овку подымать глупо. Вы хозяину - требования, а он вам - фигу. Вы не вышли на работу, а ему - плевать. Вы полезли на него с кулаками, а он на вас с пушкой, с винтовками, с плетьми... - Стой, стой, Голован! Заврался, - враз вскрикивают горячие мужики и парни. - Ежели мы на работу не выйдем, он через неделю лопнет, сукин сын... Да ежели дружно взяться, да ежели сознательно. Он мильен тыщ неустойки должен заплатить казне. Да казна его сразу в острог запрет! - Ха, казна! - И Гриша Голован швыряет на пол свою засаленную студенческую, с синим околышем фуражку. - А кто, я вас спрошу, казна? Жулик на жулике, вот кто. Нет, ребята, вы не того, не этово... Некоторое время длится пыхтящее молчание. Гриша Голован покашливает в горсть, засовывает руки в рукава холщовой рубахи, нарочно медлит, как бы прощупывая настроение рабочих, наконец зябко ежится и говорит: - Вы, ребята, живете в условиях жестокого произвола и насилия. Начать с договоров. Я уж не стану толковать о рабочих часах, о ничтожном заработке. Договоры самые кабальные. - Правильно, правильно! - напирают на Гришу со всех сторон. - Мы сюда забрались, как мыши в ловушку. Прямо влипли. - А главная кабала, ребята, вот в чем, - старается заглушить их голоса агитатор-"разговорщик". - Администрация обязывается на свой счет до места жительства доставлять только тех рабочих, у которых срок найма кончился. А ежели рабочего увольняют за проступки, он должен выбираться домой своими силами. А поди-ка... Другой за три, за пять тысяч верст отсель. Поэтому у всех вас боязнь остаться без работы, без хлеба в глухой тайге. И это действительно страшно. Это - главная кабала, я вам говорю. Это заставляет вас со всем мириться, всему подчиняться, все терпеть... Фу ты, будь он проклят! Но, погодите, ребята! - И Гриша с азартом потрясает кулаками, глаза горят, выкатываются из орбит. - Настанет время, ребята, когда мы... Впрочем... Ну ладно, дальше... - Он на мгновенье взмыл, как подброшенный мальчишкой голубь, но, словно завидя парящего орла, быстро сел на землю. Бунтарская натура агитатора всегда толкала его звать народ к политической борьбе, к восстанию. Но местный забастовочный комитет, негласно ютившийся в самом поселке, предписывал тактику чрезвычайной осторожности: не допускать на собраниях политических речей, зарвавшихся ораторов стаскивать с бочки за шиворот, постепенно направлять борьбу в чисто экономические рамки, чтоб преждевременно не дать полиции повода к разгромам. - Вы бы, ребята, в своем бараке старосту выбрали, - предлагает Гриша. Выбирают старосту. - А что мне делать? Разъясни собранию... - просит выбранный Емельян Ложкин, крепкий старик с огромным носом. - Слушай, товарищи! - встает Гриша Голован. - Староста - неограниченный хозяин барака. Он смотрит за порядком: чтоб не было пьянства, драк. В случае забастовки староста следит за дисциплиной, чтоб рабочие не шлялись к служащим и не шушукались с ними. Да мы впоследствии инструкцию дадим... А теперь, товарищи, уж кстати, давайте наметим выборных - двоих от сотни рабочих. Они потом войдут в рабочий комитет - руководить забастовкой. - Значит, забастовка будет? Гриша Голован нахлобучивает студенческую фуражку до ушей, улыбается и говорит с запинкой: - Будет. А в другом бараке орудует Петя Книжник. Он нищий не нищий, с корзиночкой для подаяния, а за пазухой книжонки. Со служащими, с полицией он ласков и низкопоклонен. Начальству и в голову не приходит, что Петя - агитатор. - Ребятки! - взывает он к рабочим-плотникам. - Лишних ушей нет? Как насчет забастовки мекаете? Кто-нибудь говорил вам? - Петя присаживается, утирает лицо рукавом заплатанной "надевашки". - Испить бы. - Пьет воду, сытно рыгает, пегенькая, в виде хвостика, бороденка его дрожит. - Ну, так вот, ребята... К забастовочке-то тово... Будьте готовеньки... Кажись, наклевывается... Агитатор начинает рыться в сумочке, вытаскивает три красненькие брошюрки. - Вот нате-ко-те, прочитайте-ко-те, грамотеи-то есть, поди? Пользительное чтение. А теперь, товарищи, давайте выберем старосту барака и наметим выборных в рабочий комитет... Так течет время. Петя, подзакусив, наговорившись, прощается со всеми и уходит. А среди рабочих механических заводов орудует латыш Мартын, ему сорок лет, четыре года пробыл в каторге. Идет своим чередом работа среди лесорубов, золотоискателей. Уже были маленькие группочки в пяток, в десяток лиц. Группочки ширились, росли, умнели, постепенно превращались в группы. В головы этих избранных рабочих исподволь внедрялось сознание их личного бессилия, их коллективной мощи, понятие о классовой борьбе, ненависть к эксплуататорам. *** На башне "Гляди в оба" дозорит в ночное время Константин Фарков. Прохор ему верит, как самому себе. Фар-ков - старик, но его глаз зорок, нервы крепки, сон над ним власти не имеет. Глухая ночь. Ветрище. Башня скрипит, ее вершина плавно раскачивается. Константин Фарков, въедаясь взглядом вдаль, настороженно бодрствует. Даль непонятна даже заправскому таежнику, она угрюма и таинственна. "Пожар", - вдруг сам себе говорит Фарков. Сначала, как вспых спички в темноте, огонек лизнул глаза, потрепыхал и сгинул. "Померещилось", - думает Фарков. Но нет. Опять вдали кто-то хочет закурить. И не один, а двое, сразу две спички, и чуть помедля - третья. Фарков взял в бинокль огонечки на прицел. "Пожар, - сказал он уверенно, соображая, что делать. Спички не гасли, огоньки перебегали, сцеплялись друг с другом, зачинали веселый пляс. - Либо в двадцати верстах, либо в сорока, а нет, так и в сотне верст. Не разберешь..." - Он подергал за веревку, заглянул вниз, подождал, еще подергал. - Эй!.. Кого?! - послышался из преисподней стариковский голос. - Федотыч, ты! - Нет, корова!.. Кому же боле-то? - Тайга горит, слышишь? - Неужто нет!... В пушку, что ли, вдарить? - Пошто... Звони хозяину! Федотыч закряхтел, отвернулся от ветра, постоял немножко за малою нуждой и покултыхал в свою каморку. - Алю, алю! Прохор, ты? Тайга пластат!.. Фарков усмотренье сделал, велел сказывать тебе... - бредил полусонный Федотыч, покашливая в трубку. Прохор затрясся, закричал: - Буди народ! Дуй из пушки!.. Больше пороху! - Знаю... Учи кого другого... Вешать, что ли, трубку-то? Алю! Алю... От громоносного рева пушки сотряслась вся башня. Константин Фарков посунулся носом, сел, а дюжина дравшихся вблизи медведей враз прекратили свалку, рявкнули и, бросив медведицу, - враскорячку кто куда. Прискакал на коне Прохор Петрович. Сорокасаженную высоту он взял махом. Было два часа ночи. Огоньки вдали разгорались, полоса бегучих вспышек ширилась. - Не страшно, - сказал Прохор. - Далеко. - Далеко-то далеко, да, вишь, ветер-то сваливает сюда, вот в чем суть... А впрочем, гляди, как знаешь. Твое добро. - Ветер переменится, - уверенно, как всегда, ответил Прохор. - Спать пойду. А ты карауль. Утром действительно ветер успокоился. Во всех предприятиях работы шли своим порядком. День, казалось, миновал благополучно. Однако к вечеру стал вновь пошаливать опасный ветродуй. С башни видно - густые клубы дыма нависли над пожарищем, как будто там, на горизонте, тысячи цыган, рассевшись у костров, курили трубки. Пространство все больше и больше насыщалось мглой. Небо утрачивало синь, мутнело. Заходящее солнце бросало на землю зловещую с желтым отливом тень. Ветер стал упруг, упрям. Сила его все возрастала. Крылья ветра пахли гарью. Лениво раскачиваясь, тайга загудела сплошным шумом. Лицо природы изменилось. Деревья шептались печально и загадочно, птицы стаями неслись через башню за реку; в их полете - растерянность, излом. Прохора тоже щемила тоска. Пошел на башню. Ветер креп, башня скрипела в суставах. Вершина ее ходила вправо-влево - у Фаркова кружилась голова. Солнце закатилось в дым. Вечерних, обычно четких звезд теперь не мог нащупать глаз. - Ну как? Фарков уперся взглядом в гулявшие на горизонте огоньки, ответил: - По-моему, надо, Прохор Петров, какие-нибудь способа принимать. - Какие же? Канавы, что ли? - Канавы навряд помогут. Гляди, разыграется, не пришлось бы встречный пожар пускать. - Как встречный пожар? Не понимаю. Фарков сел на пол сказал: - Укачало меня, - и стал объяснять таежные способы тушения лесных пожаров. - Пропустишь время, всего лишиться можешь, - говорил Фарков, попыхивая трубкой. - На моих памятях село да две деревни огонь слизнул. На триста верст пламя шло. - Да неужто? - Уж поверь. Может так случиться, - в одних портках в реку убежишь, по горло в воде сидеть будешь. Вот, брат, как. Прохор, не сказав ни слова, ушел домой. Позвонил приставу, позвонил Иннокентию Филатычу - оба ответили неопределенно: "авось" да "бог хранит". Пожалел, что нет Нины, нет Протасова. Отец Александр предложил отслужить всенощную с молебном и акафистом. Прохор растерялся, не знал, что делать. 2 Первый, второй и третий пушечные выстрелы потрясли тайгу, подняли на ноги всех рабочих. Ночной, глубокий час. Небо на западе в трепетном зареве. Тьма. Ветер с гулом чешет хвою, гнет тайгу. В жилищах мелькают огни. На улицах - раздираемые ветром голоса людей. К башне, в свой летний кабинет, Прохор проскакал. За ним, карьером, волк. Во все стороны, рассекая ночь, мчались с башни телефонные приказы. Их общий смысл: "выслать в тайгу на борьбу с огнем триста лесорубов и землекопов, вести широкую просеку, рыть канавы". Прохору с мест робко возражали. Смысл возражений: "подождать рассвета, сейчас в тайге темно, можно заблудиться; надо организовать питание, надо подбодрить рабочих водкой, иначе дело на пойдет". Смысл ответных приказов Прохора: "не возражать!" Кликнули клич. Желающих нашлось достаточно: отчего ж вместо тяжелой работы не погулять в тайге. С разных участков, разделенных пятью, десятью, пятнадцатью верстами, потянулись небольшие группы пеших и конных людей. Двигались через тьму по дорогам, по тропам с гуком, с песнями, чтоб напугать зверей. Прохор на вышке башни. С головы смахнуло шляпу, по лицу мазнул гонимый бурей хвойный сук; с шумом неслись, крутясь, сухие листья. Ветер путал волосы, трепал одежду, врывался в рукава, холодом окачивал зябнувшее тело. - Господин Протасов приехали!.. - взорвался ракетой чей-то голос из тьмы, снизу. - Когда?! - Только что! В глазах Прохора мелькнула неустойчивая радость, а тревога в душе пошла на убыль. Пожар сильно разгорался. Он был, казалось, верстах в двадцати пяти, но, загребая влево, он стал угрожать новой мукомольной мельнице, двум лесопильным заводам и району плотбищ, где горы заготовленных бревен. Темный ковер тайги - как на ладони. Огненная река растекалась вдали медленно. Однако брызги пламени перебрасывались бурей далеко вперед; там вспыхивали новые огни, а пылающая лава вскоре подтекала к ним. Да, нужны героические усилия, надо стихию бить стихией. И если не смолкнет буря, все превратится в пепел, в дым. Прохор крепко застучал каблуками вниз по лестнице. В бороде, в волосах застряла хвоя, мусор, лист. В сердце. дьявольская злоба на огонь, на ночь, на бурю. "Скорей, скорей к Протасову..." Внизу поскуливал, царапался в двери волк: И слышно, как ударяет в скалы, шумит Угрюм-река. *** Солнце взобралось в зенит, жгло землю. Сквозь затканный дымом воздух оно казалось красновато-желтым шаром, как расплавленный, остывающий металл. Горизонты уничтожились, пространство сжалось в кучу, даль пропала. Дым. Реальная жизнь существовала лишь вблизи: дома, избы, деревья, куры, бредущий люд. Все, что в стороне, бледнело, блекло, расплывалось и, чем дальше, тем плотнее куталось в дымовой туман. Мир стал тесен, как комната. Кругом, кругом, куда ни посмотри с реального островочка жизни, - куда ни брось камень - взор и камень упадут в обставшую тебя со всех сторон голубую сказку. И чудилось - дунь покрепче ветер, сказка сразу уплывет в ничто, останется голый островок реальности и ты на нем. Но ветер успокоился. Ветер сделал свое дело, раздул пожар и умер. Всюду немая неподвижность. Ветки берез повисли, на тихой макушке кедра белка грызла орехи, скорлупа падала отвесно. Мошкара толклась густым вертикальным столбом, уходившим в небо. На Угрюм-реке улеглись волны. Словом, в природе - тишь, покой. Однако