наша поэзия.  Один Омар Хайям зубаст. И тому,
видит бог, скоро выбьют его острые зубы...

     "Может, и впрямь поклониться  Зохре? Не убудет  тебя. -  Он уже немного
жалел,  что оттолкнул ее. - По всему видать, она пойдет на сделку! Э! - Омар
скривился от омерзения. - Я не могу собой торговать!
     Вот если б найти Ферузэ... Она  где-то здесь, если  жива. Сколько же ей
теперь?"

     - Персы - народ  удивительный. Рыжий  деспот Искандер Двурогий  жег  их
священные книги, ломал их  храмы. Арабы подвергли их страну разгрому. Теперь
сельджукиды  терзают  ее.  А они живут,  говорят  на своем языке и  сочиняют
стихи, самые певучие в мире.

     - Арабы, видать, люди все ученые.
     - Почему?
     - Потому что все умеют говорить по-арабски.
     - Ха!

     - Абу-Рейхан Беруни был велик,  спору нет, - но жаль, он презирал  свой
родной  хорезмийский  язык и персидский не признавал:  "Поношение по-арабски
мне милее, ем похвала по-персидски". Мол, персидский годится лишь для сказок
ночных.
     - Что поделаешь, если повсюду  засилье арабского языка? Без него в люди
не выйдешь.  Суть не в том,  на каком языке писать. А в  том, чтобы  владеть
языком, на котором пишешь, в  совершенстве. Быть в нем, как птица в воздухе,
рыба в воде, держаться свободно и  естественно, без  потуг,  -  чтобы  ты им
владел, а не он тобой, понятно? И все можно простить  Беруни за  его великие
слова:
     "Да  покарает  аллах всех тех,  кто радуется, причиняя  мучения другому
существу, одаренному чувствами и не приносящему вреда!"

     - Люди придумали бога, чтобы оправдать  свое бесцельное  существование.
Мол, сотворил нас  господь,  потому и живем, что тут поделаешь. И не хотят и
пальцем шевельнуть, чтоб изменить свою жизнь к лучшему. Пусть бог ее меняет,
если это ему угодно...

     ...У Омара в голове помутилось от этих разговоров! И, чтоб освежить ее,
он попросил виночерпия принести ему еще один кувшинчик ячменной водки.

     - Лишь дураки неизменны! Они всегда верны себе. Ведь сказано кем-то:

     Дурак, даже трезвый, всех пьяных тупее,
     И пьяный - опять же он с тем, что имел:
     Бывает, что умный, подвыпив, глупеет, -
     Кто видел, чтоб глупый, хлебнув, поумнел?

     -  В  квартале  Хире  один   человек   решил  сгоряча  покончить  жизнь
самоубийством.   Раздобыл  он  у  лекаря  яд,   проглотил.  Но  яд  оказался
поддельным.  Пришли друзья отпраздновать его чудесное  спасение.  И  что  вы
думаете? Счастливчик умер, отравившись сластями, которые принесли гости.

     - Бедным пьянчугам нигде ходу нет! Выйдет на улицу:  или разбойник  его
изобьет и ограбит, или страж его схватит и деньги отнимет. Вот если б стражи
так же ретиво хватали разбойников! Но нет, это рискованно - разбойник  может
ножом ударить.  А пьянчуга - слабосилен, он и так на ногах еле стоит, его не
опасно терзать.
     - Страж - он и есть первый разбойник.
     - Хуже!
     - Вот пусть и режутся между собой, не мешают нам жить...
     -  Власть не прощает нам  ни одного малого промаха, почему же мы должны
ей прощать ее огромные ошибки и упущения?
     - Она - власть.
     - Ну, и пусть живет без нас, - мы без нее уж как-нибудь проживем.

     - Эй, послушайте! Я тоже стихи сочинил.
     - Ну-ка, ну-ка.

     От злой жены удрать решил я в день ненастный.
     - Уйдешь, я утоплюсь! - она вослед мне стонет.
     Что делать? Воротился я, несчастный:
     Забыл, что кое-что в воде не тонет...

     - Ха-ха-ха!

     "Сколько же лет Ферузэ?
     Она... на  тринадцать  старше  меня. Сорок пять плюс тринадцать... Ого!
Старуха. Ну, все равно.  Если найду, приведу  к себе.  Невмоготу  стало жить
одному".
     Служитель у  входа коротко свистнул.  Шум в подвале сразу улегся. Разом
исчезли  чаши  с вином,  появились  чаши  с  шербетом.  Один  из  музыкантов
затренькал на дутаре.
     В  подвал,  как  полный бурдюк  в колодец,  опустил  свое брюхо, тяжело
переваливаясь, носатый, усатый мухтасиб - блюститель  нравов. Сопровождавшие
его четверо с палками остались наверху.
     - Ассалам ваалейкум! - просипел мухтасиб.
     - Ваалейкум  ассалам! - дружно ответили бражники, стараясь напустить на
себя самый невинно-трезвый вид.
     Блюститель нравов подозрительно обвел глазами их  опухшие лица, обратил
грозный взор на хозяина харчевни, склонившегося в угодливом поклоне.
     - Пожалуйте, ваше степенство! Пожалуйте. - Хозяин харчевни, кланяясь на
ходу,  почтительно  проводил его под  руку на кухню. Все замерли. Там что-то
звякнуло.
     Мухтасиб с важным видом вынес брюхо из кухни и, ни  на кого  не  глядя,
понес его к выходу. Хозяин все так же поддерживал его под руку.
     - Вымогатель, -  сплюнул хозяин харчевни, проводив блюстителя нравов. -
Он меня  разорит!  Пять  динаров содрал.  И  так  почти каждый  день.  Тьфу!
Продолжайте, друзья. Он больше сюда не придет.
     И сразу будто ладони отняли  от  ушей, - в них снова  хлынул звон  чаш,
веселый смех, разговор.

     - Ты дерешь с нас, он дерет с  тебя. С него тоже  кто-то  дерет. Только
нам, несчастным, не с  кого драть, - что заработаем  своими руками, на  то и
пьем...

     - Всю жизнь терзая мою душу,  не забывали заметить, что это - мне же на
пользу; как  будто я сам не  знаю, что мне на пользу, а что - во вред.  Я-то
себя знаю лучше других. Им не влезть в мою шкуру.

     -  Человеческая жизнь ничего  не стала стоить. Никто  уже  ни  в чем не
уверен: ни в себе, ни в жене, ни в друге, ни в завтрашнем дне.

     -  Девчонка, мудрая, как старуха, - это ужасно! Но еще ужаснее старуха,
глупая, как девчонка...

     В другом углу:
     - Нынче курица кудахчет громче прежних, но  яиц не несет. А снесет одно
убогое яйцо - где-то бросит его и забудет, где.

     - Один  известный человек случайно  ушиб ногу и прошел по улице хромая.
Другой увидел  его в  этот единственный, первый и последний, раз. Тот уже на
следующий  день  перестал  хромать. Но  для этого  он на  всю жизнь  остался
калекой: "Он хромой! Я видел собственными глазами..."

     "...А  может, поехать в Ходжент, разыскать Рейхан? Ведь у меня есть  на
нее какие-то права... Но если она вышла замуж, - я  ей  сам  разрешил,  -  и
наплодила детей, вот уж к месту будет мое неожиданное появление! Н уж, лучше
старое не ворошить".
     Дым, чад, звон чаш.
     Поспели суп,  и плов, и шашлык, и  служители забегали с подносами между
помостами. Но Омар не мог есть вне дома. И дома - лишь то, что приготовил на
свой вкус, своими руками.
     Здесь он пробавляется редькой.
     К нему подсел носатый старик в ермолке и пейсах
     - Я знаю тебя. Когда-то ты помог нашему человеку.
     - Кому же это?
     - Помнишь Давида, сына Мизрохова?
     - А! Как не помнить. Куда он тогда пропал?
     -  Он... не мог. Но мы -  знаем. Ты обижен  своими единоверцами. Видные
люди зовут тебя в нашу общину.
     - Я уже давно еврей, - вздохнул Омар. - Даже больше, чем вы все в своей
общине. Так что можешь меня называть Амер Хаим.
     - Это как же? - поразился старик в пейсах.
     - Вы не зажигаете огней, не готовите пищу только в субботу. Так? У меня
- каждый день суббота, всю неделю.
     Старик в пейсах слез, возмущенно плюясь.

     - Если пьет такой человек, как Омар Хайям, почему не пить нам, мелкоте?
     -  Знаешь легенду о  Зевсе, который под видом быка похитил  финикийскую
царевну Европу? Так вот, что дозволено богу, не положено быку...

     - Не  заносись, не обижай никого!  Бог  не  бог, но есть на земле некий
закон  возмездия. Закон жизни. Она  такова, что никого  не обходит как своей
милостью, так и немилостью. Каждый живущий, рано или поздно, хочет не хочет,
подвергается  ее жестокому  удару.  Так  что те, кого еще не  постигла беда,
обязаны помнить, что непременно  постигнет,  и не  должны злорадствовать  по
поводу тех, кого она уже постигла.
     Говорит же Омар Хайям:

     Не одерживал смертный над небом побед, -
     Всех подряд пожирает земля-людоед.
     Ты пока еще цел - и бахвалишься этим?
     Погоди: попадешь муравьям на обед!

     Ханы, султаны? Они  думают,  власть -  это  только  слава  и честь.  Не
понимают, что власть прежде всего - забота, долг и ответственность. Дорвутся
и давай на голове ходить...
     - Всем бы  этим султанам да ханам -  да  под зад  бы коленом,  и власть
вручить ученым да поэтам. Самые добрые, честные люди на свете. Простой народ
поладил бы с ними, они - с простым народом. Свободный труд и свободный разум
могли бы создать рай уже тут, на земле. Но законники вклинились между ними и
не пускают друг к другу.
     - Боятся, чтобы те не объединились. Ведь тогда их песенка спета.

     - Поэты выше царей. Ибо царь властен над телом и имуществом человека, а
поэт - над его душой.

     - Со времен пророка прошло пятьсот с чем-то лет. Мир уже совсем другой,
и  люди - совсем другие. А  улемы-законники  все продолжают вопить: "Пророк,
пророк! Он сказал то,  он  сказал  это".  И не  видят,  болезные, что  они с
пророком идут  одним путем, - вернее,  топчутся на  месте,  - а человечество
давно уже ушло другим путем...

     - Море? Абсурд! На земле, в этой проклятой сухой пустыне...
     - Почему? На севере, юге...
     - Я не видел морей!
     - Но они не исчезли оттого, что ты их не видел.

     -   Они   создают  себе  жизнь,  терпеливо  высиживая  на  богословских
собраниях.  Голова  у  них  легкая,  зато  зад  увесистый,  иначе  долго  не
усидишь...
     "Лучше Экдес никого  не будет. - Омар отер полой халата мокрые глаза. -
Экдес! Ты  поистине  была "священной". Погубили  они  тебя. И меня  погубили
вместе с тобой".

     - Чтоб  оправдать  свою  лень,  неумелость,  нерасторопность,  мы вечно
ссылаемся на изменников и злоумышленников,  на происки наших врагов. Но беда
- не в них, она - в нас самих!

     - Пьяных  много!  Но не  каждый  встречный пьянчуга - поэт. И не каждый
встречный поэт - Омар Хайям...

     "...Неужто  старею?  -  думал  Омар  с  печалью.  -  Раз  начинаю  жить
воспоминаниями.  Мне,  в   моем-то  возрасте,  еще  можно  мечтать  о  новых
встречах".
     Он,  видно, дремал  какое-то время. Удивленный тишиной, чуть  приоткрыл
глаза: в  подвале  пусто. Все ушли. Только двое проныр,  забившись  в Омаров
дальний угол, лихорадочно шептались:
     - Тихо! Услышит...
     - Э, ему  не до нас.  Так  запомни и  другим передай: послезавтра в Рей
уходит большой караван. Мы и накроем его в ущелье Трех ключей. Место сбора -
в Ореховой роще. Черный Якуб приказал завтра вечером всем быть на месте.
     Ох! У этих свои заботы. Тоже люди. Черный  Якуб -  известный  разбойник
из-под  Себзевара, о  нем  давно не  слыхали  в здешних местах. Явился. Омар
пожалел, что  пришел  сюда. Не знал, что здесь бывает  подобный сброд. Да  и
художники,  писцы,  переплетчики...  с  их  отчаянно  "смелыми"  разговорами
украдкой, с оглядкой - что они могут изменить в стране? Болтовня. Зло, гнет,
несправедливость - не капля росы, чтобы слизнуть ее языком.
     Но и дома ему теперь не  сидится. Он допил свою  "благословенную воду".
Пойду куда-нибудь. И поплелся, шатаясь, прочь. Хозяин заботливо проводил его
к выходу:
     - Может, домой отвести?
     - Не хочу домой!
     - Как знаете, сударь.
     И Омар потащился в  одно известное ему местечко. "Нет смысла в разгуле,
-  нам  жизнь  сокращает вино".  Подстрекаемый  ненавистью к  обывательскому
достолепию,  он  нарочно,  со  злорадством,  брел  по самым людным  улицам и
перекресткам. "И  в трезвости  тоже  нет  смысла: умрем  все  равно".  Чтобы
издевательски  дать повод каждому из  этих благоприличных  охламонов сказать
самоуважительно: "Я же говорил!.."
     "Плевать,  в  чем  утонешь:  в  соленой  воде  или   пресной..."  Пусть
утешается,  быдло, что  оно, хоть и ничто само по себе, всего лишь прах, все
же - пристойнее, лучше Омара  Хайяма. "Для пьяных и трезвых дорога одна - на
черное дно". Конечно! Куда нам до вас...
     Сказано в "Махабхарате":
     "Следующие  десять  не признают  законов,  о Дхрита-раштра, запомни их:
пьяный,   нерадивый,  сумасшедший,   усталый,  гневный,  голодный,  а  также
торопливый, испуганный, жадный и влюбленный - эти вот десять".
     И  все  десять,  казалось, объединились сейчас  в  Омаре  Хайяме.  Даже
мухтасиб, с опаской приглядевшись, уступил ему дорогу.

