аль-Мульк Наср. По слухам, он еще не утратил кочевых привычек, бродит в степях и лишь зиму проводит под Бухарой, в загородном жилье. Говорят, хан строго следит за тем, чтобы воины его не оставались на ночь в Бухаре, так как опасается за их поведение. И к тому же, он - строитель, возводит в столице много новых зданий. Уразумел, надо думать, что, беспрестанно разоряя землю, прочной державы на ней не создать. Все это весьма отрадно. Будем надеяться, не снесут нам голову за то, что она набита звездами и числами. Впрочем, посмотрим... Горячий ветер дремотно гудит в проломах стен, слабо взметает золу давно погасших очагов. Он продувает насквозь треснувшую полую былинку, и она тихо, надсадно, с неясной грустью сопит на оползшей глинобитной ограде. В пыльной листве умирающих чахлых деревьев робко свищет одинокая пичуга. На дне сухого канала вздрагивают и чуть сдвигаются, пересыпаясь, извилистые полосы мелкого песка. Здесь было когда-то селение. Здесь когда-то звучал чей-то смех, чей-то плач, чей-то страстный шепот и стон. Под ногою Омара хрустнул блестящий синий черепок. Люди, которые жили в этих домах, понимали, видать, красоту: иначе они не обливали бы чаши глазурью, не расписывали стены яркими цветами. Странно и дико смотреть на эти открытые солнцу и ветру нарядные стены в глубоких трещинах, - все равно, что в нутро пригожей женщины, выпотрошенное безумным убийцей. Все кажется, что улыбка той женщины, обещающе-добрая, ясная, еще витает в проемах распавшихся ворот, в провалах крыш, в пустых нишах. Следы змей, черепах. Череп, другой. Кости, полузасыпанные летучей пылью. Со временем они совсем истлеют, рассыплются в прах и смешаются с песком и глиной. Развалины оплывут, раскисая от зимних дождей, и на месте селения образуется пологий, плотно слежавшийся бугор. Глину для посуды гончары берут из таких старых бугров. И никто не будет знать, что пьет, может быть, вино из чаши, слепленной из черепа трезвейшего книжника или тазовых костей юной селянки-девственницы, погибшей когда-то от стрелы сельджука или иного конного воина... Как громом пораженный, стоял Омар средь руин, обожженных солнцем. Сколько подобных развалин на всей земле и сколько валяется в них пустых человеческих черепов! Во имя чего?! Конечно, во имя истинной веры. Истины. То есть правды. Н-да-а. Дороговато она обходится бедному человечеству. - Эй! - окликнул Омара вожатый каравана. - Иди сюда. Не броди среди развалин. Или ты хочешь, чтоб тебя уволок злой дух пустыни, гуль-людоед? - Гулям нечего делать здесь после тех, кто побывал до них, - усмехнулся печальный Омар. - Ну! Развалины для них - излюбленное место. Тут их уйма. "Выходит, сражаясь за правую веру, ее поборники лишь расплодили гнусных оборотней, всякую нечисть", - подумал Омар с омерзением. - Значит, скоро конец человеку! Гулей больше, чем людей. И люди нынче не лучше гулей. - Это почему же? - Едем, едем - всюду развалины... - Молись богу, несмышленыш! ...Три хорасанца поселились вместе. Они рассчитали расход на лампу и договорились содержать ее в складчину, но один почему-то вдруг отказался вносить свою долю за масло. Тогда, зажигая лампу, двое стали затягивать ему глаза платком. И не снимали повязки до тех пор, пока не ложились спать, погасив светильник. В пути Омару не раз довелось вспомнить эту историю, рассказанную Амром Аль-Джахизом в книге "Китаб аль-бухала", где араб из Басры потешается над знаменитой хорасанской скупостью. На стоянках путники ели каждый отдельно, - что, конечно, немыслимо для арабов и тюрок, - никого не угощая и ни у кого не угощаясь. В том числе и сосед Омара по повозке, приставший к каравану в горах. Руки его дрожали, когда он развязывал котомку, и поглядывал он на юношу искоса, с опаской, мрачный, бледный, недоверчивый, словно боясь, что Омар внезапно выхватит котомку - и бесследно сгинет в знойной пустыне. Нет, Омар не притязал на его мясо и хлеб, на жареных кур, колбасу и рыбу! Он терпеливо грыз свои сухие ячменные хлебцы и запивал их солоноватой водой из колодцев. Но попутчика что-то продолжало тревожить. - Знаешь что, - сердито сказал он ему у Серахса. - Или ты отворачивайся, когда я ем, или плати три фельса. - За что? - За запах! За то, что смотришь! Омар поглядел ему в темные злые глаза. Шутит? Нет! Всерьез говорит. - Ну и ну, - удивился Омар. - Ты, наверно, из Мерва, города известных скряг? У нас в Нишапуре таких нету. - А, ты из Нишапура? - оживился попутчик. И с ходу: - Почем у вас воз репы? - Воз репы? - Омар растерялся. Вот уж не приходилось ему никогда покупать репу, да еще возами. - Не знаю. - Хм... А корзина винограда? - Э-э... тоже не знаю. - Та-ак. А мера ячменного зерна? - Не знаю. - А гранаты? - Не знаю! - Хурма? - Не знаю!!! - Соль?! - Не знаю!!! И чего ты пристал ко мне, о назойливейший из назойливых? - И Омар не преминул дать ему по шее, - это у него не задерживалось. Попутчик, лихорадочно дрожа, схватил свою тяжелую котомку и побежал, спотыкаясь, к старику - вожатому каравана. - Горе нам! Горе! - Что случилось? - побелел вожатый. - В караван затесался чужой человек. - Кто такой? - Старик сразу охрип от волнения. - Тот парень, с которым я вместе еду. Говорит, из Нишапура, а сам совсем не знает тамошних цен. - А, - успокоился вожатый. - Ну, и что? - По-моему, он вор. Или, скорее всего, вражеский лазутчик. Откуда-нибудь из Чина, даже из Рума. - Не болтай, что попало, - одернул его караванщик. - Он и вправду нишапурский. Я знаю его отца. Человек известный, уважаемый. - Разве? Хм, - скис бдительный путник. Но не так-то легко, видать, ему было отказаться от доброй затеи - изловить опасного преступника и, быть может, получить за то награду. Подумав, - он думал, что способен думать, - путник воскликнул: - Нишапурский? Ложь! - Говорю: я его знаю. - Ты тоже врешь! Ты укрыватель. Как это так: человек живет в Нишапуре - и ведать не ведает тамошних цен? - А почему он должен их ведать, ты, олух? - разъярился старый вожатый. - Он что, базарный завсегдатай? Он книжник. Нашел, у кого о чем спросить. Сколько в небе звезд, он тебе сказал бы. Но откуда знать ему, бедняге, сколько стоит репа, лук, морковь? И всякая прочая петрушка? Иди отсюда. - Все равно просто так это вам не пройдет, - проворчал обличитель через плечо, втянув голову-тыкву. - Прибудем в Мерв, донесу кому следует. - О человече! Оставь нас в покое. Или я велю избить тебя палкой и бросить в колючих зарослях... Вожатый знал: Омар не преступник. Но знал он и то, что юноше нужно скорее убраться из сельджукских владений. Потому, на подступах к Мерву, старик подсунул его беспокойному спутнику трубку с индийским зельем, и тот, обкурившись, как бродячий монах, забыл об Омаре. Сердечно простившись с вожатым, передав через него привет родным и благополучно присоединившись к бухарскому каравану, Омар смиренно обратился к новым попутчикам: - О мусульмане! Говорю сразу: еду из Нишапура в Самарканд. Мне двадцать два года. Я холостой. Я знаю счет и астрологию. Но, заклинаю вас именем пророка, - не спрашивайте меня, почем в Нишапуре яйца, репа, горох. Сообщаю заранее: я не знаю. Не знаю, и все тут! Не покупал, не продавал. Но, если хотите: воз репы и даже воз серебра стоит у нас всего один медный фельс. Довольны? Да будет веселым и безопасным ваш путь! И - про себя, злорадно: "Весь мелкий торговый люд хлынет теперь в Хорасан - покупать баснословно дешевое серебро. Или распустит слух о том по всему Турану. И кто-нибудь да поедет, стремясь легко разбогатеть на чепухе. Богатейте, дурачье, богатейте". Но шутка все же сослужила службу. К нему больше не приставали с расспросами о ценах. Зато всю дорогу пришлось гадать для спутников по звездам. И надо же было брякнуть! Но, слава богу, они хоть кормили его за это, - у Омара уже почти совсем не оставалось денег. Все ушло в уплату за проезд. Да, Омару уже 22, финикийскому алфавиту - 2350. Аристарх умер 1300 лет назад, Александрийская библиотека сгорела 182 года спустя после него. До Коперника - 403 года. Джордано Бруно сожгут на костре через 530 лет. - Саксаул? - сказал проводник каравана неуверенно. - Да, пожалуй. Два старых сухих ствола сплелись. А мелкие ветки обломало ветром. Взгляни, отсюда напоминает голую женщину. Бывают же на свете чудеса... Это случилось на пути от Мерва к Джейхуну - Амударье. Место, можно сказать, одно из самых гиблых в Туране. А перешел Омар в голову каравана затем, чтоб расспросить проводника о Бухаре. И увидел, шагая рядом с вожатым, который спокойно и не спеша ехал на ослике, - впереди, справа от караванной тропы, на вершине песчаного бугра маячит темная фигура, похожая на человеческую. - Может, это - древний идол дикарский? - удивился Омар. - Здесь, в голых песках. Где никогда не было поселений... - Утопая в сыпучем песке, он полез на бугор, чтобы лучше разглядеть пустынный феномен. Ну до чего же похожа черная коряга на маленькую нагую женщину. Будто, закрыв глаза и склонив голову, она, замирая, слушает медный звон каравана. Даже волосы есть у нее, густые, пышные, - видно, какой-то суеверный проезжий набросил на корягу овечью шкуру. Это делается. Всегда кусты у дорог увешаны всякой всячиной. Дар местным духам... И тут у Омара, как это было на Фирузгондской дороге, в голове зашумело, ноги затряслись. К горлу из груди подкатился и перекрыл дыхание тяжелый черный камень. Коряга... вздохнула, переступила с ноги на ногу - и открыла глаза. И увидел Омар, что вовсе это не коряга, стоящая торчком, а именно женщина: нагая маленькая женщина. - Ты... кто? - ошеломленный, не зная, что сказать, спросил Омар по-персидски. Он чуть не упал от неожиданности. Охапка блестящих черных вьющихся волос спадающих на брови, на бронзовые плечи, и небольшие, с детский кулачок, бронзовые груди с черно-красными, как спелые вишни, сосками. Кончик узкого носа чуть приподнят. Верхняя губа, в черных жестких волосках, чуть выступает над полувтянутой нижней, как-то улыбчиво, мило. И никакого ответа в огромных, длинных, ослепительно ярких синих глазах. Как в двух дождевых крупных каплях, что сорвались где-то с нездешних туч и, вобрав в звенящем полете всю небесную синь, упали, брызнув ресницами, на медный лик языческой богини. - Кто ты? - повторил Омар по-арабски. Ему казалось, он сходит с ума. Не прошли, наверное, даром все тревоги в треклятом Нишапуре. Но, скорей всего, это боль по Ферузэ. Она, явно не понимая, вновь переступила с ноги на ногу. Длинные стройные голени густо, но коротко, как у ослицы, покрыты черной шерстью. И вся она волосата: шерсть на плотных ладных бедрах, в паху, на небольшом округлом животе, в ложбинке меж грудей, на опасливо вскинутых руках. И все же она прекрасна, как богиня-охотница древней Эллады. Знойный ветер принес к нему горький запах высохшего пота, душной пещеры - и соленый запах огромных безлюдных пространств. Запах первобытной жизни. - Ты кто? - вновь сказал он, теперь по-тюркски, и невольно протянул к ней руку. Иначе он не мог. Так его влекло к ней. В коротком испуганном взгляде он уловил крохотную искру любопытства к себе. Женщина хрипло вскрикнула, ощерив острые клыки, - мгновенно повернулась и метнулась вниз, прочь. Необыкновенные густые и длинные, как лошадиный хвост, ее волосы, мотаясь, хлестали на бегу по заросшей редкой шерстью узкой и гибкой спине. И странно: на рыхлом, перевитом ветрами песке почти не оставалось следов - так, лишь легкие прикосновения как бы на лету; хотя ступни у пустынного дива были, как у десятилетней девочки, - вовсе не верблюжьи широкие лапы, приспособленные шагать, не утопая, по песку. - Ни на каком аргамаке теперь не нагонишь, - сказал погонщик из заречных тюрков, видать, бывалый человек. - Она... примерещилась мне? - пробормотал потерянно Омар, когда видение исчезло на юге, за гребнем далекого бархана. - Не примерещилась. Я тоже видел, и все. Это "нас-нас", попадается очень редко. Пустынная дикая женщина. Слыхал? - Слыхал. Но думал - сказка. - Ну, теперь ты увидел своими глазами. Ты, братец, постарайся о ней забыть. Не то всю жизнь преследовать будет. Легко сказать: постарайся забыть! Если б человек мог распоряжаться