исвистом. И плясало, присвистывало поле, кружилась бородатая тайга, а солнце кидало в него золотом и смехом: "Го-гой!.." От церкви, как медные вздохи, колокольный звон. Прохор сразу - стоп - снял шапку и перекрестился: он говел. - Черт, дурак! - сказал он, оглядывая сугробы. - Десятину истоптал, плясавши. Кровь била в его жилах: хотелось действовать, кипеть. По дороге - старичонка. - Здорово, Прохор Петрович! Тот схватил старичонку за ноги, перекувырнул, только борода взглянула, и вязанка дров, что за плечами, вся рассыпалась. - Сдурел ты! Жеребец стоялый... - Ха-ха-ха!.. Поднимайся, дед, весна! - Взвалил Прохор на себя вязанку, пошагал к селу: - Ну, дедка, поспевай! А то садись на закукры. Ты колдун, никак? - Тьфу, прорва!.. Дома выхватил у черкеса лопату, до трех потов разгребал желтоватый липкий снег. - Не смей дрова колоть... Я сам! - крикнул он косоротому чалдону. И действительно, после исповеди, после ужина натяпал при луне целую сажень. Кровь гуляет, скорей бы весна пришла: схватит ружье, брызнет в летучее стадо порохом, гусиную кровь на болото выльет, своя уймется. Крови!.. Да, хорошо бы кровь взять, хорошо бы убить кого!.. Поповский кот на трубе сидел, рыжий, толстый, как сам поп: март, кот Машку ждал; Прохор приложился, грохнул, - кот башкой в трубу. Прохор улыбался. Захотелось пробегающей собаке бекасинником влепить. - Шалишь! - крикнул черкес. - Довольно матку свой пугать!.. *** И многое ему хотелось сказать, но не говорилось. Эпитрахиль пахла ладаном и горелым воском, поповский живот - постным маслом, толокном. - Аз, иерей, властию, мне данною... - но задержался голос иерейский, отец Ипат по-земному загундил: - Нет ли еще грехов? Нет? Становился ли на пути отцу? Нет? Не соблазнялся ли пригожей вдовицей какой? Не ври, нас слышит сам бог. Значит, нет? Блюди себя, ибо юн ты и слаб мудростью, вдовица же вся в когтях нечистого и опричь того - у нее дурная болезнь... Как раз стропила в носу рухнут. Прохора в стыд, в жар бросило, в груди как костер горит: "Ох, врет, кутья, стращает!" - Аз, иерей, властию, мне данною.., прощаю и разрешаю ти, чадо. Праведником выходил из церкви Прохор, на душе ангелы поют, но дьявол крутил хвостом пред его ногами, плыла поземка, вихрились снежные вьюнки. - Завтра приобщусь. Великая вещь - вера. Как легко! И шел за хвостатым чертовым вьюнком мимо Анфисиного дома, мимо магнитных ее окон; видит - огонек мелькает, видит - Илюха под окном стоит. - Илья! Как не бывало. Белая поземка замела за Илюхой след. И шепчет у покосившейся избушки Прохор, а сам золотую монетку двум парням сует: - Видели? - мотнул он головой в проулок. - Знаем, не учи... *** Был на селе Вахрамеюшка, ни стар ни млад, без году сто лет. Нога у Вахрамеюшки деревянная, еще при покойнике Нахимове в крымскую войну шрапнелью отхватило, семнадцатую березовую ногу донашивает, - вот какой он молодой! Удумал Прохор народ о пасхе удивить, стал откапывать с Вахрамеюшкой пушку тайно, ночью; валялась та пушка в церковной ограде и от древности в земляные хляби въелась. Казацкий отряд при царе Борисе, что ли, проходил, бросил пушку, тут ей и гроб. - Только ты, ни гугу, смотри... - Чаво такое? - Молчи, мол... - А? Реви громче! Реви мне в рот!.. В уши не доносит. - Старик разинул, как сом, свой голый рот. Прохор сделал губы трубкой и громко прокричал в седую пасть - Ага! Есть! - радостно ответил Вахрамеюшка и подмигнул: - До времю никому не надо знать... Тайно, чтоб... А уж грохнем, - чихать смешаются... Во!.. Шел домой Прохор улыбаючись: как станет богат и знатен, настоящую пушку заведет. - Мы, бывало, с Нахимовым, привечный покой его головушке... Скрип-скрип деревяшка по пороше; скрипит, играет в воровской ночи Анфисина калитка, и сердце Прохора скрипит. Эх! "Ниночка, невеста моя!.. Скоро пасха. А у нас холод еще. Ниночка, пасха. Когда же мы, Ниночка?.. Я расцелую тебя всю, всю... Три раза, тыщу раз. Я получил твое письмо и не ответил тебе. Свинья и олух". Тут карандаш его сломался, он спрятал свой потайной дневник под ключ. Глупо как и.., по-мальчишески. Разувался громко. Подшитый кожей валенок ударил в пол. Крякнул Прохор и, не перекрестившись, лег: - Покойной ночи! *** "Как хороши после двенадцати евангелий, после страстей господних огоньки: плывут, плывут..." - думает богомольная Анфиса. Темно и тихо. От церкви тихо плыли огоньки, перешептывались, мигали. Много огоньков. Каждый огонек живой - рука и сердце. Рука Анфисы белая, теплая; сердце Анфисы непонятное - магнит. А свечка - как у Прохора, как у матери его, Марьи Кирилловны, - толстая с золотыми завитками. Печальная Марья Кирилловна направилась в свой дом. Погасил Прохор свою свечу, укрылся тьмой и сквозь тьму за Анфисой тайно. Шарит по лицу Анфисы огонек, шевелит ее губами: полные, красивые, яд на губах и сладость. И такое нежное девичье лицо. Шепчет Анфиса огоньку: - Помолись, покланяйся, огонек, за милого... Сокол ясный!.. Молодешенек! Шепчет Прохор тьме: - Потаскуха!.. Ишь ты!.. Богомольная!.. - И не может Прохор понять, любит или ненавидит он Анфису. А дома - чай. Петр Данилыч красный, за стаканом стакан глотает, жжется. Веником пахнет от него и баней. - Фу!.. Вот так, елеха, воха, нахвостался. Аж веник от жару затрещал. Фу!.. Эй, Ибрагим! Ибрагим в кухне белки сбивал, к пасхе желает пирожное устроить, совсем по-городскому, называется - безе. Ого! Он еще не то умеет... Он... - Не могу напиться. Поддень-ка на тарелку снежку мне к чаю. В стакан уважаю класть. Черкес, как свекла, красный: лицо, глаза, а к горячей лысине от веника лист прилип. Великий четверг - всем четвергам четверг. Марья Кирилловна с Варварой в кухне при фартуках, рукава за локоть, обе с надсадой тесто бьют, трясутся груди. Куличи будут печь две ночи, гостей соберется много, "святая" велика, а крупчатки со сдобой - хоть засыпься. Илюха Сохатых, Илья Петрович господин, четвергову соль толчет. - Ужасно уважаю весь этот предрассудок, - деликатно говорит он, покачивая головой вправо-влево при каждом ударе медного песта. - А ты, Ибрагимушка, пойдешь в церковь-то? - спрашивает хозяйка. - Пойду, Марья. Кулыч святить тащил. Нада. Кухарка хихикнула в пазуху и вильнула глазом на черкеса: - Да ты ж - татарская лопатка, нехристь. - Сэ рамно... Наплэвать... Капказ езжал - Мухамет будэм верить, здэсь езжал - Исса. Сэ рамно... Наплэвать. Христос воскресь... - А ты, Ибрагимушка, нешто на Кавказ мекаешь ехать? - спросила хозяйка. - Нэт, что ты, - кидком сунул он па стол тарелку с белками и облизал пальцы. - Черкес - как собак - верный. - Не бросай нас, Ибрагимушка. Как можно бросить? Пусть и не думает хозяйка. Разве плохо ему здесь, разве не доверили ему Прошку? О, черкес это хорошо понимает, дорого ценит. Прошка ему роднее сына. Да храни его аллах! Вот! Это сказал черкес, человек с гор. Здесь берегут черкеса, как родного, чего ему еще? Пусть только не выгоняют его, умрет у ног, как собака. Ибрагишка правду говорит, Ибрагишка не любит хвостом вертеть. Цх! - Живи с богом, - сказала Марья Кирилловна растроганно. - Да ты уж очень смирный, не просишь ничего. Ужо я тебе на пасху часы подарю. Черкес запыхтел и заворочал глазами свирепо. - На мельнице был, мельнику зубы крошил... Нэ воруй хозяйску муку!.. Цволачь. Я те дам воровать! - Да не ори ты! Бешеный, - замахала руками кухарка. - Цволачь! Хозяин пьяна, дурак. Дэнгу жалеть нэ панмает... Цволачь! Прошку нада растить скорей... Хороший джигит будет... Цволачь! Женить нада... Ох и девка хорошь, Куприян в Крайском... Цволачь! - Да что ты заладил... Не лайся... Окстись! - выпучила глаза кухарка. - Мельник нада другой менять... Муку таскал. Прикащик другой нада. Товар ворует. Вот тебе, цволачь, дрань! - выхватил он кинжал и погрозил Илюхе. - Кишкам пущу!.. Илюха захохотал конфузно, а веснушки на его остром личике потемнели. - Я ужасно интересуюсь обозревать, когда он бесится, - сказал Илюха, просеивая соль. - Дозвольте, Марья Кирилловна, я стану яйца красить, - сказал он. - Варвара, где у нас пакетик с пунцовой краской? - Если в твой сакля змэя вполз, коран велел башку каблуком топтать. В твой, Марья, сакля змэя ползет. Баба. Знаю. Вижу. Не горюй. Цх! Марья Кирилловна вздохнула тихо, опустилась на скамейку и заплакала, утирая глаза заляпанной тестом рукой. - Эх, погоди!.. - вздохнул черкес. - Жаль как... Во! И вся кухня вздохнула: от потемневшего потолка до последнего угля в печи. 12 Пасхальная ночь темная, как сон весной. Зато смольевые костры в церковной ограде так ярко завихаривали, клубясь огнем, что белая церковка вся розовела, вся улыбчиво подпрыгивала. Подъезжал, подходил народ. Вот выплюнула тьма к костру трех всадников на одном коне: впереди, у конской шеи - сам; ему грудью в спину баба; за ней, вцепившись в мамкин полушубок, - парнишка. Тьма мутнела дремотными огоньками изб, поскрипывала воротами, перебрасывалась слепыми голосами. Скрипучий, грузный шаг: это черкес в большущих новых сапогах, - запахло дегтем и чем-то вкусным, - черкес кулич несет. Четко и звонко в подстывшую землю каблучками невидимка: чок-скрип, чок-скрип, резеда-черемуха и что-то белое плывет. Это в белой шали, должно быть, Анфиса с куличом. Глаза у Прохора, как у тигренка: она, Анфиса, цветами пахнет. Эй, погляди сюда! Скупо падали чахлые весенние снежинки. Вот полночь жадно проглотила первый удар колокола и где-то отрыгнула за тайгой. Спешат мальчишка, тетки, девки, мужики. - Эй, бабка, копайся!.. Вдарили... Анфиса поставила кулич вправо у окна. Ибрагим поставил рядом. Анфиса улыбнулась и - чок-скрип, чок-скрип - вперед, к иконостасу, сняла пальто. Белое кашемировое платье плотно облегало тонкий, стройный, с высокой грудью, стан. Прохор постучал Вахрамеюшку в плечо. Вахрамеюшка разинул рот, словно прожорливый галчонок. Прохор крикнул ему в рот: - Мы ее на паперть, чтоб громче! Слышишь? - Есть! - ответил Вахрамеюшка, закашлялся. - Мы ее, матушку, мокрой тряпицей запыжим, портянок с десяток хороших вбухаем. Грохнет - страсть! Чихать смешаются... - Опасно, разорвет? - Учи! Мы, бывало, с Нахимовым... Пели гудучие колокола вовсю, пели люди, а ночь замолкла вдруг от земли до неба. Кресты, иконы, хоругви, свечи... Загрохотали ружья, затрещали трещотки, вздыбились, рванули лошади. А огромный чудовищный змей все выползал из церковных ворот, как из хайла пещеры, вот змей обхватил живым кольцом весь храм, и чешуя его блистала тысячью переливных огоньков. Когда затихла колокольня и только главный колокол все еще отдувался от усталости, гудя во тьме, Прохор с Вахрамеюшкой и еще два мужика втащили пушку тайным образом на паперть. - Валяй, к дверям, - бурчал Вахрамеюшка. Всыпали пороховой заряд. Запыжил Вахрамеюшка как следует, и ну со всем усердием мокрые тряпицы в дуло загонять: выудит из ведра с водой портянку аршина в три, выжмет натуго, да и в хайло, а сам командует мальчишкам: - Давай еще! Здоровше дернет. Прохор испугался, помаячил деду пальцами: опасно, разорвет. - С нами бог! - прошамкал Вахрамеюшка. - Не учи!.. Мы, бывало... А в церкви тесно, душно и торжественно. Отец Ипат бодр и свеж, бесперечь кадит. Старушонки бредят. Возле правого клироса - вся знать. Возле левого - Анфиса. Становой сияет плешью, усами, эполетами. Приземистая, плотная жена его зорко следит за мужем, а так хочется приставу на Анфису глянуть. Петр Данилыч в сюртуке, раздумчиво сложил под животом руки, благочестиво смотрит воскресшему Христу в глаза. Ибрагим в новой голубой, с патронами, черкеске; блестят серебяный пояс и рукоять кавказского кинжала; усердно крестится некрещеный черкес у куличей, вспотел. Потели, отекая, свечи, плавал сизый над головами дым. Писарь, любитель церковных песнопений, правил хором. Ударил камертоном по руке: до-ля-фа, - махнул, и пятнадцать глоток стриженных в скобку мужиков взревели: "Сей нареченный и свя..." Как дробалызнет грохот, церковь дрогнула, с визгом посыпались стекла из дверей, народ ткнулся носом, а те, что ближе к выходу, ухнув, пали на карачки, священник же прыгнул и попятился, выронив кадило. Все на мгновенье замерло, весь храм ополоумел. Запахло порохом, с