глашение вам должны были послать. "Подлец, мерзавец, шарлатан! - думал, внутренне загораясь, Прохор, - вот тебя бы, шулера, надо на медвежью охоту-то послать, тебя бы надо волкам стравить". - Ну-с, а как мой бывший прииск? - Ничего... Работаем. - Прекрасно, прекрасно. Очень рад. Прохор с нескрываемым презрением присматривался к Приперентьеву. Какая неприятная сомовья морда!.. В глазах - прежнее нахальство, наглость. Уши оттопырены, лицо пухлое, красное, рот, как у сома, с заглотом. Башка лысая. Весь бритый. В русской темно-зеленого сукна поддевке. - А вы не знаете петербургского купца Алтынова? - резко, колким голосом спросил Прохор Петрович, и губы его задергались. - Ах, того? - Какого - того? - Так, между прочим. Гм. Знаю, знаю... Он тоже вступил в пайщики некоего золотопромышленного общества. - Какого еще общества? - Пока секрет-с... "А и набью же я этому сукину сыну завтра морду... Напьюсь на торжестве и набью", - опять подумал Прохор. - Вот не знаю, где мне устроиться? - ласково заулыбался Приперентьев, оскаливая сомовий рот. - Я с вещами. - Попроситесь к кому-нибудь, - грубо сказал Прохор и встал, давая понять Приперентьеву, что разговоры кончены. - У меня, к сожалению, все помещения распределены между приглашенными на торжество моими гостями. - Гм... Пардон... Да-да... - промямлил Приперентьев, нахлобучил на голую голову дворянскую с красным околышем фуражку, небрежно бросил: - Адье, - и, злобно пыхтя, вышел из кабинета. На ходу думал по адресу Прохора: "Ну и попляшешь ты завтра у меня, битая твоя морда!" Прохор мрачно поглядел в широкую спину посетителя, на красный, как кровь, околыш его фуражки и, когда дверь с треском захлопнулась, угрюмым, надтреснутым голосом сказал в пустоту: - Проклятые! Все, все, до одного, против меня. Начиная с Нины. Как нарочно. С ума свести хотят. Выведенный из равновесия, он шумно дышал, машинально перекладывая вещи на письменном столе, пугливо, как одинокий в темной комнате ребенок, озирался по сторонам. В его мозгу поскрипывали расстроенные колеса механизма. "Завтра, завтра... - сбивчиво думал он. - Вот завтра я их в порошок сотру, всех унижу. Да, да, обязательно унижу. Генерал, золотопромышленники, акционерное общество какое-то, купчишки. Ха-ха!.. Подумаешь... Дерьмо собачье! Да вот этот бородач Сахаров, мильонщик. Он только и умеет, что колокола в монастыри жертвовать. Ему батька-старовер шесть миллиончиков чистоганом оставил. А я с медного пятака начал, сам. Да они все, с генералом вместе, в подметки мне не годятся. Да я им, кошкиным сынам, завтра всем зады паюсной икрой вымажу - и лизать заставлю... Стой! Стой, стой... Тогда зачем же я их звал па торжество? Что за чушь, что за чушь... Нет, нет... Все хорошо будет, как в княжеских домах. Господи, что такое со мной?" Он провел холодеющей ладонью по лбу и с боязнью в помутившихся глазах стал прислушиваться к самому себе. За последнее время он опасался предаваться своим мыслям и все-таки не мог отстать от них. "Они воображают, что я свихнулся. Кто - они? Нина и Протасов. Дураки, идиоты. Да я и сумасшедший умней их во сто раз". Прохор усталыми шагами подошел к зеркалу и долго, пристально смотрелся в него. Выражение глаз было растерянное, далекое, с внутренним мельканием распада души. Но Прохор подметить этого не мог. 6 Тремя пушечными выстрелами было возвещено миру, что юбилейные торжества в резиденции "Громово" открыты. Многочисленные делегации от служащих, отдельных заводов и цехов, а также самозванные, не уполномоченные большинством представители рабочих принимались Прохором Громовым в народном доме под звуки доморощенного оркестра. Народный дом обильно декорирован зеленью и национальными флагами. Приветствия и адреса звучали неискренно, преувеличенно-хвалебно, подобострастно. Но возбужденный Прохор принимал всю лесть за чистую монету и сам набирался вдохновенья для гордой ответной речи. В полдень в народном доме и возле него открылся обед для рабочих. Обедом распоряжалось полтораста человек, во главе с Иннокентием Филатычем. А почетные гости двинулись вместе с хозяином на осмотр выставки и ближайших предприятий. Объяснения давал сам Прохор Петрович. Небольшими группами гости поочередно подымались на вершину башни. С востока на запад широким плесом плавно текла Угрюм-река. С церковью, с большими и малыми домами и домишками, с новыми хоромами хозяина, утопая в зелени садов и огородов, поселок раскинулся по правому, возвышенному берегу. Десятки высоких кирпичных труб и заводских корпусов тянулись вправо и влево вдоль реки. Наплавной мост и два парома соединяли разъятую водою землю. По волнам шныряли катера, баркасы, лодки, ялики. Большой караван барж, плотов и паузков растянулся на много верст. Все пестрело тысячами разноцветных флагов. А кругом этого промышленного уголка, бог весть какими чарами поднявшегося из земли в безлюдном гиблом месте, разливанное море уходящей во все стороны тайги. - Ну и молодец вы, Прохор Петрович! - наперебой искренно восторгались гости. - Прямо надо сказать - русский американец, самородок. По пути на прииск "Достань" весь обоз гостей остановился на берегу Угрюм-реки позавтракать. Все не без приятности расположились на приготовленных коврах. Губернатор с Прохором Петровичем и пятью почетнейшими гостями сидели под ковровым балдахином. Все ели и выпивали жадно. Гремела музыка, пел хор цыган, были пляски. Осмотр закончился в три часа дня. А в шесть назначен торжественный обед. У Нины Яковлевны "полон рот хлопот". Правда, ей усердно помогают дамы, жены инженеров, и сам пан Парчевский. Мистер Кук с радостью примкнул бы к штату Нины, но он знал, что вряд ли в состоянии будет оказать какую-либо помощь, а к тому же он зубрит пред зеркалом застольную речь, которая ему не удается. - Много превосходный... Прохор Петрович Громофф! Вы есть самый лучший пионер... - говорит он зеркалу, раздувая порезанные бритвой крепкие обветренные щеки. - Пардон, пардон. А дальше? Нет, как это, как это?.. - Он вдруг припоминает русскую пословицу: "Хлеб ешь с солью, а правду режь ножичком"... - Очшень хар-рош... О! О!.. - Но и пословица не помогает: вдохновенья нет, в голове заскок, неразбериха. ...Рабочие обедом удовлетворены. Разбрелись по каруселям, балаганам, качелям, слушают песни цыган, пляски, сами пляшут, купаются в реке. Вообще благодушествуют. Всюду порядок, пьяных нет. За Филькой Шкворнем, лежащим в бане Иннокентия Филатыча, ухаживают просвирня и старуха знахарка. Филька чувствует себя прекрасно, пьет, ест, орет разбойничьи песни. Многие приглашенные, в особенности из местной знати, накануне торжественного дня большими порциями принимали касторку: мужчины, чтоб приготовить пищеварительные органы к наибольшему поглощению вкусной пищи, женщины, кроме этой цели, руководились и другой: по их наблюдениям касторка придает особый блеск очам. В половине шестого двери парадной столовой открылись. Предшествуемые губернатором, под руку с Ниной Яковлевной, и Прохором Петровичем, под руку с хорошенькой женой золотопромышленника Хряпина, гости парами идут по коврам в столовую, сверкающую хрусталем, серебром, бронзой и фарфором, путано топчутся возле стола, разыскивая печатные карточки с указанием места каждому. Возле ближнего узкого края стола сел губернатор, справа от него Нина, слева отец Александр. У дальнего конца - Прохор Петрович, Протасов и хорошенькая, похожая на итальянку, Хряпина В центре стола важно восседал нахрапом залезший Аркадий Аркадьевич Приперентьев, рядом с ним - пан Парчевский, купцы Рябинин и Сахаров. Красивый архимандрит Дионисий имел справа и слева от себя двух местных красоток: жену инженера и дочь подрядчика. Был председатель контрольной палаты, действительный статский советник Нагнибеда, директор гимназии с сыном студентом, начальник горного губернского правления с супругой и прочие. Чести быть приглашенным удостоился и Илья Петрович Сохатых. Он, старшие служащие и кое-кто из второразрядной уездной знати обедали за отдельным столом. Великолепный же дьякон Ферапонт, облаченный в широкую табачного цвета шелковую рясу (дар Нины), сидел вблизи пристава, возвышаясь на две головы над всеми. Он суров и темен ликом, он стыдится грубых богатырских рук своих, навсегда почерневших от кузнечной работы. Отец Александр строжайше запретил ему произносить многолетие в полный голос, опасаясь, что именитые купцы развесят уши и, чего доброго, переманят его в столицу: - Прогнуси как-нибудь.., поневнятней: "Горлом страдаю, мол". К величайшему сожалению, автор этого романа к началу обеда запоздал, автор не будет изображать изысканного великолепия громовского пира, автор лишь попал к моменту, когда губернатор, с бокалом шампанского в трясущейся руке, кончал свой спич: - ..во всей природе. Я вас спрошу, господа, что может быть ценнее и краше золота, которое наш гостеприимный хозяин, во благо царю и отечеству, добывает из недр земли? Краше золота, блестящей бриллиантов, господа, это - женская святая красота. Значит, эрго: женщина есть венец творения. И, присутствуя среди того рода женщин, я с великим благоговением пальму первенства отдаю в ручки нашей божественной хозяйки, поистине царицы бала, великолепной Нины... Ээ.., ээ... Нины Яковлевны... - Урра!.. - Виноват, я не кончил, господа... - Достаточно подвыпивший вспотевший генерал почтительно нагнулся в сторону сидевшего слева от него отца Александра, осторожно подхватил его волосатую, в крупных веснушках, руку, смущенно бросил: "Ах, пардон", и, быстро исправив ошибку, чмокнул нежную ручку сидевшей справа от него хозяйки. - Итак, господа, я пью за здоровье человека исключительной силы и славы, подобным человеком вправе гордиться вся наша матушка Русь! Я пью за здоровье господина Громова и его очаровательной богини Нины.., ээ.., ээ... Яковлевны... Ура, господа! На правых хорах музыканты заиграли туш, на левых - доморощенный хор рявкнул "многая лета". В триста глоток гости кричали "ура", те, что поближе, чокались с хозяйкой, хозяином. - У вас, генерал, прекрасный талант трибуна, - польстил старику отец Александр. - Привычка, батюшка, привычка, - басил генерал, хрупая золотыми зубами поджаренный в сыре сухарик. Ножи нервно застучали о тарелки, шум смолк, встал с ответным словом Прохор. Сразу зажглись четыре бронзовые с многочисленными огнями люстры. Поток света пыхом упал на белый стол и хлынул во все закоулки зала. Игра бликов и теней отчетливей отчеканила лица сидевших. Пространство наполнилось пышной торжественностью. Подстриженный, рослый, суровый, во фраке, с орденом в петлице, врученным ему прибывшим из Петербурга чиновником министерства торговли и промышленности, Прохор Громов олицетворял собою фигуру крупного, сознающего свою мощь дельца. Все взоры повернулись к нему. У женщин сладко замерло сердце, и глаза после касторки ослепительно блистали. Дьякон Ферапонт разинул рот. У генерала отвисла нижняя губа с зернышками осетровой икры. Из расщеперенного носика Ильи Сохатых упала прозрачная капля. Стешенька и Груня - дискант и альт, - вытянув лебединые шеи, перевесились через перила хор. Чиновник особых поручений Пупкин сделал им амурный жест рукой. Отставной поручик Приперентьев, оседлав свой мясистый нос огромными очками, уставился наглым взглядом в Прохора. Архимандрит Дионисий оправил мантию и наскоро провел гребенкой по усам и бороде. Нина - в волнении - насторожилась. Протасов внимательным взором изучал виньетку на столовой ложке. Червяк, ползущий по листку красовавшейся в вазе хризантемы, вдруг притих, готовясь всем