиваясь, она вскочила в седло и пустила коня вскачь. Собака бесшумно исчезла за ней в лесу. - Опять умчалась, как тогда, - сказал Винифрид Гермольду. - Ее надо понять, - вздохнул старец. - Нам с тобой тоже надо отсюда драпать. Клетку замкнул? Ключ повесь назад этому ироду. Жаль, что остался без коня, но даже мула тронуть нам нельзя. Пусть думают, что ведьма сквозь прутья с туманом просочилась, иначе здешние сеньоры все леса обрыскают с собаками. Они побрели, спотыкаясь, потому что деревянная нога Гермольда натерла ему кожу, и Квизский замок предстал перед ними только на восходе солнца. И когда уж показались их быки и Альда, изнывающая от беспокойства, Винифрид спросил: - Дядюшка Гермольд, а все-таки она - чародейка? - Хм! Если б было так, не пришлось бы нам ее дважды выручать. Мерлин, говорят, в соломинку утекал от тюремщиков. Добрых две недели они колесили по дорогам Валезии, чтобы сбить со следа возможную погоню. Альда не пилила сына за потерю Байона - конь был воинский, дело мужчины им распорядиться. Но сердце изныло от мыслей об оставленных детях, и она еле дождалась, когда кончились их плутания и они решились приблизиться к дому. Предчувствия ее не обманули - землянка была пуста! Валялись расшвырянные вещи детей, платок Агаты... Недоеная корова мычала в хлеву, брыкались голодные овцы. Странно, грабители не тронули скота! Кинулись к оврагу, но там шалаши пришлых людей стояли опустошенные таким же образом. Альда кусала себе руки и выла, сомкнув рот: в лесу, полном неизвестности, кричать в голос было опасно. И как могла она решиться оставить все на подростка Ральфа и старика Евгерия! Кое-как переночевали, а утром Гермольд, у которого, как у всех слепцов, слух был необыкновенно остр, сообщил, что слышит в глубине леса скрежет лопат и скрип осей. - Это в том направлении... - соображала Альда. - Там холм, который зовется Барсучий Горб. Не успели они решить, что делать дальше, как послышался шорох травы под копытами, и на поляну въехал вооруженный всадник. Это был - о ужас! - все тот же Красавчик Тьерри! - Га! - закричал он, играя петлей аркана. - Бог вас все-таки ко мне привел! Ты, ломавший клетку в Квизе, и ты, опоивший нас по дороге! Или вы - раздвоившийся диавол? Аркан он, однако, убрал, так как Винифрид взял его на прицел своего лука. Простоволосая Альда, похожая на фурию, схватила топор, и даже слепец Гермольд выдернул из-за пояса клинок. Тьерри несколько раз их перекрестил, почесал в затылке и решил глубокомысленно: - Нет, вы все-таки люди, не бесы, - не расточились. А ведьму, ясно, нечистый унес... И что мне вечно такое невезенье? Ну, вот что, мужик, воевать мне с тобой не с руки. Отвечай-ка по правде, твоя ли это нора? Слушай - его милость граф Каталаунский этот лес пожаловал мне в лен. Так что, шустрый лучник, ты будешь платить мне оброк - мы договоримся! Либо, еще лучше, ты пойдешь ко мне в стрелки. А детей твоих и домочадцев я пока взял в залог. Альда заломила руки, дав волю своему отчаянию. Тьерри выпятил нижнюю губу. - Ну чего орешь? Я же не людоед какой-нибудь. Они работают у меня на холме. Мы с графом Каталаунским хотим до холодов здесь замок построить, чтобы закрепить наше право. Ведь еще от принцессы Аделаиды как бы не пришлось обороняться! И вы ступайте-ка работать. Клянусь честью, как только стены возведем, всех отпущу. За его спиной показались еще всадники. - Эй, молодчики! - махнул им Тьерри. - Быков ихних гоните к холму да прихватите корову из хлева, на ней тоже можно камень возить. А ты, лучник, сунь стрелу в колчан и не бунтуй, не то я велю своим вассалам - видишь, у меня теперь есть и вассалы! - щекотать твою женку, пока ты сам хохотать не примешься. 