     ...Через час, опираясь о правый локоть, он возлежал  на пятнистом ковре
перед  низким столиком,  освежался шербетом и снисходительно  слушал старуху
Айше, хозяйку ночного заведения.  С давно увядшим лицом в белилах и румянах,
сводня старалась его разжалобить - чтобы, как видно, тем самым подогреть его
щедрость.
     - Улыбаться, когда  хочется плакать. Стонать как  будто  от вожделения,
когда больно. Развлекать  мужчину  нежной песней, искусной игрой на  дутаре,
страстными телодвижениями в танце.  Всему их надо учить! Замучилась, сударь.
Я  беру их из разных мест: и  в городе из бедных кварталов, и на базаре, и с
гор и степей, деревенских. И всех корми, одевай. А жизнь какая? Дороговизна.
От нужды пропадаем.
     Старуха всплакнула. И,  размазывая  по морщинам  слезы,  перемешанные с
краской,  сквозь растопыренные  крючковатые  пальцы оглядывала злыми глазами
его добротную одежду. Человек, видать, с деньгами.
     Бедняжка! Омар усмехнулся. Как ей трудно. И, конечно, она  считает свое
ремесло важнейшим на свете. Приди ты  к ней с целым карманом звезд небесных,
она  тебя  прогонит  с бранью, если в  кармане  этом средь звезд нет золотой
монеты. Еще и посмеется над тобою.
     - Знала ты... Ферузэ? Из мастерской Ибрахима.
     - Ферузэ, Ферузэ? А! Помню. Ее забрал себе некий... как его...
     - Бей Рысбек.
     -  Верно! Я  всегда  любовалась  ею. Звала к себе  -  не хочет.  Продал
красотку Рысбек!  Сама я хотела купить  - в цене не сошлись.  Он и продал ее
арабу с Бахрейна.  Давно это  было, не так ли? Я потому ее помню, что Ферузэ
мне племянницей доводилась.
     - Та-ак. Хороша тетушка... - Омар поставил чашу на столик. - Прощай.
     -  Разве гость не останется у нас ночевать? -  всполошилась  старуха. -
Сейчас девочки  выйдут.  Ах, я сама виновата! Расхныкалась. Человек, я вижу,
совестливый, не  пожалеет,  думаю,  кинуть  лишний динар.  Но  гость  пришел
развлечься, а не жалобы слушать. Ах, дура я, дура, старею...
     "Хе!  Она  еще  о совести толкует.  Но  и впрямь совестно  -  ввалился,
обнадежил и... ничего".
     Он бросил ей последний дирхем, - один дирхем, к ее неудовольствию.
     - Я ухожу.
     - Но гость не видел моих девочек!
     - И видеть не хочу.
     - Обижаете,  сударь!  Есть  у  меня  для вас Ферузэ.  Другая.  Ей всего
шестнадцать.
     - Другая? В другой раз...

     Наутро, покопавшись в карманах, Омар обнаружил... два фельса.  Н-да. За
них могут налить  чашку шербета. Он  бродил  по просторному  двору,  грустно
размышляя, как теперь ему быть.
     Работая  над "Наврузнамэ",  Омар думал, получив за  нее хорошую  плату,
сразу взяться за большую  поэму  "Алимнамэ", об ученых. Хватит  о  царях!  И
другие замыслы были у него.
     Уточнить меры, разработать новые  - как советовал ему когда-то Мухтар в
Самарканде.
     Написать обзор тюркских  племен,  выявить  их  происхождение,  сравнить
языки.
     Создать руководство по персидскому стихосложению.
     Съездить в Индию, в Китай, на Кавказ, к булгарам на Волгу...
     Все это прахом пошло.
     Дом, что ли,  продать?  Зачем он ему одному,  такой  огромный?  Убирать
устаешь, пыль выметать.  Продать и купить взамен небольшую уютную хижину. На
остальные деньги жить...
     ...В калитку - быстрый негромкий стук. Кого там шайтан принес? Но Омар,
который  еще  недавно  никому не  открывал,  теперь  уже рад  любому  гостю.
Одиночество  заело.  Покашляв,  чтобы дать знать пришедшему,  что  он дома и
слышит, Омар открыл калитку.
     Мальчишка, смуглый, быстроглазый:
     - Здравствуй. Мой хозяин,  купец Музафар,  велит тебе скорей явиться на
Шелковый базар. У него к тебе важное дело.
     - Велит... мне? А ну, убирайся отсюда, пока целый! У него ко мне дело -
не у меня к нему.
     Омар  с  досадой  захлопнул  калитку.  Еще  недавно им  помыкали цари и
визири, теперь какой-то купчишка  берется им помыкать. "Велит..." Вели своей
жене, пес паршивый.
     Так и не придумав, где добыть денег, он решил:  ничего не  буду делать!
Никого  не буду искать, ни у  кого ничего не стану  просить. Запрусь, залягу
дома,  как  горный  медведь  в пещере, и  буду лежать. Лежать и лежать, пока
что-нибудь не произойдет. Что-нибудь ведь должно когда-нибудь произойти?
     Но  ему   не  дали  залечь.   В  калитку  вновь  постучали,   громко  и
требовательно.
     - Я Музафар, - сказал дородный старик в добротной одежде.
     - Проходи.
     - Разве ты не  слыхал  обо мне? - спросил купец, как бы удивленный тем,
что Омар при его имени не повалился ему в ноги.
     Омар: "Ну, я собью с тебя спесь". И - простодушно:
     - Нет. Купцов много, знаешь. А я - один.
     -  Хм.  -  Лицо у  Музафара  сделалось  густо-багровым, с синевой,  как
гранатовая кожура.
     Омар, морщась от  тошноты,  махнул  рукой  на  помост  под пышно-желтой
осенней шелковицей. И сам сел первый, отирая со лба холодный пот.
     - Хозяин харчевни сказал... что ты умеешь  гадать  по звездам? - угрюмо
спросил Музафар, неловко усевшись на край помоста, накрытого кошмой.
     - Н-ну и что? - промычал Омар недружелюбно.
     -  Завтра в  Рей... уходит  большой караван,  -  доложил  мрачно  купец
Музафар. "А! - вспомнил Омар. - Те двое  вчера  говорили об этом".  - Десять
верблюдов - мои. Хороший товар. Но я тревожусь. Дороги опять стали опасными.
Не  погадает ли... ученый друг, - каждый звук торговец произносил с усилием,
будто не слова выдавал, а деньги, - по небесным  светилам... стоит ли  ехать
завтра в Рей?
     "Так-так.  И  сей  остолоп, тупоумный  муж,  жалкий  торгаш, совершенно
уверен,  что светила  небес страсть  как  озабочены  судьбой  его  ничтожных
барышей. Прогнать его взашей! Вся Вселенная с мириадами звезд так и корчится
со страху за его товары. Но..."
     - На какую сумму товары везешь?
     - Это нужно для гадания? - смутился купец.
     - Да.
     - На... две тысячи пятьсот динаров.
     - Двадцать пять.
     - Что?
     - Двадцать пять динаров за гадание.
     - Так много? - поразился Музафар.
     - А что ты думаешь, - возмутился  Омар,  - я за один  серебряный дирхем
стану спасать твои две тысячи пятьсот золотых динаров? Беру за гадание сотую
часть. Пожалеешь сотую часть - потеряешь все.
     -  Но если, - замялся  сытый  старик,  потирая  румяные  щеки,  -  если
предсказание... не сбудется?
     - Сбудется! Я гадал самому султану Меликшаху. И всегда удачно.
     Музафар,  тяжко сгорбившись,  долго вертел  в  руках бархатный  красный
кошель.  Его  раздирали  скупость и  страх.  Двадцать пять  динаров!  С  ума
сойдешь. Но две тысячи пятьсот... это десятая часть его состояния.
     - Ручаешься... за предсказание?
     Он все озирался, все озирался, будто боясь, что на него сейчас нападут.
Не нападут, болван.
     - Эй,  здесь что тебе - базар? - рассердился Омар. - Хочешь - гадай, не
хочешь - проваливай. Лишь бы не пришлось завтра слезы лить.
     Музафар  со стоном  вздохнул, точно  он страдал  с похмелья, а не Омар,
отсчитал  дрожащими пальцами  двадцать пять звонких монет.  Словно  двадцать
пять чаш собственной крови выцедил. Даже побелел, обескровленный.
     Омар не спеша отнес монеты в дом, принес астролябию и звездные таблицы.
     - Гороскоп?
     - Телец.
     - Опасное созвездие! Та-ак. - Омар измерил высоту солнца.  - Один Телец
-  средь звезд сверкает в небесах, -  раскрыл он таблицы. - Другой - хребтом
поддерживает прах. А между ними... Жребий сокровенного, - умышленно  городил
он  астрологическую  чушь,  лишь  бы  придать  всей  этой  чепухе  видимость
серьезного дела. - Жребий  счастье. Соединение и противостояние. Квадратура.
Тригональный аспект  -  таслис.  Секстильный  аспект  -  тасдис.  Вы  только
поглядите!  Созвездие  упадка. Действие неблагоприятное.  Какое множество...
Выход - закрыт.
     Вот  что,  почтенный  Музафар.  Господь тебя  сохрани  выйти  завтра  с
караваном в  Рей! Он  обречен.  И  другим  передай,  чтоб  не  смели  ехать.
Задержите караван на пять-шесть дней.
     За  это время разбойники устанут ждать и разбредутся. Черный Якуб уйдет
ни с чем".
     - И не  подумаю, - проворчал  Музафар.  - Пусть  едут. Я  дома  посижу.
Прикинусь хворым. Какой из меня торговец, если я стану остерегать соперников
от убытка?
     "Хорош мусульманин!  А ведь вместе  ест, водится с ними.  Ну,  ладно, -
подумал  Омар устало. -  Мне-то  что  до их  удач и неудач? Я  не побегу  их
выручать. Если  бы  я вчера  не забрел в  харчевню  и не подслушал  случайно
разговор  тех  двух проныр,  сидеть бы мне сейчас с динаром своим последним,
дрожа над ним: истратить, сберечь. И  кто  бы  из этих  сытых, благополучных
торговцев вспомнил  обо  мне? Пришел проведать, узнать,  я живой  или уже  с
голоду умер? На похороны  денег не дадут!  Все они - разбойники. Кто кого. И
пропадите вы все".
     - Как знаешь. Я свое дело сделал.
     ...На  следующий день, во  второй  половине,  Музафар опять  постучал в
калитку - уже громко и уверенно.
     Сел на край помоста, отирая, как вчера Омар, холодный пот.
     - Ну?
     - Караван... разграблен.  Четверых из охраны убили. О, мой ученый друг!
- Он  прослезился. - Ты спас меня  от страшной беды.  Теперь я - ни шагу без
тебя, без твоих мудрых советов... - И он, к изумлению Омара, отсчитал ему...
еще пять динаров.

     Через  несколько дней  в  калитку  вновь постучали.  Негромко  и робко.
Повадились! Странный  стук. Опять Музафар? Омар открыл калитку  и  увидел за
дальним углом переулка исчезающую женскую фигуру в чадре. Что-то в ней, этой
фигуре, ему знакомо. Но женщина уже скрылась за углом.
     Сбоку от него кто-то всхлипнул. Омар взглянул направо, вниз и обнаружил
на привратной скамейке другую  фигуру в чадре, тонкую, маленькую. Плачет. Он
присел  перед  ней на корточки, осторожно раздвинул чадру. О боже! Мокрые от
слез, в густых мохнатых ресницах, изумительно зеленые глаза. Как хризопразы,
только что вынутые из морской воды.
     - Ты кто?
     - Фе... Ферузэ.
     - Какая такая еще Ферузэ?
     - Я деревенская! - Она громко разрыдалась. - Мне в городе негде жить...
     -  Тихо,  тихо! Не  шуми  на  улице. -  Он  завел ее во двор, усадил на
помосте.
     - Старуха Айше обманом завлекла меня к себе, - сказала она, содрогаясь.
- Три  дня  я  была  у  нее.  Когда  узнала...  убежала.  Я  дочь порядочных
родителей.  Как  я  дойду  теперь  до  дому? У меня ни  фельса  денег.  Одна
сердобольная женщина... показала твой дом. Может, приютишь хоть на несколько
дней?
     И она скорчилась на помосте, сотрясаясь от безутешных рыданий.
     - Ох, не реви! Сбрось свой дурацкий балахон, покажись.
     Она мигом стянула чадру, - и перед  Омаром предстало нечто крохотное, с
детским  телом  и   взрослым  лицом,  козлиными  тонкими  ножками.   Тут   и
разглядывать нечего. Одни глаза  - огромные, ярко-зеленые. Таких и не бывает
у людей. Это ведьма.
     - Н-да... -  Омар озадаченно взъерошил свою черную, без единой сединки,
короткую бороду. - Из какого же ты селения?
     - Из-под Серахса.
     - Н-да... Далековато.
     - Я еще и старухе должна осталась.
     - За что?
     - За проезд, одежду, еду и ночлег.
     - Сколько?
     - Де... десять динаров.
     - Н-да... Многовато. Она знает, что ты у меня?
     - Нет! Откуда? Не знает.
     - Узнает. Есть хочешь?
     Встрепенулась:
     - Хочу! С утра голодная.
     У него как раз поспел на кухне мясной суп с овощами.
     - Ячменную водку, конечно, ты пить не будешь. Но чистого вина хлебнешь?
     - Если господин дозволит.
     - Пей. - Он налил ей полную чашу.
     Через какой-нибудь час, ополоснувшись и натянув атласные штаны, она уже
по-хозяйски обходила его большой унылый дом.
     - Ну, как?
     - Пусто!  - Она  сморщила маленький  птичий  носик.  -  А  еще  - поэт.
Постель, коврик,  столик да книги.  Везде книги! Одни  книги. Ты убери их  и
спрячь. Не люблю.
     - А что ты любишь?
     - Я люблю сладкое.
     Омар - покорно:
     - Уберу, спрячу.
     Не  успела  войти, оглядеться,  как уже  начинает  навязывать ему  свои
вкусы. И не хочет знать о его вкусах. Он, к примеру, терпеть не может липких
сладостей.  Захочется сладкого  - ест дыню,  груши, виноград,  черешню.  Ну,
ладно. Все равно она по душе Омару.
     - Говорят, ты получал при царе Меликшахе десять тысяч динаров в год.
     - Получал, - вздохнул Омар.
     -  Где  же  они?  У  тебя  двор и стены должны  быть  выложены золотыми
монетами.
     - Где? - вздохнул Омар. И произнес с печалью:

     Рыба утку спросила: "Вернется ль вода,
     Что вчера утекла? Если - да, то - когда?"
     Утка ей отвечала: "Когда нас поджарят,
     Разрешит все вопросы сковорода".

     Видно, и впрямь ему надо было сберечь для себя тысяч двадцать-тридцать.
Но разве он  мог тогда предвидеть, что  очень скоро останется  ни с чем? Ах,
этот Звездный храм...
     Омар - смиренно:
     - Я... я их пропил.
     Ферузэ - решительно:
     - Больше ты не будешь пить! Слышишь? Я запрещаю.
     Омар усмехнулся. Забавно! Она. Ему. Запрещает. Видно, не совсем в своем
уме эта девка.
     - Ничего, кроме воды! Разве мало тебе одной меня?
     Ого! Она  хочет  собой заслонить от  него весь белый свет.  Нет, это не
деревенские замашки. Когда  и  где успела  нахвататься? Пожалуй, куда больше
трех дней пробыла у старухи Айше. Куда больше.
     - Денег-то нет? А еще - поэт...
     - Разве поэт, - грустно сказал Омар, - фальшивомонетчик, чтобы купаться
в   деньгах?  Есть,  конечно,  поэты,  которых   можно   отнести  к  разряду
фальшивомонетчиков.  Те,  кто  пишет  в угоду  властям  пустые  скороспелки.
Настоящий поэт - человек трудовой и, значит, бедный.
     -  Кончай  свою дурную, беспутную жизнь! Если  хочешь, чтобы я  у  тебя
осталась.  Ступай  на  базар.  Ты  ведь  грамотный? Откроешь  лавку,  будешь
прохожим писать  прошения. И тем зарабатывать на жизнь. Что мне из того, что
ты знаменитый поэт? Будь хоть базарным носильщиком, но человеком порядочным.
     ...Миг! Он мелькнул, опасный миг, когда эта козявка, вместе  с нарядной
чадрой,  атласными  штанами  и  убогим  узелком  своим  чуть  не  очутилась,
кувыркаясь, на улице, в дорожной пыли. Базарный завсегдатай, носильщик, вор,
наркоман  -  человек  порядочный,  потому  что молится богу  и  каждый вечер
приносит горсть приторных сладостей. А поэт, выходит, нет.
     Н-но... перетерпим и это. После  стольких дней одиночества он боялся ее
упустить. И жалел ее. Куда она пойдет? Пропадет. Опять к старухе Айше?

