секретаря Коновалова? Ироничная улыбка промелькнула на губах Соколова. "Вот так приспосабливаются люди", - подумал он. Чувство неприязни и брезгливости шевельнулось в нем. - Как здоровье Анастасии Петровны? - осведомился Гриша. - Передайте ей мой поклон. Если бы Соколов мог знать, какую бурю в душе Гриши вызвало его появление в доме Коновалова. И ревность, и что-то похожее на злорадство. Ведь наверняка этот бравый генерал не знает, что Настя связана с большевиками. "Ты и не представляешь, на каком ты у меня крючке!" - хотелось Грише крикнуть Соколову. Чем больше он смотрел на Алексея Алексеевича, тем сильнее его охватывало чувство ненависти. Он улыбался гостю, вспоминая спиритический салон у Шумаковых. В груди же у него все клокотало от ненависти. За годы работы у Мануса и Коновалова он научился скрывать свои чувства. Беседа лорда Мильнера и Коновалова не заняла много времени. По всей вероятности, результаты ее не совсем устроили русского миллионера. Увидя Гришу, болтающегося без дела, он довольно резко велел ему распорядиться подать машину лорду Мильнеру и в то же время весьма благосклонно взглянул в глаза Соколову. Его чем-то притягивал к себе этот человек. Он не знал, что у самого лорда Мильнера были далеко идущие планы относительно этого генерала. От Гриши не укрылся интерес Коновалова к Соколову, а обращение с ним самим, как со слугой, сильно унизило его в глазах соперника. "Это мой враг на всю жизнь, - подумал Гриша. - Еще не хватает, чтобы он перешел дорогу и по службе! Я уничтожу этого проходимца!" И тут ему пришла мысль написать анонимное письмо Соколову о неверности Насти. Будет скандал. Настя, которая так ждет Соколова, будет оскорблена. В их отношениях появится трещина, а он будет стараться ее увеличивать, пока не добьется полного разрыва. Он докажет Насте, что он единственный ее друг. Ему казалось, что никогда она еще не была так желанна, а он так близок к победе. 39. Петроград, февраль 1917 года Лорд Мильнер готовился отбыть из Петрограда в порт Романов на Мурмане, чтобы на британском крейсере вернуться в Англию. Он уже указал Бьюкенену, что и как писать в Форин офис о скромных итогах союзнической конференции. Рекомендовал членам делегации проявить в отчетах ограниченный оптимизм в связи с положением в России, но ни в коем случае не упоминать в документах о том, что англичанам известно о заговоре против самодержца всероссийского и о сроках его осуществления. Оставалось несделанным лишь одно важное дело - вербовка или склонение к доверительному сотрудничеству генерала Соколова. Люди полковника Нокса оказались слабоваты для этой цели. Они были значительно ниже морального и интеллектуального уровня Соколова, в том числе и такие крупные разведчики, как Хор и Нокс, думал сэр Альфред. Напоследок он решил сам поговорить с "его превосходительством господином генералом Соколовым". Подкупить его лестью, нарисовать радужные перспективы дружбы с одним из влиятельнейших деятелей такой могущественной империи, как Британская. После прощального обеда у посла он пригласил "поболтать" к себе в "Европейскую" сопровождающего делегацию генерала. На всякий случай лорд попросил полковника Нокса быть в соседней комнате. Соколова провели в маленький салон, уставленный изящной и хрупкой мебелью. Лорд Мильнер немедленно вышел к нему, пригласил устроиться поудобнее. Обратил внимание, как непринужденно сел в легкое кресло генерал. С детства сэр Альфред завидовал тем, кого природа наградила здоровым телом и ловкостью. Но даже это сейчас не поколебало его симпатии к собеседнику. Он понимал, что Соколова можно "взять" только на доброжелательность, открытость, дружбу. Алексей уже давно чувствовал, что лорду Мильнеру от него что-то нужно. - Я очень доволен своей поездкой в Россию, - начал лорд. - Благодарен судьбе, что она свела меня с таким человеком, как вы, - подпустил он лести. - Я знаю ваши великолепные подвиги против центральных держав и намерен исхлопотать у его величества короля Георга для вас орден Подвязки... - Благодарю за заботу, милорд! - улыбнулся Соколов. - Но это была бы слишком щедрая награда за события, которые происходили два года тому назад. - Но вы заслуживаете ее, - продолжал сэр Альфред будто бы и вовсе без намека, - и можете быть достойны всех самых высоких наград и поощрений Британской империи. Не только за храбрость, но за ум и знания... "Что-то он темнит", - решил Соколов, но так же простодушно и открыто улыбался господину министру. Милорд между тем решил перейти поближе к делу. - Ваше превосходительство, не скрою, что моя страна и в нынешние трудные времена совместной борьбы с гуннами, и в радостные дни мира нуждается в таких мудрых и смелых друзьях, как вы... "Ах вот он куда выводит! - догадался Алексей. - Хочет купить меня орденами и сокровищами империи... Интересно, что же ему все-таки от меня требуется?" Но вслух он почти по-солдатски ответил главе британской делегации, что честно исполняет свой воинский долг. В этих словах крылось и предупреждение о том, что нарушать присягу он ни в коем случае не намерен. Но Мильнер понял его так, что разговор можно и продолжить. - Не хотели бы вы приехать к нам во главе постоянной военной миссии, с семьей, разумеется?.. - задал вопрос милорд. - Мы легко могли бы это устроить. Тем более что на русском фронте воюют очень бестолково, лавры здесь не заслужишь, в историю не войдешь. А во Франции ожидаются большие события. С вашим опытом вы могли бы принять участие в них, занять видное положение среди военачальников Антанты... - Сэр, мое место в России, - твердо ответил Соколов. - Это прекрасно, но вы можете оказать нам помощь и в вашей стране... - вкрадчиво и очень любезно продолжал настаивать на своем лорд. Нокс за неплотно прикрытой дверью с интересом ждал, что будет дальше. Как сумеет Мильнер высказать основное: чтобы Соколов передал всю чешскую и словацкую группы патриотов под покровительство Великобритании? Но милорд, видимо от волнения, заговорил так тихо, что полковник при всем старании не мог ничего расслышать. Зато явственно прозвучал голос Соколова: - Моя честь и долг перед моей страной не позволяют принять ваше предложение, сэр! Затем послышался звук отодвигаемого кресла. В голосе Соколова Нокс не услышал агрессивности, но в ответе его он почувствовал такое презрение, что полковника тряхнуло словно электрическим разрядом. Он приник глазом к щели. Мильнер был бледен, но старался выглядеть величественно. - Мой дорогой генерал! - пытался он напутствовать Соколова. - Россия обречена. Не сегодня завтра она рухнет. Наступит чудовищная анархия, и польются потоки крови... Не знаю, как без союзников можно будет остановить развал империи, государственности, армии... С кем окажетесь вы, когда императорская армия перестанет существовать вместе с государством Российским?.. Я говорю это вам с глазу на глаз и не хочу быть пророком, но скоро грядет великое потрясение!.. - Я буду со своим народом, сэр! - резко произнес Соколов. - Вы пожалеете, но будет уже поздно что-либо сделать для вас, - не сдавался и Мильнер. Омерзение поднялось в душе Алексея, но он был сейчас военным дипломатом и постарался, чтобы оно не отразилось на его лице. - Имею честь откланяться! - посмотрел он прямо в глаза лорда Мильнера. Алексей сознательно не употребил протокольных выражений о почтении и прочем, а ударением выделил слова "имею честь!". Мильнер понял и сухо поклонился. - Надеюсь, вы по-прежнему будете нас сопровождать до Мурмана? - Разумеется, сэр! Я выполню свои обязанности до конца! - спокойно сообщил Алексей. - Я рад! - буркнул милорд. Едва за Соколовым закрылась дверь, Нокс вошел в салон. Мильнер в изнеможении отвалился на спинку дивана. Он злобно посмотрел на полковника и не пожелал вести никаких обсуждений. - Если вам не удастся скомпрометировать Соколова и на этом завербовать - его следует устранить! - устало сказал он. 40. Петроград, вторая половина февраля 1917 года Квартира Павловых, к счастью, не была провалена во время декабрьских и январских "ликвидации" большевистского подполья Петроградским охранным отделением. Мария Георгиевна и Дмитрий Александрович, узнав об арестах, удвоили осторожность, кое-что наплели соседям о многочисленных провинциальных родственниках, которые часто заходят на огонек к гостеприимным петроградцам. Степенный модельщик Ижорского завода, одевавшийся зимой в солидное пальто и дорогую шапку или черную шляпу с широкими полями, как у известного писателя Максима Горького, да и внешне похожий на него, не вызывал подозрения дворника, исправно служившего агентом полиции. Его супруга Мария Георгиевна, так же всегда аккуратно одетая, скорее по-интеллигентному, чем по-рабочему, с чуть печальными глазами на привлекательном лице, снискала особое почтение соседей всегдашней приветливостью и вежливостью. Кто мог догадаться, что этой милой молодой женщине партия большевиков поручила хранить печать Бюро ЦК и партийный архив? Квартира Павловых оставалась местом самых конспиративных встреч и заседаний Русского Бюро ЦК и Петербургского комитета. На внеочередное заседание сходились осторожно, многократно проверяясь. Собраться могли далеко не в полном составе, но обсудить неотложные дела и решить, что делать в ближайшие дни, необходимо было хотя бы нескольким активным и боевым партийцам. В рабочих массах их называли "комитетчики" и оберегали от охранки и провокаторов. Сегодня пришли секретарь Петербургского комитета Петр Антонович Залуцкий, Иван Дмитриевич Чугурин - член ПК и секретарь Выборгского районного комитета, Александр Касторович Скороходов - член ПК, Нарвского и Московского районных комитетов, Кирилл Иванович Шутко и его жена Нина Фердинандовна Агаджанова, член Русского Бюро Александр Гаврилович Шляпников и Александр Николаевич Винокуров, член ПК и Невского районного комитета. На дальних подступах осмотревшись, к дому подходили открыто, не таясь, словно собираясь на вечеринку с блинами. Звонок в дверь давали не условный, как на конспиративной встрече, а один и отрывистый. Открывала дверь хозяйка, Мария Георгиевна, которая для многих из них была просто Маша. Ровно в восемь секретарь Залуцкий оглядел всех собравшихся, поднялся со своего стула и сказал, что больше ждать некого - значит, не смогли прийти. Предложил начать. Дмитрий Александрович для вида - если зайдет кто из соседей или случайный человек - поставил на стол кипящий самовар, расставил тонкие стаканы с блюдцами и розетками для варенья, водрузил в центр стола вазочку с сухарями, другую - с мелко наколотым сахаром. Когда налили чай в стаканы - получилось очень по-семейному. Но разговор пошел отнюдь не о семейных делах. Чрезвычайно мягкий, милый, всегда печальный и озабоченный, Залуцкий предложил на сей раз не вести протокола, а просто обсудить ситуацию, складывающуюся в столице. Слово взял Шляпников. Усы и полнота заметно прибавляли ему солидности. Он начал сразу о существе дела. - День 10 февраля, которое мы назначили для забастовки в пику гвоздевцам, призвавшим поддержать рабочим выступлением, то есть демонстрацией, открытие Государственной думы 14-го, - негромко, словно размышляя вслух, сказал Шляпников, - оказался весьма неудачным. Мы не учли, что этот день совпадает с пятницей на масленой неделе, когда многих рабочих отпускают уже к обеду. За успех можно считать уже и то, что на многих предприятиях прошли короткие митинги в память двухлетней годовщины суда над большевистскими депутатами... В то же время 14-го, когда мы призвали рабочих идти не к Думе, а на улицы с антивоенными лозунгами, события приняли более широкий размах, чем мы ожидали. Они начались уже 13-го, когда за Московской заставой забастовало несколько фабрик с числом рабочих около двух тысяч. Задор и боевитость демонстрантов были необыкновенными. Когда появилась полиция, рабочие стали бросать в нее палки, куски сколотого с тротуара льда и прочее. Но это была только прелюдия... Товарищ Залуцкий расскажет сейчас, как протекали события в Петрограде 14-го, а потом мы подумаем, на что необходимо сделать упор в будущем. Не вставая из-за