рождались над пожарищем потоки своих собственных раскаленных вихрей. Воспламеняясь, клокоча, они постепенно будили уснувший воздух, колыхали его, втягивали в свои круговороты. С башни странно было видеть, как в этот безветренный тихий день над пожарищем гуляют вихри, как вое шире, все неуемнее распространяется огонь. Для всякого таежника теперь ясно, что пожар не сгинет. Понимал это и Прохор. Пройдет два дня, и море пламени, уничтожив все на пути своем - дома, заводы, мельницы, вольным летом перебросится через реку, чтоб и туда нести свой пожирающий жар-пожар. Прохор спешит в контору: - Андрей Андреич! Во что бы то ни стало надо сейчас же гнать всех рабочих в тайгу. Там ведут просеку только триста человек... А надо всех... Протасов медлит ответом. Прохор видит волнение управляющего всеми работами и не вдруг понимает его. - Вы слышали? - Слышал. - И упавшее пенсне Протасова пляшет на шнурочке. День окончен. Рабочие чрез сизый воздух разбредаются с предприятий по домам. Стражники носятся на конях от барака к бараку, из конца в конец, сзывают рабочих тотчас же собраться у конторы с женами, с взрослыми детьми. - Зачем? - Пожар тушить... В бараках, в землянках, на приисках, в трущобах загалдел взбудораженный народ. Вперебой кричали, что тушить не пойдут; пусть хозяин поклонится им, уважит их, а ежели нет, тогда не хочет ли он фигу. Барачные старосты и выборные призывали крикунов к порядку, предлагали обсудить дело всерьез. В кабинет на башне летели к Прохору с разных мест донесения по телефону: "Народ устал, народ требует отдыха, народ не желает идти в тайгу". Прохор то свирепел, то падал духом. Протасов на коне объезжает бараки. Рабочие встречают его криками "ура!", подымают путаный галдеж. Протасов не может их понять, - пусть выскажутся отдельные представители. Выборные выдвигают ряд требований. Протасов обещает настойчиво переговорить с хозяином и просит рабочих постараться, если Громов пойдет на уступки. Масса взрывается бурей криков. - Это другое дело! Каждый за пятерых... Животы положим!.. Без понятиев, что ли, мы?.. - Тогда, ребята, стягивайтесь помаленьку к конторе... Пилы, топоры... - и Протасов скачет дальше. Так в другом, в пятом и в десятом бараке. В отдаленных местах в том же духе работают техник Матвеев, учитель Трубин и несколько "политиков". На приисках "Достань" и "Новом" ситуация запутанней. Летучка, старатели, кобылка - вся эта приисковая братия, разбавленная тайно живущими среди них хищниками-головорезами, крайне своевольна. Эту отпетую "кобылку" умел держать в своих ежовых рукавицах лишь страшилище рабочих - Фома Григорьевич Ездаков. Но он вместе с приставом, с фарковым третий день в тайге, на огневых работах. - Давай нам на расправу Ездакова, сволочную душу, язви его в ноздрю!.. - злобно орали приискатели. - Пока не втопчем его каблуками в землю, не пойдем. Так и хозяину сказывайте, распроязви его в печенки, в пятки, в рот! 3 Вечер меж тем сгущался, приближалась ночь. И близилось разливное море пламени. Жуткий страх встал в глазах Прохора. Время безостановочно бежит. Нужен дружный сокрушительный удар, чтоб свернуть стихии голову, но нет сил сдвинуть рабочих с места. Прохор в кабинете - как в клетке лев, стучит кулаками в стол, кричит на Протасова, как на мальчишку. Протасов поджал губы, весь подобрался, в глазах издевательские огоньки: он знает, что карта Прохора бита, что бешенство Прохора означает его бессилие, что рабочие одерживают победу. - А это что?! - вскипает Прохор, и бешеный взор его вскачь несется по строчкам поданной Протасовым бумаги. Прохор Петрович в ярости разрывает писаные требования рабочих, клочья бумаги мотыльками летят с башни вниз. - К черту, к черту! Псу под хвост!.. Сволочи, мерзавцы! Хотят воспользоваться безвыходным положением.. Где у них, у скотов безрогих, совесть, где бог?! Это ваши штучки, Протасов! - Требования рабочих законны. Они вытекают из договора, - чуть улыбаясь уголками губ, говорит Протасов. - Теперь не время раздумывать. - Молчите, Протасов... - Утром, самое позднее - завтра к вечеру вы можете лишиться всего. - Молчите! - Успокойтесь!.. - И Протасов впился сверкающими зрачками в искаженное судорогой лицо хозяина. - Успокойтесь, Прохор Петрович. Взвесьте трезво положение. Надо всех людей немедленно же двинуть на работы. Вы своим появлением и руганью только подольете в огонь масла. Рабочие разбегутся. И пожар захлестнет все. Я начальник всех работ. Я отвечаю пред своей совестью за сохранность дела. В него я вложил много сил. Я требую от вас чрез головы рабочих снизойти к их просьбам. Скажите - да. Этим будет спасено ваше дело, ваше семейство и вы сами. Прохор сжимал и разжимал кулаки. В его глазах, в движении бровей, в сложной игре мускулов лица - алчность, страх, вспышки угнетенного величия. Протасов отер вспотевший белый лоб с резкой гранью весеннего на щеках загара. - Прохор Петрович, я ценю в вас ум, смелость, уменье схватить за рога свою судьбу... - Слышите, Протасов, как орут эти мерзавцы.., там у конторы?! Это вы их... - Да, их тысячи... Они ждут вашего ответа. Они настроены мирно. И одно ваше слово может успокоить их. - Знаю я это слово! Этого слова произнесено не будет... - Ваше слово может поднять в них взрыв энтузиазма. - Ага! Вы хотите меня оставить без порток, Протасов? - Нет. Я хочу вас спасти. Прохор залпом допил из горлышка коньяк и швырнул бутылку за окно, в небесное зарево, сотрясающее воздух. - А ежели пожар кончится сам собой?.. Вы уверены, что он придет сюда? - Уверен, - сказал Протасов. - И вы уверены в этом больше, чем я. Начинается ветер. Целый месяц стоят знойные дни. Итак, я жду. Весь дрожа, Прохор сунул в карман два браунинга, свистнул волку, нахлобучил картуз. - Где казаки, где пристав?.. Я их расстреляю, мерзавцев, этих бунтарей! А революционеришек вздерну на сосны... - Вы не генерал-губернатор... Ваши слова - безумный лепет. - Что?! - И Прохор с такой силой грохнул кулаком в стол, что крутивший хвостом волк сразу припал на брюхо, а Протасов, вздрогнув, отступил на шаг. - Идем! - Я вас не пущу. - Как? Вы? Меня?! - Вы наделаете глупостей. Вас разорвут. - Протасов! Бойтесь меня, Протасов... Вы хотите устроить революцию?.. - Я требую от вас справедливости во имя вашего спасения... - Вы коварный человек... Вы... Пустите меня!.. - Нет... Не могу пустить. Лицо Прохора налилось кровью. - - Прочь с дороги! Растопчу! - И Прохор ринулся было на Протасова, волк ляскнул зубами, зарычал. Протасов нырнул в карман за револьвером. Прохор отрезвел, остановился. - - Выход из башни заперт, - косясь на взъерошившегося волка, сказал Протасов. - Ключ у меня. - Ага, в плену? Хорошо... Прохор рванул телефон, закричал в трубку: - Пристав! Пристава сюда! Фильку Шкворня сюда! Казаков сюда! - Пристав в пятнадцати верстах. Казакам вы не командир. Прохор бросил трубку, упал в кресло и весь затрясся. - Андрей Аидреич, Протасов". Что вы со мной делаете? - Я дал слово Нине Яковлевне во всем оберегать вас. Я не могу рисковать вашей жизнью. Повторяю, рабочие могут растерзать своего хозяина. Наступило молчание. Прохор шумно дышал. Его душила бурлящая в нем, но скованная в эту минуту жизнь. Волк лизал бессильно повисшие руки хозяина. В раздернутых надвое мыслях Прохора проносится зверь-тройка, звенят бубенцы. В кибитке - Нина и Протасов. Лицо Нины счастливое, светлое. Она улыбается Протасову и говорит: "Я вас люблю". В сердце Прохора резкая вонзилась боль. За окном колыхались раскаленные небеса, и заполошно кричал Фарков: - Прохор Петров! Прохор!.. Э-эй!.. Отопри... Прохор подскочил к окну. Лошадь Фаркова в мыле. Протасов - быстро вниз, впустить Фаркова. И вот все трое на вершине башни. Пугающее зрелище потрясло Протасова и Прохора. В бинокль казалось: пожар подошел вплотную. И уже не было спасения. - Скорей, Прохор Петров, скорей... Всхлипнув, Прохор ринулся бегом по лестнице: - Вот что наделал ты, Протасов... Он поскакал на коне. За ним Протасов и Фарков. Не одна тысяча рабочих сидела у костров, забив всю площадь. - Ребята! Ребятушки! Дети! - Взывал Прохор пресекшимся голосом. - Спасайте мое и ваше... Все, что вы требовали от меня чрез начальника Протасова, я обещаю вам исполнить. Он, как крылатый змий, перепархивал от одной к другой, к третьей группе. Лицо его бело, как бумага, черная борода тряслась. - Ребята-а-а!.. За дело-о-о... Живо-о-о!.. - мчась из конца в конец по площади, вопил с коня Протасов. - Урра-а-а!.. Ура-а-а!.. И четыре с лишком тысячи с бабами, с подростками лавой хлынули в тайгу. Видя бегущий, угнетаемый им, но желающий спасти его народ, Прохор, весь ослабев душой, радостно заплакал. Конь понес его, оглушенного, вслед за народом. Дымя цыганской трубкой, деловито прошмыгнул из мглы во мглу на своей шершавой кобыленке дьякон Ферапонт. Еще обтекали Прохора многие конные и пешие, мужики и бабы, мелькали фонари, слова, словечки, но Прохор ничего не видел, ничего не слышал. Чрез три часа быстроногие ходоки вышли на просеку Фаркова, чрез четыре - подтянулись остальные. Ночь еще не кончилась, но зарево было здесь сильнее; оно давало трепетный, неверный свет. Резиденция осталась позади верстах в двенадцати, да пожар еще и отсюда верстах в трех. Значит, опасность далеко. И все наделала эта сорокасаженная башня "Гляди в оба": с нее пожар - вот-вот он, близко, на самом же деле пожар от башни в пятнадцати верстах. Настроение Прохора вдруг изменилось. Он хотел выругать Фаркова, что так бестолково напугал, его, хотел рассориться с Протасовым и в душе стал клясть себя, что, как баба, поддался панике, свалял пред рабочими такого дурака. Да, Протасов поистине коварный человек. - Моя просека сажен десять шириной, а где и больше, - суетился пред Прохором старик Фарков. - Просека прорублена верст на пять, эвона куда! Понял? Теперича надо верст на двадцать: гнать просеку эвот сюда, в другую сторону... Понял? А как прорубим, тогда свой огонь от просеки запалим, навстречь пожарищу. Вот это и есть встречный пожар. Понял? А как два пожара друг с другом сойдутся, наш да божий, тут им, значит, и крышечка... Понял? Больше и гореть нечему... Значит, иди спокойно спать. Истомленные убийственной дорогой, но окрыленные неожиданным посулом хозяина, люди забыли про усталость. Тайга на много верст дрожала от веселых песен, криков, визга пил и звяка топоров. Потрескивая, шурша ветвями, деревья сотнями валились с кряком. Ни понукания, ни окриков. Народ пьянел в работе, распоясался, остервенился, отдал мускулам весь запас крови, мужества; всяк работал за четверых. Значит, не четыре тысячи, - а десять, двадцать тысяч вступило в схватку со стихией, жертвовало жизнью ради Прохора. Меж тем Прохор мрачнел, дух алчности вновь стал овладевать его сердцем. Он рад срыть обманувшую его башню, рад повесить на осине старика Фаркова-. "Дурак я, дурак... Баба... Тряпка". , Но небеса колыхались, искры взметывали над пожарищем, и огонек неостывшей, только что пережитой высокой радости все еще золотился в темной душе Прохора. "Нет, нет, правильно. Иначе - могло все погибнуть..." Дьякон Ферапонт и Филька Шкворень крушили тайгу, как звери. Дьякон - в брезентовых штанах, в бахилах, рясу где-то бросил и забыл о ней. Стало рассветать. Просека росла. Ее опушка обкладывалась ворохами сушняка. Верховой ветер все крепчал. - Время зажигать! - издали крикнул Прохору Фар-ков. На протяжении двух десятков верст загремели условные выстрелы, рабочие с криками "ура" бросились к сушняку, и бурная полоса огня запылала по всей линии. Внизу сразу родился ветер. Огонь стал распространяться вглубь тайги. Тысячи огневщиков зорко сторожили, чтоб он не тек на просеку. Тайга еще не успела стряхнуть с ресниц свой темный сон. Она пробуждалась медленно, позевывала, потягивалась, запускала руки-сучья в шапки зеленых своих косм, кряхтела. Но вот огонь ожег ее пятки. Тайга вдруг широко распахнула глаза, ахнула, передернула плечами. Сосны, вспыхнув, сразу одевались в золотые парики. Пляс огня шел с гулом, с барабанным боем, с оглушительными взрывами надвое раздираемых деревьев. Густые черные клубы дыма взмыли над пожарищем. Нестерпимый жар дыхнул в удивленные толпы стоявших на просеке рабочих. Освещенные заревом лица их потны, утомлены, в глазах трепет пред невиданной картиной. Бредовые разговоры. - У нас Панкратьева убило. - У нас сразу двоих пристукнуло деревом. Матрену с парнишком ейным. - Мертвого старика вытащили, лесиной придавило. Кто таков, неизвестно. Теплый еще был. Пожар сваливал от просеки вглубь - навстречу главному пожарищу. 