4 - Озрик, чума тебя разрази! Откуда ты взялся, дружище? Роберт стиснул плечи Азарики, радостно ее разглядывая. - Ты совсем не изменился! Тот же сагум, та же стеганка, которую я тебе когда-то выбрал. Но худой, почерневший весь... Ты что, болел? Протей наш как-то ездил в Андегавы, отец Фортунат сказал ему, что ты уехал на родину... Я так опечалился! Душу ведь некому открыть, а тут со мной такое приключилось! Азарика тоже была рада увидеть его открытое, обветренное лицо, да и всех товарищей, всех школяров рада была увидеть. В ту ночь, когда Винифрид освободил ее из клетки, она мчалась, не разбирая зарослей и оврагов, пока изнемогший Байон не остановился и впереди в лучах восхода не заблистали башни и колокольни Парижа. Тогда она оделась в то, что нашла в сумах, и собралась с силами. Как же дальше быть? "Мы, Робертины, навеки твои друзья..." Нет, невозможно быть во враждебном мире одному! Пусть Эд страшен, зато с ним не страшно ничего. Если даже Фульк явится и ткнет в нее пальцем, он не выдаст... Но и казнь если уж принять, то от него! К Эду попасть теперь было нелегко. В просторном помещении Сторожевой башни, носившем название "Зал караулов", он творил суд и расправу, вершил дела. Роли близких были распределены: кому быть по правую руку графа, кому стоять за его креслом. - Я с этими церемониями не считаюсь! - сказал Роберт, проводя Азарику сквозь плотный ряд вассалов. Они увидели, как откинулся полог, и Эд вышел в Зал караулов, отвечая на поклоны. У Азарики внутри похолодело - как-то он ее встретит. Рядом с графом вертелся Кочерыжка, бывший аббат, который, по-видимому, что-то докладывал ему. - Ха! - прервал его Эд. - Можешь не продолжать. Остальное я предвижу заранее. Ведьма, посланная Фульком, - это очередной обман, россказни, мыльный пузырь. Предлог, чтобы меня же и обвинить в том, что я не выслал караул - встречать ведьму. Вот если в клетке мне привезут самого Фулька, будь он хоть трижды канцлер, клянусь святым Эрибертом, я назначу ему усиленный караул! У Азарики потемнело в глазах, ноги подкосились. Ее держали только плечи вассалов, и Роберт ободряюще сжимал ее локоть. - Граф! - обратил он внимание брата. - А вот и наш Озрик. Но Азарика уж не смотрела на Эда. Со страхом ловила она теперь взгляд Кочерыжки. А тот подобострастно внимал словам графа о том, что ему нужны ученые люди, и главное - преданные люди, что Озрик всегда найдет привет и защиту при его дворе... И бывший аббат одним из первых поздоровался со вновь прибывшим, причем в самых пылких выражениях. Так началась жизнь при графском дворе. Роберт отвел друга к кастеллану, и тот выделил ему комнату, стойло для Байона. Выдал чешуйчатый панцирь, пояс с серебряной насечкой, кованую каску с петушьим гребнем, такую новенькую, что в нее можно было смотреться, как в зеркало. Так были обмундированы все палатины - "дворцовые", - личная охрана графа. - Ну, что же тут с тобой приключилось? - спросила она Роберта, который не отходил ни на шаг, всем видом своим показывая, что переполнен какой-то необыкновенной тайной. - Да уж и не знаю, как сказать... - Юноша рассматривал свои ногти. Кстати, по ногтям-то и была заметна перемена, происшедшая с ним: прежде грязные и кривые, теперь они розовели ювелирной отделкой. - Уж и не знаю, как сказать... Я и каялся, и молился... - Рассказывай толком или уж совсем молчи. - Скажу, скажу, а ты не осуждай строго... - Говори, грешник! Выяснилось, что, по старинному обычаю, он был снаряжен в посольство за невестой брата. В Трисе после пышных охот и пиров Аолу посадили на коня и отправили с ним в Париж. - Вы вдвоем ехали, что ли? - Да нет, конечно, - вокруг нас была тьма народу... Эх, я вижу, ты ничегошеньки не понимаешь! - Загорелое лицо его стало растерянным, как у заблудившегося мальчишки. - Мы просто ехали и говорили ни о чем... Да она и вообще молчунья, трех слов подряд не скажет. - Вот это дело! Ты молчун, она молчунья - хороша беседа! - Ах, что ты, Озрик! А еще ученый человек! Она же все понимает, сердцем все понимает и отзывается на все. - Говори прямо, ты в нее влюблен? Роберт от таких слов пришел в совершеннейший ужас, даже за голову схватился, а на Азарику напал зуд озорства, хотелось немедленно