и и отголоски мыслей; настало время показать
себя: Франция и весь мир слушают вас! Члены Конвента не заставляют долго
просить себя: речи, устные памфлеты следуют одни за другими со всем
доступным красноречием; список председателя все пополняется именами желающих
говорить; изо дня в день, ежедневно и ежечасно гремит неутомимая трибуна -
крикливые галереи с большим разнообразием поставляют теноров и дискантов.
Иначе было бы, пожалуй, слишком однообразно.
Патриоты на Горе и в галереях или по ночам в зданиях секций и в
Якобинском клубе совещаются среди крикливых Tricoteuses, следя за всем
происходящим рысьими глазами и подавая голос в случае надобности, иногда
даже очень громко. Депутат Тюрио, бывший адвокат и избиратель Тюрио,
видевший с вершины Бастилии, как Сен-Антуан поднялся наподобие океана, этот
Тюрио может растягивать формулы с таким же усердием, как и всякий другой.
Жестокий Бийо не смолчит, если задеть его. Не молчит и жестокий Жан-Бон -
тоже иезуит своего рода, имя его не следует писать, как часто делается в
словарях, Jambon, что значит просто "ветчина"!
Но вообще пусть ни один человек не считает, что Людовик невиновен.
Единственный вопрос, возникающий или возникший перед разумным человеком, -
это следующий: может ли Конвент судить Людовика? Или его должен судить весь
народ в народном собрании и, следовательно, с отсрочкой? Все отсрочки! "Вы,
жирондисты, фальшивые государственные мужи!" - ревет патриотизм, почти теряя
терпение. Но в самом деле, подумаем, что же делать этим бедным жирондистам?
Высказать свое мнение, что Людовик - военнопленный и не может быть казнен
без несправедливости, беззакония и произвола? Но высказать такое мнение
значило бы окончательно потерять всякую опору у решительных патриотов. Да,
собственно говоря, это даже не убеждение, а только предположение и туманный
вопрос. Сколько есть бедных жирондистов, уверенных только в одном: что
всякий человек, и жирондист также, должен иметь в чем-то опору и твердо
стоять на ней, сохраняя хорошие отношения с почтенными людьми! Вот в чем они
убеждены и во что верят. Им приходится мучительно извиваться между двумя
рогами этой дилеммы19.
А тем временем Франция не бездействует и Европа также. Мы сказали уже,
что Конвент - это сердце, из которого исходят и в которое входят различные
влияния. Казнь короля, называть ли ее мученичеством или достойной карой,
оказала бы большое влияние! В двух отношениях Конвент уже оказал влияние на
все нации, и притом к большому своему вреду. 19 ноября он издал один декрет,
который затем подтвердил, развив его детально, - это декрет о том, что
всякая нация, которая пожелает отряхнуть с себя цепи деспотизма, этим самым
становится, так сказать, сестрой Франции и может рассчитывать на ее помощь и
поддержку. Этот декрет, который поднял шум среди дипломатов, публицистов и
профессоров международного права и который не может одобрить никакая "цепь
деспотизма", никакая власть, был внесен депутатом Шамбоном, жирондистом, в
сущности, быть может, просто как красивая риторическая формула.
Во второй раз Конвент уронил свой авторитет перед лицом всех наций по
еще более жалкому поводу, который произвела дребезжащая, как погремушка, и
такая же пустая голова некоего Жакоба Дюпона из департамента Луара. Конвент
рассуждал как раз о проекте народного образования, и депутат Дюпон сказал в
своей речи: "Я должен признаться, господин председатель, что лично я
атеист"20, думая, вероятно, что миру интересно знать это. Франция
приняла это заявление без комментариев, во всяком случае без громких
комментариев, так как во Франции в это время и без того было шумно. Но
остальные страны приняли его в штыки, с ужасом и изумлением21, и
влияние его или впечатление было в высшей степени печальным! А теперь если к
этим двум впечатлениям прибавить еще третье, которое, пульсируя, обойдет
весь земной шар, - если прибавить еще цареубийство?
В процесс Людовика вмешиваются иностранные дворы: Испания, Англия, но
их не слушают, хотя они и являются, по крайней мере Испания, с пальмовой
ветвью в одной руке и с обнаженным мечом - в другой. Но и дома, какие бурно
пульсирующие волны накатываются на Конвент из окружающего его Парижа и всей
Франции! Сыплются петиции, просьбы о равном правосудии в царстве так
называемого Равенства. Живые патриоты умоляют; и разве не умоляют мертвые
патриоты, о вы, национальные депутаты? Разве 1200 мертвецов, зарытые в
холодных могилах, не умоляют вас немой пантомимой смерти красноречивее, чем
словами? Увечные патриоты ковыляют на костылях вокруг зала Манежа, требуя
справедливости. Раненые десятого августа, вдовы и сироты убитых являются в
полном составе с петицией, ковыляя и проходя в красноречивом безмолвии по
залу; одного раненого патриота, который не может даже ковылять, приносят
сюда на кровати и проносят, наравне с головами, в горизонтальном
положении22. Трибуна Конвента, смолкшая было при этом зрелище,
начинает снова греметь юридическими громами. А снаружи Париж завывает все
сильнее. Слышится зычный голос Сен-Юрюга и истерическое красноречие Pere
Duchesne; "Варле*, апостол Свободы", с пикой и в красном колпаке, бежит,
таща складную ораторскую табуретку. "Кара изменнику!" - кричит весь
патриотический мир. Подумайте также и о другом крике, громко оглашающем
улицы: "Дайте нам хлеба или убейте нас! Хлеба и Равенства! Кара изменнику,
чтобы мы имели хлеб!"
* Варле Жан Франсуа - активный деятель секции Прав Человека, участник
движения "бешеных".
Умеренные или нерешительные патриоты противостоят решительным. Мэр
Шамбон слышит о страшной свалке в Национальном театре: дело дошло до ссоры,
а затем и до драки между решительными и нерешительными патриотами из-за
новой драмы под названием "Ami de lois" ("Друг законов"). Это одна из самых
слабых из когда-либо написанных драм, но с поучительными намеками,
вследствие которых залетали пудреные парики друзей порядка и черные волосы с
якобинских голов, и мэр Шамбон спешит с Сантером, надеясь утихомирить
страсти. Но вместо успокоения нашего бедного мэра так "тискают", говорит
отчет, и так бранят и позорят, говорим мы, что он с сожалением окончательно
покидает свой кратковременный пост, "так как у него слабые легкие". Об этой
несчастной драме "Ami de lois" идут дебаты в самом Конвенте: так вспыльчивы
и раздражены друг против друга умеренные и неумеренные
патриоты23.
А мало ли среди этих двух кланов явных и тайных аристократов, шпионов,
прибывающих из Лондона с важными пакетами, притворяющихся прибывшими из
Лондона? Один из последних, по имени Виар, утверждал, что может обвинить
Ролана или даже жену Ролана, к великой радости Шабо и Горы. Но жена Ролана,
будучи вызвана, тотчас явилась в зал Конвента и с своей светлой
безмятежностью немногими ясными словами рассеяла в прах обвинение Виара при
рукоплесканиях всех друзей порядка24. Так завывает одичалый Париж
среди театральных бунтов, криков "Хлеба или убейте нас!", среди ярости,
голода и неестественной подозрительности. Ролан становится все раздраженнее
в своих посланиях и письмах и доходит почти до истеричности. Марат, которому
никакая земная сила не может помешать видеть насквозь изменников и Роланов,
три дня лежит в постели; неоценимый Друг Народа чуть не умирает от
сердечного приступа, лихорадки и головной боли: "О peuple babillard, si tu
savais agir!" (О болтливый народ, если бы ты умел действовать!)
И в довершение всего победоносный Дюмурье приезжает в эти новогодние
дни в Париж, как опасаются, с недобрыми намерениями. Он заявляет, будто
приехал жаловаться на министра Паша и на хищения Гассенфраца, а также для
того, чтобы обсудить план весенней кампании. Однако находят, что он слишком
много вращается среди жирондистов. Уж не замышляют ли они вместе заговор
против якобинцев, против равенства и наказания Людовика? Имеются его письма
к Конвенту. Не желает ли он играть роль Лафайета, этот новый победоносный
генерал? Пусть он удалится вновь, но изобличенный25.
А трибуна Конвента продолжает греметь юридическим красноречием и
предположениями, не переходящими в действие, и в списке председателя все еще
значатся 50 ораторов. Эти жирондистские председатели как будто оказывают
предпочтение своей партии; мы подозреваем, что они плутуют со списком -
ораторов с Горы не слышно. Гремят весь декабрь до января и Нового года, а
конца все не видно! Париж толпится и воет вокруг все громче, воет, как
вихрь. Париж хочет "привезти пушки с Сен-Дени"; поговаривают о том, чтобы
"закрыть заставы", к ужасу Ролана.
Вслед за тем трибуна Конвента внезапно перестает греметь: мы обрываем
сразу, кто бы ни стоял в списке, и кончаем. В будущий вторник, 15 января
1793 года, приступят к поименному голосованию, и тем или иным путем эта
великая игра будет наконец разыграна!
Глава седьмая. ТРИ ГОЛОСОВАНИЯ
Виновен ли Людовик Капет в заговоре против свободы? Должен ли наш
приговор быть окончательным, или он нуждается в ратификации путем обращения
к народу? Если Людовик виновен, то какое должно быть наказание? Такова
форма, принятая после смятения и "многочасовой нерешительности"; таковы три
следующих один за другим вопроса, относительно которых предстоит теперь
высказаться Конвенту. Париж волнуется вокруг его зала, толпится и шумит.
Европа и все народы ждут его ответов. Каждый депутат должен лично, от своего
имени ответить: виновен или не виновен?
Относительно виновности, как указано выше, в душе патриотов нет
сомнений. Подавляющее большинство высказывается за виновность; Конвент
единогласно постановляет: "Виновен", за исключением каких-нибудь 28 человек,
которые не высказываются за невиновность, а совсем отказываются от
голосования. Второй вопрос также не возбуждает сомнений вопреки расчетам
жирондистов. Разве обращение к народу не окажется просто междоусобной
войной, только под другим названием? Большинством двух против одного
отвечают, что обращения к народу не должно быть; значит, и это установлено.
Шумные патриоты теперь, в десять часов вечера, могут умолкнуть на ночь и
отправиться спать не без надежды. Вторник прошел хорошо. Завтра решится,
какое наказание! Завтра - решительный бой!
Можете вообразить себе, какое стечение патриотов на следующий день, в
среду; весь Париж поднимается на носки, и все депутаты на местах! 749
почтенных депутатов, из них около 20 отсутствуют, находясь в командировках;
Дюшатель и семеро других отсутствуют по болезни. Однако ожидающим патриотам
и стоящему на носках Парижу приходится запастись терпением: эта среда опять
проходит в дебатах и волнении; жирондисты предлагают, чтобы решение
утверждалось "большинством в две трети"; патриоты яростно противятся им.
Дантон, только что вернувшийся из поездки в Нидерланды, добивается отнесения
предложения жирондистов "к порядку дня"; он добивается потом даже того,
чтобы вопрос решался безотлагательно, sans desemparer, в непрерывном
заседании, пока решение не будет принято.
И вот наконец в восемь часов вечера начинается это изумительное
голосование посредством вызова по именам, appel nominal. Какое наказание?
Нерешительные жирондисты, решительные патриоты, люди, боящиеся короля, люди,
боящиеся анархии, должны отвечать здесь и сейчас же. Бесчисленное множество
патриотов волнуется в тускло освещенных лампами коридорах, теснится на всех
галереях, во что бы то ни стало желая слышать. Приставы громко вызывают
каждого депутата по имени и департаменту; каждый должен взойти на трибуну и
дать ответ.
Очевидцы изобразили эту сцену третьего голосования и голосований,
вытекающих из него, как самую странную во всей революции; сцену,
растянувшуюся до бесконечности, продолжавшуюся с немногими короткими
перерывами от среды до утра воскресенья. Длинная ночь переходит в день,
утренняя бледность покрывает все лица, и снова спускаются зимние тени, и
зажигаются тусклые лампы; но днем и ночью, в череде часов, депутаты один за
другим непрерывно поднимаются по ступеням трибуны, останавливаются там на
некоторое время в более ярком освещении наверху и произносят свое роковое
слово, вновь погружаясь затем во мрак и толчею. В полночный час они похожи
на призраков, на выходцев из ада! Никогда председателю Верньо и никакому
другому председателю на земле не приходилось руководить ничем подобным.
Жизнь короля и многое другое, зависящее от нее, дрожа, колеблется на весах.