4 Хозяин уже на вышке башни. С ним Иннокентий Филатыч, отец Александр и мистер Кук. С башни видно, как два пожара, две огненные стихии, вздыбив к небесам, молча шествуют друг на друга. Сила двойного пожарища могучим поршнем всасывала воздух, сотрясала атмосферу на десятки верст: дул ветер, башня слегка поскрипывала. - В высшей степень необычной зрелищ, - причмокивал мистер Кук. - Это, это весьма грандиозно... Колоссаль! - А вы там были? - сквозь зубы цедит Прохор. - О нет, о нет... Я не герой подобных приключений. Я созер.., как это?.. Созерцатель. Так? - И большие уши мистера Кука от напряжения мысли задвигались. - Нет, вы обратите внимание, господа... Какие две силы. И сколько миллиард тепловых калорий гибнет очшень зря... - Да, зря... - буркнул Прохор. - Ужас, ужас, - повел сутулыми плечами священник. - Фено-ме-нально... - Колоссаль, колоссаль... О! - воткнул мистер Кук палец в небо и смачно почмокал, словно гастроном пред шипящими в сметане шампиньонами. - Но почему такой совсем глюпый рюсска пословиц: "Огонь не туши"? - "С огнем не шути", - снисходительно улыбаясь, поправил отец Александр. Чрез мутную, все еще державшуюся в воздухе дымовую пелену доносились откуда-то раскаты грома. - А, кажись, дождиком попахивает, - огладил белую бороду Иннокентий Филатыч. - Ты! Пророк... - сердито цыкнул на него Прохор, рассматривая пожарище в бинокль. Но в стекле, как в зеркале, пожар чудился холодным, мертвым. На деле же было совсем не так. Узкая полоса тайги меж огненными лавами - стихийной и искусственной - все более и более сжималась. Два огромных пламенных потока шли друг другу навстречу. Вся живая тварь в этой полосе - бегучая, летучая, ползучая - впадала в ужас: куда ползти, куда бежать? Стада зверей, остатки неулетевших птиц, извивные кольца скользких гадов - вся тварь трагически обречена сожжению. В еще не тронутой полосе, длиной верст в двадцать и шириною не более версты, как в пекле: воздух быстро накалялся, и резко слышался гудящий гул пожара, свист вихрей, взрывы, стон обиженной земли. А красное небо, готовое придавить тайгу, тряслось. От звуков, от дыма, от вида небес звери шалели. В смертельном страхе, утратив инстинкт, нюх, зрак, одуревшая тварь заполошно металась во все стороны. Летучим прыжком, невиданным скоком звери кидались вправо, влево, но всюду жар, смрад, огонь. И вот, задрав хвосты, высунув языки, звери неслись вдоль линии огня. Но и там нет выхода: огни смыкались. Звери безумели. Глаза их кровавы. Оскал зубов дик, в желтой пене. Звери молча вставали на дыбы, клыками "впивались друг другу в глотку, хрипели, падали. Сильные разрывали слабых, в беспамятстве грызли себя, истекали кровью, шерсть на живых еще шкурах трещала от жара. Малая белочка, глазенки - бисер, хвост пушист. Торчит на вершине высокого дерева, вправо и влево огонь. А белке - плевать: ведь это игра. Чтоб прогнать резкий страх, белка играет в беспечность. Унюхала шишку - ив лапки, и к мордочке. Справа огонь, слева огонь. "Не страшно, не страшно, - бредит безумная белка, - сон, сон, сон". "Стра-а-шно!" - каркает, ужавшись к стволу под мохнатую лапу кедра, столетний с проседью ворон; у него перебита ключица, висит крыло. Белка в испуге сразу вниз головой по стволу к земле. Но земля горит. И - вверх головой, в страхе, к вершине. Вверх, вниз, вверх, вниз - все быстрей и быстрей носится белка. Но вдруг теряет сознание, комом падает в пламя. Пых и - конец. Медведица бьет пестуна в темя крепким стяжком, череп молодого медведя треснул, распался. Стервятник, матерый медведь, задушив другого медведя, разворачивает с дьявольской силой пни, камни, лезет в берлогу, тяжело дышит, с языка - слюна, валится, как пьяный, на толстый пласт кишащих в берлоге скользких гадов. Их загнал сюда жар. Раздавленные гады, издыхая, шипят, смертельно жалят медведя, медведь ревет дурью, катается с боку на бок, рявкает, стонет, как человек. Дым, огонь напыхом хлынул в берлогу и - смерть. Смерть всему, смерть всякой твари, гнусу, медведю, птице, даже мудрому филину - смерть. Смерть бессмертному вещему ворону. Всякому дереву, всякой былинке, воздуху, духу, запаху, тлению - смерть! ...Вот две стены пламени, по сотне верст каждая, идут друг на друга в атаку, в атаку, в атаку!.. Вверху воют ураганные смерчи раскаленного воздуха. Орлы и орлята, запоздало спасаясь от смерти, взлетали ввысь вертикальным винтом, но, ударившись в своды раскала, падали горящими шапками, шлепались о землю углем. Температура - тысяча градусов, сила бури - баллов двенадцать, а может, и сто... Две стены пламени стали загибать своды синими, желтыми, красными вспышками друг другу навстречу. И вот своды замкнулись на всем протяжении. Страшный гул прогудел над тайгой, земля задрожала, и сотряслись небеса. Будто тысячи одноногих Федотычей залп за залпом грохали из всех пушек мира. - Конец, конец... - сказали на башне, вздохнули. Каждый сказал по-своему, и по-своему каждый вздохнул. - Конец, - сказали и рабочие внизу. Подобрав в тайге убитых, они вернулись домой. Пожар на сотню верст кругом оградил стеной опустошенного пространства все предприятия Прохора Петровича, положив предел огню. Прохор спасен. Пожар-разрушитель догорал бы еще целую неделю, и целую неделю воздух продолжал бы быть отравлен дымом. Но к ночи хлынул с громом проливень-дождь и, обладая несокрушимым могуществом, в одночасье вбил в землю и дым и огонь. Ни уголька, ни головешки. - Дождевное лияние, - высокопарно заметил отец Александр. Туча быстро ушла. Все концы неба просветлели. - - Проклятая!.. Анафема!.. - вслед уходившей туче злобствовал Прохор. - Где ты, дьявол, раньше-то была?! Но туча ушла не совсем, ее тяжелый мрак навсегда остался в лице Прохора Громова, заполз в зрачки, объял неистребимым унынием всю его душу. *** ...И если зазвучит струна, то другие, включенные в аккорд струны, ей тотчас ответят. Таков закон детонации. Кэтти сидела у себя одна со своей тоской всю ночь. Экзамены кончились, школа закрыта, весна не ждет, гроза разрядила воздух. А в душе по-прежнему все та же хандра, дым, хмарь. Ночь. Электричество притушено красной кисеей. Поэтому комната в легком зареве. Чуть золотятся рамы картин. Нетронутая кровать печальна, одинока. Канарейка в клетке встряхнула перышки, побредила, открыла бисерный глазок на Кэтти. - Здравствуй, девушка, - чирикнула она, но Кэтти не слыхала. Канарейка защурила свой бисерный глазок. Кэтти посолила кусочек черного хлеба, понюхала его, выпила рюмку зубровки, широко открыла глаза, чуть наклонила голову, прислушалась, как, впитываясь в кровь, томит вино. Пожевала соленую корочку, опять налила и выпила. Кэтти подурнела: проморщинилась кожа у глаз, губы стали невыразительны, вялы. Она - украдкой, тайно - пьет давно. Чернила, бумага, отец об этом не знают. Не знает никто. Но отпечатки каждого мига четко кладутся в ее собственном сердце и где-то в сферах эфира. Невроз сердца, нервы расшалились, покровы тела анемичны, - так сказал врач. - Надо встряхнуться вам, барышня, - сказал он. "А как?" Врач улыбнулся, мотнул бородой и с вульгарной ужимкой развел руками. Кэтти пьет пятую рюмку и нюхает корочку. Стоило с ним ходить в дыму, по тайге, уединяться. "Глупец! Невменяемый". Правда, поцеловал, но как?.. Так прощаются с мертвым. И хоть бы полслова о любви, о женитьбе, хоть бы признак страсти. Ну схватил бы, бросил бы, сделал бы мерзость! Она, конечно, дала бы ему оплеуху. "Но он же мужчина! Болван. Мечтает о Нине. Дурак. Он в сто раз хуже Ферапонта! Заграничный урод!" Мистер Кук лежит на кровати. Он зверски икает. Иван подает стакан воды, говорит: - Это кто-нибудь вас вспоминает, барин. А вы вот энтим пальцем в небо, а сами твердите: "Икота, икота, сойди на Федота, с Федота на Якова, с Якова на всякого..." И - как рукой. Кэтти пьет шестую рюмку, сплевывает, закрывает лицо белыми ладонями, тихо хохочет. Сквозь пальцы слезы текут. Кэтти вырывает из прически гребенки, шпильки, кидает их на пол, валится головою на стол. Резкий, пронзающий душу всхлип. Канарейка встряхивается желтым тельцем, опять открывает из дремы в дрему свой бисерный глазок. Дрема в розовом зареве. Свет лампы призакрыт вуалем. ...Рука еще раз тянется к сегодняшнему письму. Строчки милой приятны пред сном, как молитва монаху. Протасов быстро находит эти строчки. "Андрей! Мне страшно подумать, не только сказать, но, кажется.., я люблю тебя..." Сердце Протасова дрожит, и, наверное, где-то дрожит сердце Нины. Дьякон вернулся домой без рясы. Манечка пилит его немилосердно. Дьякон притворяется, что слушает внимательно, но думает о другом: о той снежной ночи с Кэтти. И смешливо грустит: вот если б он до того случая потерял рясу... Эх, дурак, разиня! - Манечка!.. Влетело мне в голову расстричься... - бредит он. - Что? Что? Спи знай. Дьякон мямлит что-то и вскоре испускает мужественный храп. 5 Убитых лесорубов вычеркнули из списка живых, составили акт. Сделав свое дело, рабочие чувствовали себя героями. Стали терпеливо ожидать исполнения хозяйских клятв. Проливень с громом сменился холодами. Внутренне похолодел и Прохор Громов. Моросил мелкий дождь, краски природы помрачнели. Мрачнел и Прохор Громов. Но все-таки неистребимый дух алчности подсказал ему способ извлечь пользу из несчастья. Говорили в кабинете с глазу на глаз, тайно: - Вот тебе адреса моих кредиторов, адреса заводов, фирм. Завтра чуть свет поезжай в Питер. Найдешь нужных людей. Заметки в двух-трех газетах. И - по четвертаку за рубль. Понял? - Понял. Вот это по-коммерчески!.. - И Иннокентий Филатыч оскалил в широкой улыбке свои белые вставные зубы. - Два раза сам так делывал. - Вот тебе пока чек на двадцать пять тысяч. Коммерсантам, в случае удачи, вышлю чеками же. Только знай! - и Прохор по-сердитому загрозил пальцем: - Носы не кусать, в тюрьму не попадаться. Вообще вести себя по-деловому... - Как можно! - замахал руками старик. - Эдакое поручение, да чтобы я... Даю крепкое купецкое слово... Образ Христа целую! - Старик торопливо прикрыл носовым платком сиденье плюшевого стула, встал на платок грязными сапогами и набожно приложился к иконе. Прохор дал приказ выплатить рабочим жалованье не талонами, а наличными деньгами. Контора выдала людям сто тысяч. Обогатившийся народ хлынул обогащать частных торговцев: у тех все есть и все много дешевле. На следующий день, велением Прохора, пристав закрыл все частные лавки, а купцов, своих вчерашних друзей и собутыльников, стал выселять за черту предприятий. Упорствующих хватал, сажал в чижовку. Рабочие поняли, что, хотя одно из их требований удовлетворено, однако Громов снова загоняет их в свои магазины, хочет вернуть в карман выданные конторой деньги. Шепотки пошли, сердитое ожидание, что будет дальше. А дальше наступила неизбежная череда событий, в круг которых своевольно ввергал себя Прохор Петрович Громов. В сущности неопытный взор мог бы скользнуть мимо этих событий равнодушно, - настолько они, взятые в отдельности, ничтожны, естественны. Для простого умозрения эти события, казалось, возникали случайно, на самом же деле - железный закон борьбы двух враждующих сил нанизывал их на общую нить неизбежности. А нанизав... Впрочем, предоставим все времени. Мы склонны утверждать, что вся жизнь, все грани жизни Прохора Громова созданы им самим, и отнюдь не случайны. И поступки всех персонажей; от Нины до Шкворня, до волка, связавших судьбу свою с Прохором Громовым, сделаны им же, то есть Прохором Громовым. В это мы верим, ибо мир весь - в причинах и следствиях. Так, Анна Иннокентьевна, мягкотелая вдова, согласилась быть женою Ивана Иваныча Прохорова, человека в больших годах. Вот вам первое следствие, а Прохор Петрович - причина. Прохор пошалил с нею, разжег ее сердце, обидел. И