на вряд ли могла четко расслышать эту фразу: глаза ее мутны, мертвы; хрипя, она грузно повалилась. Илья бессильно подхватил ее и закричал: - Скорей, скорей!.. Эй, кто там!.. Марья Кирилловна Громова скончалась. Ночью, убитый горем и растерянный, мчался с бубенцами в город Илья Сохатых. Глазки его опухли, он то и дело плакал, сморкался прямо на дорогу, шелковый розовый платочек его чист. А в кармане, в сафьяновом футлярчике, снятое с руки усопшей кольцо-супир. Ночью же выехала подвода в село Медведеве. На телеге - прах Марьи Кирилловны во временном, наскоро сколоченном гробу. Той же ночью фельдшер точил на оселке хирургические инструменты, чтоб завтра вскрыть труп убиенной, найти пулю - явный, указующий на убийцу перст. 22 Небо в густых тучах. Ночь. Глухая, смятенная, темная. Эта ночь была и не была. Караульный крепко дрыхнул возле Анфисиных ворот. Стукнуло-брякнуло колечко у крыльца, прокрался Шапошников в дом. И кто-то с черной харей прокрался следом за ним. "Знаю, это черт, - подумалось Шапошникову, - виденица..." - Анфиса Петровна, здравствуй, - сказал он равнодушно. - Здравствуй и прощай: проститься пришел с тобой. Гири спустились почти до полу, завел часы, кукушка выскочила из окошечка, трижды поклонилась человеку, трижды прокричала - три часа. Ночь. И зажглась керосиновая лампа-молния. Шапошников стал ставить самовар, долго искал керосин, наконец - принес из кладовки целую ведерную бутыль. Вот и отлично: сейчас нальет самовар керосином... - Здравствуй, здравствуй, - говорил он, заикаясь. В бороде недавняя седина, лицо восковое, желтое, и весь он, как восковая кукла, пустой, отрешенный от земли и странный. Его глаза неспокойны, они видят лишь то, что приказывает видеть им помутившийся, в белой горячке мозг. Он кособоко вплыл в голубую комнату, малоумно вложил палец в рот, остановился. И показалось тут пораженному Шапошникову: Анфиса сидит за столом в лучшем своем наряде, она легка, прозрачна, как холодный воздух, - Анфиса Петровна - сцепив в замок кисти рук, начал выборматывать Шапошников. - Скажите мне, что вы искали в жизни, и искали, ль вы что-нибудь? Имеются в природе два плана человеческой подлости: внутренний и внешний. Так? Так. Но внутренний план есть внешний план. И наоборот. Так? Так. "Так-так", подсказывал и маятник. - Я знаю злодея, который хотел умертвить твой внутренний план, Анфиса. Но внутренний план неистребим. И ежели не бьется твое сердце, значит внутренний план убийцы твоего протух... А я качаюсь, я тоже протух весь, я пьян, я пьян. - Шапошников схватился за свои седеющие косички, зажмурился. - Дайте ланцет, давайте искать начало всех начал, - стал размахивать он крыльями-руками, - вот я восхожу на вершину абстракции, мне с горы видней, - и он хлюпнулся задом на пол. - Товарищи, друзья! Нет такого ланцета, нет микроскопа... Человек, человек, сначала найди в своей голове вошь, у этой вши найди в вошиной голове опять вошь, а у той вши найди в ее башке еще вошь. И так ищи века. Стой, стой, заткни фонтан!.. Твой удел, человек, - рождаться и родить. А ты сумей пе-ре-ро-диться. Что есть ум? Твой ум - как зеркало: поглядись в зеркало, и твоя правая рука будет левой. А ты не верь глазам своим... Анфиса Петровна! Зачем вы верили глазам своим, зачем?! - закричал Шапошников и встал на четвереньки. Возле него, припав на лапы, лежал набитый куделью волк, помахивал хвостом, зализывал Шапошникову лысину. - Ну, ты! Не валяй дурака... Вон отсюда! Волк взвился и улетел, самовар взвился и улетел. Шапошников хлопнул себя по лбу, осмотрелся. Кухня. Он не поверил глазам своим... Неужели - кухня? Кухня. Он на цыпочках снова прокрался в голубую комнату. Лампа горит под потолком, тихая Анфиса на большом столе лежит. Шапошников упал на холодную грудь ее, заплакал: - Анфиса Петровна, милая! Ведь я проститься к вам пришел. А я больной, я слабый, я несчастный. Вот, к вам... - он обливался слезами, бородища тряслась. - Анфиса Петровна! Вы странная какая-то, трагическая. Я помню, Анфиса Петровна, первую встречу нашу: вы прошли перед моей жизнью, как холодное облако, печальной росой меня покрыли. Только и всего, только и всего... Но от той росы я раздряб, как сморчок в лесу. Впрочем, вы не думайте, что я боюсь вас. Нет, нет, нет. Правда, вы похолодели, и глаза ваши закрыла пиковая дама, смерть... Но это ничего, это не очень страшно... Страшно, что в моей голове крутятся горячие колеса, все куда-то скачет, скачет, скачет, куски горькой жизни моей кувыркаются друг через друга. Я погиб. Я потерял вас: я все потерял!.. - Шапошников отступил на шаг, одернул рубаху, улыбнулся. - А я, Анфиса Петровна, этой ночью убегу. Может быть, меня догонит пуля стражника, может погибну в тайге, только не могу я больше здесь, возле тебя, не могу, не могу: я пьяный, я помешанный. Эх, Шапкин, Шапкин! Он сплюнул, сдернул пенсне, впритык подошел к большому зеркалу, всмотрелся в него дикими глазами. Но в зеркале полнейшая пустота была, лик Шапошникова в нем не отражался. Был в зеркале гроб, стены, изразцовая печь с душником, а Шапошникова не было. Он стал сразу трезветь, зашевелились на затылке волосы, он вычиркнул спичку, покрутил пред зеркалом огнем. Ни огня, ни руки зеркало не отразило: зеркало упрямилось, зеркало отрицало человека. Шапошников весь затрясся, с жутким воем заорал: - Где?! Почему, почч-чем-мму я отсутствую?! Врешь, я жив, я жив!!. - и быстро погрузил голову в ведро с ледяной водой, отфыркнулся. - Чч-черт, виденица, галлю-гал-люцинация... Брошу, брошу пить. Надо скорее бежать, проститься и бежать... Четвертый час. - Но вода не могла образумить его, выхватить из цепи бредовых переживаний. Однако он на момент пришел в себя. Кухня, все та же кухня, тот же самовар, ведерная с керосином бутыль. Тихо. Пусто. В голубой комнате грустную панихиду пели. Всех надсадней выводил фистулой Илья. "Негодяй, - сердито подумал Шапошников. - Бестия... Тт-тоже, воображает!" Он прислушался к хоровому, заунывному пению, к тому, как постукивают от ветра ставни; ему не хотелось входить в голубую комнату. Мимо двери, ведущей в кухню, неспешно пронесли парчовый гроб Анфисы, и еще, и еще раз пронесли. Шапошников облокотился на косяк и наблюдал. Все видимое - гроб, процессия - казалось ему отчетливым и резким, но очень отдаленным: будто он смотрел в перевернутый бинокль. Он призывно помахал крыльями-руками, чтоб приблизить все это к себе, но жизнь не шла к нему, страшная жизнь удалялась от него в пространство. За стенами бушевал резкий ветер; ставни скрипели, пошевеливалась скатерть на столе, завывал в печной трубе жалобный вьюжный стон. Шапошников, пошатываясь, сжимал виски, делал напряженное усилие опамятоваться, глаза искали точки опоры... Но все плыло перед его взором, только твердо Анфисин гроб стоял и старенький отец Ипат благолепно кадил, покланиваясь гробу. - Не вв-верю! Вздор, вв-виденица! Хватаясь за воздух, он пьяно покачнулся и, чтоб не упасть, крепко уперся о кромку стола, на котором дремала Анфиса. С неимоверной жалостью он уставился в лицо ее. Лицо Анфисы было мудрым, строгим, уста что-то хотели сказать и не могли. - Милостивая государыня, Анфиса Петровна, - раскачнулся Шапошников всем легким телом, и с волосатых губ его снова сорвался безумный дребезг слов. - Дом сей пуст, хозяйка умерла, собаки спущены. Слышите, слышите, как воет ночь? - И театральным жестом он выбросил к печной трубе запачканную сажей руку. - Милостивая государыня, Анфиса Петровна! Кто утверждает жизнь, тот отрицает смерть. Да здравствует жизнь, Анфиса Петровна, милая!.. Вдруг сзади него - топот, треск, звяк стекла; ведерная бутыль с керосином грохнулась возле трупа Анфисы, и лохматое чудище, с обмотанной тряпкою харей, швырнуло в керосин пук горящей бересты. - Ай!! Ты! - вне себя ахнул обернувшийся Шапошников; глаза его обмерли, полезли на лоб. Тут вспыхнул, растекся по комнате желтый огонь, тьма заклубилась смрадом, дымом. Безумец вмиг отрезвел, с воплем сорвал с морды чудища тряпку и шарахнулся к выходу. Но дверь крепко снаружи закрыта; ее припер колом проснувшийся на улице сторож. За стенами сумятица: караульный заполошно свистит, крутит трещотку, орет на весь мир: - Поджигатели! Поджи-га-а-атели! И раз за разом слышатся резкие выстрелы, К безумцу вернулось сознание, и слабые силы его сразу окрепли. Он бросился чрез ползущее пламя к окну, где убита Анфиса, - ставни там настежь, - но огненный вихрь бушевал там вовсю. Задыхаясь от дыма и страха, он кинулся в кухню, оттуда в чулан, оттуда по лестнице вверх, на чердак... Еще один миг - и дом человеческий вспыхнул, кам порох... *** - Пожар! - косматой вьюгой всколыхнулось над селом. Вдоль улиц сновали люди, стучались в ворота, в окна изб, кричали на бегу: - Пожар, пожар! Крестьяне в рубахах и портках выскакивали босиком на улицу и, дико поводя глазами, не узнавали своего села. Господи, что за наваждение: легли спать летом, пробудились ледяной зимой! Действительно, по вчерашним грязным улицам с позеленевшей на лужайке травкой дурила вовсю свирепая пурга, наметая сугробы снега. Опушенные молодой листвой деревья испуганно сгибались в палисадниках, кланялись снежной буре в пояс, умоляя о пощаде. Крылатая пурга несла над селом всполошный благовест набата, мокрый снег облепил все окна, выбелил все стены. изб. Широкое желтое зарево где-то полыхало посреди села. - Эй, Марфа! Где пимы? Куда полушубок дела?! - Багры, багры!.. - Хрещеные, пожар!.. Кто на санях, кто на телегах или верхом на лошаденках торопились на пожарище. И уж слышались разорванные ветром голоса: - Анф. - .исин.., дом.., горит... Пристав давно на деле. Кой-как, общими силами, выкатывают пожарную машину - внутри машины сучка Пипка со щенятами, рассохшиеся бочки пусты, кишка перепрела, лопнула, лошади бьют передом и задом, страшатся зажженных фонарей и гвалта. Пристав пьян, кулак его в крови, грудь нараспашку, из-под усов то и дело площадная брань. Прохора среди народа не видать: Прохор болен, он в бреду, один, покинутый: матери нет, десятский убежал, Варвара на пожаре, отец без ног, без языка, Ибрагима нет, Илья еще не возвратился. Набат гудит. Шум на улице все крепнет. А за окном мутный мрак пурги трепещет желтым. Прохор встает, приникает к окну и непонятно говорит: - Ну вот... Спасибо. Дом Анфисы на отшибе. Сотни людей окружили его тугим кольцом. Охваченный потоком пламени, он горит с большой охотой, ярко. Метель с налету бьет в пожар, пламя сердито плюет в буруны крутящегося снега плевками огня и дыма, снежный вихрь крутым столбом взвивается над пожарищем и, весь опаленный жаром, уносится вверх, в пургу. Начавшие гнездоваться грачи, разбуженные непогодью и содомом, срываются с гнезд и с тревожным граем долго летают над селом. На порозовевшей колокольне сменились звонари - старик поморозил этой майской ночью нос и уши, - набатный колокол загудел теперь по-молодому - Васятка Мохов радостно наяривал вовсю, улыбаясь с колокольни веселому пожару. Из церкви вышел крестный ход, хоругви трепало ветром, падал ниц и вновь вздымался жалкий огонек в запрестольном фонаре, отец Ипат с кадилом шествовал кряхтя - шуба, риза, валенки, ватная скуфейка. Вскоре дом сгорел дотла. Пурга угомонилась, ветер стих, народ помаленьку разбредался. Клюка повернулась к пожарищу, загрозилась скрюченным, как клюв коршуна, пальцем и каким-то вещим голосом прокаркала: - Это господь сполняет свои хитрости и мудрости. 