Один за другим члены Конвента поднимаются на трибуну; шум стихает, пока не
произнесено: "Смерть", "Изгнание", "Пожизненное заключение". Многие говорят:
"Смерть", но в самых осторожных, строго обдуманных фразах, с пояснениями,
подкреплениями, какие только могут придумать, и со слабыми ходатайствами о
помиловании. Многие говорят: "Изгнание; все, только не смертная казнь". Весы
колеблются, никто не может еще предсказать, куда они склонятся. Патриоты в
беспокойстве и ревут; приставы не могут усмирить их.
Ввиду такого яростного рева патриотов многие из бедных жирондистов
говорят: "Смерть", мотивируя это столь неприятное для них слово краткой
казуистикой и иезуитскими измышлениями. Даже Верньо говорит: "Смерть" - и
также приводит иезуитские мотивы. Богатый Лепелетье Сен-Фаржо, сначала
принадлежавший к дворянству, потом к патриотической левой в Конституанте,
много говоривший и вносивший доклады, и там, и в других местах, против
смертной казни, тем не менее теперь говорит: "Смерть" - слово, за которое он
дорого поплатится. Манюэль, в прошлом августе определенно принадлежавший к
решительным патриотам, но с сентября и с сентябрьских событий все более
отстававший от них, высказывается за изгнание. Но ни одно слово его не могло
бы встретить сочувствия в этом Конвенте, и он в немой злобе покидает это
собрание навсегда. В коридоре его сильно толкают. Филипп Эгалите голосует
согласно голосу своей души и зову своей совести - голосует за смерть; при
этом слове, произнесенном им, даже патриоты качают головой, и по залу суда
проносятся ропот и содрогание. Мнение Робеспьера не может подлежать
сомнению; речь его длинна. Поднимается Сиейес и, едва остановившись, почти
на ходу, кричит: "La mort sans phrases!" (Смерть без разговоров!) - и
исчезает, как привидение или исчадие ада!
Однако если читатель думает, что вся эта процедура носит погребальный,
печальный или хотя бы только серьезный характер, то он сильно ошибается.
"Приставы в отделении Горы, - говорит Мерсье, - превратились в оперных
капельдинеров": они открывают и закрывают галереи для привилегированных лиц,
для "любовниц д'Орлеана-Эгалите" или для других разряженных знатных дам,
шуршащих кружевами и трехцветными лентами. Галантные депутаты постоянно
наведываются сюда, угощая их мороженым, прохладительными напитками и
болтовней; разряженные красавицы кивают в ответ; некоторые принесли с собой
карточки и булавки и отмечают проколами "да" и "нет", как при игре в Rouge
et Noir. Выше царит Mere Duchesse со своими ненарумяненными амазонками; она
не может удержаться от протяжных "га-га!", когда подается голос не за
смерть. На галереях закусывают, пьют вино и водку, "как в открытой таверне,
en pleine tabagie". Во всех соседних кофейнях держатся пари. Но в зале
Конвента на всех лицах усталость, нетерпение, крайнее переутомление, они
оживляются лишь изредка, при новом обороте игры. Некоторые депутаты
засыпают; приставы ходят и будят их, когда им надо голосовать; другие
депутаты рассчитывают, не успеют ли они сбегать пообедать. Фигуры
поднимаются, как бледные призраки, в тусклом свете ламп и произносят с этой
трибуны только одно слово: "Смерть". "Tout est optique, - говорит Мерсье, -
весь мир представляет оптическую тень"26. Поздно ночью в четверг,
когда голосование кончено и секретари подсчитывают голоса, является больной,
похожий на призрак Дюшатель; его несут на стуле, завернутым в одеяла, "в
халат и в ночном колпаке", и он вотирует за помилование: ведь и один голос
может перетянуть чашу весов.
Нет! Среди гробового молчания председатель Верньо скорбным голосом
принужден сказать: "Заявляю от имени Конвента, что наказание, к которому
присужден Людовик Капет, - смерть". Смертная казнь присуждена незначительным
большинством - в 53 голоса. Мало того, если мы отнимем у одной стороны 26
голосов, сказавших "смерть", но связавших с нею слабое ходатайство о
помиловании, и прибавим их к противной стороне, то получится большинство
всего в один голос.
Итак, приговор гласит: "Смерть!" Но как он будет приведен в исполнение?
Он еще не исполнен! Едва объявлен результат голосования, как входят трое
защитников Людовика с протестом от его имени и с просьбой об отсрочке для
обращения к народу. Де Сез и Тронше ходатайствуют об этом в кратких
красноречивых словах, а старый Мальзерб ходатайствует с красноречивым
отсутствием красноречия, прерывающимися фразами, с волнением и рыданиями;
благородный седой старец с его энергией, смелым умом и честностью не в силах
справиться со своими чувствами и заливается немыми слезами27.
Обращение к народу отвергается, так как об этом уже состоялось
постановление. Что же касается отсрочки, которую они называют sursis, то это
будет подвергнуто обсуждению и поставлено на голосование завтра: сейчас
заседание закрывается. В ответ на это патриоты с Горы "свистят", но
"деспотическое большинство" решило так, и заседание откладывается.
Значит, еще четвертое голосование, ворчит негодующий патриотизм, еще
голосование и бог весть сколько других и сколько отложенных голосований, и
все дело будет оставаться в неопределенности! И при каждом новом голосовании
эти иезуиты-жирондисты, даже те, кто голосовал за смерть, будут стараться
найти какую-нибудь лазейку! Патриотизм должен быть бдительным и неистовым.
Одно деспотическое закрытие заседания уже было, а теперь еще другое, в
полночь, под предлогом усталости; вся пятница проходит в колебаниях, в
торговле, в пересчете числа голосов, которое оказалось подсчитанным верно!
Патриоты ревут все громче; от долгого ожидания они впали почти в бешенство,
и глаза их налились кровью.
"Отсрочка: да или нет?" - вопрос этот голосуется в субботу, весь день и
всю ночь. Нервы у всех истощены, все сердца в отчаянии; наконец-то дело
близится к концу. Верньо, несмотря на рев, осмеливается сказать: "Да,
отсрочка", хотя голосовал за смерть. Филипп Эгалите по душе и совести
говорит: "Нет". Следующий поднимающийся на трибуну депутат говорит: "Раз
Филипп говорит: "Нет", я со своей стороны говорю: "Да"" (Moi, je dit:
"Oui"). Весы продолжают колебаться. Наконец в три часа утра, в воскресенье,
председатель объявляет: "Отсрочка отвергнута большинством в 70 голосов.
Смерть в 24 часа!"
Министр юстиции Гара должен отправиться в Тампль с этой мрачной вестью;
он несколько раз восклицает: "Quelle commission affreuse!" (Какое ужасное
поручение!)28 Людовик просит духовника и еще три дня жизни, чтобы
приготовиться к смерти. Духовника разрешают; три дня и всякие отсрочки
отвергаются.
Итак, спасенья нет? Толстые каменные стены отвечают - нет. Неужели у
короля Людовика нет друзей? Неужели нет энергичных людей, которые с
отчаянным мужеством решились бы на все в таких крайних обстоятельствах?
Друзья короля Людовика далеко, и они слабы. Даже в кофейнях за него не
поднимается ни одного голоса. Капитан Даммартен уже не обедает теперь в
ресторане Мео, не видно там и сеющих смерть усачей в отпуску, показывающих
кинжалы усовершенствованного образца. Храбрые роялисты, собиравшиеся у Мео,
далеко за границами; они рассеяны и блуждают по свету, или кости их белеют в
Аргоннском лесу. Только несколько слабых священников "расклеивают за ночь на
всех углах воззвания", призывающие к освобождению короля и приглашающие
набожных женщин восстать в его защиту; священников хватают во время
распространения этих листовок и отправляют в тюрьму29.
Но нет, у Людовика нашелся один заступник из тех, кто бывал у Мео; он
постарался сделать все, что мог, и даже более того: убил депутата и довел до
исступления всех парижских патриотов! В пять часов вечера, в субботу,
Лепелетье Сен-Фаржо, подав свой голос против отсрочки, побежал перекусить в
ресторан Феврье в Пале-Руаяле. Он пообедал и уже расплачивался, когда к нему
подошел коренастый мужчина "с черными волосами и синим подбородком", в
широком камзоле; это был, как потом вспомнили Феврье и присутствующие, некий
Пари из бывшей королевской гвардии. "Вы Лепелетье?" - спрашивает он. - "Да".
- "Вы голосовали по делу короля?" - "Я подал голос за смерть". - "Scelerat,
вот тебе!" - крикнул Пари и, выхватив саблю из-под камзола, вонзил ее
глубоко в бок Лепелетье. Феврье схватил его, но он вырвался и убежал.
Депутат Лепелетье лежит мертвый; он скончался в сильных мучениях в час
дня - за два часа до того, как голоса против отсрочки были окончательно
подсчитаны. Пари скитается в бегах по Франции; его не удается схватить;
через несколько месяцев его находят застрелившимся в далекой глухой
гостинице30*. Робеспьер имеет основания думать, что принц д'Артуа
находится тайно в Париже и что весь Конвент целиком будет перебит. Сантер
удваивает и утраивает все свои патрули. Сострадание тонет в ярости и страхе,
и Конвент отказывает в трех днях жизни и во всякой отсрочке.
* Феликс, со свойственной ему любовью к чудесному, полагает, что
самоубийцей в гостинице был не Пари, а какой-нибудь его двойник. -Примеч.
авт.
Глава восьмая. PLACE DE LA REVOLUTION*
Итак, вот до какого конца дожил ты, о злополучный Людовик! Потомок
шестидесяти королей должен умереть на эшафоте в согласии со всей буквой
закона. Форма этого закона, форма общества вырабатывалась в царствование
шестидесяти королей, в продолжение тысячи лет и тем или иным образом
превратилась в весьма странную машину. Несомненно, машина эта в случае
необходимости может быть и страшной, мертвой, слепой, не тем, чем она должна
была бы быть, и быстрым ударом или холодной, медленной пыткой она погубила
жизни бесчисленных людей. И вот теперь сам король или, вернее, королевская
власть в его лице должна погибнуть в жестоких мучениях, подобно Фаларису,
заключенному в чрево своего же собственного раскаленного медного быка! **
Так всегда бывает, и ты должен бы знать это, гордый деспот. Несправедливость
порождает несправедливость: проклятия и ложь, как бы далеко они ни
разбрелись по свету, всегда "возвращаются домой". Невинный Людовик несет на
себе грехи многих поколений; в свою очередь он должен испытать, что
праведного людского суда нет на земле и что плохо было бы ему, если б не
существовало другого, высшего суда.
* Площадь Революции - площадь у берега Сены, между садом Тюильри и
Елисейскими Полями. Центр площади занимала конная статуя Людовика XV.
Первоначально площадь называлась его именем. В 1792 г. она переименована в
площадь Революции, с 1795 г. - площадь Согласия.
** Способ казни, придуманный агригентским тираном Фаларисом (VI в. до
н. э. ).
Король, умирающий таким насильственным образом, поражает воображение,
что и должно быть, и не может не быть. И однако, в сущности умирает ведь не
король, а человек! Королевский сан - это платье; главная же утрата - это
утрата кожи. Может ли мир во всей своей совокупности сделать нечто худшее
человеку, у которого отнимают жизнь? Лалли шел на место казни, подгоняемый
плетьми, с забитым деревянными гвоздями ртом. Мелкие людишки, приговоренные
за карманное воровство, переживают в немой муке целую пятиактную трагедию,
когда идут не замечаемые никем на виселицу; они тоже осушают до дна кубок
предсмертной тоски. Для королей и для нищих, для справедливо и несправедливо
осужденных смерть одинаково жестокая вещь. Пожалей их всех; но и величайшее
твое сострадание, увеличенное всеми соображениями и вспомогательными
средствами вроде мыслей о контрасте между троном и эшафотом, - как
неизмеримо мало все это по сравнению с тем, о чем ты жалеешь!
Пришел духовник. Аббат Эджворт, ирландец родом, которого король знал по
его хорошей репутации, немедленно явился для своей торжественной миссии.
Покинь же землю, злополучный король; она с ее злобой пойдет своею дорогой,
ты тоже можешь идти своей. Остается еще тяжелая сцена расставания с любимыми
и близкими. Милых сердцу, окруженных такой же жестокой опасностью, нужно
оставить здесь! Пусть читатель взглянет глазами камердинера Клери сквозь
стеклянную дверь, около которой стоит на страже и муниципалитет: он увидит
одну из самых душераздирающих сцен.