сломать что-нибудь, орать, беситься от веселья. И она расспрашивала безжалостно: - Было у вас объяснение? - Да нет же... - Роберт все более падал духом. - Она если что хотела мне сказать, только через герцогиню Суассонскую, свою сестру... ("Эта дворцовая кура тоже здесь, - отметила Азарика. - Ну нипочем ей меня не узнать!") Иной раз, - вздохнул Роберт, - взглянет, будто светом златым обольет. А мое бедное сердце к копытам ее коня так и падает... - Да ты поэт! - засмеялась Азарика. - Уж не сочиняешь ли ты стихи? Роберт простодушно кивнул. Дар этот в нем действительно проснулся. - Помнишь, в школе я не умел, а Фортунатус звал меня тупицей? Теперь сочиняю и даже пою, только не по-латыни, а по-простому, по-романски. В тот же вечер, как только пылающее солнце опустилось в Сену, бывшие школяры собрались у Галереи правосудия, где бездомные горемыки располагались на ночлег прямо под колоннами. - Опять мы все в сборе! - шумел гуляка Протей. - Только тутора нет. Наш сеньор Верринский теперь где-то ножки своей праведницы целует монастырской, ха-ха! И ты, Авель, приперся? Говорят, ты обворожил сердца всех парижских стряпух. Еще бы! Едва ли им приходилось встречать кавалера, который, доедая жирного каплуна, мечтает о бараньем боке! Так, балагуря, они взялись под руки и пошли, перегородив набережную, распугивая прохожих. От прежних времен их отличало, кроме всего прочего, и то, что на почтительном отдалении следовали их слуги и оруженосцы. Когда совсем стемнело, они очутились у фасада дворца, выходившего к реке. Здесь был палисадник, и в темноте крупные розы угадывались по волнам аромата. Над кустами ярко светилась арка балкона. - Там покои прелестницы с глазами цвета жженого миндаля, - шепнул Азарике Протей, но Роберт услышал и отвесил ему подзатыльник. Загудела струна - Фарисей настраивал монохорд, послышался перелив дудки Иова. И Роберт неторопливо запел, голос его, приятный баритон, крепчал по мере того, как воодушевлялся поэт: Нет, не боюсь, что панцирный барон Меня повалит в схватке топором. Нет, не боюсь, что в заводи лесной Меня разбойник заарканит злой. И даже не боюсь, что ясность дум Встревожит заклинаньями колдун. Мне ведом страх один лишь с давних пор - Мне снится ловкий и коварный вор, Который не алмаз и не копье - Похитит сердце нежное твое! Протей снова захихикал в ухо Азарике: - Вот это спел! Кто же здесь вор, как не тот, кто поет о любви чужой невесте? Он заработал новый пинок, уселся на каменную скамью рядом с толстым Авелем и наклонился, что-то делая под скамьей. Роберт запел новую песню, и голос его был печален. Казалось, все в мире исчезло и только в свежем запахе реки плывет этот тоскующий голос. Кто-то в арке шевельнул штору. - Она! - сказали школяры. Но тут с соседнего крыльца послышался громкий разговор, стали спускаться люди. Донесся восторженный голос герцогини: - Ах, это, наверное, бродячие клирики! Они знают такие веселые песни, мы их попросим. Бывшие школяры, прыснув, пустились наутек - хотя какая опасность могла ожидать здесь графских палатинов? Просто было весело удирать, гикая, по набережной. Лишь бедный Авель остался как вкопанный, потому что Протей привязал его к скамье за кушак. Авель сопел, не понимая, что его держит. - А вот и певец! - приблизилась к нему герцогиня Суассонская. - Дайте мне фонарь. Боже, какой он, оказывается, толстый, а ведь изысканный голос! Спойте, голубчик, мы вас щедро наградим. Но Авель продолжал сопеть, и камеристка, бойкая на язык, предположила, что божественный певец просто переел за обедом и его мучат колики. Герцогиня возмутилась такой прозой и велела нетактичной девице во искупление своей вины перед певцом тут же его поцеловать. И это было последней каплей, переполнившей чашу страданий Авеля. Собрав в едином усилии всю свою мощь, он наконец оборвал кушак и унесся во тьму, как метеор. Бежала, смеясь, и Азарика. Ночной чистый воздух окрылял, хотелось, раскинув руки, взлететь над медленной рекой, над громадами зданий - туда, туда, к темным вершинам Горы Мучеников! Нет, правильно сделала она, выбрав путь в Париж. Будь что будет! 