23 Раба божия Мария преставилась во Христе, но без покаянья. Бодрая, без всякой думы о смерти, она уехала к умирающей сестре своей. Но волею судьбы сестра воскресла, Марья же Кирилловна пережила знойный май, грозу, любовную речь Ильи Сохатых и, нечаянно убитая неумелым и жестоким человечьим словом, возвращается домой белыми майскими снегами в тихом гробу своем. И сквозь крышку гроба дивится тому, что совершилось. Таков скрытый путь жизни человека. Но этого не знает, не может вспомнить человек. И - к счастью. По завету древних, - так уж искони положено, - каждому достойному покойнику валят на гробовую колоду кедр. Если б в силе был Петр Данилыч, он, вместе с сыном, выбрал бы самое смолистое, прямое дерево и в два топора свалили бы его на землю. Этим делом заняты теперь двое крестьян по найму и церковный сторож Нефедыч. Из одного кедра можно бы наделать десяток домовин. Но Марья Кирилловна знатная покойница - ей уготован в жертву целый кедр. Второе же дерево - для праха когда-то обольстительной Анфисы. Может быть, не прогневается она, царство ей небесное, ежели из ее кедра сделают и третью домовину для безвестного покой-пика. Следствие не могло в точности установить, кто третий сей мертвец. Следствие установило только, что в огневую, снежную ту ночь исчез Аркадий Шапошников. Возможно, что он воспользовался суматошными событиями последних дней и бежал, как бегут многие из ссыльных. Возможно, что он исчез не как простой политик, а как презренный разбойник: убил Анфису за отвергнутую любовь свою и скрылся. Возможно также, что не кто иной, а он спалил дом, Анфису и себя. А вот неоспоримый факт в протокол предварительного следствия почему-то не попал. Арестованный злосчастный караульный на допросе будто бы клялся и божился, что поджигатель убежал, что он, караульный, стрелял в него два раза, глотку перекричал оравши: "Держи, держи его!" - и никто ему на помощь не пришел. На вопрос же: как поджигатель мог проникнуть в дом? - караульный, после нескольких ударов в зубы, будто бы сказал, что одет он, караульный, был по-летнему - жаркая пора стояла, - а этак с полуночи ударила снежная метель, он дрожал-дрожал, да и пошел домой тулуп надеть, а как воротился, "дом внутрях огнем взнялся". Да, довольно темная история. Да и все пока темно и скрыто. Ясен голый факт: в развалинах пожарища обнаружены два густо обгорелых трупа. Человеческого мало осталось в них. Где ж гордая краса Анфисы? Нечто скрюченное, жалкое. И удивительное дело: в остывшем тлене видно, что четыре руки, воздевшись в смертных муках, спаяли мертвецов в одно: трупы лежали на боку, лицо в лицо и как бы обнимались. Загадка эта держалась в памяти народа много лет и, наконец, как все, забылась. И еще странная случайность: пожар съел все, только часы с кукушкой сорвались со стены, упали в подпол и нетленно уцелели. Кукушка распахнула дверку, хотела, видимо, лететь, но испугалась пламени. Стрелки указывали три часа двадцать три минуты. Следователь занес время в протокол. Часы же, на память об Анфисе, пожелал взять пристав. К вечеру на чистый нежный снег рухнул первый кедр, краса тайги. Его вершина упала в позеленевший куст боярки. Под кустом - бугристый, похожий на могилу сугроб. Церковный сторож Нефедыч колупнул сугроб ногой: - Братцы, что это? Птицы! В разрытом снегу нашли двух погибших лебедей, самца и самку. Они плотно прижались друг к другу, головы спрятали под крыло, да так и замерзли. Лебеди недавно прилетели из теплых стран, но внезапная, вчерашняя метель не пощадила их. Эта редкая находка точно так же породила в народе много вздорных толков. Привезли прах Марьи Кирилловны и поставили прямо в церковь, рядом с прахом убиенныя Анфисы. Отец Ипат отпел панихиду. Народу было много. Марью Кирилловну все любили и жалели, немало пролито было хороших слез. О смерти матери Прохору сказали не сразу. Петр Данилыч, узнав, перекрестился: рука хотя с трудом, но стала действовать, язык кой-как пролепетал; - Жа-жа-жа-лко... *** По приезде в город, Илья Сохатых послал телеграмму Якову Назарычу Куприянову. Пришел ответ: "Приехать не могу - дела. Обратись купцу Груздеву он случайно вашем городе. Посылаю телеграмму чтоб ехал к вам Медведева. Он заменит меня. Случае крайней нужды приеду сам". Иннокентий Филатыч Груздев, - тот самый, что встретился с Прохором на пловучей ярмарке в селе Почуйском, - остановился в "Сибирских номерах". Илья Сохатых, украсив оба рукава траурным крепом, разыскал купца в обеденное время. - Честь имею рекомендоваться: коммерсант Илья Петрович Сохатых при фирме "Громовы и компания". Вот депеша от купца Куприянова и, кроме нее, несколько трагических несчастий. Инцинденты один другого хуже, что можете усмотреть даже из этого печального траура, - он показал на креп, отвернулся, замигал и, сокрушенно махнув рукой, приложил к глазам шелковый платок. - Вот что, полупочтенный... Садись, говори толком... Я эти финтифлюшки не люблю, - оборвал купец. Илья Сохатых тяжело передохнул и сел на подоконник. - Петра Данилыча изволил паралич разбить. Марья Кирилловна скоропостижно приказала долго жить на моих руках. Прохор Петрович слегли-с. Анфиса Петровна - красотка такая была у нас - убита чрез выстрел из ружья-с. Ибрагим арестован-с. Подозрение также могло упасть на Прохора. Петровича. Вот в чем суть-с. - С делами управился здесь? - Так точно-с. - Лошадей! До отъезда Илья Сохатых успел кое-куда сбегать и кое-что купить. Путники ехали быстро, "по веревочке", от дружка к дружку на перекладных. Доктор прибыл в Медведеве на сутки раньше. У него собственный метод лечения. Он дал Прохору сильное слабительное, потом лошадиную дозу брома, на ночь два стакана горячего красного вина и массаж тертой редькой со скипидаром. Больной трижды в ночь сменил мокрое белье и утром встал почти здоровым. С Петром Данилычем было так. Доктор подошел к нему, грозный, чернобородый, насупив брови и глядя из-под дымчатых очков. - Подымите-ка левую руку! Подымите правую! Так, все в порядке. Которая нога не действует? Эта? Подымите! Так. Выше не можете поднять? Так. Скажите: до-ро-га... Петр Данилыч замигал и задудил по-толстому: - До-о-оо... - Ну, ну... Так... Ро-оо. - Ро-о-оо... - Га! - Три! - крикнул Петр Данилыч и засмеялся. - Встаньте! - приказал доктор. Больной посмотрел на него растерянно-умоляюще., - Ну, ну... Живо!.. Встать! Больной свесил ноги с кровати. Доктор пособил ему подняться. - Идите! Нечего дурака ломать. Вы здоровы. Идите! Волоча больную ногу, Петр Данилыч двинулся к креслу, дошел до него и сел. - Скажите: но-га... - Но-оо-оо... - Ну, ну... Не тяните... Га! - Три! - крикнул Петр Данилыч и опять засмеялся. Доктор неодобрительно покачал головой, сказал: "Массаж", - сбросил куртку, засучил рукава рубахи и, уложив больного, массировал его ногу целый час. Проверил секундомером пульс, выслушал сердце. Потом спросил фельдшера: - Банки есть? - Есть. - Принесите-ка! Надо бросить кровь. Полнокровный очень. *** Третьего дня мороз держался на пяти градусах - настоящая зима легла. Вчера был нуль. А сегодня жарко засияло солнце, к обеду весь снег пропал, из влажной земли струился пар, как на морозе от потной кобылицы. В полях и в лесу мальчишки стали находить трупы замерзших перелетных птиц. По размокшей в кисель дороге прикатили, наконец, Иннокентий Филатыч Груздев с Ильей Сохатых. И омертвевший было громовский дом сразу получил живую жизнь. Плотный, быстрый, с седой подстриженной круглой бородой, Иннокентий Филатыч сразу же прошел в комнату Прохора Петровича. Прохор лежал на кровати вниз животом и плакал. - Что ты?! - крикнул купец бодрым голосом. - Ворона ты, а не орленок! Что? Мамаша умерла? Эко какое диво! На то смерть ходит по земле. Схороним, поминальный обед устроим, бедным с сотняжку раздадим... Вставай, вставай, вставай!.. Батька захворал? Ерунда, поправится и нас с тобой переживет. Кралю пристрелили? Ну, что ж... Дуракам закон не писан... - купец обнимал сидевшего теперь Прохора за плечи и почувствовал, как при слове "краля" Прохор содрогнулся весь. - Сейчас, сейчас... - Купец сорвался с места, ударил ногой дверь, куда-то побежал и тотчас же явился с бутылкой водки. - Ну-ка! Смирновочки... Здесь нет такой. Свеженькая, с собой привез. - Он шлепнул ладонью в дно бутылки, пробка вылетела ракетой, вино забулькало в стакан. - А ну-ка пей!.. Где у тебя тряпка-то? Сморкайся... Так... Рожу-то утри... Эх ты.., елеха-воха... Чижик! Прохору стало хорошо от такого гостя, он улыбнулся, - но брови его были хмуры, - и взял стакан. - С приездом, Иннокентий Филатыч... Какими судьбами вы? Я очень рад... Помните, я говорил вам на ярмарке-то: мол, еще встретимся?.. Вот и... - Известно, помню! А водяные паруса-то помнишь? Пей. Купец приподнял бутылку, отмерил ногтем порцию, перекрестился и прямо из горлышка забулькал: - Эх, горлышко к горлышку!.. Одно замочу, другое высушу... Благослови, Христос! Варвара летала по хозяйству как угорелая: Иннокентий Филатыч торопил - давай, давай! Еще усердно помогали попадья и местная учительница. Илья Сохатых отсутствовал. Он, измазанный сажей, черный, как арап, рылся на пожарище, старательно разыскивая хоть какой-нибудь предмет на память об Анфисе, сувенир. - Все погорело, - печально говорил он. - Даже рыжики. Иннокентий Филатыч порядочную закатил ему распеканцию, приказал немедленно же добыть воз можжевельнику для похорон, забрал все ключи от лавки, от кладовок, сундуков и убежал. Вскоре его старанием прах Марьи Кирилловны, переложенный в новую колоду, был перенесен в родимый дом. Колода с прахом Анфисы Петровны осталась в церкви. Третья же колода с безвестным мертвецом стояла в съезжей избе, рядом с каталагой, где томился Ибрагим. Ибрагима-Оглы еще не допрашивали: следователь надбавил себе простуды на пожаре - слег. *** Похороны назначены на следующий день. Рыли четыре могилы: вблизи кладбищенской часовни почетная могила, на отшибе, у стены, в углу, могила для праха убиенной, третья - за кладбищенской стеной, на всполье, для безвестного покойника. И четвертую копала в своем огороде старая Клюка для двух погибших лебедей. Иннокентий Филатыч настаивал - похоронить на кладбище и безвестного покойника, однако священник поупорствовал: - Откуда ж я знаю, что это человек? Может - баран, а нет, так и того хуже... Нельзя. Из города прибыли дьякон и пять молодых монашен-певчих. С утра жгло солнце, заливались уцелевшие от вьюги скворцы. Последняя панихида с отпеваньем была торжественна. К монашенкам присоединился кое-кто из местных певунов, составился недурной хор. В хоре держал басовую партию и любитель пения - доктор. Отец Ипат проникся особым благочестием по двум причинам: уважение к христианским доблестям почившей рабы божией Марии, а также ожидание немалых благ земных за свои пастырские печали и труды. Поэтому служил он не спеша и благолепно. Даже и подобающее слово он на бумажке сочинил, но, в великой суете, забыл, к сожалению, бумажку дома. Молодой рыжебородый дьякон, с удлиненной, как кринка, головой, щеголял на все село прекрасным басом. Пол усыпан можжевельником, зеркало завешено белой простыней, изголовье почившей убрано зелеными ветками и бумажными цветами. Восковое лицо покойницы как бы прислушивалось ко всему и благодарно улыбалось. По комнате плавал ароматный дым, и радостно крутились у потолка только что ожившие мухи. Петр Данилыч сидел тут же, в кресле, возле возгробья покойной, и тихо плакал. Прохор часто опускался на колени, лицо его сосредоточенно-спокойно, и свеча в руке - пряма. Расторопный Иннокентий Филатыч успевал молиться, снимать со свечей нагар, подкладывать в кадило уголья и подпевать за хором. Но, подпевая, он немилосердно врал. Лицо Варвары утомилось от сплошных гримас горестной печали, красные глаза припухли; возле нее, на крашеном полу - ручейки из слез: плакать, плакать надо Варваре неутешно - умерла Марья Кирилловна, Ибрагим вконец засыпался, попал в беду. Сзади всех молящихся стоял сторож сему дому, десятский Ерофеев, а возле двери в коридор - Илья Сохатых. Весь вид приказчика - растерянный и жалкий: спина его гнется, голова уныло пикнет. Но вдруг он резко встряхивает надушенным кудрявым коком, гордо отставляет ногу, по-наполеоновски складывает руки на груди и вызывающим взором окидывает всех молящихся. Пред концом панихиды он стал что-то бормотать, улыбаться и взмахивать руками. Его бормотанье становилось все громче, присутствующие начали оглядываться на него, он подмигнул монашке и присвистнул чуть. К нему подошел Иннокентий Филатыч: - Ты, полупочтенный, пьян? - Я не пьян, - попятился от него Илья, прикрывая рот рукой. - Я несчастлив до корней всех волос. Я от горя могу помешаться в рассудке. Вот крепко загудел голос дьякона, и все, кроме Ильи, опустились на колени. Илья же уперся в стену лбом, трагически жевал лацкан сюртука и скулил, пуская слюни. Окна были настежь, и "вечная память" с громогласными раскатами доплыла до каталаги