крохотным тельцем своим внимать человеческой мудрости. И как только, притих червяк, начал Прохор: - Ваше превосходительство, милостивые государыни и милостивые государи! (Тут архимандрит со священником передернули в обиде плечами: оратор легкомысленно отнес их тоже к категории "милостивых государей", без всякого титула согласно духовному сану.) - Вы собрались сюда, милостивые государыни и милостивые государи, чествовать Прохора Громова, то есть меня. Вы, званые, сошлись на это пиршество, чтоб разнести впоследствии по всему свету добрую весть о моих делах, то есть - о делах Прохора Петровича Громова и никого больше, никого больше... Ну, что ж, очень рад. Спасибо. Спасибо... А впрочем... Прохор колким взглядом окинул всю застолицу из края в край. Перед ним сплошь - маски, хари, звериные рыла. "Я растопчу вас всех... Презренная слякоть, мразь!" - говорили его глаза. Он насупил брови, откинул со лба упавшие вихры волос и резким голосом, с силой заостряя смысл произносимого, стал продолжать: - Я ненавижу мир!.. И мир ненавидит меня. Эту тему, милостивые государи, я разовью в дальнейшем. Хлестко брошенные фразы заставили всех насторожиться по-особому. Чавканье прекратилось. Спокойная доселе психическая атмосфера дрогнула. - Я не стану останавливаться на всех этапах моей жизни. На том, как отец послал меня мальчишкой на неведомую Угрюм-реку, где я тогда почти погиб. Это первая моя гибель. И только чудом спасенный, я по каким-то неведомым путям попал в дом моей будущей жены. Я не буду задерживать ваше внимание и тем, как я, сделавшись женихом Нины, был ввергнут милейшим отцом моим и сложившимися в то время обстоятельствами в омут страшных противоречий с отцом, с матерью, с любимыми и ненавидимыми мною людьми, наконец - с самим собой. В таком капкане жизни, не имея ни малейшей поддержки извне, а лишь доверяясь своим силам, я вновь погиб. Это вторая моя гибель. Но мне кажется, что я ее тоже поборол. Или по крайней мере борюсь с собой, до конца преодолевая ее в своем сердце... Прохор опустил взлохмаченную голову, и Протасову показалось, что из глаз говорившего закапали в тарелку слезы. Но вот лицо вскинуто, брови нахмурены резче, слова летят с решимостью. - Я - преступник! - крикнул он и нервно покосился назад, через плечо, точно ожидая удара в спину. - Да, я - преступник. Не пугайтесь и не удивляйтесь. Но все были удивлены, а Нина испугана. Брови ее исковеркались страхом. - Я не хочу быть вашим прокурором. Мы все равны, потому что вы тоже преступники, как и каждый живущий в этом мире человек. Я с вами говорю на этот раз, как равный. - Верно, верно! - вдруг заорал фистулой пьяненький Иннокентий Филатыч. - Правда и святость поравнять людей не могут. Грех всех равняет. Все мы греховодники! Все в одной грязи, значит - равные... На крикуна зашипели, застучали ножами. Нина раздельно сказала через стол: - Прохор! Прошу тебя переменить тему. - И вообще, господа, надо выбрать председателя. - Ваше превосходительство! Просим... Просим... - Кхо!., кхо.., кхо... Благодарю... - подавившись рюмкой коньяку, забодал генерал охмелевшей головой. - Прохор Петрович!.. Прошу вас... Продолжайте в том же духе... Прохор уперся в край стола, раскачнулся, напрягая мысль, и снова оседлал слова, как бешеную лошадь: - Я сказал - все мы преступники. И это истина. Это утверждает не философ-лицемер, не моралист-потатчик, а я - преступник из преступников. "Вали, вали, кайся. Очень хорошо!" - вдруг услышал Прохор внутренний свой голос, похожий на голос старца Назария, и уши его вспыхнули. - Да, я преступник. Бывают, милостивые государи, разного рода преступления. Но убийство человека есть преступление тягчайшее. Однако, господа, иное преступление иного субъекта может быть объяснено, понято и, потому, оправдано... Да, оправдано, хотя бы внутри собственного сознания так называемого преступника. А оправданное преступление уже не есть преступление по существу; оно не более, как логический поступок, продиктованный неотвратимыми обстоятельствами жизни. Но, господа, тень этого поступка может омрачить душу совершившего его. Ежели душа потрясена, то эта проклятая тень воспоминаний может разрушить душу, довести человека до безумия. Да, милостивые государи, это так... До бе-зу-ми-я... Прохор Петрович поник головой, накрепко зажмурился, приложил ладонь ко лбу и сдавил сильными пальцами виски. - Но, господа, - вновь выпрямляясь, сказал он, - тот человек, которого воспоминания о смелом факте могут довести до безумия, не есть человек. Это не более, как получеловек; это, простите, слякоть. А слякоть никогда не в силах совершить поступка, имя которому на лживом языке людей есть преступление. Значит, лишь удел сильного совершать большие преступления. А так как я - преступник... ("Так, так вали, кайся до конца, кайся", - подзуживал Прохора все тот же голос.) Так как я - преступник крупного масштаба, то я вправе считать себя человеком огромной силы воли... - Пардон, пардон, - постучал в стол перстнем председательствующий и на два смысла улыбнулся. - О каком своем преступлении вы изволите говорить?.. Смею спросить, что это за преступление? - Он пьян, он пьян, - зашептались, заехидничали гости. Но Прохор был трезв, лишь качалась душа его. - Прохор! Кончай речь. Пей за здоровье гостей. Урра! - закричала переставшая владеть собой Нина. - Урра! Кончайте речь... Мы утомлены. Кончайте!.. Бледный, пожелтевший, как слоновая кость, Прохор провел по лбу холодными пальцами, вильнул взглядом в сторону Ильи Сохатых, сосредоточенно ковырявшего в зубах вилкой, и шумно передохнул. Ноги его дрожали. - Итак, какое же ваше преступление? - повторил свой вопрос генерал, и поднятые на Прохора глаза его сложились в две узкие щелки. "Ну что же ты? Кайся во всем, кайся!.." - приказывал Прохору внутренний голос. - Первое мое большое преступление, если угодно вашему превосходительству, это.., это... - И смутившийся Прохор, будто испугавшись ответственности за свои слова, вдруг замялся. В его мыслях молниеносно промелькнули - ночь, выстрел, Анфиса у окна... Всех близких Прохора охватила оторопь. Кровь бросилась Нине в голову, Нина силилась вскрикнуть, кинуться к мужу, но ее поразило тяжелое окаменение Лицо Прохора покрылось мраком. Настроение всего зала стало напряженным до отказа. - Первое мое преступление, - ударил в тугую тишину железный голос, - первое мое преступление есть то, что я, ничтожный человечишка, недоучка, разрушил мир тайги, перевернул тайгу вверх корнями, внедрил в стоячее болото деятельную жизнь. С выражения ненависти такому болотному миру я и начал свою речь. И сразу, точно рухнувшая гора пронеслась по косогору мимо, напряженное настроение оборвалось. Нина вдруг весело улыбнулась, первая забила в ладоши, ее подхватил весь зал. - А, сукин сын, до чего он ловко!.. - простодушно вырвалось у Иннокентия Филатыча. Он полез было целоваться к Прохору, но был схвачен за фалды сразу четырьмя руками. - Я ненавижу мир, и мир, то есть болото, спячка, взаимно ненавидят меня. Ну и наплевать! - Эти резкие, неуемные слова, срываясь с его губ, звучали презрительно. - Темные души, считающие себя светлыми маяками мира, не понимают моей конечной, поставленной пред собой задачи. Они не знают и не могут знать, куда я приду. Сидевшие в разных концах стола Протасов и Нина при этих словах переглянулись и неприятно поежились. А Прохору снова почудилось: за спиной его кто-то топчется, дышит огнем и смрадом... Но за спиной было пусто, за спиной была стена. Прохор быстро нащупал в жилетном кармане порошок кокаина - ив ноздри. Затем стал продолжать: - Обольщенные разными допотопными моральками, эти коптящие небо маяки мешают мне развернуться во всю мочь, ненавидят дела мои, ненавидят меня самого, как носителя темной силы и сплошного мракобесия. (Теперь переглянулись трое: Протасов, Нина, священник.) Я прекрасно помню слова моего милого Андрея Андреича Протасова, которого я не могу не считать выдающимся инженером и организатором. Протасов в споре сказал мне: "Ваш ум больше, чем сила его суждения". То есть, что практический ум мой гениален, но не вполне развит. Я тогда ответил ему, что гениальный практик и гениальный мечтатель - это два медведя в одной берлоге, это два врага. И когда обе, столь разные по природе гениальности, упаси боже, совместятся в одном человеке, душа такого человека, как коленкоровый лоскут, с треском раздерется пополам... - Простите! - крикнул Протасов. - Я не согласен с этим!.. - Милый Андрей Андреич! Вы не согласны? Так позвольте сказать вам: разбойник Громов всегда шел наперекор тому, с чем согласны люди. И это, может быть, мое второе преступление... - Прохор!!! - из каких-то туманов, из всхлипов метели тускло вскричала Синильга, Анфиса иль Нина. И резко: - Прохор, сядь! Прохор Петрович вздрогнул, качнулся, вдруг как-то ослаб. В ушах, в голове гудели трезвоны. Посунулся носом вперед, затем - затылком назад, широко распахнул глаза в мир. Ему показалась сумятица. Чистое поле, не стол, а дорога, уходящая вдаль все уже, все уже. И там, вдалеке - Анфиса с чайной розой у платья. "Сгинь!" - пришлепнул он ладонью в столешницу, и дорога пропала. Опять белый стол, цветы, вина, звериные хари. Щадя Нину, Прохор хотел оборвать свою речь, но уже не мог осадить свои вскипевшие мысли. Прохор сказал: - Например, жена моя Нина Яковлевна, блистая всеми добродетелями неба, берется за практическую деятельность. И я предсказываю, что очень скоро обратятся в нуль сначала все ее капиталы, а потом и все дела ее. Я не желаю укорять ее, я только ей напоминаю, что нельзя служить одновременно и богу и мамоне, с чем, конечно, не могут не согласиться и духовные лица, присутствующие здесь. Ангел не в силах стать чертом, и черт не может обратиться в ангела. Еще труднее представить себе ангело-черта, вопреки желанию Нины видеть во мне такое немыслимое, такое противоестественное сочетание. Последние фразы Прохор Петрович промямлил невнятно, вспотычку. Он говорил об этом, а думал о том, о чем-то.., совсем о другом... Шепоты трав и лесов все тише и тише. Наступило большое молчание. Вдруг Прохор, как бы внезапно взбесившись, сразу взорвал тишину: - Я - дьявол! Я - сатана! И, приподняв хрустальный графин, ударил им в стол. Хрусталь звякнул и - вдребезги. Общий вздрог, крики, лес зашумел, покрытая снегом поляна вскоробилась, и там, на краю, воздвигала себя семиэтажная башня величия. Башня качалась, как голенастая под ветром сосна, колыхалась поляна, колыхался весь мир, и Прохор Петрович, чтоб не потерять равновесия, схватился за стол. - Вы видите башню? ("Сядьте, пожалуйста, сядьте", - кто-то тащил его за полы вниз.) Не бойтесь, враги мои... Прохор Громов действительно черт. Я черт! Не чертенок, а сильный черт, с когтями, рожищами и хвостом обезьяны. (Тут Прохор Петрович вскинул дрожащие руки и страшно взлохматился.) Во мне дух сатаны, самого сатаны!.. И смею заверить, что дух сатаны во мне силен, как чесночный запах. Он во мне неистребим, его не могли выжечь из моего сердца ни молитвы пустынников, ни мои собственные стоны в минуты душевной слабости. Прохор Петрович залпом выпил стопку водки и пугающим взором глянул на всех сразу и ни на кого в отдельности. Доктор чрез дымчатые очки внимательно наблюдал за ним. Прохор видел лишь обрывки жизни: чей-то бокал с вином сам собой опрокинулся, по снегу скатерти растеклась пятнами кровь; ножик резал окорок; плечо дремавшего генерала горело в огне эполет с висюльками; черный клобук принакрыл чью-то голову; левый глаз Приперентьева, большой, как