чувствами и впечатлениями, как предметами одежды: захотел - надел, захотел - снял... Где они обитают, эти существа, так поразительно похожие на человеческих женщин? В пещерах по склонам сухих оврагов, каких немало в пустыне? Или она забрела из обильных ручьями фисташковых рощ Бадхыза? Если идти отсюда прямо на юг, через сколько-то дней выйдешь к его благодатным зеленым холмам. Сколько загадок таится в пустыне. И вообще на земле. Омар много раз слыхал о диких людях, живущих где-то в холодных горах и душных влажных лесах. Но и думать не думал, что встретит волосатую дикую женщину, едва покинув шумный ухоженный город. Она еще не человек - по разуму, и не совсем - по облику, но уже и не дикий зверь. Ее выманил из песков певучий колокольный звон. Или алое, с бахромой, покрывало на ведущем, без груза, верблюде - наре, ярко-желтая кисть на его недоуздке. Значит, что-то способно отозваться в темной душе на эту певучесть и яркость. Вот, должно быть, откуда берутся легенды о пери дивной красоты, что ждут проезжих в глухих пустынных местах. Почему же она убежала? Он хоть сейчас ушел бы с нею к ее роду. И жил бы с ними, как зверь, ночуя в пещерах и питаясь черепахами и кислыми горными плодами. Пусть они не знают огня и пахучи, как джейраны. Зато у них нет, конечно, ничтожных деляг, для которых цена на горох и репу в тысячу раз важнее, чем цена человеческой жизни. И тупых законников и ревнителей правой веры, снаружи чистых и гладких, зато обросших шерстью изнутри... Мечта? Это не женщина из переулка, примыкающего к базару. Которую можно потрогать, прицениться к ней и купить. Не одну, так другую. Если располагаешь нужной суммой. Она, промелькнув раз в жизни и полыхнув синей молнией в мозгу и сердце, вдруг исчезает - чаще всего безвозвратно. Понятно, что она необыкновенна. Ее трудно объяснить. Она не имеет прикладного значения. Зато, может быть, определяет все, что будет дальше. И впрямь Омар захворал. Он умолк до самой Бухары. И Бухару не пошел смотреть, когда караван, переправившись через Джейхун, добрался до нее, благословенной. Он лежал в караван-сарае на тощей подстилке и заклинал: - Кто ты? Где ты? Отзовись! Время и расстояние. По воздействию на человека они сходны. Время лечит горе, притупляет в памяти пережитое - расстояние тоже. Лишь несколько дней назад ты находился среди других людей, жил другой, старой жизнью, а сегодня - ты сам уже другой. И все, что было, было как будто во сне. Примерещилось. Зато впереди - весь белый свет. Видать, что-то есть в той извечной тревоге, в щемящем том беспокойстве, которое гонит степной кочевой народ по земле. Вперед! Не оглядывайся. Как заманчиво, как странно звучат слова: уйти - и не вернуться. Он уехал. Мы больше не увидим его никогда... Никогда! Вдалеке, в синей дымке, как исполинское судно, разрезающее отвесным носом голубовато-зеленые волны, вставал Самарканд, как бы плывущий через море кудрявых рощ и садов, тучных полей. Уплатив у ворот медную монету, Омар с караваном попал на базар. Именно здесь он найдет судью Абу-Тахира. Самарканд побольше Нишапура, многолюднее. Оголтелый гвалт городской, оглушив, придавил Омара к земле. Сколько тут чужого, пришлого народа. Греки. Евреи. Армяне. Цыгане. Откуда их занесло? Эх, судьба! У него - двоякое чувство: и радость оттого, что попал в этот славный город, и страх перед неведомым, темным, что еще предстоит испытать. И тут же - тоска, внезапно ожегшая грудь изнутри. По дому родному, далеким родным - и, конечно, по навсегда утраченной Ферузэ. Или - по дикой женщине? Которую он прозвал, вместо неблагозвучной "нас-нас", - Занге-Сахро, Колокольчиком пустыни. Надоело тебе повседневно-привычное, ты устал от отвратно-знакомых лиц - попробуй удрать на край света: узнаешь, каково без них. Похоже, есть в человеке что-то такое, чего не могут заглушить ни время, ни расстояние. Омар не спешил расспросить прохожих, где живет Абу-Тахир Алак. Он не смел. Как он появится, грязный с дороги, в бедной одежде, перед главным судьею? Надо в баню, что ли, прежде зайти. И Омар потащился в баню, разглядев издалека дым над низкими куполами. Но дойти до нее ему не довелось. Застрял у книжных рядов. Сколько книг, боже мой! Эх, будь он богат... - "Книга исцеления", - услышал приезжий голос, торговца. - Есть "Книга исцеления", великий научный труд несравненного Абу-Али ибн Сины. - Продавец говорил негромко, с оглядкой, - не такой был человек ибн Сина, чтоб кричать о нем на весь базар. У лавки тотчас скопилась кучка людей - спокойных, с умными глазами, в небогатой, но чистой одежде. Книгочеи. - "Книга исцеления"... - Исцеления чего? - спросил веселый толстячок, явно чужой среди них. - Души от ложных представлений, - сухо ответил высокий худой человек. - Вовсе не брюха, раздутого от обжорства. Брюхо болит - читай "канон врачевания". - А! Брюхо не болит, а душа - болит. Ей как раз не хватает духовного лекарства. - И продавцу: - Сколько? - Я оценил ее в три дирхема. Кто даст больше? Только - тихо, братья. Мухтасиб, неумолимый блюститель нравов, бродит по базару. "И здесь на Абу-Али запрет? - огорчился молодой Хайям. - Если человека за ум преследуют на родине, то что же оно такое - родина?" Он знал, конечно, что ибн Сина - из Бухары, но ведь Самарканд с нею - в одной стране. - Даю три с половиной, - предложил один из толпы. - Четыре дирхема, - накинул другой. Омар потускнел. У него оставалось четыре даника, то есть всего две трети дирхема. С такими деньгами и думать нечего книгу купить. Обидно, хоть плачь. - Кто больше? Заминка. Четыре дирхема - и то уже крупные деньги. На них можно безбедно прожить столько же дней. Пожалуй, никто больше не даст. - Четыре дирхема - раз; четыре дирхема - два; четыре дирхема... - Пять! - Продано! - объявил торговец. Зависть и возмущение. Низенький толстый человечек в рваном халате, босой, - тот самый, душе которого спешно потребовалось духовное лекарство, горделиво выпятив круглую губу, завернул тяжелую книгу в большой алый платок и пошел, задрав нос и переваливаясь, через толпу огорченных соперников. Неудачники, скрепя сердце, почтительно расступились. Человек, способный покупать дорогие книги, важный, видать, человек. Хоть он и в рваном халате. Наверно, скупой ростовщик, которому жалко тратиться на одежду и обувь. Проходя мимо Омара, стоявшего позади всех, удачливый покупатель заметил слезы на его глазах - и снисходительно усмехнулся. Омар, расстроенный, поплелся прочь, совсем забыв о бане. Ах, будь он богат... Но богач, как водится, явно без толку тратит огромные деньги: на еду обильную, одежду, ковры, дорогую посуду и равнодушно проходит мимо книг. Зачем они ему? Бедняку тоже не до книг: набить бы живот чем-нибудь. Кто же тогда покупает книги? Ученые да голодные школяры, которым тем паче негде взять пять дирхемов? Что же, выходит - люди зря пишут книги? Напрасный труд? Несчастный писатель! Сутулясь над бумагою с утра до вечера, наживая горб, слепоту, работая до грома в ушах, до боли во всех суставах, - будто бревна весь день таскал, - он, чудак, наверное, думает перевернуть своей книгой весь мир. Она же, никому не нужная, а кому нужна - недоступная, валяется на базаре, пылясь на циновках книжных рядов. Обычно книгу, надеясь на награду, посвящают видному лицу: хану, шаху, правителю округа. Но куда легче книгу написать, чем пристроить ее! Фердоуси, отдавший двадцать пять трудных лет великой "Шахнамэ", так долго ждал признания, что, когда караван с царскими дарами уже входил в Тус через одни ворота, то из других как раз выносили тело поэта, дабы предать его земле... Лучше быть хлебопеком. По крайней мере, с голоду не умрешь. Кто и зачем придумал грамоту? От нее - только беда, и прежде всего - самому грамотею. Тот, кто следует разуму, - доит быка, Умник будет в убытке наверняка! В наше время доходней валять дурака, Ибо разум сегодня в цене чеснока. - Эй, друг! - окликнул кто-то Омара. Оглянулся: тот самый толстяк, что перехватил заветную книгу. Улыбается, сукин сын. - Тебе, я вижу, очень хотелось купить эту книгу? - добродушно спросил человечек. - Да. Сколько лет мечтаю. Не попадалась. - Ну и возьми ее! - Толстяк протянул ему узел. - Что ты?! У меня всего четыре даника. - Давай их сюда! Хватит поесть. Я с утра голодный. А книгу положи себе в котомку. Омар изумился: - Как же так? - Уступаю книгу себе в убыток? А на что она мне?.. Я... читать не умею. - Читать не умеешь? Зачем же... - Купил? Ты должен понять. Вот стоял ты сейчас у лавки, и никому на свете ты не нужен с твоими ничтожными медяками. И я, ничтожный, иду по базару, никому на свете ненужный, и вижу у книжного ряда важных ученых людей, которым наплевать на меня, потому что я неуч, дурак, а они умные. Стою и вижу: жмутся из-за лишнего дирхема. Ученые, а жмутся. Дай, думаю, нос им утру, удивлю раз в жизни сучьих детей. И удивил: выложил все свои пять дирхемов, что получил нынче утром от хозяина за пятнадцать дней работы. Крепко, а? - Он расхохотался, весьма довольный своей выходкой. - Если подумать, то глупо, конечно. Не по нас, нищих, подобное лихачество. Ну, ладно. Давай, друг, четыре даника. Пойдем в харчевню. Ты, видать, издалека приехал. И, конечно, голодный. Пойдем, я угощаю. Как тебя зовут? - Омар. - Умар? - повторил самаркандец на местный лад. - А я - Али Джафар. Я человек простой. Не смотри, что толстый. Сам не знаю, отчего толстею, - на сухих лепешках живу. Сегодня пятница. Хозяин отпустил погулять. Я слуга, дворник судьи судей Абу-Тахира. - О?! К нему-то мне и надо попасть. - Ух ты! Родич? - Нет. Служить ему буду. - Кем? - Не знаю пока. Может, тоже подметалой. - Пойдем, провожу. Судья Абу-Тахир Алак, благообразный, дородный, прочтя письмо шейха Назира, одарил Омара приветливой улыбкой и приказал слуге Али Джафару: - В баню сводить, переодеть в мое старое, хорошо накормить, спать уложить, болтовней не донимать! С тобою, сын мой, поговорим поутру, - сказал он Омару, - я сейчас тороплюсь. Денег негу, конечно? Вот десять дирхемов пока на расходы. Отдыхай. Он удалился. - Получай свои четыре дирхема и два даника, - доплатил Омар за книгу Али Джафару. - Не надо! - Бери, бери. - Спасибо. Ты добрый парень. Омару не по себе в чужом городе, среди чужих людей. Освеженный купанием, сытый, он все равно не может уснуть. И, хотя Али Джафару было приказано не надоедать гостю болтовней, они все-таки сошлись в каморке Дворника - и разговорились. - Какой человек Абу-Тахир? - спросил Омар. Надо же знать, в чьем доме придется жить, кому служить. Если придется, конечно. - Какой? У него недаром прозвище - Алак, что по-арабски значит... э-э... драгоценность, верно? Тебе это лучше знать. Ты учен. Он добр и щедр - не ругает, не бьет. Кормит, платит неплохо. Гулять отпускает. Как будто хороший. - Что значит: как будто? - А кто знает, какой он в самом деле? Какой он внутри? Что у него на душе, на уме? Разве можно судить о человеке по виду? Расскажу я тебе одну быль. От деда слыхал, - он, хоть тоже читать не умел, знал такую уйму разных историй, что мог бы каждый вечер их рассказывать. И рассказывал. Устраивайся поудобнее. Слушай. ...