стола, секретарь ПК деловито принялся перечислять факты, показывающие рост революционных настроений рабочих. - Четырнадцатого числа, - тихо и печально начал он, - бастовало, по нашим сведениям, свыше полусотни предприятий, в забастовке приняло участие около восьмидесяти пяти тысяч человек... - Ого! - одобрительно сказал кто-то за столом. "Гости" забыли даже о чае. Залуцкий продолжал: - Антивоенные демонстрации, как политический стержень происходящего, состоялись не менее чем в трех местах города. Массы рабочих вместе со студентами и курсистками просочились на Невский и взбудоражили весь проспект. Здесь тоже состоялись демонстрации. Носили красный флаг, пели "Варшавянку" и "Марсельезу". Полиция, как обычно, пустила в ход нагайки, арестовала человек тридцать. Очень важным итогом стало то, что на призыв меньшевиков-гвоздевцев поддержать Государственную думу собралось лишь около пятисот человек, главным образом любопытной шатающейся публики, а отнюдь не рабочих... - А вы обратили внимание, - использовал паузу Шляпников, - что в воззвании генерала Хабалова, главнокомандующего Петроградским военным округом, по поводу 14 февраля говорилось о том, что столица находится на военном положении и всякое неповиновение властям будет караться по законам военного времени? Александр Касторович Скороходов, один из авторитетнейших большевиков в Нарвском и Московском районах, долго протирал очки в железной оправе. Его гладко выбритое лицо выражало крайнюю задумчивость. Он, казалось, не слышал вопроса, но первый отреагировал на него. - Очевидно, царские сатрапы ввели уже перманентное военное положение в Петрограде, но температуру общественного движения они не снизили. Теперь уже рабочие меньше боятся казаков, арестов, дух сопротивления охватил массы... Близится 23 февраля, Международный день работниц. Я предлагаю перед этим днем усилить нашу агитацию на заводах и фабриках, в рабочих казармах. Особенно среди работниц, в различных кружках женщин - образовательных и других. Нам всем бы накануне отправиться к женщинам-работницам и рассказать о наших лозунгах против войны, эксплуатации, голода и разрухи... - Правильно, - поддержали его. - Давайте, я тоже пойду к товарищам женщинам... - вызвалась хозяйка. - И поведу наших активисток! - Не вздумайте, Маша! - твердо сказал Шляпников. - Партия поручила вам очень важное дело - содержание конспиративной квартиры, где могут спокойно собираться члены комитетов. Не хватало еще, чтобы вы после своего выступления притащили сюда за собой "хвост"! У нас и так было в декабре и январе слишком много провалов. Ясно, что работает провокатор. Мы его выследим, но пока надо держаться особенно конспиративно. Этому нас всегда учит Ильич! Мария Георгиевна закусила губу, но промолчала. - А что-нибудь новое есть от Ульянова? - спросил Винокуров. - Вы же знаете, товарищи, что сношения Ильича с Петроградом, как он сам писал, архиплохи и невыносимо медленны. Переписка идет только через Стокгольм, британская и французская цензура просто свирепствуют... Последнее письмо я получил от Владимира Ильича еще в Скандинавии, датированное октябрем месяцем. Он беспокоится о правильной конспиративной переписке. Ильич писал, что две трети связей в каждом городе должны быть с рабочими, чтобы они писали сами, и сами овладевали конспиративной перепиской... сами приготовили себе одного-двух "наследников" на случай провала. Не доверять этого одной интеллигенции, подчеркнул Ильич, одной! Это могут и должны делать руководящие в комитетах рабочие, а без этого нельзя установить цельность и преемственность работы, и это главное... И внимательно держать руку на пульсе событий... Шляпников немного подумал и добавил: - Я считаю, что в канун двадцать третьего все должны пойти в рабочие массы и призвать к забастовке и демонстрациям в этот день... Александр Гаврилович заметил умоляющий взгляд Марии Георгиевны и еще раз повторил: - Из присутствующих - все... кроме Маши Павловой! - Забастовки, митинги, демонстрации - вот что сейчас поколеблет самодержавие и еще больше сплотит рабочий класс, - заметил Кирилл Шутко, интеллигентный, приятный на вид бывший студент Московского высшего технического училища, много раз арестовывавшийся и совсем недавно бежавший из иркутской ссылки. Товарищ Михаил - такова была его партийная кличка. Шутко до 1910 года работал в Москве. Теперь он нелегально проживал в Петрограде и имел вид вполне обеспеченного буржуа, при галстуке и в добротном костюме. Это обличье было ему особенно необходимо, так как он жил в одном из центральных районов столицы. - Мы уже поручили нашему товарищу из Выборгского райкома, рабочему завода "Эриксон" Каюрову выступить перед работниками в Лесном накануне 23 февраля. - Пусть он будет там побойчее! - сжала свой розовый кулачок Мария Георгиевна. - Женщины не любят вялых и сонных!.. Комитетчики одобрительно засмеялись. - Вася, он бойкий! - сказал сквозь смех Залуцкий. - Кого хочешь из женщин распропагандирует!.. Когда отсмеялись, Шляпников опять погладил свой ус и подытожил: - На Путиловский надо дать директиву: подготовить общую забастовку на заводе, а затем поднять всю Нарвскую заставу... Товарищ Скороходов - ответственный, как член ПК, Нарвского и Московского районных комитетов... Кирилл Иванович пойдет на Ижорский завод, соберет там митинг и поможет местным партийцам организовать стачку. Нашим товарищам большевикам во все организации дать сигнал, чтобы любой конфликт в одном цеху доводили до стачки всего завода... Соберемся теперь в следующий раз в зависимости от событий. Расходиться отсюда будем дружно, как идут из гостей. А тебе, хозяйка, спасибо за чаек! 41. Петроград, 18-20 февраля 1917 года Забастовка в лафетно-штамповочной мастерской Путиловского завода продолжалась уже целые сутки. Металлические колонны, на которых стояли валы приводных ремней, перестали сотрясаться от вибрации, умолк шум машин и трансмиссий. Непривычно было рабочим входить в свой цех среди дня, когда здесь было мертвенно тихо. Сутки назад администрации были предъявлены требования: принять обратно группу недавно уволенных рабочих и повысить все расценки на пятьдесят процентов. Заявил это начальнику цеха Алексей Галанин, цеховой организатор, один из ста большевиков на Путиловском заводе. Начальник цеха, пожилой, крупный телом господин в инженерской тужурке, пенсне на тонком длинном носу, не открывая рта, прошипел в ответ: "Я буду разговаривать о прибавке с отдельными рабочими, пусть они зайдут". Прием был испытан и раньше срабатывал часто. Но теперь возбуждение в цехе было так велико, настолько личное переплавилось в общее с ясным сознанием неотделимости своей от тех, с кем изо дня в день рядом работаешь на станках и верстаках, что все дружно сказали: "Стачка!" В лафетно-штамповочной выбрали делегацию, чтобы идти к начальнику завода, генералу Дубницкому, а все активисты, сочувствовавшие РСДРП, разошлись по другим цехам, чтобы привлечь к стачке и их. Тщедушный карлик в генеральской форме, Дубницкий зашелся криком, когда пять чисто одетых и, значит, не работавших с утра штамповщиков были впущены к нему в кабинет, где снова, как и начальнику цеха, изложили претензии бастующих. Генерал называл их изменниками, ослабляющими мощь артиллеристов, топал ногами, кричал, что здесь процветает измена. Когда визгливый речитатив генерала затих, вперед, почти к самому директорскому столу, вышел рослый, плечистый Галанин и, сжимая в кулаке свой картуз, хотел что-то сказать. Но генерал не дал ему слова молвить, а снова закричал из своего дубового кресла: - Немедленно возобновить работы, или я закрою мастерскую! С дерзким прищуром глаз Галанин выслушал угрозу, повернулся и уже в дверях, уходя, бросил: - В понедельник еще раз придем. Может, ваше превосходительство, одумаетесь?! Генерал даже поперхнулся от такой наглости. Когда за рабочими закрылась тяжелая дубовая дверь, Дубницкий вызвал в кабинет начальника конторы по делам рабочих и служащих, обретавшегося на всякий случай в приемной, и приказал ему разослать по цехам списки уволенных в январе за стачки рабочих. Их запрещалось принимать на работу, даже если цехи остро нуждались в квалифицированной рабочей силе. Известие о забастовке лафетно-штамповочной, приказ Дубницкого и его угрозы быстро разнеслись по заводу. Большевистская ячейка сообщила об этом своим на Путиловскую верфь. И там, в судостроительных мастерских, вновь вспыхнуло возмущение, затихшее было накануне. Меднокотельщики прекратили работу. В паровозном депо, среди черных туш огромных, словно киты, локомотивов, собрался митинг. В тот же вечер на улице Счастливой, названной так, очевидно, лишь в издевку над ее жителями, ютившимися в маленьких бревенчатых избах или двухэтажных бараках, собралось заседание путиловских рабочих-большевиков. Изба не могла вместить всю организацию, поэтому пришли представители цехов и мастерских. Путиловцы Степан Афанасьев и Иван Иванов обошли днем все окрестные заводы и пригласили заводил-большевиков с заводов "Анчар", "Тильмас", химического, из автомастерских гаража "Транспорт", с Екатерингофской мануфактуры. На обсуждении стоял один вопрос: как использовать воскресенье, 19 февраля, чтобы с понедельника поднять весь Путиловский завод и приобщить к его забастовке все предприятия района. Фактически собрался районный комитет, и он решил, что назавтра все партийцы развернут агитацию по Нарвской заставе - в хвостах у хлебных и продовольственных лавок, по рабочим квартирам, во дворах, на улицах. Утром же надлежало сообщить в комитет о результатах агитации и настроениях рабочих, их жен. Быстро обсудили, быстро разошлись, пока какой-нибудь агент охранки не навел полицию. Утром двадцатого в длинный и холодный кабинет начальника завода вновь вошла делегация рабочих. Это были уже представители всех цехов. Едва делегаты переступили порог, как генерал Дубницкий вскочил со своего огромного кресла и закричал визгливым бабьим голосом: - Я хозяин на заводе!.. Он весь трясся от злобы, голос его дрожал, срывался на петуха. Старец вообразил, что он может командовать, словно перед строем солдат: - Приказываю приступить к работе! Делегаты невозмутимо молчали. Они ждали, когда у директора пройдет пароксизм злобной горячки. Неожиданно Дубницкий перешел на мирный тон и уселся в глубину своего кресла. Злой карлик никогда не служил в войсках, он был генерал-майором лишь в силу своего служебного положения во главе военных заводов. До Путиловского он директорствовал на Ижорском. Его поставили на директорство здесь как неплохого специалиста после секвестра казной этого военного завода. Новый директор был взвинчен уже тем, что завод стал давать намного меньше продукции, а тут еще эти наглецы осмеливаются объявить забастовку в столь тяжелые дни войны. Но генерал еще нигде не встречал такого организованного сопротивления рабочих. Поэтому он сменил грозный тон на льстивый. В словах Дубницкого, заговорившего о том, что теперь все - солдаты доблестной армии, сражающейся против германцев, появился пафос. Но когда он заявил рабочим, что завод и без забастовок снизил производительность, а ему в ответ один из делегатов крикнул, что, дескать, сами виноваты, и не назвал его при этом "вашим превосходительством", генерал вновь побагровел. К тому же он заметил вдруг в делегации человека, одетого в солдатскую форму. Около тысячи солдат были отозваны с фронта, чтобы работать в цехах на военных заказах, их тщательно оберегали от политики и рабочей смуты, а теперь, видите ли, и солдата потянуло на бунт! - Ты как смел сюда прийти?! - закричал директор солдату. - Забыл присягу! Изменник! Делегаты поняли, что, кроме криков и брани, они ничего не услышат. Рабочие повернулись и ушли, не кланяясь, как бывало раньше, и не прощаясь. Сразу же во всех мастерских начались стихийные митинги. На верфи не дали говорить помощнику директора, вагонщики ворвались в паровозоремонтную мастерскую и вывезли на тачке мастера. Вагонщики, которых он не знал в лицо, с гиканьем вывалили его в снег возле конторы. Администрация стушевалась. Команда солдат-измайловцев, дежурившая на заводе по призыву начальства для устрашения рабочих, была вызвана в судостроительную, где особенно бурно проходил митинг. Появившись в дверях и увидев накал рабочих, офицер что-то скомандовал, и команда растворилась в наступающих сумерках. К вечеру по всей огромной территории завода, на улице под еле светившимися фонарями, митинговали все тридцать тысяч путиловцев. Десятки ораторов, и не только большевики, выступали в разных концах завода одновременно. Дружно, не сговариваясь, обсуждали не местные, путиловские дела, а продовольственный вопрос. Накануне три дня подряд мели метели, и город был лишен даже того скудного подвоза хлеба и продуктов, который питал столицу раньше. Кляли Государственную думу, которая только болтай-болтает. Корень зла, убеждали ораторы, - самодержавие и война. Самодержавие надо уничтожить, а войну прекратить. Так что единственный путь - это революция. Везде и всюду практический вывод был один: сдаваться нельзя, бастуем до конца! 