вот бабья месть: "На же тебе, на, хоть за старика, а выйду, назло выйду, на!" Надоело ей все, захотелось сменить декорации, чтоб начать новый спектакль своей жизни. Она, пожалуй, и не вышла бы, да настоял отец: "Обязательно выходи. Ивана Иваныча надо ублажать. А почему - в скорости сама узнаешь". Иван Иваныч венчаться у отца Александра не пожелал: огласка неприятна. Уехал в село Медведеве. И, не умри Анфиса, - он не плакал бы горько у могильного креста ее, а может, женился бы на ней. И, не пожелай Прохор, чтоб его отец очутился в сумасшедшем доме, - Иван Иваныч не играл бы в маскарад: он был бы не Иваном Иванычем, а, как всегда, - Петром Данилычем Громовым. И, не будь Петр Данилыч поневоле Иваном Иванычем, - его новая жена Анна Иннокентьевна Громова, узнав лишь на второй день свадьбы, кто муж ее, не рыдала б навзрыд, не билась бы головой в стену и, потрясенная грехом кровосмешения, не выкрикивала б, как сумасшедшая: "Стыд на мою головушку, стыд!" Беременная от сына вчерашнего мужа своего, она вся впала в душевный мрак; исхода не было, - она стала подумывать о петле. Иначе не могло и быть. Потому что нашего Прохора родил Петр Данилыч, развратник и пьяница. Петра же Данилыча родил дед Данило, разбойник. Яблоко, сук и яблоня - все от единого корня, из одной земли, уснащенной человеческой кровью. Неотвратимая закономерность этого сцепления причин и следствий давала себя знать и там, у Прохора. Приехал назначенный на предприятия Громова жандармский ротмистр Карл Карлович фон Пфеффер. С ним унтер-офицер Поползаев в помощь жандармам Пряткину - Оглядкину. И еще рота солдат "для поддержания, в случае надобности, силой оружия спокойствия и порядка". При роте два офицера: пожилой, без усов, толстяк Усачев и молодой, с большими запорожскими усами, Игорь Борзятников. Он, вероятно, станет супругом Кэтти. По крайней мере таков замысел автора. Но что будет в жизни, - автор не знает: может быть, Кэтти сойдет с ума, может быть, мистер Кук, вместе с лакеем Иваном и Филькой Шкворнем, выкрадет Кэтти из-под венца и умчит ее на тот свет, в Новый Свет, в Соединенные Штаты Америки. А может случиться и так, что Кэтти отравится ядом. *** - Ах, какое несчастье, ах, какое несчастье! - деланым голосом восклицал Парчевский и с соболезнованием покачивал головой. - Вы, голубчик, Иннокентий Филатыч, поскучайте, я живо напишу. Я все уразумел из ваших слов. Может быть, коньячку выпьете или водочки? - -Ни в рот ногой... Не пью-с, - потряс бородой тароватый старец. - Лимонадцу можно-с. - Вот боржом. - Владислав Викентьевич удобно усадил выгодного гостя за преддиванный столик, а сам сел к письменному столу и приложил к белому лбу карандаш, сбираясь с мыслями. - И механический завод сгорел? - И механический завод как бы сгорел. - Ну, а новый дом Прохора Петровича, лесопильные заводы, мельница? - И новый дом как бы сгорел, и мельница как бы сгорела, а старая лесопилка сгорела дотла, и шпалы и тес... Ой, ой!.. Убытков страсть! - Старик прослезился и вытер глаза платком. Владислав Викентьевич вдруг по-сатанински улыбнулся и сказал самому себе: "Ага!" Карандаш ото лба легким вольтом прыгнул на белое поле бумаги. Погоняя одна другую, строчки ложились быстро. Старик битый час рассматривал интересные альбомы с голыми девками. Статья окончена. Парчевский сиял. Он размножит ее и сегодня же сдаст в газеты. У него везде связи. Недаром же он - племянник губернатора. По протекции дяди он служил теперь в министерстве путей сообщения. Старик, причмокивая, прослушал статью со вниманием. В статье говорилось о стихийном бедствии, о небывалом таежном пожаре, "как будто" уничтожившем все предприятия миллионера П. П. Громова. Большинство предприятий застраховано не было. Фирме "как будто" угрожает крах. Статья написана дельно, убедительно, подтверждена дутыми цифрами; она производила впечатление корреспонденции с места. И была подписана: "Таежный очевидец". - Очень правильно... Закатисто!.. - прищелкнул языком старик. - Да уж я... Чего тут... - похвалил себя Парчевский, и лицо" его раскололось надвое: пухлый рот и щеки улыбались: "Меня-то, мол, не проведешь, я, мол, все давно понял"; глаза же были серьезны, требовательны, будто хотели сказать: "гони монету". - Теперича постанов вопроса таков, - учуяв полуявные помыслы Парчевского, сказал старик, потирая руки. - Надо собрать всех кредиторов на чашку чаю, рубль ломать. Вы, дорогой мой, Владислав Викентьевич, должны мне, старику, помочь. Переговорите кой с кем лично, особливо ежели с заводами. С выгоды получите один процентик-с. И кроме сего, вас никогда не забудет Прохор Петрович. - На какую сумму будет сделка? - Так, полагаю, - не меньше полмиллиончика... - Тогда процент мал. Три процента. - Что вы-с!.. Пятнадцать тысяч? Высоко хотите летать... - Риск... Как будто за такие дела можно и в тюрьму сесть. А впрочем... Давайте уповать на "как будто". - На" "как будто"? Вот, вот! Это самое... И пронырливые глазки старика, подмигивая Парчевскому, утонули в смешливых морщинках, как в омуте. - А как Нина Яковлевна? Она дома? - Дома-с, - соврал старик и, хлопнув себя по лбу, заморгал бровями: - Ба-ба-ба! Вот старый колпак... Вотхра-поидол... Ведь забыл вам поклончик от Нины Яковлевны передать... Ах, ах! - убивался, паясничал старец. - Как уезжал, она позвала меня и говорит мне: "Обязательно разыщи дорогого моему сердцу Владислава Викентьевича..." И адрес дала ваш, угол Невского и Знаменской... - Откуда ж она... - Да уж... Сердце сердцу, как говорится.., весть подает. Уж я врать не стану... Красивое, с гордым профилем лицо Парчевского на этот раз засияло целиком. - Ах, милый Иннокентий Филатыч! - "И передай ему, говорит, что я его помню и, может быть, думаю о нем день и ночь..." - Преувели-и-чиваете, - радостно замахал Парчевский на плутоватого старца веселыми руками. - Не сказала ли она "как будто думаю" и "как будто бы помню"? Старик было тоже засмеялся, но тотчас же сбросил с себя смех. - Поверьте, - сказал он, - Нина Яковлевна очень даже о вас тоскует. Я сразу сметил. Ну-с, до свиданьица, дорогой! До завтра. Уж вы постарайтесь... - Дайте мне тысячи полторы. - Зачем? - А как же? Газетчикам дать надо, чтобы это "как будто" не вычеркнули? На личные расходы, связанные с нашим делом, надо? Старик не прекословил: поплевывая на кончики пальцев, отсчитал деньги, оставил адреса кредиторов. Подмигнули друг другу, расстались. Моросил питерский дождь. Асфальты блестели. 6 - Позвольте познакомиться с вами. Ротмистр фон Пфеффер. Прохор поморщился. Обменялись друг с другом напряженными взглядами. Оба слегка улыбнулись: Прохор иронически, ротмистр - чуть подхалимно. Высокий блондин, голубые глаза, бачки, длинная сабля катается на колесике по полу, чиркает пол. - Его превосходительство собирается заглянуть как-нибудь к вам лично. - Зачем? - Интересуется. - Вот пожар был. Прошу садиться. - Да, дым, я вам доложу, на всю губернию. Даже у нас, - двусмысленно сказал ротмистр. - Пожар этот стоит мне больше трехсот тысяч. - Да что вы? - И колесико чиркает по полу. - Пришлось сделать большие уступки этим скотам рабочим. Черт, неприятность. Черт!.. - Н-да... Я вам доложу, это н-да-а... Теплый вечерний час. Чайный стол накрыт на веранде с выходом в зеленеющий сад. В саду над кустами малины, " окапывая их, работал садовник. Ему помогали сопровождавшие ротмистра Пряткин - Оглядкин. Унтер Поползаев дежурил на кухне. Карл Карлыч один выходить опасался: новое место, глушь. Чай разливал сам Прохор Петрович. Попискивали кусучие комарики. Карл Карлыч стращал их дымом сигары. Вдруг, вдали, с ветерком - "многолетие". Все гуще и громче. Карл Карлыч перестал брякать ложечкой. - Что это? - Дьякон... Купается, должно быть. Верстах в трех... - Ах, дьякон... Ферапонт, если не ошибаюсь? Из кузнецов? - Он самый... А ты как же это... Карл Карлыч выпустил дым из одного, из другого уголка бритого рта, сказал: - Списочки-с... Н-да-с... А с ветерком долеталовсе гуще, все выше, все крепче; - Благодетелю наше-е-му-у... Хозяину Про-о-охору... Гро-о-омову. - Голос, я вам доложу, феноменальный, Ротмистр, гремя шпорами и подергивая левым плечом, разгуливал по веранде. - Да... Это жена все... А я.., знаете.., так... - Что, неверующий? - подмигнул гость хозяину. - Да нет... А так как-то.., знаете, дела... - Ну-с, а вот Протасов? Он как насчет.. - Великолепный человек... - Да, человек изумительный. С рабочими ладит, нет? И вообще... Прохор Петрович смутился, обдумывал, боялся хитрых ловушек. - Да, ладит с людьми, - ответил он. - Если б Протасов не умел ладить с рабочими.., я б тогда его в три шеи. - Я удовлетворен, - сказал ротмистр двусмысленно, подняв правую белобрысую бровь. Прохор подарил ему ящичек гаванских сигар. - Спасибо, спасибо... Ну, что ж.... Вы - это мы, так сказать, а мы - это вы. - И, щелкнув шпорами, Карл Карлыч откланялся. Вскоре кой у кого произведены были обыски. Брошюрки, подписные листки, нелегалыцинка. Кой-кто схвачен. Прохор отвел особое помещение для арестованных. Накопят с десяток - и вышлют. Допрашивался техник Матвеев, двое-трое рабочих, десятник подрывных работ, выборный староста барака Э 5 старик Аксенов и, для отвода глаз, Наденька. Ротмистр обычно вел допросы очень мягко, нащупывал нити и всех поражал, что знает до тонкости местные условия жизни, настроение рабочих, всех крикунов, "говорильщиков", знает и Гришу Голована и Книжника Петю. Словом, у него своих собственных нитей целый клубок. Получив острастку, "говорильщики" подтянулись, стали ловчиться, хитрить. Петя обрился и по фальшивому паспорту служит теперь на дорожных работах: вяжет фашинник, тешет колья, помалкивает. Техник Матвеев однажды отвел Протасова в кусты; долго ходили вдоль берега, вели беседу. - Да, пожалуй, для забастовки момент упущен, - сказал Протасов, прощаясь с Матвеевым. - Почему?! - возразил тот. - Нисколько. Только надо учесть настроение рабочих и не расхолаживать их. Борьба - так борьба... Протасов поморщился. Карл Карлыч - из остзейских баронов - был предан престолу российскому. Он жил вблизи церкви, в новом доме, вверху. А в нижнем этаже два взвода солдат. Жалованье получал от казны, а за особые услуги от Прохора Громова. Сделал визиты мистеру Куку, семейным инженерам, судье, отцу Александру и приставу. Наденька чуть не растаяла - ротмистр красив, но визит был короток: налили, чокнулись, выпили. Впрочем, Карл Карлыч сказал: - Я очень на вас надеюсь, Надежда, простите Петровна? Крамола, понимаете. Надо как-нибудь... Да-с. Посетив отца Александра, подошел под благословение. - Вы православный? - Нет-с, протестант-с... - Похвально, похвально, - сказал священник, а Карл Карлыч не понял: похвально ли то, что он протестант, или то, что пожелал принять благословение от простого попа. - Ну, как существуете? Как настроение среди служащих, среди рабочих? - Простите, полковник... - Пардон. Я только ротмистр еще... - Простите, Карл Карлыч... Но я ведь человек не общественный, живу замкнуто... И жизнь - мимо меня. - Ну, а как же... Ну, например, на исповеди? Ведь должны ж они каяться, и должны ж вы, если не ошибаюсь, предлагать им вопросы: а как, мол, относитесь к государю, к установленным порядкам и прочее?.. - Но, видите ли... - болезненно замялся священник. - Нет, нет! - воскликнул жандарм. - Вы не так меня изволили понять. Не персонально конечно, не Петр, не Сидор, а так вообще, общее ваше мнение о здешних умах? Отец Александр неловко вздохнул, под рыжими бровями шмыгали глазки, не знали, куда им глядеть. Шелковая ряса зачахла. - Ну-с, так как-с? - стал жандарм издали разглядывать свои точеные ногти. - Простите, Карл Карлыч... Но мне казалось, что вы пожаловали... - Нет, нет, нат! - И ладони жандарма упали. - Было бы смешно, нелепо. Ничуть не допрос, ничуть не допрос, - заспешил жандарм. - Я, батюшка, гость ваш. - Премного рад, премного... Рюмочку лафитцу. Прошу вас. Чокнулись, выпили. Шелковая ряса хрустела. - Да, ветер безверия, вольномыслия действительно подувает во всем мире. И не утаю от вас, как от представителя властей предержащих, что легкие веяния этого ветра залетают и сюда. Холеное, чуть припудренное лицо жандарма сделалось серьезным, улыбнулось, стало серьезным вновь. И шпоры под креслорл звякнули. Отец Александр понюхал табачку. - По секрету скажу вам, батюшка, общее состояние дел в нашем отечестве неважно. Смутьяны рыщут по России целыми полчищами. На фабриках красненький душок... И прекрепкий... - О господи! - перекрестился отец Александр. - Спаси российскую державу нашу. Спаси, господи, люди твоя. Отец Александр чихнул, а жандарм за него посморкался в голландского полотна платок. - Трудно-с, трудно-с, я вам доложу. Очень трудно мне служить. И трудно и опасно. Хотел бросить все. Но... Но у меня семейство... - Да, ваша служба очень, очень... - Что? - Ротмистр вздохнул. Его взор замутился человеческим чувством. Ню вот левое плечо подскочило, задергалось, блестя серебром погона. - И вообще, уважаемый отец Александр-, в своих замечательных проповедях не касайтесь, пожалуйста, острых тем. Прошу вас... Например, на тему о взаимоотношении труда и капитала, хозяина и рабочих. Мы-то с вами, конечно... Знаете, ведь в евангелии, там прямо: "горе богатому" и "раздай все бедным". Это соблазн. Мы-то с вами... А в общем, что две тысячи лет тому назад было истиной, то нынче... - Жандарм запнулся, опять стал рассматривать ногти. Батюшка сильно смутился легкомысленной репликой ротмистра, хотел вступить с ним в спор, но сердце постукивало. ...