Жил у нас в Самарканде простодушный, мечтательный, доверчивый юноша. "Это вроде обо мне, - усмехнулся Омар. - Тоже, как ягненок, мечтателен, доверчив, простодушен". - Вышел он на городскую площадь погулять перед закатом солнца, по холодку, - продолжал Али Джафар. - Мимо идет девица невиданной красоты. Оглянулась на него, задорно усмехнулась. Ну, и одурел наш друг. Поплелся следом за нею. Окликнул и говорит: - "Откуда такая взялась в нашем уродливом городе? Нельзя ли провести с тобою вечер, о красотка?" Она отвечает: - "Почему же нельзя, если есть такое желание? Но я живу не здесь - я из селения за степью, у подножья холмов. Не боишься - приходи туда с наступлением темноты, буду ждать на дороге". - Приду! - Она исчезла. - Парень захватил с собою острый кинжал, взял денег - и побежал, распаленный, к восточным воротам, от которых идет дорога к тому селению. У ворот он столкнулся с давним приятелем, с кем учился когда-то в школе. - Куда спешишь? - спрашивает приятель. Странный взгляд у него. Но юноша, ошалевший от любви, того не замечает: - Удача, друг мой, удача! Спешу на свидание с прекрасной девушкой с холмов. - Идем вместе. Я там живу. - Вот хорошо! Идем. Пришли к селению, видят - на дороге кто-то маячит. Она! "Рассказ длинноват, - подумал Омар снисходительно, - но точен и красочен. Ему бы, этому Али Джафару, к его ясному природному уму - да образованность! Настоящую, высокую образованность, какой, например, обладает шейх Назир. А не ту ущербную, ложную, которой кичится жалкий обыватель". - И друга возьми с собой, - говорит девушка. - Найдется и для него утеха. Небольшой глинобитный дом на отшибе. Здесь уже все готово: жаркое, сласти, вино. Девушка обнимает, - какие длинные острые ногти! - жарко целует гостя, и он совсем теряет голову. - Ты пока отдыхай, пей вино, - говорит ему девушка, широкие бедра которой едва проходят в дверь, а талия столь тонка, что может уместиться в двух его сомкнутых ладонях, - а я сбегаю за подругой. Слава богу, у него был острый слух. Она шепчет в прихожей его приятелю: - Постарайся, братец, крепко его напоить, снять кинжал. Вернусь с сестрицей - зарежем, попируем. Он свеж, хорошо упитан, мясо, наверное, очень вкусное, нежное! Он услыхал, как она облизнулась. Вот тебе на! Куда его занесло? Парень сразу отрезвел, вскочил, кинулся в прихожую, размахивая кинжалом. - Куда ты? - кричит приятель каким-то чужим, изменившимся голосом. - Милый, останься! - стонет красотка. - Прочь! - Юноша выскочил в темноту и побежал на огонек в глубь селения, чтобы найти там пристанище. Видит, у одной калитки стоит приятного вида старуха с фонарем в руках. - Что с тобою, сын мой? - Спрячь меня скорее, мать! Она поспешно завела его во двор, усадила на коврик под развесистой шелковицей. Кликнула старика. Несчастный рассказал им о своих приключениях. - Глупый, - вздохнул старик жалеючи. - Эта девка - ведьма, гуль-людоед, и приятель твой - ее брат, тоже оборотень. Острый слух тебя спас. Ложись, отдыхай. Здесь никто тебя не тронет. Утром отведу домой. Гость, успокоившись, задремал. И вдруг сквозь дремоту слышит их разговор на террасе: - Не надо спешить. Спугнем. Пусть уснет покрепче, тогда и займемся. Нож готов? - Ох, давно я не ела человечины. Где уж тут спать! Он дождался, когда они уйдут в жилье, перелез через ограду - и бросился в степь. Нагоняет его на дороге всадник: - От гулей бежишь? Проклятое селение! Я сам едва увернулся. Садись скорей на лошадь за моей спиной, довезу до городских ворот. Не дай бог, они всей гурьбою кинутся в погоню. Горожанин, пообещав ему денег, уселся на лошадь. Всадник пустил ее вскачь, съехал с дороги - и во весь дух помчался по сухой степной траве к далекому костру. - Куда везешь? - кричит испуганный парень. - Молчи! - злобно шипит таинственный всадник и поворачивает к нему черное лицо с желтыми горящими глазами. - Удрать вздумал от нас? Нет уж, хочешь не хочешь, мы тебя этой ночью зажарим. Золото нам ни к чему. - И обхватывает его волосатой рукой... И обратился юноша с тайной мыслью к богу: "Избавь от злого духа!" - и всадил свой кинжал черному всаднику в спину. Всадил и спрыгнул. Повалил зловонный дым, запахло серой. Конь и всадник с диким воем исчезли в ночной темноте. Только к рассвету, усталый, истерзанный, с сокрушенным сердцем, достиг наш искатель приключений городских ворот. Оказалось, он поседел за эту ночь. Больше он не ходил на свидания с незнакомыми красивыми девицами. Каково, э?.. Омар не выносил рассказов о сверхъестественном. Немало он настрадался в детских снах от черных, мохнатых, красноротых чертей, лезших ночами в окна и двери. Они отравили ему радость детства. Может, именно из-за нелепых басен об адских муках и бесах и охладел он столь рано к так называемой истинной вере. - Как жить на свете, - сказал Омар с дрожью в голосе, - если видеть во всех встречных: красивых девушках, приятелях, сердобольных соседях, путниках на дороге - людоедов-гулей? - Во всех встречных не надо их видеть, - молвил Али Джафар. - Но остерегаться - надо. Следует помнить: один из десяти или даже из трех - непременно мерзкий оборотень, гуль-людоед. - Ну, ты скажешь! Может, ты тоже - гуль? - Я? Эх! Будь я гулем... знал бы, кого сожрать. - Уж не меня ли? - проворчал кто-то в темноте у открытого входа. - А, Юнус, - хмуро кивнул Али Джафар. - Входи, садись. В каморку ввалился, сразу стеснив двух приятелей, усатый, широкий и плоский, точно надгробная плита, человек с желтым опухшим лицом, с висячими мешками под глазами. Похоже, наркоман, заядлый курильщик хашиша. - Почему так поздно жжешь светильник, - хозяйского масла не жалко? Я доложу господину. А ты кто такой? - набросился он на Омара. - Приезжий. - Откуда? Почему здесь? "Ну, началось, - с тоскою подумал Омар. - Почем в Нишапуре ослиные уши, почем в Нишапуре собачий хвост..." Нет, о ценах Юнус не стал его расспрашивать. Его занимала личность самого Омара: как зовут, чей он сын, богат ли родитель, что знает приезжий, что умеет, зачем он прибыл в Самарканд. - Если б сей муж, - с усмешкой сказал молодой нишапурец Али Джафару, - обратил все свое неисчерпаемое любопытство на приобретение полезных знаний, он стал бы самым ученым человеком в Мавераннахре. - Может, ты совершил в Нишапуре какое-нибудь страшное преступление, из-за которого тебе пришлось бежать? - продолжал дознание подозрительный усач. - Да, - вздохнул Омар. - Я напал в ночной темноте на юную дочь шейха медресе. - И? - И сделал над нею насилие. Но затем оказалось, что это был сам старый шейх... - Чего ты привязался к человеку? - обозлился Али Джафар. - Оставь его в покое. - Я должен все знать, чтоб доложить хозяину, - строго сказал Юнус. - Ему без тебя все известно! Омар - гость судьи судей. И если он завтра пожалуется господину, тебе будет худо. Приказано: болтовней приезжего не донимать. - Да? - смутился Юнус. - А мне... э-э... приказано содержать усадьбу в порядке. Ладно, - вздохнул усатый примирительно, - пусть приезжий даст мне дирхем, и я уйду. - Дирхем? - удивился Омар. - За что? - Я - дворецкий. Тут все в моих руках. "Дай", - тайком кивнул Али Джафар. - Не дашь - житья тебе не будет в этом доме, - сказал он после. - Подлый человек. Тысячу каверз выдумать может. На каждом шагу станет тебе досаждать. Всех слуг держит в страхе. Деньги у нас вымогает. Я тоже давеча сунул ему дирхем. Тьфу! "О боже! - подумал Омар сокрушенно. - Мне-то что до их убогих страстей? Чем дурацкий Юнус причастен к миру звезд и таинственных чисел, и чем я, со своими звездами и числами, причастен к пустяковой возне тупых людишек? Дадут мне заниматься тем, к чему лежит душа, что я умею, или так и затянут в свое мерзкое болото?" - Почему же Абу-Тахир, человек благородный, терпит в доме такого вонючего пса? - уныло сказал он Али Джафару. - Э! Тому не до мелких домашних дрязг. У судьи судей много дел поважнее. И потом, Юнус хитер и осторожен. Это с нами, со мной и с тобой, он так грозен! Перед хозяином он совсем другой. Знаешь, как устроен подобный человечек: на людях он старается казаться лучше, чем он есть на самом деле. Это я, несчастный, всегда кажусь хуже, чем есть. Потому что подлаживаться не умею. - И я, - кивнул Омар с печалью. - Всю жизнь меня принимают черт знает за кого. Неуклюж. Невезуч. Ходячее несчастье. Всю жизнь - без вины виноватый. Тягостно это. - Ничего! - подбодрил его Али Джафар. - Будь всегда везде самим собой - и лучшего не надо. "Просвещенный человек бесстрашен, - прочитал Омар при свече, - и как ему не быть таким? - Книга, которую он перекупил у Али Джафара, оказалась лишь частью многотомного труда Абу-Али, но частью, пожалуй, само важной сейчас для Омара - о логике. - Смерти он не боится, он щедр и великодушен, - и как ему не быть таким? Он чужд показной дружбе и снисходителен к проступкам других, - и как ему не быть таким? И душою он стол высок, что его не коснутся никакие ущемления со стороны людей, - и как ему не быть таким?" - Коснутся, - вздохнул Омар. - Еще как! Точно веткой с шипами - к открытой ране. Просвещенный человек, ко всему прочему, утончен и чувствителен, как никто другой, его легко обидеть, - и как ему не быть таким? "Если передо мной закроют путь в науку, - сказал он себе, - уеду в Баге-Санг, к старику Мохамеду, растить гранаты, сеять ячмень..." Едва сизый кречет рассвета вспугнул и погнал на запад черную галку ночи и следом взмахнул крылами яркий фазан зари, Абу-Тахир Алак призвал к себе Омара Хайяма. Он тепло приветствовал его на обширной террасе, устланной коврами, и пригласил к низкому столику с горячими лепешками, медом и свежим маслом. Судя по разрезу глаз и выступающим скулам, хозяин - тюрк. Но, по всему видать, учен, прочно прижился в городе и хорошо говорит на дари, старом местном языке. - Кто, что, зачем - расспрашивать не буду, в письме шейха Назира сказано все нужное. Один вопрос: чем, сын мой, ты хотел бы заняться у нас в Самарканде? "Чем? О боже, - подумал Омар, - чем угодно, лишь бы с голоду не умереть в чужой стране. И заработать немного денег на обратную, дорогу". - Я мог бы... учить в мектебе малых детей. Или - быть письмоводителем. У меня хороший почерк. - О? - Благолепный судья усмехнулся, и Омар покраснел. Неужто он замахнулся слишком широко, и его желание - неосуществимо, даже нелепо? Да, конечно, тут много своих грамотеев. Что ж, будем хоть двор подметать. Если дадут... - Что ты сказал бы, сын мой, о человеке, который, имея могучего слона, заставил его таскать не гранитные глыбы, не тяжкие бревна, а по два, по три снопа сухой джугары? То есть делать ослиную работу? Но и осел поднимает больше. - Сказал бы, что он... неразумен. - Приглядись же ко мне: похож я на человека неразумного? - Нет. - То-то! Я подразумевал не работу ради пропитания, а дело по душевной склонности. Скажи свою заветную мечту. - Трактат! - встрепенулся Омар. - В математике накопилось много темного, спорного. Набросал кое-что в Нишапуре, но... - Не дали закончить? Сын мой! Волна воинствующего невежества прокатилась и по этой земле. Но караханиды, в отличие от сельджуков, раньше спохватились. Уничтожить науку - все равно, что, выходя в далекий трудный путь, вырвать себе глаза. Ешь, сын мой. - Я слушаю. - Слушай и ешь! Итак, теперь мы благожелательны к ученым. Ибо доселе не избавились от тяжких последствий тех темных лет. Мне приходится разбирать много сложнейших тяжб по делам имущественным, строительным, земельным. Разнуздалось зло, повсюду обман, хищения. Но мы ничего не можем с этим поделать, потому что запутались в числах. Чем и пользуются казнокрады. О, среди них есть такие пройдохи! Очень трудно их изобличить, не имея перед глазами ясного, точного, емкого математического руководства. Но где его взять, такое руководство? Ешь, родной. - Ем, спасибо. - В наше время неподдельный ученый - большая редкость. И большая ценность. Его надо беречь, использовать по назначению. Так думает и хакан Шамс аль-Мульк. Он сказал мне в прошлом году: "Раз уж, по воле аллаха, мы овладели этой прекрасной страной, то должны удержать ее в своих руках. Для чего приспособиться к ней. К ее образу жизни, порядкам, обычаям. Здесь живет народ древний, мудрый, умелый. У него много знаний. Нельзя быть ниже народа, которым правишь. Верно? Посему надо привлечь к себе местных ученых, учиться у них. Иначе нам тут не выжить. Они же без нас не пропадут. Им-то у нас учиться нечему. Овец пасти? Сами умеют. Разве что ратному делу? Это, пожалуй, единственное, чем мы можем похвастать". Ну, тут, в последнем - да простится мне моя дерзость - он, конечно, неправ. Еще в орхонских и енисейских степях, при черной вере, у тюрков была своя письменность. Не чуждались они и высоких китайских достижений. И позже, в Семиречье, поселившись в городах, приобщились через христиан-несториан к науке греческой, сирийской и согдийской. Абу-Наср Фараби, великий мыслитель, был, между прочим, тюрком из Отрара. Но теперь - мы здесь, и все дела, заботы наши - здесь. В Баласагуне (город в Семиречье) есть у меня друг Юсуф Хас-хаджиб. Он, в назидание хану, написал книгу "Кудатку-билик". Закончил в прошлом году. Умный человек. Но не математик. Умная книга. Но не наставление по алгебре. Пиши свой трактат! Считай, это мой заказ. Я преподнесу твою книгу славному нашему хакану. Ты будешь на время работы всем обеспечен и, завершив ее, достойно награжден. Согласен? Бледный Омар пошевелил губами - и не сумел произнести ни слова. Так сдавило ему горло волнение. ...