42. Петроград, 20 февраля 1917 года Когда Кэтти ввела Монкевица в кабинет своею благодетеля и он узнал в нем Нокса, то сразу понял все. Кэтти он, конечно же, не винил. На ее лице играла улыбка, и вся ее тоненькая фигурка выражала надежду. "Бедняжка, - подумал Николай Августович. - Она и понятия не имеет, какие сети нам расставили". Нокс попросил Кэтти оставить их вдвоем. - Не вините Кэтти ни в чем, она любит вас. И лучшая гарантия ее любви к вам - ребенок, которого она ждет. Я знаю эту девочку с детства: всегда очень решительная и преданная, совершенно бесхитростная. Вы ни в чем не будете раскаиваться. Я решил переговорить с вами сам, чтобы рассеять ваши сомнения. Кэтти и солидные деньги, свой дом в спокойной Британии - залог вашего будущего счастья, - уверенно и напористо говорил Нокс. "Вот меня уже и вербуют", - подумал Монкевиц. Он был обескуражен именно тем, что перед ним был Нокс. Хотя к вербовке и к этому разговору был готов давно. Все-таки он был профессионалом. Да, Кэтти и деньги - вот все, что ей и ему теперь нужно. Но Нокса не проведешь обещаниями, а сведений об агентуре пока нет. - Так вот, - продолжал Нокс, - нам нужны данные об австро-венгерских друзьях России. Это очень важно сейчас. Но мы поняли из вашего разговора с Сухопаровым, что вступить с ними в контакт, даже зная фамилии, невозможно. Все это не в сейфе, а в голове у разведчиков. Я проанализировал ситуацию и почти убежден, что ключевая фигура - Соколов. "Господи, он даже знает и о моем разговоре с Сухопаровым. Ловко они вытягивают информацию из Кэтти". Но вслух произнес: - Соколов - не я, деньги он не возьмет. - Это я тоже знаю, - улыбнулся Нокс. - Но мы не будем предлагать ему деньги, есть и другие средства... Сейчас в верхушке вашей армии мы имеем очень надежные связи. Они нуждаются в нашей поддержке, а мы, в свою очередь, всегда можем рассчитывать на них, - вкрадчиво продолжал Нокс. - В вас я тоже верю. Мы уже сейчас положим на ваш счет 2 тысячи фунтов. Исход операции будет положительный, я в этом не сомневаюсь. В крайнем случае, Соколова и Сухопарова мы устраним, а на их месте окажутся наши люди. По лучше бы не делать этого. У Соколова - большой опыт и все явки и пароли к агентам. Он нам был бы полезнее на действительной службе... На этой неделе вы поедете в Ставку, к генералу Гурко, - делался все настойчивее тон британского полковника. - Перед отъездом я изложу вам весь план операции. Нокс встал, давая понять, что разговор закончен. - Мне было очень приятно помочь бедняжке Кэтти и вам, - поклонился он. Многое на своем веку повидал Монкевиц, но не думал, что так бесславно закончит свою карьеру. Он очень хорошо видел теперь весь ход операции с самого начала - с появления Кэтти. Но у него не было сил отказаться от нее. Это был последний свет в его жизни. Тем более впереди маячило вполне обеспеченное будущее на Британских островах. А что здесь, в России? Бунт? Пугачевщина? Он уважал Соколова, но теперь у них разные пути. Выйдя от Нокса, Монкевиц прошел через анфиладу комнат и увидел Кэтти. Решение окончательно созрело в нем. 43. Петроград, 21-23 февраля 1917 года Двадцать первого бастовали все мастерские завода. Никто, кроме солдат, не вышел на работу. Напротив Огородного переулка, в помещении лазарета, расположенном на втором этаже Путиловского потребительского общества, усилились строгости против солдат-измайловцев, рота которых была еще с начала февраля поставлена здесь на постой, как говорили, в целях охраны военного завода от германских шпионов. На самом деле - и это теперь поняли не только большевики, но и все - солдат расквартировали поблизости от цехов на случай возможных беспорядков, затеваемых слишком часто в последнее время рабочим сословием. Однако когда на улицах Путиловского района появлялись одиночки-солдаты или небольшие их группы, вокруг них сразу же закипала толпа из путиловцев, тентелевцев, текстильщиц Екатерингофской мануфактуры, рабочих завода "Тильмас". Солдаты, виновато улыбаясь, охотно вступали в душевные разговоры. - Мы ведь тоже люди, - говорили они, - и вас трогать не будем... Хоть нам и дали по двести боевых патронов, но время теперь не то. Куда они пойдут, патроны-то, неизвестно, но только не в вашего брата забастовщика... - В воздух али назад? - интересовались дошлые мастеровые. - А куда надо, туда и пойдут, - уклончиво отвечали солдаты. Особенно большевики не оставляли своим вниманием измайловцев. Они подсылали к ним партийцев-агитаторов из числа солдат, работавших на Путиловском заводе. Эти "землячки", уже повоевавшие на германской, раненые или отозванные как квалифицированные мастера на завод, исподволь вели среди своих товарищей измайловцев революционную пропаганду. А когда забастовали все цеха завода и у станков остались только солдаты, пропаганда большевиков в серых шинелях еще усилилась и пошла на два фронта - против роты в Огородном переулке и против выслуживавшихся своих же в мастерских. Весь день двадцать первого прошел на Путиловском в агитации среди солдат. Они участвовали во всех собраниях и митингах на заводе, но еще боялись проявить большую активность из-за угрозы военно-полевого суда или ссылки на передовые позиции. Большевики говорили солдатам: - Идите с рабочими, ничего вам не будет за это! Скажите, что вас силой не допустили к станкам... Солдаты осторожничали, интересовались: - Просто бастовать будем или до оружия дойдет? Нам ведь знать надобно, а то ежели до стрельбы дойдет, то и у вас и у нас одна ставка - голова с плеч! А если стачкой побаловаться и кончить, то нам, солдатам, голову снимут, а вам ништо! Так и гадали целый день в пустых мастерских солдаты, почти не работавшие в этот день: дойдет до стрельбы или администрация в отступление пойдет, рабочие прибавку к жалованью получат, а что солдатам? Каторга?.. В среду 22 февраля утром на Нарвской заставе около Путиловского завода лежал необычно чистый вчерашний снег. Трубы бастовавшего гиганта еле теплились, сажи выбрасывали мало. Солнечно, морозно. Толпа рабочих, как обычно, утром подтянулась к проходным. Ворота были наглухо закрыты - правление объявило локаут. Все оказались уволенными. Возникли стихийные митинги прямо подле объявлений об увольнении. Большевики предложили выбрать по одному делегату от цеха и создать стачечный комитет. Прошло единогласно. Даже гвоздевцы и анархисты, впрочем весьма малочисленные на Путиловском, поднимали руку за. Выборные собрались рядом с Огородным, в помещении рабочей больничной кассы, где уже обсуждали ситуацию многие члены Нарвского районного комитета большевиков. Скороходов предложил вынести резолюцию: "Приостановить работы на всех заводах заставы. Разойтись по городу и призвать другие районы поддержать стачку на Нарвской заставе". Это решение, словно по беспроволочному телеграфу, мгновенно достигло рабочих на "Треугольнике", химическом, других заводах столицы. Когда путиловские гонцы пришли в Выборгские и другие районы, многие заводы и фабрики там уже бастовали. Забастовка на Путиловском стала долгожданным набатом. В тот же день, под звон колоколов Федоровского собора в Царском Селе, где государь всея Руси только что отстоял на утрени литургию преждеосвященных даров, в два часа дня литерные синие поезда отошли от станции Александровская. Отъезд царя заранее не планировался. Он поехал потому, что Алексеев, только что прибывший в Ставку из Крыма, где он вроде бы лечился, по прямому проводу вызвал верховного главнокомандующего под благовидным предлогом на фронт. Видимо, заговорщики решили приступить к осуществлению своего плана, а царь, находящийся поблизости от Петрограда, да еще в окружении верных ему войск, воодушевленных его присутствием, мог оказаться помехой "пасхальной заутрене", которую ему готовили. Самодержец всероссийский, как он о себе еще думал, и сам был не прочь развеяться на Ставке. Правда, генерал Глобачев доносил о тревожных настроениях в рабочем сословии, но Алексеев утверждал, что дела требуют присутствия верховного главнокомандующего вблизи его дивизий. Хотя наступления зимой не предвиделось, следовало показать союзникам, бывшим весьма возбужденными на союзнической конференции, и прежде всего наглецам Мильнеру и Бьюкенену, что он, Николай, прочно держит бразды правления в своих руках - на фронте и в тылу. В тылу вроде бы было затишье, на фронте - тоже. Но в Ставке Николая никто не мучил нудными министерскими докладами, просьбами. Да и Аликс со своей необузданной любовью и бесконечными советами, вечно плохим настроением и склонностью драматизировать события изрядно надоела. А в вагоне так покойно. Зеленый шелк, которым обтянуты стены, ласкает глаза, словно изумруд Нерона. Только "свои" в соседних вагонах - Воейков, дворцовый комендант, собутыльник и приятель по офицерскому собранию, с которым приятно вспомнить полк лейб-гусар; Нарышкин, начальник военно-походной канцелярии. Он знает, когда можно беспокоить, а когда нельзя. Старый граф Фредерикс, министр двора... Уж он-то соблюдает всегда необходимый этикет. Граббе - начальник конвоя, и Федоров, лейб-медик, любимые флигель-адъютанты Мордвинов и Лейхтенбергский... Покачиваясь на хороших рессорах, плавно катится царский вагон. "Тук-тук, тук-тук", - переговариваются колеса на стыках рельсов. Ярко горит электричество, окна - упаси господь от германских аэропланов! - плотно зашторены. Так уютно читать Цезаревы "Записки о Галльской войне"... ...