Ибрагима. Ибрагим стал кричать, с размаху бить каблуками в дверь: - Шайтан! Выпускай, шайтан!.. Марьей дозволь прощаться, пожалуйста. А возле двери в каталагу, на скамье, лежал в колоде незнаемый мертвец. Последнее целование было с воем, с плачем. Затем гробовую колоду понесли. Впереди двигался большой воз можжевельника. На возу сидели горбун Лука и кухаркин племянник Кузька. Лука усыпал траурный путь ветками можжухи, Кузька швырял на дорогу из мешка овес, чтобы было чем помянуть покойницу и птицам. Начался унылый перезвон колоколов. Остановились возле церкви, совершили литию, вынесли Анфисин гроб, пошли дальше. Илья Сохатых вдруг вынырнул из толпы к гробам. - Анфиса Петровна! Марья Кирилловна!.. До скорого свиданья... Адью! Адью!.. - пропавшим голосом крикнул он, с яростью растерзал ворот рубахи и побежал домой, размахивая руками. Потом вынесли третьего покойника и - дальше", к кладбищу. Хор дружно пел "святый боже"; позади шествия, заламывая руки, истошно вопила, вся в слезах, Варвара; В сыру землю направляи-ишь-сии... - Эх, покидаешь ты ойрот своих... Чрез загородку неистово орал черкес: - Прощай, Марья, прощай!.. Пристав взглянул на безвестный третий гроб и подозвал письмоводителя: - Все ли деревни оповещены о побеге Шапошникова? - Как же.., все-с... *** Печальный перезвон умолк, глаза обсохли, земля в земле. Божие окончилось, человеческому приспело время; у всех скучали по сытным поминкам животы. Много было званых и незваных. Во всех покоях старанием проворного Иннокентия Филатыча накрыты длинные столы. Навстречу возвращающейся толпе мчались из села мальчишки и кричали: - Илья Петрович застрелился!.. Илья Петрович!.. Народ враз надбавил шагу. Иные припустились к селу вскачь. Пристав, благо отсутствовала занемогшая жена его, шел козырем с красивенькой монашкой, говорил ей небожественное: монашка Надя оглядывала зеленые поля с лесами и тихонько хохотала в нос. - Ну, еще один! - услыхав печальное известие, помрачнел вдруг пристав. - Совсем? Смертельно? - спросил он босую детвору. - Навылет! В бок!.. Только что не умер! Корчится! - наперебой галдели ребятишки. Доктор с фельдшером спешно сели в громовские дрожки, сзади примостились четверо ребят. Илья Петрович Сохатых умирал в своей комнате. Он выстрелил в себя среди руин Анфисина пожарища. Крестьяне подняли его бережно, перенесли домой. Теперь возле него Клюка и двое удивленных стариков. Вот уж поистине не знал никто, что разудалый Илюха мог на себя руки наложить. Эх, тяжкая наша жизнь, постылая! А по селу шел в этот час плач и стоны: оплакивая нового покойника, разливались горькими слезами три девахи - Дарья, Марья и Олена, плакала взахлеб нестарая вдова Ненила, выли в голос две мужние молодки Проська и Настюха, неутешно рыдала толстым басом ядреная пятидесятилетняя вдовица Фекла. Вот что наделал этот Илюха окаянный, бедная-бедная его головушка кудрявая! Илья охал, лицо его побелело, глаза страдальчески закрыты, штаны расстегнуты, с правого бока выбилась окровавленная, с растерзанным воротом, рубаха. - Теплой воды, живо! - крикнул доктор. - Льду! Он быстро достал из походной аптечки губку, марлю, шприц, морфий, сулему и зонд. Илья Сохатых открыл глаза, облизнул сухие губы, прошептал: - Доктор, голубчик... Умираю... Клюка на коленках громко, чтоб все слышали, молилась в переднем углу. Доктор запер дверь, надел халат, обнажил Илью Петровича до пояса, обмыл губкой рану и вскинул на лоб очки; - Гм... Странно. Два раза стреляли в бок? - Два. Первый осечка. Второй в цель... Фактически, - простонал, заохал, закатил глаза Илья Петрович. - Гм... Странно, странно. Ну, ладно, потерпите... Сейчас прозондируем... Но почему в правый бок? Ежели будет больно, орите как можно громче, это облегчает. Ежели будет невыносимо, придется впрыснуть морфий... Ну-с... - доктор вынул из сулемы зонд и наклонился над умирающим. Илья Петрович глянул на блестевший зонд и заорал неистово. - Очень преждевременно, - сказал доктор. - Я еще не начал... Ну-с, - и осторожный зонд стал нащупывать в боку ход пули. - Гм... - снова сказал доктор и стал вставлять зонд в другую рану. Илья орал. Гости нетерпеливо ждали у дверей появления доктора. Жестокие крики самоубийцы привели некоторых в полуобморочное состояние, отец Ипат осенял себя крестом, шептал: - Господи, прими дух раба твоего Ильи с миром... Зело борзо!.. Прости ему вся вольные и неволь... Крики страдальца затихли. - Умер, - решили все, глубоко вздохнув и устремляя взоры к иконам. Доктор отшвырнул зонд, близоруко нагнулся к ране, и веселая улыбка вспахала его мрачное лицо. - Ничего, - сказал он. - Рана навылет, чистая. Пули нет. Одевайтесь, пойдемте за стол покойницу поминать, - и вышел. - Что, что? Что?! - Ерунда, - объявил доктор гостям. - Он, каналья, оттянул кожу на боку и в эту кожу выстрелил... Но почему на правом боку? Доктор шагнул в комнату Ильи: - Скажите, вы левша? - Так точно, из левых, - бодро улыбнулся Илья и, обращаясь к все еще молившейся Клюке, сказал: - Бабушка, не убивайся... Господь отнес. Сердце с легкими в сохранности. Отец Ипат выразительно молился со всеми вместе: - Очи всех на тя, господи, уповают, и ты даешь им пищу во благовремении, отверзаеши щедрую руку свою, исполняеши всяко животное благоволение, - размашисто благословил яства; все уселись за трапезу. Посреди стола, возле почетных гостей и Прохора, стоял большой графин с миндальным молоком. Красивенькая монашка Надя бросала шариками хлеба в Прохора Петровича. Но Прохор суров и мрачен. Косые красноватые лучи заката наполнили нетленным вином опустошенные до дна бутылки. Печальный запах растоптанного каблуками можжевельника говорил живым, что кого-то больше нет, кто-то навсегда покинул землю. Бокал Прохора упал на пол и разбился. Прохор сдвинул брови. В соседней комнате протяжно застонал его отец. *** - Анфису Петровну Козыреву убил Прохор Громов. Услыхав эти страшные слова, Иннокентий Филатыч отъехал вместе со стулом от сидевшего против него следователя, и улыбавшееся лицо его вдруг стало удивленным и серьезным. - Да, да, да... - нагнулся к нему следователь, вытягивая шею. - Прохор Громов - убийца. И несколько мгновений они смотрели в глаза друг другу. Взгляд следователя уверенный и твердый. Иннокентий Филатыч тихо, на цыпочках, поскрипывая смазанными сапогами, отошел в темный уголок, приложил к тремстам еще две сотни и вернулся к столу. - Это что? - Пятьсот. Следователь смахнул со стола деньги на пол. Иннокентий Филатыч, ползая по полу, смиренно подобрал их, положил в бумажник и т) т же приготовил на всякий случай две по пятьсот, с изображением Петра Великого. - Какие же суть главные улики против Прохора Петровича? - тенорком спросил Иннокентий Филатыч Груздев и снова сел на краешек раскаленного, как кухонная плита, стула. - Главная улика - это логика, - сказал следователь; он надолго закашлялся и вставил подмышку термометр. - Вы, милейший, сами подумайте, кому была выгодна смерть Анфисы Петровны? Отцу Ипату не нужна, приставу не нужна, нам с вами тоже не нужна. Теперь так: ни для кого не секрет, что старик Громов хотел жениться на Анфисе Петровне и что она требовала перевести на ее имя все имущество и весь капитал, в том числе и капитал Прохора. Это доподлинно известно следствию. Известно также следствию и то, что Прохор Петрович хотел чрез женитьбу на дочери купца Куприянова приумножить свои капиталы и заняться промышленностью в широком масштабе. А вы знаете, какие у Прохора Петровича глаза? Нет, вы знаете? У Анфисы ж Петровны был припрятан какой-то документик один важный. Учитель показал, что он сопровождал Анфису в город, - она ехала с этим документом к прокурору, но их догнал Прохор Петрович, и поездка к прокурору не состоялась. Не знаю, добыл ли Прохор Петрович тот документик у Анфисы, но мне совершенно ясно, что он документика того весьма боялся. Вы понимаете, по какой причине? Боялся шантажа со стороны Анфисы Петровны. Понятно? - Яснее ясного, - опасливо и хитровато улыбнулся Иннокентий Филатыч. - Теперь дозвольте вас по-приятельски спросить: кто видел этот Анфисин документ? Учитель видел? Вы видели? - К сожалению, ни учитель, ни я документа не видели. - Ну, значит, его и не было; бабьи запуги это, сказки... Анфиса выдумала. При этом Иннокентий Филатыч тотчас же с тысячи скостил в уме пятьсот рублей. А следователь опять закашлялся. Потом сказал хриплой фистулой: - Я не утверждаю, что мадам Козырева убита Прохором Петровичем лично. Он мог для этого дела приспособить и другого кого-нибудь, например Ибрагима. Иван Иваныч Голубев, следователь, жил один. Два его сына служили в Москве и Томске, жена умерла давно. Сам он три года тому назад был - с понижением - переведен сюда из города Крайска: вышли какие-то служебные размолвки с прокурором. В Крайске он водил хлеб-соль и с семейством Куприяновых и с Иннокентием Филатычем. - Чайку? - предложил хозяин. Кирпичный чай, вскипевший на керосинке, ароматичен, крепок. Гость положил в стакан два больших куска сахару, сказал: - А по-моему, вы, любезный мой Иван Иваныч, не правы. Ей-богу, не правы. Ни черкесец, ни Прохор Анфису не убивали. Убил ее тот, что сгорел. Может быть, хахаль ее, царство ей небесное. А может, и не он; может, каторжник какой, бродяга из тайги. Мало ль их тут шляется. И убил с целью ограбления. Попомните-ка это. А ежели так, то - фють! - концы в воду, и все чище чистого обелятся сразу, и вам, окромя нижайшей от Громовых благодарности, никакой канители. Подержите-ка, говорю, вы это в уме, зарубите-ка это на носу. - Иннокентий Филатыч даже сглотнул слюну от удачно пришедшей ему мысли и заерзал на стуле. - Ну, а скажите, ради бога, вы тщательно производили обыск у покойницы между ее смертью и пожарищем, будь ему неладно? - настораживаясь и побалтывая ложечкой в стакане, спросил купец. - Что это, допрос? Прошу вас, Иннокентий Филатыч, без допросов... И вообще... Я не должен бы вам... - Какой, к шуту, допрос... Что вы, что вы! - замахал на него клетчатым платком купец и облегченно по-сморкался. - А просто так.... Черные глаза его сегодня на особицу лукавы: в них горел купеческий хитрый ум. Белая борода аккуратно подстрижена. Румяные пухлые щеки в густой серебряной щетине. Седая голова не причесана, вихраста, на толстой шее бронзовая медаль. Пальцы рук коротки, но зорки и блудливы. Перстень с бирюзой. Поношенный сюртук. Сапоги бутылками ловко начищены ваксой "молнией". - Так как же? Был перед пожаром обыск-то? Следователь отхлебнул чаю, убавил огонь в лампе и уставился взглядом в угол, в тьму: - По правде вам сказать, я, к сожалению, дал маху. Обыска пред пожаром не было... Да и кто мог предвидеть пожар? - Не было?! - привскочил купец с обжигающего стула и из пятисот рублей мысленно отбавил еще двести. Следователь вынул из-за рубахи термометр и стал его внимательно разглядывать. - В сущности, - сказал он, - производить обыск было бессмысленно: об имуществе убитой осведомлен лишь Петр Данилыч, ну, еще, пожалуй, его сын. И только. А они оба больны. Так что путем обыска вряд ли предварительное следствие могло установить факт похищения имущества у пострадавшей... Тридцать восемь шесть десятых - Опять вверх пошла. - А документик?! - вновь подскочил купец. - Ведь тот документик мог в лапы вам попасть. Вот в чем суть-с. Следователь неприятно сморщился и промолчал. Потом сказал, слегка ударяя ладонью в стол: - Только имейте в виду: этот разговор между нами. И чтоб никому ни-ни... Поняли? - Понял, понял... И, выходит, значит, так. - Иннокентий Филатыч встал, со всех сил потер кулаками поясницу, выпрямился и мелкими шажками пробежался взад-вперед по комнате, чуть задержавшись на ходу у неряшливой кровати следователя. Оправив смятую подушку, он сказал: - Выходит так. Убийца грянул из ружья и убежал - кто-то помешал ему: не удалось обворовать. А потом, на следующую ночь взял да и залез опять... Караульного подпоил, конечно, или обманул, уж я не знаю как.., может, поделиться обещал... - Караульный арестован. - Значит, залез с отмычкой и стал второпях хозяйничать... Богатства много, а страшновато: покойница лежит, отмщения просит, жуть на душу наводит. Он, для храбрости - к