А говорили, у тюрок - много спеси и мало ума. Ум недалекий, ленивый. Все у них расплывчато, приблизительно, все вокруг да около. Какая чепуха! Народ толковый и понятливый. Переимчивый. Ну, прежде всего, конечно, они воители. Били Китай. За Волгу ходили. Европу громили. На юге с Индией соприкоснулись. И никто их пока что не в силах одолеть. Крепкий народ! Усвоив точные знания, он далеко пойдет. Единственное, что может их сломить (несуразность?) - то, в чем они, простодушные, видят сейчас свою мощь: правая вера. Она способна исподволь приглушить в их душе яркий огонь, как приглушила у персов, омрачить ясный ум, подавить деловитость, ввергнуть их надолго, на века, в тяжкую и мутную дремоту. Ведь по исламу жизнь человека и сам человек - ничто, а что может создать ничто?.. - Эй, Юнус! - негромко позвал Абу-Тахир. Дворецкий, видимо, ждал где-то здесь, за углом, - он сразу возник у ступенек, ведущих на террасу. - Этот человек, - судья отвесил Омару легкий поклон, - мой почетный гость. Поручаю тебе всю заботу о нем. Отведи просторную комнату, выходящую окнами на террасу, - чтобы в ней было светло и прохладно. Поставь удобный столик, индийскую лучшую лампу. Ни в чем не отказывать! Слышишь? Ни в чем - ни в еде, ни в питье, ни в уходе. Не надоедай, ничем не досаждай. Следи за тишиною во дворе. Ясно? Юнус - с готовностью: - Вполне, господин. Будет сделано. Абу-Тахир оглядел Омара, надевшего вчера его поношенный халат. - Вид у тебя... какой-то потерянный, сиротский. С детства запуган? Будь тверже! Ты должен быть одет сообразно с высоким званием ученого, - строго заметил судья. - Хорошо, добротно, но скромно, неброско. Как шейх. Вот, получай двести дирхемов, - в счет будущей награды за работу. - Он вручил Омару расшитый кошель. Тусклые глаза Юнуса загорелись. Будто это ему чуть не перепало столько денег. Хозяин прогнал его движением бровей и, оставшись с Хайямом наедине, сказал проникновенно: - Сын мой! Я человек добрый и щедрый, но не расточаю своих щедрот кому попало. Я не слюнявый благотворитель. Ясно? Это - сделка. Прости за прямоту, но запомни: мне не нужен ты сам, как гость, как ученик моего давнего друга. У него было много учеников, все бездарный народ, - я их знать не хочу. Мне нужна твоя голова. Вернее, то, что в ней. Нужна для успеха правителей, стоящих надо мною, - и, соответственно, для моего успеха. Потому-то я и забочусь о тебе. Ты должен отплатить мне честной и добросовестной службой. Дня три оглядись, послоняйся по Самарканду. Прогуляйся в квартал Гатфар, полюбуйся знаменитыми кипарисами, - они у нас хорошо растут, и затем - приступай к делу. Увижу, что ты прилежен, - огражу от всех несчастий. Ну, а женщин - ты сам их найдешь. Будь здоров! "Почетный-то гость, похоже... попал в почетное рабство? - с усмешкой подумал Омар. - Э, ладно! Пусть. Лишь бы судья не передумал, не обернулся, по слову Али Джафара, людоедом-гулем". Ох, утро. Какое утро! Какой внезапный поворот в судьбе... Нельзя сказать, что Омар совершенно им ошеломлен. Конечно, сперва кровь ударила в голову, отхлынула к сердцу, в ушах что-то взвыло - и заглохло. Но молодой Хайям освоился быстро с мыслью о великой своей удаче. Так и должно быть! Вот в чем дело. Человек одаренный всегда сознает свою одаренность. Точно так же, как человек, обладающий силой гипнотического внушения, хорошо знает, что он обладает этой силой. Омар попал в свою стихию. Как рыба, которую, сетью поймав в просторной реке, долго держали зачем-то в затхлом пруду, - и которая, сумев убежать по грязной канаве, вновь нырнула в прохладную глубь родной реки. Упругий атласный ветер течет по синей долине, шелестит листвой гранатовых деревьев - и страницами будущей книги. В Самарканде чисто, уютно. Нежно-алый огонь высоченных кирпичных стен общественных зданий начинает отступать на освещенной стороне перед яркой золотистой охрой; в густой синеве теневой стороны расплывчато-нефритовые кроны прислонившихся к строениям чинар выступают все отчетливее, меняя окраску на зеленую теплую с еле заметным красноватым налетом. Во дворе, под огромным вязом, еще холодный сумрак. Но где-то на женской половине дома, проснувшись, уже лепечут дети. Омар спокоен. Душевно свободен. Он бодр и могуч. Разум его невозмутимо ясен. Он будет писать свой трактат. Он напишет его! - Три дирхема, - шепнул Юнус ему во дворе. - А? - не понял Омар, как никогда далекий от Юнуса с его заботами. - С тебя три дирхема. - Ах, да... - Омар на радостях дал ему десять. - Алгебра, альмукабала, - сердито бормочет Юнус. Сам дворецкий Юнус бредет на базар, а вороватый шакал дурных его помыслов рыщет вокруг молодого Омара Хайяма. - Мы тоже учились в медресе. И знаем: глупее науки, чем алгебра, нет на земле. Но, оказалось, она в цене, а? Стол, и жилье, и заботу. И деньги. И я - ухаживай за ним. Ну нет. Пусть корпит над своими туманными доказательствами, - я их опровергну. Или я дурнее его! Разве я не умею читать и писать? Если он еще сопливым мальчишкой одолел эту премудрость, то я-то, взрослый, опытный, умный, в два счета ею овладею. Пиши, любезный! Пиши свой трактат. Настанет час, я тебя посрамлю. Есть что-нибудь по алгебре? - спросил он в книжном ряду. - "Книга по алгебре и альмукабале" Мухамеда аль-Хорезми, - ответил один из торговцев. - То, что надо! Сколько? Четыре дирхема? Ох! Ладно, давай ее сюда. Зажав книгу под мышкой, он пошел к харчевне - и столкнулся с дворником Али Джафаром, покупавшим новую метлу. - О? - удивился Али Джафар. - Ты - и вдруг с книгой! Зачем она тебе? - Погоди, - зловеще произнес Юнус. - Я покажу твоему ученому другу! - Покажешь... за что? - Я его ненавижу! - Уже? Но за что? - Ну, он - такой... - Какой? - Ну, какой-то... не такой. - Понятно! - усмехнулся Джафар. - Но мой совет: ты лучше его не трогай. Вот именно, он не такой. Оставь человека в покое. - Нет, я от него не отстану... пока он живой. - Юнус с книгой под мышкой прошел под навес. Увидев книгу, ему сразу уступили место на помосте, покрытом пятнистой кошмой. Ага! У нас на Востоке простой народ уважает ученых людей. Зато, говорят, в какой-то стране на закате, не то Рум, не то Рус, чем умней человек, тем больше обид ему от невежд. Алгебра, альмукабала. Или я дурнее его? Разве я не умею читать и писать?.. Он с нетерпением раскрыл книгу, перелистал. О боже! Цифры. Значки. Хм... Ну, ничего. Разберемся. Вот, например: "Вещь относится к... э-э... квадрату, как... э-э... квадрат к... э-э... кубу, отсюда неизбежно следует, что уравнение, содержащее квадрат и куб, равносильно уравнению, содержащему вещь и квадрат". Э-э... Что бы это могло означать? Долго сидел Юнус на помосте, злобно листая книгу. Но безуспешно. На самой твердой булыге останется след от зубила. Но мозг Юнуса оказался тверже любого камня, и никакой острый угол, изображенный в книге, не оставил на нем и малейшей царапины. Юнус попросил трубку с хашишем, но в голове еще больше помутилось. Дворецкий даже заледенел от ненависти к человеку, который не только отлично разбирается в этой чертовщине, но может вполне ее опровергнуть или доказать. Нет, надо начинать с азов. Зайду-ка, решил приунывший Юнус, в медресе, к математику Зубейру, - даже хозяин не раз обращался к нему за помощью. Правда, придется истратить шесть оставшихся дирхемов, - но на какие жертвы не пойдешь ради знаний? ...Алгебра, алгебра! Альмукабала. Пиши, любезный. Пиши свой трактат. Настанет час... Румяный сдобный Зубейр очень рад Юнусу: - Почтенный судья судей послал за мною? Я сейчас... - Не торопись, - сухо сказал дворецкий. - Почтенный судья судей не нуждается больше в твоих услугах. У него теперь свой домашний математик. Весьма одаренный молодой человек. - Молодой? - испугался Зубейр. - Одаренный? - И, сразу обессилев, шлепнулся жирным задом на кошму. - Из каких таких болот он вылез? - Из Нишапурских. - Проклятье! - Зубейр вскочил, забегал по келье. Его объемистое брюхо колыхалось, мотаясь из стороны в сторону, точно бараний курдюк. - Жили тихо, спокойно, в достатке. Откуда берутся на нашу голову эти одаренные? Давно, казалось бы, всех извели. Значит, я потерял верный доход? Твой господин уже не даст заработать. - Не даст, - подтвердил Юнус. - Он осыпает деньгами нового помощника. Нынче утром двести дирхемов ему отвалил. - О аллах! Как его зовут? - Омар Хайям. - Не слыхал о таком. - Вот, услыхал. - Хайям, Хайям... Странное прозвище! От арабского "хайма" - палатка? - Или "хайя" - змея. - Это скорей всего! Что же делать? - Зубейр беспомощно уставился на Юнуса. - Нельзя допустить, чтоб какой-то заезжий ловкач, юнец, хлеб у нас отбивал. - К тому же он будет писать для судьи ученый трактат по алгебре, - подсыпал яду жестокий Юнус. - О! Час от часу не легче. Он совсем нас погубит. Что же делать, а? - Я тут... хочу изучить, опровергнуть... - Юнус показал ему книгу. - Ты?! О боже! - Громкий хохот чуть не разодрал Зубейру нутро, а дворецкому - слух. - Мой дорогой! Лучше не пробуй. Поздно. Я всю жизнь занимаюсь алгеброй - и то иногда захожу в такой тупик, что хоть бейся головой о стенку. - Тогда, - прохрипел огорченный Юнус, - на что мне эта дурацкая книга, куда ее деть? - Оставь. Мухамед-аль-Хорезми? Загляну, полистаю. Не доводилось. Дворецкий слукавил: - Я купил ее за шесть дирхемов. - Хорошо. Уплачу. Когда-нибудь. - Он снова упал на кошму. - Может, - потер Зубейр ладонью низкий лоб, - пригласить его в медресе, испытать - и осмеять всем собранием? Нет, опасно. Если он и впрямь учен, то сам осмеет всех нас. Позор на всю страну! Позор, позор... Слушай! - вскинулся Зубейр. - Ты не заметил: нет ли у него... какого-нибудь изъяна? Порока? Дурной привычки? - В двадцать два года? - Ну, кто знает! Вспомни, каким негодяем ты был в двадцать два. А вдруг он мужеблуд или пьяница? - Не похож. Даже хашиш не курит, стервец. - Жаль. Повременим. Когда он приехал? - Вчера. - Э! Подождем. Если в нем есть червоточина, он успеет скоро ее проявить. А ты - наблюдай. Старайся заметить что-нибудь, за что можно уцепиться - и раздуть на весь Туран. Или, лучше всего, сам постарайся завлечь его в ловушку. Без женщин-то он, наверно, не живет? Подсунь ему дочь. Пусть она побудет с ним - и поднимет крик: он, мол, взял ее силой, нарушил девичью честь. - Не выйдет, приятель! Ее девичья честь уже давно нарушена. - Ну, это можно подстроить... - Перестань! В тюрьму затолкать меня хочешь? Забыл, кто у него покровитель? - Да-а, - уныло вздохнул Зубейр. - Судья судей - не уличный сторож. Ну, не горюй! Что-нибудь да придумаем. Все равно мы его доймем. - Ну? - Изведем, не сомневайся. Не впервые. Алгебра, алгебра, алгебра! Альмукабала. Пиши, любезный. Пиши свой трактат... Вечер. Омар зажег светильник, и тотчас же из сада тучей налетела крылатая нечисть. Мохнатые рыжие бабочки. Тонкие существа в белоснежных платьицах-крыльях. Жуки всевозможные. Омар с детства до омерзения терпеть не мог мух, мокриц, червей, букашек. Какой-нибудь безобидный жучок, попавший за шиворот, приводил его в ужас, как скорпион. Лишь муравьи не вызывали у него отвращения. Они казались добрыми, умными, чистыми. На садовых дорожках он смотрел себе под ноги - не наступить бы на весело снующих муравьев. ...