"В половине девятого отворилась дверь в переднюю; первой показалась
королева, ведя за руку сына, потом madame Royale* и сестра короля Елизавета;
все они бросились в объятия короля. Несколько минут царило молчание,
нарушаемое только рыданиями. Королева пошевельнулась, чтобы отвести Его
Величество во внутреннюю комнату, где ожидал Эджворт, о чем они не знали.
"Нет, - сказал король, - пойдемте в столовую, мне можно вас видеть только
там". Они вошли туда, и я притворил дверь, которая была стеклянная. Король
сел; королева села по левую руку его, принцесса Елизавета - по правую,
madame Royale - почти насупротив, а маленький принц стоял между коленями
отца. Все они наклонялись к королю и часто обнимали его. Эта горестная сцена
продолжалась час и три четверти, во время которых мы ничего не могли
слышать; мы могли только видеть, что всякий раз, когда король говорил,
рыдания принцесс усиливались и продолжались несколько минут; потом король
опять начинал говорить"31.
* Дочь Людовика XVI и Марии Антуанетты, герцогиня Ангулемская
(1778-1851).
Итак, наше свидание и наше расставание кончаются! Конец огорчениям,
которые мы причиняли друг другу; конец жалким радостям, которые мы верно
делили; конец всей нашей любви и страданиям и всем нашим суетным земным
трудам! Добрая душа, я никогда более, никогда вовеки не увижу тебя! Никогда!
- Читатель, знаком ли тебе жестокий смысл этого слова?
Тягостная сцена эта продолжалась около двух часов, потом они отрываются
друг от друга. "Обещай, что ты еще увидишься с нами завтра". Он обещает: "О,
да, да, еще раз; а теперь идите, милые, любимые; молите бога за себя и за
меня!" Тяжелая сцена кончилась; он не увидит их завтра. Проходя по передней,
королева взглянула на стоящих на страже муниципальных церберов и с женской
несдержанностью воскликнула сквозь слезы: "Vout etes tous des scelerats!"
(Все вы злодеи!)
Король Людовик крепко спал до пяти часов утра, когда Клери, согласно
его приказанию, разбудил его. Клери стал причесывать его, а он, достав из
карманных часов кольцо, все пытался надеть его на палец; это было
обручальное кольцо, которое он как немой прощальный привет хотел вернуть
королеве. В половине седьмого он причастился и продолжал молиться и
беседовать с аббатом Эджвортом. Он не хочет видеть свою семью: это было бы
слишком тяжело.
В восемь часов входят члены муниципалитета; король передает им свое
завещание, поручения и вещи, которые они сначала грубо отказываются принять;
потом дает им сверток золотых - 125 луидоров: их нужно возвратить Мальзербу,
который одолжил ему их. В девять часов Сантер говорит: "Пора". Король просит
позволения удалиться еще на три минуты. По прошествии трех минут Сантер
повторяет, что пора. Топнув правой ногой о пол, Людовик отвечает: "Partons"
(едем). Как отдается сквозь бастионы и укрепления Тампля бой барабанов в
сердце августейшей жены, которая скоро останется вдовой! "Значит, он ушел,
не повидавшись с нами?" Королева, сестра короля и его дети горько плачут.
Над всеми ими также витает смерть; все погибнут ужасным образом, за
исключением одной - герцогини Ангулемской, которая останется жить, но не в
добрый час.
У ворот Тампля слышится несколько слабых криков: "Grace! Grace!" Может
быть, то были голоса милосердных женщин. На остальных улицах царит гробовая
тишина. Не допускается ни один невооруженный человек; вооруженные, если даже
и испытывают сострадание, не смеют выражать его, потому что каждый страшится
своих соседей. Все окна закрыты, из них никто не смотрит. Все лавки закрыты.
В это утро по этим улицам не проезжает никаких экипажей, кроме одного.
Восемьдесят тысяч вооруженных людей стоят рядами, подобно вооруженным
статуям; стоят пушки, канониры с зажженными фитилями, но без слов, без
движения; это город, чарами превращенный в безмолвие и камень; единственный
звук - это громыханье медленно катящегося экипажа. Людовик читает по
молитвеннику молитвы умирающих; громыханье кареты, этот похоронный марш,
проникает в его ухо среди великой тишины, но мысль тщетно пытается
обратиться к небу и забыть землю.
Часы бьют десять; взгляните на площадь Революции, некогда площадь
Людовика XV: около старого пьедестала, на котором когда-то стояла статуя
этого короля, теперь возвышается гильотина! Далеко вокруг только пушки и
вооруженные люди; позади теснятся зрители; Орлеан-Эгалите приехал в
кабриолете. Быстрые гонцы (hoquetons) спешат каждые три минуты в городскую
Ратушу; неподалеку заседает Конвент, мстящий за Лепелетье. Не обращая ни на
что внимания, Людовик продолжает читать молитвы умирающих - он кончает их
еще через пять минут; тогда экипаж открывается. В каком настроении
осужденный? Десять различных свидетелей дают на этот счет десять разных
показаний. Теперь, когда он прибыл к черному Мальстрему и пучине Смерти, в
нем борются все настроения: скорбь, негодование, покорность, старающаяся
смириться. "Позаботьтесь о господине Эджворте", - коротко поручает он
сидящему с ним офицеру, и затем оба выходят из экипажа.
Барабаны бьют. "Taisez vous!" (Замолчите!) - кричит король "страшным
голосом (d'une voix terrible)". Он всходит на эшафот не без промедления; на
нем коричневый камзол, серые панталоны, белые чулки. Он снимает камзол и
остается в белом фланелевом жилете с рукавами. Палачи подходят к нему, чтобы
связать его, он отталкивает их и противится; аббат Эджворт вынужден
напомнить ему, что Спаситель, в которого веруют люди, покорился и дал себя
связать. Руки короля связаны, голова обнажена - роковая минута наступила. Он
подходит к краю эшафота. "Лицо его горит", и он говорит: "Французы, я умираю
безвинно; говорю вам это с эшафота, готовясь предстать перед богом. Я прощаю
своих врагов; желаю, чтобы Франция... " Генерал на коне, Сантер или какой
другой, выскакивает вперед с поднятой рукой: "Tambours!" Барабаны заглушают
голос осужденного. "Палачи, исполняйте свою работу!" Палачи, опасаясь быть
убитыми сами (если они не сделают того, что им приказано, то Сантер и его
вооруженные ряды бросятся на них), хватают несчастного Людовика; на эшафоте
происходит отчаянная борьба одного против шестерых, и его привязывают
наконец к доске. Аббат Эджворт, нагнувшись, напутствует его: "Сын Святого
Людовика, взойди на небеса!" Топор падает - жизнь короля пресеклась. Был
понедельник 21 января 1793 года. Королю было тридцать восемь лет, четыре
месяца и двадцать восемь дней32.
Палач Сансон показывает голову; дикий крик "Vive la Republique!"
разносится, все усиливаясь; машут шляпами, фуражками, поднятыми на штыки;
студенты из Коллегии четырех наций подхватывают этот крик на набережной, и
он разносится по всему Парижу. Орлеан уезжает в своем кабриолете; советники
городской Ратуши потирают руки, говоря: "Кончено, кончено!" Кровью короля
смачивают носовые платки, концы пик. Палач Сансон, хотя впоследствии он
отрицал это33, продает пряди его волос; кусочки коричневого
камзола долго еще носят в кольцах34. Таким образом, в
какие-нибудь полчаса все доделано, и вся толпа разошлась. Пирожники,
продавцы кофе и молока выкрикивают свои обычные ежедневные возгласы. В этот
вечер, говорит Прюдом, патриоты в кофейнях пожимали друг другу руки
сердечнее обыкновенного. И только через несколько дней, по словам Мерсье,
обыватели поняли, какое серьезное дело эта казнь.
Бесспорно, это дело серьезное, и оно не пройдет бесследно. На следующее
утро Ролан, давно уже по горло сытый огорчениями и отвращением, подает в
отставку. Отчеты его все готовы, точно переписаны черным по белому до
последнего сантима; он желает только, чтобы их приняли, чтобы затем
удалиться подальше, во мрак, в деревню, к своим книгам. Но отчеты никогда не
будут приняты, и он никогда не удалится туда.
Ролан подал в отставку во вторник. В четверг происходят похороны
Лепелетье де Сен-Фаржо и помещение его останков в Пантеон Великих Людей.
Похороны эти замечательны, как дикая помпезность зимнего дня. Тело несут
полуобнаженное: саван не закрывает смертельной раны; саблю и окровавленное
платье несут напоказ; "мрачная музыка" играет суровые похоронные мотивы;
венки из дубовых листьев сыплются из окон; председатель Верньо шествует с
Конвентом, с Якобинским клубом и с патриотами всех цветов - скорбь сроднила
их всех.
Похороны Лепелетье примечательны также и в другом отношении: это
последний акт, совершенный этими людьми в согласии! Все партии и оттенки
мнений, волнующие эту раздираемую смутой Францию и ее Конвент, стоят теперь,
так сказать, лицом к лицу, кинжал к кинжалу, после того как жизнь короля,
вокруг которой все они боролись и сражались, выброшена прочь. Дюмурье,
завоевывающий Голландию, ворчит в опасном недовольстве во главе армий.
Говорят, что он желает иметь короля и что королем его будет молодой
Орлеан-Эгалите. Депутат Фоше в "Journal des Amis" проклинает свою жизнь
горше, чем Иов, и призывает кинжалы цареубийц, "виперы Аррса" или
Робеспьера, Плутона, Дантона, отвратительного мясника Лежандра и призрак
д'Эрбуа, чтобы они поскорее отправили его на тот свет35. Это
говорит Те Deum Фоше, Фоше бастильской победы, член Cercle Social. Ужасен
был смертоносный град, грохотавший вокруг нашего парламентерского флага в
день Бастилии, но он был ничто в сравнении с таким крушением святой надежды,
какое произошло теперь, с превращением золотого века в свинцовый шлак и
сернистую черноту вечного мрака!
В самой Франции убийство короля разделило всех друзей, а за пределами
ее соединило всех врагов. Братство народов, революционная пропаганда,
атеизм, цареубийство - полное разрушение социального порядка в мире! Все
короли, приверженцы королей и враги анархии соединяются в коалицию, как для
войны за собственную жизнь. Англия извещает гражданина Шовлена, посланника,
или, вернее, мантию посланника, что он должен покинуть эту страну в
восьмидневный срок. Согласно этому, посол и его мантия, Шовелен и Талейран,
уезжают36. Талейран, замешанный в истории с железным шкафом,
оказавшимся в Тюильри, находит, что ему безопаснее отправиться в Америку.
Англия выгнала посольство, Англия объявляет войну, по-видимому
возмущенная главным образом состоянием реки Шельды. Испания объявляет войну,
возмущенная главным образом чем-то другим, что, без сомнения, указано в ее
манифесте37. Мы находим даже, что не Англия объявила войну первой
и не Испания, но что Франция сама первая объявила войну им
обеим38. Это пункт необычайно интересный для парламента и
журналистики того времени, но лишенный всякого интереса в настоящее время.
Все объявляют войну. Меч обнажен, ножны отброшены. Дантон в своем обычном
высоком риторическом стиле промолвил: "Нам угрожает коалиция монархов, а мы
бросаем к их ногам в качестве перчатки голову монарха".
* Книга III. ЖИРОНДИСТЫ *
Глава первая. ПРИЧИНА И ДЕЙСТВИЕ
Огромное революционное движение, которое мы сравниваем со взрывом ада и
преисподней, смело королевскую власть, аристократию и жизнь короля. Теперь
вопрос заключается в том, что оно сделает в ближайшем будущем, в какую форму
оно выльется. Сформируется ли оно в царство законности и свободы, согласно
привычкам, убеждениям и стараниям образованных, состоятельных, уважаемых
классов? Иными словами, взорвется ли излившийся описанным образом поток
вулканической лавы и потечет ли согласно формуле жирондистов и
предустановленным законам философии? Благо нашим друзьям-жирондистам, если
это будет так.
Однако не правдоподобнее ли предположить, что теперь, когда не осталось
никакой внешней силы, королевской или иной, которая могла бы контролировать
это движение, оно пойдет своим собственным путем, и, вероятно, весьма
своеобразным? И далее, что к руководству им придет человек или люди, лучше
всего понимающие его внутренние тенденции, могущие их выразить и
осуществить? Наконец как движение, по самой природе своей лишенное порядка,
возникшее вне и ниже пределов порядка, не должно ли оно действовать и
развиваться не как нечто упорядоченное, а как хаос, разрушительно и
самоистребительно, до тех пор пока не появится нечто, заключающее в себе
порядок и достаточно сильное, чтобы снова подчинить себе это движение? Можно
также предположить, что это нечто будет не формулой с философскими
предложениями и судебным красноречием, а действительностью, и, быть может, с
мечом в руке!