5 Едва лишь начинал брезжить рассвет и петухи ленивой сипотцой возвещали приход дня, рог Эда, подаренный ему Сигурдом и прозванный за это Датчанкой, тупым, дикой силы криком будил население дворца. Дамы крестились и, помянув нечистого, которому в такую рань не спится, поворачивались досыпать на другой бок. А палатины, знавшие, что граф проспавшего может и хлыстом подбодрить, рысью бежали к фонтану, где уже синел ледок, а вода, если ее взять в рот, ломила зубы. Затем на плацу одни, разбежавшись, прыгали через деревянного коня, другие звенели клинками, изучая приемы рукопашной. Третьи толпились вокруг Язычника - нелепого вертящегося чучела в панцире, которое в руке имело здоровенный кол. Надо было, изловчившись, ударить Язычника копьем так, чтобы вовремя увернуться от кола, которым он не преминет ответить на ваш выпад. Азарика при первом же броске угодила под удар кола и распласталась на земле. Но ей ничуть не было стыдно, хотя палатины хохотали так, что дворцовые дамы еще раз помянули беса. В ней кипела злость, та самая злость, которая помогла ей перенести гибель отца, рабство у Заячьей Губы, позор клетки... И она вновь кидалась на Язычника и вновь падала, не успев увернуться. Отвратительный визг его шарниров стал сниться ей по ночам. Но мало-помалу она научилась побеждать грозное чучело, а в фехтовании она благодаря природной гибкости и быстроте стала одной из первых. Даже Протея одолевала, весьма коварного в бою, а бедный, вечно пыхтящий и вечно оглядывающийся Авель не решался с ней и драться. - Ты становишься мужчиной, - хвалил ее Роберт. Он даже пощупал ей подбородок, - не пора ли заводить бритву? И она с каким-то мстительным наслаждением ощущала, как от утренних туманов и кислых запахов конюшни голос ее становится хриплым и низким. Физические упражнения, которыми Эд с восхода до заката истязал своих палатинов, заставили ее раздаться в плечах; даже кости словно бы стали крупней. Теперь она, подобно другим палатинам, входя в трапезную, не ожидала, пока освободится место. Уверенно раздвигала плечи и втискивалась на скамью. А Эд словно бы опять забыл о ней. Правда, он и с невестой-то виделся только в церкви. Она жила во дворце, в апартаментах принцессы, а Эд из-за уймы дел так и ночевал в Зале караулов. Азарика выбрала момент и отвела ему собаку. Кое-как соврала, что случайно нашла Майду в лесу под Парижем. Эд рассеянно благодарил, погрузившись в какие-то свои расчеты. Закипала ярость. "Да знает ли он, в конце концов, обо мне? Вот возьму да все ему открою..." Но давний животный страх перед бастардом перевешивал все. Во время разводов и учений она украдкой за ним наблюдала. Отмечала: необузданности прежней в нем нет, зато появилась уверенность, надменность... Не влиянье ли это царственной Аолы? И среди боевых упражнений, вспотев до изнеможения, она вдруг испытывала невыносимый укол тоски. Уходила за оружейный склад и там, надвинув на нос козырек шлема, скрежетала зубами. Катились дни, одинаковые, как стершиеся монеты. Молодежь развлекалась, пожилые роптали. Ворчал даже близнец Райнер: - В Самуре сейчас самая страда - виноград давят, ульи окуривают, а у нас все Датчанка да Язычник! И зачем он тогда, этот лен, если хозяйничать в нем не дают? - У других, - вторил ему Симон, - вассалы только два раза в год съезжаются. Или если уж война! У них нашелся единомышленник, барон из Мельдума, сорокалетний нелюдимый вассал, затесавшийся среди молодежи в надежде выслужить у Эда титул вице-графа. Он поддакивал: - Что мне этот Париж? У меня в Мельдуме все то же, что и здесь, - свои ткачи, свои оружейники... Близнецы выпросили у Эда отпуск, съездили в Самур и вернулись с корзинами спелых яблок. Всех угощали, а сами были радостно возбуждены и шептались с бароном. Однако у них были какие-то ожоги и