Ошалело металась летучая нечисть вокруг светильника, обжигалась, падала, взлетала вновь - и, конечно, лезла за шиворот. Нет, не дадут работать! Омар отставил светильник к дальней стене, и весь рой насекомых переместился вслед за пламенем. И тут Омар увидел чудовище. Медленно перебирая лапами, приникнув долу, оно по-кошачьи кралось вдоль стены. Прыжок! - и нету жучка. И началось побоище... Он долго следил, не шевелясь, за большущей жабой (как она попала сюда?), прямо-таки потрясенный ее невероятной прожорливостью. Нацелится, прыгнет: чмок! - и нету жучка. Нацелится - чмок! - и нету белой сказочной феи с шелковыми крылышками. Златоглазками, кажется, их зовут? Этих коварных великолепных фей она пожирала десятками. Но не боялась и крупных темных жуков, закованных в твердый панцирь. Они отчаянно сопротивлялись. Проглотив очередного такого громилу, она опрокидывалась на спину и хваталась лапками за брюхо: видно, жук царапал ее изнутри толстыми зубчатыми ногами. Но через миг-другой серая хищница опять бросалась в бой... Можно позавидовать жабьему пищеварению. Интересно бы вскрыть, посмотреть, как устроен у нее желудок. Человеку бы этакий. А то иной съест сочную сливу и корчится от боли, несчастный: Вообще жаба - удивительное творение природы. Она достойна если не любви, то уважения. Кто еще, при столь безобразной внешности, обладает столь звонким голосом, рассыпающимся ночью задумчиво-долгой нежной трелью? Не то, что гнусно-утробное кваканье ее сестры лягушки. Он не стал работать, чтоб ей не мешать. И светильник не стал гасить. Пусть жаба поохотится всласть. На рассвете, проснувшись, взял во дворе совок и веник и осторожно вынес ее в сад. Живи и радуйся бытию, божье создание. Учен, а прост, душевен. Свой. С ним легко, хорошо. Таких бы побольше! А то чуть иной запомнит пять-шесть изречений из корана, уже воротит нос от нас, серых неучей. Надо его предостеречь: Юнус затевает что-то злое. Когда человек сознает, за что ненавидит, это страшно; трижды страшнее, когда человек ненавидит кого-то слепо и тупо, лишь за то, что тот - "какой-то не такой". Он может зарезать спящего, задушить, влить яду в ухо... Босой Али Джафар бесшумно прокрался по айвану к открытому окну той комнаты, где Омар, скрестив ноги и погрузившись в размышления, сидел над низким столиком с циркулем и линейкой поверх пестрых от вычислений бумажных листов. Нет, пожалуй, не следует ему мешать. Мысль - птица, спугнешь - не вернешь. Пусть думает, пишет. Он делает доброе дело. Будет порядок в казне - будет какой-то порядок в стране. И может, Али Джафар не останется до конца дней своих нищим дворником. Ему бы жениться, обзавестись домом, детьми, стать человеком. Он сам присмотрит за хитрым Юнусом. Бегут за мигом миг и за весной весна; Не проводи же их без песен и вина. Ведь в царстве бытия нет блага выше жизни, - Как проведешь ее, так и пройдет она, ...Омар расправил затекшие ноги, вытянул их под столом, упал спиной на ковер, сомкнул руки под головой. О блаженство! Каждая жилка, получив иное натяжение, затрепетала от удовольствия. Все тело ноет. Будто палками весь избит. Трудно дышать. Все тело закостенело. И надсаженный мозг закостенел. И будто трещина в нем, как в ушибленной кости. На среднем пальце правой руки, на среднем суставе - мозоль от тростникового пера... Которую ночь, который день тут сидит, Омар не мог бы сказать. В юности он не верил поразительному рассказу о Фердоуси, двадцать пять тяжких лет терпеливо трудившемуся над книгой. Но теперь-то он знал, что это не выдумка. Хуже всякой хвори - писать! Своего рода запой. Наркомания. Начинал он, правда, в первые дни, полегоньку, с утра на свежую голову и, едва ощутив утомление, бросал перо, уходил бродить по городу. Ясность! Математика - ясность. Но чем дальше проникал Хайям в дебри таинственных фигур и чисел, тем труднее ему становилось вернуться из этих дебрей. И, что странно, тем больше нарастала ясность. Однако она грозила уже внезапным помутнением. Мозг, постепенно, освобождаясь от посторонних впечатлений, весь наполнился уравнениями и, отрешенный от всего на свете, кроме них, как бы подавился ими - и даже глубокой ночью, во сне, не мог успокоиться, переваривая формулы, как удав проглоченную живность. Ел и пил Омар, не замечая, что ест и пьет, что подсунет Юнус - курицу, черствый ли хлеб, горькую редьку. Едва возьмется Омар за кусок - в голове ярко вспыхнет новая иль отчеканится, обретет законченность, точно ком растрепанной шерсти в клубке пряжи, старая мысль; Омар, забыв о еде, спешит к рабочему столу, хватает перо. Грань между явью и сном незаметно стерлась. Омар провел ладонью по лицу. Настолько засалилось, что ладонь густо покрылась жиром. На щеках, подбородке, на верхней губе - что-то мохнатое. Взъерошил волосы - жесткие, грязные. Нет, хватит. Так нельзя! Вино, например, полезно, но вред его больше пользы, поэтому пить надо в меру. Работать - тоже. Надорвешься - уже ничего не напишешь. Пора встряхнуться, передохнуть. Он услыхал где-то в саду, за хозяйственными строениями, тяжелый прерывистый стук. Будто по темени бьют! Омар и раньше, с утра, ловил его, но, увлеченный расчетами, пропускал мимо сознания. Теперь же, когда он прекратил работу, стук, редкий и частый, то звонкий, то глухой, сопровождаемый тупым непонятным скрежетом, будто доходя сквозь треснувшую деревянную трубу, грубо заквакал прямо у него в ушах. Черт! Было же сказано; следить за тишиною. Раздраженно покинув комнату, Омар через двор вышел в сад. И чуть поостыл. Холодновато в саду. Смотри-ка, уже осень! Уже листва с деревьев опадает. Будто цыганскими платками увешаны деревья, каких тут нет красок: ярко-желтая, желтая с прозеленью, красная, ржаво-бурая, серо-голубая. Но сочнее, красочнее всех цвет листвы абрикосов: темно-вишневый, черно-лиловый, чисто багровый и яично-желтый. Особенно сейчас, когда, тронутая сыростью, растворенной в студеном воздухе, она тихо светится под остывающим солнцем. Ураган, что ли, пронесся по саду? Он поредел, оголился, лежал весь в огромных пнях. - Будем весною сад обновлять, - сказал, улыбаясь, Али Джафар. - Больные старые орешины все посохли. Надо убрать. Вот с рассвета вожусь. - Он пнул громоздкий пень, в котором торчал толстый железный клин. - Ох, устал. Корчую, раскалываю на дрова. Но разве я один справлюсь с этакой уймой работы? До зимы не успею. - Дай-ка. - Омар взял у него большой молот. - Что ты? Это занятие не для твоих тонких ручек. - Отойди. - Омар замахнулся и нанес по клину такой удар, что железо разом ушло вглубь, пень с треском лопнул пополам. - Ого! - воскликнул Али Джафар. - Сухопарый, а сильный. - От нишапурской репы, - усмехнулся Омар. - Знаменитая репа! - вспомнил он несносного попутчика. - Воз стоит всего три фельса... - Разве мало он перетаскал тюков с тяжелой тканью в отцовской мастерской? И тюков, и туго набитых мешков с зерном и мукой с возов к амбару. Окрепнешь. Али Джафар: - Я-то их всю жизнь корчую и колю. Житель я сельский. Здесь - по воле недоброй судьбы. Наше селение попало в благословенный вакуф бродячих монахов. Ну, ты знаешь этих святых. Даже податей с них не берут, но им все давай. Совсем разорили общину. Пришлось мне искать работу в городе. Вакуф? Омар потемнел. Икта, вакуф... Мало того, что "правая вера" калечит человеку мозг и душу, - она калечит ему жизнь, отнимая хлеб. Устроившись в Самарканде, Омар отправил с оказией письмо родным в Нишапур. Как они там, несчастные? Ответа еще нет. Долог путь караванный. - Везде все то же, - сказал он мрачно. - Разве что где-нибудь в стране Рус человеку чуть легче жить. - Бог весть. Где она, страна Рус! Сказано: хорошо, где нас нет. Я знаю одно - богатому повсюду хорошо, бедному повсюду плохо. - Да, пожалуй. - Работа на свежем воздухе разогнала Омару застоявшуюся кровь. Дыша полной грудью, он разрумянился, повеселел. Но все-таки голова закружилась от непривычного усилия, на глазах выступили слезы. - Знаешь что, брось ты пень ворочать, - сказал Али Джафар. - Нет, мне это дело пришлось по душе. Ых! - Омар грохнул молотом по клину. - Для тебя это отдых, забава, - проворчал недовольный Али Джафар. - А для меня? Не управлюсь я до зимы со всем этим хозяйством, - обвел он злым взглядом гору пней и поваленных серых стволов. - Хочешь сделать доброе дело - скажи хозяину, пусть наймет двух-трех помощников. На время, пока все дрова не расколем. - Скажу. - А ты, если хочешь очухаться от смертельных занятий наукой, - посоветовал ему Али Джафар, - и вернуть себе человеческое обличье, сходи лучше в баню. Пусть банщик разотрет тебе кожу, разомнет суставы и мышцы - сразу оживешь. Омар - с радостью: - Верно! Спасибо. Самому бы и в голову не пришло. Я сейчас какой-то бестолковый. Ничего не соображаю. - Еще бы... Омар в просторной раздевальной. Обернул простыней голые бедра, накинул на плечи особый банный халат. И зашлепал босыми ногами по мокрому каменному полу. Зал для холодных омовений. Далее - горячее помещение: ряд звездообразно расположенных комнат со сводчатым потолком. Пар над каменным чаном с теплой водой. Уложив посетителя на скамейку, банщик с такой яростью накинулся на беднягу, что, казалось, хочет содрать с него кожу, выломать руки и ноги, выдернуть все сухожилия. Он крепко растер и звонко отшлепал Омара, больно прощупал мышцы от пяток до плеч и затылка, гулко простукал кулаками спину и грудь, - словом, бил его, мял и колотил, как гончар большой ком глины. Затем Омар ополоснулся в горячей и холодной воде. Затем он попал к цирюльнику. - Побрить? Будешь похож на девицу. По виду ты слишком нежен для мужчины. Оставим бородку? Или только усы? Омар - сухо: - Оставь бородку и не болтай! И без того трещит голова. - Разве он базарный щеголь, бездельник, усами людей удивлять? Он ученый. Ему к лицу бородка. Закончив дело, лукавый цирюльник умыл его розовой водой и, отерев полою, поднес серебряное зеркало: - Ну, как? - Сойдет, - буркнул Омар, тем не менее очень довольный своей внешностью. - Голова трещит, говоришь? Потрудись пройти сюда. - Брадобрей завел его в светлую сухую комнату с низким столиком, кошмой, где можно было прилечь, отдохнуть, поставил на столик поднос. - Вот изюм, фисташки, урюк. Шербету? Но лучше всего, конечно, выпить сейчас чашу вина. - Вина? - удивился Омар. - А грех? - Грех упиваться допьяна. Выпить во здравие чашу - вовсе не грех. Все на свете создано богом. Вино - тоже. - Да, но пророк... - Эх, родной! Ты, я вижу, человек ученый. И должен знать, сколько их было, разных пророков. Будда. Христос. Мани. Мухамед. И тьма других. Один объявляет запретным вино, другой - мясо, третий - женщину. Лишь бы в чем-нибудь и как-нибудь ущемить беднягу человека. К черту всех! Впрочем, о Христе. Помнишь первое чудо, которое он совершил? В Кане Галилейской (читал Евангелие?) он превратил воду в отменное вино. О чем это говорит? О том, что даже иной пророк предпочитает вино воде. - Э, да ты безбожник? - Почему? В бога я верую. В творца. Но не в бредни самозванных пророков. Человек, - уже потому, что он человек, - имеет право на радость, на любовь. Брадобрей открыл в углу низкий ларь, вынул узкогорлый кувшин: - Ну, допустим, вино осталось нам от старых темных времен, оно наследие проклятого язычества. А хлеб, одежда, постель? Их тоже не Мухамед придумал. Не запретить ли их тоже? Запретить, конечно, можно. Только... Знаешь, один чудак решил приучить своего осла ничего не есть. Долго приучал. "Ну как, - спросили соседи, - привык твой осел ничего не есть?" - "Совсем уже было привык, - вздохнул чудак, - да вдруг отчего-то умер". Налить? Одну чашу. Одна не повредит. Пойдет на пользу. "Толкуй, толкуй, - усмехнулся Омар. - Ты хвалишь вино потому, что тебе его надо продать и деньги получить. Даже богословы, не будь у них иных доходов, тоже на всех перекрестках стали б кричать о пользе вина". Носатый брадобрей выжидательно глядит на Омара длинными хитрыми глазами. - Что ж, налей, - усмехнулся Омар. Выйдя из дому, столько всего узнаешь, что ни в каком медресе не услышишь. Человек - бунтарь. И дело не в самом вине. Неверно думать: если нынче разрешат пить вино, то завтра все в мусульманской стране будут валяться пьяными. Кто хочет пить - пьет и сейчас, хоть вешай. Кто не хочет - палкой не заставишь. Дело в запрете. Запрет - оскорбление. Оно обидно даже рабу. Устает человек от бесчисленных запретов. Не спросясь его, его производят наш свет - и пускают ковылять по дороге, сплошь уставленной рогатками сотен строгих запретов. И это - жизнь? - Налей! В этом мире на каждом шагу - западня. Я по собственной воле не прожил и дня! Без меня наверху принимают решенья, А потом бунтарем называют меня. - Верно! Сейчас. Но какого? - задумался