паперти послышался пугающий звериный стон. - Пушка.., это пушка пальнула! - с криком вбежал в церковь белолицый мальчишонка. - Пушку разорвало! Все завздыхали, закрестились. Ибрагим быстро вышел из церкви. За ним продирался становой. От паперти до алтаря зашелестело: "Прохор из пушки стрелял. Прохор". Анфиса внезапно побелела, схватилась за подсвечник, и ноги ее ослабли. Писарь взмахнул рукой, мужики хватили врозь "Христос воскрес". Отец Ипат так перепугался, что двадцать раз подряд кадил все в одно и то же место и в чувство пришел только в алтаре, изрядно хлебнув по совету старосты церковного вина. Анфиса взглянула вправе: Прохор! Прохор Петрович в светло-зеленой тугой венгерке, хмуря брови и как бы оправдываясь, что-то говорил отцу. Мать чутко вслушивалась и качала головой. Анфиса немощно закрыла глаза - "жив!" - и благодарная улыбка охватила все лицо ее: "Матушка богородица!" И так больно, так радостно сделалось сердцу вдруг. "Он, он единственный!" Так вот кого и впрямь искала душа ее, искала долго, нашла и не отдаст. О, лучше позор и смерть. Но боже, боже.., разве она соблюла для неготовою душу, тело? "Матушка богородица, ты знаешь, ты видишь сердце мое. Помоги!" Повалилась Анфиса Петровна на колени, припала головой к крашеным доскам, заплакала: "Боже, боже, прости, помилуй! Помоги быть чистой, помоги быть верной ему до конца". И не слышала, что делалось в церкви. А в церкви отец Ипат кончил читать слово Иоанна Златоуста, православные стали христосоваться. Уж, кажется, все перецеловались, у отца Ипата губы вспухли, дьячок четвертое лукошко красных яиц потащил в алтарь. Ибрагим от куличей через всю церковь продирался христосоваться с хозяевами и всех по пути с налету азартно целовал: "Здрасти... Празнык.., воскресь!" Мужики от неожиданности таращили глаза и всхрапывали, как кони, старушонки сплевывали: "А, штэб тя...", и брезгливо мотали головой. Вот Анфиса Петровна выпрямилась, сложила руки на груди и на всем народе, не спеша и гордо, будто несла на блюде всю красоту свою, двинулась к Прохору, как королева. - Прохор Петрович, Христос воскрес!.. - обняла слегка и просто, от души, поцеловала. И тыща грудей в церкви выдохнула: "Ах!.." Прохор зарделся весь, застыл. Она взглянула на Петра Данилыча с насмешкой, повернулась и пошла из церкви вон. Петр Данилыч сверкнул глазами, кулак сжался и разжался, текли тучи по лицу. Прохор облизнул украдкой губы - какая сладость! - и весь горел от обиды, стыда и счастья. И вся обедня проплыла над ним, как сон. В задах же шипели, перешептывались. И этот шепот проползал вперед: "Убили Вахрамеюшку... Толста мошна-то... Откупятся". Петра Данилыча коробило, бросало в пот. Крякал и с такой злобой ударял, крестясь, в лоб, в плечи, что стало больно. Руки Марьи Кирилловны тряслись: не пасхальная служба, - панихида. "К худу, - шелестело в церкви. - К худу, к худу". Не помнит Прохор, как очутился на дороге. Шли с отцом рядом, но по-черному. Заря была желтая, как в сентябре, и свежая пороша покрывала пухом землю. - Народятся же такие дураки!.. Ужо умрет, возись тогда... Болван!.. Лупить надо. - Отец говорил жестко. - Я его предупреждал - не послушался, - сказал Прохор; голос его стал тонким, детским. - - Мальчишка! Болван! - Я догадываюсь, на что ты злишься. - На что? - спросил отец и засопел. - Я не виноват, что она похристосовалась со мной, а не с тобой, - сказал Прохор дрожащим голосом. - Не виноват.., петух виноват! - прохрипел Петр Данилыч. - Отец, не будем говорить. Верхушки берез были в инее. Розовели. С утренним хлопотливым криком веселые галки пронеслись. *** Разговевшись, спали до полден. Ибрагим сидел в своей каморке, икал. Он объелся пасхой с куличом. Творожная пасха была его собственного изобретения. Чего-чего он только в нее не вбухал; черкеса мутило. Когда в людскую вошел Прохор, Илья Сохатых охорашивался перед кривым зеркалом. - К ней? - ядовито спросил Прохор. - Так точно, Прохор Петрович, к ним-с. - Он захихикал по-козлиному, надел плюшевую шляпу. - До приятного! Визави-с! - и, пристукивая тросточкой, удалился. - Ибрагим, - нерешигельно сказал Прохор и сел, глубоко вздохнув. - Знаю, - мрачно ответил Ибрагим. - Ей-богу, я не виноват... Но только, Ибрагим, люблю... Понимаешь ли... - Дурак, Прошка! - Борюсь... Понимаю, что нехорошо. - Тэбе Куприян брать нада, Нина... Дело делать... А эта - тьфу! - Просто голова мутится, грязь. И противно и сладко, понимаешь. И мамашу жаль... - Думал, джигит Прошка... О! К свиньям... Баба вэртит туда-сюда... Ишак, мальчишка! Боле ничего нэ скажу. Цх! Прохор ушел огорченный. "К черту! Что же это на самом деле?.. К черту!" - говорил он сам себе, но за словами была пустота и красный в голове туман. *** Избушка Вахрамеюшки как собачья конура; он валялся на соломе, охал. В углу плакала старуха. - Ну как? - спросил Прохор и, поискав - куда сесть, опустился на опрокинутую кадушку. - Для праздничка.., похристосовалась ловко, окаянная.., пущенка-то... - шамкал дед. - Умру... Вскоре пришел фельдшер, осмотрел. - Поставьте на ноги старика, - сказал Прохор, - сотни рублей не пожалею. - Трудно, - ответил тот. - Два ребра сломаны. - Ой, умру, умру!.. Старуха завыла пуще, у Прохора затрясся подбородок, он ухватил бабку за плечи, нагнулся к уху. - Бабушка, - и голос его задрожал, - ведь я и сам не виноват. Ну что ж, несчастье стряслось... Вот на, бабушка, пока. - Он положил ей в колени горсть серебра и вышел. 13 День был ясен, праздничен. Прохор с Шапошниковым пошли к тайге. Выбрали обдутый ветром мшистый взлобок, развели костер, варили чай. - Что ж вы, Прохор, от сладости из дому ушли? Наверно, у вас - море разливанное... - Так, тяжело стало... Я очень природу люблю... Весна. Весна шла с неба. Солнце сбросило с себя ледяную кору и зажгло на своих гранях пламенные костры. Земля раскинулась во весь свой рост, подставила грудь солнцу и недвижимо ожидала часа своего, как под саваном заживо погребенный. Восстань, земля, проснись! Все жарче, все горячее костры; вот уж истлел кой-где белый саван, и солнце, как золотым плугом, не спеша, но упорно, роет лучами снег. Еще немного - и потекут ручьи, еще-еще немного - пройдут реки, примчатся с крылатого юга птицы, последние клочья зимних косм схоронятся в глубокие овраги и там подохнут от солнцевых зорких глаз. - Весна - вещь хорошая, - сказал Шапошников, закуривая от огонька трубку. Весь простор заголубел. Нарядное село куталось в весенних испарениях, как в бане молодица, только крест над туманами сиял, а поверх туманов легко и весело летел во все концы праздничный трезвон. - Ваша жизнь - как весна, - сказал Шапошников. - Я совсем не знаю жизни... Я ничего не знаю, а надо начинать. Научите. Прохор стоял, скрестив на груди руки и обратив к селу задумчивое, грустное лицо. Шапошников раскуделил бороду и покрутил в воздухе рукой, как бы раскачиваясь к длинной речи. - Жизнь, - начал он, - то есть весь комплекс видимой и невидимой природы, явлений, свойств... - Вот вы всегда мудро очень, мне и не понять... *** В комнату вошла Анфиса, поискала глазами кого надо сердцу, не нашла и в нерешительности остановилась у дверей. Разговор враз смолк. "Про меня", - подумала Анфиса. Марья Кирилловна протянула от самовара мужу налитый стакан. Пристав с женой переглянулись, отец Ипат уткнулся носом в тарелку с ветчиной. - С светлым праздником, - сказала в пустоту Анфиса и собиралась незаметно ускользнуть, но в это время, глотнув двенадцатую рюмку коньяку, быстро поднялся Петр Данилыч и, улыбаясь и потирая руки, на цыпочках благопристойно - к ней. - Не удалось нам в храме-то... Анфиса Петровна... Ну, Христос воскрес... - Он сразу скривил рот и звонко ударил Анфису в щеку. Все ахнули, Анфиса молча выбежала вон. - Я тебе покажу, как мальчишку с толков сбивать! - гремело вслед. Марья Кирилловна крестилась. - Я не желаю бедняком быть... Это ерунда! Я буду богатым. Я хочу быть богатым. И вы мне не говорите ерунды, - с жаром возразил Прохор. - Вот, ешьте сыр... Шапошников немножко подумал, ухмыльнулся в бороду. - А что ж, - сказал он, прихлебывая сладкий чай. - Есть и среди купцов люди. Но редко. Это феномен. Теленок о двух головах. Например, Гончаров под Калугой, фабрикант. Его многие уважают. Рабочие у него в прибыли участвуют, и вообще... - Гончаров под Калугой? - Прохор записал. - Или, например, Шахов... Тоже оригинал, типус. Закатится в Монте-Карло, в рулетку сорвет добрый куш. Ну, дает. Нашим организациям помогал... Впрочем, потом оказался шулером. - Я не знаю, каким я буду; думаю, что не худым буду человеком я... Без вашего социализма, а просто так. - Ну что ж, - вздохнув, сказал Шапошников и с интересом поглядел в горящие глаза юноши. - Значит, выходит, мы с вами идейные враги. Идейные. Но это не значит, что мы вообще враги. Мы можем быть самыми близкими друзьями. Прохор швырнул в белку шишкой и сказал улыбаясь: - Я, Шапошников, люблю с врагами жить. Веселей как-то... Кровь лучше полируется. - Он схватил Шапошникова за плечи и с хохотом положил его на лопатки. - Давайте бороться. Ну! - Не умею, - сказал Шапошников. - Фу! - встал и отряхнулся. - Вы - юноша, а говорите, как зрелый человек... Эх, при других обстоятельствах из вас бы толк был. Белка опять заскакала по сучкам. От прогретого солнцем сосняка шел смолистый дух. Солнце снижалось. - Обстоятельства - плевок! - крикнул Прохор, с разбегу перепрыгивая через костер. - Ежели есть сила, - обстоятельства покорятся. - В жизни все надо преодолеть, - подумав и крепко зажмурившись, проговорил Шапошников, - а прежде всего - себя. - Что значит - преодолеть себя? *** - ..Отходит, - сказал отец Ипат, по-праздничному пьяненький, нагнулся над умирающим и, упираясь лбом в стену, а рукой в плечо Вахрамеюшки, дал ему глухую исповедь. Потом благословил плачущую старуху, сказал ей: - Мужайся, брат, - икнул и по стенке покарабкался домой. *** ...Анфиса истуканом сидела на диване и, как мертвая, стеклянно уставилась на цветисто разрисованную печь. Дышит или нет? Перед ней увивался Илья Сохатых. Гнала, грозила, - нет, не уходил. Вечерело. Солнце сильно поубавило свои костры, задернулось зеленой пеленой, и все небо сделалось зеленоватым. Вставал из туманов холод. *** - Пора, - сказал Прохор своему учителю. Далекая Таня водила хороводы. Синильга спала в своем гробу. Эй, Таня, эй, Синильга! Но ничего не было перед его телесными глазами, кроме зеленоватой пелены небес и вечерней, робко глянувшей звезды. - И где ты шляешься? - встретила его у ворот заплаканная кухарка. - Ведь прибил зверь мамашу-то твою. - За что? - Поди знай, за что. За всяко просто. Сначала Анфиску по морде съездил. А тут.., Прохор снял венгерку и, нарочно громко ступая, прошел к матери мимо сидевшего в столовой отца. Мать на кровати, в сереньком новом платье; рукав разорван, на белом плече кровоподтек. - Мамаша, милая!.. Голова ее обмотана мокрым полотенцем. Пахнет уксусом. Лампадка. Апостол Прохор в серебре. Верба торчит. Мать взглянула на сына отчужденно. Он смутился. Мгновенье - и он бросился перед нею на колени. Ее глаза вдруг улыбнулись и тотчас же утонули в слезах. Она обхватила его голову и, как ни старалась, не могла сдержать слез и стонов. Захлебываясь плачем, шептала ему в уши, крестила и крепко стискивала его: - Как нам жить? Как жить?.. Чрез ту змею погибаю. Господи, возьми меня к себе! - Родная моя, бесценная!.. Сейчас объяснюсь с отцом. Она схватила его за руку: - Ради бога! Он убьет тебя... - Мамаша! Надо кончить... Она вскочила: - Прошенька! Прохор! Но он уже входил к отцу. Тот за столом один угощался, пьяно пел бабьим голосом, брызгая слюной, раскачиваясь: Все меня оставили, Скоро я умру, Мне клистир поставили... - Ай да батя - детям! - захохотала Варвара. Она зажигала висевшую лампу-молнию. - Голова сивеет, а ты соромщину орешь... Тьфу! - Хых! - хыкнул он. - Меня Ильюха научил... Дурочка - кобыле курочка. - Варвара, в кухню! - и Прохор захлопнул за нею дверь. - А-а, красавчик, сокол, - прослюнявил Петр Данилыч. - Отец... - начал Прохор и стал против него, держась за край стола. - Ты мне отец или