ссадины, которые они почему-то от Эда скрывали. Раз, блуждая без цели вокруг заколоченной части дворца, Азарика спросила привратника: - А там что? Привратник, со странным римским именем Сиагрий, отставил метлу, сладко зевнул и оценивающе посмотрел щелочками глаз. - А ты, случаем, полденария мне не найдешь? Получив мзду, оживился, снял со стены кольцо зеленых от старости ключей и, топая по-медвежьи, повел ее под гулкие своды анфилад. Огромные цветные стекла в свинцовых переплетах заросли пылью и паутиной. В высоченных палатах даже в полдень стоял сумрак, словно в мраморном лесу. Азарика на каждом шагу допытывалась: а это что за мозаичная картина, а почему здесь изображен орел с двумя головами, а кто почивал под этим парчовым балдахином? - Не знаю... - равнодушно отвечал Сиагрий, скобля пятерней заросший подбородок. - Да и что они тебе? Ты бы, паренек, пожаловал мне еще хоть четверть денария. Получив сразу две серебряные монеты, он оставил Азарике все кольцо с ключами, а сам скорым шагом удалился в таверну. И Азарика без помехи блуждала по термам, где на каменном дне бассейнов остались лишь ржавые потеки. "В струи холодной воды окунитесь из бани горячей, чтоб разогретую в ней кожу свою остудить..." Это выложено мозаикой над аркой терм, и Азарика хорошо помнит, что это из поэмы Сидония Аполлинария. Но тут она наткнулась на нечто лучшее. Омовение не для телес, а для души - библиотека! Здесь были сокровища, о которых не мог мечтать смиренный Фортунат. Азарика не поленилась вернуться в подъезд за ведром и тряпкой, потому что некоторые свитки крошились от старости и, не размочив их, приступить к чтению было невозможно. Вот и блистательнейший Боэций - "Утешение философией"! Азарика раскрыла том и погрузилась в чтение. Очнулась от близких уже шагов. Кто-то шаркал, мелко семеня и ругая бездельника Сиагрия за то, что распахнул все двери. Азарика колебалась, скрыться ей или нет, как в библиотеку вошел сам Гоццелин, архиепископ Парижский. Двое отроков - светлый, мечтательный, и черный, мрачный, - вели его под руки, а он на ходу жевал неизменные сласти. Пришлось подойти к ручке, представиться. - Ученик каноника Фортуната? - переспросил Гоццелин. - Как же, наслышан о его учености. Правда, говорят, он вольномыслию привержен... То-то я смотрю: кто бы мог здесь над книгами корпеть? Вот эти-то греховодники - я их из милости принял после кончины Гугона, их хозяина, - им бы только за девочками бегать! Архиепископ растопырил щеки в беззубой улыбке и потрепал за вихры сначала светлого серафима, потом черного. Словоохотливый прелат, найдя в Азарике внимательного слушателя, рассказал, что библиотека эта еще от римских времен. V франков ведь нет обычая составлять библиотеки. Даже в лаонском дворце, где покои величиной с добрые соборы, не найдешь и сотни книг. Что же касается дворца в Париже, им триста лет назад владели римляне Сиагрии. Привратник как раз потомок этой фамилии, за что принцесса его и держит, несмотря на его беспробудную лень. Сама же Аделаида обитает в верхних покоях, а сюда все проходы она велела перекрыть, потому что страсть как боится привидений. - А ты, сын мой, - спросил он, - не боишься привидений? "Я сама привидение", - чуть было не сказала Азарика. Спохватись, трижды перекрестилась, и прелату понравилось благочестие юного палатина. Он отдал ей собственный ключ: - Читай, сын мой, на здоровье. Как сказал мудрец - оттачивай напильник знания, чтобы снимать с уст ржавчину немоты. Подбирай мне что-нибудь из рецептов древней кухни. А что попадется языческое, безбожное, богохульное - отбрасывай в угол, мы с тобою вместе сожжем во славу господню! С тех пор Азарика без помехи наслаждалась уединением и книгами. "Ты же, коль хочешь быть озаренным истины светом, - читала она Боэция, упиваясь звучностью слога, - и не сбиваться с верной дороги, брось все услады, брось всякий страх ты и без надежды будь беспечален!" Однажды стало душно в приближении