     Омар, чтобы ее прокормить, объявил  через соседей, что лечит больных на
дому.  Сперва недоверчиво,  робко, затем  распознав  действительно  дельного
лекаря, охотней, смелей, - потянулись хворые к нему со всех сторон. Лечил он
их, в основном, отваром из редких растений и мазями,  приготовленными из тех
же целебных трав. И, конечно, ячменной водкой:
     - Обожглась? Ах, бедняжка! Сделай примочку из ячменной водки.
     - В желудке боль? Примочку из ячменной водки. Ну, а ты чем страдаешь?
     - Судорогами в ногах.
     - Поставь их в ячменную водку.
     И так далее:
     - Лихорадка? Ячменную водку...
     - Кашель? Ячменную водку...
     - Горячка? Ячменную водку...
     И вылечивал их! Они, довольные, хорошо  платили.  Но  все  равно  денег
всегда не хватало.
     -  Какое чудесное  платье у  жены шейха Али ибн Ахмеда  аль-Мохамеда, -
когда у  меня будет такое? Не будет  завтра  к  утру - я умру; сколько стоит
жемчужное ожерелье, и за что ты меня любишь; у соседки Зохре нос как скалка,
она катает им  тесто;  правда ли, милый, что земля держится на роге быка,  а
бык на рыбе, а рыба на воде, а вода на воздухе, а  воздух на влажности, а на
влажности  обрывается знание знающих?  Конечно,  правда, ведь  так указано в
коране, и за что ты меня любишь...
     Она душу ему истерзала!
     Видно,  ей  кто-то внушил  (не  старуха ли Айше?)  -  чтоб  не надоесть
мужчине очень скоро, следует как можно чаще быть другой, неожиданной, новой,
или просто уж  нрав у нее был такой безалаберный, вздорный, - но Ферузэ то и
дело  оглушала  беднягу Омара  какой-нибудь  внезапной,  из рук  вон  глупой
выходкой.
     Он никогда не мог  узнать наперед, что она выкинет  в следующий миг. То
хохочет,  то плачет. То  у  нее праздничный вид,  то похоронный.  Причем все
беспричинно. И вполне преуспев в своих неусыпных стараниях, она надоела  ему
смертельно уже на третий день.
     - Почему у торговца шелками Музафара аль-Мустафы целая конюшня красивых
лошадей для выезда,  а у  тебя  нету даже  осла,  а  еще - поэт; у него даже
дворничиха  каждый день  меняет платье; будь  хоть базарным носильщиком,  но
человеком  порядочным;  как,  милый,  зовут  тех  двух   ангелов,  что  бьют
покойника, как его погребут, горящими палками? Ох, как страшно... И впрямь -
орудие сатаны!
     -  Что ты все чертишь, кому  и зачем  это нужно, ох, как  хочется есть;
брось свои  паршивые  бумажки,  свари мне плову, что ты  все пишешь, сколько
денег  за это  дадут, может, нисколько, а еще  - поэт; почему ты опять пьешь
свою ячменную водку проклятую, оставь сейчас же, а то уйду, и за что ты меня
не любишь...
     - Не мешай, - усмехался Омар снисходительно.
     - Милый, ведь ты сейчас ничего не делаешь, не пишешь?
     - Не пишу - значит думаю.
     - Разве нужен досуг, чтобы думать?
     - Нужен. Досуг длиною в жизнь. И еще хоть немного ума, конечно.
     "Это моя последняя любовь", - думал он с горечью.

     Теперь  в  калитку стучали так  часто,  что  Омар  не  удивился, когда,
постучав  в свою очередь, перед ним  возник небольшого роста плотный старик.
Хворый? Нет,  не похож  на хворого. Крепкий, румяный. Правда, бос, и халат у
него рваный, но от таких недугов нет у Омара средств.
     - Чем могу служить?
     - Старуха  болеет. -  У старика забегали глаза,  будто он хочет скрыть,
что сам повинен в ее болезни.
     - Почему же ты ее не привел?
     - Не может ходить, - юркнул глазами старик.
     - Тогда  посиди,  подожди. Отпущу других больных,  пойду  смотреть твою
старуху.
     - Ее не надо смотреть. - Старик вздохнул, опустил глаза к земле. - Не о
ней речь.
     - О ком же?
     -  Сын... нас  покинул. Вот  нынешние  дети!  Ушел  три  года  назад  в
проклятый  Балх,  с тех пор и глаз не кажет. Слышно, деньги у него завелись.
Написал  бы  ты  ему письмо от меня,  а? Балх,  караван-сарай у  Нишапурских
ворот. Мустафе аль-Мансуру, башмачнику. Такое письмо, чтоб до  слез... чтоб,
его прочитав, он бросил все, подхватился - и скорей домой, в Нишапур. И чтоб
денег привез.  Мол,  мать  умирает,  истосковавшись,  хочет  сына увидеть  в
последний  раз. Отец, мол, бедствует, нужда заела. Напишешь? Я заплачу. Чтоб
- до слез! Ведь ты поэт.
     -  Напишу.  -   Омар,  осмотрев  и  выпроводив  больных  взял   бумагу,
чернильницу, тростниковое перо.
     Ферузэ, накинув чадру, порхала поблизости. Постарался Омар! Сам чуть не
рыдал, читая письмо старику. Очень чувствительно получилось.
     - Отошлю с караваном, - всхлипывал старик, одной  рукой пряча письмо за
пазуху, другой отирая слезы. - Эх, бедность.
     Он  развязал   узелок,  долго  перебирал  медяки,  со   вздохом  выудил
серебряную монету.
     - Один дирхем могу дать. Больше нет. Хватит?
     - Не  надо,  - покачал головой Омар. -  Я  не возьму твой дирхем. Лучше
старухе своей купи что-нибудь повкуснее.
     При  этих его  словах  Ферузэ, возившаяся  у  очага  в летней кухне,  с
яростным звоном уронила медный черпак в чугунный котел.
     - Благослови  тебя  господь!  - Старик, довольно  юркнув  светло-карими
глазами, живо убрал узелок с монетами. - Я пойду.
     - Приедет сын - приходите в гости, - проводил его Омар.
     -  Почему ты не взял с него  деньги? - Ферузэ  сорвала чадру, скомкала,
швырнула в сторону. - Ишь, какой богатей! По дирхему каждому дарить.
     - Это его последний дирхем, - сказал Омар примирительно.
     - А мне что за дело до этого?! - взвизгнула Ферузэ.
     - Старуха у него хворает, - пробормотал испуганный Омар.
     - Зато он сам здоров, как лошадь!
     - Вот  когда ты сама станешь  старухой и заболеешь,  а  сын  твой будет
скитаться где-то в чужих краях...
     - Ты думаешь, им нужен сын? Им нужны  его деньги! Заработал, бедняга, в
поте  лица, перебиваясь  с  хлеба  на  воду,  один-другой  золотой динар, по
медному фельсу копил,  так они не дадут  ему  истратить  их на  себя. Из рук
вырвут.
     - Ну, не знаю. Меня попросили написать письмо - я его написал.
     - И хорошо, что написал! Почему деньги не взял?
     - Как можно... у бедняка... последний дирхем...
     - На дирхем можно день прожить!
     -  Разве  тебе  нечего есть?  -  удивился  Омар.  -  В  кладовой  всего
достаточно.
     - Все равно!!! Это  - деньги, понимаешь, ты,  несчастный поэт, дирхем -
это деньги!
     -  Не  понимаю!  Дирхемом  больше, дирхемом  меньше...  Разве  монета -
солнце, чтобы из-за нее вопить, как петух на ограде?
     -  Ну,  погоди! Вот я уйду от тебя. Останешься ни с  чем, будешь знать,
что такое дирхем. Ум жены - в красоте, красота мужа - в деньгах.
     Он уныло махнул рукой и побрел в харчевню "Увы мне".
     Через несколько дней старик пришел опять. На сей раз Ферузэ не отходила
от них.
     - Отправил письмо?
     - Отправил, да благословит тебя аллах.
     - Чем еще я могу тебе помочь?
     - Сосед у меня... - Старик юркнул  глазами  по закрытой чадре Ферузэ. -
Он художник. Каждый день смотрю  сквозь щель в ограде - никогда  не молится.
Безбожник. Вино пьет, разных  женщин... водит. Каждый вечер  у них  - песни,
танцы. Бубен гремит, заливается флейта...
     - Ну, и что? - насторожился Омар.
     Старик, вошедший во вкус:
     -  Давай  напишем об этом! Ты хорошо  пишешь. Отошлем письмо городскому
имаму...
     -  Почему же не  сразу шейх уль-исламу? - усмехнулся Омар,  холодея  от
ненависти.
     - Верно! -  воодушевился старик. - Изобличим отступника, может, получим
награду, а?
     Омар - угрюмо:
     - Вот что, почтенный...
     - Пиши! - прошипела Ферузэ ему на ухо. - И потребуй шесть дирхемов.
     - Прочь!  - рявкнул на  нее Омар  - впервые с  тех пор, как она у  него
поселилась. Ферузэ, потрясенная,  свалилась с террасы, где они сидели. - Вот
что,  зловредный старик. Аллах даровал человеку  грамоту для вразумления.  А
доносы писать - какое уж тут вразумление? Дело подлое. Не к лицу мужчине. Не
затем бог  наградил  меня способностью  к  словесности,  чтобы  я ею  травил
кому-то жизнь.
     -  Но  ведь  он  - безбожник!  -  Глаза  у старика  перестали  бегать и
уставились, неумолимо честные, правые в своей слепоте, прямо Омару в глаза.
     - Я сам безбожник! - взревел Омар. - А ну, убирай отсюда. - Омар сбежал
с  террасы,  выхватил из груды саксауловых дров  тяжелую корявую  дубину.  -
Сейчас я тебе покажу, старый кляузник...
     -  Тогда  я... тогда  я  на  тебя  напишу!  -  пригрозил  старик,  вмиг
оказавшийся у калитки. - Найду другого грамотея.
     Вот негодяй! Сам и писать-то не умеет, а туда же
     - Пиши! Пиши донос. Иначе тебя продерет кровавый понос!
     Омар, потерявший голову  от ярости, с такой силой метнул кривую дубину,
что она,  грохнувшись о столб закрытых ворот, с треском распалась на куски и
осыпала старика щепками. Саксаул - он твердый, но хрупкий.
     Старик, смертельно испугавшись, застыл у калитки, не смея шевельнуться.
     - Убирайся, - устало кивнул ему сразу остывший Омар. - Но запомни: если
ты еще раз появишься в нашем переулке, я тебе ноги переломаю.
     Старик благополучно скрылся.
     -  Шесть  дирхемов,  шесть дирхемов,  - рыдала  Ферузэ  в  стороне,  на
помосте.
     - Вот что, милая, - холодно и жестко сказал Омар, присев рядом в нею. -
Если ты еще раз произнесешь в этом доме слово "деньги", я тебя в тот же  миг
перекину через ограду. Даже калитку не стану открывать.
     "Повторяюсь,  - горько  усмехнулся  Омар. -  Если ты  еще  раз...  ноги
переломаю, через  ограду перекину. И переломаю! - воскликнул он  мысленно  с
вялой решимостью. - И перекину".
     Повторяющиеся угрозы - очень часто угрозы пустые.
     - Но... как же мы будем жить? - давилась слезами Ферузэ.
     -  А  что ты понимаешь  под словом  "жить"? - сказал  Омар  спокойно  и
проникновенно.  -  Ты  сыта, одета,  обута.  Есть  крыша над  головой,  есть
постель.  Никто тебя  не  обижает.  Я тебя люблю. Чего еще?  Сколько платьев
нужно одной женщине? Допустим, сто.  Или тысячу. Но кого  ты ими  хотела  бы
удивить?  Весь  мир?  Или  старуху  Айше?  Мир велик, его  ничем не удивишь.
Старуху - можешь, но она ничтожна, не стоит стараться ради нее.
     - Я думала... думала, раз  ты поэт,  да еще  знаменитый  -  у нас будет
какая-то особая жизнь.
     - А разве у  нас не особая жизнь? - вскинул брови Омар. - Мы ни от кого
на свете не зависим. Живем, как хотим, как умеем. Никому поклонов не кладем.
Мы свободны, как дети! Весь мир наш. С горами,  реками, зелеными долинами. С
небом в ярких звездах. И с нашей страстью.
     - Что мне звезды? Я живу на земле.
     - Ну, хорошо. - Омар  принес стопку исписанных листов. - Вот, я работаю
сейчас над новой книгой...
     Он  задумал   написать  яркую  сказку   по   рассказу   Али  Джафара  о
самаркандском юноше,  который угодил  ночью  в  селение гулей-людоедов.  Она
должна стать небывалой сказкой!  Он подробно разработает  каждый шаг, каждое
движение. И так достоверно, как будто  все происходило  на самом деле. Уж он
позаботится о красках!  Не чернилами - разведенным золотом будет  писать.  И
посыпать  строки, чтобы просохли, не песком, а толченой  бирюзой. И  придаст
своей  сказке  смысл  хоть и  печальный, но  философский. Кто  поймет -  тот
поймет.
     - Закончу -  преподнесу окружному  правителю. Он здесь у  нас -  чем не
царь? И мы сразу разбогатеем. Полы  устелем коврами, стены увешаем шелковыми
сюзане. Углы заставим сундуками, ниши завалим посудой. Будешь весь день есть
сладкое. Будешь  есть  что захочешь, из десяти сразу мисок,  если не хватает
одной.  Кур,   куропаток,  жареных   соловьев.  Хоть  крокодилов  индийских.
Растолстеешь! Сиди,  озирайся - и радуйся. Найму тебе служанку, будет мух от
тебя отгонять, будет слух твой услаждать нежной песней. Отхожее место - и то
превратим для тебя в уголок рая. Будешь... сквозь дыру в роскошном ковре.
     Такой бы жизни ты хотела?
     Будет!
     Но подожди, потерпи. Не прогадаешь. Все равно все мое останется тебе, -
я  проживу еще  лет двадцать, не  больше, а  тебе сейчас только шестнадцать.
Успеешь насладиться жизнью.
     - Ждать, терпеть...
     -  Ну, конечно,  -  печально  вздохнул  Омар.  - Мужчина может  ждать и
терпеть. Женщина - нет. Ей сейчас - вынь да положь.
     "О боже! - подумал  он  с тоской.  - До чего я  докатился. Обрыскав всю
нашу Вселенную, искупавшись  в лучах  далеких звезд,  пронзив  острой мыслью
бесконечность и соприкоснувшись с вечностью, свалился в грязную яму - и лезу
из кожи, чтоб угодить... кому? Позор!"
     - Вяжут у вас в селе?
     - Вяжут, - удивилась она его вопросу.
     - Что именно?
     - Платки, покрывала. И прочее.
     - Значит,  ты знаешь, что  вязание начинается с одной  первой  петли, и
так, терпеливо, цепляя  петлю  за петлю - до конца. Сколько внимания  нужно,
усидчивости, прилежания. Огромный труд, тяжелый  и  долгий! Можно ослепнуть.
Пропустишь одну петлю - и все расползется. Так и писатель вяжет книгу: слово
к слову, строку к строке, страницу к странице. Нить он вытягивает из головы,
превратив в пряжу свой мозг. Понимаешь?
     - Не понимаю!
     Он встал. Губы и руки у него дрожали.
     - Вот тебе десять динаров. Отдашь старухе Айше. Будет рада. У нее  твое
место. Собирайся! Я больше не могу нести бремя твоего присутствия.
     -  То есть как?  - оскорбленно встрепенулась Ферузэ. - Ты  меня гонишь?
Меня?  Я  сама уйду! Ты,  корявый  старик,  никчемный  поэт,  пьянчуга, меня
гонишь? На что ты мне нужен? Посмотрись в зеркало - разве ты мне пара? - Она
лихорадочно принялась собирать свои вещи. - Старуха Айше... пятки мне станет
лизать, если я к ней вернусь! И какие  любовники у  меня заведутся: молодые,
красивые, щедрые.
     - Давай, давай, - тяжко вздохнул Омар. - Ступай к своему носильщику.
     - Всем скажу,  что ты злой и жестокий! Что ты ячменную водку пьешь, что
ты сумасшедший! Ни одна женщина больше к тебе не придет.
     Ферузэ ушла, обругав его последними базарными словами. Но он  не слышал
ее. Даже вслед ей не посмотрел.
     Он, тяжко сгорбившись, сидел на краю помоста и  долго глядел в  пустоту
пустыми глазами.