цирюльник. - Горького мутного? Нет. Оно вредно тому, у кого пылкий нрав, а у тебя, похоже, именно такой. Базиликового? Тоже нет, - оно причиняет головную боль. Старого? Не годится для сухопарых. А! Я налью тебе вина из мавиза, крупного черного винограда. Оно подходит человеку с пылким нравом. Пей не спеша, смакуй. Эх! - произнес озабоченно мастер, уже без ужимок и усмешек, доставая другой кувшин. - Уж лучше, чем огульно запрещать вино, спросили бы у нас, мугов-виноторговцев, и объяснили людям, кому какое вредно, какое полезно. Какое возбуждает, какое успокаивает. И не было бы пьяных и хворых. Вино - не забава, а лекарство, и обращаться с ним следует как с лекарством. Разве не говорил великий медик ибн Сина: Вино для умных - рай. Вино для глупых - ад; Ты пей, но меру знай, Вино сверх меры - яд... "Толкуй, толкуй..." Омар выпил, внутри загорелось. Давно, с времен приятельских пирушек в медресе, он не прикасался к вину. Крик на базаре: - Ведарийская ткань! Мечта эмиров и визирей. Наступает зима. Кому ведарийскую ткань? У Омара, как селезенка у бегущей лошади, екнуло сердце. Эмирам, степенным визирям легко исполнить эту и любую другую свою мечту. А молодому бедному ученому? Зннаменитая ткань! Ее, великолепную, выделывают в селе Ведар, что в двух фарсахах от Самарканда. Чудо ткань. Красивая, с желтоватым отливом, мягкая и вместе с тем - плотная, она не зря называется в иных краях хорасанской парчой. Но, жаль, слишком дорога для него. За платье из ведарийской хлопчатобумажной ткани надо отдать от двух до десяти золотых динаров. Ладно. Что тут поделаешь? Успеется. Будет у нас со временем одежда из ведарийской ткани. И даже получше. А пока, в эту зиму и в ту, и в третью, обойдемся халатом из грубого дешевого сукна. - Гости из Хорезма, - сказал запыхавшись кто-то пробегая мимо. - В правом углу базара - гости из Хорезма. Что ж, надо поглядеть. Осенью, перед холодами, самый желанный гость в Согде и Хорасане - хорезмийский торговец. Он доставляет дешевую рыбу с низовьев реки Окуз. Но его основное богатство - меха: соболь и горностай, ласка, хорек, лисица, куница. Везет он также свечи и стрелы, рыбий клей, рыбий зуб, амбру, березовую кору, выделанную кожу, мед, славянских рабынь. Это все - из Булгара, куда неутомимые хорезмийцы часто ходят с большими караванами. Омар, покрутившись в толпе знатных покупателей, решил отправиться домой. Ни бобровой шапки ему не купить, ни белокожей славянской невольницы. Успеется, пусть. Губы дрожали от обиды. Лучше всего - не ходить на базар, чтобы душу не травить. Ну их всех, с их мехами! - Не спеши, дорогой, - услыхал он за плечами. Омара остановил большой человек в мохнатой бараньей шапке, - ученый только что видел его средь хорезмийцев. Но говорит большой человек на тюркском языке. И лицо - смугло-румяное, с крепкими скулами, тюркское. Борода и брови черные. Но глаза! Омар никогда не встречал таких ярких чисто-синих глаз! Кроме как у Занге-Сахро. На Востоке, даже у светлоглазых людей, не бывает очей чисто-серых, чисто-зеленых, синих, голубых. Они всегда с легкой карей примесью. По существу, это те же карие глаза с ясной прозеленью, просинью, с голубизной. Вот такие глаза неопределенно каре-зеленого цвета - у Омара Хайяма. Что при иссиней черноте вьющихся, длинных до плеч, густых волос свидетельствует, по мнению знающих людей, о жгучих страстях, невероятных возможностях. По ним-то, видно, и заключил цирюльник, что у него пылкая кровь. На то же, по слову ученых, намекает всякое несоответствие между цветом глаз и волос: темные волосы при светлых глазах или, наоборот, темные глаза при светлых волосах. Соответствие же между ними есть явление обычное и говорит об уравновешенности. - Не скажешь, где тут можно глотнуть? - спросил приезжий. - Давеча пахнуло от тебя, ты близко стоял, - ну, думаю, он должен знать. - В бане, - с улыбкой ответил Омар. Стоит выпить чашу вина, всякий встречный пьянчуга уже считает тебя своим дружком. - Ты откуда такой синеглазый? - Я булгарин, - хмуро сказал человек в бараньей шапке. - Слыхал о булгарах. Известный народ. Но почему ты один, как сюда попал? - В наемной охране при хорезмийских купцах. Хочешь выпить? Пойдем. Пьянчуга и есть. - Нет. Я уже выпил чашу. Хватит. - Верно, хватит. - Нет, видать, не совсем пьянчуга. - Ты еще молодой. - Скоро назад? - Не знаю. Местный житель, - если, конечно, не считать огнепоклонника-цирюльника, - тот бы сказал: "Бог весть". Человек не имеет права знать и даже - не знать. Им распоряжается аллах. А приезжий говорит: "Не знаю". Слишком смело! Я. Человек. Не знаю. Еще один бунтарь. Трудно сразу распознать человека. Если, конечно, он с ходу не кинется на тебя с ножом. Этот синеглазый булгарин с виду резок и груб, опасен, а на самом-то деле, похоже, неглуп и даже добродушен. Так и с другими народами, племенами. - Чтобы вникнуть в чужую мысль, - говорил шейх Назир, - мало перевести ее с одного языка на другой. Надо знать историю народа, быт и круг представлений. Стараться его понять. Нелегко, но надо понять, если хочешь жить с ним в мире. "О чем должен думать человек, возвращаясь из бани домой? Не запылить бы только что вымытых ног. Скорей бы дойти, поесть. Прилечь, отдохнуть. Нет, пожалуй, дело не в вине. Тому, кто не может и не хочет думать, влей хоть бочку - ничто не мелькнет, не блеснет в башке. Наоборот, даже то убогое подобие мыслей, каким он пользуется ежечасно, заглохнет. Всему виной - мой беспокойный разум. Не будь его - жил бы я себе припеваючи в родном Нишапуре, учил детей бессмысленным молитвам, читал и толковал коран - и получал плату в виде бараньих туш и мешков с зерном. Совсем ни к чему человеку ум и одаренность. Он лишь навлекает ими на себя всеобщую неприязнь. Как, скажем, трехголовый верблюд, урод. Зайду-ка я в здешнее медресе, поговорю с учеными, - может, найдется Место на случай, когда Абу-Тахир сменит милость на гнев". Это кто, нелепый, нескладный, мечется у входа в медресе? Ужели дворецкий Юнус? Очень похож. Но зачем он здесь? С ним еще какой-то человек. Тот неподвижен, спокоен. Завидев Омара, дворецкий Юнус юркнул за столп огромного портала. Омар насторожился: "Нет, не стану я заходить туда, где снует негодный Юнус". - Здравствуйте, уважаемый товарищ по ремеслу! - с грустной усмешкой поклонился Омару румяный сдобный человек. "Товарищ?" Омар с недоумением взглянул на его одежду - яркую, пеструю, какую носят преуспевающие торговцы. Но все же он доволен, что встретился с одним из местных ученых. - Я счастлив видеть вас, дорогой собрат, - проникновенно и тихо продолжал самаркандец, упитанный, гладкий, точно рабыня для утех. - Меня зовут Зубейр. Я тоже занимаюсь математикой. Вернее, занимался. Теперь, с вашим приездом, видно, придется бросить ее. Говорят, вы пишете трактат по алгебре? Он заметно пьян. В уголках губ запеклась какая-то бурая дрянь. Под глазами мешки, но в глазах - внимательность, осторожность и приветливость. - Пишу, - ответил коротко Омар. - Но разве в книге Хорезми мы находим не все, что касается алгебры? - Не все. - О! - воскликнул Зубейр, удивленный его смелостью. - Абу-Камиль?.. - Абу-Камиль, на мой взгляд, превзошел Хорезми. У него более развито алгебраическое исчисление, приведено обширное собрание примеров. Но, к сожалению, они ограничены лишь линейными и квадратными уравнениями. - Аль-Махани? - Да. Он включил в круг своих занятий кубические уравнения. Но и Аль-Махани не сумел решить задачу Архимеда о делении данного шара плоскостью на сегменты с данным отношением объемов. - Ибн Аль-Хайсам? - Он... - Аль-Кухи? - Это... - Абуль-Джуд? - Все далеки от полноты. Потрясенный Зубейр начал трезветь. Втянув голову в плечи, потер виски ладонями и, не отрывая их от висков, как бы выражая этим ужас, уставился снизу вверх на Хайяма: - Не слишком ли дерзко... я бы сказал - самонадеянно, даже хвастливо, звучит подобное заявление в устах молодого, еще никому не известного ученого? Вы покушаетесь... - Но ведь наука не может стоять на месте, - смущенно сказал Омар. - Кто-то должен продолжать начатое другими и открывать новое. А? Известность же мне не нужна. Я хочу знать истину, и только. Зубейр уронил ладони: - Истину? (Зачем она тебе, сопляк ты этакий?) Аристотель, Эвклид, Аполлоний... Омар поскучнел, махнул рукой. О чем и зачем говорить с такими? Ишь, ловкач! Запомнил несколько громких имен и, совершенно не зная, что за ними, пытается пустить пыль в глаза. Не на того напал. Морочь других. Он никогда не зайдет в их медресе. Неужели нет в Самарканде настоящих ученых? Ну, положим, старых истребили, разогнали, - должна же быть пытливая молодежь, где-то здесь живут математики, непохожие на преуспевающих торговцев? Они, конечно, есть. И он их найдет. - Прощайте. Некогда. Надо работать. - Нет, что вы! Зайдемте. Отведайте нашего хлеба. - Спасибо. В другой раз... - Хм! От кого тут пахнет вином? - принюхался Зубейр. Это было сделано так неожиданно и так неумело, грубо-неуклюже, что Омар чуть не прыснул. Но, сообразив, зачем, с какой целью это сделано, он сразу утратил охоту смеяться. - От меня, - смиренно ответил Хайям, зеленый от злобы. - Что поделаешь? От одних пахнет вином, от других... - он произнес в рифму известное слово. Вот так, собрат, товарищ по ремеслу. Общаясь с дураком, не оберешься срама, Поэтому совет ты выслушай Хайяма: Яд, мудрецом предложенный, прими, - Из рук же дурака не принимай бальзама. Бедный Омар Хайям еще не знает, что есть негодяи похуже Зубейра. Но, даст бог, со временем узнает... - Ну, как? - взволнованно спросил Юнус, когда Омар удалился, - дворецкий прятался во дворе медресе. - Как, растак, разэтак! - накинулся Зубейр. - Гнус ты несчастный! Почему убежал? - И сдержавшись: - Плохо наше дело, брат. Умен, проклятый. Эх! Раз уж он выпил, как ты говоришь, у муга чашу вина, значит, этим не брезгует. Затащить бы в келью, упоить - и натравить мухтасиба. Срам! Судья наутро же выгнал бы его на улицу. - Мы-то сами... не ахти какие трезвые. - Зато - доносчики. Давно известно: вера доносчику. А нетрезвые... что из того? Выпей ты хоть целый хум вина, хоть захлебнись, в него свалившись, - кому от этого хорошо иль худо? Ты нуль. Омар же Хайям - единица. Вот ты, например: даже сомлел от удовольствия, когда узнал, что выпил с устатку Хайям. И тебе, конечно, и в голову не приходит, что сам - сплошь ошибка, неудача природы. Скажи, чем досадил Омар Хайям ничтожному дворецкому Юнусу? Ничем. Ты просто завидуешь ему. Его уму, его красоте. - Ну, ну! - А, ты возмущен? Видишь. Ты, олух, не способен даже понять, отчего недоброжелателен к нему. - Себя бичуешь! - прошипел Юнус. - Разумеешь? - Разумею, - буркнул Зубейр. - Омар Хайям, Омар Хайям! Что нам делать с тобою? Юнус: - Ума не приложу! Я подкинул жабу в жилье, чтоб напугать, - и только доставил ему удовольствие. Наблюдает, смеется, собачий сын. - Природовед. - Надо было кобру подкинуть. - Он бы заставил ее ловить мышей. Слушай, ты сам - не лучше кобры. Ты носишь еду - можешь его отравить. - Что ты, господь с тобою! У меня - жена, дети. Я жить хочу. - Жить? Стой! - Зубейра затрясло, как в лихорадке. Дурак-то дурак, но не совсем он дурак. - Пусть пишет свой трактат. Ты ему пока не мешай. Напишет - украдешь и мне отдашь. Я тебе хорошо заплачу. - Триста... Триста пятьдесят золотых динаров. - Будут. Алгебра, алгебра, алгебра! Альмукабала. Пиши, любезный. Пиши свой трактат... Но Омару не хотелось писать. В голове пусто. Он перелистал рукопись и бросил ее. "Перенести вычитаемые члены уравнения в другую его часть, где они становятся прибавляемыми"... "Взаимно уничтожить равные члены в обеих частях уравнения"... "Коэффициент при старшем члене уравнения приводится к единице"... Чепуха! Детский лепет. Пока что ничего примечательного. Все это есть у его предшественников. Но и без них, этих простых задач, трактат будет неполным, поскольку он должен служить повседневным руководством в спорных делах. Самое сложное - впереди. Он вплотную подступил к третьему разделу трактата. В голове четко обозначилась цель: построение корней нормальных форм уравнений третьей степени. Но ему не хватало живых примеров, - как человеку, засидевшемуся в наглухо закрытой комнате; не хватает свежего воздуха. Омар сказал об этом судье. - Понимаю, - кивнул Абу-Тахир. - Что ж. Поедешь завтра со мною за город. Побываешь в садах, в полях. Наберешь, - усмехнулся он с горечью, - столько живых примеров, что хватит на десять трактатов. - Хорошо. И еще: Али Джафар просит нанять ему в помощь двух-трех работников. Ему одному не управиться к зиме с дровами. Абу-Тахир внимательно пригляделся к нему: - А мог бы. Ну, ладно. Скажу дворецкому, наймет. Вернувшись к себе, Омар обнаружил девушку с открытым лицом. Служанке это не возбраняется. Она занималась уборкой. Ясное личико, простое и чем-то родное. Чем-то очень отдаленно напоминающее лицо Ферузэ. Он и внимание обратил на нее потому, что заметил какое-то сходство с Ферузэ. Ах, Ферузэ! Неужели она будет преследовать его всю жизнь? Наверно, Ферузэ в юности была такой же незатейливо-хорошенькой, милой. Была. Он помнит. Но Ферузэ - крупнее, дороднее, а эта - совсем уж крохотна. И рост маленький, и рот, и носик; ручки, ножки - вовсе детские. Только глаза - большие, золотисто-карие, с каким-то особенным разрезом. И взгляд - взрослый, серьезный. Даже какой-то больной. Будто она сейчас закричит. Поэтому трудно понять, сколько ей лет: может, двенадцать, а может, и все восемнадцать. Все женщины, которых знал Омар, были старше его. Видно, потому он так рано повзрослел. - Как тебя зовут? - Рейхан. ...