запоздалой сентябрьской грозы. Азарика решила отворить одно из слуховых окошек под потолком. Подтащила лесенку и влезла. Оказалось, окошко выходит в тот палисадник, где как-то ночью они распевали в честь прекрасной Аолы. Но удивительней всего, что Аола как раз была там! За пышным розовым кустом, который уж трепал предгрозовой ветер, она стояла лицом к лицу с Робертом. Оба молчали, опустив бледные лица, и руки их лежали рядом, на самом крупном цветке розы. Неподвижно, как две статуи, они стояли так, пока крупные капли дождя не покатились по их щекам, будто слезы. "Аола!" - позвали из арки верхнего балкона, и та, быстро оглянувшись, коснулась губами рта Роберта и взбежала на крыльцо. Как же так? А в Городе шли приготовления к роскошнейшей свадьбе! Вечером Азарика пыталась вызвать на откровенность Роберта, но теперь это сделать было нелегко. Он замкнулся, стал раздражительным, ударил оруженосца, чего с ним прежде не бывало. Только в глазах пылал какой-то внутренний пожар. И вдруг Азарике смертельно стало жаль Эда. Этот любящий братец и прелестная невеста просто обманывают его! Он не знает ни дня, ни ночи - ремонтирует городские укрепления, муштрует войско, запасает провиант, то куда-то скачет, то с кем-то воюет, бранится, судит, учит, строит, устает до бесконечности, а этим - все песни, да розы, да поцелуи! К утру созрело решение - открыть все Эду. Боэций пишет: самая мерзкая правда лучше самой утонченной лжи. Граф, конечно, не причинит зла возлюбленному Робертину, зато трисскую гадюку отошлет с позором. Однако Эд горяч и может сразу не поверить, вскроется и про клетку... Ну и пусть! В Зале караулов подступиться к графу было невозможно, и Азарика подстерегла его, когда он явился к матери во дворец. Прислуги нигде не задержали графского палатина, и Азарика забрела в портик зимнего сада, где вдруг услышала их разговор. - Канцлер Фульк нам пишет, - скрипела старуха, - что, по всем сведениям, это ваши люди напали на клетку с ведьмой... Сердце Азарики съежилось, как орешек. - Канцлеру Фульку, - ответил граф, расхаживая между пальм и рододендронов, - нечем больше заниматься, кроме клеток и ведьм. А я с часу на час жду нового нашествия Сигурда... Ваш преподобный враль, - повысил голос Эд, - хочет поссорить меня с моими людьми? Я не желаю больше слушать ни про какую ведьму! Теперь благодарность разлилась в душе Азарики горячей волной. - Лучше объясните, - перешел в наступление Эд, - каким образом граф Каталаунский строит замок в вашем Квизском лесу? Какой-то Барсучий Горб, черт побери! - Это моя земля, - еле слышно сказала старуха. - Это в первую очередь графства Парижского земля! - Но мы ему разрешили... - Кто это "мы"? - Каролинги. Некоторое время Эд вышагивал молча, задевая плотные листья диковинных растений. Затем остановился перед матерью: - В первый раз, светлейшая, у нас идет столь открытый разговор, вы сами его захотели. Так потрудитесь же мне заодно растолковать: вы ли это писали покойному канцлеру Гугону, чтобы мне не давать парижского лена? - Я объясню... - лепетала принцесса. - Все откровенно... Подложите-ка мне вон ту подушку. Из-за малахитовой колонны портика Азарика хорошо видела, как старуха устраивается на диване, как жует что-то бескровными губами. - Благодарю... Теперь слушайте меня, граф Парижский. Беда в том, что вы не Каролинг. - Как, разве я не ваш сын? - М-м, ваше рождение на веки вечные вписано в книги святого Эриберта, у которого вы крещены. Я не о том. Боюсь, однако, что вы хоть и этакий удалец, а меня не поймете... - Постараюсь. - Каролинги, милый мой, - это даже не происхождение по крови, это скорее стиль жизни... Это... как бы лучше объяснить... умение все делать во благовремении, по чину, в порядке, уготованном достойными людьми. Наш племянник, Карл Третий, прозванный Толстым, - уж на что его ославили никчемным, а поглядите, как он возглавляет пир или восходит на трон в собрании прелатов! Одна осанка стоит