     "Не открою, - сказал себе Омар, когда наутро в калитку опять постучали.
- Я ни в ком не нуждаюсь. Постучат и уйдут".
     Но стук - неотступен,  настойчив и даже грозен. Вот люди! Что там у них
еще стряслось? Открыл  калитку  - вломились в красных кушаках,  с  палками в
руках.
     - Ты Абуль-Фатх Омар, сын Ибрахима?
     - Допустим. А что? Убили кого, обокрали?
     - Судья Хусайн ибн Али ибн Микаль требует тебя пред свои очи.
     - А что случилось?
     - Собирайся! Там узнаешь.
     "Какие дела у судьи ко мне?" - недоумевал Омар по дороге. Страха он  не
испытывал. Ибо не знал за собой никакой вины.
     Судья занимал возвышение в глубине  низкой  длинной  комнаты с опорными
столбами. Ставни на  решетчатых окнах раскрыты, но от хмурого неба в комнате
сумрачно,  и  ряд женщин в чадрах справа  от входа напоминает в этом сумраке
серых сов, сидящих на ограде. Слева от входа  - четверо безмолвных степенных
мужчин, которых Омар видит первый раз.
     Воздух сух, пахнет пылью и дымком от жаровни. Перед судьей горит свеча.
Будто огненный глаз дракона, готового съесть Омара.
     Он поклонился, сел, спокойный, на кошму у порога.
     Тощий, корявый судья в огромной чалме, с задумчиво-болезненным взглядом
старого развратника, вытянул тонкую шею.
     - Абуль-Фатх Омар, сын Ибрахима?
     - Да, ваша милость.
     - Подойди ближе!
     Омар оглянулся  на  стражников  у  входа,  на их толстые  палки,  пожал
плечами, подошел ближе.
     - Садись, злодей! Говори, женщина, - кивнул судья налево от себя.
     Женщина у помоста откинула с лица чадру, и  Омар узнал... старуху Айше.
Она принялась вопить, заливаясь слезами, низким утробным голосом:
     - Этот негодяй... подлый, грязный человек... развратник... силой увел у
меня  Сорейю, лучшую девушку... и продержал  ее у  себя, связав по  рукам  и
ногам, пятьдесят ночей. И  делал с ней, что хотел.  Совсем замучил бедняжку.
Еле вырвалась! Еле живой вернулась ко мне. Пятьдесят ночей! Сколько убытку я
потерпела...
     Судья слушал ее, напустив  на  себя мучительно скорбный  вид. Будто ему
сообщили, что у него умерла любимая дочь. Или Кааба в Мекке развалилась.
     - Сколько? - спросил он печально.
     - Каждую ночь она выручала... десять динаров. Выходит пятьсот.
     - Ах, бедняжка!  -  пожалел ее судья. - Разве можно, - грозно обратился
он к Омару, -  так обижать несчастных женщин? Они,  хоть и женщины, все-таки
тоже божьи создания.
     Омара  будто дубиной по  голове хватили, - той самой  дубиной,  которой
вчера  он  пугал  старика,  пришедшего  с  кляузой.  Он  ничего не  понимал.
Нелепость обвинения вломилась в математически четкий строй его мыслей, точно
камень, скатившийся с горы  в  круг  мирно беседовавших  в саду ученых.  Вся
логика рушилась.
     И, растерявшись, он только беззвучно шевелил губам
     - Что скажешь, ответчик? - высокомерно вопросил судья.
     "Ответчик!" Вот как. Не совершив никакого преступления, ты очень легко,
по  чьему-то навету,  можешь с ходу угодить в ответчики.  Это дурацкое слово
взбесило Омара - и вместе с яростью к нему вернулась способность соображать.
     - Я не знаю никакой Сорейи, - сказал он мрачно.
     - Как не знаешь? - взвизгнула Айше. -  Вот она. - Старуха сорвала чадру
с соседки,  и  Омар  узнал...  Ферузэ.  Потрясенный, он  впился в ее  глаза,
надеясь увидеть в них хоть намек  на стыд, сожаление.  Нет! В них  он увидел
укор. Укор ему, Омару, и сознание непоколебимой ее правоты.
     - Это не Сорейя, - пробормотал он в замешательстве. - Это Ферузэ.
     - Какая Ферузэ! Все знают: она Сорейя. Не так ли, девушки?
     Ряд серых сов в чадрах заурчал:
     - Ур... Сур... я...
     - Ну, пусть Сорейя,  - вздохнул Омар. - Все равно я  ее не уводил.  Она
сама ко мне явилась.
     - Где это видано, - возмутился судья Хусайн ибн Али ибн Микаль, - чтобы
девица в шестнадцать лет сама явилась к пожилому одинокому мужчине?
     Будто  речь  шла  о  честной  и  скромной  крестьянской  девушке, а  не
распутной девке из ночного заведения. Это суд или кукольное представление?
     - Явилась.
     - Нет, он ее увел! - вскричала  старуха Айше. - У  меня есть свидетели.
Вот, пять моих девушек видели, как он схватил ее в переулке и затащил к себе
во двор. Не верите  им, спросите мужчин. Вот Абубекр, мой сторож и  дворник.
Вот Валид, мой сосед, башмачник. И тут же Исхак, водонос. И  Масуд, погонщик
ослов. Все люди почтенные, уважаемые в нашем квартале. Они не соврут.
     - Вы тоже видели, мусульмане,  как сей злоумышленник силой увел  к себе
девицу Сорейю?
     -  Да, да! - загалдели дружно свидетели. - Чуть руку ей,  бедняжке,  не
вывихнул.
     - Слышишь, злодей? Здесь четверо мужчин и шесть женщин, если не считать
пострадавшей...
     - Ее и нельзя считать женщиной,  - зло заметил Омар.  - Это аллах знает
что.
     - Молчать!  Показания двух женщин приравниваются, по  нашему исламскому
закону,  к  показанию одного мужчины.  Значит, против  тебя семь свидетелей.
Столько  же, сколько в  небе  планет, -  блеснул он  кстати  глубиной  своих
знаний.
     - Столько же, сколько смертных грехов, - поправил его Омар.
     - Молчать! У тебя есть свидетели?
     - Нет, - вздохнул Омар. - Я сам свидетель.
     - Ты - ответчик. Ты должен, - веско произнес судья, - возместить истице
убыток, который она понесла,  лишившись, по  твоей вине, на  пятьдесят  дней
своей лучшей, самой добычливой работницы.
     - Работница! - хмыкнул Омар.
     - Оставь свои дурацкие ухмылки! Здесь не кабак.
     - И жаль. Я бы сейчас с превеликим удовольствием хлебнул хорошего вина.
     - Ячменной водки, - уязвила его Ферузэ-Сорейя.
     - Вернусь  домой, - усмехнулся Омар, - непременно выпью. Ячменная водка
пророком не запрещена.
     - Да?  - вскинул брови судья. И опустил  блудливые  очи, как бы сказав:
"Учту".  -  Тихо! Суд  постановляет: житель  Нишапура  Абуль-Фатх  Омар, сын
Ибрахима, по  прозвищу Хайям, что  значит Палаточник,  обязан не  позже, чем
завтра утром, уплатить жительнице того же города почтенной Айше...
     - А  у нее  есть прозвище? -  полюбопытствовал Омар. - Если  нет,  могу
подсказать. На языке вертится.
     - Тихо! Уплатить под расписку долг в размере пятьсот золотых динаров...
     -  Несправедливо! -  вскричал  Омар.  -  Старуха  Айше  со  всем  своим
заведением не стоит и ста динаров.
     - Тихо! Пятьсот золотых...
     - Где я их возьму?!
     - В противном случае,  -  важно изрек судья, - у  ответчика будет изъят
его дом.
     А-а! Теперь-то Омару все  стало понятно. Все подстроено.  Против  кого,
как говорится, бог, против  того и  люди. Им нужен его дом, этим мошенникам?
Его добротный, просторный дом с обширным двором и садом. Они знают: никто не
заступится за опального поэта, его можно ограбить, ничем не рискуя.
     Ну, что ж. И это мы стерпим - как-нибудь.

     - Ах-ха-ха! - тягуче зевал купец Музафар, только что вставший ото сна.
     - Эх-хе-хе!  - уныло  кряхтел Музафар,  поглядывая сквозь  алебастровую
решетку окна на  свой большой уютный двор,  выложенный каменными  плитами, с
каменным  просторным  водоемом.  На  отсыревших  плитах и  неподвижной  воде
грудами  скапливались  осенние  желтые  листья.  Может  быть,  ему  виделись
караванные тропы и перевалы занесенные снегом.
     - Ох-хо-хо! -  вздыхал он тяжко,  грея  руки  над жаровней. -  На какой
срок?
     - Ну, на год, - хмуро сказал Омар.
     - Ух-ху-ху!..
     Где он добудет денег через год, чтобы вернуть  долг  Музафару, опальный
звездочет  не думал. Самое  главное  сейчас - уплатить старухе Айше. А через
год... мало ли  что  может случиться за  это время.  Омар вспомнил  басню  о
чудаке,  который  взялся  за двадцать  лет  обучить корану  осла  с  царской
конюшни.  И  получил  задаток в  десять тысяч  динаров.  "Что ты наделал?  -
накинулась  на него  жена. - Как ты выкрутишься, когда настанет срок?" - "Не
бойся, супруга, - ответил он ей. - Ешь, пей,  отдыхай. За двадцать-то лет...
или я умру, или царь умрет или осел околеет".
     - Господи, помилуй! - Музафар, скрестив, зябко спрятал руки под мышками
и  долго  молчал,  нахохлившись и что-то  прикидывая в уме. - Так уж быть! -
воскликнул он с отчаянием, будто бросаясь в замерзающий водоем во дворе. - Я
помню добро. Я... дам тебе пятьсот динаров. Но, понимаешь... эти деньги - на
целый год... выпадут из оборота. И я потерплю на них большой убыток. Поэтому
ты... укажешь в расписке, что взял у меня... восемьсот.
     Ого!  Одних ковров в этой роскошной гостиной - на восемьсот динаров.  И
утвари разной в нишах на столько же.
     -  Да,  восемьсот.  Иначе, прости,  и  фельса не  получишь.  Я, прости,
торговый человек. И ты  должен указать в расписке, что если в указанный срок
не вернешь мне восемьсот динаров, я буду вправе отобрать твой дом...
     Ах, этот дом!
     - Хорошо, - кивнул Омар. - Я согласен.
     Он  сам  продаст  проклятый дом! Если  ничего иного  не  придумает. Все
равно, похоже, отнимут. Отдаст за три-четыре тысячи, вернет долг Музафару  и
переберется в какую-нибудь лачугу на окраине...
     К вечеру небо  стало, как  белый мрамор в  дымчато-серых  водах. Резкий
ветер  закрутил во  дворе  снежные  вихри.  Омар  всегда, бывало,  радовался
первому снегу. Нынче нет. Ибо он не готов к зиме.
     Не хотелось  есть,  не хотелось пить. И спать не хотелось. Омар  закрыл
ставни, зажег свечу, наложил в жаровню горячих древесных углей.
     Атараксия? Хе!  С ней  ничего  не выходит. За что они взъелись на него?
Чем  он  их  обидел?  Тем,  что продолжает цепляться за жизнь,  не дает себя
вконец  затоптать? Накинув  на  плечи старый тюркский тулуп,  оставшийся  от
родителя,  Омар долго ходил из  угла  в угол,  как заключенный в темнице, не
зная, как жить ему дальше.
     Ветер уныло свистел в  щелях старых ставней. Пламя  на столике жалостно
трепетало, металось на  тонком фитиле. Вот-вот погаснет. Дунь чуть сильнее -
и нету его.
     Где-то снаружи  прозвучал негромкий плачущий  звон. Как монисто  на шее
скитающейся  по ночному городу призрачной  зимней девы. Это, наверно, Салих,
ночной  сторож,  со своим  колокольчиком. Он  когда-то работал  в мастерской
Ибрахима.
     Омар взял бутыль ячменной водки, чашу, редьку, вышел в тулупе на улицу.
На ней уже тонкий  снежный покров, от него довольно  светло. Омар по длинным
темным следам Салиха нашел его возле скудного костра  под навесом у базарных
ворот.
     - Не спится? - Салих, зябко  кутаясь в драную шубу, заправлял небольшой
кальян наркотическим зельем.
     - Не спится.
     -  Садись на корточки, грейся. - Салих положил  уголек в курильницу.  -
Хочешь?
     - Нет.
     - Ни разу не пробовал?
     - Пробовал. Для нас не годится. У нас - ячменная водка. Налить?
     - Давай.
     Выпили,    похрустели   редькой.   Салих   сделал   затяжку,    другую.
Прокашлявшись, молвил:
     - Зима.
     - Зима...
     Помолчали, каждый со своей печалью.
     - Что мы можем против них? - вздохнул Салих.
     - Ничего не можем, - вздохнул Омар.
     Снежинки  перестали  крутиться,  улеглись. Омар  взглянул  на небо.  На
северо-западе,  в  льдистой белой мгле, ветер промыл темно-синюю полынью,  в
ней закачалась большая звезда.
     - Видишь ее? - показал Омар  ночному сторожу. - Это  Вега. От арабского
Ан-наср  аль-ваки,  что  значит   Падающий  орел.  Падать-то  он  падает,  -
усмехнулся с горечью Омар,  - но никогда не  упадет.  Никогда! Звезда первой
величины. Самая яркая в нашей части неба...