яйцо, плыл прямо на Прохора. - Да! - ударил он в стол кулаком, и призрачный глаз сразу лопнул. - Я - сатана, топчу копытами все, что встает мне поперек дороги, пронзаю рогами всех недругов, хватаюсь когтями за неприступные скалы и лезу, как тигр, все выше, выше! А когда подо мной расступается почва, я цепляюсь хвостом обезьяны за дерево, раскачиваюсь и перелетаю чрез пропасть. И вот, работая сразу всеми атрибутами черта, я достиг известной степени славы, власти и могущества. Вы, господа, видели с вершины башни, что сделал на стоячем болоте сегодняшний именинник Прохор Петрович Громов, некий субъект тридцати трех лет от роду, с густой сединой в волосах? - Прохор скрестил на груди крепкие руки, повернул свой стан вправо-влево, вытер вспотевшее лицо салфеткой и грузно уперся каменными кулаками в стол. - Итак, я в славе, я в силе, в могуществе! (Именно в этот, а не в иной момент с черного хода в кухню вошел с письмом бородатый человек, а следом за ним - Петр Данилыч Громов, отец.) Но, господа, в битве с жизнью я взял только первые подступы, я взобрался лишь на первый этаж своей башни. Правда, этот путь самый труднейший, он начат с нуля. В данное время мои предприятия оцениваются в тридцать три миллиона. Ровно чрез десять лет я сумею взойти на вершину башни. К тому времени я стану полным владыкой края, и мои предприятия будут цениться в трижды триста тридцать три миллиона, то есть в миллиард! - Прохор задыхался от слов, от мыслей, от бурных ударов сердца, его глаза горели страшным огнем внутренней силы и раскрывавшегося в душе ужаса. - Но... Но... - Он сжал кулаки, погрозил кому-то вдаль и, вновь покосившись назад, чрез плечо, весь передернулся. - Но.., я чувствую пред собою могилу... Не хочу! Не хочу!.. - Он зашатался и вскинул ладони к лицу, покрытому мертвенной бледностью. К нему бросился доктор. Вскочила Нина, вскочили Протасов и пьяненький Иннокентий Филатыч. Протирал глаза задремавший генерал, ему почему-то пригрезился говорящий по-человечьи медведь. В коридоре слышались рев, хрип, борьба. Удерживаемый лакеями, лохматый, жуткий Петр Данилыч все-таки вломился на торжественное пиршество и, потрясая кизиловой палкой, орал диким голосом: - Убийца!.. Преступник!.. Прохор Петрович поймал отца ужаснувшимся взором. "Призрак, призрак, покойник... Это не он, тот в сумасшедшем доме". - Это призрак!.. Нина! Ваше превосходительство!.. Что это значит? Откуда он? - Убийца! - ринулся на страшного сына страшный отец. - Преступник, варнак! Отца родного.., в дом помешательства... Будь проклят! - Он вырвался, запустил в сына палкой, был грубо схвачен и вытащен вон. - Ва-ва-ваше сходительство! Он Анфису уб.., из ру-ру... - вылетали сквозь зажимаемый рот смолкавшие выкрики. Гости стояли в застывших позах, как в живой картине на сцене. Спины сводил всем мороз. Как снег белый, Прохор тоже дрожал, не попадая зуб на зуб. Нина Яковлевна, вдруг ослабев, упала в кресло, жестокие спазмы в горле душили ее, но не было ни облегчающих слез, ни рыданий. Чтоб замять небывалый скандал, все взялись за бокалы, закричали "ура", "Да здравствует Прохор Петрович!", "Да здравствует Нина Яковлевна!" Пьяные выкрики, шум, лязг, звяк хрустальных бокалов. Гремела музыка. Вздыбил, как башня, великолепный дьякон Ферапонт (отец Александр кивнул ему: "Вали вовсю"), повернулся лицом к иконе и пустил, как из медной трубы, густейший бас: - Благоденственное и мирное житие! Здравие же и спасение... И во всем благопоспешение... Пред взвинченным Прохором стоял лакей с письмом на подносе. Дьякон забирал все гуще, Прохор, бледнея, читал невнятные каракули: "Прошка Ибрагим Оглыъ еще нездохла я жывойъя прибыл твой царства". - Кто принес? - Человек в очках... Желает вашу милость видеть. Дьякон оглушал всю вселенную: - Прохору!.. Петровичу!... Гро-о-о-о-мо-ву!!! Все гости до единого, забыв Прохора, забыв, где и на чем сидят, разинув рты и выпучив глаза, впились взорами в ревущую глотку исполина-дьякона. Прохор, весь разбитый, взволнованный, незаметно пробрался в кухню. У выходной двери, держась за дверную скобку и как бы приготовившись в любой момент удрать, стоял лысый низкорослый бородач. У Прохора враз остановилось сердце, резкий холод пронзил его всего: - Шапошников!!! Как? Шапошников?! - выдохнул он и попятился. - Да, Шапошников... Синильга с Анфисой вам кланяются. Я с того света. Дверь хлопнула, посетитель исчез. Повара, бросив ножи, ложки, сковородки, стояли вытянувшись, как солдаты. ...Лишь только Прохор Петрович скрылся из зала, ревностный службист - чиновник особых поручений Пупкин, под общую сумятицу, зудой зудил в уши дремавшего генерала: - Помните, помните, ваше превосходительство, господин Громов все время упирал в своей гнусной, глупейшей речи: я, мол, преступник, я преступник... - Что? Преступник? Кто преступник? Ага, да... - помаленьку просыпался крепко подвыпивший начальник губернии. - Вот вам, ваше превосходительство... И вдруг подтверждение, вдруг эта лохматая персона, какой-то старик... Это родной отец Прохора Громова. Представьте, генерал, он был упрятан в сумасшедший дом своим сыном... Факт, факт... И опять же упоминание старика о какой-то Анфисе... Ваше превосходительство! Да тут бесспорный криминал. Какая Анфиса, какое убийство?.. - Что?.. Гм... Да-да, - полусонный генерал очнулся, протер глаза, крякнул, попробовал голос: - Кха, кха! Что? Вы думаете? Гм... Он вдруг почувствовал себя крайне обиженным, сразу вспомнил козла, как тот дважды ударил его в зад рогам", еще вспомнил он, как его чуть не насильно поволокли на медвежью облаву и как мертвый медведь обозвал его "жуликом". И, наконец, - эта пьяная речь богача, вся в заковыках, вся в недозволенных вывертах: то он преступник, то дьявол; это в присутствии-то самого губернатора... Ну, нет-с!.. Это уж, это уж, это уж... Гм... Да. Это уж слишком! Генерал запыхтел, двинул одной ногой - действует, двинул другой - тоже действует, и попробовал встать. Оперся в стол пухлыми дланями, с трудом оторвал плотный отсиженный зад, весь растопырился, с натугой выпрямил спину, устрашающе выпучил глаза и, как кабан на задних ногах, куда-то зашагал. - Подать его!.. Подать сюда! - упоенный всей полнотой власти, рявкнул он. - Где хозяин? Подать сюда! Где его отец? Подать, подать, подать!.. Я вам покажу! Расследовать! Немедленно!.. Вы забыли, кто я? Где хозяин? Схватить, арестовать!.. Анфиса? Пресечь!.. Анфису пресечь. Я вам покажу медведя с козлом! Пупкин, пристав, уездный исправник в замешательстве следовали за озверевшим генералом, блуждали глазами, во все стороны вертели головой, не знали, что делать. Тут генеральские ноги вскапризились, генерал дал сильный крен вбок, эполеты утратили горизонтальность, левая эполетина - к дьякону, к дьякону, к дьякону и - оглушительный взрыв, будто рванула громами царь-пушка: - Мно-о-га-я!! Ле-е-таааа!! Гулы и раскаты распирали весь зал, стены тряслись, гудели бокалы, гудело в ушах пораженных, оглохших гостей. Генерал прохрипел: "Что-что-что?" - посунулся прочь от взорвавшейся бомбы, зажал свои уши, колени ослабли и - сесть бы ему на пол, но он шлепнулся в мягкое кресло, ловко подсунутое кем-то из публики. Меж тем ошарашенный, всеми оставленный Прохор хотел войти в столовую, однако поглупевшие ноги пронесли его дальше. Скользя плечом по стене коридора, он миновал одну, другую, третью закрытую дверь и провалился в седьмую дверь, - в волчью комнату. Он упал на волчий, набитый соломой постельник, рядом с посаженным на цепь зверем. - Черт... Коньяку переложил, - промямлил Прохор Петрович. Но вдруг почувствовал, что чем-то тяжелым, как там, у Алтынова, его ударило по затылку. Он застонал, крикнул: - Доктор! - и лишился сознания. *** Хор в пятьдесят крепких глоток пел троекратно "многая лета". Гости все еще находились под колдовским обаянием феноменального голоса дьякона: в их ушах стоял звон и треск, как после жестокого угара. Меж тем сметливый Иннокентий Филатыч успел сбегать в хозяйский кабинет и, вернувшись, ловко отвел в тень портьер-гобеленов опасного гостя - чиновника Пупкина. - Прохор Петрович очень просил вручить вам, васкородие, вот этот подарочек. Не побрезгайте уж... - и он сунул ему в карман портсигар из чистого золота. Пупкин опешил, но подарочек принял с развязной любезностью. А Нина Яковлевна, оправившись после легкой истерики, атаковала оглушенного дьяконом генерала Перетряхни-Островского. Она повела его под руку к пустому креслу мужа и, наклонясь к уху низкорослого своего кавалера, говорила ему воркующим голосом: - Какой вы милый, какой очаровательный. Я прямо влюблена в вас. - Да? Хо-хо... Гран мерси, гран мерси. Но вы ж - богиня Диана. Нет, куда!.. Сама Психея должна быть у вас в услужении... - Генеральские ноги продолжали пошаливать: он спотыкался, наезжая золотой эполетой на Нину. - Генерал, я уверена, вы не придадите значения этому.., этой.., этой выходке моего свекра, ведь он же психически тяжко... - Да!.. Тут, знаете, даа... Гм, гм... Тут, как бы сказать... - Ну вот, мы и подплыли. Садитесь в кресло мужа, будьте хозяином пиршества. А я вашей милой Софи... Я знаю, я все-все-все знаю, - с игривой улыбкой загрозила она точеным мизинчиком. - Вы плут, ах какой плут! Вы для женщин, я вижу, небезразличны... - Хо-хо!.. Гран мерси, гран мерси, - поцеловал он ей руку взасос. А она ему шепотом: - Вашей Софи я припасла кой-какой сувенирчик: колье с бриллиантами. Генерал браво поднялся, щелкнул шпорами и трижды самым изысканным образом чмокнул в ароматную руку Дианы. Но тотчас дал крен и шлепнулся в кресло: - Премного рад за мою мерси... Гран Софи, гран Софи... Тут молодая Диана, заулыбавшись глазами, зубами и всеми морщинками, подплыла к Приперентьеву. Считая его кровным недругом мужа, она усадила его рядом с собой: "Здесь вам, милый мсье Приперентьев, будет удобнее..." А Иннокентий Филатыч что-то нашептывал Наденьке Та улыбалась и, вспыхнув вся, жмурилась, строила глазки в сторону седого, мясистого, в черных усах, губернатора. Пир продолжался. - Господа! - встала хозяйка с бокалом шампанского. - Мой муж захворал, с ним сейчас доктор. Знаете, бесконечные хлопоты по подготовке юбилейных торжеств, бессонные ночи, заботы, - страшно переутомился он. Ну и подвыпил, конечно. И сразу как-то ослаб. Уж вы извините, господа, что так вышло. Я предла... Я подымаю бокал за драгоценнейшее здоровье нашего почетного гостя, его превосходительства Александра Александровича. Ура, ура, господа! Чокнулись - выпили. Музыка - налили. - Господа! - поднялся русобороденький Пупкин. - Наш глубокоуважаемый Прохор Петрович - один из солиднейших деятелей нашей великой страны. Его незапятнанные совесть и честь общеизвестны... (Тут Рябинин и Сахаров крякнули, а Иннокентий Филатыч чихнул и весело выкрикнул: - "Вот правда, вот правда!") Его коммерческий гений тоже на большой высоте. Но Прохор Петрович, при всех своих деловых положительных качествах, наделен еще изумительным даром слова. Его прекрасная, вся в ярких сравнениях речь, произнесенная с величайшим пафосом в жесте и слове, могла бы служить блестящим образцом для любого оратора... - Пупкин говорил горячо и красиво, время от времени хватаясь рукой за карман с золотым портсигаром. Чокнулись - выпили, музыка - налили. И сыпались тосты за тостами. Шампанское лилось рекой, как в сказке. Дважды пытался подняться с ответным тостом и бравый генерал Перетряхни-Островский, но сделать это ему никак не удавалось. 