Явдат Ильясов. Башня молчания --------------------------------------------------------------- OCR: A.Zagumm@bigmir.net, 2005 --------------------------------------------------------------- Т.: Издательство литературы и искусства им. Гафура Гуляма, 1986 Еще одна повесть о трудной судьбе, удачах и неудачах злосчастного шейха, поэта, ученого Абуль-Фатха Омара Хайяма, да не коснется его злословие недругов и друзей... КНИГА ПЕЧАЛИ Стихи Омара Хайяма даны в переводах О. Румера и И. Тхоржевского В этом мире ты мудрым слывешь, - ну и что? Всем пример и совет подаешь, - ну и что? До ста лет ты намерен прожить? Допускаю, Может быть, до двухсот проживешь. Ну и что? - ...Саксаул? - неуверенно сказал проводник каравана... - Да, пожалуй. Два сухих ствола сплелись. Ветвей мелких нет, их ветром снесло. Взгляни, отсюда - вроде голой женщины. - Бывают же на свете чудеса! Сколько хожу с караванами, ничего такого не попадалось... Ну до чего же похожа черная коряга на маленькую нагую женщину. Будто, закрыв глаза и склонив голову, она, замирая, слушает медный звон каравана. Даже волосы есть у нее, густые, пышные, - видно, какой-то суеверный проезжий набросил на корягу овечью шкуру. Всегда кусты у дорог увешены всякой всячиной... Дар местным духам... И тут у Омара в голове зашумело, ноги затряслись. К горлу из груди подкатился и перекрыл дыхание тяжелый черный камень. Коряга... вздохнула, переступила с ноги на ногу - и... открыла глаза. И увидел Омар, что вовсе это не коряга, стоящая торчком, а именно женщина: нагая маленькая женщина. - Ты... кто? - ошеломленный, не зная, что сказать, спросил Омар по-персидски и невольно протянул к ней руку. В коротком испуганном взгляде он уловил крохотную искру любопытства к себе. Она, ощерив острые клыки, хрипло вскрикнула, мгновенно повернулась - и метнулась вниз, под бархан. - Она... примерещилась мне? - пробормотал потерянно Омар, когда видение исчезло на юге, за гребнем далекого бархана. - Не примерещилось. Я тоже видел, и все. Это нас-нас - пустынная дикая женщина. Слыхал? - Слыхал. Но думал - сказка. - Ну, теперь ты увидел своими глазами. Ты, братец, постарайся о ней забыть. Не то всю жизнь будешь болеть. Он назвал ее, вместо грубой нас-нас, - Занге-Сахро, колокольчиком пустыни. Мечта? У каждого есть своя несбыточная Занге-Сахро... Как давно это было! Двадцать четыре года назад в пору, когда юный Омар, покинув родной Нишапур, спешил за счастьем в славный Самарканд. Но где оно, счастье? "Мир не знал человека более одаренного, чем Аристотель. Его глубочайший разум охватил и свел в единый круг все доступные в древности знания. Свои речи в Ликейской школе в Афинах он собрал в ста пятидесяти томах, среди которых - философская "Метафизика" и трактаты по логике, физике, зоологии, психологии: "Категории", "Об истолковании", "Аналитика", "Топика", "Физика", "О происхождении и уничтожении", "О небе", "О метеорологических вопросах", "История животных", "О возникновении животных", "О движении животных", "Трактат о душе". Не обошел в них ученый также этику и поэтику, риторику и политику". Омар с тоской положил перо. Завидно! В душе - ноющее томление. Он горевал, что никогда не достигнет вершин, покоренных великим греком. Хотя смог бы, пожалуй. Если б жизнь сложилась по-иному... Летнее утро в разгаре. Иволги, майны, дрозды, отзвенев на рассвете, разлетелись искать пропитание. Встал, подошел к тахте убрать постель, сохранившую жар Эль-Мирры. Девушка ускользнула, когда у раскрытого окна заворковала первая горлица. Омар мягко встряхнул покрывало, оно обдало его ароматом, тонким, терпким и нежным. Тюрчанка теперь и вправду пахнет миррой. Купил ей в лавке благовоний. Э, не будет убирать. Пусть. Как будто она еще здесь, вместе с ним. Лежит и с любовью смотрит, как пишет Омар. Скорей бы так стало на самом деле! Он уже не может без нее. Пусть она молчит, но будет возле него. Не только ночью, но и днем. Утром, вечером, летом, зимой. Всегда. Хоть на старости лет он обретет утешение. Нужно найти подходящую сваху и подослать к тетке Эль-Мирры. Нужно! Пока тайное не стало явным. Каждый день он собирается это сделать. Руки роняет, горбится и белеет, как преступник, вызванный на допрос, в те минуты, когда глубокой ночью Эль-Мирра спускается к нему во двор по злополучной лесенке и затем, чуть посветлеет небо, осторожно поднимается по ней на свою заветную крышу. Что будет, если кто-нибудь ее заметит? Да, пора! Пора узаконить отношения. Неотступные размышления над нею глушили тревогу. Они, как зубная боль, о которой, впрочем, он знал лишь понаслышке, не отпускали его весь день, так что бросить все и куда-то брести, сваху искать, он просто не мог. А ночью, вместе с Эль-Миррой, и вовсе страхи забывались. Успеется! К бесу. Какое это имеет значение? Все равно она принадлежит ему. Это было необыкновенно. И получилось само собой. "Ох, старик! Ох, дурной старик..." Чего он боится? Перед совестью своей чист Омар. Их свело взаимное влечение. Судьба, можно сказать. Им хорошо вдвоем, - при чем же тут какой-то дурацкий закон? Любовь на земле возникла задолго до правой веры. Она не подчиняется шариату. Однажды Эль-Мирра явилась вся в синяках. - Что с тобой? - у Омара губы и руки тряслись, когда он обхватил ее, чтобы прижать к груди. - Вместе с лестницей в потемках свалилась? Будь она проклята. Тюрчанка резко отстранилась, села на тахту. - Лестница на месте. Это тетушка меня приласкала. Ее кляни. Говорят, ты колдун: напусти на нее неизлечимую хворь! Оказалось, тетка бьет, истязает ее, издевается над нею. - За что? - Ненавидит. От бедности, что ли. Хлебом меня попрекает, считает обузой. Из-за тебя, мол, не смогла выйти замуж вторично. Я у нее с тех пор, как она овдовела. Я сирота. Разве я не помогаю ей? Мозоли как у носильщика! - Эль-Мирра протянула к Омару маленькую детскую ладошку. Он с жалостью взглянул на ее распухшие губы. - Тетка твоя уже неизлечима. Больно бьет? - Не жалеет, ведьма. - Но у вас всегда тихо. - Э! Хитра. Все делает молча. Боится соседей. И я молчу - от злости. Она тихо изводит меня, и я тихо ее извожу. Так, втихомолку, и грызем друг друга. Тетка уже рехнулась, я скоро рехнусь. Забери! Вызволь. Спаси... Ее стихи объяснили ему многое: Терпи и слушай. Плачь, но не перечь... Невмоготу! Готова дом поджечь - Иль кинуться в объятия к шайтану И с ним на ложе адское возлечь. ...Да-а, совсем отчаялось бедное дитя. Ну, характер! Не всякая решится на подобный выход из положения. Что ж, чем я не шайтан? Сегодня же пойду сваху искать. Вот закончу эту страницу и пойду. Омар сел за столик и вновь макнул перо в чернильницу. Итак, Аристотель. "И что же? Вы думаете, сограждане обожествили гения, как позже его сумасбродного ученика, царя Искандера Зулькарнайна? Гордились им? Поклонялись ему? С трепетом носили на руках? Как бы не так! Его объявили безбожником, Аристотелю пришлось бежать. И умер он на чужбине, в Халкиде, от давней болезни желудка..." У гениев тоже бывают желудки. Хотя, казалось бы, зачем они им? Только помеха. Дело гениев - думать. Аристотель умер шестидесяти двух лет от роду. Нам сейчас всего сорок шесть. От болезни желудка мы не умрем. Ибо нет у нас такой болезни. И не будет. Если, как говорится, соблаговолит господь. Но вот бежать... может быть, опять доведется. Как мы бегали смолоду. Ладно, там разберемся. Теперь - о Фердоуси. В этом ключе и будем перемежать жизнеописания ученых и поэтов. Чем поэт не ученый? Он даже выше. "Поэзия философичнее и серьезнее истории, - как писал все тот же Аристотель, - ибо поэзия говорит более об общем, история - о единичном". Хотя, собственно, разве единичное - не часть общего? "Абуль-Касим Фердоуси происходил из богатых дехкан - землевладельцев Туса, из большого селения Бадж, с которого можно набрать немало воинов. Благодаря доходам с обширных пашен, садов и виноградников, он жил в достатке и не нуждался в чьей-либо денежной помощи". - Чего никак не скажешь о нас, - усмехнулся Омар Хайям. "Тридцать пять долгих лет писал он великую "Шахнамэ". Из детей Фердоуси имел одну дочь. Он хотел на вознаграждение за книгу справить ей хорошее приданое. Переписчик Али Дайлам размножил рукопись в восьми экземплярах, и Фердоуси явился с нею в Газну, ко двору султана Махмуда. Визирь Катиб, человек образованный, умный, оказал поэту покровительство, доложил о нем государю и получил для него разрешение на аудиенцию. При Фердоуси находился его чтец Абу-Дулаф. Он огласил перед царем посвящение и вступление к "Шахнамэ", и царь как будто остался доволен ими, как и своим визирем. Но у визиря при дворе были противники, всегда подсыпавшие пыль сомнения в чашу его достоинств. С этими-то людьми султан Махмуд и держал совет: "Что нам следует дать Фердоуси?". И те, ничуть не заботясь о поэте и его книге и стремясь лишь досадить визирю Катибу, сказали: - Фердоуси - еретик, сторонник безбожного толка, отвергающего учение о предопределении. И этот бейт свидетельствует о его неверии: Вы попусту глаза не утруждайте - Кто видел, где он, наш благой создатель?.. Как походя, легко, всего за каких-то двадцать пять минут, могут иные зачеркнуть чей-то тридцатипятилетний нечеловеческий труд! Одно утешительно: кто помнит, как звали этих злых, недалеких людей? И говорится здесь о них лишь в связи с "Шахнамэ". Имя же создателя великой книги и название ее останутся на земле навечно. Во всяком случае, до тех пор, пока на ней не переведутся люди грамотные". - Вот обо мне после смерти никто и не вспомнит, - проворчал с досадой Омар. - Я человек, неудобный для всех времен. Я чудовище! - Он перекосил худое лицо шутовской жуткой гримасой. - Фердоуси воспевает царей, - я их бичую. Пока на земле существует власть кого-то над кем-то, мое имя будет везде неуместно. И черт с ними! Мертвому все равно: Никто не лицезрел ни рая, ни геенны: Вернулся ль кто-нибудь оттуда в мир наш тленный?.. "Султан Махмуд, как известно, был фанатик, и холодный отзыв приближенных о Фердоуси навел на него сомнения. И он выдал поэту всего двадцать тысяч. И не динаров золотых, а серебряных дирхемов. Ничтожно мало за такую книгу! Гроши. Насмешка. Фердоуси, огорченный до крайности, пошел в баню, где выпил фруктовой воды и разделил все это серебро между банщиком и продавцом освежающего "фука"..." Омар расхохотался, довольный. Только поэт, настоящий поэт, способен выкинуть такое! Но никак не обыватель-стяжатель, готовый за один дохлый дирхем соседа зарезать. Мы - чудаки. Чувство причастности к странному миру необыкновенных людей развеселило и взбодрило его. И тростниковый калам быстрей побежал по бумаге, выводя на ней узорную вязь арабского письма: "Об этом донесли Махмуду. Оскорбленный султан велел схватить поэта. Но Фердоуси укрылся в Герате, в лавке Исмаила Варрака, покойный сын которого Абу-Бекр Азраки тоже был поэтом. И находился здесь полгода, пока посланцы Махмуда, не найдя его, не вернулись обратно. Оказавшись в безопасности, Фердоуси уехал в Табаристан на южном берегу Каспия, к правителю Шахрияру, - тот сам испытывал склонность к стихосложению и философским раздумьям и даже написал "Марзбан-намэ" - "Книгу князей". Сказал Сасанид Ануширван: "Когда господь хочет добра какому-либо народу, он дает знание его царям и царскую власть его ученым". Шахрияр зависел от султана Махмуда, но все же не побоялся приютить опального поэта и спрятать его у себя от посторонних глаз". - Раньше поэты и любители поэзии хоть выручали друг друга, - вздохнул Омар, уже чувствуя утомление. В плечах, склоненных над столом, начиналась тупая ноющая боль. Худо. Стареем, что ли? Пора кончать. Устал, - ничего не напишешь путного. Но такое уж это дело: выдыхаешься весь, а бросить перо не можешь. Будто оно приросло к руке. - А теперь поэт сторонится поэта. Как бы не вызвать недовольство вышестоящих хорошим отношением к человеку, чем-то не угодившему шаху, султану, хану, эмиру, хакиму, сепахсалару и прочим знатным, дьявол бы их всех унес! Обмельчали братья-стихотворцы... В Табаристане великий поэт написал на Махмуда злую сатиру в сто бейтов - двустиший. Шахрияр, опасаясь за голову Фердоуси и за свою, - ведь