     АБУЛ-ХАСАН БАЙХАКИ:

     "Омар Хайям был скуп, имел скверный характер".

     - Ну,  вот и  свиделись, ученый друг! -  Старый Ораз, красный от ветра,
все хлопал и хлопал Омара по спине,  не выпуская его из  железных объятий. -
Вот и свиделись, благодарение богу.
     Трое его товарищей привязывали под навесом лошадей.
     - Без друзей теперь  не поедешь. Разбой. Котел есть?  Барана мы с собой
захватили, - показал  Ораз на животное, которое туркмены  снимали с запасной
лошади.  Он  обошел  дом  и двор, заглянул  в кладовку,  помрачнел.  - Да-а.
Маловат для всех нас твой котел. Один живешь?
     - Один.
     - Как же так?
     - Так уж.
     - Хор-рошо живешь, грох  в горох!  Попроси у соседей  котел побольше, -
кивнул он через ограду.
     - Я к ним не хожу.
     - Это почему же?
     - Там была... отцовская мастерская. Воспоминания разные. Не хочу.
     - Ну, и ладно.
     Котел притащили с базара. Наелись, напились.
     - Ну?
     - Я за тобой. Поедешь с нами в Исфахан.
     - Зачем? - поразился Омар.
     - Визирь требует.
     -  Требует?  Хе!  Я,  знаешь,  не  выношу  слов   "требует",   "велит",
"приказывает". Хочется в ответ ударить  палкой.  Он  ничего не может у  меня
требовать. Только просить. Разве я что-нибудь ему должен?
     Ораз, угрюмо помолчав:
     - В Исфахане... оспа.
     - Оспа?! - вскричал Омар, побелев. - Не завез ли ты ее ко мне? Я тут ем
с тобой и пью...
     -Нет, мы чистые.
     - Ну! Она проявляется не сразу. Дней десять-пятнадцать надо выждать.
     - Выждали.  Нас  потому  и  послали,  что  мы находились вне столицы, в
горах. Приехал  визирь, крикнул издалека:  "Скачите  в Нишапур,  пусть  Омар
приедет как можно скорее".  Собирайся, ученый друг. Для  тебя запасного коня
привели.
     -  Так и должно  было быть, - бормотал Омар сокрушенно.  - Так и должно
было случиться. Какой  у нас нынче  год? Ага. Она и приходит обычно зимой. Я
знал, я предвидел...
     - Ты знал, что в этом году будет оспа? - изумился Ораз.
     - Предполагал. Если не оспа, то чума или холера.
     - Угадал по звездам?
     -  По  одной  звезде,  по  нашей. Видишь ли,  друг: давно замечено, что
Солнце не  просто светит и  греет. У него  свой характер, понимаешь?  То оно
спокойно, то вдруг начинает дико бесноваться.
     - Понимаю,  - кивнул Ораз. - Хорошо понимаю.  Характер  у него -  чисто
твой.
     - И происходит с ним  это примерно через каждые десять-одиннадцать лет.
Со мною - чаще. Но ведь я не Солнце. Я чуть поменьше. И беснуюсь я больше от
внешних  причин. Оно  - от  внутренних. Хотя, пожалуй,  и  на него действуют
издалека какие-то  огромные  космические силы.  Уже  давно  замечено  людьми
наблюдательными, - продолжал задумчиво Омар, - что огненные бури  на Солнце,
достигая Земли,  вызывают то потоп,  то  засуху,  землетрясения,  извержения
горячих гор.
     - Знаю, - вновь кивнул Ораз. -  Если небо  окрашено  в  странный  цвет,
облака стрельчаты, земля дрожит под  ногами,  на солнце появились  пятна или
круги возле него - быть беде...
     - Вот, вот!  Не  случайно, пожалуй,  в древних  восточных календарях  с
двенадцатилетним промежутком времени и  звериными  названиями лет  есть годы
добрые, есть недобрые.
     - Да, - подтвердил туркмен.  - От  деда слыхал о таком календаре. Нынче
год Дракона, год  недобрый. Э, постой-ка! -  озарился догадкой  Ораз. - Ведь
беда не ходит  одна. Повальная хворь, моровое поветрие -  тоже  от  него, от
взбесившегося Солнца?
     -   Очень   может  быть,  -  сказал  Омар,  весьма  довольный  толковым
собеседником. - Не совсем, конечно, от него. Тут много разных причин. Однако
оно способствует возникновению повальных болезней.
     Омар встал, вымыл руки теплой водой.
     - Изучая труды  Гиппократа,  Галена  и  других великих  врачей, а также
историков, и сравнивая отмеченные им явления  с  тем, что я  сам наблюдал  в
Звездном храме, я убедился, что они очень часто  совпадают во времени:  бури
на Солнце, беснование природных  стихий на Земле - и резкое усиление опасных
болезней.
     Омар взглянул на свои чистые руки.
     -  Еще  Фукидид  писал,  что   в  Аттике,  вместе  с  буйством  стихий,
разразилась страшная  эпидемия. Поэт Овидий говорит:  на Эгине какая-то злая
хворь одолела людей, животных и растения одновременно.
     Омар, подумав, налил в горсть ячменной водки,  снова вымыл руки, теперь
уже ею. На всякий случай, мало ли что...
     - Подобных сведений  много. Но  их надо тысячу  раз  проверить! Сколько
книг  перелистать,  сколько  расчетов  сделать.  Если  б  мне  дали спокойно
работать  в Звездном  храме,  я,  может  быть,  со  временем  научился точно
предсказывать  по  состоянию Солнца  не  только, допустим,  колебания гор  и
прочие  беды, но и  моровые поветрия. Чтоб люди ждали, следили за чистотой и
остерегались. Но мне не дали, как ты знаешь.
     - Ну,  как же. Дадут  они. Грох в горох! - Ораз возмущенно стукнул себя
кулаком по колену, да так, что сам скривился от  боли. - Это и есть - рубить
сук, на котором сидишь. И вот возмездие. Все царевичи лежат вповалку.
     - А... Зохре?
     - С  ней еще хуже,  трах  ее  в прах! Гниет на  ходу, истекает какой-то
дрянью.
     -  Это можно было предсказать  и без  гадания по Солнцу. А впрочем, кто
знает.  Что,  если  его  вредоносные  излучения дурно действуют  и  на  мозг
человека, и на  его поведение? Несчастья в Аттике, о которых  пишет Фукидид,
сопровождались еще и опустошительной Пелопонесской войной.  Гниет на ходу? -
вздохнул Омар. - Вот что, друг, я не поеду в Исфахан.
     Ему вспомнилось:
     "Мы в нашей благословенной исламской стране..."
     -  Передай им там  всем в столице:  они, наконец,  добились своего -  я
исправился и больше никому не задаю вопросов. Но и никому на них не отвечаю.
     "...обойдемся без хитрых математиков,  строптивых астрономов, безбожных
лекарей".
     -  Я  осознал  свои  заблуждения  и  отрешился  от  звезд,  математики,
врачевания  и  прочих  бесовских  наук   и  сделался  вполне  богобоязненным
правоверным. Так что, - смиренно произнес  Омар, - помолиться  за болящих  я
могу, но больше ничем пособить не сумею.
     - Сто  динаров и три  фельса! -  вскричал свирепый  Ораз. - Мы, бедные,
мчались напрямик, сломя голову, по горам и степям. Сколько лошадей  пришлось
сменить. А ты... Визирь с меня шкуру снимет. Хоть силой, да увезу.
     - Попробуй! А ну, покажи бумагу.
     - Какую бумагу?
     -  Вот  такую.  Хватит делать  из  нас дураков. - Омар  встал, злорадно
достал из облезлого сундучка свиток с восковой печатью на шелковом шнурке. -
Видишь? Это  приговор  суда  святых шейхов.  Послушай,  что  тут  говорится:
"Отныне и навсегда, -  навсегда, чуешь?  - означенный шейх Абуль-Фатх  Омар,
сын Ибрахима,  изгоняется  из Исфахана". Значит, в столице я  -  вне закона,
любой правоверный  может напасть  и зарезать.  Есть  у тебя новый  приговор,
отменяющий старый? Нет? И проваливай. Привезешь бумагу с печатью - поеду.
     У Ораза губы дрожат, сверкают глаза. Убить готов.
     - Закон есть закон, - пожал плечами Омар.
     - Правильно! - хрипло рассмеялся туркмен. И махнул рукой. - Никто их не
тянул  за  язык.  Но  ведь...  царевичи  все перемрут, пока я...  доскачу до
столицы, пока законники соберутся и вынесут новое решение... пока я вернусь,
и мы поедем...
     Омар - постным, назидательно-ханжеским голосом:
     - И жизнь, и смерть - от аллаха. Не так ли, почтенный?

     "Я, вступая в сословие врачевателей, торжественно клянусь..."
     - Чего вы пристали ко мне? - вскричал Омар, когда через  несколько дней
к нему нагрянул... сам  визирь Изз  аль-Мульк. - Законов не  нарушаю, подати
плачу, долги, хоть  и не  сразу, возвращаю, честно зарабатываю на хлеб, чего
еще надо вам от меня; оставьте в покое!
     - Законов не нарушаешь? - Изз аль-Мульк, усталый с  дороги,  откинул  с
глаз башлык, который надел,  чтобы его не узнали. В Нишапур он явился тайно,
по  неотложному  делу,  и  не хотел  никаких  торжественных  встреч.  -  Мне
доложили: в мечеть не ходишь, пьешь вино.
     - Ячменную водку, - поправил Омар. - Ты затем и приехал, чтобы  мне это
сказать?  Милейший! Я уже  без малого тридцать  лет не  хожу в мечеть  и пью
вино. И ничего со мной не стряслось. И еще тридцать  лет не буду ходить  - и
буду пить. Но ты не бойся:  пьяный  поэт совсем  не то,  что пьяный погонщик
ослов или накурившийся хашишу богослов.
     "Нет,  он  неисправим,  -  думал  с   досадой  Изз  аль-Мульк  неуклюже
располагаясь  в  пустой  холодной  гостиной. -  Это  сумасшедший.  С  такими
речами..."
     - Ты недалеко уйдешь в этом мире, - сказал он вслух
     - Этот  мир не един!  У тебя -  свой  мир, у меня  -  свой. В  своем-то
мире... я ушел уже так далеко, куда тебе никогда не дойти. И откуда я сам не
знаю, как выбраться. Так-то мне там хорошо.
     - Ну,  как знаешь. -  Визирю,  принимавшему  все за  чистую  монету,  и
невдомек, с его-то  низким  лбом,  что  такой  человек,  как  Омар,  в  силу
язвительности характера, не может обойтись без заострений и преувеличений. -
Я не затем приехал, чтоб спорить с тобой.
     - А зачем ты приехал, милейший? Может быть, ты привез вознаграждение за
"Наврузнамэ"?  Хорошо  бы!  А  то  видишь,  -  Омар  указал  визирю  на  его
приближенных, уныло топтавшихся по холодному голому дому, - мне гостей  даже
некуда посадить и угостить их нечем.
     - Ничего, мы сейчас назад, -  глухо сказал  смутившийся визирь. - А  за
"Наврузнамэ"... в те дни не было денег в казне.
     - Не было денег! Куда же они девались? Горы золота.
     Как она дальше звучит, та глупейшая клятва?
     "Все  знания  и силы...  здоровью  человека,  лечению  и предупреждению
заболеваний. - Примерно  так. -  Ничем не помрачать честь... трудиться,  где
это нужно..."
     - Ты поедешь сейчас со  мной в  Исфахан, - объявил визирь. - Вот  указ:
решение суда отменено. Собирайся.
     -  И не подумаю! - (Лучше бы вам не связываться с нами. Жалко вы будете
выглядеть, если мы  начнем крыть вас вашим  же оружием). - Я  такой  знаешь:
если меня  выставили из дома, где  я чем-то не угодил хозяину,  я в этот дом
больше не полезу, пусть хоть горит.
     "Быть всегда готовым оказать  должную  помощь, заботливо  относиться  к
больному, хранить врачебную тайну..."
     - Собирайся! - гневно крикнул визирь.
     Именно в  таких  горячих  случаях  правители, не  обладающие логикой  и
припертые к стене, бросают на плаху тех, кого не могут одолеть умом.
     Но Изз аль-Мульк все-таки сын великого Низама аль-Мулька:
     - Там дети кричат в огне!
     Эх, если б не клятва...
     -  Если  я не  сумею их  вылечить, меня не казнят за неумение?  И  если
сумею, не обвинят в колдовстве?
     - Боишься? - Визирь знает, чем уязвить Омара Хайяма.
     Он думает, что знает. Ничего он не знает.
     - Нет, просто любопытно. Ведь  в этой стране что ни сделай - все  худо.
Лучше ничего не делать.
     Воины из охраны  визиря,  не утерпев, разожгли  во дворе, очищенном  от
снега, большой костер.
     - Мои последние дрова, - проворчал недовольный Омар. - Грабители.
     Двор  наполнился дымом,  и дым поплыл над соседними дворами. Кто-то  из
соседей сунулся  было узнать, что тут происходит,  но  Ораз,  слонявшийся  у
ворот,  обрушил на  него  такой  "грох  в  горох",  что  бедняга  бежал,  не
оглядываясь, до самого базара.
     И объявил на базаре, что безбожный лекарь  прячет у  себя шайку Черного
Якуба.
     Запыхавшийся мухтасиб  с  подручными,  намеренные  схватить разбойников
вместе  с их укрывателем, испытав  на себе  жесткую силу туркменских плетей,
скромно удалились. Приезд визиря скрыть  не удалось. Весь город забурлил:  к
звездочету-то нашему... его светлость... Значит, он опять входит в силу.
     Беспокойно  завозились,  заметались   в  своих  теплых  уютных  жилищах
окружной правитель и городской, имамы, ишаны, торговцы.
     - Эх!  - спохватился кто-то. - А я лишь на днях перестал здороваться  с
ним.
     - Я денег не дал, когда он просил в долг сто динаров.
     - Кто мог подумать...
     - Сказано: не плюй в колодец...
     - Поистине, ему покровительствует сам шайтан.
     Пока на  базарах,  в  домах и  мечетях шли пересуды, светлейший  визирь
безуспешно боролся с непокорным лекарем:
     - Не тяни! Иначе я увезу тебя силой.
     -  Вези, - усмехнулся  Омар. - Не забудь сковать мне  руки за спиной  и
подвесить к  ним колоду. Вот уж в таком-то  виде я  непременно  вылечу твоих
болящих.
     ...Если б не клятва.
     - Ну, чего ты хочешь? - взвизгнул Изз аль-Мульк.
     Схватил кувшин: бульк-бульк, подумав, что в нем -  вода. И  задохнулся,
хлебнув ячменной водки.
     -  Не  надрывайся,  милейший.  Цвет  лица   у   тебя   сейчас  опасный,
сине-багровый, как свекла. Как  бы мне еще тебя не пришлось лечить от удара.
Надо бы кровь пустить. Чего хочу? Я хочу спросить: где же они?
     - Кто? - в слезах  выдохнул  визирь. У  него под горбатым носом повисла
прозрачная капля.
     - Ну, те,  которые  меня судили. Где они все? Шейхи,  имамы,  улемы.  И
прочие достойные служители  правой  веры. Где их  священные  заклинания? Или
голос у них сел от приторно-сладкого шербета? Почему эта орава не возносит к
престолу  аллаха  чудодейственных  молитв  о  незамедлительном  исцелении их
блистательных высочеств от оспы?
     - Возносит, - отер визирь свой внушительный нос.
     - И что?
     - По воле божьей...
     - ...царевичи продолжают хворать? Но, раз уж так хочет сам бог, смею ли
я, ничтожный, идти наперекор его воле?
     - Не издевайся, - взмолился визирь.
     -  А!  -  Узрев,  что  его и  впрямь сей  миг  может хватить удар, Омар
произнес уже совсем по-другому, без яда, скучающе: - Пять тысяч динаров.
     - Что? - очнулся визирь, услыхав наконец нечто знакомое, родное.
     -  Видишь ли, о  достойный, - устало вздохнул Омар. - С царской властью
теперь  у меня дела,  как у  сезонного работника-строителя  с заказчиком:  я
делаю  - вы даете  деньги,  даете деньги -  я делаю.  Что будет с ней,  этой
властью, через год, через десять лет, через сто, меня не волнует. Она у вас,
и вам виднее.