Василий Каюров, большевик, член Выборгского районного комитета, поздно вечером проводит собрание женщин-большевичек. - Дорогие товарищи женщины! - обращается он к небольшому числу агитаторш, вокруг которых уже сложились постоянные женские кружки. - Петербургский комитет и наш Выборгский районный комитет просят вас завтра, в Международный день работницы, провести митинги на своих фабриках. Расскажите трудящимся женщинам о значении этого дня для их освобождения. Скажите им, что они ни в чем не уступят мужчинам и могут идти в одном боевом ряду с отцами, мужьями и братьями... Вот что надо иметь в виду при агитации... - сообщает Каюров и излагает текст листовки: - Дорогие товарищи женщины! Долго ли мы будем еще терпеть молча да иногда срывать злобу на мелких торговцах?! Ведь не они виноваты в народных бедствиях, они и сами разоряются. Виновато правительство, оно начало войну эту и не может ее кончить. Оно разоряет страну, по его вине вы голодаете. Виноваты капиталисты - для их наживы война ведется, и давно пора крикнуть им: "Довольно! Долой преступное правительство и всю его шайку грабителей и убийц. Да здравствует мир!" Утро двадцать третьего было морозным. Николай проснулся в Смоленске. Но почему-то в неприятном расположении духа. Не вышел к завтраку, поел в купе. "Свои" за столом в салон-вагоне посудачили о том, что вот в Петербурге неспокойно, может, зря выехали так рано - первоначально ведь собирались отъехать из Царского первого марта... Чего это Алексеев чудит?! За окном проплывали заснеженные станции, часовые в башлыках, заметенные до окон деревеньки, ставшие на зиму белоснежно чистыми. Бездумно-весел был один Воейков. Его гвардейской фанаберии совершенно не нарушали все эти разговоры о том, что что-то странное грядет... Государь по-прежнему читал французское издание Юлия Цезаря. С утра Петергофское шоссе в черте города заполнилось людьми. Сначала на улицы вышли по призыву большевиков тысячи женщин. Собиралась грандиозная демонстрация в честь Международного женского дня. На призыв жительницы заставы откликнулись охотно. Их возмущение росло день ото дня. Женщины - работницы, солдатки, домохозяйки - больше, чем мужчины, несли тяготы, усиленные войной. Они уже и без призывов собирались огромными толпами и громили продовольственные лавки, прогоняли полицию. Сегодня на помощь жандармам на рабочие заставы были посланы войсковые патрули. Когда новые тысячи женщин стали выходить на Петергофский проспект, мощный гул поднялся над заставой. Демонстрантки окружали солдатские патрули, под градом их требований и упреков солдаты терялись, отступали, мешались с толпой. Полиция не решалась тронуть работниц. Здесь были текстильщицы Екатерингофской мануфактуры, девушки с тряпичной фабрики, усыпанные пылью и нитками от грязной ветоши, которую они сортировали; присоединились к толпе работницы конфеткой фабрики... Чуть позже женщин на улицу стали выходить мужчины. Первыми, как всегда, были путиловцы, пришли рабочие с фабрики "Анчар", шоферы и механики гаража "Транспорт", пильщики с деревообрабатывающего. С Балтийской улицы подошли кабельщики мастерской Бездека, бросили свой парк конной железной дороги кондуктора и кучера, рабочие-костожоги с островов Грязного и Резвого также влились в огромную массу людей. Толпа все росла, она заполнила всю ширину Петергофского проспекта. Кто-то затянул "Варшавянку", и неудержимый поток демонстрации полился в сторону Нарвских ворот. Здесь к нему присоединились работницы Тентелевского химического. Их изможденные серые лица выделялись в толпе. Нарвская застава в годы революционных подъемов всегда становилась местом революционных собраний и митингов. Митинги стали традицией заставы. Они стремительно собирались, при малейшей угрозе со стороны полиции переходили с места на место и исчезали при подходе полицейской цепи. Казацкие и полицейские кони хорошо знали места в районе Нарвской заставы, плеть и шашка карателей часто гуляла здесь по спинам и головам тех, кто недостаточно проворно уклонялся. Но митинг, который теперь открылся на площади у Нарвских ворот, не был похож на все прошлые митинги. Ораторы не прятали своих лиц, говорили открыто. Их слова, сказанные громко и гордо, проносились из конца в конец площади. У слушателей и агитаторов поднималось настроение, какого никогда ранее не бывало. Все новые и новые реки людей вливались в море у Нарвских ворот. Слух о митинге достиг Волынкиной деревни, и оттуда пришло несколько сот женщин с пустыми корзинками. Они простояли всю ночь за хлебом, намерзлись, посинели от холода, но хлеба так и не получили... Во всех концах человеческого моря, куда еле доносились речи выступавших с главной трибуны - каменного цоколя Нарвских ворот, закипали водовороты вокруг не ведомых никому ораторов, поднятых над толпой на плечи слушателей. Но когда на цоколь поднялась изможденная, с желтым бескровным лицом высокая и худая работница химического завода, гул голосов разом стих. Ее ватная военного образца душегрейка была прожжена во многих местах кислотой. Женщина сотрясалась от кашля. Она долго не могла начать говорить, но толпа терпеливо ждала. Наконец стоявшие рядом с аркой люди услышали, как работница сказала: - Проклятая кислота действует. Все в горле першит... - Потом она выпрямилась и громко, ясно бросила свои слова обличения: - До каких пор молчать будем?! Эта война хуже кислоты жжет внутри! Детям есть нечего! До хлеба не достояться! Вчера мне удача выпала - на бойне выпросила костей и требухи. Суп-то с них наваристый вышел, только в горло его еле пропихнешь. А мясо кто ест? Господа в бобрах и енотах? Почему хлеба нет? Ее угловатая фигура вся напряглась, и женщина во всю силу своего громкого от природы голоса сорвалась на крик: - Мужчины! Почему молчите?! Все равно пропадать!.. Приступ кашля от непривычного напряжения снова охватил ее, и она спустилась в толпу, бросив туда предварительно листок - письмо с фронта от мужа. Листок пошел по рукам, но разобрать, что там написано, было почти невозможно - так густо строки были замазаны черной цензурной краской. В толпе раздались голоса: "На Невский!", "Хлеба требовать", "Долой войну! Нам мира надо!" Появились красные флаги, зазвучали революционные песни. Женщины отбирали флаги у мужчин: "Наш праздник! Нам нести!" Слух о том, что путиловцы пошли на Невский, мгновенно разлетелся по всему Петрограду. На Выборгской стороне, в десятке верст от Нарвской, еще утром толпы бастующих рабочих пытались прорваться на Невский, но отошли, стиснутые полицейскими кордонами. На Сампсониевском и Безбородкинском проспектах рабочие остановили трамвайное движение. Центром событий стала здесь площадь Финляндского вокзала. Ораторы выступали с крыш трамвайных вагонов, с афишных тумб. Не только большевики, но даже оборонцы-гвоздевцы и эсеры выступали против войны и самодержавия. На Полюстровской набережной сбили с ног и разоружили полицейского надзирателя, угрожавшего толпе револьвером; отбирали оружие у одиночных полицейских и в других концах Петрограда. Мосты через Неву прочно захватила полиция. Поток демонстрантов разбился на струйки черных ручейков, которые потекли по льду реки. К четырем часам дня, уже в сумерках, выборжцы запрудили Литейный и Суворовский проспекты, митинговали, пели революционные песни, кричали лозунги против войны и голода. В шесть они соединились с путиловцами и сообща остановили завод "Арсенал" на Литейном. Арсенальцы присоединились к демонстрации. Петроградский градоначальник Балк, узнав о колоннах и толпах рабочих, идущих на Невский и Литейный, бросил крупные силы полиции и казаков в центр города. Но Протопопов и Балк видели в народных волнениях лишь тень голодного бунта. Армейские силы не были задействованы. Конной полиции и казакам потребовалось более часа, чтобы очистить Невский и Литейный от митингов и "сборищ". Сам министр внутренних дел Протопопов пожелал в конце дня убедиться, что демонстрантов разогнали и центр города умиротворен. Подали автомобиль, прокатились по центру столицы. Из окон авто господин министр лично убедился, что порядок восстановлен. В Могилев пошла шифрованная телеграмма, что забастовало девяносто тысяч рабочих, на улицах появились красные знамена. Причина демонстрации - недостаток хлеба. Но на самом деле муки в городе достаточно, хотя булочники неведомо почему сократили выпечку хлеба. И на крупных заводах имеются свои харчевные лавочки, а бегут на улицу требовать продовольствия. В Могилеве, куда он уже приехал, царь никак не отреагировал на тревожные вести. Новая деревня, Головин переулок. Округа в высшей степени грязная, о столице ничто не напоминает: маленькие приземистые избушки, заснеженные огороды, зимние скелеты деревьев. Через сугробы протоптаны тропинки-ущелья. Городового в его черной форме видно за версту. В маленьком домике - тесная и душная квартира рабочего Александрова. Хозяин - крепкий большевик, член Петербургского комитета нового состава. Несмотря на угрозу его большой семье, уже много лет держал свой дом как конспиративный центр Русского Бюро и ПК. Сегодня сюда целый день стекались к дежурному члену ПК Ивану Чугурину сведения о всех митингах и демонстрациях. Здесь, когда поздний вечер погасил огни в окнах других домов, появились члены Русского Бюро и ПК, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию. Кроме Александрова и Чугурина, за простым дощатым столом у русской печи собрались Шляпников, Залуцкий, Скороходов, Шутко, Павлов, Алексеев - от "Феникса", Антюхин - от "Нового Лесснера", Свешников - от "Старого Лесснера", Нарчук - от "Эриксона" и Ефимов - от "Старого Парвиайнена". Чтобы не разорять хозяина, грелись чаем без сахара. Говорили громко, не таясь, как прежде, от возбуждения жестикулировали в тесноте каморки. Приняли к сведению сообщение дежурного, который, хотя и не смог сделать точного подсчета демонстрантов и бастующих, примерно вычислил, что стачечников - более ста тысяч по всему Петрограду, демонстрантов на Невском - не менее сорока тысяч. Пришли к выводу, что размах событий шире, чем ожидалось, чем 14 февраля. Но Шляпникова насторожило, что в демонстрации было много гвоздевцев, эсеров, просто любопытствующих обывателей. Решили опираться только на своих рабочих - а это большинство. Скороходову дали поручение держать связь Русского Бюро и ПК с Петроградским райкомом, Павлову - с Василеостровским райкомом. На другом конце города почти одновременно заседал Нарвский районный комитет. Главный вопрос здесь был: как снять с работы три тысячи солдат, стоявших весь вчерашний день у станков? Горячие головы выдвигали фантастические проекты, вплоть до взрыва электростанции. Постановили: электростанцию не взрывать, направить в солдатскую массу солдат - членов большевистской партии. Попытаться "снять" солдат вместе с их оружием на всякий пожарный случай - вдруг вспыхнет настоящая стрельба. Слово "революция" еще не произнесено, но стихия уже обретала четкие организационные рамки. 44. Петроград, 24 февраля 1917 года Ранним утром полицейские наблюдатели поспешили послать в департамент полиции успокоительные сообщения: во всех рабочих районах к воротам заводов и фабрик потянулись цепочки людей. Но спустя полчаса последовали тревожные донесения. Рабочие приходили на свои предприятия, но к работе не приступали, оставались, как правило, во дворах и митинговали. Большевистские агитаторы работали вовсю. Ораторы на заводских митингах звали на улицу, призывали идти на Невский - традиционное место политических манифестаций. Над широким потоком людей, начавшим свое безостановочное движение уже в утренние часы, поднимались полотнища, белые или красные, на которых написаны лозунги, одинаковые для всех частей города: "Долой войну!", "Долой монархию!", "Да здравствует демократическая республика!", "Хлеба!" Толпа вела себя почти спокойно, лишь звучали революционные песни. Чувствовалась руководящая рука. Трамваи не ходили ни на Выборгской, ни на Петроградской сторонах, ни в Нарвском и Московском районах. Лишь на Васильевском острове, куда стихия пока не докатила свой грозный вал, внешне было тихо и спокойно. На Сампсониевском и Безбородковском проспектах молодые рабочие останавливали трамваи, отбирали у вагоновожатых ручки реостатов, приводивших в движение ведущие вагоны, чтобы не дать конной полиции и казакам лавой ударить по демонстрации. Иногда целый трамвайный поезд сталкивали на бок с рельсов. Чем дальше от окраин, тем больше перемешивались колонны на подходах к Литейному мосту. Но неуклонное стремление на Литейный проспект, чтобы достичь Невского, руководило всеми демонстрантами. Черно-белые линии Литейного моста были перечеркнуты серой шеренгой шинелей - по приказу градоначальника Балка две роты запасного батальона Московского полка были поставлены в оцепление рядом с полицией. Черное, словно литое тело демонстрации, над которой реяли красные флаги и транспаранты с лозунгами, подползло и уперлось в цепь полицейских и солдат. Приказа стрелять не было, передние ряды рабочих беззвучно приблизились к солдатам, стали лицом к лицу. "Серые герои" ощутили заметный напор и психологическое давление. Они медленно стали отступать. Медленно, но неотвратимо шла за ними толпа. Вдруг она взорвалась криком "ура!", и тысячи людей смяли одно из крыльев оцепления. Раздались первые выстрелы. Это у одного из городовых отказали нервы, и он выпустил несколько пуль в толпу. Были убиты рабочий и молодая работница. Это вызвало взрыв негодования. Раздался грозный гул голосов, в полицейских полетели гайки, припасенные заранее камни и железки. Под их градом городовые вынуждены были отступить. Путь демонстрации на Садовую и Невский был открыт. Студенты и курсистки шли особой колонной. Они, как и все, распевали революционные песни и размахивали