царь, коль сатира дойдет до него, изыщет способ уничтожить и поэта, и князя, его приютившего, - купил у Фердоуси эту сатиру за сто тысяч дирхемов, то есть по тысяче за каждый бейт, и предал ее огню. Воистину Шахрияр оказал Фердоуси большую услугу. И Махмуду тоже. Иначе султан был бы опозорен на весь Восток... Возвращаясь домой из походов в Индию, - продолжал усталый Омар, - и задержавшись в пути для усмирения какого-то мятежника, засевшего в сильной крепости, султан Махмуд услыхал сказанный к случаю бейт: Коль дерзок будет твой ответ, то говорю я всем заране: "Отыщет палица моя Афросиаба на майдане". Султан спросил: "Чей это столь чеканный стих, умножающий мужество?" - "Несчастного Абуль-Касима Фердоуси, - ответил визирь Катиб, - который корпел тридцать пять тяжких лет над своей "Шахнамэ", но так и не получил за нее достойной награды". Махмуд соизволил почувствовать раскаяние и приказал отослать Фердоуси различных ценных даров на шестьдесят тысяч динаров. Когда караван с дарами султана достиг благодатного Туса и верблюды вошли в него через ворота Рудбар, из ворот Разан как раз выносили тело поэта, дабы предать его земле". Запоздал султан со своей ослепительной щедростью. Да-а. Название "Книга ученых" к новой работе Омара, пожалуй, не подойдет. Это, скорее, "Книга печали"... "В Тусе в то время находился один ученый богослов. Человек очень строгий, непримиримый, он заявил: "Я не позволю, чтобы тело Фердоуси погребли на мусульманском кладбище, потому что он был еретиком". И сколько люди ни спорили с ним, богослов настоял на своем. За воротами рос большой сад, принадлежавший Фердоуси. В этом саду его и похоронили". И так поступили с величайшим поэтом Востока, ни в чем не уступавшим знаменитому Гомеру. Пусть он писал о древних богатырях, о давно отгремевших событиях, которые вроде бы не имеют никакого отношения к нашему времени. Имеют! Разве не ясно, что уж такой был у него образный строй мышления? Ведь читаем же мы с вниманием и удовольствием старинные басни, где звери действуют как люди и говорят на человеческом языке, и древние сказки, где на каждом шагу происходит невероятное, и извлекаем из них смысл, полезный для нас, живущих сейчас... Дальше... "Дары султана хотели вручить дочери покойного поэта. Но она с гневом отвергла их: "Мне ничего от вас не нужно". Омар Хайям отер ладонью слезы. Страшно подумать, что жизнь и смерть поэта и судьба его произведений висят на волоске чьей-то недоброй воли, и тупая воля эта вдруг может все вмиг оборвать... Самое поразительное в случае с "Шахнамэ" - это что она уже существовала в законченном виде, прежде чем ее признал Махмуд Газнийский, и от того, что он, изрядно помучив поэта, признал ее наконец, в ней не прибавилось ни одной страницы, ни одной строки, ни одного слова. Она была и осталась великой "Шахнамэ" - "Книгой царей". Тут уместней сказать - "Царь-книгой". О чем же говорит все это? Настоящая книга живет сама по себе, независимо от того, жив ли человек, написавший ее, или умер, и признал ее или нет кто-либо из власть имущих. Поэзия - явление самостоятельное. Восклицал Ади ибн Зайд: Сколько всадников пили у нас вино - у стыка пыльных дорог! Где они, скажите, сейчас? Их унес изменчивый рок. Ади ибн Зайда тоже не пощадила судьба. По навету завистников царь ан-Нуман велел упрятать его в темницу и задушить. Но стихи, как видите, не пропали... Тупая боль в плечах, особенно в правом, сделалась гнетущей. Хватит! Омар отшвырнул перо. Как бы нам самим вскорости не угодить на страницы бесконечной "Книги печали". Часть первая. АСКЕТ И ВЕРТОПРАХ Ты мрачен? Покури хашиш - и мрака нет, Иль кубок осуши - тоски пройдет и след. Но ты суфием стал! Не пьешь, не куришь... Булыжник погрызи, - вот мой тебе совет. - И что тебе дадут за эту книгу? - Эль-Мирра с тахты кивнула на столик, где при слабом свете одинокой тонкой свечи смутно белели бумаги. Халатик стыдливо запахнут. Колени плотно сжаты. Взгляд изучающий. Вид - неприступный. - Не знаю, - вздохнул Омар. Говорили тихо. Он заранее прикрыл резные ставни на окне. - Пожалуй, ничего. Или, скорее всего, семьдесят ударов бичом, как арабскому поэту Башару Абу-Муазу. - Омар сидел на полу, за скатертью, и нарезал на тонкие ломти холодное мясо. - Его объявили еретиком, - за то, что он обо всем думал по-своему, - и запороли насмерть. Это было при халифе Махди, лет триста с чем-то назад... Даже в полутьме Омар заметил, как в красивых ее глазах сквозь непонимание проступил животный страх. - Зачем же ты пишешь такую книгу? - спросила она низким, чуть охрипшим голосом. - А ты зачем стихи слагаешь? - Поэт выложил на поднос абрикосы, черешню, разломил на куски лепешку. - Просто так. - Эль-Мирра отчужденно пожала плечами. - Для развлечения. Из строптивости это говорит. Стихи она сочиняет, чтобы душу отвести. Как, впрочем, и сам Омар. Подражает в них грустным народным песням. И ему, кстати, тоже. Они не все равноценны, но все одинаково запальчивы. В ее стихах - те же резкость и злость, что и в характере, и еще - нечто скрытое, тайное, что он никак не может уловить. Вот, например: Грех? День - без радости, ночь - без сна... Погаснув, скатилась бы в яму луна, Если б узнала, о чем я мечтаю, Когда остаюсь в темноте одна. - О чем же? - спрашивал Омар. Ответ такой же загадочный: - Подумай... - Для меня моя книга не развлечение, - мрачно сказа Омар, осторожно разливая по чашам чистое красное вино Труд. Смысл жизни. Долг. Эль-Мирра вздохнула с глубоким недоумением: - И как вы, поэты, все это выносите? Вешают вас, жгут на кострах. Сажают на цепь. А вы - опять за свое. - На то мы и поэты. - Да ну вас! - она с досадой махнула рукой. Видит Омар: стихи и книги интересуют сейчас девушку меньше всего. - Иди сюда, - позвал Омар. - Нет! Я боюсь. Тетушка вечером пригляделась, шипит: "Хорошеешь? Тебе замуж пора. Выдам за ночного сторожа. Путный человек не возьмет безродную". Если она узнает... - Не успеет узнать. Завтра же пошлю к ней сваху. - Каждую ночь обещаешь. - Видишь, с книгой вожусь. Но завтра - непременно! - Внутри черным крылом опять взмахнула тревога. Омар отогнал ее, вскинув чашу. Ты знаешь, отчего петух в рассветный час Клич скорбный издает в десятый раз? Он в зеркале зари увидеть побуждает, Что ночь, еще одна, прошла, увы, без нас... Эль-Мирра воркующе засмеялась и спорхнула к нему с тахты. Омар мучительно застонал. Эти стихи он когда-то читал Рейхан в Самарканде. И она смеялась так же воркующе... - Что ты, Омар? - испугалась Эль-Мирра. Он мотнул головой, чтобы стряхнуть наваждение: - Вспомнил кое о чем. - Болит что-нибудь? - не поняла тюрчанка. - Совесть. - Он не хотел ей говорить, что теперь часто стонет, кряхтит и охает от запоздалого раскаяния. Те, кого много лет назад обидел Омар, может быть, давно забыли о нем, он же забыть их не может... - Пей, - хмуро сказал Омар. Он через силу улыбнулся. И произнес экспромтом, чтобы ей угодить: О горе, горе сердцу, где жгучей страсти нет, Где нет любви мучений и грез безумных нет! День без любви потерян; противней и серей, Чем этот день бесплодный, и в дождь унылый нет... Стихи получились, конечно, не ахти что. Розовый дым. Пустословие. Но они будто подхлестнули Эль-Мирру: - Ох, старик! Ох, дурной старик... Звериная страсть. Неутолимое любопытство. Каждую ночь, ускользнув от своей тетки, по мужски храпевшей во сне, она требует для себя все новых и новых открытий. Может, в этом и кроется ее загадка? На сей раз они проспали рассвет. Позади Омарова дома жил, как известно, хлебопек. Поэт иногда заходил к нему с улицы, купить горячих лепешек. Их пекли в огромной круглой печке, раскалив ее свод огнем изнутри, и десятками, сотнями, румяные, мягкие, выносили на продажу. В это утро жена хлебопека встала рано и поднялась на крышу. Лестница стонала и взвизгивала от непривычной тяжести. Вчера их семейство отрясло в своем небольшом саду три абрикосовых дерева, плоды разложили сушить на циновках во дворе и на крыше. За ночь, конечно, абрикосы высохнуть не могли. И растащить их никто не мог, - в этих краях у соседей не воруют. И все же... Птицы могут склевать. Если же честно, - то ее, неимоверно толстую, чуть свет заставило лезть на крышу, где ей нечего было делать, чувство собственницы, у которой в хозяйстве прибавилось добра. И связанное с этим беспокойство. Она с удовольствием озирала свой достаток и с замирающим сердцем прикидывала, сколько дирхемов получит зимой за него на базаре. Тяжело наклонилась, взяла чуть увядший янтарный плод. Мы народ бережливый, расчетливый. Мы умеем жить. Не то, что этот тощий бездельник-поэт, новый сосед, которого то не видать много дней, то он бредет из харчевни навеселе. И везет же нам на соседей! Покойный художник с придурью был, этот - еще дурнее. В мечеть не ходит, соседей к себе не пускает, в их житейских делах не участвует. Она сунула в рот абрикос. Вместе с крохотным муравьем, прилепившимся к нему. Не заметила. Несмотря на столь ранний час и обильный вчерашний ужин, ей уже хотелось есть. Жить у нее значило есть. Много-много, без устали. Чем дороднее человек, тем он более уважаем среди себе подобных. И вдруг... Она тихо вскрикнула и чуть не подавилась абрикосовой косточкой. О боже! Эта девчонка! Эта скромница!!! Эта красотка!!! Эта Эль-Мир-р-р-а-а... из двора Хайяма взлетела на крышу, торопливо огляделась и шмыгнула вниз, к себе домой... Соседку она не заметила, - та догадалась, при всей своей грузности, мгновенно укрыться за густой кроной чинары, нависшей сбоку. К тому же жена хлебопека, будто нарочно, надела сегодня зеленое, в бурых цветах, старое платье. Как заметишь, если спешишь? "...Так-так. А я-то, дура, прочила эту Эль-Мирру, чтоб ей пропасть, за старшего сына. Из безродных, выкуп большой не возьмут". Глаза ее остекленели. Первым движением было вцепиться в собственные космы и завопить на весь квартал: "Вой дод! Смотрите, о мусульмане, что творится у нас". Но... что скажет муж? Человек он усталый, строгий, женского визга не терпит. Может побить. "Не надо кричать. Разбужу потихоньку". Она колыхнулась к лестнице. Но ненадежный вид перекладин, тонких, кривых, ведущих вниз, далеко-далеко, остановил ее у спуска. Он смутил бедную женщину. Там лестница, тут лестница. В голове мелькнуло туманное воспоминание. Где-то, в детстве, давным-давно, осталась еще одна. Когда-то, девчонкой, пекарша тоже влезала на крышу и, затаившись, следила за мужчинами в соседних дворах... Решимость пропала. Женщину охватило странное томление. Она медленно спустилась на семь-восемь ступеней, повернулась и села на одну из них. Еле втиснулась. Забытое чувство, которое вдруг шевельнулось в давно очерствевшей душе, настроило жену хлебопека на скрытность и осторожность. "Ведь Эль-Мирру теперь можно даром заполучить, - осенило ее. - Мы не гордые тюрки, мы скромные персы: и такая девица для нас сгодится. Не буду шуметь! И мужу пока не скажу. Пойду попозже к соседке-швее, посмотрю, разберусь, что к чему. Все надо устроить тихо, спокойно, чтобы никто ничего не узнал". Теперь она богаче всех соседей! Ибо она вооружена чужой тайной. Все-таки мы горожане. Себе на уме, народ деловитый и хитрый. Она улыбнулась предстоящей выгодной сделке. Даже развеселилась. И, сойдя во двор с тем же странным томлением, замерла у террасы, где сопел в затрудненном сне оплывший болезненный хлебопек. Ей захотелось к нему, под уютное теплое одеяло. Чего уже давно не случалось. Но черный холодный зев хлебной печки драконьей пастью притянул несчастную к себе. Томление угасло. Она принялась выгребать золу. Было ей сорок шесть - столько же, сколько Омару... Шайтан! Как только в дело вмешается женщина, считай, оно пропало. Видно, не зря ее называют исчадием ада. Ее, говорят, не пускают в рай. Ибо еще неизвестно, имеет ли женщина душу, - о чем уже который век спорит с пеной на губах богословская братия. Омар с болью слышит внутри призывный крик своей книги: "Работай!" Так нет же, изволь отодвинуть все в сторону и тащиться куда-то, сваху искать. Где и как он ее найдет? Никогда Омар не прибегал к услугам этих болтливых проныр. Без них обходился... Не женитесь, поэты! Омар