7 Пьяных гостей развозили с обеда по квартирам на тройках, разносили на руках. Илья Петрович Сохатых ушел домой пешком, но по дороге валялся. На генерала, помещавшегося в трех парадных комнатах верхнего этажа, напала икота. Он умолял Исидора соединить его по телефону с мадемуазель Софи, но трезвый Исидор всячески старался уверить генерала, говоря ему в сотый раз, что "мы в тайге, а мамзель за тыщу верст в городе" и что "вы, сударь, изволили перекушать на обеде, оттого икота, а вот будьте любезны, сударь, ваше превосходительство, раздеться и ложиться с богом спать". Генерал, икая и подмурлыкивая "ля-ля-ля", доказывал Исидору, что он спать не хочет, а вот наденет шубу, лыжи и пойдет бить медведя. Исидор ударял себя по бедрам, тихо смеялся, говорил: - Теперича сильная жара, лето на улице, а вы изволите молвить - лыжи. - Хо-хо-хо... Лыжи? Я говорю - чижик!.. Чижик, чижик, где ты был? На Фонтанке водку пил, - подплясывал генерал, расстегивая подтяжки. - Эх, молодость! - кряхтел старенький Исидор, помогая молодящемуся барину раздеться. - Уему-то на вас нет... - Хо-хо-хо!.. А что? А что? Я еще, брат... А чертовски хорош пломбир... И это самое... "Клико", "Клико"... - Да. "Клико" не плохое, ваше превосходительство. А в достальном вам поможет русалочка одна. А я прогуляться на часок пойду. Вы, сударь, русалок не бойтесь? - Хо-хо! Я? Русалок? Нисколько, - сказал до белья раздетый генерал. Исидор вышел, втолкнул в дверь к генералу Наденьку, а сам направился в благоухающий цветущим табаком сумеречный сад. ...В десять вечера зажгли иллюминацию. В одиннадцать часов на трех разукрашенных огнями пароходах, с двумя оркестрами и двумя хорами, гости отплыли на прогулку по Угрюм-реке. Счастливая Наденька подлетала то к одному знакомцу, то к другому и, смеясь сквозь носик, говорила: - Поздравьте!.. Теперь я исправничиха. Мой дурак повышение по службе получил. На головном пароходе - Прохор Петрович с Ниной, генералом и прочими почетными гостями. Новоявленный сердечной щедростью Наденьки исправник не отходил от генерала. Прохор подчеркнуто весел, беззаботен. - Господа! - простер он свою длань во мрак, как фальконетовский Медный всадник, - Посмотрите, какая красота кругом. Действительно, было феерично. Как изумрудная, врезанная в тьму игрушка, блистала тысячами лампочек башня "Гляди в оба". Скалистые берега реки во многих местах освещались вспышками разноцветных бенгальских огней. То здесь, то там вдоль по реке взрывались блещущие искрами причудливые фейерверки. Вершины сопок, как жерла огнедышащих вулканов, пылали огнищам костров. Все это в миллионах дробящихся созвездий опрокидывалось, как в зеркальную бездну, в густые чернила вод. На головном пароходе трижды взмахнули горящим факелом. С вышки башни мальчишка крикнул вниз: - Федотыч! Эй, Федотыч! - Чую-ю!.. И один за другим загремели, потрясая ночь, пушечные выстрелы. Через пять минут взорвался стоявший у противоположного берега дощатый фрегат. Вместе со взрывом хлынул из недр фрегата разноцветный каскад огней. Фонтаны искр осветили ночь на многое версты, и мчались в мрачное небо, одна за другой, жар-птицы, драконы, черти, бабы-яги. Вот взлетел и лопнул в черных облаках главный трюк искусства пиротехники - золотисто-огненный транспарант: "Прохор Громов Х лет". Ошеломленные гости ахали, визжали, били в ладоши, кричали "ура". Надрывались оркестры, пели хоры, оглушительно бухали пушки. - Колоссаль, колоссаль! - беспрерывно хрипел простудившийся мороженым, охмелевший мистер Кук. - Канонада, как в Севастополь!.. Как в очшень лютшей рюсска пословиц: "Мушик сначала грянет, потом перекреститься", - блистал он в дамском обществе знанием русского языка и русской истории. Только Прохор Петрович, недавно видевший величавый пожар тайги, равнодушно взирал с сатанинской мудростью в глазах на все эти глупенькие огонечки. "Шапошников... Шапошников... Сумасшедший батька... Встают из гроба мертвецы... Анфиса, Синильга, Шапошников... И этот дьявол Ибрагим... Нет, я отказываюсь понимать, что со мной творится". Сердце Прохора тонуло в тоске, однако он очень весело, очень беспечно продолжал болтать с гостями. Эта подчеркнуто чрезмерная веселость Прохора Петровича все больше и больше начинала беспокоить следившего за ним доктора в дымчатых очках. (Хирурга Добромыслова на пиршестве не было: он убоялся тайги и, пробыв при больнице около месяца, уехал восвояси.) - Мне ваш супруг не нравится, - на плохом немецком языке сказал доктор Нине, потеребливая длинными пальцами ассирийскую свою бороду. - Я давно опасаюсь за его здоровье, - ответила Нина. - А эта сегодняшняя речь! Господи, хоть бы скорей все кончилось, все эти праздники! Но, ради бога, что с ним? - Нечто вроде начальных признаков психостении. - Как некстати. Но какие же причины, доктор? - Душевные потрясения, вроде скандального появления папаш". Сверхнормальные частые выпивки... Ну.., злоупотребление кокаинчиком... - Опасно? - Не думаю. Хороший отдых - и все пройдет. Впрочем, я не специалист. - Мерси. Я удивляюсь, как это могли пустить отца... Ну, отлично... Потом поговорим, - и она крикнула: - Господа! Нужно спешить на бал. Скоро час ночи. Пароходы повернули вспять. Прохор не принимал участия в танцах. С четырьмя приезжими из столицы он сидел у себя в обширном кабинете, довольно неуютном, отделанном в псевдомавританском стиле. - Простите, что так совпало... Правда, неудачно, но что ж поделаешь? Коммерция, - с пыхтящим сопением начал деловой разговор бывший поручик Приперентьев. - Итак, многоуважаемый Прохор Петрович, принеся вам должное поздравление с десятилетием вашей блестящей деятельности, мы, к сожалению, должны огорчить вас следующим известием: в надлежащих инстанциях столицы я возбудил дело об отобрании от вас, милостивый государь, принадлежащего мне по праву золотоносного участка... - И что же? - "небрежно поднял Прохор бровь, но сердце его больно сжалось. - Тот товарищ министра, который... - Который теперь не у дел, - перебил Приперентьева Прохор. - А вы преемнику сумели всучить большую взятку, чем та, которую дал я сановнику в отставке. Так? - Вы это говорите при свидетелях? - Я про вашу взятку говорю лишь предположительно, а про свою - да, я говорю открыто, при свидетелях. Но я не думаю, что законы империи могут быть подкупны при всяких обстоятельствах. Я во всяком случае буду с вами тягаться во что бы то ни стало. Это, во-первых. А во-вторых, в прииск "Новый" мною вложено больше двух миллионов рублей. - Вряд ли, соколик, вряд ли, - посморкался в красный платок седобородый купчина Сахаров. - Мы прииск осмотрели. Основные затраты там тысяч двести - триста. Так, кажется, приятели? - Так, так, не больше, - подтвердили все трое. Впрочем, лысоголовый невзрачный старичок с поджатыми губами, присяжный поверенный Арзамасов, добавил: - Самое большее - триста пятьдесят тысяч. Вместе с новым переоборудованием. Вместе с драгой. "Я нисколько не боюсь тебя, Ибрагим... Нисколько не боюсь. Вот увидишь". - И что же? - поднял другую бровь Прохор. - А ты, соколик, - встряхивая и складывая вчетверо свой платок, затрубил грубым басом Сахаров, - ты на этом прииске сумел уже взять миллиончика два-три. - Я взял, может быть, пять миллионов и возьму еще триста тридцать три, но вам, господа, и фунтика золота понюхать не придется. - Простите, Прохор Петрович, - разжал тонкие губы юрист Арзамасов и поправил на утлом носу золотые очки. - Позвольте вас ввести в курс дела. Прииск "Новый" и весь прилегающий к нему золотоносный участок перейдут в скором времени в руки акционерного общества с основным капиталом в пять миллионов рублей. Акционерами являются крупные коммерсанты России, в том числе присутствующие в вашем кабинете господа Рябинин и Сахаров, а также кой-кто из западноевропейских капиталистов. Мы льстим себя надеждой, что и вы, Прохор Петрович, не откажетесь вступить в наш... - Спасибо, спасибо... - расхохотался Прохор. - Можете льстить себя надеждой сколько угодно. Но об этом еще рано говорить. Нет-с, дудочки!.. Шиш получите! Два шиша получите! Да что я вам - мальчишка? Сегодня мое, а завтра ваше? - Прохор стал нервно шагать по кабинету, подымая свой резкий голос на верхние ноты. - А вы бы учли в своих умных башках... - Простите... Нельзя ли корректнее... - ..вы учли мой личный труд, мою опытность, которые я вложил в это дело? Да я свой труд в миллиард ценю!.. Триста тысяч, триста тысяч! Подумаешь, какие явились оценщики! А вам, господин лейтенант Чупрынников, то есть, виноват.., поручик Приперентьев, вам-то совершенно непростительно было даже и подымать вопрос о возврате прииска. Ваш брат бросил этот участок на произвол судьбы, не прикоснувшись к нему, а вы о нем и не знали даже. Впрочем, вам и вашему двойнику лейтенанту Чупрынникову, шулеру и мерзавцу, ха-ха-ха!., да, да, пожалуйста, не морщитесь и не пяльте на меня страшных глаз, вам, шулеру и мерзавцу, виноват, не вам, а подлецу Чупрынникову, который обокрал меня у толстомясой Дуньки, у Авдотьи Фоминишны, вам такие гадкие делишки, конечно, не впервой... - Господа, предлагаю удалиться... Что это, что это, что это?! - Господин Громов! - раздался крик. - Имейте в виду, господин Громов, что в акционерное общество входят высокопоставленные особы. - Плюю я на высокопоставленных особ! Для меня они - низкопоставленные! - несдержно гремел Прохор, из рта летели брызги. - Прииск есть и будет мой. Я вооружусь пушками, пулеметами!.. - В акционерном обществе принимают участие особы императорской фамилии, - предостерегающе звучал зловещий голос, но Прохор ничего не слышал. - Я вооружу всех рабочих, всю округу. Берите меня войной! Я никого не боюсь, ни мерзавца купца Алтынова, которого я спущу в Неву, под лед, ни Ибрагима, ни Анфисы... Ни Шапошникова. Никого не боюсь!.. - Какого Ибрагима? Какой Анфисы? Прохор, как вынырнувший из омута утопающий, тяжко передохнул, схватился за спинку кресла, хлопнул себя ладонью в лоб, и глаза его растерянно завиляли: - Простите, простите, господа, - сказал он жалостно и мягко. - Я очень устал... Три часа ночи... Я болен... Я, господа, спать хочу. Но ему внимала лишь обнаженная пустота кабинета. Прохор болезненно сморщился и, пошатываясь, направился к ковровой оттоманке. 