шкафу, а в шкафу вин, наливок сколько душе желательно, а жулик - пьяница. Вот и дорвался... Тут ему башку-то и ошеломило - сразу, как баран, округовел. Здесь сундук, там гардероб, темно, снял лампу с керосином, да и кувырнул ее... Вот и... А тут покойница из гроба поднялась, держит его, не пускает. Ну, может, сам к ней приполз - медальоны с нее разные снимать... А огонь пуще, дым, смрад... Тут грабителю и карачун... Вот и все... Так или не так? Давай руку! Видишь, я тебе убийцу разыскал... - и старик вопросительно захохотал, поблескивая желтыми зубами. - Да, правильно... - раздумчиво проговорил следователь. - Может быть, и так. Сейчас, сейчас... Кверху, дьявол, идет. - Кто идет? - Температура. Сейчас, сейчас... - следователь отметил на графике точку и провел синим карандашом черту; руки его дрожали. - Тридцать восемь шесть десятых... Ну-с? - И он поднял болезненно раскрасневшееся серьезное лицо свое на собеседника. - Вы слышали, что я говорил-то? - Конечно, слышал. Ну-с? - Вот так и действуй. А мы тебе... - Я, возможно, так и стал бы действовать. Возможно... Но вот в чем дело... - Следователь, торжествующе играя густыми бровями и морщинами на лбу, достал с этажерки старенький портфель. - Вот видите, газета без уголка. Я взял ее у Прохора Петровича, при допросе. А вот и уголочек. - Ну, что ж из этого?.. - Его нашел я в комнате потерпевшей. Он был в качестве пыжа в ружье убийцы... Видите, обгорел с краев. Значит? - и следователь поджал губы в уничтожающей гримасе. - Ну что ж из этого?.. - Значит! - Ну что ж из этого?.. - мямлил, толокся на месте язык купца. Всерьез испугавшись, он мысленно прибавил к тремстам рублям еще пятьсот, еще пятьсот и тыщу. Вдруг уши, его покраснели, жилки забились в висках, зрачки расширились и сузились. - Гляди, гляди! - резко вскричал он, приподнимаясь, и ткнул перстом в окно, за которым мутнел поздний вечерний час. - Отец Ипат... Пьяный!.. - Нет, кажется, не он, - повернулся, уставился в окно и следователь. Его крепко лихорадило. - Нет, он... Нет, не он... Это дьякон... - Какой дьякон? - спросил следователь, протирая глаза. - На поминках, из города выписывали... И с монашкой!.. - С какой монашкой? - На поминках... Видишь, видишь, что он разделывает? Кха-кха-кха... Меж тем пальцы купца работали с проворством талантливого шулера. Он быстро глотал чай, давился, перхал, кашлял, глотал остывший чай, давился, крякал. Следователь круто отвернулся от окна. - Вот я и говорю, - перехваченным голосом сказал купец, как гусь вытягивая и втягивая шею. - Вот я и... - Где?! - будто из ружья выпалил следователь, и охваченные дрожью руки его заскакали по столу. - Бумага, клочок, пыж?! - Одной рукой он сгреб купца за грудь, другой ударил в раму и закричал на улицу: - Десятский! Сотский! Староста!.. - Иван Иваныч, друг... Ты сдурел. Я тебе тыщу, я те полторы, две... - Эй, кто-нибудь!.. За приставом!.. - Да что ты, сбесился, что ли? Пожалей старика... Что ты, ангел... Лихоманка у тебя. Тебе пригрезилось... Три тыщи хочешь? Ребятишки молниями полетели по селу. Первым прибежал урядник. За ним - сотский и двое крестьян. За ними - доктор. Самый тщательный обыск никаких результатов не дал. Иннокентия Филатыча раздели донага, перетрясли всю одежду - пропажи не нашли. Иннокентий Филатыч падал на колени, плакал, клялся и божился, призывая на седую голову свою все громы, все невзгоды. Какой документ? Какой пыж? И за что так позорят его незапятнанное имя? Его сам губернатор знает, он с преосвященнейшим Варсонофием знаком... Да чтобы он.., да чтоб себе позволил?! Что вы, что вы, что вы!.. Господин урядник, господин доктор, будьте столь добры иметь в виду!.. А следователь невменяем, он же совершенно нездоров; нет, вы взгляните, вы взгляните только, который градус у него в пазухе сидит... Однако Иннокентий Филатыч был арестован и заперт в узилище бок о бок с Ибрагимом-Оглы. Следователя доктор уложил в кровать. Температура больного подскочила на сорок и три десятых. Следователь бредил: - Я, я, я... Марью Авдотьевну сюда подать! Наутро пристав получил от Прохора Петровича из рук в руки пятьсот рублей задатку. - Федор Степаныч, вы пока имеете за мной еще пятьсот рублей. Не оставляйте меня... Я один ведь... И не считайте меня, пожалуйста, преступником. Я чист, клянусь вам. Пристав выходил через кухню. Десятский бросил ложку, стиснул набитый кашей рот, быстро вскочил из-за стола, одергивая рубаху. - Карауль... В оба гляди за мальцом!.. - Сл...ш...юсь... Кха, чих! Утром же, через час после полицейского визита к Прохору, Иннокентий Филатыч Груздев был освобожден. Пристав даже извинился перед ним: конечно же, тут явное недоразумение, мало ль что следователь мог выдумать в бреду... Ну, допустим, уголочек неприятной бумажки, правда, был, так ведь следователь мог во время пароксизма бросить его в печь или, извините за выражение, взять, да и.., тово. Иннокентий Филатыч вполне согласился с резонными доводами пристава, по-приятельски простился с ним, оставив в начальственной ладони сто рублей, и заспешил в отдаленность в укромное местечко, в лес: его желудок издавна привык к регулярной работе по утрам. Освободившись от некужностей, он тщательно исследовал их. Никаких остатков окаянного пыжа не оказалось, пыж за ночь переварился целиком. Вот и хорошо. В качестве злостного свидетеля оставался еще учитель Пантелеймон Рощин. Иннокентий Филатыч, толстенький, веселый, в бархатном купеческом картузике, пошел после обеда к учителю для дружеских переговоров. Что произошло там - неизвестно, только священник с дьяконом, вместе проходя мимо учительской квартиры, видели, как Иннокентий Филатыч катом катился по лестнице и прямо вверх пятками - на улицу. - А, отец Ипат! Отец дьякон... Мое вам почтение, - встав сначала на карачки, а потом и разогнувшись, весело воскликнул Иннокентий Филатыч, даже бархатный картузик приподнял. Духовные лица хотели было рассмеяться, но, видя явную растерянность Иннокентия Филатыча, оба прикусили губы. - Вот они народы какие паршивые, эти должники!.. - На ходу выбивал купец пыль из сюртука, вышагивая рядом с духовными особами. - Тридцать два рубля должен, тварь. Третий год должен. И хоть бы копейку возвратил, шкелет! А тут стал я спускаться с лестницы да со слепу-то и оборвался. - Да, - пробасил дьякон, сияя рыжей бородой. - Сказано в писании: "лестницы чужие круты". *** Через неделю следователь поправился. Ему давно хотелось купить первоклассное бельгийское ружье и чистокровную собаку. Теперь имелась полная возможность эту мечту осуществить. Может быть, он обнаружил у себя под подушкой тысячу рублей, ловко подсунутую в тот вечер Иннокентием Филатычем, и, по болезненному состоянию своему, случайно принял эти деньги за свои. Возможно также, что честный следователь, обладающий собственными трудовыми сбережениями, об этой подлой взятке и не знал. Так ли, сяк ли, но он решил: по окончании судебного процесса взять отпуск и ехать в Москву иль Петербург. Предварительное следствие с допросом Ибрагима-Оглы велось почему-то не так уж энергично, как того требовали бы интересы дела. Общее же заключение по следствию было неопределенно и расплывчато: живые кандидаты в подсудимые - Ибрагим-Оглы и Прохор Громов - лишь подозревались в преступлении, явных же улик на них не возводилось. В параллель с этим было выдвинуто измышление, что доподлинный убийца мог быть и политический преступник Аркадий Шапошников, находившийся в связи с Анфисой и бесследно исчезнувший на другой же день после убийства, а может статься, и сгоревший вместе с ней. И в конце концов красочно изложена была версия, навеянная Иннокентием Филатычем: дескать, потерпевшая застрелена каким-нибудь бродягой с целью ограбления, но в момент убийства ему, дескать, кто-то помешал; он пришел грабить в другое время, подпоил караульного, забрался в квартиру, наткнулся в буфете на вино, напился, в пьяном состоянии устроил нечаянно пожар и сам сгорел. К сожалению, мол, следствию не удалось извлечь пули из черепа сгоревшей Анфисы Козыревой, и поэтому следствие принуждено лишь строить те или иные предположения, но ни в коем случае не утверждать. История с пропажею криминального лоскута газеты была тоже как бы смазана, замята. В заключение следователь ссылался на свою тяжелую, засвидетельствованную городским врачом болезнь и просил суд, приняв к сведению это печальное обстоятельство, провести судебное следствие по всей строгости закона, чтоб восторжествовал принцип незыблемой и светлой правды-истины, на алтарь которой следователь приносил весь свой опыт, все знания, все порывы своей души. Вообще же бумага была составлена если и недостаточно убедительно, то вполне красноречиво. 24 Зал суда в городишке переполнен до отказу. На скамье подсудимых - купеческий сын Прохор Петрович Громов и ссыльнопоселенец Ибрагим-Оглы. Стоял конец июня. В длинном, но низком, как бы приплюснутом зале духота. Илья Петрович Сохатых, свидетель, нюхает нашатырный спирт и для форсу смачивает голову одеколоном. Лицо напудрено, губы слегка накрашены: кругом, и здесь и там, много барышень-невест. Прохор угрюм. В глазах жестокая уверенность в своей силе. Щеки впали, заросли черной щетиной. Лицо Ибрагима высохло. Остались лысина, глаза и нос. Однако вид Ибрагима независим. С оскорбленным величием он открыто, даже несколько задирчиво смотрит в лица сидящих за столом... Он не может понять, в чем его вина, и злобствует на всех. Его вызывают. Он идет эластично, четко, быстро, кланяется и становится за пюпитр. Он вкратце рассказывает свою жизнь и начинает давать ответы. Он говорит с акцентом, жестикулирует. Общий смысл ответов звучит довольно искренно, поэтому суд, присяжные заседатели склонны думать, что его показания чистосердечны и резонны. Прохор морщится и крепко стискивает ладони рук. - А не припомните ли вы, подсудимый... - гнусавым, нараспев, голосом спрашивает председательствующий. Он седой, костлявый, бритый, в очках, на груди широкая серебряная цепь судьи. - Не помните ли вы, как однажды вечером, догнав на улице Анфису Козыреву, возвращавшуюся к себе от Громовых, вы обнажили кинжал и угрожали ей смертью? И наутро давали по этому поводу показание местному приставу. Да, Ибрагим этот случай прекрасно помнит. Не такой у него характер, чтоб он отрицал то, что было. Да, действительно, он Анфисе кинжалом грозил. Но у него уж такая привычка сызмалетства - взять да напугать человека просто в шутку, взять да напугать. Это может подтвердить и Прохор. Например, он, Ибрагим-Оглы, пугал так девчонку Таньку, пугал парней на Угрюм-реке. Вот спросите Прохора, уж он-то врать на Ибрагима не станет: Ибрагим не раз спасал его от гибели, Ибрагим любит его больше самого себя. Да и все семейство Громовых он любит. В особенности же он жалел покойную Марью Кирилловну, хозяйку. А вдова Анфиса подкапывалась под счастье хозяйки, она хотела окрутить на себе Петра Данилыча, а хозяйку столкнуть. Вот Ибрагим и постращал Анфису, просто взял да припугнул. Что же его напрасно виноватят! - Скажите, вы убивали кого-нибудь? - Нет, не убивал. - А на Кавказе?.. - Там мистил. Кровавый месть. Такой закон у нас, порадку. Привычка такой.., убивать. Да, там убивал. У части присяжных заседателей и публики после подобного ответа сложилось убеждение, что, пожалуй, убийца Анфисы - Ибрагим. И, словно угадывая общее настроение толпы, председатель, обращаясь к подсудимому, сказал: - Вы лучше покайтесь в том, что убили Анфису Козыреву. Чистосердечное признание смягчит вашу участь. Нет, нет! Напрасно говорят Ибрагиму такие несуразные, прямо глупые речи. Он не убийца, он никогда убийцей не был и не будет. Аллах запретил зря убивать, Исса запретил. Нет, он не может признать за собой никакой вины. Рука его чиста. - Почему вы, в ночь убийства, так поздно, почти пред самым утром, явились домой и где вы были, когда к вам, около трех часов ночи, заглядывали Прохор Громов и Илья Сохатых? Ибрагим ночью ходил на озерко ловить рыбу, его застал дождь, рыба не шла, и перед утром он вернулся. - Видел ли вас кто-нибудь в пути на рыбную ловлю, или там, на месте, или при возвращении? - Никто не видел. Один бог видел. - Ну, на господа