нет? Ты моей матери муж или... - А ты кто такой? - Я - человек. - Ты? Человек? - он заерзал на диване, плотный, корявый весь, и, выкатив на Прохора глаза, раскрыл рот, как бы в крайнем удивлении. - Пащенок ты! - взвизгнул он. - Лягушонок!.. Тьфу, вот ты кто! - Если ты будешь мою мать бить, я пожалуюсь в суд. В город поеду, прокурору подам... - Ой! ой, Прохор Петрович, батюшка! - издевательски засюсюкал тоненько отец, и маска на его лице: испуг с мольбой. - К прокурору?.. Голубчик, Прохор Петрович, пощади!.. - И он захихикал, наливая глаза лютостью. Прохору издевка, как шило в бок. - Я не позволю злодейства!.. Это разбой!.. Погляди на мамашу, избил всю. За что?! - выкрикивал он вновь осекшимся детским голосом, руки изломились в локтях и взлетели к глазам, пальцы прыгали, и весь он содрогался. - За что, отец?.. За что? Ведь она мать мне, женщина... - Болью трепетал каждый мускул на его лице, и каждой волосинке было больно. Отец медведем вздыбил и треснул в стол обоими кулаками враз: - А-а-а?! Заступник?! - Он грузно перегнулся через стол и захрипел: - А-а-а-!.. Разинутая черная пасть изрыгала на Прохора дым и смрад. В испуге откачнулся сын, но вдруг, сверкнув глазами, тоже резко грохнул по столешнице: - Да, заступник! Они жарко дышали друг на друга и тряслись. - А знаешь ты, отчего это выходит, отчего такая разнотычка в доме, ералаш? - Знаю! - крикнул Прохор. - Из-за Анфисы! - Ага? Догадлив. - Стыдно тебе, отец... - Мне? Ах ты, мразь, мокрица!.. Кого она мусолила в церкви; тебя али меня? - Брось ее! Иначе сожгу ее вместе с гнездом... - Что?! Ты отца учить?! - Я никого не боюсь... Застрелю ее!.. - А-а-а!.. - Петр Данилыч сгреб сына за грудь - посыпались пуговицы. Прохор куснул мохнатый кулак, сильно ударил по руке, рванулся с криком: - Убью! - Побежал вон. - Убью эту развратницу! Прохор видел, не глазами, духом, как, застонав, упала мать. Коридор был темен. Купец схватил за ножку венский стул. Прохор бежал коридором. - Куда? Стос.., скрес... - Это пробирался в гости по стенке поп. Стул, кувыркаясь, полетел вдогонку сыну, в тьму. Священник от удара стулом сразу слетел с ног, Прохор - дикий, страшный - ворвался к Ибрагиму. Ибрагим храпел, как двадцать барабанов. Прохор схватил его кинжал и через кухню - вон. Скорей, скорей, пока кровь - как кинжал, и кинжал - как пламя. - Убью. Отскакивала от ног дорога, небо касалось головы, и тьма, как коридор, нет Прохору иной судьбы - в трубе. Некуда свернуть, не надо!.. Крыльцо, крылечко, домик, зянавеска, огонек. Огнище. Резкий удар каблуком, плечом, головою в дверь: - Эй, пустите! Пустите! У нас беда... - Прошенька, ты? Сокол... Вот поднялась щеколда, заскрипела дверь. Кинжал блеснул: - А-а-а... - Геть, шайтан! - и Прохор кувырнулся. - Я те покажу хьшжал!.. Ненавистный и милый плыл чей-то голос: то ли тьма ворковала весенними устами, то ли снежная вьюга, крутясь, заливалась. Это плакал взахлеб, на груди Ибрагима Прохор. Непослушный язык, бревна руки... Ой, алла, алла!.. Не умеет Ибрагим утешить, своего джигита. - Прохор, ты: есть джигит. И мы тэбя любым... О!.. Завсэм любым... Сдохнэм... О! Прохор неутешно плакал, как кровно оскорбленный, обманутый ребенок. И так шли они сквозь тьму, обнявшись и прижимаясь друг к другу. Черкес сморкался и сопел. 14 Илюху здорово избили парни; недели две прихрамывал и втирал в левый бок скипидар с собачьим салом. Парни получили обещанную награду, впрочем с большим от Прохора упреком, "Какие в самом деле дураки! Пришел человек на вечерку к девкам, подвыпил, придрались и намяли бока. Да разве так? Ведь надо было подкараулить у Анфисы. Дурачье!" Отец Ипат тоже две недели не служил и не ходил по требам, пока не прошел на лбу синяк. Петр Данилыч подарил ему на рясу замечательной материи: по красному чуть синенькая травка. Ибрагим великолепно сшил. Что и за черкес, прямо золотые руки! Правда, ряса очень походила на кавказский бешмет, но отец Ипат был вполне доволен и рясой и черкесом. Долго с превеликим чувством тряс руку Петра Данилыча, восклицая: - Зело борзо! Благодарю. Да, как ни говори: у пушки край вырвало, у старухи все-таки умер Вахрамеюшка. За эти две недели случилось вот что: пришла весна. *** Петр Данилыч после скандала на некоторое время присмирел: часто ездил на мельницу, - там ремонтировали мужики плотину, - и домой являлся по большей части трезв. К Прохору относился то сугубо ласково, то вовсе не замечал его. Но черкес-то отлично понимал, что у купца на сердце, и говорил Прохору: - Прошка, ухо держи.., как это?., востер. С весной у Прохора усишки стали темные и голос окреп больше. Ходил к Шапошникову, говорил, учился, спорил, приглашал его к себе. Отец косился: - Только вшей натрясет. Ибрагим же думал по-иному. - Дэржись за Шапкина, Прошка. Хоть выпить любит, а башка у него свэтлый, все равно.., все равно - пэрсик! Прохору без физической работы не сидеть, хотелось топором махать: взял плотника и вдвоем начали делать на таежном озере помост для купанья и большую ладью. Это верстах в трех от села Медведева. Дремучая такая, лохматая тайга кругом. И тут же, на берегу озера, из красноствольных сосен промысловая охотничья избушка - зимовье. Петр Данилыч никогда не заглядывал сюда - охоты не любил, Прохору же эта избушка дороже каменных палат: частенько с ружьем ночевал один, а поутру кружил тайгой, добывая лисиц и белок. На душе Прохора как будто бы поулеглось. Но весна брала свое, хмелем сладким исподтиха опьяняла кровь. Мечталось о женщине, о Ниночке, и мечталось как-то угарно, дико. А Анфиса? Об Анфисе все молчало в нем. Иногда, впрочем, подымалось острое желание обладать ею и, стиснув зубы, так мучить ее, чтоб она кричала криком, чтоб из ее сердца выплеснулась кровь. Тот поцелуй в церкви, как можно его забыть? Но и обиду матери и весь ад в доме из-за ведьмы он никогда забыть не сможет. Однако нет такого человека, который бы знал себя до дна. Даже вещий ворон не чует, где сложит свои кости. *** Отец опять стал пить. Пил подряд четыре дня. Прохор и Марья Кирилловна боялись попадаться на глаза ему. Он лежал, как колода, тучный, горел, хрипел, просил обложить снегом, но снегу не было. Прохор и с жалостью и с болью смотрел на него, думал: "Может быть, умрет. Хорошо это или худо?" Вечером Прохор зашел к Ибрагиму - не застал. На кровати сидел Илья и задумчиво перебирал струны гитары. - Я завтра буду лавку подсчитывать. С утра, - сказал Прохор. - Чего же ее подсчитывать, - ответил Илья улыбаясь. - И товару-то в ней - кот наплакал, пустяки. Впрочем, что же, - обиженно вздохнул он. - Раз мало товару, то тебя гнать надо. Зачем ты нужен нам? Илья как-то сжался весь, потом, осклабясь, сказал: - А я, Прохор Петрович, хочу все-таки мадам Козыревой обручальный предлог сделать. Откровенно верно говорю вам, как другу. Господину приставу имею наличную возможность поклониться, вроде свата, а ваш папашенька - посаженый отец. В глазах Прохора метнулись искрометные огни. - Она согласна? - Да, ежели, как говорится, проконстянтировать, то вполне склоняется. Завтра думаю окончательный переговор произвести с Анфисой Петровной. Венчальные свечи уже в пути, почтой. И цветы. - А ежели она упрется? - сердито покрутил Прохор свой чуб. - Господи, тогда свечи и цветы продам. Да нет, я уверен. - Женись, женись, черт тебя дери! - сквозь зубы пробурчал Прохор и пошел. - Так завтра? - Так точно, вечерком-с, благословляете? ...Петр Данилыч, наконец, поднялся. Прохор сказал ему: - Я полагаю, отец, Илью Сохатых рассчитать надо. Я сам сяду в лавку. Ибрагим будет помогать. - Не твое дело. Я знаю, кто нужен мне, кто не нужен, - сурово сказал отец. Вечером уехал на мельницу. - Дня три-четыре пробуду. Работа. Не дожидайте. *** На другой день Прохор с утра проверял лавку. В кумаче оказалась нехватка трех кусков. - А где ж остаток шелковой материи бордо? А где синий креп? Илья замялся. Прохор схватил кусок ситцу и ударил Илью плашмя по голове: - Жулик! - Котелок налез приказчику по самый рот. Илюха окрысился, забрызгал слюнями. - Это еще неизвестно, кто жулик-то! - крикнул он. - Вы папашу спросите! Он без счету крале-то своей таскал... Обидно-с! - Какой крале? - Всяк знает какой. Анфисе! - Ах! Твоей будущей жене? - Может быть-с. - Он прыгавшими пальцами выпрямлял свой котелок. - Такой замечательный фасон испортить!.. Не разобравши сути, я чуть язык не прикусил. Эх, вы, купец! Вы еще и не видывали настоящих-то коммерсантов... Он долго бубнил, подергивая носиком, но Прохор не слушал. Кто ей подарил ту кофточку бордо? Отец или Илюха? А впрочем... - Запирай! - сказал он. - Бакалею перевесим завтра. Шесть часов вечера, а он еще ничего не ел... Лавка была в крепком амбаре, дома за четыре от них, на другом углу. Выходя, он видел, как простоволосая, в накинутой на плечи шали, легким бегом пробежала в их дом Анфиса. - О, черт! - выругался он. Ему не хотелось с ней встречаться, пошел к Шапошникову. "И что ей надо? К Илюхе? К жениху? Черт!.." - Эй, Павлуха! - крикнул он игравшему в рюхи парню. - Сегодня вечером того.., клюнет... Понял? - Угу, - ответил, подмигнув, Павлуха и так треснул городок, что рюхи, трюкнув, взвились, как утки. Шапошников, весь потный, пыхтел над работой; распяливал на палочках свежую шкурку бурундука. - А, ваше степенство!.. - Нет ли у вас чего пожевать, кроме бурундука, конечно?.. - Гусятина есть... Вчера на засидке хорошего дядю срезал. Из Египта прилетел... Желваки, понимаете, намахал под крыльями. - А у меня вот, - сказал Прохор и достал бутылку рябиновки, прихваченную на подсчете лавки. - Ого! Да вы прогрессируете, товарищ, - от лысины до пят засиял ссыльный, и борода его вылезла из печи вместе с гусем. - Кушайте. - Тяжело мне, выпить хочу... - Хи-хи-хи!.. - по-хитрому захихикал Шапошников и сбросил пенсне. - Если вам тяжело, то как же прочим-то? - Вы все о бедноте? А мне по-своему тяжело. Тоскливо... По-своему. - Ага! Мировая скорбь? Хвалю.. Кушайте... Берите со спинки. Да-да. Выпить? Отлично. Я рябиновку люблю. А не хотите ли водки? Я и водку уважаю. У меня имеется. Вот чашки. Рюмок нет. Ну, будьте здоровеньки. Растите большой да толстый. Что? Вы вторую чашку? Сразу?.. Ого-го! - рябиновка воодушевила его, стал очень разговорчив, даже заикался мало. *** - Да тебе не уксусу надо, ты не за уксусом пришла, - говорила Варвара Анфисе, неодобрительно потряхивая головой. - Нету его, уехал. - Кто? - подняла Анфиса брови. - Кто-кто... Сам! А тебе кого надо? Эх, девка! Зачем ты мальцу-то нашему, Прохору-то, голову мутишь? Хоть бы уехала, что ли, с красотой-то со своей. В городе пышно бы жила. Княгиней была бы, может. Право слово. А тут... Эка, в деревне жить, в лесу. Илюха, и тот избегался весь, как кот, глядя на тебя. Эх, девка!.. Красивая ты, право слово. - Виновата, что ли, я?.. - Эта женщина зачем здесь? - нахмурившись и шумно задышав, спросила кухарку вошедшая Марья Кирилловна. - Да за уксусом, - двусмысленно проговорила кухарка. - Анфиска, - сказала Марья Кирилловна, - мало тебе хозяин-то плюх надавал?! - О-о, мы сквитаемся, - задорно-весело и в то же время злобно протянула Анфиса и пальчиком погрозила чуть. - Я его не так ударю. От моей затрещины рад будет в прорубь башкой нырнуть... Сквитаемся! - Иди вон! - Эх, Марья Кирилловна!.. Вон, - насмешливо проговорила та, вздыхая. - Тоже - вон. Да захочу, - вашей ноги здесь в три дня не будет... Курица вы, а не жена... - Вон! Вон!.. - вне себя закричала хозяйка, схватилась за косяк, и лицо ее сделалось бессильно-плачущим. - А вот возьму да и сяду, - захлебываясь своей силой и вызывающе вскидывая голову, улыбчиво пропела Анфиса и опустилась на край скамьи. - Нахалка! Потаскуха! Господи, и заступиться некому. - Круто повернулась Марья Кирилловна, а ей вдогонку закричала Анфиса надрывно: - Грешно вам, грешно!.. Сроду не была потаскухой! Весело живу, а себя блюду. Бог свидетель... *** - ..