смахнул со стола злосчастную рукопись. Листы разлетелись с печалью, оскорбленно и скорбно перевернулась чернильница. На изумрудно-зеленом, как луг весенний, тюркском ковре зловеще расплылось траурное черное пятно. Еще одна польза от женитьбы. Предвестник семейного счастья. Но все же оно, это влажное пятно, сослужило свою добрую службу. Оно отвлекло Омара от сердитых мыслей - и как ни странно, успокоило его и вернуло ему способность ясно соображать. Эх! Если бы ночью мы могли рассуждать так же трезво, как утром... Придется жениться. "В конце концов, - усмехнулся Омар, - это долг правоверного. Религиозная обязанность. Жениться - и наплодить как можно больше детей". Коран разрешает каждому мусульманину иметь четырех жен, если он располагает возможностью их содержать и "делить между ними поровну свою мужскую ласку". В цветущие 18-20 лет состоятельный юноша женится первый раз. В 30 лет, если хватит средств, берет вторую жену, в 40 - третью, в 50 - четвертую. Чтобы до старости доставало ему свежих радостей. Сказано: "Стол - и тот держится на четырех ножках". У нас, опять усмехнулся Омар, все получилось немного по-другому. Стол у нас длинный, и похож он на сороконожку... Что ж! Исправим. Попадет в рай Эль-Мирра, не попадет, - все равно сама она рай. Годы не те? На Востоке это не имеет значения. В девяносто можешь, пожалуйста, жениться на девчонке. Если есть такое желание. И деньги, конечно. Итак, что мы знаем о здешних брачных обрядах? Учились же когда-то шариату... В этих краях, где сунниты живут совместно с шиитами, обычаи многие волей-неволей, сделались общими. Дом, где, по слухам, подросла девица на выданье, посещают несколько женщин из семьи, в которой имеется холостой мужчина. "Холостой мужчина у нас налицо, - усмехнулся Омар невесело. - Но женщин в этой семье не найдешь". Есть, правда, здесь, в Нишапуре, сестра Голе-Мохтар. Замужем за учителем Мохамедом аль-Багдади, - сам когда-то выдал ее за него. Но люди они богобоязненные, с ним, вертопрахом, не общаются. Чтобы, конечно, не уронить себя в глазах мусульманской общины. И ладно! Бог с ними... Невеста, принарядившись, выходит к гостям, накрывает стол, стараясь показать себя расторопной хозяйкой. Эх, как у бедняжки руки трясутся, губы дрожат от страха: а вдруг не понравится? После смотрин к отцу невесты идет с небольшим подарком нишан - отец жениха. "Где я его возьму? - вопросил уныло Омар пустоту. - Не подарок, - отца, мир его праху. И где возьмет его Эль-Мирра? Особый случай". Договорились о выкупе - объявляют помолвку. Экая канитель! Омар с яростью пнул и опрокинул столик. Затем будет свадьба, на которую нужно звать всех жителей квартала. Визг зурн и грохот барабанов. Шум, теснота. Придется всех угощать, всем угождать, кому-то что-то дарить... Можно подумать, орава наглых потных мужчин и веселящихся отдельно женщин - самовлюбленных дур, заплывших салом, с отвислой грудью и жирной шеей, имеет какое-то право на жениха и невесту. Утром следует безотлагательно вывесить напоказ белье, чтобы народ правоверный убедился воочию: невеста была "непорочной". А как же! Иначе нельзя. Но ведь любовь - дело интимное, личное. Хуже всего, что станешь на несколько дней объектом сплетен в квартале и на базаре. Ничего хорошего не скажут, не надейся. Хоть весь, до последнего фельса, выложись ради них. Всего лишь новый повод позлословить на твой счет. Ах, Эль-Мирра, Эль-Мирра. И откуда ты взялась на мою несчастную голову? С крыши свалилась, ноги б тебе сломать... Но было же сказочно! Он с обычной для него тайной улыбкой, вернее - с неизменной усмешкой, спасительной и веселой, вспомнил, как все это произошло. Омар сидел у себя во дворе, на скамье у ручья, в тяжких раздумьях над новой книгой. Вытекающий из-под ограды соседнего, слева, двора, ручей забран в короткую керамическую трубу и выведен в небольшой круглый колодец, живописно, в нарочитом беспорядке, обложенный диким камнем. Будто это природный родник: вода в нем бьется, журчит и булькает, как в горных ключах. И, как женщина - пряди волос, полощет в ней обвисшие ветви молодая плакучая ива. Поэт, подперев подбородок двумя кулаками, отрешенно уставился на живую веселую воду. Со дна родника, из прохладной его глубины, всплыл, как радостный случай в памяти, красный лоскут. Всплыл, качаясь, и закружился по воде. Омар долго смотрел на него, не видя. И вдруг сообразил: ведь это роза! Поймал, отряхнул. Свежая, только что сорвана. Он поцеловал ее. Из родника всплыла вторая красная роза и третья. Чудо! Видно, где-то вверх по ручью... - Эй! Омар огляделся, - пусто во дворе. - Я тут, - тихий шепот сверху. Он вскинул глаза. Девушка... Лежит в тени чинары, на соседской крыше, принадлежащей вдове. Густая челка до самых глаз - с особым рисунком, тюркским - так, что даже бровей не видать. Носик в легких веснушках. Щечки горят. Вот откуда розы. Прямо с этих щечек их сорвали. - Целый час на тебя гляжу. Слезла, вернулась. Правда, что ты поэт? - А как же. - Одаренный? - Очень... - Знаменитый? - Конечно... - Холостой? - Совершенно... - вздохнул Омар. "Сейчас спросит, много ли у меня денег". Нет, не спросила. Засмеялась тихо и вкрадчиво, как горлица, обдавая его светлой лаской родных, давно знакомых глаз. - Я тоже, - смущенно призналась, - стихи... сочиняю... - О? Записываешь? Принеси, покажи. - Нет... я писать не умею. Слагаю в уме и запоминаю - Не умеешь писать! Ну, этому можно научиться. Как тебя зовут? - смягчился Омар. - Эль-Мирра. Но я сама не знаю, что означает мое имя - Есть такое растение с благоуханной смолой в жарких краях аравийских. - И сказал, опустив голову: - Знавал я одну... Рейхан. Она и вправду пахла рейханом. Слезай. - Он встал, приставил к стене лесенку. - Посмотрим, чем ты пахнешь. - Нет! - Тогда - убирайся. - Не уйду! Наша крыша. - И сиди на ней, пока не состаришься. - Я...боюсь. Высоко. - Подержу, не бойся. Небольшая, стройная, с едва налившейся грудью, в розовом платье и красных штанишках, стесняясь повернуться спиной, она, - пылающим лицом к Омару, стыдливо посмеиваясь, - сошла к нему, как богиня с неба. Горячий ветер рвал ей платье, оно трепетало, как пламя. Когда ее узкая белая стопа поравнялась с его лицом, он бережно взял в ладонь эту босую стопу и расцеловал тонкие пальчики. Нет, кожа ее не пахла миррой. Ее аромат был лучше в тысячу раз: она пахла утренней свежестью и безоглядной девичьей любовью... Омар заскрипел зубами. То, что здоровую юную девушку с горячим воображением неудержимо потянуло к опытному, зрелому и крепкому мужчине, вполне естественно. Природа знает, что делает. Неестественно другое: что вокруг их любви, ясной и чистой, - да, чистой! Что может быть чище настоящей, природной любви? - начнется возня глупых и грубых людей, не имеющих к ней никакого отношения и понимающих женитьбу не иначе, как торговую сделку. Но скажите, к какой статье шариата можно отнести властное влечение друг к другу Омара и Эль-Мирры, ее тихую улыбку, в которой бездна содержания, выразительный свет влажных глаз, скупые движения рук, понятные только им? Имам квартальной мечети? Человек недалекий и малограмотный, знающий даже свой неизменный Коран с пятого на десятое. К нему обязан Омар обратиться за помощью, чтобы почтенный священнослужитель через свою достойную жену нашел для Омара сваху. И дура-сваха? Почему он должен впустить в заколдованный мир своей души этих чужих, совершенно ненужных ему людишек? Во всем мусульманском судебнике, даже в частях о браке, семье, ни разу не упомянуто слово "любовь". Все предусмотрено: как жениться, как разводиться, как делить имущество и детей. Кому и сколько и за что заплатить. О любви же - ни звука! Бред какой-то... Он услыхал за спиной чье-то легкое трепыхание. Повернулся: на подоконнике, уронив крылья, стоит и трясется воробей. Что-то неладное с ним. Омар подошел взглянуть, в чем дело. Большая, колюче-сухая крошка, из тех, что поэт, как всегда, рассыпал на широком подоконнике, застряла у воробья во рту. Ни проглотить ее не может, ни выбросить, бедный. Стоит и трясется, явно пропадает. Крылышки беспомощно трепещут. Даже взлететь не способен. - Эй, ты что, помираешь? - Омар слегка хлопнул его по дрожащей спине. Крошка выпала. Воробей вспорхнул на ветвь соседской чинары и зачирикал, довольный. Забавный случай. Омар повеселел. Он поставил столик на место, аккуратно сложил на нем бумагу, водворил туда же перо и чернильницу. Вытер мокрой тряпкой пятно на ковре. Но грязный след от чернил на чистом ковре, конечно, остался. - Э, ладно! Купим когда-нибудь новый ковер. Если возникнет такая необходимость. Он отправился на Шелковый базар, к старому знакомцу Музафару, которому гадал по звездам. - Дай мне отрез на халат. Лучшего шелка, зеленого. - Жениться надумал? - Что, похоже? - Помолодел, похорошел. Обычно ты ходишь в чем попало. А тут новый халат, да еще шелковый. Дай бог! Может, остепенишься. - Вряд ли... Все стараются меня переделать! Зачем? Бесполезно. Какой я есть, таким и останусь до конца. Неужели не можете потерпеть еще каких-то жалких двадцать пять - тридцать лет? С отрезом шелковой ткани под мышкой он постучался к соседке. Хоть и не положено мужчине входить в дом, где одни женщины. Э, пусть. Есть предлог. Ему открыла Эль-Мирра. Испугалась: "Ох!" - и убежала. К Омару вышла хозяйка. - Простите, - смутился Омар, стараясь не глядеть на ее открытое, в глубоких морщинах лицо. Когда-то, видать, она была очень красивой. Вообще тюрки красивый народ. Особенно заречные. - Ничего! - сказала она резко. - Я уже и сама забыла что женщина. Всю жизнь тяну мужскую лямку. С посредником, который сбывает мои халаты, торгуюсь, как базарный сквернослов. Проходи, сосед. В углу, на широкой доске, Эль-Мирра деревянным молотком часто и крепко простукивает швы на готовом халате чтобы их сгладить. Могла бы и оставить на время работу. Нет, видно, нельзя. Этот глухой ровный стук Омар слышит каждый день, с утра до вечера. Но терпит его. Ибо знает: стучит Эль-Мирра. Она подает ему весть о себе. На него не взглянула, отвернулась при тетке с положенной скромностью. - Заказ принес, - развернул Омар свой шелк. - Простите, сам зашел, - женщин в моем доме нет. - Обзаведись, - нахально сказала швея. - О! - Она с удовольствием встряхнула блестящую ткань. - Подкладку сама подберу подходящую. Нарядный будет халат. Но зачем такой одинокому человеку? - Чтобы перестать быть одиноким, - с усмешкой ответил Омар. - Жениться хочешь? Хорошее дело. Давно пора. Э! - осенила ее догадка. - Да ты никак свататься к нам заявился? Ха-ха! Я в первый же миг поняла: пришел неспроста. Нужен халат - мог бы готовый купить на базаре. С его-то деньгами. Кто же из двух тебе приглянулся? - Она покосилась на Эль-Мирру. - Женись на мне, я лучше. Я человек взрослый, серьезный. Тебе под стать. Не прогадаешь. Омар, удивленный столь грубой ее прямотой, тихо сказал, чтоб не обидеть: - Я бы... рад. Но ремесло у вас... слишком громкое. - Он кивнул на молоток Эль-Мирры. - Я стука и грохота не выношу. - Какое есть! - сказала она злобно. - Себя кормлю и эту дармоедку. Перестань, дура, стучать! Эль-Мирра отложила молоток, безмолвно понурилась. - Но она же вам помогает? - Все равно обуза! Бремя тяжкое. Омар, увидев, с кем имеет дело, сказал напрямую: - Я бы мог освободить вас от этого бремени. - Да? Так бы сразу и сказал! - Грубые губы старухи расплылись в гнусной улыбке. - Сколько дашь? Будто халат продает... - Сколько просишь? - невольно огрубел и Омар. Он поймал на себе больной взгляд Эль-Мирры, душа у него заплакала от жалости к ней. Тут же взять бы бедняжку на руки, к сердцу прижать... - Пятьсот золотых, - твердо сказала соседка, - и купишь мне лошадь и повозку. И наймешь молодого слугу. - Пятьсот не могу, - ответил Омар, прикинул в уме, сколько денег у него осталось. - Дам двести динаров. Лошадь купить, слугу нанять - согласен. Хотя зачем они тебе? Ну, молодого слугу, положим, можно к чему-нибудь приспособить, - сказал он ехидно. - А лошадь? - Всю жизнь мечтала лошадь иметь. Двести? Сойдет. Ход пробьешь между нашими дворами. - Нет. Это - нет. - Ну, ладно. По рукам, что ли? Ей и