бога как на свидетеля ссылаться не приходится. Бог видит, да не скоро скажет. А может, и никогда не скажет, - вольнодумно улыбнулся сухощекий председатель, но, взглянув чрез очки на сидевшего в переднем ряду соборного протопопа, смутился и уткнул нос в бумаги. - Так-с, так-с... - Председатель вскинул голову, сбросил очки и прищурился в упор на Ибрагима. - Как же вы смеете запираться в убийстве Анфисы Козыревой, когда вы ее убийца, вы! - председатель при этом крепко пристукнул ладонью в зеленый стол. - Из головы убитой извлечена пуля, и эта пуля как раз подходит к вашему винчестеру. Это было установлено следствием, пока вы сидели в каталажке. Ведь винчестер был с вами, когда вы на рыбалку ходили? Да, его ружье было с ним. Но он в ту ночь не стрелял из ружья. И прежде, чем примерить пулю к винчестеру, надо было посмотреть, не заряжен ли винчестер. И, по мнению Ибрагима-Оглы, тот, кто наводил следствие, кто примерял пулю, - обманщик, мошенник, лжец. Председатель резко звякнул в звонок, досадуя на подсудимого. - Который пуля? Кажи, пожалуйста, сюда! Я свой пуля знаю. Но в числе вещественных улик пули, конечно, не было. Председатель громко высморкался, пошептался с соседями и, слегка покраснев, задал подсудимому новый вопрос вкрадчивым, вызывающим на откровенность тоном: - Ну, если не вы, то кто ж, по-вашему, мог убить Анфису Козыреву? Откуда ж может знать это Ибрагим-Оглы? Что он, шайтан, что ли? Это может узнаться лишь на том свете, в аду или в раю, никак не раньше. Цх!.. - Ну, а Шапошников мог быть убийцей? - Шапкин? Нет... Шапкин не такой человек, чтобы убить. Человек самый смирный, самый умен. Да и какой корысть убивать ему Анфису? Вы сами посудите, ежели у вас есть на плечах башка. Председатель оскорбленно крякнул, поспешно пощупал вспотевший лоб и с достоинством поправил цепь на груди. - Ну, а Петр Данилович Громов как, по вашему мнению, мог он быть убийцей или нет? - спросил он, сдерживая раздражение, и стал ожесточенно чесать носком сапога щиколотку правой своей ноги: очевидно, публика натрясла в зале блох. Ибрагим ребячески громко засмеялся и сказал: - Хозяин был пьяный каждый день. Ему в корова не попасть. Тогда подсудимого сердито спросил прокурор: - Ну, а хозяйский сын, Прохор Громов, мог убить Анфису Козыреву? Ибрагим боднул головой, привстал на цыпочки и быстро отступил два шага назад: - Что ты! Сдурел?! - закричал он на прокурора, оскаливая зубы и вращая белками глаз. - Руби скорей мой башка, вырывай сердце!.. Чтоб Прошка стал убивать... Прошка любил Анфис само крепко, само по-настоящему. Лучше поп пусть убил Анфис, отца Ипат. С ума ты сошел совсем, судья!.. Дураком надо быть, чтоб судить джигита, совсем дураком. Отпускайте, пожалуйста, Прошку. Не надо его судить. В груди Прохора волной прокатилось радостное, но в то же время звериное, дурное чувство. Допрос продолжался долго. Под вечер он перешел к прокурору и защитникам. Для суда и присяжных заседателей виновность Ибрагима оставалась все-таки под вопросом. Показания свидетелей: Варвары, Ильи Сохатых, отца Ипата и прочих были также в пользу подсудимого. Нет, вряд ли Ибрагим-Оглы действительный убийца. *** На следующий день утром берут под допрос и перекрестный обстрел Прохора Громова. По залу растеклась любопытствующая настороженность: сотни взглядов влипли в круглые плечи подсудимого, его гордо откинутую черноволосую голову. Звякнул звонок, шепот зала и скрип стульев смолкли. Вопросы председателя ставились так странно, что подсудимый всякий раз находил лазейку вполне оправдать себя. Публика вскоре же заметила недопустимую со стороны председателя некую приязнь к подсудимому. Какой-то желчный скептик даже довольно громко сказал соседу: - А ведь, пожалуй, подмазали где надо? Эта фраза попала в уши Иннокентию Филатычу: он вздохнул, посмотрел на потолок и сделал постное, благочестивое лицо. Но вот за Прохора принялся прокурор, и настроение зала изменилось. Невысокий, плотный, лохматый и весь, почти до глаз, заросший черной бородой, прокурор напоминал таежного медведя. Он обладал сильным, наводящим трепет басом, широким мужичьим носом и чуть раскосыми, навыкате, пронизывающими глазами. Его обычно боялись не только подсудимые, но даже сам председатель и весь зал. И фамилию он носил грозную - Стращалов. Вот к этому-то мрачному человеку Анфиса когда-то и везла свой тайный документ. - Скажите, подсудимый, - встав за свой пюпитр, крикнул прокурор в публику. Все враз съежились. Прохор отстегнул ворот рубашки и робко глянул прокурору в волосатый рот. - Скажите, подсудимый, могла ли состояться ваша женитьба на Нине Куприяновой, если бы Анфиса Козырева была жива? - Да, наверное, состоялась бы, - подумав, ответил Прохор. - Скажите, Анфиса Козырева была вам близка физически? Вы были с ней в связи? - Нет. - Это вы твердо помните? - Да. - Как вы относились к своей матери? - Очень любил ее... Жалел... - Почему жалели? Какая причина вашей жалости? - Так.., вообще. - Если бы ей угрожала смертельная опасность, могли ли б вы отдать за нее свою жизнь? - Мог бы, - без колебания ответил Прохор. Ибрагим-Оглы прищелкнул языком, тихонько сказал: - Молодца Прошка!.. Джигит... Цх!.. - Могли бы вы, защищая честь матери, убить человека? - Человека вообще - пожалуй, мог бы.., в запальчивости, Анфису - нет. - Разве я спрашиваю вас про Анфису? - И прокурор, держась за пюпитр, нагнул шею и ткнул медвежиной головой в воздух по направлению к Прохору. - А почему вы не могли бы убить Анфису? - Я ее... Она мне... Она меня любила, была влюблена в меня... А я ее не любил. - Она вас любила, вы ее нет... Так? Хорошо-с. Но ведь она была необыкновенной красоты и молодая... - и прокурор моргнул хохлатой бровью на фотографический портрет красавицы Анфисы, лежавший, вместе с ружьями, на столе, возле председателя. - Почему ж вы... - Я считал ее злым гением нашего дома, - перебил прокурора Прохор. - Отлично-с... Злым гением дома. Но были ль у вас размолвки из-за нее с вашим отцом? - Нет... Впрочем, были... Я вступался за мать, за спокойствие матери. - А не припомните ли вы, подсудимый, как однажды ночью после ссоры с отцом вы бросились бежать к дому Анфисы Козыревой, причем кричали на бегу: "Я убью ее, я убью ее!" В ваших руках было оружие... Прохор пошатнулся и переступил с ноги на ногу. - Нет, этого не было, - уверенно сказал он и откинул рукою черный чуб. - А я утверждаю, что было. - Откуда вы это знаете? - Не сметь задавать мне вопросы! - на весь зал по-медвежьи рявкнул прокурор. Все вздрогнули, Прохор отступил на шаг. Председательствующий было схватился за звонок, но рука его робко остановилась. Он промямлил: - Я просил бы господина прокурора... - Прошу суд огласить показания крестьянина села Медведева Павла Тихомирова, - перебил прокурор председателя суда. В показании значилось, что Павел Тихомиров действительно слышал слова "я убью ее" от бегущего с ножом в руках Прохора, что вид Прохора Громова был, как у сумасшедшего или пьяного, что его увел домой Ибрагим-Оглы, черкесец. - Не правда! - крикнул Прохор. - Павел Тихомиров должен нам, мы у него описали корову. Он мстит нам... Он врет. Не правда! - Где правда, где не правда, - выяснит суд, это не ваше дело, - заметил прокурор, потом он запустил обе пятерни себе в густые лохматые волосы, взбил их копной и стал походить на старого цыгана из страшной сказки. - А вот скажите, подсудимый: с какой целью вы однажды догнали Анфису Козыреву, ехавшую с учителем села Медведева в город, почему и чем вы были в то время так встревожены и почему, после коротких разговоров с вами, Анфиса Козырева вернулась обратно? Или этого тоже ничего не было? Тоже не правда? - Ни на секунду не спуская с Прохора устрашающих цыганских глаз, прокурор отхлебнул воды и шумно, как звук трубы, высморкался. Прохор напряженно молчал, он готовил уклончивый ответ, но в голове темная пустота была и сердце увязало в боязни. - Подумайте, подумайте, - сказал прокурор успокоительно, и глаза его притворно подобрели. - Впрочем, ежели вам нечего ответить, можете не отвечать. Или можете прямо сознаться, что вы убили Анфису Козыреву. Вы! Председатель позвонил в звонок и, противореча самому себе, сказал: - Здесь нет убийц. Здесь подозреваемые подсудимые. - Для кого нет, а для кого есть, - буркнул прокурор. - Вы ж сами в тех же выражениях допрашивали Ибрагима-Оглы. Ну-с, дак как, подсудимый Громов? - твердо нажал он на голос и перегнулся через пюпитр. В зале все раскрыли рты и посунулись вперед в ехидном подкарауливающем ожидании, что скажет Прохор. Но Прохор Громов - как в рот воды, молчал. Ему показалось, что этот старый цыган из страшной сказки припер его, ни в чем не повинного, в угол и душит липкими грязными руками, от которых пахнет луком, дегтем, лошадиным потом. - Скажите, подсудимый, - видя смущение Прохора, совсем мягко улыбнулся прокурор. - Сопровождавший Анфису Козыреву учитель не был должен вашей фирме? Вы не описывали у него за долги корову, как у крестьянина Павла Тихомирова? Он не имеет основания вам мстить? - Нет. Нет. - Прошу суд огласить показание отсутствующего по болезни учителя Пантелеймона Рощина. В показаниях, между прочим, говорилось, что он, учитель Пантелеймон Рощин, такого-то числа и месяца был приглашен Анфисой Козыревой сопутствовать ей в город за ее личный счет, что на неотступные вопросы учителя о цели ее поездки Анфиса, наконец, сказала, что она везет прокурору "документик", от которого Громовым не поздоровится, а Прохору не бывать женатым на своей невесте, "девке Нинке". - Довольно, - прервал прокурор чтеца. - Что вы скажете на это, подсудимый? - Я не знаю, кто здесь врал, - с деланной запальчивостью, но внутренне содрогаясь, проговорил Прохор. - Врал ли в своих показаниях учитель, врала ли учителю Анфиса. - Суд разберет, врала ли Анфиса, врете ли вы сейчас, - сказал прокурор и вдруг, забодав головой, оглушительно, точно ударил в барабан, чихнул. Чихом перекликнулся с ним из уголка и Илья Сохатых. Прокурор опять пободался, оскалил рот, набитый желтыми зубами, и опять чихнул. В ответ раздался громкий чих и Ильи Сохатых. Прокурор пободался третий раз и третий раз чихнул. Чихнул третий раз и Илья Сохатых. Прокурор погрозил ему пальцем, выхватил платок и чихнул в четвертый раз. Тогда весь зал неожиданно взорвался хохотом. Председатель побренчал в звонок. Прокурор крикнул в зал: - Молчать! Удалю всех вон! Зал обиженно затих. Илья Сохатых, весь обомлев и страшно выпучив глаза на прокурора, вдруг скорчил рожу и чихнул в четвертый раз. Тогда прокурор принял это за насмешку и резко ткнул шершавым кулаком в сторону Ильи Сохатых: - Эй, ты там!.. У приказчика полилась кровь из ноздрей, он сразу уверовал в мощь прокурорских жестов, действовавших даже на приличном расстоянии. И, зажав нос платком, удалился в коридор. Прокурор стал зол и желчен. Он грозил глазами председателю, свидетелям, Прохору и всем зевакам. - Теперь, подсудимый, объясните нам, - спустил он голос свой на низкие трескучие ноты. - Объясните, зачем вам нужно было догонять Анфису Козыреву и какой красноречивой угрозой вам удалось эту озлобленную на ваше поведение, упрямую и гордую женщину повернуть обратно? У Прохора было время заготовить ответ, и он сказал: - Мне тогда сильно нездоровилось. Я точно не помню, что говорил Анфисе Петровне и что она отвечала мне. Но, кажется, я ей сказал, что в скором времени я сам собираюсь в город и могу ее взять с собой. Она согласилась. Вот и все. - Все? - Все. - Прошу огласить дальнейшие показания учителя Пантелеймона Рощина. Секретарь монотонно стал читать: - "Анфиса Петровна Козырева, из боязни, что Прохор может отнять у нее важный обличительный документ, не решалась оставаться с Прохором Громовым вдвоем, и обратно мы ехали трое: пострадавшая рядом со мной, Прохор Громов на облучке, вместо ямщика. Анфиса Петровна, глядя в спину Прохора, несколько раз тихо говорила, как бы про себя: "Милый, милый.., теперь мой навек..." Я поглядел на женщину и спросил ее; "Что с вами? Вы как пьяная..." Она ответила: "Так. Мне очень радостно сегодня". - Довольно! - ударил прокурор в пюпитр ладонью. - Не поможет ли это подсказать вам, подсудимый, дальнейший