Мистер Кук страшно боялся жандармов: он полагал, что жандармы приходят, чтоб обыскать и схватить. Иль пристрелить тут же на месте. О простом же визите к нему ротмистра он и мечтать не мог. Но случилось так: Карл Карлыч пошел к нему первому, - их дома почти рядом. А, как на грех, вчера были обыски и кой-кого загребли. Мистер Кук трус. Сегодня воскресенье, он сидел за столом, читал библию на английском языке, подарок матери. Читает - и хоть бы слово влетело в, голову. "О нет.., жандармский офицер приехал сюда неспроста, - думал он, - я иностранец... Примет, пожалуй, меня за шпиона. И в каторгу. Прямо без суда. О, я русские порядки знаю. Варварская страна. Брр". Чтоб перебить настроение, мистер выпил сильную дозу коньяку. Вдруг вихрем влетел Иван: - Барин! Жандармы пришли! И покажись мистеру Куку, что, крикнув так, лакей выпрыгнул из окошка на улицу. Библия брякнулась на пол. В дверях величавый Карл Карлыч; шпоры звякнули, сабля пристукнула в пол. Мистер Кук вскочил, вскинул руки вверх, как пред экспроприатором, изо рта упала остывшая трубка. - Позвольте представиться. - Алло, алло, - бессмысленно бормотал мистер Кук, нижняя челюсть поплясывала. Он враз потерял русский правильный выговор: - Я вот эта, эта, эта... - хватался он за рулоны чертежей. - Я инженер... Политик не вмещайся... Революции не нада. О нет, о нет! Царь император... Алло! Жандарм улыбнулся, все понял. Мистер Кук вытер с губ слюни, стал приходить в себя. И вскоре, за третьей рюмкой коньяку у них пошел разговор на получистом английском. - Иван! Больван!.. Адьет! Господину барону коффэ.....А вот у Протасова. Любезный визит и нечто вроде допроса. Оба представились. Протасов наружно спокоен. Впрочем, на левой руке дрыгал мизинец. Сели. - Простите, Андрей Андреич. Я подожду. Угостите чайком. Дома, я вам доложу, желтая скучища. Один. Анжелика вышмыгнула с завитой челкой; она дважды меняла туалет: гость красив, особенно губы и бачки. Гость и хозяин долго витали околицей. Они оба знали, о чем будет речь и в какой плоскости потекут разговоры. Вечер. Самовар затянул на одной ноте грустную песню. Под этот плакучий выписк Протасову почему-то взгрустнулось. Он вспомнил Нину, ее фразу в письме: "кажется, люблю". Самоварчик затих. Мысли о Нине, совсем неуместно пришедшие, лопнули. Ротмистр потер руки, повернул перстень на пальце, камушком вверх, сказал задушевным тоном, как старому другу: - Дорогой Андрей Андреич, милый. Вы человек крупного европейского масштаба. Вы должны и по-европейски мыслить. Вы, конечно, лучше меня знакомы с доктринами Карла Маркса. Ну-с? И что же-с? Утопия-с!.. Нет почвы-с. То есть, в нашей мужичьей стране. Теперь так. Я вас, конечно, мог бы во многом уличить. Но... - В чем же? - И Протасов ловил внутренним слухом, с какой стороны хлопнет капкан. - Но... Я обожду принимать меры, которые мог бы принять не откладывая. Протасов заерзал. - Например, так. Ночь. Дождь. Я число вам скажу после. Вас разыскивает рабочий. Кто? Скажу после. У вас фонарик. Мигалочка. Миг-миг-миг... Потом путешествие чрез лес к заброшенному бараку. Техник Матвеев, рабочие, лекции. Что ж? Вы как расцениваете это? - Допрос? - Да, допрос. Опущенные веки Протасова дрогнули, во рту стало сухо. Мелькнула неприятная мысль о провокаторе. Вспомнил, как встретил в ту ночь двух всадников: Наденьку и кого-то еще. Стало противно. - Вы, конечно, презираете меня? - вкрадчиво промурлыкал ротмистр, вздохнув. - Разрешите снять саблю. Попросту. Можно? Ротмистр поставил саблю в угол, к изразцовой печке, задержался у печки, наклонился, чтоб поправить сползший носок, а сам все зорко по печке, по швам изразцов, по царапинкам. Стал ходить взад-вперед. Оба молчали ненавидящим молчанием. Протасов курил. Янтарный мундштук в зубах прыгал. И неожиданно с отеческими в голосе нотками: - Андрей Андреич, милый.. Бросьте все это, умоляю вас. Успокойте мое сердце. Ну, что вам за охота пришла? Вы получаете двадцать пять тысяч. Батюшки! - всплеснул ротмистр руками. - Ведь это ж министерский оклад, ведь это ж... Я - четыре, да и то чувствую себя барином и вовсе не желаю в революцию играть. Тьфу, чтоб ей... Протасов улыбнулся лицом, но сердце серьезилось, ныло. Подумал: "Ловко, мерзавец, капканы ставит". Мизинец дрогнул. И весь он внутренне содрогнулся, как при виде змеи. - Дорогой Андрей Андреич! Думаете, что и мое сердце не ноет? Я вам доложу - ноет. Да и как еще! Разве я не патриот, разве я не сын нашей несчастной России? Страна темна, бесправна - это аксиома. Всякий дурак видит. Царь под скверным влиянием. Россия гибнет. Но как, как пособить?! Вы скажете - революцией, да? - попробовал поставить ротмистр капканчик. - Нет, я не собираюсь вам это говорить. - Ну да, конечно, - ротмистр разочарованно дернул левым плечом, заложил руки в карманы рейтуз и на ходу стал намурлыкивать из "Синей бороды" веселый мотивчик. - Обидно, обидно... Да. Вы не хотите со мной быть откровенным. Жаль. Сильные токи вдруг подняли Протасова на ноги. - А знаете ли, господин ротмистр, условия, в которые поставлены наши рабочие, вот здесь, здесь, у нас? - Отчасти - да, - прищурился ротмистр, пружинно потряс головой. - И что же? - Хе-хе... Допрос? - Нет, просто хочу знать ваше мнение, ротмистр. - Успокойтесь, любезный Андрей Андреич. Вы прекрасно понимаете, что я здесь не за этим. Для этого существует особая инспекция. Она должна блюсти интересы рабочих... - Но, может быть, вы.., как-нибудь... - Нет-с. Я влиять на господина Громова не намерен. Впрочем, сюда собирается губернатор. А что ж вы? Что еще рабочим надо? А не желают ли они к.., знаете куда? К чертовой бабушке. Нет-с, довольно! Токи ослабли. Протасов, ругая себя, медленно сел. Посверкали друг в друга зрачками, как укротитель и тигр. - Да-с, да-с, - дважды дакнул жандарм, давящим взглядом окинул Протасова и снова воззрился на печку. Печка стояла холодная. В ней нелегальщина. У Протасова екнуло сердце. Он со страхом следил за глазами врага. Печка как бы качнулась, подпрыгнула. По губам ротмистра пробежала ухмылка. - Да-с, да-с, - ротмистр на цыпочках к печке. Нагнулся, зорко высмотрел чуть видные две дырочки в швах изразца, легонько царапнул их ногтем. Печка сразу нагрелась, нагрелся весь кабинет, Протасову - жарко, на спине зашевелилась рубашка. - Дырочки? - Да, кажется, - желчно ответил Протасов. Ротмистр быстро допил остывший чай. - Да-с! - крикнул он и пристукнул стаканом. Протасов поморщился. Желчь ударила в голову. - Меры! Самые строгие, самые крутые-с. Иначе все развалится, все рухнет. Время ответственное. Да-с. - Что ж, - сказал Протасов, смахнув рукавом кителя пот со лба. - Я сам большой поклонник дисциплины. Но полагаю, что законные требования рабочих... - Простите, требования? - И ротмистр распялил пальцами тесный ворот мундира. - Рабочий может только просить! До свиданья-с. Ротмистр надел саблю и, придав лицу маску холодной учтивости, быстро прикидывал: подать Протасову руку иль нет? А вдруг Протасов выкинет штучку, не примет руки. - Ну-с спасибо за чай, - ротмистр прошел два шага и вернулся. Постучал розовым ногтем в печку, где просверлены дырочки, дружески взял Протасова за обе руки и на ухо: "Дорогой мой, сожгите ради бога. Уничтожьте. А то вдруг обыск. Мне бы очень не хотелось, чтоб... Вы поняли?" Маска холодной учтивости лопнула, лицо было по-настоящему скорбно, в глазах театральная искренность - ложь. - Прощайте-с, милый Андрей Андреич! - И долго, с чувством тряс руку хозяина. Протасов весь красный, взволнованный, растерялся, не знал, что сказать. Он запер дверь кабинета, с брезгливостью вытер руки одеколоном, вынул железным крючком изразец и все, что хранилось в тайных ходах печки, тут же сжег. Всю ночь проворочался в кровати. По правую руку - двадцать пять тысяч и Нина, по левую - рабочая масса, заветы, жертва собой. Эх-ма!.. Утром Протасов сказался больным. Пришел доктор. 7 По дороге в тайгу пропылила кавалькада. Впереди, на рослом жеребце, - Кэтти. Костюма амазонки у нее нет, - Кэтти сидела верхом в шароварах мистера Кука; шаровары широки, на голове какая-то полуприличная кепочка. Вуаль треплется ветром. Рядом с Кэтти бравый Игорь Борзятников, офицер. За ними мистер Кук с трубкой в зубах и в замшевой куртке, за ним Иван. Он в белых перчатках, в котелке мистера Кука; длинные ноги Ивана неимоверно раскинуты в стороны, они торчат почти горизонтально, им некуда деться: по бокам седла две огромные корзины, набитые съестным и вином. Следующая пара; красотка Наденька, в синих с красными кантами штанах пристава; хотя Наденька корпусна и шаровидна в бедрах, но штаны мужа чрезмерно широки, в них все тонет. Рядом с нею коротконогий безусый Усачев, штабс-капитан. Он грузен, узкоплеч, толстобрюх, широкозад, жирная шея в складках. Брюхо уперлось в луку, толстяк не сидит, а как бы громоздится в седле на карачках, он весь подался вперед, вот-вот кувырнется через голову лошади и ляпнется в пыль. - Потряхивает? - прыскает в горстку злоязычная Наденька. - - Нет, ничего, - пыхтит штабс-капитан. - Это у меня наследственное... Почти ничего не ем, а полнею... А между прочим, я далеко не стар. - Толстячки всегда очень хорошие, - комплиментится Наденька. - Мерси... Гран-мерси. - И штабс-капитан Усачев, пуча большие, как у мухи, глазища, выпрямляется, но живот перетягивает, штабс-капитан вновь на карачках. Последняя пара - инженер Андриевский со своей женой, певицей (контральто). Оба красивы. А сзади, далеко отстав, дерет свою кобыленку Илья Сохатых. Кобыленка крутится, вертится и, разозлившись, несется домой, как наскипидаренная. Илья хлещет в хлеве кобылу по морде, дома говорит жене: - Счел за благо плюнуть на пикник с высокого дерева. Беременную супругу только нахал может кинуть на произвол судьбы. А я довольно культурен, чтоб не сказать более. Ну их к лешему в ноздрю! Первый тост - за государя императора и весь царствующий дом. Вечер, поляна, костры. Иван пьян, потерял перчатки, яичницу из сорока яиц круто посолил сахаром. Последний тост - за очаровательных дам: Кэтти, Наденьку, Аделаиду Мардарьевну, за всех женщин. - А что, если б не было женщин на свете? Пулю в лоб. Петля... - Тогда и нас не было бы. - Женщина живет чувством, мужчина умом... - А что выше, что красивее: ум или чувство? - Чувство, чувство, чувство! - как шальная вскрикивает черноволосая Кэтти. Вино ей ударило в голову, она пьет с Игорем Борзятниковым "на ты", при всех сочно целуется. - Бис, бис, бис... Горько!.. Кэтти с визгом падает в объятия молодого офицера в казацких усах. - О да... О да!.. - с ревнивым отчаянием сплевывает через губу захмелевший мистер Кук и сердито вздыхает. Толстяк Усачев кряхтит, пробует сладкую яичницу и тоже плюется. - г - Иван! Больван! Подай сюда самый лютча... Самый