не снилось такое счастье. - По рукам! Хлопнули по рукам. - А халат, - спохватилась старуха, - как, будем шить? - Не надо, - махнул рукой Омар. - Возьми отрез себе. Дарю. - Вот спасибо! - Старуха живо спрятала отрез в сундук. Омара неприятно поразило, каким волчьим взглядом, исподлобья, проводила Эль-Мирра драгоценную ткань и затем уставилась на тетку... Без всяких свах обошлось! Эль-Мирра проводила его до калитки. И, спеша, чтоб не заметила тетка, радостно кинулась на шею. - Ночью приду, - шепнула она возбужденно. - Купишь мне такой же отрез? Негодный поэт! Соблазнитель проклятый. Ишь, как быстро прибрал к рукам юную иволгу. Что ж, мужчина он видный, ничего не скажешь. Легкий, статный. Веселый. И, говорят, очень ласковый, добрый. И не без денег. Чего еще нужно глупой девчонке? Нет уж, ты больше ее не увидишь! Жена хлебопека умылась, что случалось с нею редко, набелились и нарумянилась. Глаза сурьмой подвела, надела свое лучшее платье. Завернула в чистый платок стопку горячих лепешек и, пыхтя, явилась к соседке. Ну, тут началось!.. Объятия. Доброе утро. И как житье и как здоровье. И как идут дела. И как племянница - растет, хорошеет? Те многословные расспросы, пожелания и приветствия, которыми люди на Востоке, следуя правилам этикета, осыпают друг друга при встрече с самыми любезным и искренним видом, хотя, собственно, зачастую им дела нет друг до друга... "С чего бы это? - подумала злобно швея, увидев целую стопку свежих лепешек. - Обычно одну в долг не выпросишь, и вдруг такое изобилие. Этой толстой пройдохе что-то нужно от нас". В ее бедном уме зашевелилась догадка. "Нищета, - одним взглядом оценила пекарша обстановку: ветхая кошма на полу, щербатая посуда, одеяла драные в нишах. - Ну и родню я себе подыскала! Неряха, - покосилась жена пекаря на домашнее грязное платье швеи, на лоскуты на полу. - Дикарка. Гостью встретить не может как следует. Погодите. Заполучу племянницу - тетку и на порог не пущу". Особенно горячо обнимала соседка Эль-Мирру. И, обнимая, одной рукой гладила ей плечи, спину, другой торопливо ощупывала грудь, бока, живот - нет ли где изъяна. Поцеловала в губы, - не пахнет ли изо рта. Эль-Мирре стало не по себе от ее ласки. Блаженство, когда это делает Омар. Но тут тебе в ухо пыхтит толстуха-старуха. Противно! - Хорошо слеплена девушка! - похвалила соседка Эль-Мирру. - То есть скроена, - перешла она на "швейный" язык. - Завидная невеста. Веришь, деточка, нет, но в твои годы я была еще тоньше и стройнее. Хе-хе. Это она сказала, чтобы Эль-Мирра улыбнулась и показала зубы. Ровные белые зубы - верный признак крепкого здоровья. "Все ясно, - кивнула себе швея, - Тоже свататься пришла. Моя-то дуреха - нарасхват? Может, к вечеру еще кто придет? Не продешевить бы". - Подмети, детка, убери весь хлам, - велела она Эль-Мирре сладким голосочком. - Что же это мы? В кои-то веки соседка к нам заглянула - и усадить ее негде. Эль-Мирра, потускнев от недобрых предчувствий, намочила веник в ручье, быстро вымела кошму, постелила, втрое сложив, одеяла, раскинула скатерть. Все у нее спорилось в красивых маленьких ручках, и соседка заметила это. "Будет хорошей работницей, опорой на старости лет". - Скучно стало дома, - со вздохом уселась соседка на мягкую подстилку. - С утра у печки, насквозь прожарилась. И еще уборкой занимайся, еду готовь. Эх, нет у меня помощницы! Старшего сына хочу женить. И подумала я, да простит меня аллах: зачем искать невесту далеко, брать ее со стороны, когда через ограду, в соседнем дворе, живет девица на выданье? Вот и пришла посмотреть, разузнать, закинуть словечко... - Уже просватана, - ответила хмуро швея. "Омар обещает двести динаров - с тебя я тысячу сдеру". - Как? За кого? - всколыхнулась соседка. - Поэт, - кивнула в сторону тюрчанка, - предлагает за нее двести динаров. Лошадь с повозкой вызвался купить, нанять слугу. Шелк прекрасный мне подарил... Вынула шелк, развернула, - и вся комната наполнилась мягким зеленым светом. Будто глыба изумруда засверкала в ее середине... - И ты согласилась? - ахнула пекарша, тоже позеленев. Глыба изумруда как бы свалилась на ее голову. - Почему нет? - пожала плечами швея. - Сочту за честь породниться с ним. Человек известный, солидный. И щедрый. На губах у соседки появилась зеленая пена: - Он же пьянчуга! - Его дело. Все равно человек он особенный. Как-никак, с царями водился. - Ну, когда это было! - вскричала жена пекаря, холодея при мысли, что добыча может ускользнуть от нее. - Было да минуло. Теперь он в опале. Омар человек пропащий. Поэт, одним словом. У него нет будущего. А сын мой - орел! Деловитый, хваткий. Высоко взлетит. Омар прогуляет все свое золото - и опять останется ни с чем, мой же Хаким привык беречь каждый фельс. Эль-Мирра будет за ним, как за каменной стеной. - Вот именно! - съязвила Эль-Мирра. - То за теткой была, как за каменной стеной. С железной решеточкой наверху. Теперь у вас попаду за нее. Сиди и дрожи над каждым фельсом. Крыса твой сын, а не орел... Ого! Девчонка-то зубаста. - Ты при взрослых помалкивай! - осадила ее соседка. - Мы знаем кое-что... о жизни. В иных стенах, - отметила пекарша веско, - бывают проломы. Эль-Мирра сразу потускнела. Неужто?.. Что теперь будет? - Что скажешь, милая? - ухватилась пекарша за швею, не давая ей осмыслить намек. - Не знаю, - тяжко вздохнула швея. Ее унылая, однообразная, как дешевая бязь, серая жизнь, состоящая нудного труда, скудной еды и усталого сна, нарушилась так внезапно, что она растерялась. - Пусть сама Эль-Мирра скажет, чего она хочет. - Я выйду только за Омара. Толстуха, жена пекаря, вернулась к вечеру с другой толстухой, женой имама квартальной мечети. Нелегко ей было уговорить достойную женщину оставить прохладный, под густой шелковицей дворик. Тем более, что мечеть и жилье имама находились в другом, дальнем конце квартала. Изрядно упаришься в плотной чадре, пока доберешься сюда. Одной стопкой лепешек дело не обошлось. Пришлось добавить еще две, и три десятка яиц, и пять дирхемов. И пообещать золотой динар. Соблазнилась! Квартал-то бедный. Он - в той части Нишапура, где, в отличие от городского центра с его большими усадьбами, просторными садами, бассейнами, высокими медресе и мечетями, жуткая скученность и невзрачность. Где, как писал один арабский географ, "в людях... грубость, в их головах - легкомыслие; нет изящества и учтивости, нет красивых мечетей. Улицы захламлены, базары запущены. Бани грязные, лавки убогие, стены неровные. В этой части города всегда случаются несчастья и водит с ней дружбу дороговизна. Мало фруктов и овощей, недостает деревьев для дров. Заработки трудные, средства к жизни - скудные. Смуты жителей тревожат сердце, вражда среди них ранит грудь. Священнослужители вместе с ними погрязли в бедствиях и пороках. Когда эмир в отъезде, эта часть Нишапура приходит в расстроенное состояние. Простой народ, если крикнет и позовет кто-нибудь, сразу следует за ним; там дикие распри и скверные нравы". Да, захудалый квартал. И выходное платье у жены имама такое, какое, скажем, жена купца Музафара постыдилась бы дома надеть... Они, оттеснив хозяйку к стене, заполнили ничтожную каморку своими горячими телами и едким запахом пота. Те же пыльные одеяла. Та же нечистая скатерть. Те же лепешки на ней, уже черствые. И миска с прокисшей сметаной, - пришлось разориться ради важных гостей. Не выходя за порог, терпишь убытки. Вся жизнь - убыток... - Ведь Эль-Мирра сказала, - устало вздохнула швея, - что выйдет только за Омара. Я не враг своей племяннице. Может, ворчу, может, кричу, характер такой, - все равно у меня никого нет роднее. Он понравился ей. "Шайтан вас носит, - негодовала она в душе. - На весь день сорвали мне работу". - Он безбожник, - строго молвила хатун-бий - ученая женщина. Ученой она называлась по мужу-имаму, сама не умела ни читать, ни писать. Но память у нее была хорошей. Без этого не проживешь. - "И может быть, вы, - произнесла она нараспев стих из корана, - ненавидите что-нибудь, а оно для вас благо, и может быть, вы любите что-нибудь, а оно для вас зло, - поистине, аллах знает, а вы не знаете!" Омар Хайям - зло для вас, о сестра. Не к лицу честной мусульманке родниться с таким человеком. Да и не человек он вовсе! Он сам шайтан, язычник, поэт беспутный. Все женщины квартала перестанут с вами здороваться. - Пусть, - пожала швея угловатыми плечами. - Что мне до них? Они и сейчас не визжат от радости, встретив меня. - Да, но тогда будет хуже: у вас перестанут покупать халаты. И вы лишитесь верного куска хлеба, - на Омара надежда плоха. Он вертопрах. - Мои халаты, - оскорбилась швея, - везде нарасхват, я умею их шить. Буду продавать на других базарах. Город велик. - Вас вместе с беспутным зятем и неразумной племянницей выкинут вон из квартала. Придется искать другое жилье. Швея понурилась. Да-а. Они могут все это. Община сурова. Никого бы ей не нужно в зятья, кроме Омара. Уж такой он вежливый, добрый. Никогда бы ее не обидел, ни ее, ни Эль-Мирру. А то, что он язычник и прочее - бог с ним! Она и сама не была прилежной верующей. Что там будет, на том свете, и когда это будет, и будет ли? Швея взглянула темными глазами на свои костлявые руки, сплошь исколотые иглой. Не до молитв. Но ведь эти - не отстанут... - Ну, хорошо. - Она сделала шаг к отступлению. - Если я выдам Эль-Мирру за сына этой достойной женщины, меня оставят в покое? - Непременно. И окружат уважением. Ибо вы породнитесь с честными, порядочными людьми. Которые всегда помогут в тяжелый день. - "Погоди, я тебе помогу, уж так помогу!" - подумав мстительно пекарша. - Тогда перейдем к делу, - сухо сказала вдова. - Омар дает за Эль-Мирру двести динаров. Какой же выкуп предлагаете вы? - Выкуп? - удивилась пекарша. - Будут расходы на свадьбу. Никакого выкупа не будет. - То есть как? - поразилась старуха-тюрчанка. - А так. - И соседка выложила свой главный довод который злорадно приберегала к концу: - Лепешка-то горелая. - И поправилась, чтобы было понятней: - Халатик... дырявый. Ты бы ночью не спала так крепко и проследила, куда через крышу лазит твоя воспитанница. - Вот как? - вытянула шею швея. И стала похожей на кобру. - Это правда? - зловеще обратилась она к Эль-Мирре, сидевшей напротив за скатертью. - Да! - резко ответила та. - С ним... с Омаром? - Да! О боже! И это - серьезные, взрослые женщины? Сами-то небось... - Я знала... я знала, что ты когда-нибудь навлечешь беду на мою голову, - бормотала вдова потерянно и, как слепая, шарила вокруг себя, что-то разыскивая. - Куда теперь я денусь от позора? - Согласитесь отдать ее за Хакима - и никакого позора не будет, - веско сказала "ученая женщина". - Все будет чинно и благопристойно. Мы это устроим. В противном случае - на весь квартал ославим. - На весь город, - уточнила пекарша. - О боже! За что же мне такое наказание? Столько лет кормила, холила, думала, будет опорой на старости - и вот, получай награду. Я знала, я знала... - Она нащупала у стены, за спиной, что искала. И, взметнувшись над скатертью, точно кобра в броске, ударила Эль-Мирру в лоб деревянным молотком. Тем самым. Затем откинулась к стене и, безумно выкатив глаза, завыла протяжным и хриплым диким голосом. Кровь хлестнула на скатерть, густо обрызгала хлеб. Эль-Мирра без чувств уткнулась головой в сдобные дареные лепешки. Теперь они несъедобны. Опять убыток... В эту ночь Эль-Мирра не пришла. А ведь обещала! Обычно, когда не могла, предупреждала заранее: буду спать, смертельно устала, или хвораю, или еще там что. Отрез алого шелка, который Омар купил для нее, так и остался лежать неразвернутым в нише. Что случилось? Э, наверное, ничего особенного. Взбудоражены с теткой. Долго судили-рядили, как лучше свадьбу сыграть, да и свалились без сил. Или швея, спохватившись, решила приглядывать за подросшей племянницей... "Ладно! - беспечно махнул рукой Омар. - Я сам уже сколько ночей не высыпаюсь. От любви тоже надо отдыхать". И улегся на тахте без тревог и сомнений. Никуда Эль-Мирра не денется! Завтра придет... Все ж ему не хватало ее, во сне он водил горячей рукой по постели справа от себя, где обычно лежала