ход вашего поведения? Прохор тяжело дышал. Пленительный образ Анфисы промелькнул в его вздыбленной памяти, острая боль охватила его душу: "Анфиса, родная, милая!" - хотел крикнуть он и броситься бежать туда, в Медведеве, к далекой, дорогой ему могиле. - Ну-с... Суд ждет. Прохор молчал, часто и тяжело вздыхая. Он едва сдерживал рыдание. - В таком случае, подсудимый, я за вас скажу. Слушайте внимательно и не стройте трагических харь. - Прокурор отхлебнул воды и опять взбил короткими, толстыми, пальцами черную копну волос. - Вы тогда сказали Анфисе, что женитесь на ней. Вы уверили ее в этом. Логически рассуждая, этот довод был в ваших руках единственно верным, убедительным, беспроигрышным. У вас был обдуманный план обмануть Анфису Козыреву. И вам это удалось вполне. Отлично-с. Теперь выходит так... Слушайте внимательно. Допустим, вы женились на Анфисе. Но тогда вы сразу превратились бы в бедняка: куприяновские денежки - тю-тю, а ваш отец сам не прочь хорошо пожить, и вряд ли вам что-нибудь перепало бы от него. Так? И, взвесив это, вы сообразили и сразу почувствовали, что попались в петлю. Понимаете? Вы попались в петлю... - прокурор выговорил эти слова раздельно, с каким-то сладострастием, и желтыми зубами погрыз искривившиеся губы. Прохор действительно почувствовал, что попался в петлю; он быстро прикидывал в уме, что еще ему скажет прокурор и как выкрутить из этой петли свою голову. Нервы Прохора напряглись. Он видел силу своего врага, он знал, что пощады от него не будет, и решил во что бы то ни стало защищать себя. Во что бы то ни стало. Да. Торжествующе посматривая то на Прохора, то в сторону притихшего зала и на присяжных заседателей, прокурор стал продолжать издевательским голосом: - Когда петля почти что затянулась на вашей шее, чувство самосохранения подсказало вам единственный логический выход из того положения, в которое вы и ваша семья попали. Преступный выход этот - навсегда устранить Анфису. И вы ее убили. Да, да, убили! - И прокурор резко ткнул кулаком в сторону побледневшего Прохора. - Намерение уничтожить человека, державшего в своих руках вашу судьбу, подготовлялось в вашей душе исподволь и понемногу, но осуществление этого намерения вспыхнуло в вас мгновенно. Этому, может быть, поспособствовала гроза, насыщенность воздуха электрической энергией. Вы ночью, во время грозы, схватили ружье - не это, не дробовую централку, а вот то, что лежит рядом с двустволкой, шомпольное, медвежачье ружье, которое не сумел обнаружить у вас при обыске ваш бывший местный следователь, уже отстраненный от службы. Вот это ружье. Видите? Вы зарядили его пулей, подходящего пыжа - если не ошибаюсь, двенадцатого калибра - у вас не было, вы второпях оторвали вот от этой газеты достаточный клочок бумаги, крепко его скомкали и запыжили им ружье. Так? Этот пыж был обнаружен потом в комнате убитой. Теперь он, к сожалению, таинственно исчез. За утрату этого ценного вещественного доказательства ваш бывший следователь, по всей вероятности, будет предан суду. Это между прочим. Идем дальше. Затем вы побежали с ружьем на улицу, перелезли через забор в сад Анфисы Козыревой, оставив на заборе грязный след и царапины от каблуков, затем подкрались к единственному не закрытому ставнями окну - тому окну, возле которого, по уговору с вами, сидела в комнате пострадавшая. Она, как было с вами условленно, поджидала вас... Кого же больше? Конечно ж, вас! Вы сами были совершенно невидимы во тьме, зато Анфиса Козырева была великолепно видна вам: сзади нее горела лампа. После меткою выстрела вы прибежали домой, разулись, начисто вымыли сами сапоги, чего с вами раньше не случалось, надели теплые валенки и забрались в кухню. Ваша нервная система была сильно взбудоражена. Вашей психике угрожал тяжкий крах. Но мудрый инстинкт, заложенный в тайниках человеческого организма, как и всегда в таких случаях, пришел вам на помощь: вдруг в организме заработали иные центры, душевное напряжение ослабло, вам сильно захотелось есть. И вы удивили своим аппетитом вашу кухарку Варвару Здобнову. Дав, таким образом, работу желудку и печени, вы этим самым отвлекли от головы: излишний кровяной поток, взвинчивавший ваши нервы. Вы более или менее успокоились, забылись, разбудили Илью Сохатых, балагурили с ним, пили вино, играли на гитаре, - словом проделали все, что полагается по программе малоопытному убийце. Затем, чтоб отвести кому следует глаза, вы заглянули в каморку Ибрагима-Оглы, причем пригласили заглянуть туда и Илью Сохатых: пусть знает и он, что Ибрагима дома пет. - Я не убивал Анфисы! Гнусно утверждать так... Несправедливо! - вдруг закричал Прохор, и суд заметил, что его губы кривятся, глаза одикли и горят. - Это не я убил... Я ее не мог убить. Я люблю, я любил ее... Я... - Как? Вы ее любили? - закричал и прокурор. - Да, любил... Любил! - Но несколько минут назад вы ж сами отрицали это? - Я лгал тогда... Я смалодушничал. Но еще раз заявляю: я не убивал. - Так кто же тогда убийца?! - ударил в лоб Прохора медвежий голос прокурора. Прохор зажмурился и вновь открыл сумасшедшие глаза. Вся его будущая жизнь, все мечты и думы, кувыркаясь, погромыхивая железом, стремительно падали куда-то в бездну, а над бездной проплывали в тумане Нина Куприянова, инженер Протасов, Константин Фарков, Иннокентий Филатыч и еще многое множество незнаемых людей, все смеялись над ним, шипели ему в сердце, в мозг, в лицо: "Ничтожество, хвастун, дурак! Где тебе, где тебе, где тебе". И башня будущих гордых дел его, сотрясаясь, низринулась с грохотом в провалище. Нет жизни, всему настал конец. Какая-то темная, странная сила вдруг вошла в его душу, Прохор резко отмахнулся, шагнул к прокурору и, сверкая глазами, ударил себя в грудь. - Я знаю, кто убийца! - Кто-о-о? - язвительно протянул прокурор Стращалов и ухмыльнулся. - Может, Шапошников, что превратился вместе с убитой в головешку? Он? - Нет, нет... - Может, Илья Сохатых, вооруженный вон тем игрушечным револьвером, пуля которого отскочит даже от лопаты? - Нет... - Может, отец Ипат, или пристав, или, наконец, ваш отец? Может быть, Анфиса Козырева сама себя убила? - Ее убил... - Кто же? Кто?! - медведь поднялся на дыбы и пошел на обезумевшего Прохора. - Ну, кто?! - Анфиса Петровна убита... Ибрагимом-Оглы. Над Прохором взмахнули два крыла - белое и черное. Он вскрикнул и упал. *** Прохора привели в чувство. После небольшого перерыва председательствующий спросил его, может ли он давать дальнейшие показания. Он сказал: - Могу. И начал со своего первого знакомства с черкесом еще там, в губернском городе. Он стал топить Ибрагима-Оглы быстрым, приподнятым голосом. Он сбивался в своих показаниях, иногда повторял одно и то же, истерически выкрикивал какую-нибудь одну и ту же фразу, терял нить речи, часто пил воду, оглядывался, куда бы присесть. Ему подали стул, и председательствующий еще раз спросил его, может ли он давать показания спокойно, не волнуясь, потому что в таком взвинченном душевном настроении подсудимый рискует впасть в ошибку, направить суд на ложный путь. Нет, нет! Прохор просит теперь же до конца выслушать его, он чувствует себя здоровым, вполне владеет собой и будет говорить одну лишь правду. - А если я волнуюсь, - сказал Прохор, и блуждающие с предмета на предмет глаза его покрылись слезами, - то я волнуюсь единственно потому, что мне тяжело показывать на Ибрагима: я обязан этому человеку своей жизнью, он питает ко мне большую любовь... Да, любовь... И сильную привязанность... А раз господин прокурор считает меня убийцей, то не могу же я больше укрывать Ибрагима... Я не могу укрывать разбойника. Он, по звериной глупости своей, отнял у меня самое дорогое, отнял все! Я не могу его укрывать! Не могу! Рот Прохора вдруг стал прям и строг, мускулы лица не дрогнут. Ослабевший от изнеможения, жары и духоты черкес борется с дремой, стараясь понять, что говорит его джигит Прохор. А подсудимый Прохор Громов, овладев собой, показывает теперь спокойным, твердым голосом, наивно дивясь своему спокойствию и твердости. Посторонняя темная сила, которая вошла в него, все крепче овладевала его волей, и сердце Прохора превратилось в лед. Да, да. С тех пор, как в жизнь Громовых вторглась несчастная Анфиса, от которой в особенности страдала Марья Кирилловна, Прохор не однажды слышал от черкеса, что он, черкес, собирается убить Анфису. И напрасно Ибрагим вчера лгал суду, что он только стращал Анфису кинжалом, что это у него не более, как привычка, как шутка. Это неверно: бывший каторжник Ибрагим-Оглы может убить любого человека в любой момент. Да, да, в любой момент. Прохор также припоминает свой разговор с Ильей Сохатых. Приказчик говорил ему о телеграмме, которую Ибрагим-Оглы собирался послать ему, Прохору, в Москву, когда Прохор жил там вместе с семейством Куприяновых. В этой телеграмме имелся ясный намек на Анфису, что ее, мол, надо убрать... К сожалению, телеграммы Прохор не получил и не может ее представить суду. - Пардон! Есть, есть! - вдруг раздалось из полутемного угла. Это Илья Сохатых. Он сорвался с места и, роясь в карманах, подбежал петушком к" судейскому столу. Кончик его носа был в крови. - Вот, извольте... Вследствие моего недавнего самоубийства я совсем забыл, что этот документ при мне. Вот он... Мне его подарил для моего альбома на память наш городской телеграфист, фамилию его, вследствие личного самоубийства, я не упомнил. Эту телеграмму писал каракулями Ибрагим-Оглы, преступный убийца... К сему я больше ничего не могу добавить вследствие того, что.., вообще, - и он, повиливая для пущей важности задом и локтями, пошел на место. - Огласите бумажку, - приказал председательствующий секретарю. И вот эти самые каракули, смыкая свой тайный круг предначертанья, прозвучали теперь так: - "Прошка приежайъ дома непорадъку коя ково надоъ убират зместа. Пышет Ибрагим Оглы. Болна нужен". Бумажка переходит из рук в руки. В председателе и присяжных она возбуждает особый интерес. Смысл ее занимает и публику: в зале злорадный шепот и ненавистные взгляды в сторону подсудимого черкеса. Ибрагим дважды пытается заговорить, но его пока лишают слова. Свободно передохнув, Прохор продолжает показания. Голос его звучит жестко и бесчувственно. Незадолго до катастрофы Прохор действительно решил жениться на Анфисе. Он теперь должен откровенно признаться, что любил Анфису беззаветно, он был всецело в ее власти. Женитьбой на Анфисе он хотел восстановить между своим родителями утраченный мир и спокойствие. Прохор от Ибрагима ничего тогда не скрывал, не скрыл и о своем намерении стать мужем Анфисы. Он помнит, Ибрагим закричал на него: "Ишак, твоя невеста не Анфиса, а Нина Купрыян". Этот каторжник Ибрагим-Оглы вообще ненавидел Анфису. Этот простодушный каторжник несколько раз заявлял и Марье Кирилловне буквально так: "Не плачь, Машка... Эту змею Анфиску я растопчу ногой..." Подобные фразы Прохор довольно часто слышал от Ибрагима лично либо подслушивал. Надо помнить, что черкес питал любовь не только к семье Громовых, но и к Куприяновым. И вот, убедившись, что Прохор готов жениться на Анфисе, этот темный человек решился на последний шаг. Он рассчитал, что от смерти Анфисы всем станет хорошо: и Громовым и Куприяновым. Ибрагим-Оглы убил Анфису действительно из ружья Прохора, но Прохор этим ружьем почти никогда не пользовался, оно валялось где-то в кладовке. Вот почему это медвежачье ружье и не попало на глаза местному следователю села Медведева, человеку весьма исполнительному и честному. Да, действительно Ибрагим-Оглы воспользовался пыжом от газеты Прохора. Ну так что ж такое... Комната Прохора, как и весь дом, всегда была доступна для этого разбойника. Ибрагим-Оглы сидел как в столбняке, разинув рот и вонзив взгляд выпученных глаз в твердокаменную спину Прохора. Он не верил ушам своим, он отказывался понимать, что говорит Прохор. Он был как под обломками внезапно рухнувшей на него громады. Губы его вздрагивали и кривились, ноздри раздувала копившаяся ярость, а желтые круги в глазах застилали свет. "Нет! Не может быть... Это не Прохор стоит там, у стола, и голос не его. Это шайтан, шайтан..." - Геть, шайтан! Кто? Я?! Я