красными знаменами, неведомо кем приготовленными. Все шли к Знаменской площади у Николаевского вокзала. Когда на Знаменской площади стало невозможно протолкнуться, вокруг памятника Александру Третьему начался митинг. Давящая громадная фигура царя возвышалась над площадью на слонообразном коне с массивной мордой. Конь стоял на квадратном тяжелом пьедестале. Про этот памятник говорили, что знаменитый скульптор, его создатель, заложил в нем не благостную идею самодержавия, как требовала царская семья, а создал образ давящей мертвечины военно-полицейского режима. Сложили даже фрондерскую "загадку": "Стоит комод, на комоде - бегемот, на бегемоте - обормот!.." Теперь "обормот на бегемоте" бесстрастно взирал со своего "комода" на бурлящую толпу, пламенеющие над ней красные флаги и лозунги "Долой самодержавие!", "Долой войну!". Государственная дума, где второй день шли прения по продовольственному вопросу, была окружена солдатскими караулами. Узнавая о волнениях в городе, в зале заседаний шушукались, злорадствуя над правительством. "Думская общественность", хотя и взволнована, но была уверена, что все недовольство произрастает на чисто продовольственной почве и что вместе с правительством удастся загнать народную реку обратно в ее тесные берега. Представители фракций обменивались колкостями и упреками, "трудовик" Керенский обрушился на Милюкова... В штабе Петроградского особого военного округа на Дворцовой площади генерал Хабалов созвал экстренное совещание. Генерал пригласил министра внутренних дел Протопопова, всех старших полицейских начальников и уполномоченного правительства по продовольствию Петрограда Вейса. Было приказано следить за распределением муки по пекарням, за булочниками - чтобы не утаивали продукт. Генерал Беляев, военный министр, посоветовал по телефону генералу Хабалову стрелять поверх толпы из пулеметов, но тот забоялся последствий. Протопопов сам проявил активность и приказал произвести аресты революционеров по предложенному охранкой списку. "Ликвидация" большевистских организаций, а заодно и "гвоздевских", была намечена на ночь - "самое светлое время дня", шутили жандармы... Приказа стрелять отдано не было. В Царском Селе, в Сиреневой гостиной Александровского дворца, государыня возбужденно ходила из угла в угол. Ее нервический мозг чувствовал угрозу, но она надеялась, что это испытание лишь подтолкнет Ники к более решительным действиям. Ее душа разрывалась: сын и две дочери заболели корью, теперь она не сможет поехать к Ники и внушить ему правильные действии. Телеграмма о болезни детей пошла в Могилев... Утренний доклад Алексеева государю продолжался до часу дня, но говорили о пустяках. Вокруг, в кабинетах и коридорах, уже шушукались о событиях в Петрограде. В полдень пришла шифровка из столицы о том, что с утра забастовало 200 тысяч рабочих, о демонстрациях и о том, что в помощь полиции направлены казачьи части. После завтрака кто-то рассказал о стычке рабочих с полицией на Знаменской площади и о том, что казаки оттеснили полицию, помогли демонстрантам. Как самое большое событие этого дня царь отмечает в дневнике собственное награждение бельгийским орденом "Военный крест". В письме Александре Федоровне сообщает: "Мой мозг отдыхает здесь. Ни министров, ни хлопотливых вопросов, требующих обдумывания". Никто из приближенных не рискнул доложить царю, что было уже известно из переговоров со столицей. То, что требовало от него не только обдумывания. В письме, полученном Николаем из Царского Села, Аликс кипела против Думы: "Ты должен дать почувствовать свой кулак. Они сами просят этого. Сколь многие недавно говорили мне: "Нам нужен кнут!" Это странно, но такова славянская натура... Твоя жена, твой оплот - неизменно на страже в тылу... Чувствуй мои руки, обвивающие тебя, мои губы, нежно прижатые к твоим, - вечно вместе, всегда неразлучны..." Самодержцу думалось вяло: "Слава богу, что я теперь здесь, в Могилеве... Все решения принимает Алексеев. Добрый косоглазый друг..." 45. Петроград, 25 февраля 1917 года Уже в шесть часов утра полицейские заняли мосты через Неву, Фонтанку, Обводной канал. Часом позже стали подходить части гвардии, назначенные начальником войсковой охраны города полковником Павленковым и градоначальником Балком в смешанные полицейско-военные заставы. Самые большие группы перекрыли с двух сторон Александровский, Троицкий, Николаевский и Охтинский мосты. Солдатам раздали боевые патроны. На набережные в рабочих районах были высланы смешанные военно-полицейские патрули. Но городовые в Нарвском, Выборгском и Петроградском районах уже не рисковали ходить в своей темно-синей форме и переоделись в солдатские шинели. Рабочие собрались, как и вчера, по заводскому гудку, словно бы на работу, на свои предприятия, но к станкам не пошли. Начались митинги и собрания. На Путиловском, где продолжался локаут, рабочие стояли с утра у запертых ворот. Они толпились вокруг большевистских агитаторов, ораторов меньшевиков, эсеров и межрайонцев. Потом, словно по единому сигналу, принялись стучать в ворота. Никто не отзывался. Постучав немного, передние ряды навалились на ворота и сломали их. Через несколько минут все другие входы были открыты. Черная густая масса вылилась на белоснежную целину нетоптаного двора. В непривычной тишине смолкли бойкие голоса агитаторов и галдеж толпы. Пушечник Иван Голованов, взобравшись на фонарную тумбу, махнул картузом: - Снимай охрану! Кто-то охнул: - Братцы! Да ведь это революция! Группы рабочих бежали по дорожкам, присыпанным снегом, скользили на наледях, спешили. Охрану разоружали и заглядывали во все закоулки - не притаился ли где полицейский? Здания заводоуправления были пусты, лишь в одном обретался старик сторож. В трехэтажном закопченном кирпичном доме, где помещалась контора по делам рабочих и служащих, немедленно обосновался только что избранный рабочий комитет Путиловского завода. Генслер, Алексеев, Голованов и другие большевики сразу поставили задачу рабочим дружинам: разоружать полицейских, установить революционный порядок на улицах Нарвского района. Выполняя директиву Петербургского комитета вести агитацию среди солдат гарнизона, выделили для этого партийцев, и те, получив только что отпечатанное заводским литографом Иваном Огородниковым воззвание, отправились к знакомым солдатам. Воззвание было коротким: "Помните, товарищи солдаты, что только братский союз рабочего класса и революционной армии принесет освобождение порабощенному и гибнущему народу и конец братоубийственной и бессмысленной войне. Долой царскую монархию! Да здравствует братский союз революционной армии с народом!" Иван Огородников с теплыми еще листками отправился в Ораниенбаум, где среди солдат - бывших путиловских рабочих - у него было много товарищей. В Стрельну к пулеметчикам поспешил Федор Кузнецов. Михаил Войцеховский и Иван Генслер пришли к солдатам-павловцам, работавшим на заводе, и поручили им идти в полк, вести агитацию против царя, за рабочих. Вспомнили и о роте измайловцев, размещенной за Нарвской заставой. К ним отправился Григорий Самодед. Он призвал солдат присоединиться к путиловцам. Посовещавшись, солдаты обещали нейтралитет. В этот же день они покинули свое временное расположение. А коновод трехтысячной группы солдат - работников Путиловского завода, высокий и худой парень, который два дня назад все интересовался, будет ли стрельба, теперь говорил своим солдатам, что надо идти доставать оружие... Утром 25-го на Сердобольской улице у Павловых снова собралось экстренное заседание Русского Бюро и ПК. Пришли Шляпников и Залуцкий, Молотов и Свешников, еще кое-кто. Сходились, по привычке таясь и проверяясь, нет ли слежки. Но уже чувствовалось в воздухе веяние свободы. Революция начиналась! ...В огромном городе, раскинувшемся на два десятка верст вокруг Невы и ее притоков, бастовало триста тысяч рабочих, три четверти его наемных рабов. Север столицы - Выборгский район с первых дней сделался одним из главных полей сражения с царизмом, Сампсониевский проспект - его осью, а большевизированная площадь у Финляндского вокзала - эпицентром революционных толчков, сотрясавших Петроград. На Выборгской стороне, так же и на Нарвской заставе, в это утро заводы превратились в гигантские клубы, где к семи утра рабочие собирались, чтобы "спеться", по выражению агента охранки, и снова двинуться на улицу. Была еще одна причина того, что Выборгский район стал одним из ведущих в революции. Здесь на явочных квартирах собиралось тогда и Русское Бюро ЦК РСДРП, и Петербургский комитет, отсюда быстрее и надежнее передавались большевистские директивы массам. Уже в десять часов утра десятки тысяч рабочих вышли на Сампсониевский проспект и другие главные улицы Выборгской стороны. Рабочие вооружались железными палками, ножами, охотничьими ружьями и револьверами, купленными в оружейных магазинах или отобранными у полиции. К полудню осадили и разгромили оба полицейских участка. Полицейские отошли к Александровскому мосту под прикрытие основных сил. На проспектах, особенно вблизи мостов, на стенах домов, на круглых афишных тумбах вызывающе белели листы с приказом командующего Петроградским военным округом Хабалова: "Последние дни в Петрограде произошли беспорядки, сопровождающиеся насилиями и посягательствами на жизнь воинских и полицейских чинов. Воспрещаю всякое скопление на улицах. Предваряю население Петрограда, что мною подтверждено войсками употреблять в дело оружие, не останавливаясь ни перед чем для водворения порядка в столице". Приказ звучал грозно, но команды открывать огонь не было - власти опасались повторения 9 января, которое могло бы произвести ужасное впечатление на союзников и на мировое общественное мнение. Сказалась также и черта характера "волевого" и бравого генерала Хабалова - нерешительность и боязнь действовать без приказа. Мимо "грозных" листков с запретом "скопляться" и подписью генерала шли многие тысячи людей. И вот уже Литейный проспект заполнен народом до отказа. Мрачно смотрят на демонстрантов глазницы окон окружного суда, за спиной которого прячется тюрьма-предварилка. Глухое приземистое кирпичное здание Арсенала с редкими бойницами укрыло оружие и работников. Тысячи людей, обойдя по льду Невы кордон на мосту, устремляются к Невскому. Звучат революционные песни "Замучен тяжелой неволей", "Марсельеза", "Варшавянка". Над демонстрацией реют красные флаги, лозунги "Хлеба!", "Долой правительство!" и "Долой войну!". Люди счастливы, веселый и грозный дух борьбы обуревает каждого... ...