8 Торжества продолжались и на второй и на третий день. Но Прохор Петрович в них не участвовал: он с отрадой отдался предписанному доктором покою и, кроме огорченной его поведением Нины, никого не принимал. Гости разъехались. Со снежной поляны, где в зимней, средь лета, обстановке пирующие катались на запряженных в нарты оленях, слушали таинственные волхованья двух шаманов, угощались мороженым, теперь убиралась возами соль, игравшая роль снега. Люди всех предприятий Громова стали на работы. Началось новое десятилетие, обещавшее Прохору Петровичу несметное миллиардное богатство, а вместе с ним - блеск славы, вершину величайшего могущества. Так, пламенея мыслью, Прохор бросил в огненной запальчивости гордый вызов миру. Но он, видимо, не знал, как круты склоны всяческих вершин людских мечтаний, какие рвы выкопала жизнь вокруг престолов личного благополучия, в каких трущобах может оказаться человек, искатель тленной славы, и в какой мрак, вознося себя над всем, он может пасть. Об этой простейшей мудрости сто раз твердила Прохору и Нина. Однако Прохор, на грани двух десятилетий, стал глух, стал слеп и черств гораздо более, чем прежде. Вся душевная деятельность Прохора Петровича протекала теперь под знаком перечувствованных им живых сновидений. Первый студный сон - стихийный пожар тайги, когда Прохор в страхе всего наобещал рабочим: "ребята, спасайте мое и ваше", а как прошла опасность, от всего отрекся. Второй сон - предкровавые дни и кровавый расстрел рабочих. Третий сон - мать-пустыня с двумя старцами, с ожившей Анфисой. Четвертый студный сон - торжественное пиршество, проклинающий сына отец, реальная тень Ибрагима-Оглы, воскресший из мертвых прах Шапошникова. И все это вместе - стихия пожарища, галлюцинаций, призраки, кровь - нещадно било по нервам, путало мысли. Прошлое стало настоящим, и настоящее отодвинулось назад. Реальности прошлого плотно окружили его со всех сторон, восстали пред ним во всей силе. Он жил в них и действовал, в этих реальностях прошлого. А поступки текущего дня, все дела его, занятия, приказы служащим, разговоры, волнения ему грезились сном, проходили в тумане, касаясь сознания лишь одной своей гранью. Но вся трагедия в том, что обольщенный внутренним голосом алчности, ослепленный блеском славы и в погоне за нею, Прохор Петрович ничего этого подметить в себе не мог: он продолжал жить и работать так, как жил бы на его месте всякий иной человек, не замечающий помрачения своего главного разума. Да, главный разум был помрачен, но величайший затейник - ум - ясен, и - действовал. Ясным умом окинув грядущее десятилетие, Прохор Петрович издал приказ: выработанный, дающий небольшие доходы прииск "Достань" пока что закрыть, подземные шахты его затопить водой, чтоб не грабили жулики. А всех рабочих с этого прииска перебросить на прииск "Новый", отходящий к петербургским хозяевам. Сюда же перебросить пятьсот землекопов с кончающихся дорожных работ. Вести на прииске "Новом" работы в две смены, день и ночь. Работать способом хищников, как на земле неприятеля, то есть - брать главные жилы и богатые россыпи, остальное бросать. Пусть петербургские дьяволы-хваты со своими высокопоставленными особами и лицами царской фамилии жрут объедки с обильного стола-Прохора Громова. - Это на всякий случай, - сказал он горнякам-инженерам Абросимову, Образцову и главноуправляющему Протасову. - Но я более чем уверен, что им ни в жизнь не оттягать у меня этого прииска. Шиш возьмут! Однако с глазу на глаз с Протасовым Прохор сказал: - Я хотел просить вас, Андрей Андреич, поехать в Питер и действовать там в отношении золотоносного участка так, как бы действовал я, - с широким размахом, не щадя средств. - Так действовать, как действовали бы вы, Прохор Петрович, я не могу, конечно. - Да, понимаю. Там пришлось бы взятки давать. Не будет ли там в своей роли Парчевский? Как вы думаете? - Я думаю, ежели говорить откровенно, что в высоких сферах прииск от вас отнять предрешено. И вы не в состоянии будете этому противиться. В деловых разговорах с юристом Арзамасовым я узнал, что акционерное общество, кроме своего основного капитала в пять миллионов рублей, получило от государственного банка десятимиллионную субсидию, а в резерве у них бельгийские и английские капиталисты, крупные тузы. Акционерное общество, кроме вашего участка, скупило у многих золотопромышленников их предприятия, так сказать, на корню. Так что... Сами видите... - Да, - вздохнул Прохор. - Ну, плевать! На открытые Образцовым золотые участки сейчас же сделать заявку. - Сначала надо их осмотреть. - Ладно. Как-нибудь на днях... Вторым приказом Прохора Петровича было: с первого числа понизить заработок всем рабочим на двадцать процентов, рабочий день во всех предприятиях удлинить на два часа. Составить новые договорные условия. Недовольных немедленно рассчитать с выдачею им вперед двухнедельного заработка. Трудящийся люд всем этим, как внезапным громом с безоблачного неба, был ошеломлен. Но партии новых рабочих, прибывающих из Европейской России, и толпы нанятых по отдельным деревням сибиряков, - все это резко меняло обстановку и сразу снизило поднятую было бучу среди старых громовоких рабочих. Крикливые голоса притихли, огонь в глазах угас, народу вновь предстояло покориться своей прежней доле, изменить которую не в силах оказалась и пролитая кровь. Итак, все по-старому. Лишь сотни трупов с простреленными спинами перевернулись под землей. А поверх земли - зубовный скрежет, потайные слезы, пьянка. Так Прохор Громов начал свое новое десятилетие, уподобившись евангельскому псу, пожирающему свою блевотину. Блестящим этим началом был сбит с панталыку и Андрей Андреевич Протасов. А потрясенная Нина растерялась: - Что мне делать? Что делать? Нет, это сумасшествие... Но Прохор, зная противоборство Нины, ни в чем теперь с нею не советовался, он вовсе выключил ее из своего обихода, отгородился от нее стеной оскорбительного молчания и грубых фраз, ходил возле нее с выпущенными, как одичалый кот, когтями. Нина остро чувствовала это, но, замыкаясь в свой собственный мир, переживала беду молча. Она все-таки решила встать по отношению к мужу на путь борьбы. То есть обратиться к тем же практическим мероприятиям, что и прежде, но в широком масштабе. Иного пути умерить алчность, защитить трудящихся и этим самым предотвратить гибель всего дела - она не видела. Приступая вместе с Протасовым к организации крупных работ, она очень боялась опасных для себя последствий. Она знала, что до крайних пределов взбесит мужа, что пьяный муж может убить ее своими руками или подослать убийц. Такому предчувствию Нины, может быть и преждевременно и, пожалуй, очень жестоко, помог Протасов. Однажды поехал он вместе с Ниной на одну из таежных речонок, где им были открыты графитные залежи. - Ты можешь здесь начать свое выгодное дело, - сказал Протасов. - Эту мою находку я пока в секрете держу. Богатый графитом участок я дарю тебе, Нина. Но... Надо все обдумать, все взвесить. Дело в том, что Прохор Петрович для меня перестал существовать как человек, как цельная личность. Ореол гениальности, которым я был вначале обольщен, окончательно померк в нем. Та глупость, которую он делает сейчас, обнаруживает в Прохоре Петровиче, прости за выражение, потерявшего совесть готтентота. На двадцать процентов снизить рабочим заработок, на два часа удлинить день, ведь это черт его знает что!.. Теперь надо ожидать новой забастовки.., новых расстрелов. Но я предвижу, что Прохор Петрович или будет убит рабочими, или уничтожит себя сам. Это ясно. И вот теперь, самое главное. - Голос Протасова задрожал, грудь вздымалась взволнованно. - Любишь ты меня? Вопрос поставлен открыто, от судьбы к судьбе, и для Нины совершенно неожиданно. - Да, - без запинки ответила Нина. Протасов вовсе не предвидел столь быстрого ответа и, еще более волнуясь, спросил: - Можешь ты быть моей женой? - Нет. Я продолжаю любить Прохора, я чувствую с ним внутреннюю связь, я не в силах расторгнуть ее. Они сидели у костра пред кипящим чайником. Трое сопровождавших их стражников обедали возле другого костра, в отдалении. Притворяясь хладнокровным, Протасов достал из кармана бумажник, из бумажника докладную записку прокурора Стращалова на имя министра юстиции об убийстве Анфисы Козыревой, молча подал эту записку Нине, а сам пошел купаться. Нина читала долго, из глаз ее капали слезы прямо на бумагу, чернила расплывались, и плыла пред Ниной прошедшая юность ее. "Бедная Анфиса, бедная я!" - вздыхала Нина, и душевный мрак окутывал ее сплошным туманом. Освежившийся и как будто еще более спокойный, Протасов сидел подле нее. - Таинственные слухи об убийстве милой Анфисы моим мужем мне давно знакомы, - и Нина подчеркнуто набожно перекрестилась. - Но я им, дорогой Андрей, все-таки не верю. Уж ты прости меня. Может быть, тебе это неприятно, как неприятно и то, что я помолилась за душу мученицы... Но уж.., я такая. Протасов, перестав притворяться спокойным, задышал чрез ноздри, бурно. - Я имею и другие доказательства того, что убийца Анфисы - Прохор. Нина не ответила. "Не понимая, почему Нина молчит, Протасов начинал раздражаться. Ему страстно хотелось, чтоб Нина так же крепко поверила, что муж ее убийца, как в это верил он, Протасов. - На пристани я встретился с политическим ссыльным Шапошниковым, родным братом того, который сгорел вместе с Анфисой, - чуть вздрагивающим голосом сказал Протасов. - Этот Шапошников теперь служит у нас в конторе. У него предсмертные письма брата. В них... - Ах, не верю я ни вашим Шапошниковым, ни вашим прокурорам! - раздраженно прервала Нина. - Я верю здравому рассудку. Прохор до безумия любил Анфису, поэтому он не мог ее убить. Он скорей себя бы убил. - Отелло тоже любил Дездемону. А между тем... - Это выдумал Шекспир. Он лжец! - Это не выдумка. Это неписаный закон Человеческих страстей. Вновь наступило, как до отказа натянутая струна, тугое молчание. - Итак, это твое последнее слово? - Да, последнее. При сложившихся обстоятельствах я не могу быть твоей женой. Тем более что наши верования идут слишком разными путями. - Ах, Нина! Мне скучно десять раз доказывать тебе одно и то же. Прямо до чертиков... - Вот, ты говоришь - борьба требует жертв, крови. Отец Александр говорит, что борьба должна быть бескровной, идейной. Где же правда? Эта разноречивость утверждений прямо ужасна. Она угнетает, мучает меня. - Брось, Нина! Твоя игра в наивность, прости, начинает раздражать меня. Ты прекрасно понимаешь, где правда. Но тебе, рожденной в богатстве... Погоди, погоди! Дай кончить. Твой либерализм, конечно, - красивый жест. Твой альтруизм есть результат поповского запугивания тебя каким-то страшным судом, каким-то "тем светом". При всех твоих плюсах натуры в тебе много наследственных минусов, в которых ты в сущности и не повинна. Ты дочь богача и не могла быть иною. Нина в упор смотрела на Протасова большими печальными глазами. Протасов, больно стегая Нину словами, залюбовался ею. "Какая ты красавица!.." - чуть не проговорил он вслух. - Спасибо за лекцию... Но я ведь не курсистка, Андрей, - иронически сказала Нина. - Так что же ты от меня все-таки требуешь? - внезапно загораясь, почти вскрикнула она. Протасов привстал с земли на колени и, заложив руки в карманы штанов, приготовился высказать свою мысль до конца. - Я требую того, чего ты не в состоянии исполнить, - с грустью начал он и сделал маленькую паузу. - Я требую, чтоб ты все свое имущество отдала на борьбу освобождения народа. Я требую, чтобы ты стала такой же неимущей, как и я. Ты погляди, какие муки терпят так называемые "царские преступники". Ими переполнены тюрьмы, каторга, ссылка. Я весь заработок отдаю им. У меня за душой ни гроша... Я требую.., не требую, а нижайше прошу тебя стать ради высокой цели нищей. - Он опять сделал паузу, подкултыхал на коленях к взволнованной Нине, неосторожно опрокинул бутылку бургундского в взял Нину за руку: - Тогда мы, равные с тобой во всем, начали бы новую жизнь. Твоя совесть, Нина, стала бы сразу спокойной, и в этом ты обрела бы большое для себя счастье. Но нет, - вздохнул Протасов, выпустил ее руку, закрыл глаза и отвернулся. - Этого никогда не будет. Нет... Тогда Нина бросилась ему на грудь, заплакала и сквозь слезы засмеялась. - Андрей, Андрей!.. Какой ты чистый, какой ты замечательный!.. - Я грязный, я обыкновенный... Меня даже упрекают, что я пляшу под дудку капитала... Нет, плохой я революционер... - с холодным равнодушием принимая ее ласки, сурово ответил Протасов. Он поднял бутылку, взболтнул ее. - Вот.., и бутылку опрокинул. Все вытекло, - сказал он, пробуя улыбнуться. И вдруг почувствовал, как внезапно, от близости любимой женщины, все забурлило в нем, кровь одуряющим вином бросилась от сердца по всем жилам. Он - красный, растерянный - хотел впервые обнять Нину, но все-таки сдержался. - А хочешь, я нарисую тебе другой проект возможного существования? - утирая