Эль-Мирра, и раза три, не найдя, просыпался испуганный, с тягостным ощущением непоправимости. Он встал, как всегда, на рассвете. Обычно вставал отдохнувший, с ясной головой и крепкими руками. Сегодня был вял и подавлен. Только с утра, натощак и на свежую голову, заварив китайский бодрящий напиток "чай" или йеменский "бон", то есть кофе, Омар мог писать. Стоило только ему поесть, как он сразу утрачивал работоспособность. Во второй половине дня читал или спал. Уныло послушав иволгу в саду, он со вздохом сел за работу. "Когда великий Абу-Рейхан Беруни закончил в Газне свой двухтомный "Звездный канон", правивший в ту пору султан Масуд, сын свирепого Махмуда, вознамерившись прослыть покровителем ученых, приказал выдать ему столько серебра, сколько смогут унести два верблюда. Но ученый отверг царский дар: - У меня есть крыша над головой, есть одежда, вполне достаточно пищи, сверх этого мне ничего не нужно. - И отправил верблюдов с серебром обратно. Обозленный Масуд посадил его в тюрьму. Сказал ар-Рахиб аль-Исфахани: "Наихудшие из эмиров - те, что наиболее удалены от ученых, а наихудшие из ученых - те, что наиболее близки к эмирам". И даже аль-Газали, совсем не бунтарь, говорит: "Если ты увидишь ученого, который всегда при дворе, знай, что он вор". Интересно бы встретиться с ним, с Газали, посмотреть, что из него получилось в Багдаде... За раскрытым окном - тихо, спокойно, нет лучшей поры для работы! Но тишина, что обычно несла ему радость почему-то сегодня стала его угнетать. И постепенно сделалась невыносимой. Он сперва не понял, почему. Но писать уже не мог. С недоумением бросил перо, походил по ковру от стены к стене. И, будто очнувшись, резко вскинул голову. Не слышен стук молотка Эль-Мирры! Стук, ставший для него привычным и, можно сказать, многозначительным. Она не дает о себе знать... Может быть, еще рано? Нет, уже солнце взошло. Случилось что-то плохое. Он сразу почувствовал это. Омар лихорадочно накинул легкий халат, ощупал деньги в кармане, сунул босые ноги в туфли и ринулся на улицу. Сел на скамейку возле калитки, чтоб унять дрожь в руках и ногах и, главное, в сердце. Успокоившись малость, украдкой, будто уже уличенный в жутких грехах, скользнул к соседской калитке, постучался тихонько... Шаги во дворе - легкие, но медлительные. Не Эль-Мирра. Та ходит, как порхает. Он заглянул в щель. Старуха. Подошла и тоже прильнула к щели. Омар отшатнулся. Швея, как змея, сверкнула на него недобрым оком, проворчала что-то злое и удалилась. - Тетушка! - тихо позвал Омар сквозь щель. - Будь ты проклят, развратник, подлый соблазнитель! Та-ак. Омар, оглушенный, побрел по узкой улочке, сам не зная, куда. Прохожих нет, плотная пыль еще не взрыта ногами. Он долго брел мимо кривых оград, кое-как сооруженных из грубых шершавых камней. Убогая улица. Убогий квартал. Убогий мир. Есть в нем один яркий цветок, Эль-Мирра душистая, но, похоже, и ту у него отберут... "Куда я тащусь? К черту!" Калитка осталась открытой. Как бы кто не влез и не надругался еще и над его новой книгой. Он решил обойти дом с другой стороны, чтобы опять не попасть под змеиный взгляд швеи, - ему казалось, она весь день будет смотреть сквозь щель в калитке... Вкусно пахнет горячим хлебом. У этих соседей калитка открыта с утра, вход для покупателей всегда свободен. Купить, что ли, свежих лепешек? Работать нынче, видно, не придется, - будем пить и есть. Из большой круглой печки, уже пустой, волной исходит нагретый воздух и таинственный, щемящий душу, родной человеку запах теплой золы. В огромной плоской корзине - гора пышущих жаром золотистых плоских хлебцев. Навес над печью густо закопчен. Что ни говори, благородное эхо ремесло: кормить людей добрым хлебом. Омара встретил сын хлебопека, старший. Румяный, как лепешка, гладкий, упитанный губошлеп. Даже брюшко у юнца выступает, круглое, как арбуз. Когда успел наесть? Наверное, поглощает за один присест десять лепешек, макая их в густой каймак... Молодой хозяин, который, бывало, с поклоном брал у Омара фельсы, почему-то хмур, неприветлив: - Для таких, как ты, у нас нет хлеба! - Да-а? - изумился Омар. Он сперва опешил от неожиданности. Затем, догадавшись, что эти тоже чем-то причастны к его отношениям с Эль-Миррой, яростно стиснул свои крепкие челюсти. Он мог бы одним ударом пробить наглецу пустой его череп! Эх, нельзя. И Омар, сдержавшись, сказал сквозь зубы: - Ладно. Я пойду на базар и за один трехфельсовый хлебец уплачу нарочно целый динар. - Он сунул монету под нос юному пекарю. - И ты будешь в убытке, ишак. Золотой динар! Ты такой в руках никогда не держал. Я же их прокутил сто тысяч... Он повернулся, ушел. Началось... Теперь эти станут его травить. Что же, вырыть во дворе большую яму, наполнить ее водой - и продать усадьбу кожевнику? Чтоб оглушить весь квартал нестерпимой вонью мокнущих кож? Э, ну вас... Сказал Абуль-Атахия: О, как много людей на земле! Но как мало людей в их числе... Омар запер калитку, достал из подвала кувшин чистого красного. Ячменную водку он в рот давно не брал. "Все семь чудес света, - усмехнулся Омар, наполняя чашу, - созданы народами, поклонявшимися виноградной лозе". Он вспомнил кстати легенду из своей "Навруз-намэ". ...Однажды царь Шамиран сидел у окна, при нем находился Бадам, его сын, отменный стрелок. Вдруг перед ними на землю с криком опустилась птица-феникс с толстой змеей, обвившейся вокруг ее шеи. Змея готовилась ужалить красивую птицу. Бадам, по приказу отца, вскинул свой перламутровый лук и пришил стрелой к земле змеиную голову, не причинив никакого вреда несчастному фениксу. Он с благодарным криком улетел. Через год, в тот же день, на том же месте, они вновь увидели его. Феникс что-то положил на землю крикнул несколько раз и взмыл к небу. - Посмотрите, что он оставил, - сказал вельможам царь Шамиран. Они принесли три маленьких твердых зерна. Царь приказал посадить эти зерна в саду. Из них весной выросла тонкая гибкая ветвь. Она постепенно превратилась в длинную упругую лозу с широкими зубчатыми листьями. Это растение люди видели здесь впервые, и не было в саду куста веселее. Как украшения на невесте, на нем густо висели гроздья. К осени ягоды потемнели, из зеленых сделались черными, как блестящий агат, и стали осыпаться с лозы на землю. - Выжми их, слей сок в чан и посмотри, что получится, - велел садовнику царь Шамиран. Спустя несколько дней, садовник ему доложил: - Сок без огня кипит, как вода в котле. Когда сок перестал кипеть, он сделался ясным, прозрачным, словно рубин. "Назначение растения - в этом, - решил царь. - Но мы не знаем, полезно оно или, может быть, ядовито". Из тюрьмы привели убийцу, приговоренного к смерти, дали ему чашу перебродившего сока, посмотреть, что из этого выйдет. Выпив чашу, невольник скривился: "Горько!" - "Хочешь вторую?" - "Хочу". После второй развеселился, начал петь и плясать. И попросил третью чашу. После нее лег под кустом и крепко уснул. Когда он проснулся, его привели к царю. - Что ты почувствовал, когда это пил? - спросил Шамиран. - Я почувствовал себя царем, - сказал невольник. Царь простил ему совершенный им грех. И сам научился пить вино и петь при этом. И тому же научил других... Ночь была серебристо-белой. При этой белой огромной луне можно читать, не напрягая зрения. На деревьях четко виден каждый лист, во дворе - каждый камушек. И в ручье струится жидкое серебро. Омар сидел у своего просторного окна и смотрел на стену соседнего дома. На ней - косая черная тень с перекладиной, как от виселицы. Сама же лестница сиротливо обнажена, она забыто и холодно белеет под ясной луной, будто инеем ее обнесло. Как страшно все изменилось! Еще вчера по этим перекладинам ступали горячие ножки Эль-Мирры, - они всегда у нее горели. И Омар принимал все, как должное. Все было в порядке вещей. Как быстро мы привыкаем к счастью, когда его обретаем, и перестаем ощущать в первоначальной остроте и свежести. Перестаем, короче, ценить. А ценить бы надо его. Каждый миг. Один внезапный поворот судьбы - и ничего больше нет. Пустота. Сиди и вой на луну, как собака. Горечь утраты, переполнив грудь черной отравой, горячей волной прихлынула к голове и хлестнула из глаз обильными слезами. Он плакал навзрыд, как женщина. И шептал на греческом языке стихи из Каллимаховой "Гетеры": Пусть и тебе так же спится, Конопия, как на холодном Этом пороге ты спать здесь вынуждаешь меня... И, как бы услышав его вздохи и стоны, на соседней крыше, в черно-зеленой тени чинары, возникло белое видение. Оно заструилось по лестнице вниз, белым вихрем пересекло яркий дворик и через несколько мгновений впорхнуло в комнату. И в ней стало еще светлее. Отражение лунного света от белой повязки на голове Эль-Мирры казалось нимбом вокруг нее. И пятно на повязке - кровавой звездой. Изнуренный Омар, не веря в удачу, - таким теперь все сделалось шатким, неуловимым, припал мокрым лбом к босым ногам Эль-Мирры и омыл их слезами. Последние радости. Последнее свидание... - Убежим! - предложила Эль-Мирра порывисто, когда они, жарко оплакав друг друга, уже успокоились. И глубоко озадачила этим Омара. Он бы, может, и убежал вместе с нею. Если бы знал за собой вину. Но любовь - не преступление! Если это не так, то почему же тогда мы уже тысячу лет кричим что любовь - счастье, благо и прочее? Любовь в пределах узких правил - не любовь. И к тому же - книга. Ее надо писать. Он писатель. Он должен писать! Неужели это непонятно? В бегах в грязных кельях шумных караван-сараев не много сделаешь. Работа над книгой, особенно такой, какую он задумал, требует тишины, обстоятельности, полной свободы и душевного равновесия. Но какое уж тут душевное равновесие, если будешь чувствовать себя беглым преступником, которого могут в любой миг схватить? И, честно сказать, и возраст уже подходит у него к черте, когда, как ни петушись, дает себя знать усталость и человек начинает бояться всяких передряг и приключений. И вообще он с детства был склонен к миру, покою и созерцанию. Это жизнь вертела им так и сяк против воли его. Может быть, он смалодушничал, сказав неуверенно: - А книга? - Скажи прямо, - резко вскинулась Эль-Мирра и тут же со стоном схватилась за голову в белой повязке с кровавым пятном, - что для тебя важнее: твоя книга или моя любовь? Умна, чертовка, не по возрасту! Но вопрос - глупый. И каверзный. Как будто книгу можно оторвать от жизни. Но уж такая, видно, у женщин логика. Или - или. Ты, мужчина, как хочешь, так и выкручивайся. - Книга, - сказал Омар с душевным скрежетом. - Все-таки звание у меня - Поэт, а не Жених. Я принадлежу не только тебе. И не только себе. Я принадлежу тем, кто читает мои книги. То есть народу. Она - запальчиво: - Народ не умеет читать! - Зато у него хорошая память. В Нишапуре, - что в Нишапуре, во всем Иране и Туране, - нет человека, который не знал бы моих стихов наизусть. Даже на музыку их кладут. - А! Ну что ж... если так. - Она поднялась, обтянула небольшое ладное тело ночной белой рубахой и, сев на край тахты, задумалась о чем-то своем... Во дворе - внезапный грохот. Чей-то сдавленный возглас. Старуха-швея, косматая, страшная, с деревянным молотком в руке, свалившись вместе с лестницей, вломилась, шипя и хромая, в их тихий приют. - Наслаждаетесь? Воры! - Бедняга считала, что племянница, а теперь и Омар, обирают ее. Она не кричала, она лишь негромко рычала, боясь разбудить соседей, будущих родственников. - Убью стерву! - Опрокинув столик, тетка ринулась с молотком к Эль-Мирре. Он схватил ее за руку, вырвал молоток. Старуха, забывшись, завопила на весь двор. Омар закрыл ей рот ладонью. Сейчас сюда сбежится весь квартал. Швея вцепилась ему в бороду. Никогда не думал, что женщина может быть такой злобной тварью. В припадке безумия, со сладострастной яростью способна убить кого угодно. Разговоры о ведьмах-кровопийцах, пожалуй, не случайны. Он швырнул ее в угол, старуха села у стены и заревела низким и отвратительным голосом. И Омар с ужасом увидел, что Эль-Мирра уже не с ним, а с теткой своей, хлопочет возле нее, по ту сторону рабочего стола, а не по эту. Горе поэту! - Это и есть счастье