Настя Соколова третий день жила в нервическом и радостном возбуждении. Вчера дежурства у нее не было, и она целый день провела на улицах, заразилась энтузиазмом людей, ходивших под красными флагами, впитывала в себя лозунги большевиков. Ее потрясли огромная демонстрация на Знаменской площади, речи ораторов, стычки с полицией на Невском и Литейном. Она видела, как демонстранты отбивали у полиции арестованных, как на жандармские дивизионы, врезавшиеся в толпу, обрушивался град из кусков льда, камней, гаек. Ее душа переполнялась восторгом, хотелось поделиться им с близкими, но Алексей был далеко. Он провожал английскую делегацию в порт Романов на Мурмане, 20 февраля буквально от поезда до поезда побыл несколько часов дома - благо он был рядом с Николаевским вокзалом - и отправился в Ставку на доклад о настроениях британских делегатов. Настя грустила, что снова долго не увидит его, но стихия народного бунта начала охватывать радостью, надеждой и ее. Неудержимо тянуло на улицу, хотелось быть вместе с людьми, слушать ораторов, аплодировать им, кричать вместе со всеми волнующие слова. "Как жаль, - думала Настя, - что Алеша не испытывает такого прекрасного чувства освобождения, которое царит сейчас на улицах Питера! Он бы понял и пошел вместе со мной, со всем народом..." Тетушка Мария Алексеевна сама пропадала на улицах, так что обмениваться впечатлениями они могли лишь поздно вечером. Сегодня, отправляясь на дежурство, Настя предусмотрела, что трамвай, которым она следовала почти от дома до Шестнадцатой линии Васильевского острова, может не ходить, и вышла за три часа до начала работы. Через Знаменскую площадь было трудно пробраться - так плотно запрудил ее народ. Десятки вагонов забили трамвайные пути на прилегающих к Знаменке отрезках Невского проспекта и Лиговской улицы. С Суворовского проспекта, через Рождественский на площадь к памятнику пробивался большой отряд городовых из Александро-Невской части. Конные полицейские во главе с приставом, размахивали налево и направо тяжелыми, со свинчаткой, плетеными нагайками. Удар такого холодного оружия, попав в голову, валил человека замертво. Полицейский пристав, как позднее стало известно, Крылов по фамилии, особенно остервенело лупил нагайкой людей. Стоном и криком отзывалась площадь. В Гончарной улице, рядом с вокзалом, томились верхами казаки. Они не нападали на демонстрантов, офицеры, боясь влияния толпы на нижних чинов, держали сотню в некотором отдалении от митинга. Вот приставу почти удалось пробиться через толпу к красному флагу. Он методично, словно машина, размахивал тяжелой нагайкой. Сбил с ног женщину, его лошадь крупом свалила подростка. Избиение продолжалось. Казаки не выдержали нейтралитета. Сотня с места в карьер ударила по полиции, стала оттеснять ее назад в Рождественский переулок. Пристав Крылов злобно окрысился на казака, приближавшегося к нему. Но с криком "Погодь!" казак налетел на него. С белыми от ярости глазами опустил шашку полицейскому на погон. Брызнул фонтанчик алой крови, разрубленное тело пристава на глазах у Насти стало оседать с коня. Толпа вместе с Настей отпрянула. Наскочили полицейские, подхватили тело и под улюлюканье демонстрантов ускакали прочь. Толпа закричала "ура!" казакам, но сотню быстро-быстро отозвали назад офицеры... От Знаменской площади Настю вместе с демонстрантами вынесло на Невский. Сразу за Публичной библиотекой, у Гостиного двора, дорогу колонне перегородила рота солдат под командованием бравых унтер-офицеров. Впереди распоряжался поручик. Когда демонстрация приблизилась на десяток метров, поручик скомандовал: - Р-рота! На р-руку! Шагом-арш! Ощетинившись штыками, цепь стала надвигаться на колонну. Рабочие медленно отступили. Недвижимы остались стоять лишь несколько человек. Настя узнала в одном из них Ивана Чугурина, бывшего студента, профессионального революционера, бывавшего в их кружке. С железным упорством, окаменев лицом, Иван сделал шаг навстречу солдатам. Подскочил поручик, высоко подняв обнаженную шашку. - Уходи! - визжал он. - Уходи, не то зарублю! Убирайтесь все! Назад! - Не уйду! - твердо сказал Чугурин. Он рванул на себе тужурку, рубашку и обнажил февральскому ветру грудь. Обращаясь к солдатам, он громко крикнул: - Дайте свободу! Дайте хлеба! Без хлеба и свободы я никуда не уйду! Лицо Чугурина пылало неистовством. Воля, исходившая от него, заставила офицера опустить глаза, пробормотать что-то растерянное и вложить шашку в ножны. - На плечо-о! Кругом ма-арш! - визгливо отдал команду поручик. Рота повернулась и, глухо печатая шаг по снегу, ушла прочь. Настя, как и вся демонстрация, замерла, увидев эту сцену, Чугурина била нервная дрожь. Но несколько секунд спустя колонна снова устремилась к Казанскому собору, где на площади уже шумел митинг. Охрипшие ораторы говорили почти одно и то же, но масса людей упивалась их словами о свободе, о свержении подлого и негодного правительства, о прекращении кровавой войны... С трудом добралась Настя до госпиталя. ...В Таврическом дворце Дума заседала меньше часа. Страсти молчали. Керенский и Чхеидзе, выходившие в последнее время на первый план среди думских Цицеронов, предложили собраться в понедельник, 27-го. Общим голосованием решили все-таки перенести заседание на 28-е. В демонстрациях по-прежнему не видели ничего чрезвычайного, ждали, что рабочие примут ультиматум Хабалова и выйдут на работу 28-го. От этого зависели и дальнейшие действия Прогрессивного блока, члены которого, в том числе и масоны, растерялись перед взрывом народного гнева и возмущения. Коновалов пытался связаться со своими людьми в группе Гвоздева, чтобы несколько поумерить пыл толпы, но ему сообщили, что верховодят большевики и возможности приглушить народное возмущение пока не видно. "Серый кардинал" ложи испугался. В середине дня думские деятели разошлись, не подозревая, что на следующий день царь приостановит работу российского "парламента" и заседание 25 февраля станет последним официальным в его короткой и бесславной истории. 46. Царское Село, 25 февраля 1917 года Беснуясь, словно тигрица в клетке, в золоченых залах Александровского дворца, слыша со всех сторон нашептывания придворных о напрасности отъезда государя в столь тяжелые дни в Ставку, о подлости рабочего сословия, затеявшего смуту в грозные дни войны, Александра Федоровна все же заставила себя сесть за столик в палисандровой гостиной и собственноручно начертать письмо дорогому Ники. Она старалась при этом, чтобы не слишком много беспокойства пролилось в ее строках. Ведь Ники так чувствителен. Он может разволноваться и наделать глупостей. Надо его предупредить и остеречь. Фельдъегерь увез в Могилев конверт с вензелями императрицы. В письме торопливой рукой написано: "Бесценное, любимое сокровище! 8o, легкий снежок - пока сплю хорошо, но несказанно тоскую по тебе, любовь моя. Стачка и беспорядки в городе более чем вызывающи (посылаю тебе письмо Калинина* ко мне). Оно, правда, немногого стоит, так как ты, наверное, получишь более подробный доклад от градоначальника. Это - хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, - просто для того, чтобы создать возбуждение, и рабочие, которые мешают другим работать. Если бы погода была очень холодная, они все, вероятно, сидели бы по домам. Но это все пройдет и успокоится, если только Дума будет хорошо вести себя... Забастовщикам прямо надо сказать, чтобы они не устраивали стачек, иначе будут посылать их на фронт или строго наказывать". ______________ * Так в царской семье называли Протопопова. 47. Могилев, 25 февраля 1917 года В этот день с утра Николай Романов был еще спокоен. Но по коридорам Ставки, особенно там, где чаще можно встретить молодых офицеров, пошли разговоры, пересказывающие впечатления двух генштабистов, прибывших в Могилев сегодня рано утром. В Петрограде они видели грандиозные демонстрации, красные флаги, а от коллег по штабу военного округа слышали о неблагонадежности частей, посылаемых против возбужденных толп народа. Никакие телеграммы не изменили еще установленного распорядка дня государя. С 9.30 до 12.30 - доклад генерала Алексеева. Как ни старался начальник штаба завести разговор о событиях в Петрограде, царь искусно уходил от него, переводя беседу на разные пустяки. Он был мастер в этом деле. После завтрака в час - прогулка. На этот раз в автомобиле по Бобруйскому шоссе до часовни в память 1812 года. Погулял по расчищенным для него дорожкам в лесу. Царедворцы, среди них даже Воейков, держались в отдалении. Полагали, что царь размышляет над сложной ситуацией в столице. Может быть, так и было. Вышел из леса сумрачный. После пятичасового чая принял сенатора Трегубова. Этот бывший судебный оратор числился в Ставке помощником Алексеева по гражданской части. Однако, за неимением вопросов по таковой, вечно отсиживался в своей комнате и читал что ему вздумается. Алексеев и Клембовский подучили Трегубова испросить аудиенции у государя и изложить ему всю опасность современного положения. Сенатор попытался поставить перед царем дилемму: либо вступить в бой с оппозицией и революционерами, действовать быстро и решительно, либо пойти на уступки Прогрессивному блоку и тем, кто за ним стоит, допустить "ответственное перед Думой" министерство, то есть согласиться на конституционную монархию. Николай пожевал губами, словно с трудом подыскивая ответ велеречивому сенатору, но ничего не сказал и удрученно отпустил Трегубова. К обеду он вышел совсем расстроенный, прочитав письмо Аликс от предыдущего дня. Успокоила его немного лишь телеграмма генерала Хабалова. Бравый генерал докладывал в шифровке, что 23 и 24 февраля вследствие недостатка хлеба возникла забастовка - это царь уже знал, но новая для него цифра в 200 тысяч бастующих резанула по сердцу - и что в середине тех двух дней часть рабочих прорвалась к Невскому, откуда была разогнана. "Все-таки справляется Хабалов", - подумал Николай и прочитал дальше, что сегодня, 25-го, новая попытка рабочих проникнуть на Невский успешно парализуется. Прорвавшаяся часть разгоняется казаками... В подавлении беспорядков - это слово опять почти вызвало приступ головной боли у Николая, - кроме Петроградского гарнизона, принимают участие пять эскадронов 9-го запасного кавалерийского полка из Красного Села, сотня лейб-гвардии сводно-казачьего полка из Павловска, и вызвано в Петроград пять эскадронов гвардейского запасного кавалерийского полка... По привычке Николай сразу вспомнил отцов-командиров, командовавших названными полками, - на это память у него была феноменальная, а все эти кавалеристы были лихие рубаки и бравые офицеры. Привычное течение мысли слегка успокоило. Тем более что сила собиралась против мужланов в рабочих картузах приличная. Десять эскадронов и лейб-казаки! Они-то покажут бунтовщикам где раки зимуют! Но беспокойство все же не проходило совсем. После обеда пошел к себе в кабинет снова читать Цезаря о завоевании Галлии, но успехи латинян на ум не шли. Просил устроить синема. Перед началом ленты в штабном собрании понял наконец, что же так беспокоило его: ведь если, по словам Хабалова, в борьбе с беспорядками принимало участие десять эскадронов плюс восемьдесят тысяч столичных полицейских, то произошло что-то из ряда вон выходящее. Уроки 1905 года он помнил. И теперь следует карать беспощадно. Поэтому призвал Владю Нарышкина и приказал передать телеграмму главнокомандующему Петроградским округом. Текст продиктовал сам: "Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай". В этот вечер даже синема не очень развлекала. На сон грядущий молился долго и ревностно. Немного полегчало - ведь все в воле божьей! Генерал Алексей Соколов пребывал все эти дни в ожидании подвоха. Он понимал, что за полковником Марковым стоят значительно более мощные силы, чем Монкевиц и Ассанович. Алексей опасался выстрела из-за угла, какой-нибудь крупной каверзы, вплоть до ареста и заключения в гарнизонную тюрьму по лживому обвинению. Он знал, что подлые люди способны на все для осуществления своих целей и устранения тех, кто им мешал. А он явно мешал. Вся эта суета и шушуканье по углам относительно положения в Петрограде его мало волновали, хотя сами события стали настораживать. Но тот мощный народный протест, о котором говорили прибывшие из Питера офицеры, мало походил на исполнение дворцового заговора, о котором так много говорилось прежде. Он взволновался лишь тогда, когда при нем было упомянуто, что центром беспорядков сделалась Знаменская площадь. "Ведь это совсем рядом с моим домом", - подумал он, и беспокойство за Настю, за тетушку заползло в душу. Как раз в субботу Соколов сделал подробный доклад о своих подопечных англичанах Клембовскому, для которого эта проблема также была оттеснена на второй план самыми свежими событиями. Однако Владислав Наполеонович заметно насторожился, когда Алексей упомянул о встрече лорда Мильнера в Москве с Челноковым, князем Львовым и Коноваловым. - Ты на ней присутствовал? - спросил Соколова Клембовский. - Нет! - пожал плечами Алексей. - Лорд не взял своих русских переводчиков на эту встречу. Переводил британский генеральный консул в Москве Брюс Локкарт. Клембовский запыхтел, что служило у него признаком чрезвычайного волнения, его острый ус, торчащий прямо под левым стеклышком пенсне, задергался от тика. - Забудь об этой встрече в Москве и не докладывай о ней никому, - посоветовал доброжелательно генерал-квартирмейстер и прижал щеку ладонью. Соколов понял, что попал на какое-то больное место генерала, и продолжать разговор об этом визите в Москву не стал. Начальник по секрету показал ему телеграмму Хабалова Алексееву, где генерал сообщал о том, что в течение второй половины дня 25 февраля толпы рабочих, собравшиеся на Знаменской площади - "Опять Знаменка!" - тревожно подумал Алексей - и у Казанского собора, были неоднократно разгоняемы полицией и воинскими чинами. "Около 17 часов, - стояло в телеграмме дальше, - у Гостиного двора демонстранты запели революционные песни и выкинули красные флаги с надписями "Долой войну!". 