лютча... Но облепленный комарами Иван, раскинув руки и ноги, крепко спит под кустом. - И вы стали бы расстреливать живых людей! - похохатывая, облизывает губки Наденька. - Вот так и пухнули бы по народу: пиф-паф!.. - Пиф-паф!.. Так бы и пухнул, - пучит глаза лежащий на спине штабс-капитан Усачев. Ерзая толстым задом и пятками по луговине, он росомахой подъелозился к Наденьке. - Человек двадцать, тридцать срезать - пиф-паф, и - конец крамоле, - прохрипел штабс-капитан и левой рукой нежно обвил талию Наденьки. - Ой, грех!.. Ой, грех!.. - передернулись мягкие ребрышки Наденьки, она отстранила потную руку штабс-капитана. - Ой, очень даже сильно боюсь щекотки. Шалун какой! А расстреливать - грех. - Грех в орех, оправданье наверх... Ничего не поделаешь, присяга-с. Пиф-паф! - И штабс-капитан, влепив поцелуй в бородавочку Наденьки, шепчет: - Пройдемтесь в отдаленье, вон туда... - Ну что же, пройдемтесь. А зачем же? - Просто так, просто так... - Ой, грех!.. Какие вы толстые, право... И кровожадные. Аделаида Мардарьевна грустно запела прекрасным контральто цыганскую песню. Муж вторил ей баритоном. Песня пелась с надрывом, с тоской. У Кэтти дрогнули губы, а сердце запрыгало. Ей вспомнилась покойная мать, отшумевшая юность, одинокий, покинутый ею отец. Ей стало жаль своей жизни. Кук скривил рот, посморкался у, глупо, пуская ртом пузыри, хныкал, как маленький. " - Большуща.., вам.., русска.., гранд-спасибо... Пьяный, он забывал все языки, даже свой отечественный. И трубка погасла, и нет сил раскурить ее, и нет табаку. А песня все грустней, все печальней, с отчаянной болью. И Кэтти снова в обнимку с поручиком. - Ван! Дьет!.. Котора места мой лошьядь?! Але домой!.. Мистер Кук вскочил, злобно, как бешеный, разнял объятия Кэтти и Игоря, заорал, тряся кулаками: - Кто со мной? Лисо на лисо! Пиф-паф!.. Бокса! Бокса! Будем крошить морда! Кэтти! До свидачь! Вы совсем, совсем дрянь... - И пятками взад, потом вбок, потом вкривь, потом вкось занырил в тайгу, ударяясь то плечом, то спиною о сосны. Упал и промямлил: - Продолжайте, пожалюста... Моя очшень.., очшень любит.., слюшать цыганска лошьядь.., тройка... Очшень редко, но никогда... Захмелевшая Кэтти испуганно провела по щекам холодными пальцами. Черные глаза широко открыты. Она не понимала, что с нею. Она отчужденно на всех смотрела. Она делала над собой страшное усилие очнуться, но все каменело в ней. Ей стало жутко. С визгом, с пугающим хохотом она упала Игорю Борзятникову на колени, закричала: - Я не понимаю... Я пьяная!.. Фу, гадость. Зачем, зачем?! Взбодренный присутствием штыков и жандармской силы, Прохор Петрович, подобно магниту, стал, как арканами, подтягивать на свою судьбу роковые события. Впрочем, события эти рождались в жизнь самостийно. Возвращался из села Медведева со своей молодой женой Петр Данилыч Громов, старик. Анна Иннокентьевна, беременная от Прохора, ехала в трагическом душевном состоянии. Придет время, и Петр Данилыч, столкнувшись нос к носу с Прохором, ударит его в сердце внезапным появлением своим. Придет время, и Анна Иннокентьевна объявит мужу, что рожденный ею сын не сын ему, а внук. Она принесет младенца Прохору, скажет: "Вот твой сын и брат". Она это непременно сделает и непременно в присутствии Нины и кого-нибудь постороннего. А потом зарыдает на весь мир и бросится со скалы в Угрюм-реку. Так думала, приближаясь к дому, обиженная Анна Иннокентьевна. Но этим ее думам вряд ли суждено осуществиться. Во всяком случае, между преступным желанием женщины и сроком ожидаемой ею расправы должен всплыть страшный факт, который сшибет многих на землю и многим навеки закроет глаза. Собиралась в отъезд к мужу Нина Яковлевна. Она скучала как бы в двух планах: скука та" себе, сверху, и скука поглубже. Отъезд задержался болезнью Верочки - корь. Какова-то будет встреча Нины с Протасовым, с мужем, с тайгой? Она опасалась своего нового чувства к Протасову. Протасов же больше всего опасался, как бы при обыске не отобрали документ прокурора, подарок Шапошникова. А к Шапошникову собирался сам автор того документа, бывший прокурор, ныне ссыльнопоселенец Стращалов. Прохор Петрович тоже мечтал об отъезде. Куда - неизвестно. Но продолжала метаться душа его вверх-вниз, вверх-вниз. Может, уедет в Санкт-Петербург, может навстречу жене или в Бельгию, может в могилу. Прохор Петрович не знал, куда двинется. А скорей всего - останется дома... Товарищ министра, устроивший Прохору прииск, слетел. В Петербурге была "чехарда", начальство менялось нередко. Поручик Приперентьев тоже был вышвырнут из полка за картеж, за скандальное пьянство. Угрожали судом, но дело спасла влиятельная дама Замойская. Узнав об уходе товарища министра, Приперентьев стал вплотную мечтать о поездке в тайгу, о возврате себе золотоносного прииска. Словом, хотел подложить Прохору Громову большую саиньишу. 8 Волк и Прохор - одно. Волк - животное хищное. За волками охотятся, волка истребляют не ради шкуры, не ради говядины, а потому, что он вреден. А вот Прохоры Громовы живут всласть безвозбранно. Закон, ограждающий от Прохоров Громовых стадо людей, - лицемерен, продажен, слаб. Он сляпан не в огражденье слабейшего, а в потачку произвола, грубой силы и лютости. Так по всей земле царствуют Прохоры Громовы, купившие весь закон и всю правду. Да, Прохор Петрович - рвач, хищник, делец в свою пользу. Но вот зачинаются ветры, они крепнут, растут, наплывают на Прохора, шалят с огоньком, и вскоре жизнь Прохора будет в охвате пожара. Пожар близко, но Прохор Петрович со всей отчетливой ясностью пожара не видит: башня стремлений его слишком приземиста. *** Рано утром к Прохору пришли трое выборных от барачных старост. Два пожилых рабочих и парень. Поклонились, сказали, что их прислали рабочие всех предприятий, что рабочие осмеливаются напомнить хозяину о его обещании улучшить продукты и понизить цены на них, - это раз. А во-вторых, - увеличить на тридцать процентов заработок. А в-третьих... - Вон! Когда сам захочу, тогда и будет. Вон, пока морды не побил. Старики с парнем едва нашли дверь, а в ночь были арестованы. Среди тружеников пошел настырный шумок. Горячились горячие, вскипали прохладные, а холодные приводили резоны: - Ребята! Как бы не трво... Солдаты здесь... Смотри, как бы... - А что солдаты? Что они, стрелять, что ли, будут по своим?.. Да что они... Турки, что ли?.. Горячие поздним вечером повалили к дому Карла Карлыча фон Пфеффера, жандарма. Пришли, высморкались, переглянулись друг с другом и: - Васкородие! Как его... Не пугайся... Открой окошечко. Мы, как его, по-хорошему... Вышел жандарм Поползаев, закричал с крыльца: - Эй! Народы! Расходись, расходись! Господина ротмистра нет дома. - Ладно. Мы подождем. - - Они уехавши в город. - Врешь, крот холощеный, врешь!.. Его после обеда видали. Дома он, как его... Врешь... Пронзительный тенор крикнул: - Братцы! Аида пошукаем в горницах!.. - И толпа сотни в три прихлынула к дому. Из нижнего этажа выскочили беспоясные, босые солдаты, с ними Оглядкин и Пряткин. Офицеров не было. - Эй, куда! - заорали они на рабочих. - Мы, как его, за правдой пришли. Выборных взяли наших. Они ни при чем. Где жандармский барин? Подай сюда жандармского барина. Мы, как его, по-хорошему... Обида-а-а! В верхнем этаже погас огонь, и в распахнувшемся окне появился ротмистр. Поползаев молодецки взял под козырек. - Вот он!.. - посунулись прочь рабочие и, чтоб видно было жандармского барина, отступили к дороге, обнажили головы: - Васкородие, мы к вам... - Что, ребята, надо? Толпа стала выкрикивать свои обиды и горести. Ротмистр был бледен. Выслушал. Закурил папироску. Толпа смолкла. - Вот что, ребята. Если хотите жить со мной в мире, давайте по-хорошему. - Вот, вот! - встряхивая локтями, почесываясь, закричала толпа. - Мы за этим и пришли к тебе. По-хорошему чтоб, по-божески, как его... - Ребята! Знайте, что я облечен начальником губернии большой властью. У меня вооруженная сила. Но я, ребята, применять ее, конечно, не буду. Я, ребята, поверьте, люблю вас, как своих детей... - брезгливо поморщился ротмистр. - Но если, понимаете, ребята? Если вы, сволочи, будете продолжать смуту, я буду вынужден... - Какую смуту? Что ты! мы смирные... А только - Ездакова долой! Иначе мы ему башку оторвем! Мы не буяны... Мы... Освободи выборных наших... И мы пойдем домой. - Не могу. Освобожу после!.. - резко крикнул ротмистр, дернул левым плечом и захлопнул окно. Быстро пересекли дорогу офицеры. Старший, толстяк Усачев, запыхтев, скомандовал: - Солдаты, во двор! Стройся! Взять ружья! Через минуту перед домом - пусто. Рабочие удалялись с поспешностью. Валялся в пыли чей-то красный кисет и три раздавленные каблуками лягушки. Ночью аресты. Замели четверых крикунов. Ротмистр послал губернатору шифрованную депешу. Прохор Петрович меж тем производил полугодичный подсчет оборотам. Баланс показывал прибыль. Прохор Петрович любил работать до упаду, взасос. Подсчеты велись день и ночь трое суток без передыху. Бухгалтер - тучный, лысый, под конец обалдел, стал заговариваться, чуть не ослеп. Прохор взбадривал себя коньяком, холодными душами, бухгалтер - табачищем, вином. Впрочем, куревом злоупотребляли оба: волк от дыму чихал, оскаливая зубы. В конце третьей ночи бухгалтер Илларион Исаакович Крещенский сунулся в гроссбух носом; - Громов Петрович, - промямлил он, едва продирая волглые глаза. - Простите великодушно... Не могу... В рязах глобит... Все пятерки, пятерки, нули... Спать лягу... - Ослаб? - усмехнулся Прохор. - Ну, черт с тобой, ложись. Стой, где у тебя дебет? Подсчитал? - Дебет - нет... Сальдо! Три милли.., три трилли... - он посопел, постонал, повернулся на кушетке лицом к стене и заснул. Прохор тоже балдел от вина, от бессонницы, от цифр. Цифры играли - плюсы и минусы - цифры ошеломляли его, он подумал, что сходит с ума, испугался. Пригласил двух счетоводов и мистера Кука. И вот вместе с проспавшимся бухгалтером Крещенским завершили высокую башню отчетности. Прохор и все четверо ахнули. За девять лет в дело вложено тридцать три миллиона. - Колоссаль!.. Колоссаль!.. - в сладостном упоенье выдыхал мистер Кук. Его разбитый нос в пластыре: заметка о веселой гулянке с Кэтти, с военными. Прохор дал каждому по сто рублей, бухгалтеру - двести. Все остались довольны. А довольней всех, конечно же, Прохор Петрович Громов: за текущий год он получил и получит около двух миллионов барыша. Два миллиона! То есть пять тысяч пятьсот рублей в день. То есть каждый рабочий бросал ему в шапку ежедневно рубль с лишком, а себе оставлял лишь гроши. Но Прохору Громову в это вникать не приходится: рабочий - орудие обогащения, это освящено самой жизнью. Однако все растущий успех дела не давал былой радости. В его домашнем обиходе - зияющая пустота: ее нечем заполнить. - Нина, Нина, - вздыхал в ночи Прохор, - неужели ты предпочтешь мне Протасова? Тоска по жене шевелилась в кем чаще и чаще; он понял, что жена ему не безразлична, как он недавно еще предполагал, что она для него, может быть, самое главное. Да, конечно же, он любит ее. "Но зачем, зачем она с головой утонула в христианстве - этой религии смиренных созерцателей, а не творцов жизни, и мешает ему работать? А эта ее мизантропия, сентиментализм? Странно... Ведь ежели она считает атеиста Протасова своим другом, то как же он до сих пор не смог отвратить ее от церковных бредней? Странно, странно..." Вдруг поток мыслей обрывается в Прохоре, и разом встают два страха: неужели он, Прохор, откачнулся от бога, от религии? Неужели Нина любит Протасова? Но второй страх, сильнейший - голая ревность - мгновенно гасит печаль об утрате веры. Сердце пронзает судорога, мозг распаляется, из тьмы прут выдуманные Прохором гнусные сцены обольщения Нины Протасовым и сладострастные картины прелюбодейной измены мужу. Прохор скрежещет зубами. Он крепко ненавидит Протасова. Он в муках клянется застрелить этого Дон Жуана в инженерской фуражке, лишь бы вскрыть его любовную связь с Ниной. Однако холодный голос рассудка тотчас же успокаивает его: у него нет явных доказательств измены Нины, она верна ему. Протасов - незаменимый человек, главный