Вот, допустим, белки, - говорил Шапошников, заплетаясь языком и ногами. - Это животное стадное, то есть опять вы видите здесь принцип социальных отношений... Общественность в муравьином царстве тоже известна. - Ваши муравьи - плевок. Чего они понимают, чего они видят, ползуны ничтожные? - Ого! - воскликнул ссыльный и неуклюже повернулся на каблуках. - Да они побольше нас с вами видят, или, например, пчелы, трутни: у них в каждом глазу двадцать шесть тысяч глазков сидит, они, может быть, ультрафиолетовые лучи видят... - Наплевать мне на лучи-то ихние. - Или белка... Ведь когда" переселяется белка стадами, она срывает грибы и нанизывает их на сучья, а сама дальше, дальше, за тыщу верст. Видали на деревьях черненькие такие грибы, высохшие, великолепные грибы, маслята? А кому они предназначаются? А? Да тем белкам, которые сзади пойдут, может быть, через год... Ешь! Это, по-вашему, не общественность? - Дуры ваши белки. - А кто же не дурак, позвольте вас спросить? - Орел. - Орел? А какая же от орла польза? - Да черт с ней, с пользой-то, - сказал Прохор, сияя от рябиновки и от прилива сил. - Орел в облаках. Орел все видит. Куда хочет - летит, что хочет - делает. Орел - свобода! - Ого! - Захочет орел жрать, камнем вниз - и из вашей дуры белки кишки вывалятся. Захочет - муравьиную кучу крылом сметет. Орел - сила. - Ого! Да вы, я вижу, индивидуалист. - Я? Я просто - Прохор Громов. 15 Дома доужинывал в кухне: гусь Шапошникова оказался сух, как беличий годовалый гриб. - Отчего это мамаша такая встревоженная? Кухарка стала сплетничать ему шепотом. - Так и сказала: "В три дня не будет"? - спросил он. - И мамашу назвала курицей? Обижала ее? - Говорю - да. Он кончил ужин хмуро, молоко выпил на ходу: спешил. - Куда ты? - спросила Варвара, тревожно глядя в его решившиеся на что-то глаза. Он взял ружье, патронташ и вышел: - Если мамаша спросит, - предупреди, что я с ночевой в избушку. Гуси летят. - Не убейся ты! - крикнула вдогонку. - Все с ружьем да с ружьем. Ох, чего-то сердце у меня... - Вздохнула, разбросала карты по столу и стала гадать на трефового короля, на Прохора. А Прохор твердо шел к Анфисе, и каждый шаг его объяснял дороге: "иду мстить". Ощупал револьвер, нож - все тут. Но пусть не боится Анфиса, это для гусей, для белок, а может, где и медведь на дыбы всплывет. С Анфисой же Петровной он поговорит по-хорошему, нельзя же обращаться так с его матерью: ведь мать! Понимает ли Анфиса: мать! Ну, как с хорошим человеком, как с сестрой поговорит, а может, выругает ведьму, а может, схватит за длинные косы да об пол, а может... И взволнованный Прохор пощупал револьвер. Чем поспешней становились его шаги, тем быстрей сменялись настроения и нарастала обида за мать, за себя, за обиженную родную кровь свою. А ее поцелуй в церкви? Сладок, да-да, сладок, смел. Но он не двух по третьему, он понимает, для чего подпущена эта бабья штучка. Ревность? Петр Данилыч ей в морду дал?.. Да она рада, стерва, рада. - Я ей скажу, кто она... С отцом путалась, с Илюхой, с кем придется. Подстилка. Грязная дрянь... Двумя прыжками Прохор вбежал на крыльцо, стучит. Но дверь не заперта, шагнул в сенцы - и лицо в лицо с ней, с этой... Анфиса вскрикнула, горящая свеча упала из ее руки. Быстро оба наклонились и зашарили во тьме, отыскивая свечку. - Совсем и не дожидала вас... Прохор весь - в молчаливой, опасной дрожи. Руки их елозят по полу, сталкиваются. Горячие какие руки! - Ой, и не одета я совсем! Входят в комнату. Анфиса, тяжело дыша, на крюк запирает дверь, торопливо, рывком - скорей, скорей - спускает занавески. Прохор следит за нею глазами: - Вот что... Я пришел... - Сейчас, минутку... Ах, и не одета я совсем!.. Она опять к двери, сбрасывает крюк, выбегает в тьму, и слышно: один за другим закрываются с улицы глухие ставни и железные болты лезут, как застывшие гадюки, сквозь косяки в комнату. "Что она затевает?" - Что это вы? - строго, надменно спросил он, когда она вошла и снова заперла за собою дверь. - Я пришел с вами ругаться... Она стояла в переднем углу; - Со мной? Ругаться? - Да! - ударил он ладонью в стол. - Ругаться. И не успел рта закрыть, Анфиса вихрем к нему на грудь: - Сокол мой!.. Сокол... Губы ее духмяны, влажны, как в горячем меду цветы, руки ее - погибель, и вся она - ураган огня. Но он с силой отстранил ее: - Что это вы затеваете?.. И снова заволокло все кровавым туманом, и снова глаза, и руки, и эти проклятые губы жадно ищут его губ. - Чего же это ты хочешь?! - трусливо крикнул он и, отбросив ее прочь, большую, сильную, сам покачнулся, упал на широкую лавку, в угол, и, выставив вперед руки, как бы защищаясь: - Нахалка! - Жизнь моя!.. - опустилась Анфиса перед ним на колени и крепко обняла его. - Ругай, бей, застрели меня. Не жить мне без тебя... Мой!.. - Сумасшедшая! - весь дрожа, рванулся Прохор - и сразу обессилел. Он уперся ладонями в ее крутые плечи, она вся тянулась к его губам, широкие рукава капота высоко загнулись, голые розово-белые руки были знойны, пагубны. - Иди прочь, Анфиса. Не приставай! - хлипко, томно молил он, проклиная себя. Вдруг, через силу, он приказал правой руке своей: рука оторвалась от теплого ее плеча и больно ударила Анфису в щеку: - Прочь! Уйди!.. Анфиса поднялась с колен и, вся надломившись как-то, мучительно застонала. Прохор дрожал, все пред глазами его мутилось. Она близко от него, к нему спиной, косы ее растрепались и упали до поясницы. Она стояла, заломив вскинутые над головой руки, и от глухих рыданий вся тряслась. Прохор не знал, что делать, Прохор не мог ничего делать, Прохор был в оцепенении, От рыдания ее, от заломленных рук и вздрагивающих плеч родились в нем разом и ненависть и жалость к ней. И общей волной - прямо к его сердцу, и смутилось сердце, и не знало сердце, какою кровью ударить в душу ей, в какой плен отдать свой дух. Жалость и ненависть. "Притворяется она или любит?.. Я ненавижу ее..." - Анфиса! - позвал он тихо и не знал, что скажет дальше. Она рыдала так же беззвучно, и так же плескались волной ее косы. "Притворяется". - Ты хочешь погубить меня, Анфиса. Тогда она застонала громко и, хватаясь за дверной косяк, бессильно опустилась до самого пола, потом привстала на колени и, приникнув головой к косяку, продолжала стонать. - Я не могу этого вынести, - сказал Прохор и поднялся. - Я уйду. "Любит", - решил он. И пошел было к выходу, медленно, раздумчиво, закрыв рукой глаза. Остановился. Взглянул на нее через плечо. И так же, как она, вскинув, заломил над головой руки, как бы ища умом: где настоящий путь? Но сердце - враг уму. Какой-то общей пронизавшей весь дом бурей оба сорвались, внезапно с мест, жарко сплелись руками и что-то говорили друг другу непонятное, целовались. Были поцелуи те сладки и солоны от слез. - Ты останешься здесь, - говорит она. - Будем тихо ворковать и тихонечко любоваться друг другом. - Здесь опасно, - говорит он. - Отец уехал. Просидит там дня три, - отвечает она. По лицу его пробегает тень. Она говорит: - Ты ничего не думай. Я чиста. Я открою тебе всю душу. - Знаю, - говорит Прохор, и тон его голоса занозой входит в ее сердце. - А то еще приказчик ваш, - говорит она, боязливо улыбаясь. - Мне он мил, как обсниманная собака, А так.., жить нечем... Пусто. Прохор молчит. Молчание его кипуче. Потом говорит, сдерживая гнев: - А альбомчик? Ты не дарила ему альбомчика на память, с золотом? Анфиса широко открывает глаза: - Я? Илюхе? - Ну, ладно, - уже спокойно отвечает он. - Значит, нахвастывал, подлец! Сердце его замирает сладостно, нервы напряжены. Прохор вздыхает. "Уйду... Самое лучшее - немедленно уйти..." Анфиса ставит самовар. "До свиданья!" - хочет крикнуть он, но голоса нет и тело все в чужом плену. Она за перегородкой, в другой комнате, бренчит посудой, открывает шкаф, с места на место переходит. Но непрерывная цепь звуков тех вдруг рвется, и комната немеет. Только слышатся всхлипывания Анфисы. Прохор с гордостью думает, что плачет она от счастья. Конечно же, от счастья. "Пожалуйста, пусть не воображает много-то". И вот вышла лучистая и радостная. - Давай пить наливочку... Сладкая-сладкая! Сама варила. Наливка была густа, как кровь, вкусна. Прохор быстро пьянел. Пьянела Анфиса. - Останься, милый. Я не пущу тебя. Это сон. Нет, не сон, обманная дрема. Сквозь сладкую, как мед, дрему отвечает вяло: - Так и быть, я останусь. Эту ночь я проведу с тобой. Если хочешь... Только не здесь, а в лесу, в избушке. Согласна! - спрашивает он, и голос его взволнованно вздрагивает. - Согласна... Милый! А ружье оставь здесь. Мы захватим с собой только два сердца: твое да мое. Ведь так? - Лишь эту ночь одну... И больше ни-ко-гда!.. Слышишь? Не воображай... - Милый! Эта ночь будет мне слаще жизни... В эту теплую темную ночь в весеннем воскресшем мире все купалось в любви. Любовь распускала почки деревьев, сеяла по лугам цветы, одевала травами землю. Теплые, плодоносные ветры укрывали весь простор любовной тьмой - целуйтесь, любите, - и сами целовали мир нежно и тихо от былинки, от тли, до кедра, до каменных скал... Целуйтесь, любите, славьте природу! Безглазые черви прозрели во тьме - прозрейте, любите! Змеи, шипя и мигая жалом, свивались в узлы, холодная кровь их еще более холодела от любовной неги, - змеи, и те любили друг друга в эту темную ночь. Вот медведь с ревом ошарашил дубиной по черепу другого медведя, а там схватились в смертном бое еще пяток. Гнется, стонет тайга, трещит бурелом, и уж на версту взворочена земля; рявкают, ломают когти, и почва от крови - густая грязь. А медведица, поджав уши, лежит в стороне, прислушивается и тяжко дышит, высунув язык. По языку течет слюна. Вот волки воют и грызутся на три круга, всаживая в глотку бешеные клыки. Грызитесь, - любовь слаще смерти, любовь начало всего! А утром грелась медведица на солнце, насыщенная новой жизнью, как горячий, сухой песок дождем. И так - из жизни в жизнь, от наследия гробов, чрез смерть, чрез тьму, из солнца в солнце, чрез океан времен - передается бытие по безначальному кругу вечности. В эту темную теплую ночь и звезды светили ярче, чуткий слух мог уловить их любовный шепот, звезды дрожали от страсти: вот сорвалась одна и, мчась и сгорая, падала из простора в простор. Людие! Славьте природу, любите землю, любите жизнь! *** Прохор Петрович, крепко запомни ты эту ночь, запомни, как любил ты Анфису!.. Хороша, сказочна избушка! Она выросла средь тайги, что гриб. Сам лесной хозяин, медведь, стережет ее, чу - рявкает, чу - грохнул где-то дубиной по сосне. Плещется озеро, крякают утки в камышах, и звезды глядятся в воду. Темно и призрачно. Но ночь жива. Зеленые хвойные ветки густо набросаны по земляному полу. - Милый, милый! - говорит Анфиса. Ложе из досок покрыто цветистым мхом, мягким и пышным. Анфиса затопила огнистый камелек. Дрова - смолье - горят, как порох. Тепло, и красноватый, дурманный полусумрак. - Анфиса, - говорит Прохор. - Я опьянел. - Он лежит на теплом мху. В изголовье - сено пахучее, от разомлевших хвои курится тонкий аромат, и Анфиса в пламени, как сказка. - Мне душно, - говорит Анфиса. - Маленько приоткрою дверь. В лесу никого нет, никто нас не услышит, разве медведь какой. Она открывает дверь. Ночная тьма топчется у двери, налегает брюхом, хочет вплыть в избушку, но огонь ярок и свет его упруг. - Мне жарко, - млеет, потягивается Анфиса и снимает с себя платье. Рубашка ее бела, стан гибок, а нежная грудь тихо колышется под тонким полотном. - Какая ты красивая!.. Но не могу двинуться с места. Я пьян. Поди сюда, Анфиса! Та тихо засмеялась в ответ, привстала на цыпочки и, взмахнув волною волос, как дымом, крутнулась пред огнем и страстно простонала: "А-ах!" - Эта ночь моя, мил-дружок, Прошенька, - сказала она и подошла к нему. Но, лишь рванулся к ней Прохор, - отпрыгнула прочь, всплеснув белой, под рубашкой, грудью, и погрозила пальцем смеясь: - Нет, милый, нет. Зачем так скоро? Еще филин не кричал. Я выпью эту ночь по капельке. Как сладко и пьяно вино с тобой. И разметалась, упала она на хвои, на пол возле пламени, закинула кверху руки, истомно закрыла глаза. Прохор дрожал: он приподнялся и жадно глядел на нее, черные пряди волос его нависли на лоб. - Дай мне пить, - прошептал он пересохшими губами. - Я изнемог. - Погоди минутку. Как мне хорошо сейчас и больно. Эх, сердце мое!.. Погоди, выпьешь