25 февраля бастовало двести сорок тысяч рабочих". - Каков молодец Хабалов! - уважительно отозвался Клембовский, когда Соколов вернул ему листок. - Разгоняет толпы бунтовщиков. А говорили, что он грозен только с виду... - Я с ним вместе не служил, - брякнул сгоряча Соколов, и в его тоне прозвучало неодобрение. Алексей в этот момент снова подумал о Насте, проходящей по нескольку раз на день Знаменскую площадь, и снова тревога за нее закралась в его сердце. "А может быть, это та самая революция, о которой пылко говорили молодые люди и Настя на вечеринке у советницы Шумаковой?! - подумалось ему. - Но ведь уже применены войска! А вдруг они задавят революцию в колыбели?!" Соколов рассеянно слушал, что говорил ему Клембовский, улавливая из его слов лишь те, которые относились к народному бунту в Петрограде. А генерал-квартирмейстер рассказывал как раз о том, что военные агенты союзнических армий, прикомандированные к русской Ставке, прямо-таки утроили свою активность, вынюхивая реакцию офицерства на события в столице, отношение к царю, к планируемому в мае наступлению - не сорвется ли оно из-за народного волнения... Чтобы избавиться от тягостных мыслей, Алексей пошел на вечерний сеанс синема в штабном собрании, объявленный для постояльцев военного отеля "Бристоль". Он вошел в зал, когда уже был потушен свет, но по особой атмосфере раболепия и притихшей почтительности понял, что государь и его свита находятся также здесь. Военные ленты давно наскучили Алексею. Он не досмотрел даже первую десятиминутку и вышел, не дождавшись перерыва между фильмами. Генерал поразился своей реакции на петроградские события: если бы не тревога за близких, он даже обрадовался бы, узнав о революции. "Вот как подействовала на меня жизнь и... жена! - со смешком подумал он. - Друзья Насти, пожалуй, свергнут самодержавие, если так дружно идут против войны... Ведь самодержавие питает война". Сон Алексея, обычно засыпавшего в момент, когда его голова касалась подушки, был тяжел и беспокоен. Он видел Знаменскую площадь, царя-"обормота", под которым демонстранты раскачивали бегемотообразного коня, потом царящую над толпой на Невском какую-то прекрасную женщину во фригийском красном колпаке, как на картине Делакруа "Свобода на баррикадах", очевидно - Революцию. Солдатики с мертвыми лицами, разгонявшие толпу под красным флагом, пытались делать приемы штыковой атаки в направлении этой бестелесной красавицы, которая вдруг стала увеличиваться в размерах, подниматься над крышами и занимать собой весь огромный Петроград. Потом эта женщина приняла черты Анастасии, снова вошла в обычные человеческие пределы и лукаво улыбнулась ему. А потом все видение исчезло, и он проснулся в холодном поту, Думая, что сейчас увидит Настю рядом с собой. Но это был не его дом, а унылый, давно не ремонтировавшийся номер когда-то шикарной гостиницы губернского города. Соколов заставил себя заснуть снова в надежде увидеть продолжение сна, где героиней выступала Настя, но видений больше не было. Было лишь чудесное морозное утро. 48. Петроград, 26 февраля 1917 года В полночь к бывшему особняку генерал-адъютанта Безобразова на Моховой, который еще Горемыкин купил под казенную квартиру председателя Совета министров, стали съезжаться на моторах и в каретах государевы министры. Нынешний премьер - хозяин дома, князь Николай Дмитриевич Голицын ввиду позднего часа не пожимал руки гостям на верхнем марше беломраморной лестницы. Там стоял его мажордом и с поклоном указывал господам министрам путь в большой зал с колоннами, где имело быть частное совещание. Пригласили также начальника Генерального штаба генерала Занкевича, главнокомандующего Петроградским округом генерала Хабалова и градоначальника Балка. В числе первых приехал "мертвая голова" Беляев. Когда он снял свою серую генеральскую барашковую шапку с золотым крест-накрест галуном по донышку, обнажился высокий узкий лоб с громадными залысинами и почти незаметная щеточка седых волос. Вслед за ним явился генерал Хабалов, страхолюдного вида мужчина среднего роста, заросший от шеи до макушки сизой бородой, густыми усами и бакенбардами. Он был одет в походную форму и даже при шпорах и шашке. Прибыл скромный и тихий, малозаметный, но честнейший и исполнительнейший министр иностранных дел Николай Николаевич Покровский. Приехал сморщенный, усталый Протопопов. Прошел, слегка волоча ногу, в залу и сел вдали от премьера, рядом с министром земледелия Риттихом. Явились министр юстиции, министр народного просвещения, несколько товарищей министров. Зал был наполнен, стулья карельской березы - заняты почти все. Но пока говорили вполголоса, как при покойнике. Министры были растеряны. Уже третий день они получали доклады о беспорядках, слышали слухи, видели толпы и колонны людей, красные знамена и лозунги, но власть пока бездействовала, если не считать некоторых усмирительных действий полиции, подчиненной ненавистному всем выскочке Протопопову. Дрожащим голосом в первом часу князь Голицын открыл совещание. Длинные стрелки его усов и нос с горбинкой поникли. Сам он не стал делать никаких сообщений, а предоставил слово Хабалову. - Господа, - поднялся бравый генерал с кресла, - я получил повеление государя прекратить в столице беспорядки. Телеграмма пришла в девять вечера, хватила меня как обухом по голове, а в десять я уже собрал у себя всех начальников участков, других господ, ответственных за соблюдение спокойствия, и зачитал им телеграмму. От себя я осмелился добавить, что вот, государь приказал... последнее средство: стрелять в толпу, и оно должно быть применено. До господ офицеров доведено! Если толпа малая - не с флагами или антидинастическими лозунгами, то ее разгонять кавалерией, при помощи плетей... Если же толпа агрессивная, с флагами и зачинщиками впереди, - после троекратного сигнала открывать огонь!.. Поздние гости растерянно молчали. Кто-то смотрел в богатый лепной потолок, кто-то - в скатерть. Никому не хотелось брать на себя ответственность за поддержку этого "последнего" средства: государственные умы хорошо понимали, какой негативный резонанс вызовет расстрел демонстраций у союзников. А ведь у них только недавно - на союзнической конференции - выпрашивали помощь, британцы и французы куражились, намекая на нелады правительства с "общественностью", проявляли свои симпатии к ней. Разумеется, демонстранты - это не думская общественность, но ведь и Керенский, кажется, трудовик. А Коновалов и иже с ним вообще защищали рабочего-оборонца Кузьму Гвоздева со товарищи, когда господин Протопопов посадил всю компанию из этой Рабочей группы Военно-промышленного комитета в "Кресты". Так что уж лучше помолчать, пусть говорят военные. Военный министр посмотрел вопросительно на князя Голицына, тот понял, что у него просят слова, объявил: - Его высокопревосходительство генерал Беляев... "Мертвая голова" предложил, прежде чем стрелять в толпу, попробовать поливать ее водой из пожарных шлангов, как это делается в европейских странах. - Это только возбуждает бунтовщиков, - огрызнулся Хабалов. Министр народного просвещения, в свою очередь, предложил позвать на совещание председателя Думы Родзянко. Говорил, что квартира Михаила Владимировича рядом, в десяти минутах пешей ходьбы, а он, может быть, придумает что-нибудь вместе с Государственной думой. Голицын отказался. Он не только не хотел переговоров с Думой, но сообщил, что государь дал ему заранее рескрипт о приостановке заседаний с пропуском на месте числа - поставить можно любое, хоть сегодняшнее. Нет, Думу привлекать к подавлению беспорядков не следует, а то возомнят о себе господа депутаты невесть что, потом с ними не справишься. Покровский и Риттих вызвались ехать к Родзянке. О компромиссе с Думой говорили и некоторые другие высокопревосходительства. Но Голицын намекнул, что в случае переговоров с Думой и соглашения с ней придется пожертвовать одним из министров, против которого особенно настроена "общественность". Все посмотрели на Протопопова, но он не понял почему. Встал и сказал, что полиции он отдал распоряжение с сегодняшнего утра провести аресты большевиков, оставшихся на свободе членов Рабочей группы и других смутьянов. Списки подготовлены, наряды высланы. Возможно, удастся взять Петербургский комитет большевиков. Приказ государя стрелять несколько успокаивал: значит, твердо держит власть. Да и то, что он на Ставке, тоже вселяло надежды его единения с армией, открывало возможности карательной экспедиции с фронтов против бунтующего Питера. Немного успокоенные, разъехались. А полицейские чины еще до рассвета начали "ликвидацию" большевистского подполья. Многие, но далеко не все руководители большевиков, были захвачены. В этот день полиция и армия стреляли в демонстрантов на Невском. Но и тактика толпы теперь изменилась. При виде солдат с винтовками люди расходились, прятались во дворах, подъездах, выжидали в переулках. Самые смелые, несмотря на угрозы офицеров, подходили к солдатам, укоряли их, призывали не мешать покончить с голодом и войной. Солдаты оправдывались, унтер-офицеры иногда набрасывались на них и на агитаторов с бранью и угрозами. Но было видно, что общий подъем так велик, что большинство людей на улицах не боялось ни пуль, ни кавалерийских шашек. Да и солдаты стреляли как-то нехотя, лишь повинуясь пока еще железной армейской дисциплине. Некоторые демонстративно палили в воздух, и тогда к ним подскакивали офицеры, вырывали оружие из рук и злобно стреляли в толпу... В настроении солдат наметился перелом. Против полиции и властей выступила 4-я рота Павловского полка. А дело было так. Когда 4-я рота узнала, что несколько рот полка в этот день участвовали в расправах над демонстрантами, солдаты возмутились. Павловцы стреляют в народ! Рота квартировала отдельно от полка, потому что в казармах было переполнено, и солдатам отвели место в зданиях Конюшенного ведомства. Два десятка павловцев, связанных с рабочими и знавших правду о том, что происходит на улицах, распропагандировали остальных. "На улицу!" - раздался клич. С криками "Позор!", "Долой войну!" сотни солдат бросились к ротному цейхгаузу, сбили запоры, но... внутри оказалось только тридцать винтовок. Их расхватали мгновенно и высыпали на набережную канала. На другом его берегу в этот момент показалась группа всадников конно-полицейской стражи. Подъехав к самой решетке канала, предупрежденные, видимо, офицерами полка о возмущении павловцев, конные городовые открыли огонь из револьверов. Солдаты залегли. Дружный залп тридцати винтовок поразил нескольких полицейских и их лошадей. Кони взвились на дыбы, раненые и убитые стражники упали. Оставшиеся в живых развернулись и очистили поле боя. Павловцы двинулись к Невскому. Но им навстречу появились с винтовками наперевес солдаты-преображенцы, вызванные из заставы у Казанского собора. Две колонны солдат двигались навстречу друг другу по узкой набережной. Передние ряды павловцев не все были вооружены, преображенцы ощетинились штыками. Запели рожки преображенцев, командующие изготовку к стрельбе. Павловцы, услышав боевой сигнал, закричали что было мочи: "Братцы! Не стреляйте! Куда вы в своих?.." Несколько секунд пели рожки, потом преображенцы опустили винтовки и, нестройно повернувшись, ушли прочь, к Казанскому собору... А павловцы вернулись в казарму, расстреляв все патроны по полицейскому отряду. Этот эпизод дня, обрастая в устах рассказчиков все новыми и новыми подробностями, мгновенно разлетелся по всему Питеру. "Армия с нами! Солдаты отказываются стрелять в народ!" - говорили агитаторы, рассказывали друг другу даже незнакомые люди. И хотя почти все команды еще выполняли приказы офицеров, открывали стрельбу в живых людей и нельзя было говорить о восстании в армии, реакция солдат на речи агитаторов давала основание большевикам рассчитывать не только на нейтралитет полков, расквартированных в Петрограде, но и на их активную помощь восставшим. Оставшиеся на свободе члены Русского Бюро ЦК и Петербургского комитета, собравшись на квартире Павловых, пришли к выводу, что один рабочий класс, без поддержки армии, не сможет свергнуть чудовище романовской монархии. Был взят курс на усиление работы среди солдат, новые десятки большевистских эмиссаров направлялись в ночь на 27-е в казармы. Был дан сигнал и солдатам-большевикам максимально усилить свою работу среди товарищей по оружию. В захваченной большевиками частной типографии - своя последняя была ликвидирована полицией перед началом всеобщей забастовки - наборщики и печатники быстро оттиснули текст листовки. Она была обращена к солдатам: "Братья солдаты! Третий день мы, рабочие Петрограда, открыто требуем уничтожения самодержавного строя, виновника льющейся крови народа, виновника голода в стране, обрекающего на гибель ваших жен и детей, матерей и братьев. Помните, товарищи солдаты, что только братский союз рабочего класса и революционной армии принесет освобождение порабощенному народу и конец братоубийственной бессмысленной бойне!" Воззвание пачками раздавали солдатским заставам, дежурившим на улицах, караульным у военных объектов, бросали через заборы во дворы казарм, просили пронести в солдатские спальни знакомых солдат, возвращавшихся с дежурств и караулов... Агитаторы готовились с раннего утра взять в осаду казармы и запасались пачками этих прокламаций, как оружием... ...