Отбивалась она не слишком упорно. Похоже, он тоже пришелся ей по душе. И вдруг оттолкнула его, произнесла лихорадочным шепотом: - Дашь золотой - приду к тебе ночью... - Золотой? - Он выпустил ее из рук. - Зачем тебе золотой? - спросил он удивленно. - Как зачем? - удивилась она в свою очередь. - Всегда пригодится. Жалко? Или денег нет? - Деньги есть. Не жалко, - смущенно сказал Омар. - Но... - Одета, обута, сыта, есть крыша над головой. Зачем, ей деньги? Чтоб утолить природную жадность? И как, во сколько оценить вихрь чувств, забурливших в нем? Их на динары не переложить. - Видишь ли, я до сих пор... платил за любовь любовью. Не знал, что ее можно купить за деньги. Теперь буду знать. Рейхан уставилась ему в глаза своими яркими, необыкновенными глазами. "Златоглазое чудовище, - подумал Омар, вновь загораясь. - Нет, я тебя не упущу. Золотой? Получишь". - Я... хочу собрать на выкуп. - Она расплакалась. - Выйти из рабства... вернуться домой, в Ходжент. Вот оно что! Омар потемнел, сгорбился, устало опустился на тахту. Да. Ведь есть еще и эта сторона жизни. Хорошо, он обменял в бане, чтоб легче было хранить, часть своих дирхемов на динары. Тридцать пять серебряных монет за золотую. Омар подозревал, конечно, что веселый муг его обжулил. Ну, бог с ним. Обойдемся. Не пропадем. - Я дам тебе пять золотых, - сказал он угрюмо. - А ночью... можешь не приходить. Но Рейхан явилась. После долгой мучительной ночи он все же встал бодрый, жизнерадостный, довольный. Рейхан уже нет. На видном месте, на столике с расчетами, Омар нашел свои пять монет, которые вручил ей в темноте. - Приболел? - сказал Абу-Тахир, взглянув на его вспухшие губы. - Лихорадит, - покраснел Омар. - Бывает, - усмехнулся судья понимающе. - Надо беречь здоровье. Говорят, от лихорадки помогает пахучий базилик - рейхан. Может, не поедешь? - Поеду! Непременно поеду. - Что ж, в добрый час. - Лицо у судьи суровое, строгое, а в глазах - затаенный смех... - Это Мухтар, мой письмоводитель, - познакомил судья Омара с высоким худым бледным юношей. - Он из крестьян. Неплохой математик. Хорошо знает сельскую жизнь, - расскажет тебе о здешних делах. Осень. В малых оросительных канавах воды уже нет, в крупных она неподвижна, прозрачна, ее стеклянная поверхность осыпана палой листвой. И небо стеклянное. И ветер - стеклянный. В пустых садах - тихий шум. Облетают последние листья. В их легком шорохе, в оголенных ветвях, в стылом воздухе - печаль, задумчивость. В эту пору в садах всегда почему-то грустно. И, видно, от этой грусти землемер, ехавший на ослике, достал из переметной сумы флейту, взглянул на Омаровы губы и сунул ее Мухтару. Певучий пронзительный звук далеко разнесся по густому холодному воздуху. Казалось, это вскричала забытая людьми дорога, возопили, страшась близких морозов, тонкие ветви плодовых деревьев, обратился в плач нежный смех детей, бегавших в саду еще недавно, летом. Нет, невмоготу. Флейта захлебнулась низким судорожным стоном. Мухтар, вздохнув, вернул ее землемеру. Омар кивнул ему благодарно. Слезть бы с лошади, бросить ее и побрести, шурша сухой листвой, в заманчивую, таинственную глубь огромных безлюдных садов. Хорошо бы в самом укромном месте, вдали от дорог, соорудить шалаш и жить в нем. Одному. Нет, с Рейхан. Яблоки есть. Спать. Никого не видеть. Устала голова. Яблоки? Омар усмехнулся своей наивной мечте. Их нет. Снят урожай. Вывезли его. Он окинул деревья зорким взглядом и заметил высоко на ветке одно забытое крупное бледно-зеленое яблоко. Одно-единственное на весь сад. Вот удача! Он спрыгнул с лошади, подобрал с земли корявую жердь, - одну из тех, которыми в конце лета подпирают ветви, усеянные тяжелыми плодами, - и попытался достать заветное яблоко. Но жердь оказалась короткой. Бросил ее, взял ком сухой земли, кинул - мимо! Второй - Мимо! Мухтар не утерпел, присоединился к нему. Но зловредное яблоко никак не хотело падать. Шуму было, смеху! Причем Омар смеялся, забавно выпятив больные губы: гю-гю-гю! - и уже одно это вызывало неудержимый смех у других. Страж, сопровождавший вместе с землемерами судью судей, сжалился над молодежью, привстал на стременах и сбил упрямое яблоко острием копья. Веселые, румяные, вновь взобрались на лошадей. - Грызи, - не глядя, сунул Омар злополучный плод Мухтару. - Сам? - Я мало охоч до яблок. - Я тоже. Сестренке отдам. Спасибо. - Мухтар спрятал счастливое яблоко за пазуху. Омар вспомнил о своей сестре. Ему захотелось плакать. Вестей от родных все нету. "Совсем еще дети, - подумал тронутый Абу-Тахир. - И не поверишь, что эти юнцы - лучшие математики в Самарканде. Велик аллах! Он знает, в чью голову вложить свет высокого разума". Поехали дальше. - Завидно, - кивнул Омар на крестьянина, сгребавшего под деревьями сучья, сухую листву. - Полезный труд. Всегда на свежем воздухе. Тот угрюмо взглянул на них, нехотя бросил грабли и туго, как деревянный, согнулся в поклоне. Считалось, что он выражает важным проезжим почтение, но походил-то он скорей на драчуна, который сейчас разбежится и головой разобьет тебе лицо. - Нечему завидовать, - хмуро сказал Мухтар. - От труда ему никакой пользы. К свежему воздуху нужен еще хлеб. Хоть черствый, если не свежий. Видишь, как он изможден? - Ну, имея такой сад... - В том-то и дело, что сад чужой. Он принадлежит ханаке. И сад, и поле вокруг. Знаешь, что такое джуфти-гау? - Земля, которую пахарь может обработать в сезон парой быков? - сказал Омар неуверенно. - Да. О аллах! Какими единицами мы пользуемся? Воду мерим, сколько хватит на мельницу, груз - сколько поднимет осел, расстояние - криком, шагами, длину - локтями, пядью. Удивительно, что мы еще что-то создаем! Спасибо простому народу, ремесленному люду, скромным умельцам. Их ясной голове, их зоркости, точному глазомеру, чутким рукам. А то бы мы понастроили... Кто может сказать, чему равен джуфти-гау? - Тюркскому кошлугу, - припомнил Омар. - А кошлуг? - Не знаю. - Никто не знает. Неразбериха! Будь я ученым, подобным тебе, прежде всего уточнил бы раз навсегда все меры: веса, емкости, поверхности, расстояния. Чтоб не оставалось лазеек для злоупотреблений... В окрестностях Самарканда, рассказал Мухтар, пятнадцать - двадцать тысяч джуфти-гау земли. Из них крестьянским общинам и городскому торгово-ремесленному люду принадлежит: по каналу Искандергам - 1486, по каналу Мазахин - 2750, по Санграсану - 275 джуфти-гау. Итого - 4511. Все остальное - вакуф, собственность мечетей, медресе, монастырей. И шейхов, имамов, ишанов, сеидов (потомков пророка), свободных от всяких повинностей. Налоги за всех вносит в казну бедный мужик. - Крестьянам не на что жить, - тихо сказал Мухтар. - Им приходится волей-неволей занимать вакуфные земли. И святые отцы не прочь присоединить их участки к своим владениям. Какой-нибудь шейх, располагающий тридцатью джуфти-гау, силой захватывает столько же чужой земли - и потом уверяет, что все вместе и есть тридцать джуфти-гау, на которые он имеет право. Отсюда раздоры. Дело доходит до буйства. Абу-Тахир же человек миролюбивый. Главное для него - спокойствие в округе. Джуфти-гау, как я уже сказал, мера спорная. Она определяется на глазок. Ведь пахарь пахарю рознь. Как и бык - быку. И земля - земле. Нам надлежит, опросив население, выявить давно и хорошо проверенный участок, который можно взять за образец, поговорить с пахарем, посмотреть быков, с которыми он работал, - и уточнить, наконец, чему же равен джуфти-гау. Будем мерить танапами, потому что танап - более или менее точная мера. В одном танапе - сорок кари, в кари - шесть ладоней, ладонь равна четырем пальцам, палец - шести ячменным зернам. Прости, ты без меня хорошо знаешь, что чему равно, однако, может быть, у вас, в Нишапуре, другие меры. В каждой округе свой курух, свой дирхем, свой танап. Говорю, неразбериха. Будь я ученым... - Ты будешь им, - заметил Омар. - Если ты будешь меня наставлять. - Ох! Кто бы меня наставлял, - вздохнул Омар. - К весне надо перемерить все участки, чтобы прочно закрепить за каждым владельцем свое. И тем самым устранить споры-раздоры. Задача трудная. Без твоих уравнений ее не решить. Можно, я как-нибудь загляну к тебе? Почитать твой трактат. - Приходи. И почаще. ...За целый день, в хлопотах на свежем воздухе, перекусывая лишь всухомятку, основательно проголодались. Уже темнело, когда заехали в ханаку подкрепиться горячей пищей. Ханака представляла собою чуть ли не военную крепость. Волосатые, грязные, но отнюдь не тощие, дервиши, накурившись хашишу и наевшись плову или гороховой похлебки, расползлись по своим вонючим норам. Из темных смрадных келий доносились вскрики, стоны, всхлипывания. Дармоеды проклятые. Самый вредный, самый никчемный род людей. Вши в человеческом образе. И ведь считается, что они - святые... Омар не притронулся к еде. - Справедливо ли это, - обратился он к Абу-Тахиру, когда они отправились по темной дороге домой, - чтобы столько земли, лучшей в округе, принадлежало тем, кто никогда не держал в руках мотыгу? Отдать бы ее крестьянам - какое изобилие плодов, сколько хлеба получило бы государство! Абу-Тахир долго не отвечал. Омар мог едва различить во мраке его угрюмо склоненную голову. - Монахи - наши заступники перед аллахом, - хрипло сказал, наконец, Алак. - Их надлежит чтить. - И помолчав еще немного: - Не нами сей порядок заведен, и не нам его менять. И мой тебе совет: таких вопросов больше никому не задавай. Особенно - судье... Омару не работалось. Надорвался, что ли, от непосильных трудов недавних дней? Или чаша вина сбила его с толку? Или Рейхан? Нет, не вино. И даже не Рейхан. Его отравила ханака. До сих пор он не может забыть тягостный смрад притона святых наркоманов. Если вместе с молитвами монахи возносят к престолу аллаха всю свою вонь, способен ли вникнуть аллах в суть их молитв? Или вонь - это и есть их суть? Бедный старик Мохамед, - сколько, верно, таких и в Самарканде! - бьется где-то в горах на жалком клочке каменистой земли, чтоб взрастить горсть ячменных зерен... А тут здоровенные ражие мужчины, на которых бы землю пахать, как на быках, по три джуфти-гау в день, ведут совершенно бессмысленную, праздную жизнь, и за это им - все блага на земле. И еще вечное блаженство в загробном мире. Если землю, и воду, и пышный дворец Получает в награду дурак и подлец, А достойный идет в кабалу из-за хлеба, - Мне плевать на твою справедливость, творец. Невмоготу! Его охватила жуть, внезапная тревога. Будто потолок в тяжелых балках вот-вот обрушится на голову... Омар взглянул, как на змею, на свернутый под столиком землемерный шнур-танап, который он взял для расчетов, полистал книжицу для записей, швырнул ее в угол и выскочил в сад, повидать Али Джафара. ...