Что касается формулы жирондистов, предлагающей респектабельную
республику для средних классов теперь, когда всякая аристократия
основательно разгромлена, то мало оснований ожидать, чтобы дело остановилось
на этом. Свобода, Равенство и Братство - таков выразительный, пророческий
лозунг. Может ли быть осуществлением их республика для почтенных, белолицых
средних классов? Главными двигателями Французской революции, как всегда
будет при подобных революциях во всех странах, были голод, нищета и тяжелый
кошмарный гнет, давивший 25 миллионов существ, а не оскорбленные самолюбия
или спорные воззрения философствующих адвокатов, богатых лавочников и
земельного дворянства. Феодальные Fleurs-de-lys сделались из рук вон плохим
походным знаменем и должны были быть разорваны и истоптаны, но денежный
мешок Маммоны (ибо в те времена "респектабельная республика для средних
классов" означала именно это) еще хуже. В сущности это действительно самое
худшее и низменное из всех знамен и символов власти среди людей; и оно
возможно только во времена всеобщего атеизма и неверия во все, за
исключением грубой силы и чувственности; гордость происхождением, чиновная
гордость, любая другая возможная гордость лучше гордости кошельком. Свобода,
Равенство, Братство - санкюлоты будут искать эти вещи не в денежном мешке, а
в другом месте.
Поэтому мы говорим, что революционная Франция, лишенная контроля извне,
лишенная высшего порядка внутри, превратится в одно из самых бурных зрелищ,
когда-либо виденных на земле, и его не сможет регулировать никакая
жирондистская формула. Это неизмеримая сила, составленная из многих
разнородных соединимых и несоединимых сил. Говоря более ясным языком,
Франция неминуемо должна разделиться на партии, из которых каждая будет
стараться приобрести власть; отсюда возникнут противоречия, ожесточение, и
одна партия за другой будут приходить к убеждению, что они не могут не
только действовать совместно, но и существовать совместно.
Что касается числа партий, то, строго говоря, партий будет столько же,
сколько мнений. Согласно этому правилу, в самом Национальном Конвенте, не
говоря уже о Франции вообще, партий должно быть 749, ибо каждый человек
имеет свое собственное мнение. Но так как каждый человек имеет в одно и то
же время собственную натуру, или потребность идти собственным путем, и
общественную натуру, или потребность видеть себя идущим бок о бок с другими,
то что тут может образоваться, кроме разложения, опрометчивости, бесконечной
сутолоки притяжений и отталкиваний, пока наконец главный элемент не окрепнет
и дикое алхимическое брожение не уляжется?
Однако до 749 партий не доходила ни одна нация. В действительности же
никогда не бывало многим больше двух партий сразу, так непобедима в человеке
потребность к единению при всех его столь же непобедимых стремлениях к
разъединению! Обычно бывает, повторяем, две партии одновременно; когда
борются эти две партии, все меньшие оттенки партий соединяются под сенью
наиболее подходящей им по цвету; когда же одна из двух победит другую, то
она в свою очередь разделяется, сама себя разрушая, и, таким образом,
процесс продолжается, сколько понадобится. Таково течение революций,
возникающих подобно Французской, когда так называемые общественные узы
разрываются и все законы, не являющиеся законами природы, превращаются в
ничто, оставаясь лишь простыми формулами.
Но оставим эти несколько абстрактные соображения и предоставим истории
рассказать нам о конкретной реальности, представляемой улицами Парижа в
понедельник 25 февраля 1793 года. Задолго до рассвета в это утро улицы были
шумны и озлобленны. Было много петиций, много обращений с просьбами к
Конвенту. Только накануне приходила депутация прачек с петицией, жалуясь,
что нельзя получить даже мыла, не говоря уже о хлебе и приправах к хлебу.
Жалобный крик женщин раздавался вокруг зала Манежа: "Du pain et du savon!"
(Хлеба и мыла!)1
А теперь с шести часов утра в этот понедельник можно заметить, что
очереди возле булочных необычайно велики и озлобленно волнуются. Не одни
только булочники, но и по два комиссара от секций с трудом справляются с
ежедневной раздачей пайков. Булочник и комиссары вежливы и предупредительны
в это раннее утро, при свечах, и, однако, бледная холодная февральская заря
занимается над сценой, не обещая ничего хорошего. Возмущенные патриотки,
часть которых уже обеспечена хлебом, устремляются к лавкам, заявляя, что
желают получить и бакалейные товары. Бакалейных товаров много: на улицу
выкатываются бочки с сахаром, гражданки-патриотки отвешивают сахар по
справедливой цене 11 пенсов за фунт; тут же ящики с кофе, мылом, корицей и
гвоздикой, с aqua vitae и другими спиртными напитками, - все распределяется
по справедливой цене, но некоторые не уплачивают; бледный бакалейщик
безмолвно ломает руки. Что делать? Распределяющие товары citoyennes
несдержанны в словах и жестах, их длинные волосы висят космами, как у
эвменид; за поясами их торчат пистолеты, а у некоторых, говорят, видны даже
бороды - это патриоты в юбках и ночных чепчиках. И раздача эта кипит целый
день на улицах Ломбардов, Пяти Алмазов и многих других; ни муниципалитет, ни
мэр Паш, хотя он еще недавно был военным министром, не высылают войск, чтобы
прекратить это, и до семи часов или даже позже ограничиваются только
красноречивыми увещаниями.
В понедельник, пять недель назад, было 21 января, и мы видели, что
Париж, казнивший своего короля, стоял безгласно, подобно окаменевшему
заколдованному городу, а теперь, в этот понедельник, продавая сахар, он так
шумит! Города, особенно города в состоянии революции, подвержены таким
превращениям; скрытые течения гражданских дел и жизни волнуются и
распускаются, обретая на глазах свою форму. Нелегко найти философскую
причину и способ действия этого явления, когда скрытая сущность становится
гласной, раскрываясь прямо на улице. Каковы, например, могут быть истинные
философский смысл и значение этой продажи сахара? Откуда произошли и куда
ведут события, разыгрывающиеся на улицах Парижа?
Что в этом замешаны Питт или золото Питта, это ясно всякому разумному
патриоту. Но тогда возникает вопрос: кто же агенты Питта? Варле, апостола
Свободы, недавно опять видели с пикой и в красном колпаке. Депутат Марат,
оплакивая горькую нужду и страдания народа, дошел, по-видимому, до ярости и
напечатал в этот самый день в своей газете следующее: "Если бы ваши Права
Человека были чем-нибудь, кроме клочка исписанной бумаги, то ограбление
нескольких лавок и один или два барышника, повешенные на дверной притолоке,
положили бы конец такому ходу вещей"2. Разве это не ясные
указания, говорят жирондисты. Питт подкупил анархистов; Марат - агент Питта;
отсюда и продажа сахара. С другой стороны, Якобинскому клубу ясно, что нужда
искусственная, это дело жирондистов и им подобных, дело кучки людей, частью
продавшихся Питту и всецело преданных своему личному честолюбию и
жестокосердому крючкотворству; они не хотят установить таксы на хлеб, а
неотступно болтают о свободной торговле, потому что хотят толкнуть Париж на
насилия и поссорить его с департаментами; отсюда и продажа сахара.
Но что, если к этим двум достопримечательностям - к этому факту и
теориям его - мы прибавим еще и третье? Ведь французская нация уже в течение
нескольких лет верила в возможность, даже в неизбежное и скорое наступление
всемирного Золотого Века, царства Свободы, Равенства и Братства, в котором
человек человеку будет братом, а горе и грех исчезнут с земли. Нет хлеба для
еды, нет мыла для стирки, а царство полного счастья уже у порога, раз
Бастилия пала! Как горели наши сердца на празднике Пик, когда брат бросался
на грудь к брату и в светлом ликовании 25 миллионов разразились кликами и
пушечным дымом! Надежда наша была тогда ярка, как солнце; теперь она стала
злобно красной, как пожирающий огонь. О боже, что за чары, что за
дьявольское наваждение делают то, что полное счастье, которое так близко,
что до него рукой подать, никогда, однако, нельзя схватить, а вместо него
лишь раздоры и нужда? Одна шайка предателей за другой! Трепещите, изменники;
бойтесь народа, называющегося терпеливым, многострадальным, он не может
вечно покоряться тому, чтобы у него вытаскивали таким путем из карманов
Золотой Век!
Да, читатель, в этом-то и чудо. Из этой вонючей свалки скептицизма,
чувственности, сентиментальности, пустого макиавеллизма действительно
выросла такая вера, пылающая в сердце народа. Целый народ, живущий в
глубокой невзгоде, проснувшись к сознательности, верит, что он у преддверия
братского рая на земле. Он протягивает руки, стремится обнять невыразимое и
не может сделать это по известным причинам. Редко бывает, чтобы про целый
народ можно было сказать, что он имеет какую-нибудь веру, за исключением
веры в те вещи, которые он может съесть или взять в руки. А когда он
получает какую-нибудь веру, то история его становится захватывающей,
замечательной. Но с того времени, когда вся вооруженная Европа разом
содрогнулась при слове отшельника Петра* и ринулась к гробу, в котором
лежало тело Господне, не было сколько-нибудь заметного всеобщего импульса
веры. С тех пор как смолкло протестантство, ни голос Лютера, ни барабан
Жижки** не возвещали более, что Божья правда не дьявольская ложь; с тех пор
как последний из камеронианцев (Ренвик было его имя; слава имени храброго)
пал, убитый на крепостном валу в Эдинбурге, среди наций не было даже
частичного импульса веры, пока наконец вера не проснулась во французской
нации. В ней, повторяем, в этой изумительной вере ее, и заключается чудо.
Это вера, несомненно, самого чудесного свойства даже среди других вер, и она
воплотится в чудеса. Она душа этого мирового чуда, называемого Французской
революцией, перед которой мир до сих пор исполнен изумления и трепета.
* Петр Амьенский (1050-1115), прозванный Петром Пустынником. Был одним
из руководителей крестьянского ополчения в первом крестовом походе.
** Ян Жижка (ок. 1360-1424) - национальный герой чешского народа,
полководец. Участник Грюнвальдской битвы 1410 г. С 1420 г. гетман таборитов.
Впрочем, пусть никто не просит историю объяснить посредством изложения
причин и действий, как шло дело с этих пор. Борьба Горы и Жиронды и все
последующее есть борьба фанатизма с чудесами, причины и последствия которой
не поддаются объяснению. Шум этой борьбы представляется уму как гул голосов
обезумевших людей; даже долго прислушиваясь и вникая, в нем различаешь мало
членораздельного, а только шум сражения, клики торжества, вопли отчаяния.
Гора не оставила мемуаров; жирондисты оставили их, но мемуары Жиронды
слишком часто представляют собой не более чем протяжные возгласы: "Горе
мне!" и "Будьте вы прокляты!" Если история может философски изобразить все
стадии горения зажженного брандера*, она может попытаться решить и эту
задачу. Здесь был слой горной смолы, там слой серы, а вот в каком
направлении проходила жила пороха, селитры, скипидара и порченого жира, это
история могла бы отчасти знать, будь она достаточно любознательна. Но как
все эти вещества действовали и воздействовали под палубами, как один слой
огня влиял на другой благодаря своей собственной природе и искусству
человека, теперь, когда все руки в яростном движении и пламя лижет паруса и
стеньги, высоко взвиваясь над ними, - в это история пусть и не пытается
проникнуть.
* Брандер - судно, нагруженное горючими и взрывчатыми веществами,
которое поджигали и пускали по ветру или течению на неприятельские корабли.
Брандер этот - старая Франция, старая французская форма жизни; экипаж
его -целое поколение людей. Дико звучат их крики и неистовства, похожие на
крики духов, мучимых в адском огне. Но разве они не отошли уже в область
прошлого, читатель! Брандер и они сами, пугавшие мир, уплыли прочь; пламя
его и его громы исчезли в пучине времени. Поэтому история сделает только
одно: она пожалеет людей, всех людей, ибо всех постигла горькая доля. Даже
Неподкупному с серо-зеленым лицом не будет отказано в сострадании, в
некотором человеколюбивом участии, хотя это и потребует усилий. А теперь,
раз так многое уже целиком достигнуто, остальное пойдет легче. В глазах
равного ко всем братского сострадания бесчисленные извращения рассеиваются,
преувеличения и проклятия отпадают сами собой. Стоя на безопасном берегу, мы
пристально смотрим, не окажется ли чего-нибудь для нас интересного и к нам
применимого.