двухсот лет непрерывного царствования предков! Или даже бедняга Карл, дурачок... Он будет царствовать, ибо он наш. - И граф Каталаунский, Кривой Локоть, предавший в свое время вашего мужа, а моего отца, - значит, он тоже ваш? - Он по фамилии Вельф, но неважно - Каролинг, Арнульфинг или Веттин, лишь бы был в числе столпов династии. - А то, что я строю крепости, обучаю войска, приготовляю запасы, - разве это не укрепляет государство, а значит, династию? - Это укрепляет вас... - Ну и что же? Не пойму! - Вы для династии опасны! - Ах, вот оно что! - Эд возник над принцессой во весь свой яростный рост, так что Азарике стало страшно, как бы он старуху не придушил. - Матушка, послушайте мою здравую речь! Фульк и все его проходимцы морочат голову вам, бедной. Людишки эти просто сереют от зависти, видя, что я сильнее, что я способнее, что я удачливей любого из них, мозгляков. Что, наконец, все будет моим, когда я захочу! - И престол? - И престол. - Бог от вас отвернулся! - прошептала старуха, выпивая воды. - И хоть вы, Каролинги, восстанете на меня, - голос Эда наливался непреклонностью, - Барсучий Горб каталаунцев будет разрушен! Он отбросил ногой какие-то попавшиеся ему пуфики и вышел из колоннады. Там Азарика, позабыв обо всем, сидела и горевала: "Господи милостивый, как же он одинок!" Граф схватил ее за воротник: - Ты подслушивал? У нее еле хватило сил на то, чтобы оправдать свое появление. На этот случай у нее был заготовлен свиток, накануне найденный ею, с интересной старинной картой. - Вот Индия, - стала показывать она. - Видишь, тут нарисованы слоны с длинными такими носами. А это волшебный остров Тапробана, где младенцы растут, как плоды на деревьях. Но желтый, обожженный дымом костров ноготь Эда нетерпеливо ездил по материкам, отыскивая какую-то одну, важную для него точку. - Нет, ты мне Барсучий Горб покажи. Барсучий Горб мне нужен 6 Всадники двигались меж стволов, обросших бородами мха, обшаривали кусты. Звякало оружие, лошади мотали головами, чуя дым, стлавшийся по земле. - Сказал ты брату о себе и Аоле? - напрямик спросила Роберта Азарика. (Тот молчал, играя набором уздечки.) - Говорил? Отвечай! - Нет, - выдавил из себя Роберт. - Но ведь так дальше продолжаться не может. Да и чего тебе - он тебя любит, он все поймет! Роберт повернулся в седле так, что конь его вздрогнул, ожидая, что хозяин сейчас его пустит в галоп. - Это ты... это ты, Озрик, не понимаешь... Женитьба графа Парижского на наследнице герцога Трисского! У них же герцогство не переходящий бенефиций, а наследственный аллод... - Ну и что - аллод? - Это ж образуется целая держава! "Робертин ты, Робертин!" - усмехнулась Азарика. Кони осторожно ступали по сушняку, настораживали уши, чуя вражеских лошадей. "А как бы я поступила, будь я Роберт? Ночью бы похитила - и прочь? А ведь ближе брата у него никого нет..." - Послушай, Озрик! - Роберт с горячностью коснулся луки седла товарища. - Не думай, что я уж такой прямолинейный Дуб. Но он-то, он - что ему любовь, что ему чувство? Я знаю его лучше, чем кто-нибудь! Я понимаю его, потому что совсем недавно сам был таким, как он. Это ты в монастыре своими рассказами, своим примером дал завязаться бутону моей души, как говорят поэты. Потом Аола, как живительный дождь, - и вот бутон этот расцвел! Но он-то, он - что ему душа, когда перед ним цель? "Врешь ты, что знаешь его", - думала Азарика, наблюдая, как Роберт привстал на стременах, всматриваясь в горизонт, как синяя влага заблестела в его глазах. - Дым ест... - смутился он, перехватив взгляд Азарики. - Ладно, все нынче авось решится. Дело, по всему, будет жарким... - Что ты задумал? - вскричала Азарика, хватая его за плечо. Но тут им пришлось спешиться, чтобы помочь вырубать кустарник. Быки волокли через лес осадное орудие с бронзовым лбом на конце тарана. Подъехал Эд. Его лицо потемнело, осунулось. Азарика прочла на нем следы бессонных размышлений. Эд вслушивался в шум