двигатель огромнейшего делового механизма; убить Протасова - убить все дело. Но Прохор еще не решил, что ему дороже: Нина ли, которую в крайнем случае можно заменить другой женой, или дело, в которое он вложил весь мозг, всю кровь? Так Прохор бессонными ночами напряженно наблюдал самого себя со стороны. Впрочем, в тончайшие условности домыслов он не вдавался, он просто прощупывал, ревизовал свое покачнувшееся самосознание, весь погружаясь в пучину назревающих внутренних противоречий. Но где же причина его душевной болезни? Нина? Нет. "Увы! Утешится жена, и друга лучший друг забудет". Ну и к черту, к черту! Протасов? Нет. В конце концов Прохор может и с ним расстаться, подыскать другого. Так в каком же месте та трещина, по которой готовится лопнуть аппарат его внутреннего мира? Неужели - пьянство, кокаин, морфий, табак? Но к запрещенным наркотикам он прибегал редко, в силу крайности. Значит, что ж - пьянство? "Черт, надо бросить... Пьяницей становлюсь. Да и немудрено: батька алкоголик, дедушка.., разбойник". От слова "разбойник" Прохора всего передергивает, холодеют пятки, пред испугавшимися глазами начинает мелькать прошлое, темное, жуткое. "Выбросить, выбросить надо... Сейчас же выбросить", - молча вскрикивает Прохор и, чтоб не дать прошлому ярко вспыхнуть и ожить, он вскакивает с кровати (вскакивает и волк), кидается к письменному столу, выхватывает из ящика банку с кокаином: "Сейчас же выбросить в нужник..." Несколько мгновений медлит, всматриваясь, как зеленоватое, с отблеском, видение - Синильга ли, Анфиса ли - проплывает пред его засверкавшим взглядом, и он с яростью заряжает обе ноздри кокаином. Идет обратно с закрытыми глазами, чтоб оградить себя от призрака. Ложится. Сознание постепенно, однако довольно быстро, переключается в иную плоскость. И вскоре все приглушает иллюзорная мечта о славе, путаная россыпь цифр, звяк золотых червонцев. И - темный - пред утром - сон. Иногда, раздираемый надвое, Прохор среди ночи встает перед иконой: - Господи, помилуй мя!.. Буди милостив ко мне, грешному! Но россыпь цифр и звяк червонцев глушат весь смысл холодной молитвы. "Надо к отцу Александру сходить, потолковать, поп мудрый, - думает Прохор. - Нина упрекает меня, что я тиран.., для рабочих... А что им, чертям, еще надо? - Сдохли бы без меня. Пять тысяч кроме баб да ребят, всех кормлю, одеваю. Этого мало им, скотам? Не могу же я вот так взять и отдать им все. Ну, эксплуататор, ну, тиран. Дело конец венчает. Господи, не оставь меня!" Вдруг все перевернулось в нем. - Знаю, откуда прет на меня болезнь. Тут не в Нине дело и не в Анфисе, а в вас, мерзавцы... - сердито шепчет он и грозит тьме пальцем. - Это вы охотитесь на меня, как на зверя, вы, вы, вместе со своим Протасовым. Затравить хотите, без порток пустить?! Ну погодите ж, я вам всыплю!.. Тут из тьмы слышится укоризненный голос Нины, и письма ее начинают говорить, как живые. Прохор накидывает на голову одеяло, затыкает уши. Но голос Нины в нем. *** Как-то возвратившись с объезда работ, Прохор душевно почувствовал себя очень скверно. Поздним вечером пошел к священнику. Постоял у калитки, круто повернул назад. Дома пил один. Утром послал Нине телеграмму. Утром же явился к нему Протасов. Был праздничный день. Прохор встал поздно. Говорили о делах. Протасов докладывал. Прохору бросилось в глаза, что Протасов ведет свой доклад без обычного воодушевления, как будто говорит о постороннем, не интересующем его деле. "Наверное, сейчас ляпнет о рабочих, будет пропагандировать мне свои социалистические бредни... Ученый дурак..." Инженер Протасов аккуратно сложил в портфель чертежи с отчетными бумагами и собрал в морщины умный лоб. - Прохор Петрович... - с натугой начал он. - Я к вам, в сущности... - Знаю, - нахмурил свой умный лоб и Прохор. - Что им надо от меня? - Исполнение вашего обещания по всем пунктам. Только и всего. - Ха! Немного... А не хотят ли они... - но Прохор оставил последнее слово в запасе. - Протасов обиделся. Поигрывая снятым пенсне, он посмотрел в окно: черные с блеском седины короткие волосы его топорщились. - Я хочу напомнить вам обстоятельства дела, - холодным, но полным почтения голосом начал Протасов. - Я их знаю лучше вас. И вообще, Андрей Андреич, при всем уважении к вам... - Вас спасли рабочие... - Ничего подобного... Мои труды и капиталы спасло божье провидение - ливень. Документ прокурора лежал в боковом кармане пикейной тужурки, жег сердце Протасова. Но Протасов старался держать себя в руках. Помолчали. Прохору Петровичу хотелось есть. Он сказал: - Сократить рабочие часы. Вот что они требуют. К чему это? Дашь им десять часов, - они будут требовать восемь, дашь восемь, - будут требовать шесть... - Человеческая жизнь, в идеале, есть отдых. - Человеческая жизнь есть труд! - Не следует обращать жизнь людей в каторгу. Прохор поднял на Протасова крупные, строгие глаза, сказал: - Надо украшать землю, обстраивать, а не лодыря гонять. Через каторгу, так чрез каторгу! Прохор Петрович заметно волновался. Сдерживая себя и стараясь казаться спокойным, он спросил: - Во сколько же мне обошлось бы ихнее нахальное требование? Подсчитайте и доложите мне, - он встал и протянул Протасову руку. - Одну минуту! - Протасов выхватил из портфеля подсчет. - Материальные требования рабочих укладываются в сумму, несколько превышающую четыреста тысяч рублей в год... Улучшение питания и увеличение жалованья. При многомиллионных оборотах это пустяки. - Да вы с ума сошли! Четыреста тысяч? Пустяки?! - отступил на шаг Прохор, глаза его ширились, прыгали, ели Протасова. - И кто вам дал право, Протасов, распоряжаться моим карманом, как своим собственным? - Прохор Петрович, - приложил Протасов обе ладони к груди, - уверяю вас, что народ вдвое усердней будет работать, - вы останетесь в барышах. Поверьте мне. Прохор схватился за спинку кресла и двинул его взад-вперед. - Нет, Андрей Андреич... Никаких реформ не будет. Понимаете? Не бу-де-т!.. - Значит, вы отказываетесь от своих слов? - Да, отказываюсь, - прохрипел Прохор перехваченной глоткой. Лицо Протасова налилось кровью, ладони упали с груди. Он сел, закинул ногу на ногу и, глядя в землю, сказал: - У англичан существует термин: нравственная слепота, или нравственное помешательство. Оно применимо и к вам. Вы - нравственный слепец. Слышите, Прохор Петрович? - поднял Протасов голову, голос его звучал беспощадно и резко: - Вы перестали различать понятия - подлость и справедливость. Вы - нравственный безумец! - И он, как на пружинах, встал. Прохор откинул кресло в сторону, шагнул к столу и начал перебирать бумаги, перекладывать с места на место пресс-бювары, перья, карандаши. Автоматизм его движений дал понять Протасову, что Прохор Петрович в сильном волнении. - Ах, как мне все это надоело! Да, да... Я - подлец, я - нравственный слепец. Спасибо вам... - Прохор схватился за голову, облек лицо в маску угнетенной жертвы и бессильно сел на подоконник. - Никто, никто не хочет меня понять! Вот в чем трагедия. Доведете меня до того, что все брошу, уйду от вас, - говорил он раздумчиво и тихо. - Вот приедет Нина Яковлевна, работайте с нею. А я уйду... - Прохор вынул платок и посморкался. Мысль о возможности ухода выпорхнула из уст Прохора неожиданно, как птица из дупла, Прохор даже внутренне вздрогнул. Напугав, удивив его, эта мысль крепко в нем завязла. Он подумал всерьез: "А и в самом деле - не бросить ли мне все, не скрыться ли куда? Устал я..." Мысль об уходе с работ привела сюда и Протасова. Переговоры исчерпаны. Прохор - как камень. Протасов достал из портфеля вчетверо сложенный лист бумаги. - Вот моя просьба об отставке, Прохор Петрович. Я тоже ухожу. Прохор, пораженный, встал, медленным шагом подошел вплотную к Протасову, чрез силу улыбнулся: . - И ты, Брут?! - При сложившихся обстоятельствах, Прохор Петрович, я бессилен принудить себя оставаться у вас на службе. Прохор вздохнул и сказал: - А ведь я, Протасов, действительно собирался надолго уйти и передать дело вам. Подумайте... Останьтесь... Вы будете получать сорок тысяч. - Простите, но я не могу.., продать себя даже за сто! - Вы губите дело, Андрей Андреич. Значит, вы лгали, что любите его. - Я не лгал. Я дело люблю. Но, извините... Я не хочу работать с джентльменом, которого я перестаю уважать. Друг перед другом, лицо в лицо стояли два человека, не понимающие один другого. В сущности их натуральная природа одна и та же, но моральные навыки принадлежат двум разным планам, как нож хирурга и нож разбойника. Прохор - в синей русской поддевке, широкоплечий и высокий - пронзительно смотрел на Протасова, нагнув голову и слегка ссутулясь. Коренастый, среднего роста Протасов чуть приподнял в глаза Прохору свое бритое, загорелое, с черными живыми глазами лицо. Борода Прохора отросла, длинные, под кружок, волосы тоже запущены, - он не обращал никакого внимания на свою внешность и походил сейчас на ухаря-купца, что сводит с ума девок, или на красавца-кучера какого-нибудь знатного вельможи. Впрочем, на его сильном, выразительном лице с огромным носом, с орлиными глазами лежала тень больших душевных страданий. Лицо же Протасова, выточенное искусным резцом из слоновой кости, носило отпечаток сдерживаемого возбуждения ,и нравственного превосходства. - Прощаясь с вами, предостерегаю вас, господин Громов, что рабочие будут добиваться своих прав всеми легальными путями... Вплоть до забастовки. До свидания! Прохор вдогонку крикнул: - Передайте вашим рабочим, что их бунтарство, их забастовка будет принята в штыки! 9 Не спалось. Почти белая. - предрассветная ночь. Вдруг: - Медведь! Медведь! Эй, народы! - Ферапонт орет, - Прохор поспешно надел сапоги, пиджак - штаны надевать некогда, - схватил ружье, выскочил на улицу и побежал на голос. Возле домишки дьякона густая тайга вклинилась в самый поселок. Вдоль по улице, из тайги к школе, вздымая пыль с дороги, не шибко, вперевалочку утекал медведь. За ним в одних подштанниках и беспоясной рубахе - босой дьякон. В его руках тяжелый кузнечный молот. - Стреляй, стреляй его, сукина сына! - обрадованно заорал дьякон Прохору. Завидя другого человека, медведь остановился, поджал уши, понюхал воздух. Прохор на бегу приложился и выстрелил в зверя под левую лопатку. Медведь рявкнул, дал козла и - галопом в проулок, к тайге. Люди за ним. - Попал, попал! - кричал дьякон. - Сейчас ляпнется... Бежали кровавым следом, не выпуская зверя из глаз. На самом берегу речонки медведь внезапно повернул к охотникам. Прохор приложился и выстрелил. Медведь опять рявкнул, опять дал козла и кинулся в речку. - Тьфу! - плюнул Прохор. - Дробь. Не то ружье, - Ой! Гляди! - на всю тайгу заорал дьякон: перед ним, как из-под земли, всплыл матерый, с проседью, другой медведь; Прохор малодушно ударился назад, а дьякон Ферапонт - к огромному в два обхвата кедру. Медведь - за ним. И оба стали кружиться возле кедра. Медведь неповоротлив, дьякон быстр. Кружились то вправо, то влево. Медведь освирепел, рявкнул на дьякона, дьякон надулся и рявкнул на медведя; оглушенный медведь подавался назад, щетинил шерсть на хребте. Медведю надоела возня: всплыл на дыбы, прижался грудью к дереву, растопырил лапы и, пошаривая ими, чтобы поймать врага, стал на дыбах ходить-топтаться возле кедра. Дьякон бросил молот и, как клещами, сгреб зверя за обе лапы. Зверь: дерг-дерг - не тут-то было: когтистые пальцы на лапах растопырились, медведь от боли завыл. - Прохор! Прохор! - вопил дьякон. - Эй! Вместе с Прохором бежал к зверю проснувшийся народ. Илья Сохатых с выломанной в изгороди жердью, Константин Фарков с топором и еще человек пять. - Двинь кувалдой по башке! - кричал дьякон Прохору. - Ослабеваю... Медведь дерг-дерг - крепко? Люди изумились; обняв с двух сторон дерево, стояли друг перед другом зверь и человек. Прохор подхватил с земли молот. Медведь со страшным ревом оскалил на Прохора страшную пасть. Молот грохнул по черепу, медведь фыркнул, упал. Дьякон едва разжал руки, ногти почернели, из-под ногтей кровь. Ночная победа над зверем не дала Прохору душевного покоя. На работе был мрачен, ругал инженеров и техников, приказал