Глава вторая. ЛЮДИ В ШТАНАХ И САНКЮЛОТЫ
Гора и Жиронда теперь в полной ссоре; их взаимное озлобление, говорит
Тулонжон, превращается в "бледную" злобу. Замечательное, печальное явление:
у всех этих людей на устах слово "республика", в сердце каждого из них живет
страстное желание чего-то, что он называет "республикой", и, однако,
посмотрите, какая между ними смертельная борьба! Но именно так созданы люди.
Они живут в недоразумении, и, раз судьба соединяет их вместе, недоразумения
их различны или кажутся им различными! Слова людей плохо согласуются с их
мыслями; даже мысль их плохо согласуется с внутренней, неназываемой тайной,
из которой рождаются и мысль и действие. Ни один человек не может объяснить
себя, не может быть объясненным; люди видят не друг друга, а искаженные
призраки, которые они называют друг другом; они ненавидят их и борются с
ними, ибо верно сказано, что всякая борьба есть недоразумение.
Ведь, в самом деле, сравнение с брандером наших бедных братьев
французов, таких пламенных и тоже живущих в огненной стихии, не лишено
смысла. Обдумав его хорошенько, мы найдем в нем частицу истины. Человек,
опрометчиво предавшийся республиканскому или иному трансцендентализму и
борющийся фанатично среди такой же фанатичной нации, становится как бы
окутанным окружающей его атмосферой трансцендентальности и безумия: его
индивидуальное "я" растворяется в чем-то, что не он и что чуждо ему, хотя и
неотделимо от него. Странно подумать, но кажется, будто платье облекает того
же самого человека, а между тем человек не здесь, воля его не здесь, точно
так же как и источник его дел и мыслей; вместо человека и его воли перед
нами образчик фанатизма и фатализма, воплотившийся в его образ. Он,
злополучный воплощенный фанатизм, идет своим путем; никто не может помочь
ему, и сам он меньше всех. Это удивительное, трагическое положение;
положение, которое язык человеческий, не привыкший иметь дело с такими
вещами, так как предназначен для целей обыденной жизни, старается изобразить
фигурально. Материальный огонь не более неукротим, чем огонь фанатизма, и,
хотя видимый для глаз, он не более реален. Воля в своем увлечении
прорывается невольно и в то же время добровольно; движение свободных
человеческих умов превращается в яростный шквал фанатизма, слепой, как
ветер; и Гора и Жиронда, придя в сознание, одинаково удивляются, видя, куда
он занес и бросил их. Вот каким чудесным образом люди могут действовать на
людей; сознательное и бессознательное неисповедимо перемешано в нашей
неисповедимой жизни, и свободная воля окружена бесконечной необходимостью.
Оружием жирондистов служат государственная философия, порядочность и
красноречие. Последнее - можете назвать его риторикой - действительно
высшего порядка. Верньо, например, так красиво закругляет периоды, как ни
один из его современников. Оружие Горы - оружие чистой природы: смелость и
пылкость; они могут превратиться в свирепость, как у людей с твердыми
убеждениями и решимостью, которые в известном случае должны, как
сентябристы, или победить, или погибнуть. Почва, за которую сражаются, есть
популярность; искать ее можно или с друзьями свободы и порядка, или же
только с друзьями свободы; с теми и другими одновременно, к несчастью,
невозможно. У первых и вообще у департаментских властей, у людей, читающих
парламентские дебаты, почтенных, миролюбивых и состоятельных, пользуются
популярностью жирондисты. У крайних же патриотов, у неимущих миллионов,
особенно у парижского населения, которое не столько читает, сколько слышит и
видит, жирондисты не имеют успеха и популярностью пользуется Гора.
В эгоизме и в скудости ума нет недостатка ни с той, ни с другой
стороны, особенно же со стороны жирондистов, у которых инстинкт
самосохранения, слишком сильно развившийся благодаря обстоятельствам, играет
весьма печальную роль и у которых изредка проявляется даже известная
хитрость, доходящая до уверток и обмана. Это люди искусные в адвокатском
словопрении. Их прозвали иезуитами революции3, но это слишком
жестокое название. Следует также признать, что эта грубая, шумливая Гора
сознает, к чему стремится революция, чего красноречивые жирондисты
совершенно не сознают. Для того ли совершалась революция, для того ли
сражались французы с миром в течение четырех трудных лет, чтобы
осуществилась какая-то формула, чтобы общество сделалось методическим,
доказуемым логикой и исчезло бы только старое дворянство с его притязаниями?
Или она должна была принести луч света и облегчение 25 миллионам, сидевшим в
потемках и обремененным налогами, пока они не поднялись с пиками в руках? По
крайней мере разве нельзя было думать, что она принесет им хотя бы хлеб для
пропитания? И на Горе, тут и там, у Друга Народа Марата, даже у зеленого
Неподкупного, как он вообще ни сух и ни формалистичен, имеется искреннее
сознание этого последнего факта, а без этого сознания всякие другие сознания
представляют здесь ничто, и изысканнейшее красноречие не более как медь
звенящая и кимвал* бряцающий. С другой стороны, жирондисты относятся очень
холодно, очень покровительственно и несерьезно к "нашим более бедным
братьям" - к этим братьям, которых часто называют собирательным именем
"массы", как будто они не люди, а кучи горючего, взрывчатого материала для
снесения Бастилии. По совести говоря, разве революционер такого сорта не
заблуждение? Это существо, не признанное ни природой, ни искусством,
заслуживающее только быть уничтоженным и исчезнуть! Несомненно, для наших
более бедных парижских братьев все это жирондистское покровительство звучит
смертью и убийством и тем фальшивее, тем ненавистнее, чем красивее и чем
неопровержимо логичнее оно высказывается.
* Кимвал (греч. ) - древний музыкальный инструмент в виде двух медных
тарелок.
Да, несомненно, добиваясь популярности среди наших более бедных
парижских братьев, жирондисту приходится вести трудную игру. Если он хочет
склонить на свою сторону почтенных лиц в провинции, он должен напирать на
сентябрьские события и тому подобное, стало быть говорить не в пользу
Парижа, в котором он живет и ораторствует. Трудно говорить перед такой
аудиторией! Поэтому возникает вопрос: не переселиться ли нам из Парижа?
Попытка эта делается два раза и даже более. "Если не мы сами, -думает Гюаде,
- то по крайней мере наши suppleants могли бы переселиться". Ибо каждый
депутат имеет своего suppleant, или заместителя, который занимает его место
в случае надобности; не могли ли бы они собраться, скажем, в Бурже, мирном
епархиальном городе, или в мирном Берри, в добрых 40 милях отсюда? В этом
случае какая польза была бы парижским санкюлотам оскорблять нас, когда наши
заместители, к которым мы можем бежать, будут мирно заседать в Бурже? Да,
Гюаде думает, что даже съезды избирателей можно было бы созвать вновь и
выбрать новый Конвент с новыми мандатами от державного народа; и Лион;
Бордо, Руан, Марсель, до сих пор простые провинциальные города, были бы
очень рады приветствовать нас в свою очередь и превратиться в своего рода
столицы, да, кстати, и поучить этих парижан уму-разуму.
Прекрасные планы, но все они не удаются! Если сегодня под влиянием
пылких красноречивых доказательств они утверждаются, то завтра отменяются с
криками и страстными рассуждениями4. Стало быть, вы, жирондисты,
хотите раздробить нас на отдельные республики вроде швейцарцев или ваших
американцев, так чтобы не было больше ни метрополии, ни нераздельной
французской нации? Ваша департаментская гвардия, по-видимому, к тому и
склонялась? Федеративная республика? Федералисты? Мужчины и вяжущие женщины
повторяют federaliste, понимая или не понимая значение этого слова, но
повторяют его, как обычно в таких случаях, пока смысл его не станет почти
магическим и не начнут обозначать им тайну всякой несправедливости; слово
"federaliste" становится своего рода заклинанием и Apage-Satanas. Больше
того, подумайте, какая "отрава общественного мнения" распространяется в
департаментах этими газетами Бриссо, Горса, Карита-Кондорсе. А затем какое
еще худшее противоядие преподносят газета Эбера "Pere Duchesne", самая
пошлая из когда-либо издававшихся на земле, газета Жоффруа "Rougiff",
"подстрекательские листки Марата"! Не раз вследствие поданной жалобы и
возникшего волнения постановлялось, что нельзя одновременно быть
законодателем и издателем газеты, что нужно выбирать ту или другую
функцию5. Но и это - что в самом деле мало помогло бы -
отменяется или обходится и остается только благочестивым пожеланием.
Между тем посмотрите, вы, национальные представители, ведь между
друзьями порядка и друзьями свободы всюду царят раздражение и соперничество,
заражающие лихорадкой всю Республику! Департаменты, провинциальные города
возбуждены против столицы; богатые против бедных, люди в кюлотах против
санкюлотов; человек против человека. Из южных городов приходят воззвания
почти обвинительного характера, потому что Париж долго подвергался газетной
клевете. Бордо с пафосом требует законности и порядочности, подразумевая
жирондистов. Марсель, также с пафосом, требует того же. Из Марселя приходят
даже два воззвания: одно жирондистское, другое якобинско-санкюлотское.
Пылкий Ребекки, заболевший от работы в Конвенте, уступил место своему
заместителю и уехал домой, где тоже, при таких раздорах, много работы, от
которой можно заболеть.
Лион, город капиталистов и аристократов, находится в еще худшем
состоянии, он почти взбунтовался. Городской советник Шалье*, якобинец, дошел
буквально до кинжалов в споре с мэром Нивьер-Шолем, moderatin, одним из
умеренных, может быть, аристократических, роялистских или федералистских
мэров! Шалье, совершивший паломничество в Париж "посмотреть на Марата и
Гору", воспламенился от священной урны, ибо 6 февраля история или молва
видела, как он взывал к своим лионским братьям-якобинцам, совершенно
трансцендентальным образом, с обнаженным кинжалом в руке; он советовал
(говорят) простой сентябрьский способ, так как терпение истощилось и
братья-якобинцы должны бы сами, без подсказки, приняться за гильотину! Его
можно еще видеть на рисунках: он стоит на столе, вытянув ногу, изогнув
корпус, лысый, с грубым, разъяренным лицом пса, покатым лбом, вылезающими из
орбит глазами, в мощной правой руке поднятый кинжал или кавалерийский
пистолет, как изображают некоторые; внизу, вокруг него, пылают другие
собачьи лица; это человек, который вряд ли хорошо кончит! Однако гильотина
не была тут же поставлена "на мосту Сен-Клер" или где-нибудь в другом месте,
а продолжала ржаветь на своем чердаке6. Нивьер-Шоль явился с
войсками, бестолково громыхнул пушками, и "девятьсот заключенных" не
получили ни щелчка. Вот как беспокоен стал Лион с его громыхающими пушками.
Туда немедленно нужно отправить комиссаров Конвента: удастся ли им внести
успокоение и оставить гильотину на чердаке?
* Шалье Мари Жозеф (1747-1793) - глава лионских якобинцев.
Наконец, обратите внимание, что при таких безумных раздорах в южных
городах и во Франции вообще едва ли предательский класс тайных роялистов не
притаился, едва ли он не начеку и не выжидает, готовый напасть в удобную
минуту. Вдобавок все еще нет ни хлеба, ни мыла; патриотки распродают сахар
по справедливой цене 22 су за фунт! Граждане-представители, было бы поистине
очень хорошо, чтобы ваши споры кончились и началось царство полного
благополучия.
Глава третья. ПОЛОЖЕНИЕ ОБОСТРЯЕТСЯ
Вообще нельзя сказать, чтобы жирондисты изменяли себе, насколько у них
хватает доброй воли. Они усердно бьют в уязвимые места Горы из принципа, а
также из иезуитства.