слезы и бодро улыбаясь, сказала Нина. - Да. Хочу. Глаза Нины загорелись творческим воодушевлением: - Я забираю Верочку, забираю все свои ценности, говорю Прохору: "До свиданья, я тебя не люблю, я покидаю тебя навсегда". Затем уезжаю с тобой, Андрей, к себе на родину. У меня же там богатейшие дела, сданные на срок в аренду. Есть и золотые прииски. Мы на этих насиженных местах организуем с тобой широкую общественную работу. Мы все свои предприятия передаем рабочим. Пусть они будут настоящими хозяевами, а нам с тобой платят жалованье, ну, ну хоть по десяти тысяч в год каждому из нас. И ты будешь мой муж, и я буду женой тебе. - И мы будем жить так, пока нас не арестуют, - с насмешливой жалостью улыбнулся Протасов и поцеловал Нине руку. - А нас арестуют ровно через месяц после того, как мы сделаем рабочих хозяевами. Нас засадят в тюрьму, рабочих разгонят, богатство отберут в казну. Вот и все. Ты этого хочешь? - Нет, я этого не хотела бы, - чрез силу засмеялась Нина. Но вот она вся изменилась: как будто сойдя со сцены и сбросив костюм актрисы, она оделась в свой обычный наряд. Лицо ее стало серьезным, в глазах появился особый блеск душевного подъема. Протасов отступил на шаг, с боязливым интересом взглянул на нее. - Милый Андрей! - сказала она решительным голосом. - Не верь ничему, что ты от меня только что слышал. Это - фантазия девчонки. Стать по твоему рецепту нищей я не могу и не желаю. Нет, нет! Я должна жить и умереть в том звании, в которое поставила меня воля бога. Протасов сразу почувствовал, как между ним и Ниной встала стена неистребимых противоречий. Он понял, что эту стену нечего и пытаться свалить. Его брови гневно были сдвинуты, и выразительные губы обвисли в углах. Лицо стало желтым, больным. - Андрей, милый! Ты уже не молод. Твоя голова вот-вот поседеет. И здоровье твое стало сдавать. Тебе не к лицу принадлежать к касте революционеров-безбожников. - Нина порывисто приблизилась к Протасову, скрестила в мольбе руки, и голос ее зарыдал: - Заклинаю тебя, будь добрым христианином! Окинь большим своим умом тот путь, куда зовет Христос. Прими этот путь - он зовется Истиной. И жизнь твоя пойдет в добром подвиге. А сам ты... - Простите, Нина Яковлевна, - резко отвернулся от нее Протасов. - После стольких лет, проведенных с вами, после стольких моих с вами бесед на пользу вашего развития мне крайне печально, поверьте, крайне печально видеть в вашем лице новоявленную квакершу! Простите, но этот тип женщины давным-давно устарел. Я теперь ясно вижу, какой вы друг рабочих... У Нины повисли руки. Протасов отошел от нее и крикнул стражникам: - Ребята! Пора!.. *** Доктор ездил от Прохора к Петру Данилычу, от сына к отцу. Впрочем, старик мало нуждался в помощи доктора. Он предъявил Прохору требование о выдаче его собственных, Петра Данилыча, денег. Прохор послал отца к черту. - Живи, где живешь. Питаешься? Какие деньги тебе еще? Спасибо за скандальчик. Очень жалею, что не убил тебя тогда. Предупреждаю, что если и впредь будешь раздражать меня, попадаться мне на глаза, знай, что камера в сумасшедшем доме тебе обеспечена. - Ну, будь здоров, выродок! - Старик грозно застучал в пол палкой, затопал, заорал: - Знай и ты, чертов выродок! Я завтра, же еду в Питер к царю, все ему про тебя открою, подам прошение, десять соболей в конверт суну... Царь от тебя все отберет, а тебя велит повесить на дереве. Покачаешься, убивец, в петле-то!.. Сбежавшимся на звонок лакеям Прохор сказал: - Уберите от меня этого сумасшедшего, или я вышвырну его в окно. В этот же день у Прохора было бурное объяснение с Ниной. В конце концов дело уладилось: Нина уверила мужа, что старик будет отправлен в Медведеве, а если припадки буйства станут с ним повторяться, она, человеколюбия ради, снова пристроит его в психиатрическую лечебницу. На самом же деле Нина распорядилась так: она дала старику векселями и наличными пятьдесят тысяч из своих средств, он выдал подписку, что никаких претензий к фирме Прохора Громова больше иметь не будет, уехал с женой в село Медведеве, в свой прежний дом, открыл большую торговлю. Анна Иннокентьевна сделалась богатой купчихой, завела крупное хозяйство; сердце ее, выкинув Прохора, успокоилось, - она стала еще усердней жиреть. Прохор ходил петухом, хохлился, пил. Руки его начинали чуть-чуть трястись. То и дело бормотал себе под нос: - Не боюсь Ибрагишки... Не боюсь Ибрагишки... Ездил по работам один с двумя револьверами, с винтовками и штуцером. Вскоре получилось известие, что мануфактурно-продуктовый склад трех лесопильных заводов ограблен тысяч на десять шайкой бандитов. У Прохора утратилась острота ощущений к малым потерям и прибылям: его мечты упирались в миллиард, в сравнении с которым все остальное - плевок. Поэтому он отнесся к ничтожным убыткам равнодушно; только сказал; - Я знаю, чье это дело. Ибрагим шалит. Исправник Федор Степаныч со стражниками и следователь тотчас же выехали на место покражи. У Наденьки, как это ни странно, ночевал мистер Кук. Вместе подвыпили. Мистер Кук оставил Наденьке восемьдесят семь рублей тридцать копеек - все, что с собой захватит - ив пьяном виде пролил на ее грудь много слез. Всплакнула и Наденька. Чрез три дня исправник возвратился. В новом мундире с золотыми погонами - взгляд воинственный, усы все так же вразлет - он прибыл с докладом к Прохору Петровичу: - Следствием выяснено, кто ограбил склад, - говорил он хозяину. - На стене склада надпись, представь себе: "Здраста Прошка, это я Ыбрагым Оглыъ". Я нарочно списал в протокол с ошибками. На, полюбуйся. Но я клянусь тебе, Прохор Петрович, что проклятый каторжник моих лап не минует. Клянусь! Прохор, к удивлению исправника, в ответ лишь ухмыльнулся в бороду: "Плевать... Я не боюсь его, не боюсь...", поерошил нечесаную гриву волос, подмигнул исправнику: - Приходи, Федя, сегодня вечерком на мою половину. Бери гитару да Наденьку. Я скличу Стешу с Ферапонтом, еще старика Груздева. Ну, еще кого? Повара своего позову да кучеров с кухарками, Илюху можно... Вообще попроще... - Прохор Петрович, - мазнул по усам исправник и завертел глазами. - Удобно ли мне? Ведь я все-таки исправник... А тут - кучера. - Убирайся к черту! Должен за честь считать! - крикнул Прохор, и руки его затряслись. - Где присутствую я, там все на высокой горе. И никаких "удобно ли". *** Музыкальные вечеринки, изредка устраиваемые Ниной, мало прельщали Прохора Петровича. Там бывало неплохое струнное трио; жена инженера - мадам Шульц хорошо играла на рояли, сама Нина тоже не прочь иногда блеснуть своим голосом, а по части модернизованной цыганщины частенько отличалась очаровательная Аделаида Мардарьевна. Но Прохор Петрович притворялся, что в музыкальном искусстве он ничего не понимает, даже в шутку как-то сказал: "Когда брекочат на клавишах, мне хочется, как собаке, выть". Его появление среди гостей всех немножко смущало, все почему-то ждали от него или оскорбительного намека, или явной грубости; настроение сразу снижалось, непринужденность меркла. Самое лучшее, конечно, если Прохор Петрович сядет к зеленому столу перекинуться в винтишко, проиграет рублей двадцать и уйдет. - Куда же ты? - остановит его Нина Яковлевна. - Прохор Петрович, что же вы?! - хором воскликнут обрадованные гости. - Да так... Пройтись. Скучновато у вас: ни драки, ни скандалов. А главное - на винцо ты очень скуповата, Ниночка. - И ко всем: - Вы, господа, требуйте от нее выпивки... Какого черта, в самом деле! Я прекрасно знаю, например, что мадам Шульц пьет вино, как лошадь... - Ах, что вы, что вы! - отмахивается та румяными ручками, пытаясь состроить жалкую гримасу смеха. Все натянуто хохочут. Смеется и Прохор. - А мистер Кук, - продолжает он, - в прошлое воскресенье вылакал в трактире четверть водки, скушал целого барана и приполз домой на бровях... - О нет, о нет! - отчаянно трясет щеками и весь вспыхивает сидевший на пуфе у ног Нины почтенный мистер Кук. - Чрез щур сильно очшень.., очшень пре-уве-личен, очшень "олоссаль! Один маленький румочка... Ха-ха-ха! Как это, ну как это?.. "Пьяный приснится, а дурак - никому". Ха-ха-ха!.. Под дружный, на этот раз естественный смех Прохор Петрович, уходя, бросил: - Да, вы, мисюр Кук, правы: дурак никому присниться не может, даже той, у кого в ногах сидит... - О да! о да! - не сразу поняв грубость Прохора, восторженно восклицал счастливейший Кук и сладко заглядывал в очи божественной миссис Нины. Вообще чопорных журфиксов жены Прохор Петрович избегал. Он любил веселиться по-своему... *** Вот и сейчас - гулеванье его началось озорное и пьяное. На двух "тальянках" мастерски играли: кабацкий гармонист слепец Изумрудик и кучер Яшка - весь в кумачах, весь в бархате, - а на берестяных рожках три пастуха хозяйских стад. Огромный кабинет набит махорочным дымом, как осеннее небо облаками. Старый лакей Тихон затопил камин. Накрытый скатертью письменный стол - в обильной выпивке и простенькой закуске. Здесь командует Иннокентий Филатыч Груздев. Он всех гостей без передыху угощает, а сам не пьет. Прохор же Петрович - выпивши с утра, однако в попойке от кучеров не отстает и не хмелеет. Только басистый голос его болезненно хрипит, и алеет Лицо запьянцовской кровью. Гостями повыпито изрядно. Всех потянуло послушать хороших русских песен. - На рожках, на рожках! - забила в ладоши, запрыгала красотка Стеша. - Прохор Петрович, прикажите... Мрачный Прохор поднес трем пастухам по стакану водки, старику сказал: - А ну, коровий полковник, разутешь. Пастухи залезли на широченную кушетку и, подогнув в грязнейших "броднях" ноги, уселись по-турецки. А гости - плечо в плечо - прямо на полу, спиной к пылавшему камину, лицом к рожечникам. - Какую пожелаете? - спросил старик и упер в пол конец саженной своей обмотанной берестою дуды. Не ржавчина на болотинке травоньку съедала, Не кручинушка меня, добра молодца, печаль сокрушала, - красивым контральто подсказала Стеша. Прохор еще больше помрачнел, поморщился. Стеша припала щекой к его плечу. Пастухи сплюнули на тысячный ковер, отерли губы рукавом и, надув щеки, задудили. И вот разлилась, распустила павлиний хвост седая песня. Переливчатый тон рожков был грудаст и силен. Мягко и певуче, с каким-то терзающим надрывом, вылетали звуки то круглыми мячами, то плавной и тугой струной... Особенно выразительно выговаривал рожок меньшого пастуха - Ерошки. Выпучив зеленоватые глаза и надув брюхатенькие щечки до отказу, Ерошка со всей страстью вел главную мелодию... И казалось, будто сильный женский голос во всю широкую грудь и от самого сердца звучит без слов. И если закрыть глаза, - увидишь русскую бабу, пышную и румяную. Вся в кумачах, скрестив на груди загорелые руки, она плывет над полями по солнечному воздуху и поет, поет, не зная зачем, не зная для кого... Вкладывая в певучий рожок все мастерство, Ерошка еще сильней надувает лоснящиеся щеки; ему вторит свирель Антипки, и, как складный фон, расстилает под песню свой басок дуда "коровьего полковника". Насыщенная большой тоской проголосная песня сладко сосет самые сокровенные чувства человека. Все затаили дыхание, кой у кого блестит на глазах слеза. А трехголосная мелодия, раздирая тишину кабинета, царит и царствует. Она нежно хватает за сердце, умиляет огрубевшую, всю в мозолях душу: и просторно душе людской и грустно. И вспоминается расслабевшему от песни слушателю далекий, но такой родимый край давно утраченного счастья, где все друзья, где владычествует пленяющая ласковость и ничем не омраченная любовь. Горе, горе человеку, забывшему ту чудесную