женитьбы? - вскричал Омар. - Все! Убирайтесь обе к чертям. Я не женюсь, раз такое дело. Никогда уж больше не женюсь. Век не служил никакому идолу, - женщине тем более не стану. Чего вы все суетитесь? Трясете своим... м-м... духовитым бельем, носитесь с ним, как со знаменем - и чадите на весь белый свет? Всего и забот. И я должен угрохать весь свой талант на твое исподнее? В мире есть кое-что поважнее. На! - Он кинул ей сверток алого шелка. - Свадебный подарок от меня. Больше ничего не получишь. - Не нужно! - Эль-Мирра оскорбленно метнулась к выходу. Тетка за нею. Не забыв схватить на бегу шелковый алый отрез... Омар больше не плакал. И не до смеха было ему. Эх, все неладно у нас. Неладно, нескладно. Отказаться, что ли, от плоти своей? Вступить в суфийскую общину, укрощать дурные страсти молитвой богу? Чтоб заслужить священное право на райских, потусторонних гурий? Но ни на что такое Омар не способен. Та сторона есть та сторона, не наша. Сторона наша - эта. Будем на этой шуметь. Сегодня ему не работалось. Еще бы! Уж какое тут творчество, при душевной-то неустроенности и растерянности. Суп и тот не сваришь без настроения... "Сто динаров и три фельса!" - как говаривал туркмен Ораз. Неужто люди созданы только затем, чтобы или открыто, в бою, или скрытно, исподволь, в быту, уничтожать друг друга? Например: мужчина и женщина не могут жить врозь - и от совместной жизни проникаются такой взаимной "любовью", что он готов ее зарезать, она его - отравить. Тьфу! С восходом солнца Омар вышел в свой небольшой уютный садик за ручьем у ограды. К полосе возделанной земли с жасмином и лилиями, где на днях присмотрел для наблюдений большой муравейник. Нет порядка и мира в отношениях между людьми - так хоть полюбуемся строго налаженной жизнью благородных насекомых... В этих краях муравьи не насыпают над поселением мусорных куч, как в лесах. Черная дыра в твердой серой земле над сухой оросительной канавой, вокруг отверстия - россыпь серой, мелко искрошенной земли, вынутой снизу: это и есть вход в муравейник. "Нашли место, - подумал с досадой Омар. - Как только в канаву поступит влага, у них случится потоп. Будут метаться, яйца спасать, наверх поднимать, но схлынет вода, просохнет дыра - вновь полезут в ту же дыру. - Непредусмотрительность муравьев не вязалась с их известной сообразительностью. - А впрочем, разве не так и у людей? Их дома разрушает землетрясение. Вулканы лавой заливают, ураганы сметают, наводнения смывают, - они опять и опять возвращаются в ту же долину. Упорство, смелость? Глупость. Она обходится дорого. Ведь тысячи гибнут..." Обычно Омар, поставив под ивой скамеечку, просто сидел и смотрел, как копошится живой и подвижный муравьиный народ. Смотрел, не вникая в суть бесконечной этой возни. Его отношение к муравьям было таким, как у всех: уважительным, с примесью удивления и восхищения разумным устройством их жизни. Люди всегда видели в муравьях себе подобных, в баснях и сказках муравей - мудрый и честный работник. Но сегодня внимание, обостренное нервным напряжением, открыло Омару иное... Видно, они углубляли свое подземное жилье: вылезая один за другим из черной дыры, муравьи, крепкие, черные, выносили в челюстях крошки земли и небрежно ссыпали тут же, на береговой откос канавы. На откосе вырос, подобно галечной осыпи в горах, уже довольно широкий и длинный язык сухой измельченной земли. И кучка муравьев-охотников тащила вверх по сыпучему склону жирную гладкую гусеницу, еще живую. Она медленно извивалась, вяло сопротивляясь. Склон был довольно крутым, муравьи часто срывались, катились вниз вместе с добычей, - и вновь упрямо и бестолково лезли по осыпи вверх. Хотя стоило им обойти эту осыпь, они бы уже давно доставили гусеницу куда следует. Сизифов труд! Одни, мешая друг другу и сталкиваясь на бегу, без толку, вовсе не к месту, насыпают гору земли, другие, впустую тратя усилия, без смысла ползают по ней. Омар приметил одного муравья, который лихорадочно, с весьма деловитым видом, сновал вокруг, принимаясь вроде помогать собратьям, волокшим бревна - травяные стебли, и неумышленно сталкивал их под откос вместе с грузом. Приглядевшись, Омар увидел немало таких "трудяг", что носились туда и сюда, сломя голову, с явной готовностью что-то сделать, и ничего не делая, хватаясь за дело, и тут же его бросая... Но работа в общем все же налаживалась. Омар убедился: один муравей сам по себе - ничто. Он ничего не решает. Раздави его ногой - семейство едва ли заметит утрату. Ибо их - масса. И все на одно лицо. Несмотря на то, что разделены на солдат, рабочих и прочих. Да-а. Если и есть между людьми и муравьями какое-то сходство, с печалью отметил Омар, то именно в этой бессмысленной суете. Ради чего? Все то же накопительство, скопидомство, одна страсть - вдоволь поесть. Раз в жизни у них отрастают крылья - в пору любви. И что же? Самцы, исполнив обязанность, вскоре околевают, и толстая самка, укрывшись в темноте, в глубине муравейника, без конца, день-деньской откладывает яйца. Сотни яиц, горы яиц. Она даже не видит своего потомства, - к яйцам приставлены няньки... И плодится, плодится муравьиное племя. Зачем? Говорят, они делают доброе дело: истребляют вредных насекомых, спасая этим растения. Да, но ведь сами-то они не знают, что своей дикой прожорливостью помогают жить человеку! У них нет конечной цели, их замкнутый круг - жрать и плодиться. Вся налаженность, четкость, осмысленность их образа жизни - одна лишь видимость. Нет, не следует сравнивать муравья с Человеком. И Человека - с муравьем. Стыдно. Очень плохо, если люди похожи на муравьев. - Конюшни у тебя, конечно, нет. Куда же мы поставим лошадей? - Пусть побудут на улице. Если вы не собираетесь тут ночевать. ...Имам квартальной мечети впал в растерянность, когда жена рассказала ему об Омаре с Эль-Миррой. Омар - не простой человек, к нему не подойдешь с обычной меркой. Особый случай. Ничего не придумав, имам с дрожью в сердце отправился к городскому судье Хусейну ибн Али ибн Микалю: - Я с ним не справлюсь! Ибо не очень... начитан, он же, по слухам, знает Коран наизусть. У судьи до сих пор кровоточила в душе глубокая рана от убытка в две тысячи динаров, причиненного ему Омаром при бывшем визире Иззе аль-Мульке. Наконец-то выпал случай отомстить! Но все следует сделать без шума, тихо, с оглядкой. С таким, как Омар Хайям, нужна осторожность. Мало ли что. То он в самом низу, то - на самом верху... Хусейн велел слуге оседлать лошадей. Имаму предложили лошадь слуги. Слуге пришлось идти пешком в такую даль. И в пути его не раз подмывало желание схватить тщедушного старичка за ногу и стащить наземь... Так они встретились вновь, судья и поэт. Омар поставил перед гостями поднос с прошлогодними гранатами, - они хорошо сохранились в прохладном подвале. Хусейн ибн Али ибн Микаль на редкость доброжелателен, теперь он явно расположен к Омару. - Уютно, - окинул он сказочный дворик веселым лучистым взглядом. И взял с подноса самый крупный и спелый, с темно-красной кожурой в желтых пятнах, гранат. - Сразу видно, что здесь живет поэт. - И уточнил: - Большой поэт. С воображением. "Может быть, он человек сам по себе неплохой, - подумал Омар, тронутый его приязнью. - Ремесло паскудное его испортило". - Только, - вздохнул судья, с недоумением вертя в руке тяжелый плод, словно не зная, как за него приняться, - как-то... не то, чтобы скудно, а скупо живешь. Купил бы лошадь, что ли, себе... Молодость беспечна и расточительна. Зрелость рождает страсть к приобретательству. Старость - к накопительству. То есть тогда, когда человеку, собственно, уже ничего не нужно, кроме савана и маленького участка на кладбище. Странно устроены люди! Но в их глазах самый странный человек в Нишапуре - поэт Омар Хайям... - А зачем она, лошадь? - удивился Омар. - Ну... быстрее доехать до места. - Судья крепко, но осторожно, чтоб не порвать кожуру раньше времени, обхватил гранат и нажал сквозь кожуру большим пальцем на твердые зерна. - А зачем спешить? - Не зря тебя прозвали "Господином Зачем", - улыбнулся Хусейн. - Как зачем? Жизнь заставляет сокращать дорогу. - А разве в дороге - не жизнь? - пожал плечами Омар. - Жизнь - сама дорога. И спешить, сокращать дорогу значит сокращать жизнь. Никуда не спеши - никогда не опоздаешь. С лошади не все увидишь. Какая радость: не торопясь идти пешком, останавливаться у каждого ручья, слушать, как он журчит, смотреть, как живописно навис над ним тенистый куст, как с щебетом порхает по кусту пичуга. Небо, поле, бугор. Как хорошо посидеть в харчевне у воды, под плакучими ивами. И сколько встреч на этой дороге! Разве, мчась на коне, сумеешь заглянуть в глаза прохожему? Перемолвиться с ним словечком? Это и есть жизнь. Куда спешить от нее? Живи тихо, спокойно, без суеты, - дольше будешь жить. Все равно дальше могилы не ускачешь. Хорошо, если платье твое без прорех. И о хлебе насущном подумать не грех. А всего остального и даром не надо - Жизнь дороже богатства и почестей всех. И еще: Где теперь эти люди мудрейшие нашей земли? Тайной нити в основе творенья они не нашли. Как они суесловили много о сущности бога, Весь свой век бородами трясли - и бесследно ушли... - Это так, - вздохнул Хусейн. - Но, скажем, лошадь нужна человеку для представительности. - Худо, коль человека представляет конь верховой или скажем, осел... - Ох уж эти поэты! - Гранат, размятый костлявой сильной рукой Хусейна, обвис, как тряпичный кошель. - Их не переспоришь. Но мы не за этим сюда явились. Знаешь, зачем, "Господин Зачем"? Омар, конечно, сразу догадался, из-за чего пришли эти двое. Но все же сказал: - Нет. Ума не приложу. Я думал: просто так, проведать. - Судья не посещает людей просто так. - Хусейн ногтем надорвал кожуру граната и выцедил в чашу рубиновый сок. Он почти наполнил ее: вот какой выбрал сочный гранат. - Есть важное дело. На тебя поступила жалоба от жителей вашего квартала. - Хусейн поднес чашу ко рту. - Говорите, почтенный, - кивнул он имаму. Имам, до сих пор скромно сидевший, в сторонке, произнес с торжеством, предварительно откашлявшись, как перед проповедью в мечети: - Ваша милость, э-э, соизволили... э-э... соблазнить девицу, живущую с вами по соседству. - Был он жалким, пропахшим потом и грязненьким. "И этому слизняку я должен был, по шариату, поцеловать при встрече руку", - подумал Омар с омерзением. - Соблазнить? Ха-ха! Слыхали старый анекдот? Один спросил: "Может ли мужчина сделать насилие над женщиной?" - "Может, - ответил другой. - Если не успеет убежать от нее". Уж тут - кто кого. - Все равно. Сожительство без брака - прелюбодеяние. Прелюбодеяние - грех. А грех, по шариату, уже преступление. - Преступление, - подтвердил судья. И осушил чашу с гранатовым соком до дна. - За такое преступление мусульмане, собравшись толпой, могут побить виновного каменьями. - Но, чтобы загладить свой грех, я готов жениться на ней! Почему вам непременно нужно отдать Эль-Мирру этому дурачку? Она с ним пропадет. Отдайте мне, я хорошо заплачу, и делу конец, к всеобщему удовлетворению. Чем я ей не пара? Волосы поредели, лоб оголился? Но сколько мы видим на улице плешивых бойких молодцов. Зубы потемнели от вина? У каждого второго юнца нет половины зубов. Хоть они и не пьют вина. Кожа на локтях немного сморщилась? Это видно, когда выпрямишь руки; согнешь - она натягивается и становится гладкой. На лице появились морщины? Что поделаешь. Жаль, что лицо стареет раньше души и тела... - Нельзя, - покачал имам головой. - Хаким из порядочной семьи. А ваша милость - человек с пятном. Возьмет Эль-Мирру он, это будет благопристойно. Возьмете вы - возникнет смута в умах прихожан, что недопустимо. - Где и какое пятно вы узрели на мне, почтенный? - вскипел Омар. Священник унылым взглядом обратился к судье за помощью. - Ты, - разъяснил судья терпеливо и мягко, берясь за второй гранат, - со своим особым положением, просто не знаешь исламской общины. Видел форму для отливки сырцовых кирпичей? Кирпичей - великое множество, форма - одна. Так вот, в квартале все, что не лезет в одну эту общую форму, короче, все, что необычно, то подозрительно и потому