листвы. - Слышите, кто-то кричит? Действительно, в лесу, где топот множества коней и движение колес заглушали шелест ветра, явно слышался исступленный крик: "Сюда, сюда, люди добрые, сюда! Помогите!" Эд, за ним Роберт, Азарика, Протей помчались, на скаку отклоняя ветви. Посреди недавно вырубленной просеки, в конце которой виднелась массивная белая башня на Барсучьем Горбе, стоял старик в располосованной холщовой рубахе. Ветер трепал его длинную бороду, и был он слеп и измучен несчастьем. Азарика с болью узнала: Гермольд! - В чем дело? - спросил Эд. Слепец, указывая в направлении Барсучьего Горба, торопился поведать, как Тьерри, заслышав о приближении парижского войска, согнал в башню окрестных жителей, чтоб помогали обороняться. Семья Эттингов тоже там заперта, свободные франки... - Скорее! - вскричала и Азарика. - Там Винифрид! - Погоди, Озрик, - исподлобья взглянул на нее Эд. - Всему свой черед. Рассказывай дальше, раб. - Тьерри, ваша милость, вообразил, что у них где-то закопан клад. Подвесил их в очаге, даже старуху мать, поджаривает подошвы. Скорее, скорее, благодетели, иначе не застанете их в живых. Там и сатанинский граф Кривой Локоть! - Хе! Граф Каталаунский, стало быть, тоже там? Отлично, пусть им будет двойная мышеловка. Райнер, прикажи трубить штурм! Эд стегнул коня. Всадники, вздымая вихрь, пронеслись мимо сидящего на траве слепца, а тот тщетно молил их сказать, с кем он разговаривал сейчас, чей голос ему так странно знаком. - Это был Эд, граф Парижский! - нагнулась к нему с седла Азарика. - Простите, отец, торопимся в бой! - Эд, граф Парижский! - сокрушенно качал головой старец. - Не чаял я, что встречусь так с тобою, истязатель... И все-таки да благословит бог твое оружие, бастард! Парижское войско высыпало из леса. Всадники перескакивали через ямы с известью, бревна и прочий строительный мусор. Над зубцами внушительной башни, у которой швы меж камней еще не успели просохнуть, клубился дым костров, на которых каталаунцы готовили для осаждающих кипяток. Валился град камней, не давая подходить. Датчанка Эда заревела устрашающе, призывая сдаться и обещая милость. В ответ полетели навоз и тухлые яйца. Тогда Эд махнул чешуйчатой рукавицей. Парижские воины, прикрываясь щитами, понесли длиннейшие осадные лестницы. Всадники спешились, отдав лошадей коноводам. Азарика, сдерживая биение сердца, шла к стене за спинами Роберта и Протея. - Аой! - подбадривали себя на стене каталаунцы. - Радуйтесь! - гремел им в ответ парижский клич. Лестницы приставили, и палатины Эда на них устремились. Азарика храбро карабкалась по перекладинам одной из них и вдруг почувствовала, как она сотрясается от ударов - наверху ее ожесточенно срубали секирой. Не успела Азарика решить, спускаться ли вниз, как лестница рухнула, и она кубарем полетела в ров. Тьерри не успел его заполнить водою, и свежий песок смягчил падение Азарики. Поднявшись на ноги, она увидела лежащего Фарисея - бедняге размозжило обе ноги! К нему уже подбегали оруженосцы, спеша вынести, потому что в клубах пара сверху струился кипяток. На соседней лестнице Роберт сумел выбраться на самую верхушку и стоял там меж зубцов, отгоняя мечом каталаунцев. Там же виднелся Протей, и Азарика, забыв всякий страх, закричала: "Аой!" - и полезла к ним. Однако, когда она достигла зубцов, Роберта не было видно, а на его месте Тьерри, кривя под наносником злобную улыбку, бросался на Протея, и тому приходилось не сладко. Кругом шла ожесточенная сеча, в бойницы лилась смола, каталаунцы хлыстами подбадривали крестьян и крестьянок, таскавших от костров на стены ведра. А на площадке Тьерри и Протей, громко выдыхая воздух, рубились, спотыкаясь о трупы. Против слепящего солнца Азарике трудно было рассмотреть, как они дерутся. Слышался непрерывный звон металла да вскрики бойцов. Вдруг Протей закричал, будто ягненок, и к ногам Азарики упала его рука в кольчужном рукаве, еще шевелившая пальцами. "Левая!" - подумала неизв