страну младенческой неоправданной мечты! - Ну песня, ну песня! - растроганно покрутил головой старик Груздев. - Как по сердцу гладит... Эх ты! Рожки взрыдали последний раз и смолкли. Все сидели, опустив огрузшие воспоминаниями головы. Старый хозяйский лакей Тихон стоял, прислонившись к косяку окна; ему не хотелось утирать слез, катившихся на черного сукна сюртук. - Слушайте дальше слова этой песни, - глубоко передохнув, будто захлебнувшись вздохом, проговорила Стеша. - Слушайте, пожалуйста... Сушит да крутит меня, молодца, Славушка худая, Чрез эту худу славушку Сам я погибаю... Смысл этих слов больно уязвил Прохора Петровича. "Ну, прямо про меня", - угрюмо подумал он и, сразу вскипев, грубо оттолкнул от себя замечтавшуюся Стешу - К черту эту панихиду!.. Эй, гармонисты! Яшка! Сыпь веселую, плясовую! - крикнул он. И весь строй кабинета переключился на гульбу. Бражники потянулись к чаркам, зашумели. Гармонисты стали налаживать свои тальянки. - А ну спляшем! Дьякон сбросил рясу, прогудел: - Уберите подальше ваши стульчики. А то я их, неровен час, покалечу. Исправник, желая угодить хозяину, снял шашку, принялся с помощью Тихона стаскивать мундир, - он тоже готовился к плясу. Жеманная Стеша и мясистая кухарка Аннушка, похохатывая, оправляли у зеркала смятые прически. Захмелевшая Наденька тянула с молодым пастухом густую душистую сливянку. Илья Петрович Сохатых зверски икал и тщетно придумывал, чем бы распотешить хозяина. Наденька затянулась из крепкой трубки пастуха, закашлялась и крикнула: - Ну, а что же вы плясать-то?! Персидский ковер скручен в тугое бревно, водружен к камину. Десятипудовый жилистый дьякон встал против семипудового брюхатого исправника. Их разделяло пространство шагов в десять. - Готово? - Готово. - Вали! Изумрудик с Яшкой хватили на тальянках. Дьякон повел плечами, оглушительно присвистнул и с гиком: - Иэх, кахы-кахы, кахы-кахы! - подобно подъятому на дыбы коню, сотрясая пол и стены, дробно протопал по скользкому паркету. Кони новы, чьи подковы! Кони новы, чьи подковы! - отбрякивал он пудовыми сапогами, как копытами. Исправник тоже подпрыгивал, тряс брюхом, сверкал лакировкою сапог, звякал шпорами; он сразу же вспотел, обессилел и, отдуваясь, повалился на кушетку. - Слабо, слабо! - кричал ему дьякон и, посвистывая разбойным посвистом, с такой силой ударял в пол каблуками и подметками, что по кабинету шли гулы, как от ружейных залпов. - А ну, вприсядку! - И взъерошенный, страшный видом Прохор выскочил на средину круга. Гармонисты взревели громче, к ним пристали рожечники, и даже старый Тихон, забыв солидность, начал дубасить самоварной крышкой в серебряный поднос. - Эх, кахы-кахы-кахы-кахы-кахы!!. От ярого топота двух богатырей - дьякона и Прохора - подпрыгивали окна, стоял грохот, звон в ушах, как на войне, и, казалось, домище лезет в землю. - Вали-вали-вали! - подзуживали гости. Вот хрустнул, скоробился фасонистый паркет, изящные куски мореного дуба и розового дерева в панике поскакали из-под ног, как скользкие лягушки. Железная натура Прохора Петровича, казалось, клала на обе лопатки все понятия о человеческой выносливости, природа зверя превозмогала все: после угарного во всю ночь пьянства, опохмелившись холодным квасом и ни минуты не вздремнув, он в семь часов утра, прямо с пира, уже был в своем кабинете на башне. А кучер Яшка и две кухарки с поваром, еще не проспавшиеся, валялись под столом в домашнем кабинете Прохора Петровича, где шла ночная кутерьма. Всеми оставленный слепец Изумрудик, икая, бродил как дурак по коридору, отыскиват выход. Пастухи, забыв про коров, спешно доедали остатки. А Илья Сохатых, в плясе разбивший себе бровь, лежал, раскинув руки, посреди кабинета, моргал отекшими глазами, охал: - Су.., су.., супруга моя сильно беременна. А я.., а я, рангутан, валяюсь, как Бельведер Аполлонский... И нос в табаке. Курсив мой. *** Фронт работ, суживаясь в одном месте, расширялся в другом. В этом году предстояли огромные расходы по оборудованию новых предприятий, золотоносных участков, каменноугольных разработок. Посланные в управление железной дороги образцы каменного угля получили от экспертизы высокую оценку. Прохор Петрович взял крупные заказы на этот уголь и был углублен сейчас в подсчеты и соображения, как развернуть во всю ширь добычу угля, как перебросить уголь на железнодорожную линию. Он широко, умело пользуется большой своей технико-экономической библиотекой, толково подобранной инженером Протасовым. Он сначала раскинет своим умом "что и как", а потом, во всеоружии знаний, поведет деловой разговор с инженерами. Они будут удивляться гению Прохора? будут уступчивее в цифрах. К Прохору едут на службу из южной России три инженера, специалисты по углю, и пятеро штейгеров. Занятия Прохора то и дело прерывают телефонные звонки по пяти проводам, брошенным в башню. Он знает, что в конторе идет сейчас расчет рабочих, не пожелавших остаться на пониженном заработке. Таких набралось свыше пятисот, среди них - приисковая "кобылка", шпана. Но большинство трезвые, почтенные люди, которым опостылело расшвыривать жизнь свою в немилой тайге. Всем им готовится огромная барка и пароход в селе Разбой, на Большом Потоке. Поедут рекой и железной дорогой на родину. Однако на лицах кой-кого из них лежит печать смерти: село Разбой мечено кровью и темным перстом судьбы. Зато ум Прохора четок и ясен, он не закрыт никакими печатями, не мечен никакими перстами. Но где-то в подсознании Прохора и там, за спиной, топчутся призраки: Прохор слышит мстительный шепот убитых рабочих, плач старухи дегтярницы с парнем, предсмертный хрип Константина Фаркова и визги железной пилы - пила режет череп. Прохор ежится, поводит лопатками, - ему неприятно, он гонит прочь это туманное чувство смятения, но все-таки кто-то стоит за спиной. Прохор силится втиснуть свой смысл в мудрость книги. Строчки ясны и четки, и ясен ум Прохора. Но вот чрез печатную строчку: "коксование имеет целью увеличение содержания углерода..." - пересекая ее, шмыгнул из пространства в пространство рогатый чертенок. Прохор ладонью - хлоп! - нет ничего. А чертенок меж тем завизжал, завизжал и уселся Прохору на нос. Прохор - хлоп! - комаришко. - Ага! Да это же комар, а не черт, - обрадовался Прохор и стал читать дальше. Ныли глаза. Болело под черепом. Нездоровилось. Вдруг что-то ударило Прохора в спину мягко, как мячиком. Прохор, передернув спиной, оглянулся. Пусто. Тихо. Потряхивает цепью волк. Прохора потянуло к окну. Он перевесился вниз из окна, обомлел, закричал: - Шапошников! Шапошников! Шапошников!.. Бородатый человек, казавшийся сверху кубышкой, задрал вверх голову, потешно проквакал: - "Что вам угодно?" Прохор провел по глазам рукой, как бы стараясь очухаться. Спустил с привязи волка, уложил его возле кресла: "Куш тут!" У стола стоял лысый низенький Шапошников. - Понимаю... Через окно? - ухмыльнулся Прохор. - "Да, через окно. Как сыч". - Ну и черт с тобой в таком случае. А я тебя ни капельки не боюсь, ни капельки не боюсь, - пятился Прохор. - "И я.., тттебя тоже", - сказал Шапошников. - Но ведь ты сгорел? - "Ну и что же. Сссгорел, а вот теперь восстал из пепла. Ш-ш-штоб мстить тебе". - За что? - И Прохор, стуча зубами, начал подсвистывать к себе волка, но волк лежал, закрыв глаза. - За что же мстить? - повторил Прохор и стал подкрадываться к лежавшему на столе револьверу. - "Ну что ж, на, стреляй, я не трус, я бородой закроюсь. На, на, на", - как слепой, водил Шапошников белыми пальцами по револьверу. Но пальцы были, как дым, как туман: они обтекали револьвер, не в силах сдвинуть его. У Прохора от страха задрожали руки, задрожал язык. Вдруг волк вскочил и с ворчаньем бросился к выходу. По лестнице грузно подымался исправник с нагайкой в руке. - Люпус, на место! - крикнул на волка Прохор и, бледный, сел в кресло, зябко вздрагивая. Шапошников скрылся. - Фу-у!.. Жарища... Двадцать пять в тени, - распахнул исправник чесучовый, мокрый подмышками, китель. - А я замерз. Виденица у меня... - Брось. Это со вчерашнего перепою... И, представь себе, каков мерзавец. - Кто, Шапошников? - Да что с тобой? Ты про какого Шапошникова? - И Федор Степаныч с тревогой взял Прохора за руку. - Да, жарок. Ну-ка, язык! Н-да, налет. Дрянь дело. Больше кочанной капусты ешь, квашеной. И ничего не пей. А докторишкам не верь, они тебе наскажут. А я с неприятностью, Ибрагим-Оглы ночью, пока мы плясали... Но Прохор не слышал его. Из-за шкафа выглядывал бородатый лик Шапошникова. Прохор погрозил ему пальцем. Борода и лысина спрятались. - ..и ускакали, дьяволы. Нет, надо какие-нибудь меры. А то он жить не даст. - Кто? Шапошников? - Ибрагим, Ибрагим! Прохор Петрович, голубчик, что с вами? - А я вот занимаюсь каменноугольной проблемой, - взбодрился Прохор. - Видишь, книги, вот заметки кой-какие набросал, планы... Из-за шкафа опять высунулся на половину туловища Шапошников и потряс бородой. Прохор незаметно взял револьвер и прицелился в длиннобородого гостя. Исправник вскочил, схватил Прохора за руки. За окном, мимо башни, с гиком мчались пятеро всадников. - Он! Он! - заорал исправник и все пять пуль пустил в удалявшуюся кавалькаду. - Бандиты! Черкес! 9 Во всех людных местах вывешено объявление: "За поимку бежавшего каторжника Ибрагима-Оглы, шайка которого разбойничает в районе предприятий П. П. Громова, контора немедленно выплачивает лицу, задержавшему бандита, одну тысячу (1000) рублей наличными. Исправник Ф. А. Амбресв". Стражники с урядниками, да и сам исправник, спали и видели, как бы изловить бандита. Но кони у шайки неплохие, почти все наворованы из конюшен Громова и богатеньких купцов, - шайка летает с места на место, как ветер, а просторы, где орудует Ибрагим-Оглы с удальцами, по крайней мере три тысячи квадратных верст. Поди поймай! Вскоре темной ночью двенадцать стражников под начальством лихого урядника Лошадкина тайно выехали на поимку Ибрагима-Оглы: отряд имел сведения, что малая часть шайки, вместе с черкесом, осела возле зимовья в верховьях речки Мухи. Чрез два дня к вечеру отряд вернулся в постыдном виде: он попал в лапы Ибрагима-Оглы с молодцами. - Сколько их? - допрашивал исправник. - Человек тридцать пять, - оправдывая себя, преувеличивали постыдные герои. У них были отобраны шайкой ружья и револьверы с патронами, шашки, сапоги, лошади. Ибрагим-Оглы собственным кинжалом делал каждому на левой руке кровавую царапину, говорил: - Шагай с богом домой. Кланяйся своим. Усатый пристав тоже кланяйся. А сам в другой раз не попадайся. Пожалста... Цх!.. Ловить Ибрагима охотников больше не находилось. Исправник докладывал Прохору: - Очень мала премия. Я полагал бы назначить тысяч пять. - Я сам убью его. Я его не боюсь. Я знаю, что он придет ко мне. Волк перервет ему глотку. А я докончу. В воскресенье получилось известие, что в десяти верстах от прииска "Достань" на большой дороге убит Фома Григорьевич Ездаков. Он был освобожден из тюрьмы чрез хлопоты Прохора Петровича (чрез взятку) и возвращался к Громову на службу. Его нашли висевшим на дереве возле дороги, с приколотым к штанам куском картона: "Собакам собачий змерт". Во вторник, в обеденный перерыв, было вторичное нападение на прииск "Новый". В конторе прииска отобрано около пуда золота. Орудовало пятеро в масках. Ибрагим-Оглы дозорил на горе, участия не принимал, но гортанным голосом что-то кричал с коня. Нападение было внезапное: никто из приисковой администрации не мог предполагать, что недавно ограбленный прииск вновь подвергнется налету бандитов. На служащих всех