Кроме сентябрьских избиений, которые теперь можно мало использовать -
разве лишь погорячиться, мы замечаем два больных места, от которых Гора
часто страдает, - это Марат и Эгалите. Неопрятный Марат постоянно
подвергается нападкам и лично, и за Гору; его представляют Франции как
грязное, кровожадное чудовище, подстрекавшее к грабежу лавок, и слава этого
дела пусть падает на Гору! Гора не в духе и ропщет: что ей делать с этим
"образцом патриотизма", как признавать или как не признавать его? Что
касается самого Марата, то он, с его навязчивой идеей, неуязвим для таких
вещей; значение Друга Народа даже заметно растет, по мере того как
поднимается дружественный ему народ. Теперь уже не кричат, когда он начинает
говорить, иногда даже рукоплещут, и это поощрение придает ему уверенность. В
тот день, когда жирондисты предложили издать декрет о предании его суду
(decreter d'accusation, как они выражаются) за февральскую статью о
"повешении одного или двух скупщиков на дверных притолоках"*, Марат
предложил издать "декрет о признании их сумасшедшими" и, сходя по ступенькам
трибуны Конвента, произнес в высшей степени непарламентские слова: "Les
cochons, les imbeciles" (свиньи, болваны). Он часто выкаркивает едкие
сарказмы, потому что у него действительно жесткий, шершавый язык и глубокое
презрение к изящной внешности, а один или два раза он даже смеется,
"разражается хохотом" (rit aux eclats) над аристократическими замашками и
утонченными манерами жирондистов, "этих государственных мужей", с их
педантизмом, правдоподобными рассуждениями и трусостью. "Два года, - говорит
он, - вы хныкали о нападениях, заговорах и опасностях со стороны Парижа, а
ведь не можете показать на себе ни одной царапины"7. Дантон
изредка сердито пробирает его, но Марат остается по-прежнему образцом
патриотизма, которого нельзя ни признать, ни отвергнуть!
* Жиронда требовала, чтобы Марат, "виновный в подстрекательстве к
покушению на национальное представительство", предстал перед судом
Революционного трибунала. Он был направлен туда декретом, принятым 12 апреля
1793 г. большинством в 226 голосов против 93 при огромном числе не
участвовавших в голосовании.
Второе больное место Горы - это ненормальный монсеньер Эгалите, принц
Орлеанский. Посмотрите на этих людей, говорит Жиронда, с бывшим принцем
Бурбонским в их среде: это креатуры партии орлеанистов; они хотят сделать
Филиппа королем; не успели гильотинировать одного короля, как на его место
готов уже другой! Из принципа и из иезуитства жирондисты предложили -Бюзо
предлагал уже давно, - чтобы весь клан Бурбонов был изгнан с французской
земли и этот принц Эгалите вместе с другими. Предложения эти производят
известное впечатление на публику, и Гора в смущении и не знает, как
противостоять им.
А что делать самому бедному ОрлеануЭгалите? Ведь можно пожалеть даже и
его? Не признаваемый ни одной партией, всеми отвергаемый и бестолково
толкаемый туда и сюда, в каком уголке природы может он теперь обрести
пристанище с некоторыми видами на успех? Осуществимой надежды для него не
остается; неосуществимая надежда с бледным сомнительным сиянием может еще
появляться из лагеря Дюмурье, но скорее запутывая, чем подбодряя или
освещая. Если не разрушенный временем Орлеан-Эгалите, то, может быть,
молодой, неизношенный Шартр-Эгалите может сделаться своего рода королем?
Укрытый в ущельях Горы, если только они могут служить укрытием, бедный
Эгалите будет ждать: одно прибежище он имеет в якобинцах, другое - в Дюмурье
и в контрреволюции, разве это уже не два шанса? Однако, говорит г-жа Жанлис,
взор его стал пасмурным, на него грустно смотреть. Силлери, муж Жанлис,
который вертится около Горы, но не на ней, тоже на плохом пути. Г-жа Жанлис
на днях приехала из Англии, из Бюри-Сент-Эдмонд, в Рэнси, вместе со своей
питомицей мадемуазель Эгалите по приказанию Эгалите-отца из опасения, чтобы
мадемуазель не причислили к эмигрантам и не обошлись с ней сурово. Но дело
оказывается запутанным. Жанлис и ее воспитанница должны вернуться в
Нидерланды и ждать на границе неделю или две, пока монсеньер при помощи
якобинцев не распутывает его. "На следующее утро, - говорит г-жа Жанлис, -
монсеньер угрюмее, чем когда-либо, подал мне руку, чтобы вести меня к
карете. Я была очень расстроена, мадемуазель залилась слезами, отец ее был
бледен и дрожал. Я села, а он все стоял неподвижно у дверцы кареты, устремив
на меня взгляд; этот печальный страдальческий взгляд, казалось, молил о
сострадании. "Adieu, Madame", - сказал он. Изменившийся тембр его голоса
совершенно лишил меня самообладания; не будучи в силах произнести ни слова,
я протянула руку, он крепко пожал ее, потом отвернулся, быстро подошел к
почтальонам, подал им знак, и мы тронулись"8.
Нет недостатка и в примирителях, из которых мы также отметим двух:
одного - твердо укрепившегося на вершине Горы, другого - еще не нашедшего
пристанища; это Дантон и Барер. Изобретательный Барер, бывший член
Учредительного собрания и журналист со склонов Пиренеев, - один из
полезнейших в своем роде людей в этом Конвенте. Истина может принадлежать
обеим сторонам, одной или ни одной; друзья мои, вы должны давать и брать;
впрочем, всякого успеха побеждающей стороне! Таков девиз Барера. Он
изобретателен, почти гениален, сообразителен, гибок, любезен - словом,
человек, который добьется успеха. Едва ли сам Дух Лжи в этом собравшемся
Пандемониуме* мог бы быть приятнее для зрения и слуха. Необходимый человек
этот Барер; в великом искусстве приукрашивания с ним, по слухам, никто не
сравнится. Если произошел взрыв, каких бывает много, смятение, неприятность,
о которой никто не хочет знать и говорить, - поручите это Бареру; Барер
будет докладчиком комитета по этому делу, и вы увидите, как оно превратится
в нечто обычное, даже в прекрасное и правильное, что и требовалось. Мог бы
существовать Конвент без такого человека, спросим мы? Не называйте его,
подобно все преувеличивающему Мерсье, "величайшим лгуном Франции"; нет,
можно даже возразить, что в нем нет настолько правды, чтобы сделать из нее
настоящую ложь. Назовите его вместе с Берком Анакреоном** гильотины и
человеком, полезным Конвенту.
* По христианским представлениям, столица ада.
** Анакреон (ок. 570-478 гг. до н. э. ) - древнегреческий поэт-лирик.
Другой названный нами примиритель -Дантон. "Помиритесь, помиритесь друг
с другом!" - кричит он довольно часто. Разве мы, маленькая кучка братьев, не
противостоим в одиночку всеми миру? Смелый Дантон, любимец всей Горы, хотя
его и считают слишком благодушным, недостаточно подозрительным: он стоял
между Дюмурье и многими порицавшими его, боясь вызвать раздражение у нашего
единственного генерала. В шумной суматохе мощный голос Дантона гремит,
призывая к единению и умиротворению. Устраиваются свидания, обеды с
жирондистами: ведь так важно, так необходимо добиться согласия. Но
жирондисты высокомерны и неприступны: этот титан Дантон не человек формул, и
на нем лежит тень сентября. "Ваши жирондисты не доверяют мне" - таков ответ,
полученный от него посредником Мейаном*; на все доводы и просьбы этого
Мейана есть один ответ: "Ils n'ont point de confiance"9. Шум все
усиливается, спорящие бледнеют от ярости.
В самом деле, какой удар для сердца жирондиста эта первая, даже слабая,
возможность, что презренная, неразумная, анархическая Гора в конце концов
может восторжествовать! Грубые сентябристы, какой-нибудь Тальен с пятого
этажа, "какой-нибудь Робеспьер без мысли в голове, без чувства в сердце",
как говорит Кондорсе, и мы. цвет Франции, не можем противостоять им!
Смотрите, скипетр уходит от нас и переходит к ним! Красноречие, философия,
порядочность не помогают: "сами боги тщетно боролись бы с глупостью". Mit
der Dummheit kampfen Gotter selbst vergebens!**
Громко жалуется Луве; все его тощее тело пропитано злобой и
противоестественной подозрительностью. Молодой Барбару тоже гневен - гневен
и полон презрения. Безмолвная, похожая на королеву с аспидом*** у груди,
сидит жена Ролана; отчеты Ролана все еще не приняты, имя его превратилось в
посмешище. Таковы капризы фортуны на войне и особенно в революции. Великая
бездна ада и 10 августа разверзлась при волшебном звуке вашего
красноречивого голоса, а теперь, смотрите, она уже не хочет закрываться по
знаку вашего голоса. Такое волшебство - опасная вещь. Ученик волшебника
завладел запретной книгой и вызвал духа. "Plait-il?" (Что угодно?) - сказал
дух. Ученик, несколько пораженный, приказал ему принести воды; проворный дух
принес воду, по ведру в каждой руке, но не пожелал перестать носить ее.
Ученик в отчаянии кричит на него, бьет его, разрубает пополам; но что это?
Теперь воду таскают два духа, и дом будет снесен Девкалионовым потопом****.
* Мейан (1748-1809) - владелец источников минеральных вод и грязей в
Даксе и магазина в Байонне, депутат Конвента от департамента Нижние Пиренеи.
** Против глупости бессильны сами боги (нем. ).
*** Аспид - ядовитая змея. Уст. - злой, коварный человек.
**** Девкалион, согласно греческому мифу, спасся с женой Пиррой от
потопа, ниспосланного Зевсом, и создал новый человеческий род из камней.
Глава четвертая. ОТЕЧЕСТВО В ОПАСНОСТИ
Пожалуй, эта война между депутатами могла бы продолжаться долго, и
партии, давя и душа друг друга, могли бы уничтожить одна другую окончательно
в обычной, бескровной парламентской войне; но это могло бы произойти лишь
при одном условии - чтобы Франция была в состоянии как-то существовать все
это время. Но этот державный народ наделен органами пищеварения и не может
жить без хлеба. Кроме того, у нас и внешняя война, и мы должны победить в
войне с Европой, с роком и с голодом; между тем весной этого года всякая
победа бежит от нас прочь. Дюмурье продвинул свои передовые посты до Аахена
и составил великолепный план вторжения в Голландию, с военными хитростями,
плоскодонными судами и с быстрой неустрашимостью, в которой он значительно
преуспел, но, к несчастию, не мог продолжать с тем же успехом дальше. Аахен
потерян; Маастрихт не желает сдаваться одним дыму и шуму; плоскодонным судам
снова приходится спускаться на воду и возвращаться по тому же пути, по
какому они пришли. Будьте же стойки, быстрые, неустрашимые люди, отступайте
с твердостью, подобно парфянам! Увы, вина ли то генерала Миранды*, военного
ли министра или самого Дюмурье и Фортуны, но только ничего иного, кроме
отступления, не остается, и хорошо еще, если оно не превратится в бегство,
ибо поверженные в ужас когорты и рассеявшиеся части показали тыл, не
дожидаясь приказаний, и около 10 тысяч человек бегут в отчаянии, не
останавливаясь, пока не увидят Францию10. Может быть, даже хуже:
Дюмурье сам не склоняется ли втайне к измене? Тон его посланий нашим
комитетам очень резок. Комиссары и якобинские грабители принесли
неисчислимый вред: Гассенфрац не присылает ни патронов, ни обмундирования;
обманным образом получены "подбитые деревянными и картонными подошвами"
сапоги. Короче, все в беспорядке. Дантон и Лакруа в бытность свою
комиссарами желали присоединить Бельгию к Франции, тогда как Дюмурье сделал
бы из нее хорошенькое маленькое герцогство для своего личного тайного
употребления! Все это сердит генерала, и он пишет нам резкие письма. Кто
знает, что замышляет этот маленький пылкий генерал? Дюмурье, герцог
бельгийский или брабантский и, скажем, Эгалите-младший - король Франции -
тут был бы конец нашей революции! Комитет обороны смотрит и качает головой:
кто, кроме Дантона, лишенного подозрительности, может еще сохранять
какую-нибудь надежду?
* Миранда Франсиско (1750-1816) - генерал, венесуэльский патриот, один
из руководителей борьбы за независимость испанских колоний в Америке, друг
Петиона и жирондистов. В Париже появился в 1791 г., получил назначение в
Северную армию под началом Дюмурье.
А генерал Кюстин возвращаема с Рейна; завоеванный Майнц будет отнят,
пруссаки стягиваются к нему, чтобы бомбардировать его ядрами и картечью.
Майнц оказывает сопротивление, комиссар Мерлей из Тионвиля "делает вылазки
во главе осажденных"; он может бороться до смерти, но не долее. Какой
грустный оборот для Майнца! Славный Форстер* и славный Люкс сажали там
прошлой зимой, в метель, деревья Свободы под музыку "Ca ira", основывали
якобинские клубы и присоединили территорию Майнца к Франции; потом они
приехали в Париж в качестве депутатов или делегатов и получали по 18 франков
в день, и вот, прежде чем деревья Свободы покрылись листвой, Майнц
превратился в бушующий кратер, извергающий огонь и охваченный огнем!