     Усами я мету кабацкий пол давно,
     Душа моя глуха к добру и злу равно.
     Обрушься мир, - во сне хмельном пробормочу:
     "Скатилось, кажется, ячменное зерно".

     Омар вылил в медный тазик кувшин ячменной водки.
     - Отсчитай сюда пять тысяч динаров.
     -  Зачем  же - в нее?  - удивился  визирь,  доставая  из ковровой  сумы
большой тяжелый кошель и морщась от горького водочного духа.
     - Чтоб смыть заразу.
     - Я  не хворый, можешь поверить! И деньги эти - из моей казны. - Визирю
полегчало. И пар спиртной его развеселил и, главное, раз уж разговор зашел о
золоте,  значит, можно поладить с упрямцем. Именно неподкупной его твердости
стоять на своем  визирь и боялся, когда  скакал  во всю прыть по заснеженным
дорогам в Нишапур. Теперь дело иное. Омар, конечно,  человек неуживчивый, но
врач редких способностей. - Возьми, тут как раз пять тысяч.
     - Посчитай.
     - Ты мне не веришь? - оскорбился визирь.
     - Милейший!  Я  больше никому  не верю. Отсчитай по одной  монете ровно
пять тысяч.
     - Время идет!
     - Где ты был раньше?
     Пришлось  визирю  с душевным  скрежетом считать  монеты.  Груда золота.
Визиревы приближенные глаз не могли от нее оторвать.
     - И впрямь не стоит портить водку. - Омар вылил ее назад в кувшин. - Мы
лучше выпьем ее. Хочешь?
     - Отстань!
     - Зря.  Полезная  вещь. Я выпью. Чтоб  не мерзнуть  в дороге. Отсчитал?
Хорошо. Скажи,  как быстро! Тебе бы менялой  быть. -  Омар ссыпал  монеты  в
кошель, сунул увесистый кошель к себе под  накинутый тулуп.  - Это деньги за
"Наврузнамэ", - сказал он визирю дружелюбно,  - ведь  ты оценил ее как раз в
пять  тысяч, не так ли? С  тебя еще две  тысячи  динаров задатка за  лечение
царевичей. Три тысячи отдашь в Исфахане...
     - У меня... нет с собой больше денег! - опешил визирь.
     Он  чуть не плакал от унижения, от стыда перед приближенными.  Не беда!
Перетерпит.
     - Больше денег нет? Вели позвать...  городского  судью Хусайна  ибн Али
ибн Микаля.  Он человек богатый. От трудов  праведных. Пусть  пожертвует две
тысячи во здравие их высочеств сельджукских царевичей.
     - Позовите, - растерянно велел  сановник своим  приближенным, впервые в
жизни наблюдавшим подобное зрелище. Они не знали, что и думать.
     Ораз, тот сдержанно похохатывал, мигая Омару, мол, так и надо.
     Понимал Омар, что затеял не совсем достойное лицедейство и что сам он в
нем выступает в не очень-то приглядном виде. Но разве не гнусное лицедейство
- суд ним в Исфахане  и здесь,  в Нишапуре? Он комедиант не хуже других, раз
уж на то пошло...

     Судья Хусайн ибн Али ибн Микаль колени и локти разбил, так быстро бежал
он, скользя и падая по обледенелым  колдобинам. Сразу видно, что не тюрк,  -
тот за сто  шагов  поехал бы на  коне.  Узрев Омара, дружески  беседующего с
визирем, несчастный  судья вообразил,  что звезда  его  вот-вот  сорвется  с
небосвода  и  канет  в  непроглядную пучину.  С  должности  снимут,  усадьбу
отнимут. Светопреставление! Будь проклят день  и час,  когда  заключил  он с
коварной старухой Айше хитрую сделку.
     - Я в городе вашем... оказался... в стесненных обстоятельствах, - хмуро
сказал  визирь,  не глядя на судью,  на сей  раз разбившему лоб  -  с  таким
неистовым рвением он пал ниц  перед его светлостью. - Не  дашь  ли ты мне...
взаймы... две тысячи динаров?
     "И только?" - возликовал судья.
     -  Ради  бога! Хоть... двадцать две. Хоть... все имущество. Ну-ка! - Он
вырвал у слуги ковровую суму. Которую,  зная, чем обычно кончаются встречи с
высокопоставленными особами из столицы, предусмотрительно велел захватить.
     Омар молча ткнул пальцем перед собой, показывая, куда ссыпать монеты.
     - Услужить...  великому  визирю... и  мудрейшему из ученых...  -  Судья
торопливо выкладывал деньги, плотно  увязанные в виде  колбасок, стопками по
тридцать  динаров  в  шелковых  тряпицах.  Прямые  тяжелые  колбаски  в  его
трясущихся руках  стукались,  издавая  сквозь шелк приглушенное  звяканье. -
Жизнь готов отдать...
     - Жизнь свою  оставьте себе,  почтенный, -  любезно  сказал  ему  Омар,
пересчитав деньги. - Она вам еще пригодится... для добрых дел. Может быть, о
справедливейший, расписку дать? - озарил он судью  сладчайшей улыбкой. - Или
вы и так поверите нам, великому  визирю и личному царскому лекарю? Торопимся
мы.
     - Ах... вах...  аллах!  -  задохнулся судья. - Что  вы, сударь.  Я  для
вас...
     -  Ну, дай  вам  бог! - приласкал его царский  лекарь своей  лучезарной
милостью. -  За нами не  пропадет. Я  ничего,  как видите,  не  забываю. Как
поживает ваша почтенная  сестрица Айше? Передайте ей мой солнечный привет. И
прекрасной  племяннице  вашей...  э-э...  Сорейе.  Я  уезжаю  в Исфахан.  Ее
величество царица Туркан-Хатун призывает меня  пред очи свои. Не возьмете ли
вы на  себя, о  честнейший из честнейших,  труд присмотреть  за моим  убогим
домом? Чтобы какой-нибудь мошенник не захватил его в мое отсутствие.
     -  Стражу! -  рявкнул судья. И просипел:  -  Поставлю:  -  Слуг  найму.
Хранить, подметать...
     - Хорошо. Теперь найдите  и  пришлите  ко мне  главу здешних саррафов -
менял.
     - Бегу!
     Визирь застонал от нетерпенья.
     - Чего  ты? - обозлился Омар. -  Не могу  же я  возить с  собой столько
денег. И дома не могу оставить, украдут.
     Он взял  себе лишь тысячу  динаров, а шесть сдал неторопливо явившемуся
саррафу и получил взамен шесть пергаментных чеков с золотыми знаками. Теперь
он  мог  в  любом  мусульманском  городе,  от  Феса   в  Магрибе,  омываемом
атлантическими  волнами,  до  пыльного  Турфана  в  Китае,  предъявив  чеки,
незамедлительно, без пустых  разглагольствований, получить  все свои деньги,
или, по желанию, их часть.
     Они  не пропадут.  Если только  не случится новый всемирный потоп. Чеки
учитываются  быстрее,  чем идет  поступление налогов в  казну самых  сильных
правителей.

     ...Резкий ветер сыпал снеговую крупку. Заледенели  крыши, гребни оград,
голые ветви деревьев. Труден будет путь.
     "Эх, не  поехал бы  я никуда!  В  такую-то  погоду. Хорошо бы наполнить
пять-шесть жаровен,  - если б  они  были, - горячим древесным углем, закрыть
плотно  ставни, зажечь  десять-пятнадцать свечей и  лежать на старой  тахте,
укрывшись  новым меховым тулупом,  -  если б он  был. Теперь можно б купить,
выгнав к шайтану визиря.
     Если б не клятва Гиппократа..."
     - Ну, все! Я готов. Где моя лошадь?
     - Разве ты... ничего с собой не берешь? - мрачно спросил визирь.
     - Что значит -  ничего?  Как  говаривал мой покойный дед,  древний грек
Диоген, мир его праху, "все мое - со мной". - И Омар, усмехаясь,  натянул на
себя драный отцовский тулуп.

     Исфахан будто вымер. Никого  на базарах с пустыми прилавками. Никого на
грязных, давно  не подметавшихся улицах. Даже муэдзинов, зовущих на молитву,
не слышно на высоких минаретах, хотя казалось бы, ныне самое  время голосить
во всю мочь в положенный час.
     Лишь у раскрытых  ворот, ведущих наружу, в долину сонно зевает  стража.
Ей нечего делать. Какой враг, если он не дурак, полезет в заразный город? Да
мелькнет  впереди  кучка  людей,  несущих  легкий  катафалк,  -  мелькнет  и
торопливо скроется  в боковом  переулке.  Так бывает в городе, через который
прошла война: неприятельское войско перебило осажденных,  уцелевших увело, и
в развалинах  потерянно  копошатся несколько  человек, случайно оставшихся в
живых и избежавших плена.
     Дворец встретил  приехавших тягучим, многоголосым, но каким-то усталым,
равнодушным  воплем.  Оказалось:  ночью умер малолетний  султан Махмуд,  сын
Меликшаха и Туркан-Хатун.
     - Вот  видишь?!  - чуть не с кулаками полез  на  Омара  взбешенный  Изз
аль-Мульк. Мол, из-за тебя. Если б ты не медлил... Во дворце он  вновь обрел
уверенность в себе.
     Омар   смиренно  произнес  бытовую,  бесстрастно-утешительную   формулу
исламской веры, да и не только исламской:
     - Бог дал - бог взял.
     И тут, после долгого терпения, вся его  ненависть, уже без шутовства, в
холодном чистом виде, выплеснулась наружу.
     - Удивительно одно! - вскричал Омар, проклиная в душе  и себя со своими
обидами, и клятву  Гиппократа, и век дурной, и дурных царей,  и вельмож с их
дурными  страстями. Ему вспомнился Махмуд, мальчик веселый, красивый. И ни в
чем не повинный, разве что в безобидных  детских шалостях.  За сумасбродство
взрослых  всегда  расплачиваются  дети:  душевной   радостью,  светом  очей,
здоровьем, а то и жизнью. - Одно непонятно: зачем было слать наемных убийц к
самому  дельному  на  земле визирю? Травить их руками  законного  мужа, отца
собственного ребенка? И превращать его, этого ребенка, в орудие честолюбия и
тщеславия,  гнать  ученых,  ввергать  государство  в  хаос? А?  Ради пустых,
ничтожных благ в сумасшедшем, неустойчивом мире? Я грешен, но от грехов моих
никому не худо...
     Омар,  задохнувшись, умолк. Точно разноголосый  вой печальных шакалов в
сырых зарослях, разносились по дворцу тягучие стоны и причитания плакальщиц.
     - Слышишь? - скрипнул зубами Омар. - Вот он, итог.
     Осмотрев умершего, Омар определил, что семилетний Махмуд сгорел еще  до
высыпания оспин. Значит, он болел в особенно  тяжелой форме, бедный мальчик.
Кто расскажет о его мучениях?
     Царевичи  лежали каждый  в своих покоях. У старшего, шестнадцатилетнего
Баркъярука, третий день как начались сильный жар, невыносимая головная боль,
разбитость, слабость, боль в крестце.
     -  Крепись, - подбодрил  его  Омар.  - Жар у  тебя завтра,  послезавтра
пройдет. - Он велел дворцовому врачу почаще давать царевичу гранатовый сок.
     У среднего царевича,  двенадцатилетнего Мохамеда, на  коже  и слизистых
оболочках глаз, рта и носа уже появились узелки.
     - Начинается самое трудное. Который день он болеет?
     А, пятый. Жар спал позавчера? Сегодня повысится  вновь. Узелки перейдут
в гнойные пузырьки, мажьте их белой ртутной мазью.
     Хуже   всех  приходилось  младшему,  восьмилетнему  Санджару.  У   него
помрачалось сознание, царевич впадал в буйство,  раздирал  отросшими ногтями
гнойные  пузырьки.  В  минуту  просветления  он  жаловался Омару, что ему не
спится, трудно дышать и глотать, все у него болит, слюни текут.
     -  Привяжите  руки   к  туловищу,  пользуйте   ртутной  мазью,  давайте
гранатовый сок. И понемногу опия, чтобы спал...
     Омар  велел  сиделкам  завязать себе  рты и  носы кисеей,  смоченной  в
уксусе, и мыть уксусом руки. Сам  он мыл руки ячменной водкой. И принимал ее
внутрь.  Царевичам  сменили  постель  и одежду,  зараженную сожгли. В покоях
дворца заклубился дым очистительных серных курений.
     - Ну, как? - спросил визирь после обхода.
     - Баркъярук и Мохамед легче перенесут болезнь, раз уж я здесь.
     - А Санджар?
     -  Мальчик  внушает  страх,  - угрюмо ответил Омар. Его понял, вернее -
неправильно понял, слуга-эфиоп  - и  поспешил с доносом к царевичу. Если б к
ретивости  верных слуг да  хорошее знание  языка и, сверх того, хоть немного
ума, конечно, какую бездну недоразумений избежало бы человечество!
     Разве  думал  Омар,  что  своими этими словами,  не таящими  в  себе ни
неприязни,  ни  злого умысла,  лишь  беспокойство,  навлечет  на  всю  жизнь
нелюбовь царевича Санджара, будущего великого султана?
     Этот  рябой, сухорукий  (сломает,  свалившись  с коня, что позорно  для
тюрка), угрюмый  султан, рожденный в  песчаной  пустыне,  будет любить  лишь
пустыню -  вокруг  себя, в глазах  и сердцах. Он будет любить терпкий  дикий
лох, растущий  в  пустыне, и  прикажет, повсюду  срубив  кипарисы,  насадить
вместо них дикий лох.
     Он  умрет  жалкой  смертью,  всеми  оставленный,  на  развалинах  своей
державы. На нем и кончится династия сельджукидов...
     Омар ни  днем, ни  ночью не отлучался из  внутренних покоев,  терпеливо
выхаживал  хворых.  Возился  с ними, как с родными детьми.  Их беспомощность
вызывала в нем отцовскую жалость. Ему понадобилось вновь  перелистать  труды
великих врачей, и он, где-то на пятый день  пребывания во дворце, отправился
в книгохранилище.
     Пыль.  На  полках,  книгах,  на  полу.  Видать,  сюда  никто  давно  не
заглядывал. Перебирая книги, Омар  услыхал за спиной чьи-то осторожные шаги.
Обернулся  - служанка. А! Та самая, в крапинах. Но румянец  у нее  давно уже
выцвел, и даже родинки, кажется, поблекли.
     - Сударь, - она пугливо оглянулась, - ее величество царица просит вас к
себе.
     У Омара дрогнуло сердце. Он знал, что так будет. Не хотел - и ждал.
     - Что,  снова сластями и  пловом хочет меня  угостить? Знаешь, от ваших
угощений...
     - Нет, сударь. Ей теперь не до сладостей.
     Она  повела его  какими-то боковыми путями  в  гарем, в  покой  царицы.
Тяжкий дух повсюду. Открыть бы все двери, распахнуть все ставни на окнах - и
держать их открытыми десять дней, чтобы холодным  ветром выдуло всю вонь. На
что  вам золото  и бархат?  Один  глоток свежего воздуха  дороже всех  ваших
богатств.
     -  Тут  бегала одна девчонка, с этаким  вздернутым носиком. - Он кратко
описал ее внешность. - Не знаю, как зовут.
     - Хадиче. Уже дней пять, как умерла от оспы.
     - М-м. Знаменитых лекарей, конечно, к ней не звали...
     Женщина,  с головой, глухо закрытой покрывалом, сидела, опустив с тахты
ноги в золоченых сандалиях.
     - Ассаламу ва алейкум! - поклонился Омар.
     Не  ответила,  не   шелохнулась.  Будто  спит.   Или  привыкает  к  его
присутствию. Или обдумывает под покрывалом  какую-нибудь каверзу, готовя ему
внезапный удар.
     Через некоторое время Омар услыхал ее глухой, гнусавый голос:
     - Омар, я теперь не царица. Я теперь никто. Пожалей и вылечи меня.
     - Пусть ее величество снимет покрывало.
     - Нет! Я... стесняюсь.
     Теперь она стесняется.
     - Как же я, не посмотрев, смогу лечить ее величество?
     Зохре,  низко  опустив голову, с  тяжким вздохом стянула накидку.  Омар
чуть не закричал от ужаса, увидев белые проплешины на ее темени.
     - Подними голову!
     Страшное зрелище. Лицо в струпьях. Ни  бровей, ни ресниц. Шея  охвачена
белыми пятнами,  образующими  как бы кружевной воротник.  "Ожерелье Венеры".
Кончик носа безобразно приподнят, переносица уже начинает западать.
     - Сердце болит, и мозг, и печень, - зарыдала Зохре. - Спаси меня, Омар!
Все сокровища свои тебе отдам...
     Поздно,  милая!  Поздно. Теперь тебя может вылечить лишь  ангел  смерти
Азраил.  Но  разве  скажешь  ей  об  этом? Нельзя лишать человека  последней
надежды.
     "Но почему?  - взбунтовалось все в нем.  - Разве она не знала, на какой
вступает путь? Знала. Но не хотела знать. Думала, что  обойдется. Ошалела от
излишней  свободы и легко доступных  наслаждений. Она красивая женщина,  она
царица - ей все простится.  Нет, ничего не прощается на земле!" Он ничего не
мог  тут сделать. Так далеко зашла болезнь. Никакой на свете врач ее уже  не
спасет.  Даже  сам аллах, лучший из врачевателей. Но и  без помощи  Омар  не
хотел оставить Зохре. А чем ей поможешь?
     - Хотелось бы знать, - бросил он царице намек, торопясь уйти, - чем был
отравлен твой муж, султан Меликшах? Умер сразу, легко, без долгих мучений.
     - Будь ты проклят, - прогнусавила Зохре, вновь надевая чадру.