всю меня до дна. И будешь пить во веки веков, не уйдешь от меня... - Прекрасная ведьма ты, волшебница, - вздохнул он. - Никогда не видал я таких красивых баб. Сгинь! - А что ж ты видел, Прошенька, сокол? Таню али грязную тунгуску-то свою? Младешенек ты, сокол. Ты и Анфисы не видал. Это не Анфиса, это канифас, твой отец рубаху подарил. Увидишь Анфису, навеки сердце в сердце войдет, друг с другом до смерти сцепимся. Голубь сизый! И тянулась рука к вину, и дрема липко садилась на уставшие его веки. Сном или явью еще раз сказал Прохор: - Ведьма! - Да, я ведьма. Может быть, ведьма. - Ты нехорошая, - еле шептали во сне его губы. - Ты захороводила отца, ты мою мать мучаешь и обижаешь... Мать!.. Ты!.. И не воображай, что я тебя люблю... А так побаловаться... Бабы всегда вкусные и.., нахальные... - Говори, говори, сокол мой, что ж замолк? - пролепетало пламя. - Спишь? - У меня есть невеста! - вскрикнул, встрепенулся Прохор. - И я ее люблю... Разве я могу жениться на тебе? Не смей, пожалуйста, воображать... Она чиста. А ты дрянь... Не надо мне тебя. Уходи отсюда, уходи... - Ему стало обидно, горько. "Однако лесная избушка молчала. Где ж Анфиса? И пламя искало Анфису, Анфисы нет нигде. - Ниночка! Ниночка... И еще крепче, до боли стиснула его Анфиса горячими руками, зацеловала его глаза, лоб, губы: "Сокол, свет мой!" И провалилось куда-то все... Хлопьями снег летел, стонала вьюга. - Анфиса, Анфиса... Но Анфиса сидела у костра, вся в красном, и тихонько напевала песенку. Потом сказала ему тихо, грустно: - Ниночку никогда не вспоминай. Ниночку забудь! Слышишь, Прохор? Неужели думаешь, что отдам тебя? Никому не отдам. Запомни! - Отец убьет меня, убьет. Как могу быть твоим мужем? Подумай ты. - Ты сам убьешь себя... И меня убьешь... Ой! Ой! - Это ты, Анфиса, говоришь? - сонным голосом кто-то спросил сквозь вьюгу. - Да, это говорит Анфиса, судьба твоя... - Нет, нет, я знаю, кто говорит со мной!.. Это ты, Синильга?.. Закрой дверь... Меня засыплет снегом. Я боюсь. Умираю я... Ибрагим... Ибрагим!.. Прохор открыл дремотные глаза и вскрикнул: нет Синильги, это Анфиса стояла перед ним нагая. Огонь сразу ослеп от прекрасной наготы ее и померкнул, как пред солнцем. Лучезарная Анфиса сверкала неизъяснимой красотой своей, простирая к Прохору трепетные руки: - Только ты первый!.. Только для тебя цвету розовым кустом, мил-дружок. Единственный! Прохор, как в громе, как в молнии, весь оцепенел и с сладостным криком бросился целовать ее обольстительные ноги: - Анфиса! Анфиса!.. Судьба моя... Мох пушист и мягок, хвои пахучи, и филин где-то близко ухал до утра... - Эге ж! Дрыхнешь ловко, - сказал черкес, дымя трубкой. - Гусь бил, нет? Кого убил? Он сидел в его ногах. Прохор дико, порывисто ошарил глазами все углы избушки. - А где ружье? Винчехор? - Я не брал его... Кажется, не брал... - Эге ж. Цх! - Давно ли ты здесь? - спросил Прохор, виляя голосом. Ибрагим молчал. Прохор хотел спросить про Анфису, - не застал ли он ее здесь? Но было стыдно: вдруг - сон, вдруг Анфисы не было здесь вовсе... Да и вообще стыдно как-то и тоскливо на душе, словно он в запальчивости убил человека. Черт возьми, должно быть - сон... Однако бутылка была пуста. Ибрагим все еще молчит, но что-то знает; прищелкивает языком, подмаргивает. Лукавый этот Ибрагим. Черт возьми! Почему он молчит? - Давай лодка смолить, - сказал черкес. - Нет. И они пошли домой. Пели птицы, зеленела трава. Горело солнце. - Фу, жара! Вот так весна нынче! - сказал Прохор. Ему не хватало воздуха, кружилась голова, было душно. Шли звериной тропой. Он чуть приотстал от Ибрагима, вынул голубую Анфисину подвязку с простенькими застежками и, крадучись, поцеловал. - Худо, Прошка, - сказал черкес, поровнявшись с ним. - Твой ружье Илья отцу принес. "Где брал?" - "У Анфис". Прохор, как врытый, враз остановился. - Когда отец приехал? - Ночь. Ты, Прошка, с отцом потише. Не шуми. Чистый зверь. Убьет. 16 Однако все как-то замялось. И, удивительное дело, - отец ни слова. Мать, видимо, ничего не знала. Только Илья ходил с обмотанной головой, как муфтий в чалме, и грозил в пространство: - Я кой-кого на свежую водичку выведу. Я знаю, по чьей милости аргументы-то под глаза мне наставили. Ответ шарады - Прохор... Да еще поверенная по делам Анфисы, старушонка Клюка, шепнула в лавке Прохору: - У него свой ключ, слышь, у Илюхи-то, от Анфисиных дверей. Вот ружье-то и выкрал да к отцу. Что, батька-то бил тебя? Прохор послал с ней записку: "Что за сладость, эта наливка твоя. День и ночь только о тебе думаю. И злюсь. Как вспомню про отца, и про тебя, и про себя также, - свет не мил. Проклятие, а не жизнь! Слушай, была ли ты в избушке? Кто был в избушке? Я потом расскажу тебе. Отец следит. Где бы нам встретиться? Голова в огне. Прощай, моя Анфиса". В воскресенье, после обедни, Анфиса нагнала купчиху Громову; обе из церкви шли. - С праздником вас, Марья Кирилловна, - сказала она и застенчиво так заулыбалась. - Простите вы меня, Марья Кирилловна, дуру, за худой мой бабий язык. Марья Кирилловна смотрела на нее по-сердитому, ускоряла шаг. - Клянусь я, богом клянусь, святым евангелием, - не виновата я перед вами! - А дом за что ж он выстроил тебе? - А спросите его. Да, чур, пусть не врет. Поглянулась, пожалел, может быть. Конечно, я покрутить люблю, впустую этак, уж сердце у меня такое, уж такая родилась. Другой пьяницей родится али злодеем. Я - вот крученой такой. А Петру Данилычу я не была никем. - Не тебе бы говорить, не мне бы слушать... - Пусть ангел хранитель проклянет меня... Господи! - Анфиса заплакала или, может быть, сделала вид такой. У Марьи Кирилловны тоже задрожали губы. - Ну, ладно. Только сына моего не обижайте, Анфиса Петровна, голубушка. Ради богородицы. У него невеста есть... - Невеста не жена еще, - сказала Анфиса резонно. - Невесту человек выбирает, жену бог дает. - Заходите как-нибудь. - Я теперь вижу, сколь виновата перед вами. С Петром Данилычем буду, как крапива. Отскочит. Марья Кирилловна упала в своей спальне перед образом и долго обрадованно молилась, а когда вошел Прохор, крепко обняла его: - А ведь Анфиса-то хорошая. И улыбнулся, и задумался вдруг Прохор. Ласково и нежно целуя мать в пробор темных с ранней проседью волос, сказал; - Да, да. Очень хорошая она, мамашенька. Зря плетут на нее. - Только, говорят, водку хлещет, как мужик. - Наливочку, мамашенька, наливочку. - Надо ее за Илюху выдать... Чего он башку-то обмотал?.. - Что?! За этого дурака-то?.. Да такая красота, как Анфиса Петровна, за князя выйдет, если в столице где... - Ангельская красота, верно, - сказала мать. - Глаз не оторвешь, - и спохватилась. - Эх, Прошенька! Не годится она женой быть никому. Красива крушина-ягода, а поди-ка, съешь - подохнешь. Пошел Прохор, и закрестила ему спину большим крестом Марья Кирилловна: - Упаси его, господи, от женских прелестей лукавых... Апостол Прохоре, батюшка! *** ...Илюха палил в огороде из револьвера в лопату, полкоробки патронов расстрелял, злился очень: "Так дак так, а не так дак... Я ж ей, дурище, большую честь делаю своей рукой и сердцем... А вот посмотрим. Каторга так каторга. Мне все едино без нее не жить. Застрелю ее! А может быть, случайно и себя". Прохор незаметно подошел к нему: - Ты что? - Да вот в лопату исражняюсь, Прохор Петрович... А попасть не могу. Курсив мой... - Ну-ка, - Прохор отступил подальше и одну за другой три пули всадил в цель. Бросил на землю револьвер, пошел, сказав: - Дак это Анфиса Петровна тебе альбом-то подарила? - Хы-хы-хы!.. Вроде этого-с. - А не сам себе? - Хых-хы-хы!.. Вот страдаю за нее всещадно, - показал он на чалму, - парни били. Не по вашей ли рекомендации, пардон? Прохор все возле ее дома кружился. Раза три к своей лавке подходил, якобы попробовать, хорошо ли замки висят. И никак не мог увидеть Анфисы. Где она? Неужели ее не тянет к нему, что она делает, что думает, с кем она? Покажись, покажись, Анфиса, хоть на короткую минутку.,. А тот дьявол, Илюха, по пятам, как тень. Вон из-за плетня выглядывает белая его чалма. Эх, в иное время хватил бы его Прохор камнем в лоб. *** Дома, после обеда, когда запивали молоком пирог с изюмом, отец сказал: - Пускай-ка Ибрагим сходит гостей покличет. В картишки, что ли. Скука чего-то, да и праздник... Отец все эти дни очень ласков, только по две рюмочки за обедом пил и на сына посматривал любящими глазами. Прохор не знал, как и понять. Ему и стыдно пред отцом и чего-то страшно очень. Конечно, отец знает все. Да, страшно. - Я бы, Петенька, Анфису Петровну позвала, - робко сказала хозяйка. - Можно? - Позови, Маша, позови... - отозвался тот. - Только пожелает ли после оплеухи-то? В ней форсу больше, чем в барбоске блох. Хе-хе... Марья Кирилловна неустанно читала молитвы в мыслях, улыбалась самой себе и всему миру, думала: "Не сглазить бы. Этакая перемена! Не поймешь". Но сердце ее постукивало вопросительно. Прохор долго ходил по огороду, грыз ногти, ерошил волосы и без конца курил. "Что с ним? Что с Прохором Петровичем?" Он и сам не знал. "Эх, взять бы котомку и прочь, дальше отсюда, куда глаза глядят, без дум, с одним лишь чистым сердцем. Где ты, чистое сердце?" Все плывет и колеблется, сменяется одно другим. Когда плачет Нина - Анфиса в улыбке, но вот засмеялась Нина - Анфису закрыла тьма. И налетает на Прохора из тьмы стон ее укорчивый, мстящий. Как больно это и мучительно... "Анфиса, Анфиса"... Молодым жеребчиком гикал скворец на березе и свистал, и тренькал, и показывал горлом, как скрипит у колодца в соседнем огороде блок. Прохор третий раз перечитал письмо Нины, подумал, вздохнул. Потом достал из бумажника ее фотографическую карточку, сложил вместе с письмом, изорвал на мелкие куски и втоптал каблуками у бани в грязь. Да, в грязь. Запомни, Прохор Петрович, и это! Надрывались от любви лягушки - ква-ква-ква - где-то там, в болоте, у реки. Еще скворец пел, должно про любовь, и другие скворцы откликались ему той же любовной песнью. Хороша эта песнь, эта осанна вечной жизни! Хороша ли? Прохор не думал о ней, Прохор достал голубую подвязку - ту самую, с простенькими такими застежками, приложил ее к щеке, к другой щеке, к глазам и целовал, целовал ее. Посмотрел на баню, на изрытую каблуком грязь с письмом, пошел домой. Во дворе трепыхали, взлетывали десяток безголовых уток, кур: из перерубленных шей, как из бутылки сусло, хлестала кровь. Кровь! Кухарка, нагнувшись и кряхтя от полноты, вытирала о траву огромный кровавый нож. Лужа крови, и лицо ее - кровь. В хлеву дурью визжали поросята - звенело в ушах: это черкес резал свиной приплод. Будет ужин. Прохор кровожадно оскалил зубы - слюною наполнился весь рот. Ему вдруг неудержимо захотелось резать, рвать, лить кровь. В закрытую дверь хлева с ревом ломилась старая свинья - спасать ососков. Прохор сгреб ее за уши. Она ударила ему в руку клыком. Прохор двинул свинью ногой и, ворвавшись в хлев, сладострастно выхватил у черкеса нож. Взик, взик!.. А скворцы все еще пели про любовь, еще громче квакали лягушки, всходила луна. Весенний вечер кончался. *** Да! Ужин был в полном разгаре. - А, Прохор Петрович!.. Вот и он. Этакий Еруслан Лазарич какой! Он сидел рядом с Анфисой, - с Анфисой! - потому, что сам отец сказал ему: - Подсаживайся к Анфисе Петровне, а то тесно тут. Отец пил мало. - Не могу, не могу, приятели... Увольте. - Эх, изурочили тебя. С худого глазу. - Надо молебен отслужить, - сказал тоненько старшина. - Что ж, - весело подмигнул священник. - Ежели усердно помолебствовать коленопреклоненно, может и запьешь опять, - сказал он и почему-то лизнул ладонь широким, как лопата, языком. Все засмеялись. - Типун вам на язык, батюшка, - засмеялась хозяйка, поглядывая на Петра Данилыча нежно, по-весеннему. А Петр Данилыч говорил о делах, о мельнице, - там теперь мельник новый, латыш какой-то, поселенец, на скрипке хорошо засмаливает, - сам подливал гостям в стаканы и незаметно высматривал тех двоих. А те увлеклись уж чересчур. Им самим-то думалось, что лица их спокойны, но ежели попристальней со стороны... - Ой! - вырвалось у Анфисы; она болезненно