Ни один из этих людей не увидит больше Майнца; они прибыли сюда только
для того, чтобы умереть. Форстер объехал вокруг света, видел, как Кук**
погиб под палицами гавайцев, но подобного тому, что он видел и выстрадал в
Париже, он не видел нигде. Бедность преследует его; из дома ничего не может
прийти, кроме вестей, приходивших к Иову; 18 франков в день, которые он с
трудом получает здесь в качестве депутата или делегата, выдаются бумажными
ассигнациями, быстро падающими в цене. Бедность, разочарование, бездействие
и упреки медленно надламывают доблестное сердце. Таков жребий Форстера.
Впрочем, девица Теруань еще улыбается на вечерах; у нее "красивое лицо,
обрамленное темными локонами", и порывистый характер, которые помогают ей
держать собственный экипаж. Пруссак Тренк, бедный подпольный барон, бормочет
и бранится весьма неподобающим образом. Лицо Томаса Пейна покрыто красными
волдырями, "но глаза его сверкают необычным блеском". Депутаты Конвента
весьма любезно приглашают Форстера обедать, и "мы все играли в
Plumpsack"11. "Это взрыв и создание нового мира, - говорит
Форстер, - а действующие лица в нем маленькие, незначительные субъекты,
жужжащие вокруг вас, как рой мух".
* Форстер Георг (1754-1794) - немецкий просветитель и революционный
демократ, публицист, автор декретов 1793 г. о провозглашении Майнца
республикой и о присоединении его к революционной Франции.
** Кук Джеймс (1728-1779) - английский мореплаватель.
В то же время идет война с Испанией. Испанцы продвинутся через ущелья
Пиренеев, шурша бурбонскими знаменами, гремя артиллерией и угрозами. Да и
Англия надела красный мундир* и марширует с его королевским высочеством
герцогом Йоркским, которого иные в свое время намеревались пригласить быть
нашим королем. Настроение это теперь изменилось и все более меняется, пока
не оказывается, что нет ничего в мире ненавистнее уроженца этого
тиранического острова; Конвент в своей горячности даже объявляет декретом,
что Питт - "враг рода человеческого" (l'ennemi du genre humain), a затем,
как это ни странно, издается приказ, чтобы ни один борец за свободу не давал
пощады англичанину. Однако борцы за свободу исполняют этот приказ лишь
отчасти. Значит, мы не будем брать пленных, говорят они; всякий, кого мы
возьмем, будет считаться "дезертиром"12. Это - безумный приказ и
сопровождающийся неудобствами. Ведь если мы не будем давать пощады, то,
естественно, не можем рассчитывать на нее и сами, стало быть, дело от этого
нисколько не выиграет. Нашим "тремстам тысячам рекрутов" - цифра набора на
этот год, - должно быть, придется изрядно поработать.
* Красные мундиры - старинное прозвище английских солдат. Красные
мундиры были введены в парламентской армии после военной реформы 1645 г.
Сколько врагов надвигается на нас! Одни пробираются сквозь горные
ущелья, другие плывут по соленому морю; ко всем пунктам нашей территории
устремляются они, потрясая приготовленными для нас цепями. Но хуже всего то,
что враг объявился и на нашей собственной территории. В первых числах марта
почта из Нанта не приходит; вместо нее приходят только предположения,
опасения, ветер доносит зловещие слухи. И самые зловещие оказываются
верными. Фанатичное население Вандеи не желает больше подчиняться; пламя
восстания, с трудом сдерживаемое до сих пор, снова вспыхивает огромным
пожаром после смерти короля; это уже не мятеж, а междоусобная война. Эти
Кателино, Стоффле, Шаретты оказались не теми, кем их считали; смотрите, как
идущие за ними крестьяне, в одних рубахах и блузах, вооруженные дубинами,
нестройными рядами, но с фанатической галльской яростью и диким боевым
кличем "За бога и короля!" бросаются на нас, подобно свирепому урагану,
обращают наших дисциплинированных национальных солдат в панику и sauve qui
peut! Они одерживают победу за победой, и конца этому не видно. Посылают
коменданта Сантера, но пользы от этого мало! Он мог бы без ущерба вернуться
и варить пиво.
Становится решительно необходимым, чтобы Конвент перестал говорить и
начал действовать. Пусть одна партия уступит другой и сделает это поскорее.
Это уже не теоретическое предположение, а близкая неизбежность разорения;
нужно позаботиться о том самом дне, в который мы живем.
В пятницу 8 марта эта ужасная весть была получена Национальным
Конвентом от Дюмурье, но еще раньше ей предшествовало и потом сопровождало
ее много других ужасных вестей. Лица многих побледнели. Мало пользы теперь
от того, будут ли наказаны сентябристы или нет, если Питт и Кобург идут с
равным наказанием для всех нас, ведь между Парижем и тиранами теперь нет
ничего, кроме сомнительного Дюмурье с беспорядочно отступающими войсками!
Титан Дантон поднимается в этот час, как всегда в час опасности, и звучен
его голос, разносящийся из-под купола: "Граждане представители, не должны ли
мы в этот час испытаний отложить все наши несогласия? Репутация, о, что
значит репутация того или другого человека? Que mon nom soit fletri, que la
France soit libre! (Пусть имя мое будет опорочено, лишь бы Франция была
свободна!) Необходимо, чтобы Франция снова поднялась для решительной мести,
чтобы поднялся миллион ее правых рук, как один человек и одно сердце. Нужно
немедленно произвести набор в Париже; пусть каждая его секция поставит свои
тысячи солдат; пусть то же сделает каждая секция Франции! 96 комиссаров из
нашей среды, по два на каждую из 48 секций, пусть отправятся тотчас же и
скажут Парижу, что родине нужна его помощь. Пусть 80 других немедленно
разъедутся по всей Франции, разнесут по ней огненный крест и созовут всю
нашу боевую рать. Эти восемьдесят должны уехать еще до закрытия этого
заседания, и пусть они хорошенько обдумают в пути, какое поручение возложено
на них. Нужно как можно скорее устроить лагерь на 50 тысяч душ между Парижем
и северной границей, потому что скоро начнут прибывать парижские волонтеры.
Плечом к плечу ударим мы на врага в могучем бесстрашном порыве и отбросим
этих сынов ночи, и Франция вопреки всему миру будет свободна!"13
Так гремит голос Титана во всех секциях, во всех французских сердцах.
Секции заседают непрерывно в эту же ночь, вербуя и записывая волонтеров.
Комиссары Конвента быстро переезжают из города в город, разнося огненный
крест, пока не вспыхивает вся Франция. И вот на городской Ратуше развевается
флаг "Отечество в опасности"; с собора Парижской богоматери спускается
черный флаг; читаются прокламации, произносятся пламенные речи; Париж снова
стремится сокрушить своих врагов. Понятно, что при таких обстоятельствах он
не в кротком настроении духа. На улицах, особенно вокруг зала Манежа,
волнение. Фейянская терраса кишит озлобленными гражданами и еще более
озлобленными гражданками; Варле со своей складной табуреткой появляется
всюду, где только возможно; из всех сердец, со всех уст срываются не
особенно умеренные восклицания о коварных краснобаях hommes d'etat - друзьях
Дюмурье, тайных друзьях Питта и Кобурга. Драться с врагом! Да, и даже
"заморозить его страхом" (glacer d'effroi), но сначала наказать домашних
изменников! Кто те, кто, соперничая и ссорясь, в своей иезуитской,
сдержанной манере стараются сковать патриотическое движение? Кто сеет раздор
между Парижем и Францией и отравляет общественное мнение в департаментах?
Кто потчует нас лекциями о свободной торговле зерном, когда мы просим хлеба
и установления максимума цен? Может ли наш желудок удовлетвориться лекциями
о свободной торговле? И как мы будем сражаться с австрийцами - умеренным или
неумеренным способом? Конвент должен быть очищен.
"Назначьте быстрый суд над изменниками и установите предельные цены на
зерно", - энергично говорят патриоты-добровольцы, дефилируя по залу Конвента
перед отправлением к границам; они ораторствуют с героическим красноречием
Камбиса, вызывая восторженные крики со стороны галереи и Горы и ропот со
стороны правой и равнины. Случаются и чудеса: например, когда один капитан
секции Пуассоньер пылко разглагольствует о Дюмурье, максимальных ценах и
подпольных роялистах и его отряд вторит ему, размахивая знаменем, один из
депутатов вдруг различает на cravates, или полосах, этого самого знамени
королевские лилии! Капитан секции и его отряд в ужасе кричат и "топчут знамя
ногами", наверное, это опять выходка какого-нибудь подпольного роялиста.
Весьма возможно14, хотя, быть может, это просто старое знамя
секции, сделанное раньше для 10 августа, когда такие полосы предписывались
законом!15
Просматривая мемуары жирондистов и стараясь отделить истину от
болезненной игры воображения, история находит, что эти мартовские дни,
особенно воскресенье 10 марта, играют большую роль. Заговоры и заговоры,
между прочим заговор об убийстве депутатов-жирондистов, с каковой целью
анархисты и подпольные роялисты заключили будто бы между собой адский союз!
По большей части этот заговор - плод больной фантазии; вместе с тем
бесспорно, что Луве и некоторые жирондисты, опасаясь, что их убьют в
субботу, не пошли на вечернее заседание, а совещались между собой, побуждая
друг друга к какому-нибудь решительному поступку, чтобы покончить с этими
анархистами, на что Петион, открыв окно и найдя, что ночь очень сырая,
ответил лишь: "Ils ne feront rien" - и "спокойно взял свою
скрипку"16, говорит Луве, чтобы нежным прикосновением к лидийским
струнам оградить себя от снедающих забот. Почему-то Луве считал, что
особенно ему грозит опасность быть убитым; впрочем, многие другие жирондисты
не ночевали дома в эту ночь и все остались живы. Не подлежит, однако,
сомнению, что к журналисту Горса, депутату и отравителю департаментов, и к
его издателю ворвалась в дом шайка патриотов, среди которых, несмотря на
мрак, дождь и сумятицу, можно было узнать Варле в красном колпаке и
Фурнье-Американца; они перепугали их жен, разрушили станки, перепортили
шрифты и находившийся там материал, так как мэр не вмешался своевременно;
Горса пришлось спасаться с пистолетом в руке "по крыше через заднюю стену
дома". На следующий день было воскресенье, день праздничный, и на улицах
царило более сильное возбуждение, чем когда-либо: уж не замышляют Ли
анархисты повторения сентябрьских дней? Правда, сентябрьские дни не
повторились; однако этот истерический страх, в сущности довольно
естественный, почти достиг своего апогея17.
Верньо жалуется и скорбит в мягких, закругленных фразах. Секция
Bonconseil (Доброго Совета), а не Mauconseil (Дурного Совета), как она
называлась некогда, вносит замечательное предложение: она требует, чтобы
Верньо, Бриссо, Гюаде и другие обвиняющие патриотов краснобаи-жирондисты, в
числе двадцати двух, были взяты под арест! Секция Доброго Совета, названная
так после 10 августа, получает жесткую отповедь, словно секция Дурного
Совета18; но она сказала свое, слово ее произнесено и не
останется без последствий.
Одна особенность и в самом деле поражает нас в этих несчастных
жирондистах - это их роковая близорукость и роковая слабохарактерность; в
этом корень зла. Они словно чужие народу, которым хотели бы управлять, чужие
тому делу, за которое взялись. Сколько бы ни трудилась природа, им
открывается во всех ее трудах только неполная схема их: формулы, философские
истины, разные достойные поучения, написанные в книгах и признанные
образованными людьми. И они ораторствуют, рассуждают, взывают к друзьям
законности, когда дело идет не о законности или незаконности, а о том, чтобы
жить или не жить. Они педанты революции, если не иезуиты. Их формализм
велик, но велик и эгоизм. Для них Франция, поднимающаяся, чтобы сражаться с
австрийцами, поднялась только вследствие заговора 10 марта и с тем, чтобы
убить двадцать два из них! Это чудо революции, развивающееся по своим
собственным законам и по законам природы, а не по законам их формулы и
выросшее до таких страшных размеров и форм, недоступно их способности
понимать и верить, как невозможность, как "дикий хаотический сон". Они хотят
республики, основанной на том, что они называют добродетелями, что
называется приличиями и порядочностью, и никакой другой. Всякая другая
республика, посланная природой и реальностью, должна считаться
недействительной, чем-то вроде кошмарного видения, не существующей,
отрицаемой законами природы и учения. Увы! реальность туманна для самого
зоркого глаза; а что касается этих людей, то они и не хотят смотреть на нее
собственными очами, а смотрят сквозь "шлифованные стекла" педантизма и
оскорбленного тщеславия, показывающие ложную, зловещую картину. Постоянно
негодуя и сетуя на заговоры и анархию, они сделают только одно: докажут с
очевидностью, что реальность не укладывается в их формулы, что она,
реальность, в мрачном гневе уничтожит и учение, и их самих! Человек
осмеливается на то, что он осознает. Но гибель человека начинается тогда,
когда он теряет зрение; он видит уже не реальность, а ложный призрак ее и,
следуя за ним, ощупью идет, с меньшей или большей скоростью, к полному
мраку, к гибели, которая есть великое море тьмы, куда беспрестанно вливается
прямыми или извилистыми путями всякая ложь!