     На тринадцатый день  язвы у хворых стали  подсыхать, на тридцатый с них
уже отпадали корки. На месте гнойничков остались глубокие рябины, особенно у
Санджара.
     -  Зато, -  утешал Омар выздоравливающих,  - вы навсегда  избавились от
оспы. Теперь уж ею никогда не заболеете.  Все вокруг будут лежать и стонать,
но к вам зараза больше не пристанет.
     - Слава аллаху! - счастливо  вздыхали Баркъярук и Мохамед, радуясь, что
все  их  страдания  - позади, бог  с ней, с  красотой,  царский сын  в любом
обличье красив, главное - они остались в живых.
     Лишь  Санджар  хлестал  Омара   жгучими,  совсем  не   детски  злобными
взглядами, повергая его в тревожное недоумение.
     "Что  это  с  ним?  Бедняга, - думал Омар  снисходительно. - Он еще  не
пришел  в  себя. Наверное, сердится за то, что я велел  привязать ему руки к
телу. Гнойники нестерпимо чесались. Ничего, скоро все забудет".
     Увы, не забудет. Вот если  б  Омар уморил Баркъярука и  Мохамеда и спас
одного Санджара, и тот,  как единственный наследник Меликшаха, воссел восьми
лет на престол...
     В те же  дни умерла,  подавившись отчаянным  собственным криком, царица
Зохре, и никто не горевал о ней.
     ...Мертвые успокоились, а живые, едва очнувшись от смертельного страха,
опять - за свою недобрую возню.
     "Эмир поэтов" Амид Камали, самодовольный, пухлый, на диво округлившийся
на царских хлебах, украдкой шепнул Омару:
     - Вас желает видеть его светлость Муаид аль-Мульк. Только так, чтоб Изз
аль-Мульк не узнал...
     Муаид, другой сын  покойного Низама аль-Мулька, встретился  с Омаром на
задворках, в темной сторожке, под охраной верных людей.
     - Много ли добра  видел учитель  от  брата  нашего Изза  аль-Мулька?  -
сказал напрямик он Омару.
     При  слабом  колеблющемся  пламени  одинокой  свечи  лицо  его казалось
вороватым, как у конокрада, ползущего ночью к пастушьему костру.
     -  Н-ну... не так, чтобы много, - ответил Омар осторожно, не зная, чего
от него хотят.
     - Осмелюсь сказать - нисколько!  - жестко уточнил Муаид. - Разве  он не
предал вас два года назад? Человек  с гордым  сердцем не должен это терпеть.
Самый  раз напомнить о  себе. Знайте,  песенка нашего брата спета. Беспутной
Зохре больше нет, ее сына  Махмуда  - тоже, мир их праху.  Султаном, по воле
аллаха, будет провозглашен Баркъярук, законный царский наследник.  И визирем
при нем должен  быть кто? -  Муаид говорил  задыхаясь,  видать, он  с трудом
соблюдал нужную благопристойность в  словах. Тогда  как ему  хотелось просто
схватить Омара за шиворот и приказать: "Делай то, а того не делай, иначе шею
сверну". -  Так что, - голос его зазвучал  угрожающе, - не вздумайте кричать
на  Совете  знатных  за  брата  нашего  Изза,  извольте  кричать  за  самого
достойного  из наследников нашего  великого отца. Разумеете?  Если не хотите
прогадать.
     Э,  как они  боятся  прогадать!  Никакой урок им не впрок.  Государство
будет доживать последние минуты, секунды -  все равно, вцепившись друг другу
в  глотки в кровавой грызне за власть,  не разомкнут они скрюченных пальцев.
Так и рухнут в глубь преисподней вместе с вдрызг развалившимся царством.
     И  только сейчас  осенила Омара догадка, почему он не может жить  среди
них.
     Собственно, он  давно уже знал, почему. Но знал,  так  сказать изнутри,
больше чувством, чем  рассудком. Видел  их и себя снизу, а не сверху. Теперь
его мысли об отношениях с дворцом приобрели некую стройность.
     Человек из народа, из самых его глубин, он относился ко всем - пастухам
и царям, как равным себе, говорил со всеми на одном языке,  никого не унижая
и никому не угождая, отличая людей лишь по уму и умению.
     Но  эти дети -  сперва царевичи,  а потом  уже дети. Сами по себе,  как
дети, как люди, они никому не нужны. Они - приложение  к своему званию.  Как
любой обыватель-стяжатель всего лишь приложение к собственному имени. Но как
царевичи - о, сколько надежд скольких людей связано с ними!
     Поскольку все трое  - от разных матерей,  то за каждым  царевичем - род
его  матери,  его  дяди, тети,  двоюродные  братья и  сестры,  толпа  жадных
родичей, их  воинов, слуг, прихлебателей, целая клика, что спит  и  видит во
сне золото, бархат, почет и почести. И всем им надо угождать, если не хочешь
нажить в них врагов.
     Изз  аль-Мульк,  Муаид  аль-Мульк  -  дети  царедворца,  искушенного  в
интригах.  Они - как хищные рыбы в мутной воде, эта вода - их среда. Если же
Омар вновь нырнет в грязный поток, он очень  скоро погибнет. Он  чужой среди
них, и вечно будет для них чужим.
     -  Ни за кого я не стану кричать, - хмуро сказал Омар.  - И на Совет не
пойду...
     -  Что ты?! Опомнись. - С  Муаида тут же слетела спесь.  -  Теперь ты -
видный у нас человек. Жизнь и смерть  царевичей держал в своих руках. Отныне
слово твое имеет огромный вес.
     "Эмир поэтов" - сладостно:
     - Воистину!
     Вот у кого тонкий нюх -  сразу учуял,  откуда  и куда  дует ветер, кого
бросить, к кому пристать.
     - Поможешь - озолочу, - пообещал Муаид.
     -  До первой встряски, - усмехнулся  Омар. - Затем -  обдерешь. Слушай,
самый достойный из наследников  великого Низама  аль-Мулька. У тебя есть еще
брат,  Тадж  аль-Мульк. И двоюродный брат, Шихаб уль-Ислам. И все вы  вправе
метить на эту должность. Верно?
     - Верно, - потемнел Муаид.
     - Так вот, знайте, мне совершенно все равно, кто из вас будет  визирем.
Совершенно! Я человек незнатный. Лекарь, поэт и  прочее. Заболеешь  -  смогу
помочь. Могу по  звездам предсказать твою  судьбу, - я  с этим  замечательно
справляюсь,  спроси  у  нишапурского купца  Музафара.  Могу на  дутаре  тебе
сыграть. Ячменной  водкой  угостить. А в остальном...  не впутывайте меня  в
ваши дела. Я еду домой, в Нишапур.
     Он внезапно и остро, как боль в сердце, ощутил тоску по своему пустому,
но чистому дому, по его, лишь ему понятному, доброму уюту, тишине, по своему
спокойному, одухотворенно-богатому одиночеству.

     Мой совет: будь хмельным и влюбленным всегда,
     Быть сановным и важным не стоит труда.
     Не нужны всемогущему господу-богу
     Ни усы твои, друг, ни моя борода!

     -  И  впрямь... тебе  лучше  уехать, - проворчал  Муаид  после  долгого
угрюмого молчания.
     - И впрямь! - возмущенно согласился с ним "эмир поэтов".
     - Станешь визирем,  - попросил Омар,  уходя, -  скажи этим, в Нишапуре,
чтобы оставили меня в покое.
     - Скажу.
     "Так я  тебя  и оставил в покое! Я за тобой пригляжу,  бунтарь".  Слава
богу, он хоть знал, что Омар  не побежит на него  доносить,  - и не стал его
резать, душить, травить в этой укромной сторожке...
     Омар  баснословно  разбогател.  Три тысячи, по уговору, дал поэту-врачу
Изз  аль-Мульк,  еще  не  подозревавший,  что  звезда  его,  как визиря, уже
закатилась. А то  бы, наверно,  не дал. По две тысячи - Баркъярук и Мохамед,
тысячу, скрепя сердце,  - маленький Санджар. Две,  на всякий случай, - Муаид
аль-Мульк.
     Даже "эмир поэтов", глубоко довольный тем, что  Омар уезжает и, значит,
не будет оттеснять его при дворе, предложил, на радостях, пятьсот динаров, -
но Омар не взял их у него.
     Обменяв звонких  десять тысяч  динаров у местных саррафов на чеки, Омар
собрался  домой.  Зима была  короткой. Снег  и  лед  быстро  стаяли,  дороги
просохли, над  ними  уже  взметнулась  легкая пыль.  Исфахан, схоронив треть
населения, мало-помалу оживал под весенним солнцем.
     Теперь Омар мог навестить Бойре.
     Возвращаясь  к  прошлому,  человек ищет знакомые приметы: дерево,  дом,
ограду. И,  не  найдя  их, впадает в горькое оцепенение, сознавая,  что  все
вокруг изменилось, и сам он уже совсем не такой, как тогда.
     Будто землетрясение небывалой силы разрушило Звездный храм! Мало того -
поглотило, широко разверзнув твердь, крупные и мелкие обломки. Не только всю
обсерваторию растащили  по  камню прыткие люди, - даже известковый купол, на
котором она стояла,  они раздолбили,  открыв каменоломню.  Хватились.  Бугор
обратился в яму. И трех тополей нет, срубили.
     - Н-ну, дай вам бог.
     Омар  тихо прошел  в  сторонку,  на убогое кладбище,  отыскал  знакомую
могилу.  Прочитал,  холодея, на камне: "Экдес".  Камень - тот самый, первый,
который тесал хашишин Курбан. Омар долго  хранил его в память о своей победе
над пятым  постулатом.  Когда Экдес умерла, велел  высечь  на  нем ее  имя и
положить на могилу.
     С лебединым долгим рвущимся  криком грудью упал Омар на белый камень! И
облил его ядовитыми слезами. Больше нет у него ничего на земле. Нет надежды.
Нет будущего. Больше незачем жить.

     Жестокий этот мир нас подвергает смене
     Безвыходных скорбей, безжалостных мучений.
     Блажен, кто побыл в нем недолго и ушел,
     А кто не приходил совсем, еще блаженней.