Генерал Хабалов был почти удовлетворен. Ему казалось, что беспорядки в столице подавлены его железной рукой. Однако, получив донесения об отказчиках стрелять в народ и "нейтралитете" солдат, послал генералу Алексееву телеграмму с просьбой прислать надежные подкрепления. Первую свою утреннюю успокоительную телеграмму хитрый генерал не отменил. Он узнал, что военный министр тоже отправил вечером телеграмму, в которой продолжал уверять царя, что беспорядки будут скоро подавлены. Главнокомандующему округом доложили и о третьей телеграмме, ушедшей в Могилев, - от Протопопова. Министр внутренних дел сообщал в ней об аресте 136 партийных деятелей, а также "руководящего революционного коллектива из пяти лиц". Он явно имел в виду Русское Бюро ЦК и Петербургский комитет. "Войска действовали ревностно, - подчеркивал министр, но тут же слегка подлил дегтя в мед: - Исключение составляет самостоятельный выход 4-й эвакуированной* роты Павловского полка"... ______________ * "Эвакуированная" рота - запасное подразделение, которое составляли солдаты, раненные на фронте, излечившиеся и теперь ожидавшие отправки на фронт. ...Государственная дума пребывала в деловитом смятении. Как всегда, в комнате номер одиннадцать по левую сторону на хорах заседало бюро Прогрессивного блока. Сидели с утра до темноты. Ясности не появилось и после того, как зажгли яркие электрические лампы под темными абажурами. Говорили очень много, недоговаривали еще больше. Обсуждали, что делать "после". Что самодержавие шатается - понимали все. Но излагали свои мысли уклончиво - на всякий случай, а вдруг царская власть устоит. Подозревали, что самый умный и умеренный из кадетов - Маклаков - может стать связующим звеном между Думой и правительством. Учитывали его дружбу с Покровским. Слегка заискивали перед ним, как перед будущим главой правительства "общественности"... Но в заключение выступил Шингарев и заявил, что пока еще преждевременно составлять список ответственных деятелей, кои... Шульгин осерчал, настаивал, что время уже пришло. Его никто не поддержал. Заседание блока окончилось. Шульгин спускался по лестнице в Екатерининский зал вместе с Маклаковым. В другом конце огромного паркетного поля мелькнула, словно муха, черная фигурка в сюртуке. За ней - другая. Увидев Маклакова и Шульгина, фигуры изменили свою траекторию по паркету и примчались, словно в танце, к ним. Впереди несся Керенский, неистово размахивая руками. Его щеки пылали, коротко постриженные волосы топорщились, будто заряженные электричеством. Слегка сгорбленный, гладко выбритый, с выразительным, словно клоунским намалеванным на физиономию ртом, он источал чрезвычайное возбуждение. - Ну что же, господа блок? - резко протянул он худую, влажную и холодную руку Маклакову, а затем Шульгину, хотя и не был ему представлен. - Надо что-то делать! Ведь положение-то плохо... Вы собираетесь что-либо сделать? Группа остановилась посредине зала, под средней из семи люстр с двуглавыми орлами наверху. Шульгин, не желая отвечать, посмотрел на этих орлов. Он был с Керенским в далеких и враждебных думских лагерях, пикировался на заседаниях и теперь думал, что ему ответить этому нахалу. Неожиданно он перевел взор с орлов на изборожденное лицо Керенского и выпалил, словно картечью: - Ну, если вы так спрашиваете, то позвольте, в свою очередь, спросить вас: по-вашему-то мнению, что нужно? Что вас удовлетворило бы? Керенский блеснул глазами. - Что?.. Да, в сущности, немного!.. Важно одно: чтобы власть перешла в другие руки. - Чьи? - спросил Шульгин. Он не ведал, вероятно, что Керенский выбран генеральным секретарем ложи, рвущейся к власти. - Это безразлично! Только не бюрократические... - Александр Федорович не договорил, он явно имел в виду что-то определенное. Шульгин слышал о правительстве "общественности", сформированном еще в 15-м году на квартире у Прокоповича и Кусковой, поэтому возразил нарочно: - Почему не бюрократические? Я думаю, именно в бюрократические, только в другие - толковее и чище... Словом, хороших бюрократов. А эти "общественные" ничего не сделают! - Почему же? - нервно возразил Керенский. - Да потому, что мы ничего не понимаем в этом трудном деле! Не знаем техники, а учиться теперь некогда, - вмешался Маклаков. - Ну, пустяки какие! Ведь сохранится весь аппарат власти. Всякие там секретари, столоначальники... Скобелев хотел что-то сказать, но от волнения стал сильно заикаться: - Д-д-д-довер-рие н-н-на-р-р-о-д-а... - А что еще вам надо? - снова резко спросил Шульгин. Ярый монархист, он чувствовал себя прескверно оттого, что вынужден был вот так, посреди огромного зала, беседовать с трудовиком, почти эсером. - Да еще там свобод немножко! - легкомысленно махнул Керенский рукой. - Ну там - печати, собраний и прочее такое... - И это все? - иронически сощурился элегантный, с тонкими усиками, стройный, но малорослый Шульгин. - Все пока... Но спешите... спешите... - Керенский, подхватив Скобелева под руку, круто развернул его тщедушную фигурку и умчал в другой конец зала. Шульгин вслед им только развел руками. В это самое время особый, думский телеграф отстукивал в Могилев на имя верховного главнокомандующего телеграмму председателя Думы Родзянко. Толстый, но неспокойный человек, прочно державший в своих полных руках бразды правления российским "парламентом", обращался к государю: "Ваше величество! Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство. Растет общественное недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца". Родзянко нарочно сгустил краски. Но старый политик в последний раз предлагал себя в спасители монархии. Копию телеграммы он предусмотрительно направил всем главнокомандующим фронтами. Армия и здесь выходила на первый план в эти решающие дни. 49. Могилев, 26 февраля 1917 года ...Спокойный, как каменная статуя, граф Фредерикс медленно вышел из кабинета государя в губернаторском доме и столкнулся с нервно дымящим папиросой, вечно пьяненьким коротышкой флаг-адмиралом Ниловым. - Что сказал его величество по поводу телеграммы Родзянки? - выпалил Нилов снизу вверх в морщинистое, с пустыми выцветшими глазами, лицо министра двора. - Он сказал, - механически повторил старец, - он сказал: опять этот толстяк Родзянко написал мне разный вздор, на который я ему не буду даже отвечать... 50. Петроград, 27 февраля 1917 года В ночь на двадцать седьмое в столице Российской империи не спало очень много людей. Большевики все были в боевой готовности. Правительство и власти планировали новые расправы. Вся думская "общественность" нервничала, выжидая, куда повернут события. Неподалеку от квартиры Александрова, в Языковом переулке, у большевиков была еще одна конспиративная квартира. Здесь жил член Выборгского райкома Василий Каюров. Как и дом Александрова, его хата стояла среди занесенных снегом огородов на улице, где к февралю были протоптаны лишь тропинки в глубоких сугробах. В ночь на двадцать седьмое сюда собрались представители Выборгского районного комитета большевиков, уцелевшие от "ликвидации" члены Русского Бюро и Петербургского комитета. В маленькую горницу набилось человек сорок. Так что не только сидеть или стоять, но даже дышать было тяжело. Говорили коротко. Решили борьбу продолжать, поднимать народ и армию на вооруженное восстание. Обсудили, как овладеть складами с оружием, открыть тюрьмы и выпустить заключенных товарищей. Решили бросить все силы партийцев на организацию братания рабочих с солдатами. Товарища Соню, работницу Русского Бюро ЦК, командировали в качестве курьера в Москву, сообщить о событиях в Петрограде, передать просьбу немедленно организовать московских рабочих на политическое выступление против самодержавия. Иван Чугурин зачитал новую листовку, начинавшуюся словами: "Рабочий люд не хочет больше терпеть насилие, грабежи, разруху. На требования рабочих... ставленники самодержца-царя отвечают свинцом... Пусть солдаты, наши братья и дети, идут в наши ряды с оружием в руках!.." Листовку приняли, решили печатать, как и прежние, - захватывая на одну ночь маленькие частные типографии... Затемно разошлись каждый со своим заданием... ...В казармах Волынского полка на Парадной улице близ Преображенского плаца не сомкнуло глаз множество солдат. Дневальные делали вид, что не замечают, как в темноте, на железных койках, разобранных для сна, собирались группами солдаты и с трясущимися губами, крестясь, просили прощения у товарищей и бога, проклиная офицеров, заставлявших вчера стрелять в народ. Особенно доставалось капитану Лашкевичу, командовавшему расстрелом на Знаменской площади. Вспоминали, как к казармам приходили рабочие, просили заступиться за народ, не стрелять, идти вместе против войны, против помещиков и богатеев, обиравших честных людей... Задумывались, говорили и о приказе наутро, который видели писаря батальонной канцелярии, в коем требовалось от полков снова стрелять по демонстрантам и брать их в штыки. А ведь там женщины и дети, такие же, как остались у служивого в деревне. Такие же голодные, озябшие, плохо одетые. А рядом мужики-рабочие, хоть и в тужурках, и при сапогах и картузах, но хотящие переделать Расею по справедливости. Чтоб крестьянину помещичью землицу разделить да скорее войне-кровопивице конец положить... Есть над чем задуматься, хотя и присягу давали при полковом батюшке, на иконах да Евангелии... Душа так болела, что даже взводные и отделенные командиры крамольных сих разговоров не чурались, а со всем солдатским миром разные планы строили... Кто предлагал идти и разгромить батальонную канцелярию, чтобы и духа от того приказа не осталось, а офицеров искоренить. Другие, более степенные, говорили, чтобы никого из ненавистных господ-высокородий пока не убивать, но попужать. А самим на час раньше устроить побудку, объявить, что решили идти на помощь народу, и склонить к тому же остальной батальон. Как порешили, так и сделали. Горнист сыграл зорю в каждой спальне на час раньше, и в шесть утра 400 волынцев из учебной команды были уже на ногах. Взводные выстроили своих и объявили о принятом ночью решении. Ни одного голоса не раздалось против. Солдаты обещали выполнять команды только своих взводных и отделенных командиров, не слушать офицеров, что бы они ни говорили. Из пирамид разобрали винтовки, нагрузили подсумки боевыми патронами и выстроились в полковой церкви. При свете лампад лики святых казали