опасно. Каждый должен ходить, одеваться, есть, думать и говорить, ложиться с женой, посещать отхожее место и совершать омовение точно так же, как все. Ничем не отличаясь от других. Только так и не иначе! И никаких раздумий, сомнений, в противном случае в мире наступит хаос. А ты все делаешь по-своему. Ты в квартале вроде прокаженного... - Понятно, - кивнул с печалью Омар. - Ты здесь чужой, - добавил Хусейн. - Странное дело! - вскричал Омар. - Почему я чужой у себя, в своей собственной родной стране? Я здоров ее здоровьем и болен ее болезнями. И все же - чужой для арабов, чужой для иранцев. Для тюрков - тем более. Чужой для царей, для обывателей - тоже. Черт знает, на что все это похоже! Может, скажете, я в стихах учу убивать, обманывать, грабить? Унижать человека? Угнетать человеческую мысль? Притеснять человеческую личность? Зову к измене и вражде, к подлости и раболепию? Наоборот! Я своим каждым четверостишием говорю человеку: "Будь справедлив, добр и разумен. Горд, независим и честен. Свободен от страха и предрассудков. Не унижай и не унижайся. Уважай в себе и других человеческое достоинство". Если я бичую людей, то отнюдь не из ненависти к человеку, а затем, чтобы открыть им глаза на самих себя и помочь подтянуться до уровня мыслящих существ. - Поэтому и чужой, - кратко сказал судья. - Все это блажь. - Омар устало махнул рукой. - Я свой всему Востоку. И всему Западу тоже. Всему миру! Это вы - даже сами себе чужие. - Мы можем, - строго объявил имам, - ославить тебя в мечети перед толпой и выселить из квартала. - Чувствуя поддержку судьи, он осмелел. - Выселить? - Омар оскалил зубы. Его уже мутило от этой дурацкой беседы. - Попробуйте! Я найду на базаре за две с половиной тысячи золотых шайку джаванмардов и поставлю их дом стеречь. Слыхали о таких? - Это те, у которых ножи в два локтя длиной? - побелел судья. - Вот именно. И не короче. - Омар взял линейку, метлу и показал на ее черенке, какой длины стальной джаванмардский нож. - Сразу двух тощих судей можно проткнуть. И плюгавого имама квартальной мечети в придачу. Знаешь анекдот про судью и пройдоху? Один святой человек привел к судье пройдоху и говорит: "Он мне должен триста динаров, но не отдает". Пройдоха держит руку за пазухой, халат оттопырен, там что-то большое. Может, слиток золотой. Судья смекнул, что ему будет больше пользы от пройдохи, и вынес решение в его пользу. Когда обиженный святой ушел, пройдоха сказал судье: "Хорошо, что ты вынес решение в мою пользу, а то бы я проломил тебе голову". И вынул из-за пазухи тяжелый камень... - Ну, зачем же... так резко, - сказал Хусейн миролюбиво. - За те же две с половиной тысячи ты можешь откупиться от пострадавших. - Разве не я - пострадавший? - Тысячу мы отдадим тетке несчастной жертвы. - Несчастной? Хе. Впрочем, и впрямь она - жертва. Но не моя, а ваша. Ваших жестоких обычаев. - Другую матушке жениха, которая согласилась прикрыть ваш грех. - Да-а. Вполне "порядочное" семейство... - И по двести пятьдесят возьмем себе за труды. - Не морочьте мне голову! Будто я не знаю вас. По тысяче с ним, - поэт кивнул на муллу, - вы возьмете себе, а тем дадите по двести пятьдесят золотых. Если дадите. Но это меня не касается. Делитесь, как хотите. Главное: если я заплачу, вы меня оставите в покое? Вы и ваш благословенный квартал, - ох, чтоб его подземным толчком в пух и прах разнесло! Мне нужно работать. Писать. О боже! Как он устал, как все это ему надоело... - Работай, себе на радость. И государству на пользу. - Готовь расписку, мошенник! Не сок гранатовый пьешь - кровь мою пьешь. Посидите тут во дворе. Пока я схожу к саррафу-меняле, у которого деньги держу. Дома - боюсь. Знаем вас. Много вас... Он ушел к саррафу, заперев предварительно в доме дверь на замок. Замок, хоть и деревянный, крепкий - и хитрый. Это внутренний засов. Ключ - палочка с шипами, расположенными в определенном порядке, вставляется в щель, скрытую в резных узорах двери. Зубья его попадают в соответствующие отверстия запора и поднимают штифты, после чего, просунув руку в особое оконце, можно отодвинуть засов. Разгадать секрет запора невозможно, ключ к такому замку не подберешь. Оконные ставни он тоже сначала закрыл изнутри на крюк. Не хватало еще, чтобы эти законники рылись в его "Книге печали". Омар не забыл, как в Самарканде дворецкий Юнус решил ни с того ни с сего сжечь его рукопись. По дороге поэт, не утерпев, завернул к харчевне "Увы мне". Душа разрывалась на части, эти части густо дымились. Их следовало залить вином. Хищницы! Будьте вы прокляты с такой вашей любовью... Сами, дуры, только и рыщут, ищут, перед кем бы распустить павлиний хвост. Где былая девичья скромность? Влипнет в историю, а ты - отвечай. Ну, попробуй теперь какая-нибудь к нему сунуться с розами... Мимо прошло, звеня ножными браслетами, некое стройное диво в чадре. По легкому шагу и гибкому стану определил Омар - молода. Поэт не выдержал: - Ох! Ох, до чего же статна! Но лицом, должно быть, безобразна, а то б не скрывала его под чадрой. Она обернулась, на миг откинула чадру, - и Омар обомлел, увидев прекрасные, гневно-веселые очи. Н-да-а... Ты сердце бедное мое, господь, помилуй, И грудь, которую палит огонь постылый, И ноги, что несут меня в кабак, И руку, что вздымает кубок милый. От мудрости, как видим, нету прока: Вот круглый дурень, - он любимец рока. Так что ж? Давай глупеть! Эй, принесите Кувшин мутящего наш ум хмельного сока... Судья в темно-коричневой накидке и красной феске, перевязанной зеленым платком, торжественно подступил к двери, завешенной цветным пологом, выразительно откашлялся и постучал пальцами по косяку. - Кули, наам, анта вакили! - произнес он звучно по-арабски условную фразу. И, помедлив, перевел ее на фарси: - Скажи: "Да, ты мой представитель". Кто тут знает благородный арабский язык? И начал с него судья лишь для пущей важности. Чтобы все убедились что Хусейн ибн Али ибн Микаль недаром получил свою долю из отступных от Омара Хайяма. И еще раз преисполнились благоговением оттого, что сам городской кадий, большой человек, не какой-нибудь квартальный заморыш, осчастливил два эти семейства своим высоким участием в обряде помолвки. На террасе дома швеи, на новом войлоке, приобретенном ради такого случая, расположились за скатертью жених с друзьями, имам, отец жениха, соседи-свидетели. За дверью, ведущей в комнату, за узорчатым пологом, укрылись женщины. Жена хлебопека ткнула Эль-Мирру в спину огромным своим кулаком, и девушка тихо ответила: - Да, ты мой представитель. Что означало: она дает согласие выйти замуж и поручает судье заключить от ее имени брак. - Скажи: "Да, ты мой представитель". - Да, ты мой представитель. - Скажи: "Да, ты мой представитель". - Да, ты мой представитель!!! - Скажи: "Да, ты мой представитель". - Да... ты мой... представитель... Обряд весьма похож на издевательство. Четырнадцать раз, чтобы не оставалось никаких сомнений, должен судья произнести эту формулу шариата, и столько же раз невеста должна четко и внятно ответить на нее согласием. У Эль-Мирры еще была возможность сказать решительно - "нет". Но тетка-швея стоит за спиной с молотком. И жена хлебопека с огромным своим кулаком. И супруга имама - с ядовитым своим языком. Устала Эль-Мирра! Все было так радостно, тихо, укромно и сладостно, - и вдруг началась сумасшедше громкая жизнь. Скорей бы все это кончилось. И началось что-нибудь другое, более определенное. За Хакима, так за Хакима... И Эль-Мирра все четырнадцать раз, то звонко, с вызовом, то хрипло, с отчаянием, то шепотом, давясь слезами, заверила судью: - Да, ты мой представитель... Тем самым навсегда отрезан путь к Омару. Не в этом ли скрывалась ее тайна, которую Омар никак не мог разгадать? Старая, как мир, всем давно, кроме него, чудака-поэта, известная "тайна": менять, - пусть после срывов, сомнений, метаний, тихих рыданий, громких стенаний, а то и запросто, без долгих раздумий, по скудости ума, - трудное на легкое. Способность предать любовь ради душевного удобства и житейских выгод. Впрочем, что же ей оставалось? Кому захочется в двенадцать лет быть до шеи живьем зарытой в землю, чтобы каждый прохожий мог плюнуть в глаза, грязью швырнуть, бросить камень... Да, слишком громоздкой, колюче-сухой и шершавой "крошкой" оказался Омар для горлышка слабенького этого воробушка. Нишапур - город большой и веселый. Богатый, торговый, ремесленный. Омар Хайям любил свой город. Смолоду он рвался из него куда-то, в края волшебные, которых нет, но теперь, под старость, не мог бы жить нигде, кроме как в голубом Нишапуре... А город не любил его. Он угнетал Омара бестолковым нагромождением строений, шумом и суетой, грубостью жителей. Сорок кварталов, столько же рынков, крупных и малых, и десятки караван-сараев. Еще никто не знает о кара-китаях - чжурчженях, основавших на Дальнем Востоке империю Цинь - Золотую. От них суждено пасть государству Сельджукидов, разгром которого довершат гузы из окрестностей Балха. Нишапур будет ими дочиста разграблен и сожжен. И разрушенный город превратится со временем в захудалое поселение. Все бесследно исчезнет, все пропадет. Где высился чертог в далекие года И проводила дни султанов череда, Там ныне горлица сидит среди развалин И плачет жалобно: "Куда, куда, куда?" Дескать, куда все девалось. Правда, это случится еще не скоро, через долгих шесть десятилетий. Хотя исторически - очень скоро, через жалких шесть десятков лет: что значат они для истории, имеющей дело с эпохами, эрами, мимолетных полвека? Но никому пока что ничего неизвестно. Пока что сытой, благополучной жизнью живет в лучшем дворце Нишапура, за алебастровыми узорными решетками окон и террас, окружной правитель, тюркский эмир-сепахдар - военный начальник. Он прибрал к рукам самую жирную землю в долине и обильные травой луга в соседних горах И рядом с ним вкусно едят, сладко пьют другие знатные тюрки из военно-служилого сословия. Тоже иктадары то есть владельцы пожалованных им царской властью сельских земельных угодий, городских строений и ремесленных заведений. Кое-что перепадает их слугам и, конечно же, воинам. Пирует во дворце чуть поменьше хаким - городской правитель из местных дехкан, богатых землевладельцев. Он верой и правдой служит тюркам. Ибо это выгодно ему. И жмутся поближе к хакиму чиновники всех степеней из коренных грамотных жителей. А так же орава их ненасытных слуг, переписчиков и рассыльных. В мечетях, соборных и квартальных, возносят молитвы о благополучии этих правителей, их приближенных и всей державы Сельджукидов сеиды - "потомки пророка", и ходжи - "наследники" первых четырех праведных халифов. И много других священнослужителей рангом пониже - шейхи, имамы и прочие. И небо щедрой рукой посылает им доходы с вакуфного, то есть приписанного к мечетям, медресе и монастырям, разнообразного имущества, порой весьма и весьма солидного. Чьи руки трясутся, перебирая под звуки тягучих и страстных молитв, доносящихся из мечетей, тисненные золотом сафьяновые чеки? Это крупные негоцианты, отирая со лба горячий пот, но вежливо, благопристойно, не повышая голоса, заключают между собой сделки на сотни тысяч динаров. И торговцы поменьше, все с той же лихорадочной дрожью, но с криком и бранью, звеня медяками, сверкая глазами, занимаются мелкой куплей-продажей... И где-то под ними, в дымных, пыльных, узких мастерских, - город тесен, - без устали, день-деньской, копошится разный ремесленный люд. Прежде всего - кузнецы. Топоры, мотыги, лопаты, серпы. Замки и подковы. Ножи и ножницы, иглы, гвозди, цепочки и кольца для дверей. Стамески и долота для резчиков по дереву и алебастру. Это все - изделия мастеров по обработке металла. В литейнях, в горячем чаду, из меди и бронзы создают котлы и тазы, сковородки, жаровни, чернильницы. Колокольчики и стремена. Ювелиры, не разгибаясь, куют на крохотных наковальнях серьги, кольца, браслеты, чеканят кувшины, подносы, блюда и чаши. Рядом с ними точат цветные камни гранильщики и шлифовальщики. А дальше, подслеповато щуря глаза, орудует большой иглой неутомимый шорник. Прядильщики прядут, ткачи ткут, швейники шьют, кожевники