Мы можем отметить это 10 марта как эпоху в судьбе жирондистов:
озлобление их дошло до ожесточения, ложное понимание положения - до затмения
ума. Многие из них не являются на заседания, иные приходят
вооруженные19. Какой-нибудь почтенный депутат должен теперь,
после завтрака, не только делать заметки, но и проверять, в порядке ли его
пистолеты.
Между тем дела Дюмурье в Бельгии обстоят все хуже. Вина ли то опять
генерала Миранды или кого-нибудь другого, но несомненно, что "битва при
Неервинде" 18 марта проиграна и наше поспешное отступление сделалось более
чем поспешным. Победоносный Кобург с своими подгоняющими нас австрийцами
висит, как черная туча, над нашим арьергардом. Дюмурье денно и нощно не
сходит с коня; каждые три часа происходят стычки; все наше расстроенное
войско, полное ярости, подозрений, паники, поспешно стремится назад, во
Францию! Да и сам-то Дюмурье - каковые его намерения? Недобрые, по-видимому!
Его депеши в комитет открыто обвиняют расколотый надвое Конвент за зло,
принесенное Франции и ему, Дюмурье. А речи его? Ведь он говорит напрямик!
Казнь деспота этот Дюмурье называет убийством короля. Дантон и Лакруа, вновь
поспешившие к нему комиссары, возвращаются с большими сомнениями; даже
Дантон теперь сомневается.
К Дюмурье спешно отправляются по поручению бдительной Матери
патриотизма еще три посланца якобинцев - Проли, Дюбюиссон и Перейра; они
немеют от изумления, слыша речи генерала. Конвент, по его словам, состоит из
300 подлецов и 400 недоумков: Франция не может существовать без короля. "Но
мы же казнили нашего короля". "А какое мне дело!" - запальчиво кричит этот
генерал, не умеющий молчать. "Не все ли мне равно, будут ли звать короля
Ludovicus, или Jacobus, или Philippus", - возражает Проли и спешит донести о
ходе дел. Так вот на что надеются по ту сторону границ.
Глава пятая. САНКЮЛОТЫ ЭКИПИРОВАЛИСЬ
Бросим теперь взгляд на великий французский санкюлотизм, на это чудо
революции - движется ли оно, растет ли? Ведь в нем в одном заключена еще
надежда для Франции. Так как с Горы исходят декрет за декретом, подобные
созидающим fiats, то, согласно природе вещей, чудо революции быстро
вырастает в эти дни, развивает один член за другим и принимает страшные
размеры. В марте 1792 года мы видели, как вся Франция, объятая слепым
ужасом, бежала запирать городские заставы, кипятила смолу для разбойников. В
нынешнем марте мы счастливее, потому что можем взглянуть ужасу прямо в лицо,
так как у нас есть творческая Гора, которая может сказать fiat. Набор
рекрутов совершается с ожесточенной быстротой, однако наши волонтеры медлят
с выступлением, пока измена не будет наказана дома: они не стремятся к
границам, а мечутся взад и вперед с требованиями и изобличениями. Гора
вынуждена говорить новое fiat и новые fiats.
И разве она не делает этого? Возьмем для первого примера так называемые
Comites revolutionnaires для ареста подозрительных лиц. Революционные
комитеты, состоящие из 12 выборных патриотов, заседают в каждой городской
Ратуше Франции, допрашивают подозреваемых, ищут оружие, производят домашние
обыски и аресты - словом, заботятся о том, чтобы Республике не нанесли
какого-нибудь вреда. Члены их, избранные всеобщей подачей голосов, каждый в
своей секции, представляют своего рода квинтэссенцию якобинства; около 44
тысяч таких лиц неусыпно бодрствуют над Францией! В Париже и во всех других
городах дверь каждого дома должна быть снабжена четкой надписью с фамилиями
квартирантов "на высоте, не превышающей пять футов от земли"; каждый
гражданин должен предъявлять свою Carte de civisme, подписанную
председателем секции; каждый должен быть готов дать отчет о своих
убеждениях. Поистине, подозрительным лицам лучше бежать с этой почвы
Свободы! Но и уезжать небезопасно: все эмигранты объявлены изменниками;
имущество их переходит в национальную собственность, они вне закона, "мертвы
в законе", конечно, за тем исключением, что для наших надобностей они будут
"живы перед законом еще пятьдесят лет", и выпадающие за это время на их долю
наследства также признаются национальной собственностью! Безумная жизненная
энергия якобинства с 44 тысячами центров деятельности циркулирует по всем
жилам Франции.
Весьма примечателен также Tribunal Extraordinaire20,
декретированный Горой; причем некоторые жирондисты противились этой мере,
так как подобный суд, несомненно, противоречит всем формам, другие же из их
партии соглашались, даже содействовали принятию ее, потому что... о
парижский народ, разве не все мы одинаково ненавидим изменников? "Трибунал
Семнадцатого", учрежденный минувшей осенью, действовал быстро, но этот будет
действовать еще быстрее. Пять судей, постоянные присяжные, которые
назначаются из Парижа и окрестностей во избежание потери времени на выборы;
суд этот не подлежит апелляции, исключает почти всякие процессуальные формы,
но должен как можно скорее "убеждаться" и для большей верности обязан
"голосовать во всеуслышание" для парижской публики. Таков Tribunal
Extraordinaire, который через несколько месяцев самой оживленной
деятельности будет переименован в Tribunal Revolutionnaire, как он уже с
самого начала назвал себя. С Германом или Дюма в качестве председателя, с
Фукье-Тенвилем в качестве генерального прокурора и с присяжными, состоящими
из людей вроде гражданина Леруа, давшего самому себе прозвище Dix Aout
(Леруа Десятое Августа), суд этот сделается чудом мира. В его лице санкюлоты
создали себе острый меч, волшебное оружие, омоченное в адских водах Стикса,
для лезвия которого всякий щит, всякая защита, силой или хитростью, окажутся
слишком слабыми; он будет косить жизни и разбивать чугунные ворота, взмах
его будет наполнять ужасом сердца людей.
Но, говоря о формировании аморфного санкюлотизма, не следует ли нам
прежде всего определить, каким образом бесформенное получило голову. Не
будет метафорой, если мы скажем, что существующее революционное
правительство продолжает находиться в весьма анархичном состоянии. Имеется
исполнительный совет министров, состоящий из шести членов, но они, особенно
после ухода Ролана, едва ли сами знали, министры они или нет. Высшую
инстанцию над ними составляют комитеты Конвента, все равные между собой по
значению; комитеты двадцать одного, обороны, общественной безопасности
назначаются одновременно или один за другим для специальных целей. Всемогущ
один Конвент, особенно если Коммуна заодно с ним; но он слишком многочислен
для административного корпуса. Поэтому в конце марта ввиду опасного
положения Республики, находящейся в быстром коловращении, создается
маленький Comite de Salut Public21, повидимому, для различных
случайных дел, требующих неотложного решения, на деле же, оказывается, для
своего рода всеобщего надзора и всеобщего порабощения. Члены этого нового
комитета должны еженедельно давать отчет о своих действиях, но совещаются
втайне. Числом их девять, и все они стойкие патриоты, один из них - Дантон;
состав комитета должен обновляться каждый месяц, однако почему не
переизбрать их, если они окажутся удачными? Суть дела в том, что их всего
девять и они заседают втайне. На первый взгляд этот комитет кажется органом
второстепенным, но в нем есть задатки для развития! Ему благоприятствуют
счастье и внутренняя энергия якобинцев, он принудит все комитеты и самый
Конвент к немому послушанию, превратит шестерых министров в шесть прилежных
писцов и будет некоторое время исполнять свою волю на земле и под небесами.
Перед этим Комитетом мир до сих пор содрогается и вопиет.
Если мы назвали этот Революционный трибунал мечом, который санкюлоты
выковали сами для себя, то "закон о максимуме" можно назвать провиантским
мешком или котомкой, в которой как-никак все же можно найти порцию хлеба.
Правда, это опрокидывает политическую экономию, жирондистскую свободу
торговли и всякие законы спроса и предложения, но что делать? Патриотам
нужно жить, а у алчных фермеров, по-видимому, нет сердца. Поэтому "закон о
максимуме", устанавливающий предельные цены на зерно и утвержденный после
бесконечных усилий22, постепенно распространится на все виды
продовольствия, но можно себе представить, после каких схваток и кутерьмы!
Что делать, например, если крестьянин не хочет продавать свой товар? Тогда
его нужно принудить к этому. Он должен дать установленным властям точные
сведения об имеющемся у него запасе зерна, и пусть он не преувеличивает,
потому что в этом случае его доходы, такса и контрибуции соответственно
повысятся; но пусть и не преуменьшает, потому что к назначенному дню,
положим в апреле, в амбарах его должно оставаться менее одной трети
объявленного количества, а более двух третей должно быть обмолочено и
продано. На него могут донести, и с него возьмут штраф.
Вот таким запутанным переворотом всех торговых отношений санкюлоты
хотят поддержать свое существование, раз это невозможно иным образом. В
общем дело приняло такой оборот, что, как сказал однажды Камиль Демулен,
"пока санкюлоты сражаются, господа должны платить". Затем являются Impots
progressifs (прогрессивные налоги), с быстро возрастающей прожорливостью
поглощающие "излишек доходов" у людей: имеющие свыше 50 луидоров в год уже
не изъяты из обложения; если доходы исчисляются сотнями, то делается
основательное кровопускание, а если тысячами и десятками тысяч, то кровь
льется ручьями. Потом появляются реквизиции, "принудительный заем в
миллиард", на который, разумеется, всякий имеющий что-нибудь должен
подписаться. Беспримерное явление: Франция дошла до того, что стала страной
не для богачей, а для бедняков! А затем если кто-нибудь вздумает бежать, то
что пользы? Смерть перед законом или жизнь в течение еще 50 лет для их
проклятых надобностей! Таким образом, под пение "Ca ira" все идет кувырком;
в то же время происходя: бесконечные продажи национального имущества
эмигрантов, а Камбон сыплет ассигнациями, как из рога изобилия. Торговля и
финансы санкюлотов и гальваническое существование их при установленных
максимальных ценах и очередях у булочных, при жадности, голоде, доносах и
бумажных деньгах; их начало и конец остаются самой интересной главой
политической экономии, которой еще предстоит быть написанной.
Разве все это не находится в резком противоречии с учением? О друзья
жирондисты; мы получим не республику добродетелей, а республику сил,
добродетельных и иных!
Глава шестая. ИЗМЕННИК
Но что же Дюмурье с его бегущим войском, с его королем Ludovicus'oM или
королем Phili-ppus'ом? Вот где кризис; вот в чем вопрос: революционное чудо
или контрреволюция? Громкий крик наполняет северо-восточную область.
Охваченные яростью, подозрениями и ужасом, солдаты беспорядочной толпой
мечутся из стороны в сторону; Дюмурье денно и нощно не сходит с коня, он
получает массу рекомендаций и советов, но было бы лучше, если бы он не
получал их вовсе, ибо из всех рекомендаций он выбрал соединиться с Кобургом,
двинуться на Париж, уничтожить якобинство и с каким-нибудь новым королем,
Людовиком или Филиппом, восстановить конституцию 1791 года!23
Уж не покинули ли Дюмурье мудрость и фортуна? Принципов политических
или иных верований, за исключением некоторых казарменных убеждений и
офицерской чести, за ним не водилось, но как бы то ни было, а квартиры его
армии в Бур-Сент-Амане и главная квартира в деревне Сент-Аман-де-Бу,
неподалеку от них, превратились в Бедлам;