убил Анфис? Собака, врешь!! - вскочив и хватаясь за лысую, вспотевшую голову свою, пронзительно закричал черкес. В зале вдруг поднялся шум и злобный шепот: "Ага, врешь?! Убивец проклятый!.. Врешь?.." Черкес оглянулся, белки глаз его враждебно заблестели. В зале принялись водворять порядок. Черкес был удален под умолкавший нехороший шум толпы. Выкрик Ибрагима-Оглы подстегнул Прохора бичом. Прохор почуял в угрозе черкеса явную опасность для себя и тут же решил разом покончить с ним. - Вот видите, - возмущенно сказал он, облизнув сухие губы и сделал жест в сторону хлопнувшей за черкесом двери. - Вот видите? Убийца еще смеет отпираться. Я хотел смолчать, я даже был готов на коленях умолять суд о смягчении кары этому глупому убийце, но теперь вынужден заявить суду, что этот злодей много лет тому назад убил отца и мать Якова Назарыча Куприянова, купца из города Крайска. Вот сколь ценны его показания, что он никогда никого не убивал. Покорнейше прошу суд запросить показания потерпевших телеграфом или вызвать Куприяновых сюда, - отца и дочь. Они все расскажут подробно, они расскажут, как этот каторжник при мне и при моей покойной матери валялся у них в ногах и каялся в своем убийстве. Я буду необычайно счастлив, если эти мои слова снимут с моей души тень подозрения в убийстве.., кого? В убийстве женщины, смерть которой я буду оплакивать всю жизнь. Удостоверенное подлежащим начальством города Крайска телеграфное показание Якова Назарыча Куприянова оказалось для подсудимого Ибрагима-Оглы решающим. Купец Куприянов был предусмотрительно уведомлен Иннокентием Филатычем о возможном обороте дела. Письмо Иннокентия Филатыча шло из села Медведева не почтой, а с особым нарочным: так скорей и безопасней. Хотя это новое открывшееся суду преступление не могло отягчить, за давностью срока, участь Ибрагима-Оглы, однако веское показание купца Куприянова дало суду существенный повод характеризовать черкеса как злостного, неисправимого убийцу. И все показания его, которые он только что давал суду, - случай с возвращавшейся вечером от Громовых Анфисой, когда черкес, обнажив кинжал, грозил убить ее, и на следующее утро был допрошен приставом, - это и другие, подобные же показания, которые с такой убедительной уверенностью отвергал черкес, теперь восстали против него как неотразимые свидетели его вины. Заключительная речь прокурора Стращалова была ярка по языку, мысли, неукротимому пафосу. Выгораживая Ибрагима-Оглы, он с силой обрушился на Прохора Громова. Он утверждал, что обвиняемый Громов, "этот ядовитый ползучий гад нашего времени", не только корыстный убийца, не только холодный предатель, решившийся, спасая себя, погубить верного своего слугу, но и поджигатель... (Тут с жестом протеста председатель суда позвонил в звонок.) Да, поджигатель! Кому выгоден был пожар дома убитой? Одному только Прохору Громову. Почему? Чтоб разом скрыть все вещественные улики, документы, переписку и прочее. Кто ж в самом деле устроил пожар? Ведь дом был заперт, опечатан, у дверей сидел караульный, а пожар вспыхнул внутри. Ведь не могла же сама покойница встать и поджечь себя. Нет, тут, бесспорно, была подстроена тонкая штучка... - И вот я спрашиваю, кто ж поджигатель? И отвечаю: конечно же не Прохор Громов лично, он, к великому сожалению, цел-невредим (звонок председателя), а вместо него погиб, опять-таки к моему сожалению, какой-то несчастный дурак, может быть пьяница, подкупленный Прохором Громовым за горсть пятаков. Граждане заседатели! Вникните в ясный смысл изложенных мною, взывающих к отмщению фактов и по всей своей совести скажите в глаза этому кровожадному Шейлоку, этому опасному отпрыску опасного рода темных дельцов: "Да, виновен!" И все-таки, несмотря на блестящую речь прокурора, присяжные заседатели вынесли приговор "нет, невиновен" - Прохору Громову, и "ба, виновен" - Ибрагиму-Оглы. Таким образом, сын купца Прохор Петрович Громов был по суду оправдан. Это стоило ему большой душевной передряги и около пятнадцати тысяч рублей денег, оставленных при посредстве ловкого Иннокентия Филатыча в несчастном городишке. Ибрагима взяли под стражу. Черкес уходил из зала суда прямым путем на каторгу. В каком-то умственном помрачении, скрежеща зубами, он крикнул Прохору: - Проклятый ты чалвэк!.. Будь проклят!.. Но Прохор - как камень. Он принял удар и не погнулся. ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 1 Ты помнишь, читатель, ту бурную ночь, когда смертью погибла Анфиса? Над всею тайгою, над всем миром тогда гремела гроза, ударила молния и в одночасье сгорела хибарка, когда-то построенная Прохором Громовым. С того подлого времени прошло несколько лет. Угрюм-река! Была ли ты когда-нибудь в природе и есть ли на свете та земля, которою размывали твои воды? Или в допетровские седые времена выдумал тебя какой-нибудь ветхий днями сказитель жемчужных слов и, выдумав, пустил по широкому миру, чтоб ты в веках передавалась легкокрылой песнью из уст в уста, пока не забудут тебя люди? Пусть так, пусть тебя не было вовсе на белом свете. Но вот теперь ты, Угрюм-река, получила право на свое существование, ты знаменуешь собою - Жизнь. Вот белый парус встал на горизонте, и люди гадают с берега: куда плывет корабль?.. Ответ прямой: корабль придет туда, куда направит его кормчий, куда понесет зыбун-волна. Ветер ли, парус ли белый, или волна волну торопит - пролетают сроки над землей. Прохор Громов круто повернул руль у корабля: корабль зарылся носом в берег. Действуйте, действуйте, Прохор Петрович! Величавая Угрюм-река у ваших ног. За вами слово! *** Теперь на том участке, где стояла сгоревшая хибарка, раскинулась главная резиденция Прохора Петровича Громова. Своими постройками она заняла ровно четыре квадратных версты. Вот высокий холм на берегу. Нам этот холм тоже давно знаком. С его вершины непогодливой ночью юный Прохор бросал Угрюм-реке хвастливые слова. Теперь Прохор Громов не тот, и Угрюм-река - не та. Изменил лицо свое и самый холм. На его вершине башня. Ее спроектировал, по типу башни Эйфеля, инженер-американец мистер Кук. Она вся из деревянных брусьев, скрепленных железными болтами. Четыре ее лапы жесткими фермами опираются на втопленные в землю тысячепудовые камни-валуны. Сорокасаженной высотой своей башня царит над всей тайгой, десятки верст кругом доступны ее взору, и вооруженный биноклем глаз может детально рассмотреть, что создал Прохор. Во время сильных ветродуев, когда гнется и трещит тайга, вершина башни, раскачиваясь, описывает в небе круг диаметром сажени в две. Вся башня, как бы охваченная страхом рухнуть, крикливо спорит с ветром: потрескивает, скрипит, скоргочет. Она окрашена в бледноголубой небесный цвет и носит поэтическое имя "Гляди в оба". В среднем пролете - рабочий летний кабинет Прохора Петровича. От пяти крупных предприятий сюда идут пять телефонных проводов. Провод с золотого прииска "Достань" дал нить и в нижний этаж башни, где день и ночь дежурит караульный, двоюродный брат покойного бомбардира Вахрамеюшки, тоже старый одноногий бомбардир Федотыч. Как только намывался новый пуд золота, с прииска караульному давали знать. Он култыхал на улицу, крестился, говорил себе: - Ощо пуд... Оказия, вот тебе Христос!.. Бездна бездну призывает... Пли! - и поджигал фитиль. Стоявшая у основания башни пушка грохотала громом. Вот ударила пушка, башня вздрогнула, Прохор тоже вздрогнул и посадил чернильную кляксу на бумагу. Он подбежал к раскрытому окну, в которое вплывали струйки тухлого порохового дыма, перегнулся в толщу высоты и безнадежно крикнул оглушенному выстрелом Федотычу: - Эй ты! Старый черт!.. Однако "черт" стоял разинув рот и расшарашив ноги. Прохор схватил с подоконника горшок с цветком и швырнул прямо в голову Федотыча. Но горшок грохнулся возле самых его ног и разлетелся в соль. - Сказывал тебе, мерзавцу, сначала дай мне сигнал, потом стреляй! - Виноват! Прошибся! Так полагал, что вас здесь нету та... - Иди в контору! Скажи - штраф три рубля!.. - И окно опустело. Летний кабинет Прохора весь в дорогих коврах. Шкафы с делами. На окнах, на огромном столе образцы минералов: тут медный колчедан, и круглые сферосидериты, и красноцветные песчаники, и сопутствующие золоту породы кварцев. В стеклянных пробирках - свежий порошок недавно найденного графита, пробы золотоносных песков, искусно сделанные модели самородков. Вот модель крупнейшего золотого самородка, в 16 фунтов 27 золотников. Оригинал, конечно, у Прохора дома, в стальном несгораемом шкафу. По стенам - раскрашенные таблицы, графики, схемы, генеральный план всех владений Громова. В углу заряженный штуцер и охотничье ружье с витыми дамасскими стволами. На медвежьей шкуре, возле ружей, дремлет матерый волк. Нет-нет, да и посмотрит одним глазом на хозяина и вновь заснет. Окно открыто, но воздух пропах махоркой: Прохор Петрович, похожий на цыгана, курит, как цыган. Голова его встрепана, черная борода лохмата, видно, хозяин редко глядится в зеркало. Крупное, в крепких мускулах, лицо в бронзовом загаре, с носа лупится кожа. Глаза быстры, ясны. Меж густыми бровями - глубокая вертикальная складка; она придает лицу какое-то трагическое выражение. Его лица в моменты приступа злобы трепещет даже волк. Нина Яковлевна заглядывает на башню редко. Однажды она принесла сюда небольшую икону и водрузила в переднем углу, на полке. Во время урагана икона упала, завалилась за шкаф и лежит там до сих пор. Вместо иконы теперь посажен на эту полку белый филин. Стеклянным желтым глазом филин по-мудрому следит за каждым душевным движением Прохора Петровича, но угрюмо молчит о том, что видит. Может быть, темными ночами, когда башня безмолвна, он что-нибудь и пересказывает стоящему на дыбах медвежонку, такому же мертвому, как и он сам. Может быть, может быть. Недаром люди боятся в ночное время проходить возле башни. В народе болтали, что запоздавшим путникам слышится женский рыдающий голос: то ли душа чья томится в той жуткой башне, то ли верхний ветер свистит, мчась через пролеты решетчатых ферм, иль мертвый филин лопочет свою лунную сказку. Всяко болтали. Инженер Протасов, прослышав про глупые бредни, не раз и не два хаживал мимо той башни в самый треклятый полуночный час. Даже однажды пошел с Ниной Яковлевной; она боялась, дрожала, никла к нему: башня стояла вдали от строений, среди тайги. И - вдруг, вот оно!., зарыдало, забулькало. Инженер Протасов прислушался, захохотал, погрозил тьме пальцем и, шагнув к двери, распахнул сторожку. Оттуда несся надсадистый свист, храп и треск спящего бомбардира Федотыча. - Вот так рушатся легенды, - иронически сказал инженер Протасов, и они пошли с хозяйкой обратно. - Вы все шутите? Эх вы, скептик!.. Да разве плохо верить во все тайное? В иллюзию, в сказку, в таинственный мир? Ведь это же в сущности самое поэтическое, может быть самое главное в жизни... - Самое главное - сама жизнь. А в жизни - человек. Я верю в ум, в разум: я - рационалист, вы же - вся в предрассудках... Нина Яковлевна! Доколе? - он загородил ей дорогу и, трагически подняв брови, с осторожной усмешкой глядел ей в лицо. - Ведь вы ж образованная, умная... - Позвольте, позвольте... - Она поспешно влекла его обратно, к дому. - Разве вы не читали, скажем, француза Шарля Рише? - Что? Чертовщина! - Позвольте! Но ведь их целая плеяда ученых... - Не верю... - Позвольте, вы меня начинаете злить, Андрей Андреич... - Не верю, Нина Яковлевна, не верю! Для меня - палец есть палец. Все остальное, простите, - абсурд, химера, миф. Так они раздражали друг друга в отсутствии Прохора Петровича: в то время он пребывал за границей, в Германии, в Бельгии. Теперь же... Прохор Петрович дома. Он снял с бумаги чернильную кляксу и, брюзжа на Фе-дотыча, вынул из правого ящика записную, в красном! атласе, тетрадь: "Золотой реестр". Занес туда строчку о новом пуде намытого золота, подытожил добычу за полгода - сто сорок три пуда, с шумом встал и - руки в карман - взад-вперед по кабинету. Волк поднял голову с вытянутых лап, прищурился на Прохора и, разинув зубастую пасть, сладко позевнул. Большая трубка во рту Прохора дымила мерзко. Вот один, вот другой телефонный звонок: - Алло! Ну, да... Стойте, стойте! Возьму карандаш. Диктуйте!.. Муки ржаной сорок пять тысяч пудов... Ох, уж эта мне мука! Дальше! Круп гречневых четыре тысячи пудов. Дальше!.. Проса.. Сколько проса? Так, есть. Крупчатки? Десять тысяч пудов... Дальше! Он составил целый список, схватился за трубку другого телефона: - Ну? Слушаю. Что? Обвалилась? Убитых нет? Что? Сколько? Тьфу, черт!.. Семейный? Нет? Ну, черт с ним! Составьте протокол. Урядника с докладом сюда. Что? Мне некогда... - он швырнул трубку и схватился за третью: - Контора? Примите две телеграммы! Томск. Кухтерину. Копия отделению торгового дома Громова. Выслать твердый счет; муки ржаной сорок пять тысяч пудов, крупчатки десять тысяч пудов. Записали? Дальше!.. - он диктовал длинный перечень необходимых на два месяца продуктов - четыре телефона беспрерывно звонят вовсю, он морщится, снимает с них трубки, приказывает конторе: - Стоимость точно подытожить, через полчаса копию ко мне. Берет домашний телефон: - Нина, ты? Что нужно? Обедать не буду. Некогда. Пришли коньяку, икры, кусок телятины. Протасова нет? Вешает трубку, берет другой телефон: - Инженер Кук здесь? Ага. Здравствуйте, мистер Кук! Ну, что ж, проект мельницы готов? Приезжайте с проектом, ровно в четыре. Мы ж переплачиваем на муке чертову уйму денег. Постройку двинуть немедленно. Развернуть вовсю. Ну, ладно. Жду! Назойливо, беспрерывно звонит звонок, Прохор берет трубку. - Алло! Кто? Протасов, вы? Что? Вода заливает шахты? Немедленно снять рабочих с котлованов, мобилизовать копалей и лесорубов. Всех на водоотлив! Что? Завтра воскресенье? Работы не прерывать. Строжайше приказываю считать праздник буднями. Обещать водки. Уряднику и стражникам внушить, чтоб переписывали недовольных. Горлопанов, смутьянов - к расчету. Протасов, слышите? Если вода зальет шахты, вы будете в ответе. Что? Не можете ручаться? До свиданья! В таких напряженных переговорах проходит весь рабочий день. Прохор нервничает, теряет голос, злится на волка, что тот ни в чем не может ему помочь. Впрочем, Прохор Петрович любит работать один. Ровно в четыре волк вскочил, заворчал и, рысью, - к двери: кто-то подымался по лестнице. - Здравствуйте, мистер Кук, - шагнул Прохор Петрович навстречу высокому, бритому, с открытым лицом человеку. - Ну, как? - Вот проект, - сказал тот сквозь зубы, мусоля тонкими прямыми губами кончик сигары. - Расчеты проверены, но... - Американец двумя вытянутыми пальцами, как щипцами, выхватил из зубов сигару и очертил ею в воздухе замкнутый эллипс. - Но я полагал бы, прежде чем подписать проект, надо собирать технический совещаний. - Ерунда, - сказал Прохор Петрович. - Садитесь, разверните проект. Мельница моя, и техническое совещание - это я. - Но... - Без всяких "но", мистер Кук. Фасад, разрез, план... Так, понимаю. Слушайте, зачем вы так раздраконили? Картина это, что ли? Достаточно в карандаше... - Но.., я привык... - От ненужностей надо отвыкать. На какую глубину опустили вы бутовую кладку? На сажень? Много. Хватит на два аршина. Я грунт знаю... - Простите, мистер Громофф... Но ведь грунт грунту рознь. Надо очшень бояться грунтовых вод... - Ерунда! - вновь сказал Прохор Петрович. - Грунтовые воды мы перехватим шпунтовой перемычкой. Будет вдвое дешевле. - Он достал гртовальню, раздвинул циркуль по масштабу и, отметив на чертеже точку, провел по бутовой кладке синим карандашом черту. - Вот граница бута. Стены тоже надо уменьшить. Внизу - три с половиной кирпича, согласен, а верхний этаж - два кирпича. - Но.., простите.., нагрузка... - Нагрузка? А на кой черт вы ставите железные двутавровые балки, когда у нас в тайге сколько угодно лиственницы? Да она крепче вашего железа. Долой, долой. - Прохор поставил на чертеже против балок красным карандашом нотабене. Американец учтиво поморщился, перекинул языком сигару в левый угол рта, сказал: - Вот, машины... - и развернул чертежи котла и механизмов. - Ну, тут я пас. В этом деле я ни бе, ни ме. "Быть по сему", как пишут цари. Согласен. Давайте смету. Сколько? - Семьдесят одна тысяча пятьсот тридцать девять рублей, восемьдесят одна с половиною копейка. Мистер Кук выговаривал эти цифры очень отчетливым торжественно холодным тоном, смакуя звук собственного голоса. Волк, прислушиваясь к его речи, наклонял голову вправо-влево и, как заяц, поводил ушами. Мистер Кук, большой любитель русских пословиц (он всегда жестоко их перевирал), скользом взглянув на зверя, почему-то вспомнил: "Волка накормишь, а он опять на башню влез..." Очшень харашшо... - Сколько, сколько копеек? - Что? Восемьдесят одна с половиною копейка. - С половиною? Довольно точно. - Прохор Петрович подъехал со стулом вплотную к мистеру Куку и крепко положил на его плечо кисть правой своей руки. - Пятьдесят тысяч! И ни копейки больше. - Нет, нет! - брезгливо дернул плечом мистер Кук. - Семьдесят одна тысяча. Ну, правда, приняв во внимание ваши поправки, можно надеяться, что... - Ради бога, не тяните. Пятьдесят тысяч!.. Пейте... Он налил себе и гостю по чайному стакану коньяку. - Техническое совещание, мистер Кук, закончено. Ваше здоровье! - Ваше здоровье! Мистер Кук с башни спустился благополучно. Далее ноги стали носить его куда попало. Наконец он укрепился среди дороги, немного покачался и усилием воли принудил себя идти четко, прямо, как по струне. Прохор Петрович бросил волку кусок телятины. Тот щелкнул зубами и, не жевавши, проглотил. До позднего вечера работали телефонные звонки. Прохор выслушивал, давал распоряжения, проверял счета, заносил в книги приходы и расходы, принимал гонцов, докладчиков. Белая рубаха стала на спине мокрой; он целую четверть выпил клюквенного морсу и выкурил кисет махорки. В напряженнейшей работе он не заметил, как мчалось время. Уже давно смолкли гудки его заводов, рабочий люд давно отужинал и завалился спать по своим убогим землянкам, баракам, а то и просто под открытым небом, в шалашах из хвои. А Прохор Петрович все еще сидит. Все частицы его мозга, получив зарядку мысли, не скоро еще придут в покой, но тело устало, просило отдыха. Он прошелся по кабинету, вздрогнул от визга волка, которому он наступил на хвост, зажег электрическую лампочку, с утомлением упал в мягкое кресло и закрыл глаза. Уснуть бы, забыться бы минуты на три. Но пред смеженными глазами проносились цифры, записи, цифры, векселя, чьи-то оскаленные смехом зубы, взмахи рук, пробы золотоносных песков, бабьи улыбчивые рты, опять бесконечная вереница цифр, чертежи, детали машин. А в ушах неумолкаемо звенели давно замолкшие телефонные звонки. И не было забвенья. Он провел концами пальцев по опущенным векам и открыл глаза. Перед ним стоял волк, тыкался мордой в его колени, повизгивал. - Что, Люпус, домой? Прохор Петрович подошел к раскрытому широкому окну. Виден был освещенный его дом. Возле подъезда таратайка инженера Протасова. По Угрюм-реке дымил далекий пароход; на буксире - баржа с железом. Даль застилалась сумерками. Тайга за рекой теняела. На пристани суетился народ, горело электричество, с дебаркадера кричали в рупор: - Эй, на пароходе! Становь баржу на якорь!.. Всюду лаяли сторожевые псы. Караульные возле складов забрякали в железные доски. Где-то сдержанно пиликала гармошка. - Барин, вот вам барыня прислала пальто. Прохор оглянулся. Черненькая шустрая горничная Настя улыбалась всем лицом. - Я и без того весь потный, - сказал он, хотел по привычке выругаться, но, передумав, быстро облапил Настю, стал целовать ее в захохотавший влажный рот. Настя закрыла глаза, не сопротивлялась. Волк отошел на почтительное расстояние, втягивал ноздрями воздух и пофыркивал, скаля в легкой улыбке зубы, - Напрасно барыня посылает тебя ко мне на башню так поздно. Дура твоя барыня. Могла бы казачка прислать... Настя оправила волосы, сказала; - Очень даже верно. Вы известный шарлатан насчет дамских сердцов. - Что? Ты откуда слышала это слово? Пошла вон! - топнул он и раскатился громким смехом вслед убежавшей горничной. Он надел белый картуз, накинул на шею волка парфорс, вложил ему в пасть нагайку и стал спускаться с башни. Внизу старый Федотыч стоял на коленях перед Прохором. - Христом-богом молю, прости, не штрафуй! Волк обнюхивал вытянутую по земле деревянную ногу старика. - Нет - крикнул Прохор Петрович и подергал картуз за козырь вверх и вниз. - Вам, чертям, только потачку дай Дома он застал инженера Протасова. - А как вода? - Одолевает. Я за вами, Прохор Петрович. - Но он же не обедал, - взмолила Нина. - Прохор, садись. Настя, подавай пельмени. Живо! Прохор Петрович взял с тарелки два куска черного хлеба густо намазал горчицей, круто посолил, сложил как бутерброд и сунул в карман: - Идемте, Протасов. Вернулся в пятом часу утра измученный, промокший - на работе он свалился со сходней в наполненный водою котлован. Спал в кабинете до семи утра. Его разбудил волк - уперся передними лапами в диван и громко лаял хозяину в лицо. В половине восьмого волк и Прохор Петрович были на башне. Начался обычный ад рабочего дня. 2 - Да, - раздумчиво сказал Прохор Петрович. - Через два года десятилетие нашей с тобой свадьбы. - Знаю. Помню, - ответила Нина. - И вот уже три года, как твой отец в сумасшедшем доме. Прохор Петрович враз изменился в лице и швырнул на поднос дымящуюся трубку с махоркой. Лицо Нины тоже дрогнуло. Она в длинном, каком-то монашеском платье. Белый большой воротник, белые отвороты рукавов, черная на голове косынка, красиво оттеняющая матовую белизну ее тонкого лица. Из-под косынки темно-русая прядь волос. Нина положила книгу Бебеля "Женщины и социализм" и в упор посмотрела на мужа глубокими серыми глазами. - Да, да... В сумасшедшем доме. Твой родной отец. Прохор, сдерживая себя, молчал. Он нервно крутил на пальце перстень с крупным бриллиантом. Нина с жалеющим каким-то роковым чувством в сердце влюбленно смотрела на его двигавшиеся хмурые брови, на черные, в скобку, по старинке, подстриженные волосы, черную бороду и думала: "Русский богатырь... Сила, ум... Но почему же, почему жестокое такое сердце?" - Нина! - Он взял трубку, торопливо стал раскуривать. - Все, что сделано, - сделано. И - баста. Трубка шипела, чвыкала, упрямилась, кофе в чашке стыл. Нина сказала раздельно. -Всякое решение можно перерешить. А не правильно решенное дело даже должно решить сызнова. Понимаешь, Прохор, должно! Иначе - петля. - Прохор Громов решает навсегда - сразу. - Напрасно. - Прохор Громов не ошибается. - Да?! Он желчно постучал перстнем в стол и поднялся во весь медвежий рост. Медное лицо его горело краской, сердитые глаза сверкали жестоким холодом, как стальные пули. - Запомни, Нина!.. Прохор Громов идет по земле сильной ногой, ворочает тайгу, как травку... И пусть лучше никто не становится мне поперек дороги. Вот!.. Но зычный, раздраженный его голос сразу же скис под нежным взглядом Нины. Поскрипывая смазными, ярко начищенными сапогами, Прохор покорно подошел к жене, чмокнул ей руку. Она поцеловала его волосы, усадила возле. - Ты не волнуйся... - сказала она. - Ты помни только одно... - Нина! - И широкая грудь его под чесучовой русской рубахой задышала с шумом, с присвистом. - Слушай... Я чувствую в себе такую силищу, что... Черт!.. - он потряс покрытыми черной шерстью кулаками. - Все переверну вверх дном! Вот!.. Жить так жить! Умирать так умирать! А жить надо по-настоящему. Чтоб треск шел, чтоб колокола бухали, чтоб из царь-пушки палили... Эх, Нина!.. Монашка ты. - Да, монашка. А ты кто? - Я? - И Прохор громоздко вновь поднялся, опрокинув чашку с кофеем. - Я все могу. Уж я-то не монах, не игумен, не поп... - Жаль! - Не знаю, кто во мне: зверь ли, бог ли? Но только всю тайгу кругом, всю область всколыхну и заставлю работать на себя... - На себя? - Да пусть дадут мне лешево болото, я всех чертей обращу в христианскую веру, обряжу в белые рубахи и прикажу строить пятиглавый собор... Нина испуганно перекрестилась, вскочила, замахала на мужа руками. - Вот что есть Прохор Громов... И это не слова, а факт, - закончил он низким, взволнованным голосом и обнял Нину за тонкую талию. Пахло от Нины ладаном, цветущей резедой, здоровьем. - Вот ты живешь в хорошем доме. Гляди, что пред твоими глазами. Разве плохо? - он подвел