кожи мнут. Много чего человеку нужно в хозяйстве. Как проживешь без сита и скалки? Тебе сделают их. Есть маслоделы, мясники и мельники. Водоносы, повара, кондитеры, и даже колольщики орехов и фисташек... То есть, все те, чьим трудом живет сверху донизу весь Нишапур. Город без них перестал бы существовать. Ибо правителям не с кого было бы взимать налоги, священнослужителям - некого вразумлять, торговцам - нечем торговать. И ворам - нечего красть. Но для всех вышестоящих трудовой этот люд - фукаро - простонародье... Омар перестал ходить от стены к стене, взял Рудаки, "Оду на старость", полистал и с отвращением бросил назад, на полку в нише. При этом поэт больно ударился костяшками правой руки о раскрытую створку резной деревянной дверцы и злобно скривился. Э, ну вас! Не до книг. И вновь он пустился в свой бесконечный путь от стены к стене. От стены к стене. От стены к стене... Замечено: человек с мыслями, отдыхая, сосредоточенно ходит взад и вперед, заложив руки за спину, чтобы они ему не мешали. Он думает. И может ходить так часами. Человек без мыслей, не зная, чем себя занять, что-то ломает, рвет, мнет, крошит и бросает. Чтобы хоть чем-то заполнить пустоту в голове. Эта пустота опасна. Она высвобождает в нем его животное начало, побуждающее выть, зевать или мычать. Или, хуже того, резать, насиловать, жечь. Нет ничего страшнее пустоты в человеческой голове. А таковой еще немало! Разве не от нее люди хватают людей и заставляют их делать то, чего не умеют, вернее - не хотят делать сами? Возьмем несчастных рабов. Много их в Нишапуре. Правда, судьба не у всех одинакова. Крепких юношей - гулямов - передают в столицу, служить в охранных войсках. Жизнь у них, можно сказать, завидная. Гулямы близки к царю (или царице), они могут занять при дворе высокое положение. Что резко отличает их от невольников, принадлежащих частным лицам. Эти льют пот на стройках, роются в рудниках, копаю могилы - дело позорное. Они ухаживают за лошадьми и охотничьими собаками, служат в качестве поваров, привратников, дворников, охраняют хозяина, стерегут его добро. Есть среди них музыканты, певцы. Раб умный годится для обучения грамоте и ведет переписку, учет господской казны Существуют особые наставления, как выбирать рабов при покупке, по каким внешним признакам можно судить об их характере и способностях, как обращаться с ними. Например, рабы из татар, кочевых ягма и аланов отличаются храбростью. Византийцы вежливы, деловиты и воздержаны на язык. Армяне строптивы и склонны к побегам. Ну, а рабынь, особенно молодых и хорошеньких, держат известно для чего... Такова она с виду, жизнь большого восточного города. Но есть в Нишапуре и тайная жизнь. Жизнь бродяг и блудниц, наемных убийц и лжесвидетелей. Эти по своему состоянию даже ниже рабов. У тех хоть пристанище есть, есть хозяин и скверный, но верный кус хлеба... В городе расположились всевозможные братства - срезальщиков кошельков, танцоров, нищих со своими уставами и обрядами. Особое место занимает братство джаван-мардов - "благородных". Джаванмард, как утверждают, мужествен, смел, терпелив во всяком деле, выполняет обещания, целомудрен, чистосердечен, никому не причиняет вреда, допускает к себе ради выгоды друзей своих, на пленников не посягает, нищих одаряет, злых удерживает от злых поступков, говорит только правду, правдивое слушает, воздает должное, за столом, где ел хлеб, зла не творит, злом за добро не отплачивает, ведет добрые речи... Хм... Зачем же тогда им ножи в два локтя длиной? Об этой тайной жизни мало кто достоверно знает, - лишь те, кто причастен к ней. И уж вовсе никто, кроме Омара, не знает, что в бедной части города, на пустыре, в мусорной куче, скрыты жемчужины, подобные Эль-Мирре. Если же кто и узнает, то сразу подымет страшный визг - и сообща с братьями по вере втопчет назад, в мусорную кучу. Сколько их вот так пропало, несбывшихся поэтесс. Недолог розы век! Чуть расцвела - увяла, Знакомство с ветерком едва свела - увяла. Недели не прошло, как родилась она, Оковы разорвала и увяла... Эх, тоска! Омар, не зная, куда себя девать, взял непочатый кувшин вина и побрел к Сафару, соседу справа, художнику-миниатюристу. Они нередко встречались в харчевне "Увы мне", иногда забегали друг к другу домой, выпивали по чаше. Художник - тюрк из огузов, но шиитского вероисповедания, а это направление ислама отвергает запрет на изображение живых существ. Он сидел за огромным высоким столом, каких не бывает в обычных домах, у обычных людей. Перед ним, как цветы на лугу, - медные чашечки с краской: белой, синей, зеленой, желтой, красной и черной. Сухими прямыми веточками торчат из ваз тонкие кисти. Слева кувшин с водой, справа, под бронзовым прессом, стопка плотных бумажных листов. Под рукой - только что начатый серый рисунок. На маленьком столике сбоку просыхают готовые миниатюры Кипы рисунков, набросков, старых миниатюр лежат на полках, на полу, нанизаны на гвозди в стенах. Тут ярко, весело - и уютно. Как в осеннем саду, когда идет листопад... - По какому случаю? - кивнул художник на кувшин, принесенный Омаром. И с готовностью отложил в сторону начатый лист. - Соседку, родственницу, замуж выдаю, - мрачно сказал Омар. - Слыхал. И на свадьбу зван. Но она же - тюрчанка? А ты перс. - А где ты видел в Иране и Туране чистокровных тюрков? Те далеко, на Алтае. Эти - перемешались. С хорезмийцами и согдийцами, с персами, индийцами, арабами. И бог весть еще с кем. Пестрый народ. Словом, сарты. Я прихожусь ей двенадцатиюродным дядей. - Что же ты такой невеселый? - Сейчас. - Омар снял с полки две расписные чаши из обожженной глины, наполнил их темным вином. - Ну, дай ей бог! - вскинул чашу художник. - Дай бог. - Очень кстати, - любовно, как женское бедро, огладил ладонью художник крутой бок хмельного кувшина. - Устал. Канительная работа. Много возни. - Он деланно-небрежно махнул рукой на листы, явно желая, чтобы Омар их посмотрел. Поэт взял один из листов, весь золотистый, яркий. На рыжеватом береговом откосе, на крутом блекло-зеленом выступе, поросшем редкой травой и красными и белыми цветами, сидит, подогнув колени и по-восточному сунув руки в рукава, задумчивый старец в белой чалме и голубом халате. Рядом с ним - собеседник в зеленой одежде. Ниже, у воды, двое в красных кафтанах, с кайлами в руках, рушат скалу. Фигуры расположены продуманно: две верхние на одном уровне, один из землекопов - прямо под ними, второй - в стороне от первого, правее и выше. Живописная асимметрия. Небо над красновато-рыжими буграми - темно-синее, почти черное, с густой прозеленью. Оно резко оттеняет светлую пустоту этих округлых бугров и перекликается с неяркой зеленью утеса, где сидят старичок с собеседником. Алые кафтаны землекопов хорошо вписываются в знойный фон берегового откоса. Зеленая рубаха на том, который справа, в сторонке, одного цвета с одеждой собеседника мудрого старца, его голубые штаны сочетаются с голубым халатом самого мудреца. К тому же халату перекрестно притянута голубая рубаха землекопа, работающего слева, под утесом. Белые и красные цветочки на утесе дополняют белый цвет головных повязок и ярко-красный цвет кафтанов. Все цветовые пятна великолепно увязаны между собой, уравновешены, у рисунка цельный, вполне законченный вид. Мастер! Иного слова не подберешь. - Это кто же такой? - спросил довольный Омар. Старичок в белой чалме и голубом халате благообразен, приятен, внушает доверие и расположение. - Искандер Зулькарнайн, - ответил Сафар притворно-пренебрежительно. - Готовится к переправе через Сейхун. Окружной правитель Аргуш заказал для сына писцу-каллиграфу Осману, который живет напротив тебя, через улочку, отдельной книгой часть "Шахнамэ" о его деяниях. - Каждая пешка прочит сына в Искандеры, и никак не меньше, - усмехнулся Омар. - Вот увидишь, появится в наших краях еще один Двурогий. - Ну, это их дело! Осман попросил меня украсить книгу рисунками. Я рисую. - Искандера? - пожал плечами Омар. Опять все то же. Все приблизительно, все относительно. Близко, но мимо. Туманно похоже - и совсем не похоже... - Не самая лучшая часть в "Шахнамэ", - сухо сказал Омар. - Как? Ведь это - Фердоуси! - Ну и что? Нет бесспорных книг. Даже у Фердоуси не все бесспорно. И даже у Амида Камали, - не преминул заметить Омар ядовито. - Слыхал о таком? Не слыхал. Тем не менее, он "эмир поэтов" при Сельджукидах. А тут что происходит? - взял поэт другой красочный лист. В лиловой колючей пустыне с пыльным охристым небом столпились воины в длинных халатах и высоких островерхих шлемах. В середине круга кто-то, упав на колени, печально склонился над кем-то лежащим. - Здесь Искандер находит на поле боя царя Дария, убитого своими приближенными, - ответил Сафар неохотно. Самомнения у него поубавилось. - Нет, братец, - вздохнул Омар. - Это не Искандер Зулькарнайн. Не Александр Македонский. Это выдуманный Искандер. Не был он никогда святым старичком! Видишь ли, он жил задолго до пророка. - Как - до пророка? - Ну, пророка тогда еще не было. - Как это - не было? В мастерской стало мрачно, невесело, зябко. Как в зимнем голом саду с черными и мокрыми от дождя ветвями. - Ну, не было его еще. И мусульман в ту пору не было. - Не может быть! - Пророк, да будет тебе известно, родился чуть ли не через тысячу лет после Искандера Зулькарнайна. - Но... но ведь Искандер Зулькарнайн... сам был пророком, ниспосланным в этот мир до Мухамеда? - вскричал возмущенный художник. - Нет. Никакой он не пророк, защитник справедливости и охранитель законности, каким его изображает Фердоуси. Он был громилой, захватчиком. И чалмы не носил. Молодой, краснолицый, рыжеволосый и пьяный язычник, умерший тридцати трех лет от роду. А ты представил его с белой бородкой, в голубом халате. Это все - неточно, потому и недостоверно. Знай: достоверность на картинах и в книгах достигается неукоснительной точностью деталей. Говорят, по изображениям на римской колонне императора Траяна можно до мельчайших подробностей изучить снаряжение, оружие и военный быт его времени. Омар снова взял первый лист. Жаль. Сделано бесподобно! Но сколько сил затрачено впустую... - Юнаны (греко-македонцы) одевались по-своему. Они носили короткие, до колен, хитоны, сандалии. А у тебя они здесь, - он показал второй рисунок, - в длиннющих халатах, в сапогах с кривыми носами. Неправильно! - Омар с досадой бросил листы. - И шлемы у них были гребенчатыми, а не островерхими. У твоих - кривые сабли, но сабель в те времена еще не было. Их изобрели, вместе со стременами, гораздо позже ваши же тюрки. - Но ведь... у нас так принято их рисовать, - скис Сафар. - У массагетов, древних жителей хорезмийских пустынь, было принято своих стариков, доживших до семидесяти, убивать. Что же, и нам следовать их примеру? Никогда жизнь не сдвинется с места, если мы будем делать только то, что принято... Омар сплюнул, заложил руки за спину и вновь двинулся в свой обычный путь от стены к стене. От стены к стене... - Лестно, конечно, изобразить великого Искандера мусульманским святым! И Аристотеля, его учителя, скажем, тюрком из Шаша. Чтоб тем самым возвысить тюркский народ. Но история не терпит натяжек! - Омар стиснул кулак. - История сурова! Она кровава. Ее надо точно знать. И нельзя улучшать, приукрашивать, облагораживать в угоду нашему веку, не менее суровому и кровавому. - Тюркам, братец, - сказал Омар назидательно, - и без того есть чем гордиться. - У них своя богатая история. - Но эмир Аргуш меня засмеет, если я нарисую царя Искандера с голыми ногами, в юбке до колен. И в шлеме с петушиным гребнем. - Ну, если все дело в том, чтобы ублажить Аргуша и заработать деньгу, нарисуй Искандера в лохматой туркменской папахе. Точно в цель попадешь. - Было, не было... - Сафар сердито сложил листы и кинул их на полку. - Но бог-то был, всемогущий, единый, объясняющий все? - Эх, братец! Вот его-то и не было никогда... Сафар проводил соседа чуть ли не с ненавистью. Побеседовали... Трах в прах! Омар жалел, что пустился с ним в откровенность. Ведь уже давно научился скрывать своя мысли! А тут - прорвало. От вина, что ли? Нет, не от него. Не вин