моргнула тонкими бровями, засмеялась и вся вспыхнула. Прохор отдернул свой сапожище с маленькой туфельки ее. - Вспомнила я случай один. Ну до чего смешной!.. - Ах, расскажите, Анфиса Петровна, расскажите, пожалуйста, - заулыбался и пристав-усач, благо не было жены. - Так, просто пустячок... Так... Прохор Петрович, пододвиньте мне горчицу. Прохор исполнил. - А вы любите?.. - спросил он и вновь прижал сапогом туфельку. - Любите горчицу? - Люблю, люблю. - И туфелька, вырвавшись, впрыгнула на сапожище. - Жизнь не мила без горчицы! - "Люблю, люблю", плясала туфелька. "Эге!" - коварно подумал влюбленный в Анфису пристав и, крутнув усы, нарочно уронил на пол портсигар, потом быстро нагнулся, чтоб поднять, и заглянул под стол. Но сапог и туфелька спокойны. - Эге-ге, - мрачно произнес пристав Федор Степанович Амбреев и, присвистнув чуть, ткнул вилкой в соленый гриб. - Вот парочка-то! - шепнул старшина отцу Ипату. - Даже не поймешь, который же краше-то?.. - Оба - зело борзо, - пробурчал отец Ипат. - Давай-ка выпьем ерша с тобой, друже. Прохор выводил по тарелке вензель "А", туфелька ответила "понимаю", потом вензель "П". Прохору хотелось от счастья целовать всех. Булькало вино, звякали рюмки. Гости смеялись, улыбалась и Марья Кирилловна. - Я недавно видел в избушке сон, - тихо сказал в тарелку с киселем Прохор. - Сон ли это? Не знаю. - Конечно, сон... Беспременно. - Мне снилась нагая, красивая очень... - И на ее правой груди родинка, как у меня?... - Как у тебя? - поднял брови Прохор. - А филин кричал? - глаза Анфисы вонзились Прохору в губы. - Дак это не сон? Не сон? Скажи мне... - тихо прошептал Прохор, дрожа, и все в нем пело от любви. - Не сон? - Давайте выпьемте! - сказала она громко. И вдруг.., вдруг... - Дак вот, значит, милый мой Проша, сын... "Это отец сказал?" Прохор поднял голову. "Да, отец". Прохор затаил дыхание. И сделалось совсем тихо за столом. Петр Данилыч, оглаживая левой рукой бороду, а правой пристукивая по столу, твердо говорил для всех: - Через недельку, значит, отправляйся ты, Прохор, с Ибрагимом на Угрюм-реку. Возьмешь товару, денег, обоснуешься где нито и.., торгуй... Под Прохором разверзся пол. - А через годик женим... Хм, - еще отчетливей и как-то злобно прикрякнув, добавил отец, сверля волчьим взглядом Анфису. Мать вскочила, что-то вскрикнула, выбрасывая к мужу руки; зашумели, закашляли гости, но золотой перстень резко застучал в стол, как в сердце: - Сказано - сделано. Шабаш! 17 Начались приготовления. От неприятности Марья Кирилловна слегла. Отец торопил: скорей, а то уйдет вода. - Не жалеешь ты меня, отец... Гонишь..( - Жалею, - глухо ответил Петр Данилыч. - Оттого и гоню... Пойми толком, Прохор чувствовал, что силы в отце много больше, чем в нем, и, как молодой тигренок, втихомолку рычал, поджимая хвост. В сущности наружно он был спокоен: те отцовские слова за ужином разом все "сожгли в нем, но в душе была надежда: вот все каким-то чудом перевернется вдруг и выйдет по-другому. - Нэ горюй, Прошка, ладна!.. Якши дело! - успокаивал его черкес. - Я зна-аю... Знаю, джигит, - загадочно грозил он пальцем и подмигивал. - Так лучше. Якши совсэм. Тяжко только, что нельзя Анфису повидать никак: отец караулил и за ним и за Анфисиным крыльцом. Отец был трезв, как лед. Из города пришли почтой книги. Это хорошо. Прохор отправился с ними к Шапошникову. Тот в одних подштанниках: - Ах, извините! - чинил штаны, которые лежали на столе, прижатые сундуком. Нитка в версту: ткнет иглой и пятится к дверям. - Семь заплат насчитал и три прорехи, хочу все подряд зачинить. А то нитку вдевать очень трудно, да и не практично. - Вот я получил историю культуры, Линерта, кажется... Да, Липерта, - заглянул Прохор в книгу. - Прочли? - Нет. Я ее возьму в тайгу. - Разве вы едете в тайгу? Зачем? Надолго? - Батька гонит... - вздохнул Прохор и обиженно защипнул усы. - Жаль, жаль. Это на Угрюм-реку на вашу? Жаль, молодой человек. А вы не ездите, плюньте. - Не так-то просто это. - Женщина? Ага, понимаю. Слышал, слышал, извините. Без сплетен в деревне нельзя. Вы должны прежде всего выработать в себе отношение к вещам. И, встав на точку высшей морали, - понимаете, высшей! - должны резко решить вопрос. Я люблю женщину, взаимно люблю, понимаете? Взаимно. Отлично. Но тут некоторое "но", весьма значительное "нo" так сказать "но", превалирующее надо всем. Я тогда говорю: "Или так, или этак". Или рву с ней раз навсегда, или беру ее себе. Надо быть твердым и решительным. Вот, например, я... Он все еще бегал с иголкой от штанов да к двери, низенький, бородатый, и речь его длинна, как нитка. - Не так-то просто, - почему-то раздражаясь на него, опять сказал Прохор, - тут целый клубок смотался, - вздохнул он. - А? Не так-то просто? - сердито ткнул Шапошников в заплату и уколол себе палец. - А вы разрубите клубок. Рраз! Наконец порвите с отцом! Рраз! - Шапошников, милый!.. Мне так скучно!.. У меня такая пустота в середке... Поедемте со мной. Милый!.. Тот почесал пятерней в своей гриве: - С вами? Пп-поехать сс-сс вами? Нну... Эт-то.., не так-то просто, - ужасно заикаясь, сказал он. - Мне нельзя. Я поселенец. Пристав не пустит. Глаза Прохора заиграли: - А вы встаньте на точку и порвите с приставом... Рр-аз! - Ну, знаете ли... - протянул Шапошников и вдруг смущенно захохотал, поддергивая подштанники. - Ах, какой вы злой... *** Отец жестоко страдал. Его сосал червяк. Да не тот, не утробный житель, - скулила по вину душа. Испивал ревностно святую воду по утрам, вкушал просвирки, но за два дня до отъезда сына лопнул терпеж, и Петр Данилыч закрутил. Сидел один в потайной душной комнатенке и жаловался графину: - Эх, Прошка, Прошка!.. Сын,.. Разве не моя ты кровь? В душу мне, Прошка, загляни... Сын!.. Прошка!.. В д-д-ушу, - и, отделив от кулака большой палец, тыкал себя в грудь. Вечером вошел к нему Ибрагим: - Хозяин!.. Мой с Прошком на озеро риба тискать поедем в ночь. Коптить будэм... Дорога дальный, Угрюм-рэка нужна. - С богом, - сказал хозяин. - Покличь Илью... Да, слышь, кунак, не говори никому, что пью я... Скажи: в книжку смотрю... Покличь Илюху! Ибрагим седлал двух коней: для Прохора и для себя своего Казбека. - Вот что, - сказал Петр Данилыч изогнувшемуся пред ним Илье: - У тебя башка-то еще не прошла? - Так точно, нет еще... - малодушно хихикнул тот гнилью зубов. - Ну, так я тебе, сукину сыну, и ноги все повыдергаю... - Очень просто, Петр Данилыч, - вновь ухмыльнулся Илья и потер себе переносицу. - Вот что... Иди сегодня ночью дрыхнуть к Анфисе на крыльцо. Возле дому чтобы... Всю ночь лай... Понял?.. Собакой лай. - Очень беспременно, - с готовностью проговорил Илья. - Да как же, помилуйте, Петр Данилыч!.. Вдруг, например, в их доме - ружье... И чье же? По какому поводу? - Пошел вон, сукин сын! *** Анфисе совсем не спится в эту ночь. Да и вчера не смыкались очи. Тяжко! Эх, коротка душа у ней, коротка душа у Прохора! Млад еще сокол, робок. Сокол, сокол, неужели улетишь, не поплачешь вместе? Нет, будь что будет, вот уснут все покрепче, пойдет к нему, ударит в окошко створчато: милый, выходи! Лежит Илья Сохатых снаружи на Анфисином крыльце, он вложил свой ключ в скважину, чтоб Анфиса изнутри не отперла, лежит, мечтает, только бы Прохор укатил, упадет тогда Илья в ноги хозяину, заплачет: хозяин дорогой.., так и так.., желает он с Анфисой законным браком чтоб... Ох, и взъерепенится хозяин: "Мерзавец, стерва!" - может в морду даст, потом скажет: "Женись, тварь!" У порядочных купцов завсегда бывает так. Вдруг половицы заскрипели - у Илюхи ушки вверх - за дверью возня с ключом и голос: - Кто ж это озорует?.. Заперли... - Доброй ночи, Анфиса Петровна, бывшая мадам Козырева, а будущая - знаю чья... - сказал Илья Сохатых, полеживая в шубе у дверей. - Это, извините, мы.., так сказать, - и вежливенько все-таки шапкой помахал. За дверью смолкло все, как умерло. На берегу озера полыхал большой костер. Рыба ловилась плохо. Луна серебрила тропинку на воде, избушка стояла под луной вся голубая. Милая избушка! Как тихо, грустно! Какой мрак висит в тайге. Черкес плюнул и заругался вдруг; - Кручок другой нада... Большой... Этим шайтан ловить... Цволачь! Трубка забыл... Прохор едва поднял отяжелевшую голову свою, как черкес уже в седле. - Дожидай, - крикнул он. - Трубка привезу. Кручок хороший привезу. Аида, айда! - гикнул в вытянул Казбека плетью. "Вот это сила, - подумал про Ибрагима Прохор. - Да. Еще завтрашний день, а послезавтра в путь. Прощай, озеро, избушка; прощай, милая Анфиса! Мамашенька, прощай, прощай!" Какая все-таки тоска в душе! Припомнилась Угрюм-река и ночь та страшная, предсмертная. Зачем он едет? Погибать? Плыли смутные мечты, плыл над тайгою месяц. И сколько времени Прохор промечтал, не знает, - может, минуту, может, час. Но филин еще не прокричал в тайге, как вырос перед ним черкес: - На трубка, кури... На кручок... - И сел возле него. В стороне храпели лошади и взмахивали хвостами, отбиваясь от ночных комаров. - Давай, Прошка, спать. Мой здесь ляжет, твой избам. - Я с тобой лягу, у костра... Там комары... - Избам! - заорал черкес. - Мой комар выкурил избам... Дверь затворяй крепче... Айда! - и вдогонку крикнул: - Выбрасывай бурку мне. Избам... Пожалста! Через минуту из избушки выскочил, как сумасшедший, Прохор с буркой и в радостном хохоте навалился на черкеса. - Ибрагим! Ибрагимушка! Ибрагимушка! - катал его по земле и целовал в плешь, в лоб, в горбатый нос. - Стой, ишак! Табак сыпал вон. Ишак!.. Бубукнул, загоготал вдруг филин. Спасибо тебе, ночная птица, пугач лесной. Прохор целовал свою Анфису, как ветер целует цветущий мак. Сидели рядом, очи в очи гляделись неотрывно. И оба, словно дети, плакали. От Анфисы пахло цветами и ночной росой: - Черкес мчал меня на коне шибче ветра. О чем же говорили они? Неизвестно. Ведь это ж юность с младостью, ведь это последняя хмельная ночь в лесу. Пусть хвои расскажут, как пили любовь до дна и не могли досыта упиться; пусть камыши запомнят и перешепчут ветру шепот их, пусть канюка-птица переймет их прощальный разговор. - Вот и кончились быстрые деньки наши, мой сокол. Боюсь, боюсь... - Да, Анфиса, душа моя... Кончились. Дом Анфисы на пригорке, и заколоченная из-под сахара бочка скатилась прямо в крапиву, к кабаку. Ранним утром стояли возле бочки бабы, - тащились бабы за водой, а пьющий мужичонка вышибал из бочки дно. - Хах! Господи Суси! - закрестились бабы, попятились. - Сохатых! Ты?! - раскорячился пьяница-мужик и от изумления упал в крапиву. - Пардон... Мирен... - хрипел Илья Петрович, лупоглазо вылезая из бочки, как филин из дупла. - Фу-у!.. Чуть не подох. Скажите пожалуйста, какое недоразумение... Черт! Схватил это меня неизвестной наружности человек, морда тряпкой замотана, да и запхал сюда... А я в сонном виде... Ночь. Илья Сохатых выкупался в речке и, как встрепанный, - домой. - Представь себе, Ибрагим... Какой-то стервец вдруг меня головой в бочку, понимаешь? - ночью... - Цволачь, - сочувственно обругался Ибрагим. *** На другой день Прохор с Ибрагимом уехали на Угрюм-реку. Прощай, Прохор Петрович! Счастливый тебе путь! ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 1 Земля несется возле солнца, как над горящей тайгой комар. Нет в пространстве ни столетий, ни тысячелетий. Но земля заключена сама в себя, как пленник; по ее поверхности из конца в начало плывет Угрюм-река, и каждый шаг земли по спирали времен вокруг солнца и вместе с солнцем знаменует для человека год. Прошло три длинных человечьих года, прошло ничто. В конце третьего года примчалась от Прохора Петровича в село Медведеве телеграмма. Петр Данилыч и Марья Кирилловна! Радостная это телеграмма или роковая? Человеческим незрячим сердцем оба в один голос: радостная, да. Но за эти три года Угрюм-река трижды сбрасывала с себя ледяную кору, за это время случилось вот что. Прохор обосновал свой стан в среднем течении Угрюм-реки, чтоб ближе к людям. Но и для орлиных крыльев людское оседлое жилье отсюда не ближний свет. Высокий правый берег. Кругом густые заросли тайги. Но вот зеленая долина, вся в цветах, в розовом шиповнике. У самой реки круглый холм, как опрокинутая чаша. Здесь будет стан. - На вершине холма я построю высокую башню, - сказал Прохор. - Буду каждый день любоваться рекой, встречать свои пароходы. Гляди, какой красивый вид! - Якши! - подтвердил Ибрагим. Жили в палатке по-походному. Рыба, птица, ягоды с грибами. К осени шестеро плотников, среди них - Константин Фарков, выстроили небольшой, в пять окон, домик, игрушечную баню, склад для товаров и конюшню на два стойла. Возле дома на высоком столбе вывеска: РЕЗИДЕНЦИЯ "ГРОМОВО" ВЛАДЕЛЕЦ - КОММЕРСАНТ ПРОХОР ГРОМОВ Черкес сделал себе из плетня род сакли, обмазал глиной, побелил и тоже на шесте: ГАСПОДЫНЪ ЫБРАГЫМЪ ОГЪЛЫЪ ЦРУЛНАЪ За работами досматривал Ибрагим; он стал слегка покрываться благополучным жиром. Прохор же худел. Деловитость разрывала его на части. В ней позабылись Анфиса, Нина, мать с отцом. Он неделями шатался с Константином! Фарковым по тайге, осматривал речушки, ключи, встречные горы. - Здесь должно быть золото. - Да, - сказал Фарков. - Тунгусишки знают где, да не говорят. Руси боятся: русь нагрянет, загадит все и их выгонит. Как-то набрели они на столбленное место: возле безыменной речушки - глубокий, с обвалившимися стенками, шурф, заросший кустами и травой. - Вот тут какой-то барин с артелью золото искал! - воскликнул Фарков, указывая на сгнившие столбы. - Давно это было, старики сказывали. Золота - страсть. Ну, захворал он, артели жрать нечего и обратно куда идти не знали, а тут стужа поднаперла, снег... Ну, конечно, убили его, съели, и сами пропали все. Царство небесное! Прохор записал и зарисовал план. - Ты это место запомнишь? От стану найдешь? Мы дела тут ахнем. Ужо, погоди, Константин. *** Осень была ранняя, в сентябре настойчиво стал сыпать дождь и снег. Вместе с тучами на Прохора навалилась тоска. Плотники рассчитались. Фарков хотя и согласился остаться, но тоже уехал домой. По первопутку он вновь вернется со своей старухой, с сыном. Отправился с народом! за почтой и черкес на своем Казбеке. Он везет до Подволочной письма Прохора: Нине, домой, Шапошникову и, конечно, ей, Анфисе. Почтарь из деревни Подволочной - родины Тани - в два месяца раз отвозил почту в волость и привозил оттуда. Пусть черкес не забудет захватить все, что пришло: может быть, книги, может - посылки, а главное - письмо, ее письмо, Анфисы. Ну, Ибрагим, конечно, понимает. О чем тут толковать. - Слушай, привези Татьяну, - полушутя сказал Прохор, и глаза его улыбчиво завиляли. - Какой тебе Татьян? - крикнул черкес. - Я сам Татьян! Прохор остался один. Он, тайга, сизые тучи и дрожавшая от стужи Угрюм-река. Читал книги, думал. Да, он проживет здесь год, а может быть и два, он не поедет к отцу. Это не отец, это жестокий, непроспавшийся пьяница, который выгнал сына. Отлично! Прохор, слава богу, на своих ногах. Вот придут тунгусы, накупят товаров - он будет ласков, бескорыстен - и разнесут по всей тайге добрую славу о нем. Это для начала. Потом Прохор засучит рукава, и пусть посмотрит народ, что он сделает с этим краем, пусть почувствуют люди, тот же Шапошников, на что способен настоящий, большого размаха человек. Но как же работать, жить? Ведь надо же какую-то опору в жизни, костыль. Мать? Не то. Да, может быть, и не пожелает она бросить хозяйство: женщины, как кошки, - умрет под своим шестком. Любовница? Нет, это не годится. С Анфисой тоже ему не жить, Анфиса - сила; его стальная коса может сломаться о ее камень. Анфиса - камень. А для услады он найдет. Жена! Вот кто. Ему нужна жена. И, конечно, Нина Куприянова... Нина... Решено! Он будущей весной поедет к ней. Ярко и весело топится печь, Прохор шагает из угла в угол, поет. Надо собак завести. Еще кота и кур. Он варит уху, готовит чай в котелке. Над крышей пролетает метельный ветер, но в избе тепло. Как хорошо жить в тепле. И какая милая у него избушка: просторная и светлая. Анфиса, друг, приходи помечтать хоть во сне! Достает записные книжки своего первого путешествия и начинает приводить их в систему. Его стан, резиденция "Громово" в пятистах верстах от Подволочной. Да, так. Вот изгибень, а вот протока и красная скала. Так. До Ербохомохли, последнего населенного пункта, - триста верст. Живы ли те два старика, как их... Сейчас, сейчас... Сунгаловы? Жив ли столетний Никита Сунгалов, который целый день скакал за ними только для того, чтоб дать на свечку богу? Нет, наверное, умер; вот тут записаны его слова: "В покров умру". За окном со свистом запоздалые пронеслись утки. Прохор схватил ружье, но в раздумье повесил и вновь углубился в записные книжки свои. Сколько воспоминаний! Вот если бы уметь писать! Вечерело. Прохор зажег светлую лампу и допоздна занимался. Полночь. Утомительная тишина. Прохор устал от тишины и дум. А за окном гудит. Он вышел на воздух. Тьма. Сквозь вьюжную мокрую дрянь ощупью шел к холму. Тайга шумела, и где-то близко пенилась река. Но ничего не видно. Это живая тьма гудит, клокочет, и нет ей края. Как страшно одному во тьме под напором ветра. Подхватит злобная пугающая сила, взвеет вверх, унесет, как нежить. Нет, под его ногами твердая лысина холма. Дудки! Прохор взмахнул шляпой, заорал; - Угрюм-река! Здравствуй!.. Я - твой хозяин! Погоди, пароходы будут толочь твою воду. Я запрягу тебя, и ты начнешь крутить колеса моих машин. А захочу, прикажу тебе течь не здесь, а там. Потому, что Прохор Громов сильней тебя! - Он закашлялся от ветра, но с хохотом замахал шляпой и неистово крикнул: - Уррра! Угрюм-река, поплевывая, пофыркивая, слепо катилась и океану. *** Лишь на тринадцатые сутки плотники приползли в Подволочную. Ибрагим остановился у Фаркова. Грязно, все покосилось, и бычий пузырь вместо стекла. Зато кушай на доброе здоровье, угощайся, и есть винцо. Утром Ибрагим направился к почтарю, на сборню. Пришло пять писем, одно от Анфисы "Прохору Петровичу в собственные руки". А вот газеты, а вот посылки с книгами. "Это от Шапкина". И три больших тюка. "Это товар". Он вытащил из-под бурки два письма и потряс ими перед красным носом почтаря: - Ежели это потеряешь да вот это, пожалста, башкам рубить будэм! Одно письмо с адресом неуклюжими каракулями и припиской: "Хозяин страпъка Варвар". Почтарь поводил раскосыми глазами, сказал: - Наварачкано, как корова брюхом. Другое письмо в город Крайск, Нине Яковлевне Куприяновой. Черкес поцеловал его и закричал, ворочая белками: - Сам буду класть! Давай сумка, где сумка? Тэряишь - кынжал брухо!.. А письмо с красной печатью, на имя Анфисы Козыревой, он оставил при себе и пошел домой, к Фаркову. Наверно, Прохор икнул сейчас. Наверно, у Анфисы заныло сердце. Ибрагим хлебал кислое молоко, пил с морошкой чай и по складам читал Анфисино, вскрытое им, письмо: "Ненаглядный мальчик, Прошенька мил-дружок. Уехал ты, и сердечушко мое затрепыхало как птичка, когда птичку ястреб закогтит. Господи! Хоть бы весточку какую, хоть бы удариться белой грудью о сыру землю, вспорхнуть бы лебедушкой да к тебе, сокол, сокол мой!" - Цволачь!.. - пробубнил черкес, похрустывая белыми зубами луковицу, и перестал читать. А вот и красная печать - трах, трах! - раскрыл письмо: "Милая моя, ненаглядная Анфисочка! Вот мы с Ибрагимом и приехали. А тебя с нами нет. И мне мерещится избушка, и та хмельная ночь, и та другая ночь, когда верный мой рычарда примчал тебя на своем коне... Анфиса! Я скоро..." - Цволачь! - прошипел черкес. - Ну, что пишут-то? - спросил Фарков. - Пышут? Пышут - якши... Карошь пышут... - Ну, слава богу, - сказал Фарков и перекрестился. - На-ка, пей. Черкес выпил, сплюнул и, с мудростью библейского Соломона, оба письма любовных бросил в топившуюся печь. 2 Сердце Анфисы Петровны пусто, как брошенное птицей в голом лесу гнездо. После разлуки с Прохором очень тяжко было, все ждала от него письма: вот протрясся к дому Петра Данилыча почтарь, все получили! - ей нет письма. Как оплеванная пошла домой: стыд в душе и горечь и охальные стариковские глаза: Петр Данилыч даже присвистнул ей вдогонку. "Так-то, Прохор Петрович, залетный сокол, так. Какая же змея улестила его там? Подайте сюда змею, подайте!.." И стакан за стаканом пьет Анфиса наливку, не хмелеет. А может статься, его письмо просто затерялось, она опять напишет ему ласково, кровью и слезами, припечатает то письмо смолою с полуночного лесного пня, а не придет ответ, - бросит все, убежит к нему босиком по снегу, мороз - не мороз, уйдет. Пишется письмо надрывное. А время летит, и Петр Данилыч неотступно ходит к ней. Но его мольба для Анфисы - что об стену горох. Как-то явился выпивши метельным вечером, весь в снегу. И ружье через плечо. - Ну, Анфиса, берегись! - В глазах его отчаянная решимость и еще что-то злодейское. - Пришел бить меня? - бесстрашно, весело спросила она. Петр Данилыч затаенно молчал; провалившиеся, в черных кругах, злые глаза его резко прыгали, описывая четырехугольники возле Анфисина лица. Она попятилась - никак рехнулся? - и ноздри ее чуть дрогнули. Ей показалось в сумерках, что Петр примеряется выстрелить в нее из ружья. Виски ее похолодели. - Что скажешь, Петруша? - Ну, приласкай. Хоть.., прижми к себе... Ну!.. - и Петр шагнул к Анфисе. - Отстань, не лезь, - с боязнью проговорила Анфиса. - Я его люблю. - Прошку? - Да. Петр пьяно откачнулся и стукнул ружьем в пол. Анфиса сдвинула брови, напряглась, словно ожидая смерти. Глаза Петра завиляли. Сжимая и разжимая пудовый кулак, он хрипло сказал: - Значит... Значит, ты отца на сына, сына на отца, как двух медведей?.. Ты?! Стравить хочешь? Она засмеялась таким холодным, нутряным, словно не своим смехом. Петр Данилыч сразу перестал дышать, она же, склонив набок голову и грозя трепетным пальцем, сквозь самый тот смешок проговорила: - А пощечину-то помнишь, Петя"? Тот чужими губами сказал: - Убью я его... Ежели меня не полюбишь, убью... И тебя убью. Та еще хитрей захохотала, еще певучей полились из ее прекрасных губ слова: - Значит, охота тебе, дураку старому, по каторге гулять? От богатства-то? Петя, а? Где тебе убить! Бык ты холощеный. - Анфиса, не замай! - хватаясь за ружье, затрясся как в припадке Петр. Анфиса, возмутилась, ударила себя в грудь, от ее визга звякнуло в лампе стекло: - Стреляй! Стреляй, черт ненавистный. Ну!.. *** Вначале, как уехал черкес с Прохором на постылую Угрюм-реку, купецкая стряпка Варвара, укладываясь на ночь, молилась со слезами: - Спаси, помилуй, господи, татарву неприкаянную... Ибрагима... И ангела-то хранителя у него нет, у дурака... Не знай, кого и просить-то. Святителя Абрама, поди. Но постепенно, месяц за месяцем, все позабылось, и как высушил мороз землю, не стало и у кухарки слез. Однако каким-то чудом доползло Ибрагимово письмо, только жаль вот, хоть бы одно слово разобрали - ни поп, ни, пристав, ни политики. Отец Ипат сказал: - Зело борзо, - присвистнул и захохотал. - Ах," до чего обидно, право! - Варвара от полноты сердца хотела любезное письмо то с кашей съесть, все-таки хоть мыслечки его узнает. Но Илья Сохатых отсоветовал: - Кто ж письмо с кашей жрет?! Тоже, жрица какая, подумаешь, нашлась! Ведь надо допустить, что каша-то не в башку тебе полезет; сама удивительно прекрасно понимаешь, куда. Эх ты, толстая!.. - - Да как же, Илюшенька!.. Ох-ти-хти! - Пускай у меня в альбоме сохраняется. Это письмо сам писатель прочитать должен, то есть черкес... И утрите ваши слезы... И позвольте скорей щей... Фють! Илюха повеселел: сам большой - сам маленький в лавке, хозяин пьет, хозяйка, хоть и забирает помаленьку все бразды, но женщина, так женщина и есть. А главное, потому повеселел Сохатых, что Прохор в письме к матери поклон ему прислал и вроде как намек: а не худо бы, дескать, его с Анфисой-то Петровной окрутить. Когда он свои домыслы высказал Анфисе, Анфиса взбеленилась. Ничего, пусть недельки две пройдет, а у него на этот счет политика найдется. Как-то подвыпивший Шапошников пришел к Анфисе за куделью. Кудель?! Да, да, кудель, зверушек набивать. Ну там - чаек, разговоры, пряники. - Скажите ради бога, вы такой звездой, такой этуалью слетели к нам, что... - и, заикаясь, заканителил языком. - Ничего я не понимаю от ваших