Их было четверо. Прежде, чем приступить к делу, они забавлялись мутным дешевым вином, закусывая его ломтиками редьки, посыпанными солью. Увидев чужого, новички, нанятые в помощь Джафару, испуганно прикрыли кувшин одеждой. - Не бойтесь, - успокоил их Али Джафар. - Он - наш, хоть и ученый. Прошу любить и жаловать: Омар Хайям. - Аман. - Усман. - Хасан. Омар удивился, увидев средь них синеглазого булгарина: - И ты здесь? - Хочу заработать несколько монет. С караванщиками я не поладил. Отстал от них. Надумал жить в Самарканде. - Ну, на этих пнях-корягах не очень-то много заработаешь. - Оно так. Вот ты человек ученый. Не купишь ли, друг, у меня книгу? Старинная книга. Румийская. Он достал с расщепленного пня потертую сумку, порылся в ней, вынул тугой пергаментный свиток. Развязал, отвернул конец широкой полосы и огорошил Хайяма: - "Атараксия". Изложение Эпикурова учения. Омар даже вздрогнул! Давно хотелось ему ознакомиться ближе с прогремевшим этим учением. Но булгарин взглянув на Омара, тут же остудил его порыв: - Нет, пожалуй, такому юнцу оно ни к чему. К Эпикуру прибегает человек усталый, битый, хмурый, который ищет отдохновения от мира с его бесконечными дрязгами. У тебя же все впереди. Успеешь. Омар - с горечью: - Похоже, мне, при моих повадках, очень скоро придется прибегнуть к нему. Руки тряслись у Хайяма, когда он взял у булгарина тяжелый свиток. Ровные четкие строки. Какая жалость! Греко-румийского языка он почти не знал, - запомнил лишь то, чему учил его, между делом, шейх Назир. Но ведь то, чего не знаешь, можно узнать! - Не читаешь по-румийски? - догадался булгарин по досаде в глазах молодого перса. - Буду учить, если будешь, хотя бы помалу, давать на хлеб и вино. - Смог бы. Когда закончу свой трактат. Но ты... ты-то откуда знаешь румийский? И вообще, откуда у тебя эта книга? Средь караванных охранителей грамотных вроде быть не должно. - Как знать, - усмехнулся приезжий. - А книга... она издалека. Ладно. Я вижу, тут все - свой народ. Так уж быть, расскажу о себе. Я, братья, никакой не булгарин. Я - рус. - Неверный? - ахнул Аман. - Да, христианин, - подтвердил гость. - Ты не бойся. Я не кусаюсь. Не шарахайся от меня. Вместе ели, вместе пили, - чего уж теперь. Имя мое - наше, славянское - Светозар. А христианское - Феодул. - Эк откуда тебя занесло! Пейдул? - переспросил Омар. - Светозар, Пейдул... Не знаю, как по смыслу, на слух Светозар звучит гораздо лучше. - И по смыслу - гораздо лучше, - ответил Светозар. - Феодул значит "раб божий". - У нас тоже старые, иранские, имена лучше звучали: Вартазар, Тигран, Ануширван. И тюркские: Алгу, Бейбарс, Тарагай. А нынче... - Он потешно закатил глаза: - Абу Амр Ухайха ибн аль-Джулах, - чуть не задохнувшись, он сглотнул слюну, - ибн Абд аль-Ваххаб ас-Сафа! Кто, не зная арабского языка, может запомнить - и сказать, что это значит? Светозар-Пейдул... Рассмеялись. И возникла между ними всеми сразу та особая близость людей добрых и честных, когда у них всех - одно сознание: они друг другу свои, и никто никому ничего плохого не сделает. Доверие. Четверо мусульман: ученый математик, дворник и безземельные селяне, совсем забыв о том, что Светозар - чужой по вере, слушали его повесть как индийскую сказку. Родившись где-то в селе на Днепре, Светозар трех лет попал в печенежский полон. Десять лет пропадал в неволе. Потому-то он так хорошо знает степную речь. Средь волжских булгар может сойти за булгарина, средь тюрок туранских - за тюрка. Однажды русское войско, побив печенегов, освободило пленных. Человек одинокий, безродный, Светозар был определен послушником в Киево-Печерский монастырь. - Вроде нашей ханаки? - заметил Али Джафар. - Вроде. Здесь он заново приобщился к русской речи, научился письму и чтению, и румийский язык одолел, и еврейский. Грамота в почете на Руси. Но зато бит и обижен "многажды и без правды". Всего же обидней было ему за смердов, - ведь он сам из них: монастырь захватил всю землю в округе, и мужики через то впали в нищету. От печенегов - терпи. От князей своих - терпи. И еще - от бездельных монахов, ненасытных слуг божьих. Иль оно бесконечно, людское терпенье? - Все как у нас, - вздохнул Омар. - Большое зло накопилось в народе! - продолжал суровый Светозар. - Знаешь, в засуху: оброни в траву хоть искру малую, сразу вспыхнет вся степь. Так и тут - подвернулся случай. В позапрошлом году налетело с диких полей новое племя враждебное, кипчаки хана Шарукана, - на Руси их прозвали половчанами. На реке Альте пришельцы расколотили Князей Ярославичей, такого страху нагнали на них, что Святослав утек в Чернигов, Изяслав и Всеволод укрылись в Киеве. Бедный люд сбежался на сходку - вече, запросил у Изяслава коней, оружие, дабы отбиться от скопищ половецких. Изяслав отказал. То ли не захотел, боясь свой же народ, то ли негде было взять. И сотворился бунт. Хотели убить Коснячка-воеводу, злодея, он убежал. На княжеском дворе устроили погром. Стефана, епископа Новгородского, гостившего в Киеве, удавили его же холопы. - Епископ - вроде нашего муфтия? - определил Омар. - Вроде. - Удавить святого муфтия? - изумился Аман. - А что? Поделом ему. Толпа мятежных людей, поведал далее Светозар, напала на Киево-Печерский монастырь, чтоб захватить "в полатех церковных... имение их сокровена". Он признался: - Я вел тех людей. Ибо проведал путь в ризницу, хранилище богатств монастырских... - Ограбить святую ханаку? - поразился Усман. - Зачем ограбить? Вернуть свое. И дотла разорить гнездо проклятых истинных грабителей. Житья от них не стало. - Как у нас, - отметил Али Джафар. - Ну, было больше крику, чем проку. Постигла нас неудача, - поник головой Светозар. - Изяслав, бежав за рубеж, вернулся с войском Болеслава, польского царя, и учинил над нами расправу жестокую. Иных ослепил, иных - лишил живота. Мне удалось спастись. Попал я, после долгих мытарств, на Волгу, в славный Булгар, нанялся в охрану караванную - и вот уже здесь. - А дальше? - Назад мне путь заказан. Видно, так и буду бродить с караванами. Может, вернусь домой лет через десять-пятнадцать, когда забудется все. Странно как-то стало у них на душе: будто земля широко раздвинулась и наполнилась гневными голосами. Мы, занятые всегда лишь собою, не знаем, что вот сейчас, сей миг, где-то далеко-далеко, в чужой стране, кипят те же страсти, что здесь, и люди, такие же, как мы, бьются за такой же кус хлеба. - Похоже, у вас - все как у нас, - подвел черту Омар. - Одного у нас не может быть; князей гонять, монахов бить. Мы народ послушный, смирный, богобоязненный. Али Джафар - с хитрецой: - Не всегда мы были смирными! Богачи забывчивы. Народ все помнит. Мой дед - мир его праху - рассказывал: в Бухаре бедняки (давно это было) взбунтовались против царя, и помог им пришлый тюрк Абруй. Крепко досталось тогда ханам! Выкинули их вон из Согда. Но другой тюрк, степной правитель Кара-Чурин, подавил восстание. И был еще Муканна, вождь "людей в белых одеждах", который долго и храбро сражался против халифских войск. И не так уж давно, в Табаристане... - А в Рометане, где селяне напали на Исмаила Самани? - подал несмелый голос Аман. - У нас, в Самарканде, Исхак ибн Ахмед бунтовал, - тихо заметил Усман. - И карматы возмущались, - напомнил Али Джафар. - Так что, как видишь, смелости нам не занимать. - Ну, это когда происходило? Все в далеком прошлом, - уныло махнул рукою Омар. - То, что хоть раз случилось в прошлом, говорил мой дед, - непременно повторится в будущем. Выпадет случай, опять подымем восстание, - прошептал Али Джафар, оглянувшись. - Бунтуйте, бунтуйте, что толку? - пробормотал Омар, внезапно задумавшись. Бунтовать - дело Али Джафара и этих троих. Дело Омара - помочь бедному люду своими знаниями. Если всего час назад ему было тошно даже думать о работе, то сейчас у него в груди заныло, руки затвердели от желания скорее взяться за перо и бумагу. Ибо теперь работа приобрела смысл. Чем быстрее он закончит трактат, тем скорее наступит мир на многострадальной земле. Не станет путаницы в алгебре - не станет раздоров средь людей. Ясность - честность. За работу! Сейчас же за работу... - Вот что! Я тоже изгой. Я куплю твою книгу. Сколько дирхемов тебе дать за нее? - Считать дирхемами я не умею: у нас монеты не в ходу. Гривны у нас, бруски серебра. От них отрубают сколько нужно. - Зато мы с Али Джафаром умеем считать дирхемами, - наскреб охоты пошутить Омар. - Мы с ним вместе книгу одну покупали. - (Али Джафар, покраснев, хохотнул). - Что ж, книга твоя старинная, редкая - даю за нее десять дирхемов. На, держи. Ты где ночуешь? - В караван-сарае у Ходжентских ворот. Спросишь Хасана-Булгара. - Хорошо. Я тебя найду. Будешь учить меня румийскому языку. Удобней бы здесь, но здесь я сам чужой. - Разумею. Верно, придешь? - Когда закончу трактат. Пиши, любезный. Пиши свой трактат. Из калитки, ведущей во двор, на них глядел дворецкий Юнус. С кумиром пей, Хайям, и не тужи о том, Что завтра встретишь смерть ты на пути своем! Считай, что ты вчера уже простился с жизнью, И нынче насладись любовью и вином. Молодой змей ненасытен. Он стремителен в порывах ублаготворить свою законную прожорливость. Весь мир человеческих знаний и весь мир человеческих ощущений хотел постичь Омар ясным умом и чистым сердцем. Не потому ли такое важное место занимала в его душе Ферузэ, а теперь захватила Рейхан? Отчего бы и нет? Он не видел ничего зазорного в их отношениях. Как и в той чаше чистого вина, что выпивал с устатку. Они ему на пользу. Он человек здоровый. Он до сих пор не знает - и до конца своих дней не узнает, что такое боль в животе и что такое зубная боль. - Ты почему не взяла пять монет? - сказал Омар, наливая ей чашу вкусного вина, когда Рейхан опять пришла к нему ночью, распространяя, в оправдание своего имени, пряный запах душистого базилика. - Пять монет? Э! - Рейхан беспечно махнула рукой. - Все равно их не хватит на выкуп. И еще, ты меня... пристыдил. Я тоже хочу... платить за любовь - любовью. А там... будь что будет. - Ах ты, златоглазое чудовище! - Он с силой привлек ее к себе. Напрасно Омар боялся, что она будет ему мешать. Наоборот! Рейхан дополнила, уравновесила жизнь. Работал он теперь без срывов, без сумасшедшего напряжения, перестал шарахаться от каторжного труда к тупому скотскому безделью. Все встало на свои места. Есть Рейхан. Есть вечерний кубок вина в награду за тяжелый труд. От них - спокойствие, уверенность, невозмутимое терпение. Часто, считай, через день, приходил Мухтар. Позабыв о еде, о питье, о житье-бытье, они час, и другой, и третий колдовали с циркулем и линейкой над широкой доской, посыпанной пылью. Иногда выезжали за город, мерить участки. Но в ханаку, к дервишам, Омар не хотел больше заглядывать. Пусть Али Джафар с друзьями, как время приспеет, шарит у них в "полатех", чтоб захватить "имение их сокровена"... Терпение терпением, но усталость все же берет свое. Железо и то устает, ломается. Зима позади. Если б Омара спросили, какой она была: морозной, снежной, влажной, сухой, он не сумел бы ответить. Он не заметил ее. Проглядел и весну. И вот однажды, уже в начале необыкновенно знойного лета, взлохмаченный, бледный, Омар, потрясая линейкой и циркулем, накинулся на судью Алака и Мухтара, зашедших его проведать: - Уравнения третьей степени? Решать их с помощью вот этих безделушек? Нет! Только с помощью надлежаще подобранных конических сечений. Конических сечений! - Он совсем забывшись, схватил, как драчун, судью за грудь. - Вернее, тех их частей, которые дают положительные корни. А? - Согласен, родной, согласен! - Судья попятился в шутливо-притворном испуге. - Кто возражает? Уж мы-то намучились с ними, с треклятыми уравнениями! - Вот. - Омар сунул Мухтару чертеж. - С помощью конических сечений? - потрясенный Мухтар закусил губу, отер мгновенно вспотевший лоб. - Верно. Иначе и быть не может. Поздравляю! Ты первый сказал об этом. Первый в мире. ...Пройдет 566 лет, прежде чем Декарт в Европе придет к такому же выводу, и еще 200 лет, пока это докажет Ванцель... Омар опомнился, устыдился своей горячности.