     Омару уже 46.
     Караханид Ахмед,  брат покойной  Туркан-Хатун, будет убит  год  спустя.
Крестоносцы, спасая "гроб господень", возьмут Иерусалим через 5 лет.
     Абу-Джафар  аль-Хазен, ученый из  Хорасана, установивший,  что  сегмент
стеклянного шара способен увеличивать предметы, за "связь  с нечистой силой"
приговоренный к смерти и  избежавший казни, притворившись сумасшедшим,  умер
89 лет назад.  А скольким людям с ослабевшим зрением принесло бы  пользу его
открытие.
     Улугбек соорудит в Самарканде обсерваторию через 334 года. Еще через 21
год его зарежут.
     Джордано Бруно сожгут на костре через 506 лет.
     Но  всего  через 32  года (1126),  еще  при жизни Омара Хайяма, родится
Ибн-Рушд  (Аверроэс),  который  в   своей   блестящей   книге  "Опровержение
опровержения"  навсегда   пригвоздит  к  позорному  столбу  хилого   мистика
Абу-Хамида Газали и ему подобных мрачных ревнителей правой веры.

     Вернулся Омар  домой: двор  загажен, всюду битый кирпич, палки, тряпки.
Прошел в садик за домом: там, объедая только что зазеленевшие ветви, пасутся
чьи-то козы
     - Что это значит? - посетил он судью.
     - Ах, виноват! Дела. Это все соседские дети. Разве за ними  уследишь? И
потом,  - он хитро прищурился,  - мы, убогие, здесь  вообразили, что  вы уже
больше не вернетесь  в Нишапур. Разве его милости не предлагали остаться при
дворе?
     - Предлагали, - вздохнул Омар. - Я не пожелал.
     "Он  не пожелал! -  У судьи засверкали  глаза. -  Ну, любезный, кого ты
морочишь. Какой дурак по доброй воле покинет царский двор, если уж он в него
попал? Сказал бы лучше: опять изгнали, выкинули с позором. Теперь я  с тобой
разделаюсь". И, сразу обнаглев:
     - А долг?
     - Какой долг - удивился Омар.
     -  Две  тысячи!  -  ехидно  напомнил  судья.  -  Две  тысчонки  золотых
динарчиков.
     - Ты дал их взаймы  Иззу аль-Мульку, -  ответил  Омар  невозмутимо, - с
него и требуй. У меня есть свидетели, - важно подчеркнул Омар.
     - Но  ведь  Изз  уже  не визирь!  -  вскричал  судья,  перед  которым с
беззвучным громом разверзлась пропасть его невосполнимой утраты.
     - Не визирь, - подтвердил Омар равнодушно.
     - Как же... - Судья чуть не плакал.
     - Да,  прогадал  ты, сукин сын,  -  сказал Омар лениво и благодушно.  -
Впредь не впутывайся в темные дела. Надо было взять у него расписку.
     - Расписку... но я... я думал... как же мне быть теперь?
     Точно такой же  вопрос с  недоумением  задавал  себе  Омар еще недавно,
после суда.
     - Посоветуйся со старухой Айше.
     - Я упеку ее, стерву! Я разгромлю ее притон...
     - Как знаешь.  - Омар махнул рукой и медленно удалился. Ему не хотелось
разговаривать. Устал он от всего.
     Он  взял на  базаре двух метельщиков  и повел  их к себе. Пока они шли,
беседуя, по каменистым  улицам, по тем же улицам  уже полз  вслед за ними по
городу слух:
     - Наш-то... дикий человек... опять что-то натворил в  Исфахане.  Избили
палками и прогнали.
     - Не палками - плетьми...
     Они, эти  слухи, дойдут, конечно, до Омара. Но он уже научился отражать
ядовитые  стрелы  сплетен  крепким щитом  презрительного  безразличия, пряча
обиду глубоко  внутрь. Хотя и  утомительно это -  держать тяжелый щит всегда
наготове. Много сил душевных отнимает.  Недаром есть выражение: "Согбен, как
щитоносец". Но что поделаешь? Их много, Омар один.
     Не будешь  же  бегать  по улицам  и доказывать  с пеной на  губах,  как
сумасшедший,  каждому  встречному  дураку  и  болтуну,  что  он  -  дурак  и
бессовестный болтун? Бог  с ними! Смолчим. Перетерпим  и это. Посмотрим, чем
они разживутся на гнусной своей болтовне. Может, выдохнутся когда-нибудь?
     Ему же остается одно: очередное четверостишие:

     Будь милосердней, жизнь, мой виночерпий злой:
     Мне лжи, бездушия и подлости отстой
     Довольно подливать! Поистине из кубка
     Готов я выплеснуть напиток горький твой...

     Пусть. Разве  сумеют они  злопыхательством остановить  вращение земного
шара,  наступление весны? Все  равно  она  уже  бушует  в  Нишапуре.  Густой
благодатный ливень орошает прогретую солнцем землю. И  омывает усталую душу.
Всюду хризопразовая зелень свежей травы, даже на  крышах, обмазанных глиной.
Каждая крыша обратилась в лужайку с алыми маками.

     Трава, которою в саду твоем окаймлена
     Рябь звонкого ручья, душиста и нежна.
     Ее с презрением ты не топчи, - быть может,
     Из праха ангельской красы взошла она?

     И далее:

     Знай - в каждом атоме тут, на земле, таится
     Кумир, смеявшийся когда-то, белолицый;
     Снимай же бережно пылинку с милых кос -
     Прелестных локонов была она частицей,

     Бродят  теплые соки  в жилах  деревьев,  бродят соки  хмельные  в жилах
людей,  пробуждая алые воспоминания. Именно алые, -  закроешь глаза, побывав
на весеннем солнце, в них - алый пламень.
     Нет, не нужно воспоминаний. От них одно беспокойство. Их сладость очень
скоро   оборачивается  горечью.  Что  толку  все   озираться  назад?   Омар,
прибравшись, оглядел  свой  обширный плотно утоптанный  двор.  Сколько земли
пропадает  впустую. Лошадей  и  повозок у него  нет и никогда,  пожалуй,  не
будет; предел его мечтаний - купить когда-нибудь верхового крепкого осла для
недальних поездок. Ну, это потом, когда-нибудь.
     А пока что Омар  обзавелся остро  отточенной  лопатой,  мотыгой, кривым
садовым ножом. Обнаженный  до пояса, с плотными  мышцами и втянутым животом,
еще  крепкий, по-юношески  ладный, он изо дня в день копал понемногу твердую
землю  двора.  Загорел. Ему  дышалось  глубоко и  легко.  Хорошо  спалось. И
ячменной водки не  нужно. Он пил охлажденный  отвар из разных сушеных плодов
или кислое молоко,  разведенное  ключевой студеной  водой - питьевую  чистую
воду ему доставлял водонос.

     Он  натер на ладонях  мозоли.  И радовался  им, как  мальчишка, впервые
вышедший в  поле помочь отцу. За этим добрым занятием и застал поэта, где-то
в  середине  фарвардина  (март  -  апрель),  один  молодой  человек, несмело
постучавшийся в калитку.
     - Дозвольте, учитель?
     - Входи.
     -  Отнесите  на помост,  -  приказал молодой  человек двум носильщикам,
пришедшим с ним.
     Один втащил завернутую в  рогожу баранью жирную  тушу, другой с натугой
внес большую корчагу.
     Держался гость с той  скромной уверенностью и  приветливой  готовностью
услужить,  из-за  которых  незнакомый,  но  почему-то  расположенный  к тебе
человек начинает сразу казаться хорошим знакомым.
     Он, пораженный, оглядел взрытую  землю, остановил удивленный взгляд  на
лопате,  воткнутой в  грядку, и в длинных  темных  его  глазах неопределенно
скользнула растерянность.
     Омар, недоверчивый, осторожный, надел легкий халат, поправил на помосте
подстилку, мягкие валики с кистями на концах. Гостей не встречают вопросами,
но Омару некогда чиниться, да и охоты нет к тому.
     - Чем могу быть полезен?  - пододвинул он чашку с шербетом, едва гость,
отпустив носильщиков и сбросив обувь, влез на помост.
     Омар  заметил, что  у пришельца дрогнули  ноздри,  когда поднес чашку с
шербетом  ко  рту:  нюхает,  не  вино  ли?  Не  вино,  сукин   сын!  Водичка
кисло-сладкая. Шербет. Ведь он-то еще не запрещен?
     - Халиль  мое имя,  -  назвался молодой  человек.  -  Я родом из Мерва.
Недавно  переехали  сюда  всем  семейством, отец  мой  торгует  драгоценными
каменьями. Учился я в Мерве, теперь - в здешнем медресе. Но... ваша милость,
наверное, знает, какого рода науки тут преподают. Математика - я имею в виду
настоящую, высшую, - уже забыта. Я же с детства люблю ее.
     - Да? - оживился Омар.
     -  Но в медресе никто  не отвечает на мои вопросы, даже не понимает их.
Оскудение.
     - Я знаю,  - угрюмо  кивнул Омар. - Прямую линию,  даже по линейке,  не
могут, обалдуи, провести  как следует,  она у них получается, как след змеи,
которую ящер-варан укусил за хвост...
     - Обидно, учитель! - горячо воскликнул гость. - Может, у нас, восточных
людей, ум и впрямь ленивый? Но ведь вот...
     Он вынул из-за пазухи книгу в темной обложке, раскрыл заглавный лист. И
Омар узнал свой  "Трактат  о доказательствах задач алгебры  и  альмукабалы".
Вернее, список  с него. Значит,  не пропал его  труд,  не  сгинул бесследно!
Горячая волна прихлынула к сердцу и ударила в глаза слезой.
     Гость знал, чем его покорить.
     - Вот здесь,  с  этим уравнением, не все  мне понятно,  - нашел  он  по
закладке нужную  страницу.  - Вы утверждаете: "куб и ребра равны квадратам и
числу".
     - Так. - Настороженность Омара уже проходила. - Ну, и что?
     -  Простите, учитель, - Халиль с  трудом превозмог  свою робость,  - но
вы...  не  соизволили  заметить,  что  гипербола  и  окружность, которыми вы
пользуетесь, могут  пересекаться  в четырех  точках.  И  потому прошли  мимо
возможности трех  различных  корней кубического  уравнения.  Абсцисса  одной
точки пересечения не отвечает здесь уравнению. - Он достал другую книгу. - В
четвертой книге "Конических сечений" Аполлония...
     - В четвертой? А! Я ее не читал, когда писал свой трактат. Она попалась
мне позже. Но ничего особенного я в ней не нашел.
     - Что вы, учитель?! Смотрите...
     Весь  день, склонившись над книгами  и тыча циркулем  и  линейкой  то в
чертежи, то друг в друга, они бились над этим уравнением:
     - Положим ВС равной данному числу квадратов...
     - Поэтому квадрат  ВД относится к  квадрату  BE,  как ЕС к  ЕА, и тело,
основание которого есть квадрат ВД и высота - ЕА, равно телу, основание...
     Сосед, привлеченный шумным спором, украдкой высунул голову над оградой.
Тот самый сосед,  что зимой вообразил, будто  лекарь-безбожник прячет у себя
шайку  Черного  Якуба.  Он и сейчас  подхватился  было  бежать  к мухтасибу,
заявить на двух богомерзких колдунов, произносящих черные заклинания с явной
целью  повалить  минарет  квартальной  мечети.  Иначе  к  чему  бы  они,  их
заклинания?
     Но,  вспомнив, чем кончилась  та  прошлая история,  он  счел за  лучшее
остаться на  месте и послушать. Может, удастся услышать что-нибудь  такое...
этакое. Ему уже награда мерещилась.
     - Куб ВС равен данному числу своих квадратов,  и  тело, высота которого
есть ВС, а основание - квадрат ВД, равно данному числу...
     - У Аполлония...
     - Если S больше ВС, сделаем  ВА  равной S и построим круг  на АС как на
диаметре. Тогда гипербола, которая проходит через точку А, пересечет круг...
     - В "Конических сечениях"...
     Любопытный сосед,  блаженно озираясь,  тихо и  жутко  взвизгнул,  хитро
подмигнул  сам себе, сполз с ограды и,  раскорячив ноги, поплелся к отхожему
месту. Его вскоре так и доконает страх перед тайными врагами  истинной веры.
После смерти он будет объявлен  святым, и много поколений мусульман  пройдут
со вздохом и стоном возле его могилы.
     ...Омар  горячился,  кипел,  он  даже  охрип от волнения, он был  готов
избить сопляка, который взял на  себя смелость  уличить его в ошибке.  Но, к
вечеру, припертый к стене, согласился с печалью:
     - Да.  Проклятый  чертеж меня  ввел в  заблуждение.  Обнаружить  на нем
данный  случай чрезвычайно  трудно. Конечно,  попадись мне  четвертая  книга
"Конических сечений" в те  времена, я не сделал бы столь досадного упущения.
Но  какой  в те  времена Аполлоний? Когда  живешь  в  чужом доме, ешь  чужой
хлеб...  - Он, расстроенный, метался по рыхлой, взрытой земле, набирая ее  в
обувь, отчего сердился еще больше. Дрыгнув сперва одной, затем другой ногой,
зашвырнул туфли  в дальний угол двора.  - Утром не  знаешь, что произойдет с
тобою  к вечеру. И вечером не представляешь, что случится к утру. Что у тебя
в корчаге?
     - Вино. Греческое, отменное.
     - Наливай! Выпьем за Аполлония.

     Отречься от вина? Да это все равно,
     Что жизнь отдать? Чем возместишь вино?
     Могу ль я быть приверженцем ислама,
     Когда им высшее из благ запрещено?..

     - Математика - мое  побочное увлечение, - признался  Халиль,  наевшись,
напившись. - Я хочу древних греков  философию изучать. Но  меня  богословием
пичкают.  Зачем?  В  медресе ничего ценного  не  дают. Не учат,  а  калечат.
Учителями став, мы, в свою очередь, будем калечить других. Те - последующих.
И  так  далеко забредем,  между  правдой  и  ложью плутая,  что  тысячу  лет
выбираться из неведомых дебрей придется.
     -  Ничего!  - усмехнулся Омар его мервскому говору. - Не  бывает лишних
знаний. Я тоже когда-то негодовал, что доводится засорять свою голову всякой
несуразицей.  И  лишь затем  догадался: это  к  лучшему.  Не постигнув  всей
несусветности богословия,  не  сможешь его  сопоставить с  наукой  истинной,
сравнить их и выбрать верный путь. Все надо знать! Даже Талмуд еврейский.
     - Не всякий способен выбрать верный путь, - вздохнул Халиль.
     -  Ему  следует  помочь!  Философия  древних  греков?  Фалес.  Пифагор.
Гераклит. - Омар весь загорелся,  попав, наконец, в свою стихию. Лицо у него
запылало. - Демокрит. Аристотель. Хорошо! Я  расскажу тебе о  них. Но знай -
их учение неисчерпаемо. Необходимо огромное терпение и прилежание. Главное -
природная любознательность. С нею можно  все одолеть. А у тебя,  я вижу, она
ест