умных речей. Вы образованные какие. Давайте попроще как. - Кто вы, откуда? Лицо у вас очень оригинальное, не простое, а образ жизни... Он замялся. Он в сущности пришел совсем не за куделью: он знал, зачем пришел. "Поприсмотритесь к Анфисе, как она насчет отца и вообще... Вы человек опытный, - писал ему Прохор, - и сообщите мне". Анфиса выжидательно уставилась на гостя. Он говорил с какой-то подковыркой, раздраженно и - Анфиса чуяла - хотел ее обидеть. - Кто я такая, спрашиваете? Я - Анфиса, женщина. - Ясно! - Прохор Петрович ведьмой как-то обозвал. Что ж я, ведьма? Как по-вашему? - Оставьте, пожалуйста. - А откуда, я и сама не знаю. А вам зачем? Ну, как это зачем, ну просто интересно: одни люди наблюдают зверей, другие - ход небесных звезд, третьи изучают камни, горы, пласты земли. Шапошников же интересуется просто жизнью, отношением людей друг к другу. От молчавшей Анфисы шла на него невидимая сила, пронизывающая его и завладевающая им. Он говорил теперь плавно, не заикаясь, и строгие, в пенсне, глаза его стали смягчаться, а щеки алеть. - Многие сердца сохнут от вашей действительно красивой наружности. Ваша внешность, то есть фигура и все, эффектна, можно сказать, без всяких "но". Понимаете? То есть прекрасна. И, конечно, вы могли бы составить счастье любому из.., из... Но вот - ваша душа... - Моя душа, - перебила Анфиса, - полюбит кого захочет. И уж так-то ли крепко полюбит.., что... - Прекрасно! Но вы понимаете? В вас много романтики. То есть, как это... Вы в своих чувствах порхаете за облаками, ваша душа - песня, и какая-то этакая разбойничья песня, цыганская. А ведь надо жить, жить на земле и попросту. - Попросту? Да как же это попросту, Шапошников, миленький мой? - и Анфиса ласково положила ему руку на плечо. - А очень просто, - сказал он и, краснея, осторожно снял с плеча теплую ее руку. - Не всегда надо сердцу доверять. А надо и умом. Вот, допустим, например, вы страстно полюбили юношу... - Вот, допустим, я страстно полюбила юношу, Прохора Петровича, - Анфиса улыбнулась и положила обе руки ему на плечи. - Прохора Петровича? - спросил он растерявшись. - Да, сокола моего, Прохора Петровича. Шапошников, набычившись и смущенно подергивая носом, видел, как глаза ее наполнились слезами. - Оставьте, Анфиса Петровна, и мечтать об этом, - дрогнул он голосом. - Погибнете. - Шапошников, миленький Шапошников, хороший! Я люблю его, до смерточки люблю. Дайте вас поцелую в лысинку вашу. Сердце у вас большое, а не отогретое; один как сыч живешь. А годочки твои уходят, как дым едучий. Женился хоть бы... Да и взять-то тут некого в дыре такой. Эх, горемыка! Шапошников сначала вытаращил глаза: точно мать воскресла перед ним; потом засвербило в носу, и в груди что-то перевернулось. - Да, да, да... Это верно, верно... Да-да-да... Золотое ваше сердце. - Он встал, отошел вглубь комнаты и, украдкой сморкаясь в грязный платок, кряхтел. 3 Свежее солнечное утро. Зима только погрозилась, теплый ветер за ночь съел весь снег: под ногами влажно, зелено. Далеко от стана Прохор боится отойти: пропадешь. Белка теперь выкупилась, стала пушиста. У него за поясом шесть белок, пора домой. Ага, олени. Много оленей. Тунгусы пришли. Против дома, под курганом раскинут чум. - Кажи, бойе, товары, - сказал кривоногий старик. - Вот, давай, - сказал молодой сын его. - Белка, лисица, соболь есть. Борони бог, много... Давай менять! Привалившись плечом к сосне, стояла молоденькая девушка, Джагда, внучка старика. Она красиво изогнулась и неотрывно смотрела на Прохора радостными глазами. Пушнины действительно много Прохор обменял на товар. Тунгусы довольны. - Ты правильный друг. Ты не обманщик, не плут. Молодой отец Джагды вскочил на оленя и скрылся в тайгу, сказав: - Ужо, дожидай, бойе! Джагде подарил Прохор серебряные сережки с каменьями. Матери ее - трубку и табак. Джагда улыбалась, что-то шептала, и рдели щеки ее. Убежала в тайгу. Голос ее звенел в тайге до вечера. Когда над тайгой встал месяц, Прохор пошел на курган. Тайга мутно голубела, серебрилась Угрюм-река. Прохор чувствовал: следят за ним глаза Джагды, и спустился к реке. У берега, на приколе, три больших дремлют шитика - торговый его флот. Прохор снял с крыши шитика легонькую лодку-берестянку и переправился за реку. В лунную ночь хотелось бродить, мечтать. Как хорошо, что пришли люди и эта маленькая Джагда. Какие яркие и влажные у нее губы и как должна быть нежна под бисерным халми ее грудь. Прохор пошел вглубь леса. Все гуще, непролазнее становилась тайга. Но вот поляна. Что-то промелькнуло перед глазами. Прохор схватился за ружье. Треснул сучок, и - ай! - Прохор метнулся к Джагде. Та испуганно мчалась через поляну. Прохор за ней, как стрела за птицей. - Джагда, Джагда! Вот зашуршали хвои, он почти настиг ее, он ловит ее дыханье. - Ай! - и, опираясь на конец длинной палки, она взвеяла вверх свои бисерные ноги - и легким летом перемахнула чрез огромную валежину. Прохор задыхался, сатанел; - Стой! - Он сбросил ружье и, раздувая ноздри, мчал за девушкой. Кровь бурлила в нем черным валом: "Уйдет, бесенок!" И вновь дрожащая - темная с белым - будто исполосованная кнутом поляна, и сердце его в кровавых кнутах: скачут сосны, тысячи лун дробятся в плясе, и секут глаза тысячи мелькающих быстрых ног. Вдруг - тьма и огонь, и нет ничего, кроме упавшей Джагды. - Ага, бесенок! Джагда испугалась, заплакала, закрыла лицо рукой, ладонью кверху. И меж дрожащих пальцев поздний какой-то цветок зажат, он пахнет мятой. Домой возвращались сквозь оглохшую, призрачную ночь. В груди Прохора ярился, искал воли неуемный зверь; ему там тесно. Прохор, вздрагивая, шумно дышал: ему хотелось разорвать грудь свою, втиснуть туда эту взволнованно робкую Джагду и мучительно терзать ее. С продрогшей земли густо и плотно подымался туман; вот он Прохору по пояс, ей по грудь, оба плывут над белой гладью, как в ладье, она легонько всхлипывает, он раздувает ноздри. - Я искала оленей. Что ты сделал со мной? Зачем? Его рука молча нырнула под туман, Джагда качнулась, покорно упала на мягкий мох, на дно. За рекой взлаивали собаки, призывно кричала мать Джагды. Вся ночь вскоре обволоклась туманом, они оба пробирались чрез туман к реке. - Как ты попала сюда? По воде, что ли, перешла? - Твою лодку прибила волна ко мне. Зачем же ты меня обидел? Голос ее в слезах, и, пока переезжали, Джагда плакала подавленно и тихо. Вдруг Прохору захотелось ударить девушку веслом, сбросить в воду и смотреть, как она станет барахтаться, кричать, молить, как ее захлестнет волна. - О чем ты плачешь? Она молчала. - О чем ты плачешь? - крикнул он, и лодка их уперлась в прикрытый туманом берег. - Не скажу, не скажу тебе, - стыдливо и страстно протянула Джагда, быстро обняла его и поцеловала в губы. Прохор дома записал в дневник: "17 сентября, ночь. Джагда. Джагда - значит сосна. Но она похожа на белочку. И почему я не магометанин? Вместе с Ниной жила бы у меня и Джагда". "И, конечно, Анфиса... Ну, конечно... - подумал он. - Что-то она делает теперь? Спит, наверно". Он тоже ляжет сейчас, устал, промок. Скоро ли вернется Ибрагим, скоро ли привезет письмо от Анфисы? - Покойной ночи, Анфисочка! *** Утром, когда еще спал, набилась целая изба тунгусов. Сели на пол, закурили. Никогда не мывшиеся - они пахли скверно, а тут еще махорочный дым. Прохор чихнул, открыл глаза. - Вот, бойе, два стойбища привел, - сказал молодой отец Джагды. - Дожидай, весь тунгус у тебя покручаться будет. Другой купец, три купец врал, грабил, расписка путал, мошенник. Вот ты - настоящий друг. У Прохора товар быстро пошел на убыль, весь склад был завален только что вымененной пушниной - целый капитал. Тунгусы очень довольны, рады. Пусть новый друг подаст им винца. Прохор угостил их на славу; все, мужики и бабы, были пьяны вповалячку. Молодые тунгуски то ярко красивы, то безобразны, старухи же дряблы, как топкая глина - грязь. Прохор был тоже пьян. Поутру его замутило, пошел купаться в Угрюм-реку. Холод и ледяные стеклянные закрайки на воде. Брр! "А почему ж вчера не было Джагды? Где она?" Джагда, забравшись на высокий кедр, незаметно провожала его к реке печальным взглядом. Прохор переплыл в лодке на ту сторону и направился в лес искать ружье. Поздно вечером, усталый и расстроенный, прибрел домой. Заглянул в чум Джагды - чум пуст. Возле дома барахталась куча пьяных тунгусов. Они таскали друг друга за длинные косы, плевались, плакали, орали песни. Из разбитых носов текла кровь. Увидали Прохора, закричали: - Вот тебе сукно, бери обратно, вот сахар, чай, мука, свинец, порох. Все бери назад. Только вина давай. Прохор гнал их прочь. Они валялись у него в ногах, целовали сапоги, ползли за ним на коленях, на, четвереньках, плакали, молили: - Давай, друг, вина! Сдохнем, друг! Прохору стало гадко. Он сказал старику: - Хочешь, выткну тебе глаз вот этим кинжалом? Тогда дам. - Который? Левый? - спросил старик. - Да, - и Прохор вытащил кинжал. Старик подумал и сказал: - Можна. Один глаз довольно: белку бить - правый. А левый можна. Прохор не шутя шагнул к нему и поднял кинжал. Старик взмахнул рукой, засюсюкал: - Ты невзначай выколи, скрадом, чтоб я не знал... А то шибко страшно... Борони бог как... Ой!.. В груди Прохора омерзение и жалость. Он вбежал в избу, заперся и лег спать. Видел во сне Джагду. Она склонилась к нему, целовала в глаза и губы. Он проснулся и, полуслепой от сна, схватил ее за руку: : - Джагда! Ты? Она рванулась: - Нельзя, бойе... Прощай! - и убежала. Прохор вскочил, распахнул окно. За окном стоял туман, и там, в реке, взмыривала вода на камне. Прохор долго, ласково звал: - Джагда, Джагда! Но туман молчал. 4 Так протекали недели. Вернулся Ибрагим с рабочими. Что? Анфиса не прислала ему письма? Но почему, почему?! Протекали месяцы. Наступал иссиня-белый трескучий декабрь, пушистый и легкий. Приходили, уходили тунгусы, с ними Джагда, печальная, покорная. Но маленькая Джагда не укрепилась в сердце Прохора; оно отравлено иным чувством, - чувством гордой злобы на Анфису. Он много раз то сурово, то умоляюще допрашивал черкеса: - Может быть, ты нечаянно потерял то мое письмо к Анфисе? С красной печатью которое... Скажи. - Нэт... Как можно... Сам сумка клал. Воздух душист, бел, звонок. Каждый день с утра до ночи курились над крышами два дыма: в избе Прохора с черкесом и в избе Фаркова. Сын Фаркова - двадцатилетний Тимоха - здоров, как бык, и огромен ростом, шея толстая, лоб широкий, любит громко хохотать и на работу сердит ужасно: почти один срубил отцу избу. Потом залез в тайгу, стал деревья валить. - Дорогу проводить желаю. - Куда? - А пес ее ведает... Куда-нибудь упрусь. Без дела мне тоскливо, Прохор Петров... Тогда Прохор велел ему строить на берегу пристань. Лицом Тимоха коряв, ходит враскорячку, локти врозь и силищу имеет медвежью. Тимоха для Прохора - клад. Начал Прохор учить его грамоте, пожелали учиться черкес и старики Фарковы - муж с женой. Жизнь Прохора стала заполняться. Часто ходили с Константином Фарковым на охоту, иногда следом за ними ломился тайгой и Тимоха. Он говорил мало и все больше матерно, просто уж родился таким, будто и ничего не скажет, а раскудрявит фразу ужасно, не замечая того сам. Если надо: "Я хочу медведя взять", у него звучит: - Я, так твою так, Прохор Петров, хочу, растуды его туды, ведмедя ухайдакать, распротак его протак, сек твою век... Прохор сначала хохотал, потом стал сердиться, потом рукой махнул. Ибрагим на охоту не ходил, шил вместе с Маврой Фарковой на продажу тунгусам кафтаны. Письма отца и матери были бессодержательны, Нина сообщала, что на лето домой не приедет, а будет гостить в именье у своей подруги. Он получил от нее уже три письма, ласковые и нежные, пересыпанные словесными колючками, смешками, но это последнее ее письмо подействовало на Прохора удручающе: он долго-долго не увидит ее. Значит, ему незачем плыть по весне в Крайск, к Куприяновым. Ну, что ж, - он продаст пушнину на ярмарке в Ербохомохле. И домой ему незачем ехать: с Анфисой - конец, а мать пишет каракулями: "Теперичи, слава богу, тихо". Решено. Еще год прож