оштрафовать пятерых рабочих, что не сняли шапок перед хозяином, и уволил из канцелярии двух политических ссыльных. - Я для вас эксплуататор - так потрудитесь убраться вон. Отсутствие умелой руки инженера Протасова уже начало сказываться. Штат инженеров не имел инициативы или боялся ответственности, руководители работ за всякой мелочью обращались к Прохору. Создавалась ненужная суета, бестолочь. Это нервировало уставшего Прохора; он не знал, кого поставить во главе дела, и решил, что главным начальником всех работ будет лично он сам. А время было горячее: свои и в особенности казенные работы должны быть исполнены в строгие сроки. Жаль, жаль, что инженер Протасов бросил работы в самый разгар. Холуй, ученый зазнайка, хам! Срочная телеграмма Нине: "Протасов ушел. Страдает дело. Завтра он будет на пристани. Пароход чрез три дня. Повлияй на Протасова, чтоб вернулся на каких угодно условиях". Иннокентий Филатыч Груздев вел в Петербурге трезвейший образ жизни. Приступая к мошенническому действу, он сугубо усердно посещал церковь, возжигал толстые свечи, молился на коленях, просил, чтоб господь ниспослал ему мудрость змия, чтоб помог облапошить толстосумов и чтоб не поставил во грех его деяния: он, раб божий Иннокентий, лишь исполнитель воли пославшего его. Накануне "чашки чая" благочестивый старец заказал молебен с акафистом беесребренникам Козьме и Домиану и во время молитвы пытался с сими святыми войти в духовную сделку "на слово", обещав им, в случае благоприятного исхода уголовщины, пожертвовать из своих личных средств пятьсот рублей в пользу Палестинского общества. (О своем же предположении содрать с Прохора не менее двадцати пяти тысяч комиссии он в молитве малодушно утаил.). Люди коммерческой складки имеют великолепный нюх: газетная заметка попала на глаза кой-кому из кредиторов Прохора Громова и произвела на них ошеломляющее впечатление. Несколько срочных телеграмм от кредиторов полетели в тайгу, в адрес Громова. Каждая телеграмма почти дословно начиналась так: "Встревоженный газетной заметкой о постигшем несчастии" и т.д. Прохор составлял ответы лично, отправлял же их не с телеграфной станции своего поселка, а через уездный город, с нарочным, чтоб не было огласки. Все его телеграммы были таковы: "Прохор Петрович Громов после постигшего его несчастья тяжело болен, дела сдал мне. Вашу телеграмму доложу по его выздоровлении. Временно уполномоченный по делам Ездоков". Между Прохором и Иннокентием Филатычем тоже шла оживленная по телеграфу перекличка, зашифрованная условными словечками. Старик ежедневно встречался с инженером Парчевским. Делились впечатлениями. Однажды Парчевский сказал: - Очень трудно было с купцом Сахаровым. Затопал, закричал на меня: "Жулики вы. В каторгу вас, подлецов!" - "Помилуйте, говорю, Семен Парфеныч, тут, так сказать, стихия, тут божий суд". И знаете что, Иннокентий Филатыч? С их стороны будет присяжный поверенный, известный делед Арзамасов. Как нам быть? На его подкуп потребуется крупный куш. - Сколько же? - Я думаю - тысяч пятьдесят. Иннокентий Филатыч даже подпрыгнул и, размахивая фалдами длинного сюртука, забегал по комнате. " - Нечего сказать, пятьдесят тысяч!.. Да как у вас, молодой человек, язык-то повернулся? А? Да нам за это , хозяин голову в трех местах проломит, Нет-с! - завизжал старик. - Мы сами с усами. Да-с... - Я не знаю... Может, он всего двадцать тысяч возьмет... - - Фигу-с, фигу-с! "Чашка чая" состоялась в Мариинской гостинице, в великолепном номере, специально для этой цели снятом Иннокентием Филатычем. Собрались пять купцов, еще два представителя фирм, еще заместитель директора одного из крупных заводов и присяжный поверенный Арзамасов - невзрачный, бритый старичок с поджатыми губами, в больших роговых очках, гологоловый. Председателем совещания избран купец Рябинин, человек образованный, с черной узенькой бородкой, болезненно-желтый и плоскотелый, как лопата. Адвокат Арзамасов потребовал от Иннокентия Филатыча предъявления официальной бумаги, дающей тому право вести переговоры от лица хозяина, прочел ее, вернул, обратился к Парчевскому: - Позволю спросить: кто вы? - Инженер Парчевский. Я несколько лет служил на предприятиях Громова. В данное время приглашен сюда в качестве консультанта. Купец Рябинин положил пред собою золотые часы с бриллиантовой монограммой, покашлял и открыл совещание. Газетное сообщение Иннокентий Филатыч и Парчевский слушали, как на иголках. Старик перестал дышать. Парчевский впился глазами в чтеца. "Как будто", повторенное в статье дважды, проскользнуло гладко, без запинки, не остановив внимания собравшихся. Иннокентий Филатыч, весь облившийся потом, выразительно придавил под столом ногу Парчевского и перекрестил пупок. Инженер Парчевский повел горбатым носом вправо-влево и прищурился. - Может ли господин Груздев подтвердить достоверность изложенного? - спросил тусклым голосом желтолицый председатель, бросил в рот соденскую лепешку и запил глотком боржома. - Более или менее подтвердить могу, - ответил Иннокентий Филатыч. - Я бы вам предложил ваш ответ формулировать более четко, - заметил председатель и негромко рыгнул в платок. Старик почесал под левым усом, поправил очка, сказал: - Дело в том, господа, что мне пришлось уехать с места экстренно: сегодня, скажем, пожар, а уж завтра я в кибитке. Может, кой-что и переврано в статье, кой-что и упущено из усмотренья вида. Хозяин же путем рассказать мне не мог. - Старик сделал паузу, его голос трагически дрогнул. - От сильного потрясения он, то есть Прохор Петрович, без малого при смерти. Последняя фраза сразила собрание. Все замерли на стульях, переглянулись. Старик отер платком глаза. Неловкое молчание. Побалтывали ложечками чай. Думали: "А вдруг умрет? Плакали тогда денежки.., ищи-свищи". - Сибирь далеко, проверить трудно, - покашливая, уныло сказал председатель и покрутил узенькую свою черную бородку. - Но что Громов болен, это - факт. Я имею телеграмму. - И я! - И я... Парчевский что-то записывал в книжечку. Председатель, закурив сигару, спросил старика: - Признает ли себя Громов платежеспособным? - Более или менее - да. - Конкретно, - предложил председатель. - Конкретно, конечно, да. Я имею возможность переписать векселя и выплатить задолженность наличными. Я имею полномочия предложить вам, господа коммерсанты, по четвертаку за рубль. Опять заерзали стулья. Уныние коммерсантов сразу ослабло. -Они почему-то полагали, что будет предложено за рубль не более гривенника. Но для видимости, чтоб пустить пыль в глаза, они громко запротестовали: - Нет, это невозможно... Это возмутительно... Это ни на что не похоже. Мы согласны, виноват, я, например, согласен сбросить с рубля четвертак. Это еще куда ни шло. Но чтоб получить вместо рубля четвертак? Нет, нет... Протест векселей, суд, опись и торги... - Ах, милые, - сморкаясь и моргая запотевшими глазками, запел Иннокентий Филатыч. - Легко сказать - торги. Кто в этакую глушь из сих прекрасных мест поедет? Мечтание одно. Тут неповоротливо выпростался из-за стола крупный, как лось, старозаветный купец Семен Парфеныч Сахаров: седая бородища во всю грудь, сапоги бутылками. В этот год в России был голод, и Купец Сахаров нес огромные убытки от трех остановившихся его мукомольных механических мельниц. Сахаров сильно удручен, расстроен. Он сжал мясистый кулак и завопил: - Жулики вы с Громовым! Вы только тень на воду наводите! Мерзавцы вы! В каторгу вас, подлецов. - Семен Парфеныч! Так нельзя. - .. - бросив рисовать голую женщину, тенорком закричал на него председатель. Остальные ухмыльнулись. - Здесь нет подлецов и нет мерзавцев... Сядьте... - И председатель закашлялся. - Я прошу слово, - взволнованно встал Парчевский. Его глаза вспыхнули хитрым умом лисы, которой надлежит сделать ловкий прыжок, чтоб завладеть лакомым куском. - Господа! Знаете ли вы, что такое Прохор Громов? - с патетическими жестами, как Иктер на сцене, начал он. - Прохор Громов - гениальнейший практический деятель. Его энергии, его уму, его несокрушимой воле можно только удивляться. Если вы его поддержите в столь трудную минуту, вы получите все и будете работать с ним бесконечно долгое число лет, извлекая от содружества обоюдную пользу. Ежели его свалите, все потеряете. Что же вам, господа, выгоднее? Угробить крупного предпринимателя, погубить колоссальное дело, которым может гордиться Россия, или окрылить этого гения, чтоб он вновь взлетел и создал на пепелище невиданной силы и размаха промышленность? Ответ может быть один. Даже в сумасшедшем доме, среди слабоумных и помешанных, не может быть иного ответа, как только - да, согласны! Я льщу себя надеждой, господа, что я имею честь видеть перед собою цвет русского капитала, людей мощного ума и здравого практицизма. - Парчевский, весь от напряжения красный, взвихренный, отхлебнул остывший чай. - Теперь позвольте с цифрами в руках развить пред вами, господа, картину того, что было из ничего создано гением Прохора Громова... Вскоре Прохор Петрович получил телеграмму от Иннокентия Филатыча: "Дело в шляпе. Двадцать пять за сто. Еду в Москву, в Нижний. Подробности почтой. Старик". 10 Прохор Петрович потерял от "пожара тысяч сорок. А "чашка чая" принесла ему выгоды без малого - полмиллиона. Но это не прошло Прохору даром: явным обманом нажитые деньги тяжелым грузом придавили дух его. Острый стыд вдруг встал в нем. Дал старику телеграмму: "Немедленно возвращайся. Москву, Нижний оставь". Скверно, скверно... И для чего ему нужно было это делать? Что за дикая фантазия? Видно, черт нашептал ему в уши. Как бы не узнала Нина. Однако.., дело сделано, купцы обобраны, темные деньги в кармане. Пристав получил известие, что рабочие прииска "Нового" начинают "тянуть волынку", фордыбачить. С двумя урядниками он приехал на прииск. Золотоискатели - народ отпетый - вели себя крикливо, не стеснялись. Пристав говорил с ними с крыльца конторы. Собралось около пятисот человек. Ободранные, грязные, заросшие волосами. Кричали: - Почему хозяин не исполняет своих обещаний? Мы потушили пожар, спасли его имущество. Он насулил нам с три короба, а где его посулы? Он спереду мажет, а сзаду кукиш кажет! Ирод, холера бы его задавила! А почему Ездаков, управитель наш, не уволен? Он арид, он кровопийца, он нас по зубам бьет... Долой Ездакова, язви его! Из конторы выскочил сам Фома Григорьевич Ездаков, оттолкнул пристава и гнусаво заорал в толпу: - Молчать! Я вам покажу! У меня от коня остается только грива да хвост, а от вас останется один нос! Толпа сжалась на мгновенье, присмирела. И разрозненные, с оглядкой, крики: - Лопнешь! Кровопивец... Паук!.. - Молчать!.. Рыжая с проседью большая борода Ездакова от злости затряслась, наглые глаза выкатились из орбит. Он был похож на разъяренного быка. - Каторжники! Зимогоры! Варнаки!.. - грозил он вскинутыми кулаками. - А ты кто? - Я тоже каторжник! Да, я каторжник, я варнак. Я восьмерых зарезал. У меня во всех карманах по два пистолета... Вот! - Он выхватил из-за пазухи револьвер, выстрелил в пролетавшую ворону. - На! Подбирай. Только пикни... Башку продырявлю!.. Не боюсь, не боюсь, не боюсь! - топал он ногами, бесновался, забыв себя. Толпа взялась за камни. Пристав схватил Ездакова сзади: - Ездаков... Фома Григорьич... Успокойся, только гадишь мне... - и, навалившись на управляющего пузом, втолкнул его в дверь конторы. - Вот, васкородие! - закричала толпа. - Видали, каков зверь?.. - Тихо, тихо, ребятки... - пыхтел, задыхался пристав. - Все разберем, во все вникнем... - Уберите Ездакова! Уберите Ездакова!.. - Ладно. Ладно, ребятки, уберем. Хозяин сейчас прихварывает. Неприятности разные. А вы, ребятки, шептунов не слушайте. Мы их всех переловим. Господин ротмистр строг. К тому же - солдаты... Упаси, боже!.. Предупреждаю, ребятки... А вы, ребятки, работайте как следует. И все будет хорошо, ребятки... - Мы хотим губернатору прошенье подавать. Министру! Царю!.. Смерть нам всем приходит... - Подавайте, подавайте, ребятки... В законном порядке чтоб... Тихо чтоб... Народ, тайно руководимый забастовочным комитетом, собирался кучками и на прииске "Достань", на лесопилках, за