предприятий напала паника. Обычная пьянка среди них стала затихать. После убийства Ездакова многие из служащих трепетали, боясь мести Ибрагима-Оглы. Более сильные успокаивали малодушных: - При чем тут мы? Ибрагим сводит счеты с хозяином. А Ездакова прихлопнули потому, что Ездаков злодей. Прохор Петрович жил теперь на одних нервах, подстегивая их алкоголем, табаком, кокаином. Настоятельные советы врача, мольбы Нины, омраченной преступным отношением мужа к своему здоровью, не действовали на него. Он продолжал пребывать в приподнятом тонусе жизни, полагаясь на бесконечный запас своих природных сил. Поэтому, существуя на крайне взвинченных нервах, он убеждал себя, Нину и всех близких, что Ибрагим для него ничто, что бывший его "кунак" теперь бессильный старичишка, что его именем, наверное, орудует другой разбойник. Рассуждая так и веря в свои слова, Прохор, в минуты внутреннего просветления, от одной мысли встретиться лицом к лицу с черкесом весь цепенел и содрогался. Душевное состояние Нины продолжало быть тоже скверным. Тревога за здоровье, за возможную насильственную смерть мужа, полный духовный разрыв с ним, остро ощущаемая Ниной враждебность к ней Прохора - все это выбивало ее из колеи нормальной жизни, ввергая иногда в полосу тяжелых переживаний. И вот в такое-то время, когда особенно ценна помощь друга, инженер Протасов совершенно охладел к ней, - по крайней мере ей так казалось. Что же касается инженера Парчевского, он и вовсе не был доволен своим душевным настроением; он чувствовал себя по отношению к Нине предателем, какой-то переметной сумой: вращаться ли ему по таинственной орбите возле солнца, пани Нины, или переброситься в акционерное общество, в объятия друга своего, темного счастливца Приперентьева? Где тот колдун, где вещий волхв с тысячелетней бородой, который был бы властен предсказать ему звезду? Что ему делать, куда податься, чтоб, твердо встав на почву, во всю ширь развернуть свои способности? О, душа его богата, он красив, он молод, он воспитан! Ежели он и спасует кой в чем перед хозяином, то над инженером-то Протасовым он по всем линиям одержит верх. Пани Нина чаще, чем с Протасовым, встречается с Парчевским, ведет с ним технические советы; иногда - открыто, как бы напоказ, совершает с ним прогулки. Но - странное дело - ни Прохор, ни Протасов, вопреки горячему желанию Нины, и не думают ревновать ее к Парчевскому. Напротив, острый на язык Протасов перестал говорить ей колкости, он еще внимательней начал относиться к ее делу: работа на ее постройках ходко подавалась, уже заканчивали фундаменты для больницы, бани, обжигались миллионы кирпича, подводилось под крышу каменное здание богадельни. Но одними строительными удачами, как бы грандиозны они ни были, не замазать трещин тоскующего сердца: Нина чувствовала большую неудовлетворенность. Нина злилась. К сожалению, она не знала, что мистер Кук, достойнейший человек ее орбиты, страстно ревновал Нину и к пану Парчевскому, и к Андрею Андреичу Протасову, и к мужу. Вконец разочарованный в предсказаниях негра Гарри и утратив веру в свою путеводную звезду, мистер Кук стал помаленьку попивать. И в угнетении некоторых центров мозга он иногда проводит воровские ночи у любвеобильной Наденьки, стараясь заглушить томление робкого сердца своего. Миссис Нина! Так неужели же вы никогда не обратите своего благосклонного внимания на несчастного мистера Кука? Ведь он же душка, ведь он выписал из Нью-Йорка из Института высшей косметики всевозможные руководства, притиранья, принадлежности для ухода за мужскою красотою! Его лицо крепко, приятно, выразительно, обмороженный нос утратил фиолетовый оттенок, веснушки исчезли. Ведь мистер Кук, тренируясь в любую свободную минуту, стал приобретать округлость форм, игривую пластику икр, бедер, бицепсов. Ведь он, наконец, получил из Америки большой сундук изящнейших костюмов и щеголяет в них, стараясь попасть на глаза Нины преимущественно во время церковного богослужения. Что ж? Значит, он все-таки верит в свою звезду? И да и нет. В его натуре тоже происходят какие-то сдвиги, как и в психике Прохора Петровича. Меж тем на постройках Нины работало около четырехсот человек. Многим уже не хватало дела. А с предприятий Прохора почти каждый день являлись к Нине группами рабочие и чуть не в ноги кланялись ей, умоляя принять их на ее работы. Нина и радовалась и огорчалась. - Я не могу вас принять. Вы своим уходом подрываете дело моего мужа. Да и что вы, ребята, льнете ко мне? Ведь я не в состоянии платить вам дороже, чем Прохор Петрович. Да я и не хочу этого... - Не в деньгах суть! - возражали рабочие. - А главное - ты все ж таки, госпожа-барыня, настоящий человек. И часы у тебя много короче, и харч не в пример... Нине скрепя сердце приходится измышлять новые затеи. Полтораста человек она поставила под корчевание и запашку целины на горелом месте. Там будет засеяна озимая рожь. А Протасов, законным порядком закрепив за нею залежи графита, организовал на них работы по добыче. - Будет великолепный сбыт. Это дело принесет вам огромные выгоды. Даже можно попытаться построить здесь небольшой заводик для выработки карандашей. И еще - хорошо оборудованный лесопильный завод. Но я страшно перегружен работой. Я прямо-таки изнемогаю. Болен я. И кажется, серьезно болен. Вот если бы вам удалось завербовать мистера Кука. Он, хотя и недалекий человек, но весьма сведущий в этих вопросах. И главное, религиозен... - А ты все злишься, Андрей? Какой ты жестокий! - Я не жестокий. Я последовательный. И не будем, Нина, вновь пережевывать жвачку. Кончено! Мы не коровы, мы люди. И к тому же... - Протасов горестно вздохнул и нервно замигал. - Я вообще покину ваши прекрасные обители. Мне предлагают на Урале большое место. - Ну что ж, Андрей, - так же горестно вздохнула Нина. - Я не корова, но я и не дерево. Говорят, к березы можно привить яблоню. А вот ко мне, видимо, прививка твоих воззрений не удается. - Ко мне твоих - тоже. Так и расстались полудрузьями, полузнакомыми. *** В тот же день мистер Кук был приглашен к миссис Нине. Розовощекий, помолодевший и статный, он был в новом смокинге и белом жилете. Глянец нового цилиндра, казалось, испускал лучи. Мистер Кук тоже весь лучился, начиная от голубых блестящих глаз, от бриллиантовой булавки в галстуке и массивной золотой цепочки до лакированных штиблет. - Вы сегодня, как жених. - О да!.. Немножко. После деловых переговоров с Ниной ("Я очень рада, что вы согласились заняться моими личными делами"), обласканный ею, одуревший от счастья, мистер Кук выпил дома три добрых стакашка коньяку, гимнастическими упражнениями проверил силу мышц, переоделся и пошел на башню порвать свои служебные отношения с хозяином. Демонстративно, не подав ему руки, мистер Кук в великолепном песочного цвета костюме остановился в трех шагах от Прохора и, коверкая от волнения русскую речь и чуть покачиваясь от хмеля, запальчиво сказал: - Я вами очшень, очшень недовольный. Вы эксплуатироваль меня десятый годофф, как эксплуатироваете свой рабочих. Но это я вам не позволю над самой собой. Нет, не позволю!.. Я от вас ухожу. - Куда? - В пространств... - И мистер Кук икнул. - Вы как будто пьяны, милейший, - сказал не менее его пьяный Прохор Петрович. - Идите-ка проспитесь... Тогда мистер Кук оскалил зубы и, бросив перчатку в лицо Прохора, крикнул: - Хам! Вы не имейт права оскорблять не ваш русский подданный... Я республиканец! - ударил он себя в грудь. - Вон!.. - заорал взбешенный Прохор и, вскочив, схватил чернильницу. - Хам, хам! Адьет... Сельско-крестьянска мушик!.. - заорал и мистер Кук, испуганно пятясь к выходу. Прохор швырнул в него чернильницу и бросился к нему. Мистер Кук, вспомнив любимую игру волейбол, ловким" жестом отшвырнул чернильницу, крикнул: "Райт!" - и дал Прохору боксом меж ребер под вздох. Прохор хрюкнул и двинул мистера Кука по загривку. Мистер Кук закувыркался с башни вниз по лестнице. - Хам! Хам!! - выкрикивал он на второй площадке это звучное, хорошо усвоенное им слово. - Я не русска подданный... Хам! - А вот я тебе покажу, образина, чей ты подданный! - И Прохор сбежал на вторую площадку. Но мистер Кук что есть силы дернул Прохора за бороду и сгреб его в охапку. Оба в натужливой борьбе свалились. У Кука лопнули подтяжки и крючки у брюк. Но он все-таки выкрикивал: "Райт, райт!.." Обхватив друг друга руками и ногами, они катались по площадке, как два дога, тузили один другого, царапались, ругались. Мистер Кук обессилел первый, - он весь вспружинился и вскочил, чтобы утечь. Вскочил и Прохор. - Хам! - взревел мистер Кук, стоя спиной к уходившей вниз лестнице. - Вот ты чей, сволочь, подданный! И Прохор так хлестко огрел его по лбу кулаком, что мистер Кук молча кувырнулся со второго марша лестницы, открыв пятками дверь, прохрипел: "Аут!.." - и вылетел наружу, за пределы башни. Подслушавший драку бомбардир Федотыч, видя такой пассаж, поспешно закултыхал со стыда в свою каморку. Прохор, задыхаясь от бешенства, поднялся в кабинет, едва успокоил рвавшегося с цепи волка, закричал в телефон: - Контора? Я, Громов. Управляющего делами! Зажимов, вы? Сейчас же увольте инженера Кука. Завтра утром выселите его из квартиры. Передайте Протасову мой приказ принять от Кука дела и отчетность. Из разбитого носа Прохора капала на развернутую сводную ведомость кровь. Кровь помаленьку покапывала и из расквашенного носа мистера Кука, но он ее не унимал. Округовев от крепкого удара в лоб, большой дозы коньяка и воздушного тура впереверт по лестнице, он все еще сидел на земле в жалкой позе черепахи и как истый спортсмен восторженно оценивал мощь хозяйских кулаков. - О! О... Колоссаль... "Голенький ох, а голенькому - бокс!.." Ха-ха!.. Очшень хорош самый рюсска.., рюсска.., водка... Он покружился на четвереньках по земле, затем не сразу встал и двинулся к Нине Яковлевне с радостным известием, что с "мистер Громофф" он расстался "очшень самый лютча". Встречные, возвращавшиеся к домам рабочие, улыбчиво раскланивались с ним. Крутя в воздухе новым пиджаком, густо залитым чернилами, мистер Кук с пьяным хохотком отвечал на приветствия: - Здрасте! До свиданья. Ха-ха! Я ваш хозяину, гражданины рабочие, даваль маленько в морда... Моя очшень больше не служит у него. Он хам!.. А где же мое шапо? - хватался он за голову, нервно икал, ускоряя шаг к Нине. Но его вовремя остановил и увел домой Иван. *** Прохор Петрович после драки не в силах был работать. Возбужденный и обиженный неслыханным наскоком какого-то "заморского прохвоста", он весь трясся от негодования. Проглотил таблетку бромурала. Стал взад-вперед ходить по кабинету. - Нет, каков мерзавец, каков нахал! Да за подобную выходку в Америке его линчевали бы... И откуда вдруг такая прыть?.. - сам с собой рассуждал он то полным голосом, то шепотом, то выкриком. Останавливался, жестикулировал, нещадно дымил трубкой. - Я должен это дело расследовать. Я этого не оставлю. А-а-а, знаю, знаю, знаю. Вы понимаете? Это ж Нина подстраивает штучки, моя жена. Так, так, так... Ну, да. Но как же он, как же он... Ведь я ж в него выстрелил? Да, выстрелил... Отлично помню. Федор был. Схватил меня. Вы понимаете? А я решительно ничего не понимаю. А-а-а,., так-так-так. - Прохор шутливо погрозил пальцем ушастому филину и уткнулся взглядом в висевший на стене портрет жены. Но вместо Нины была на портрете Анфиса. - Здравствуй, Анфисочка! - Прелестная Анфиса глядела на него как живая. Прохор смотрел на портрет как мертвый. - Как ты попала ко мне? Прохор потер лоб, подумал, прошелся. В окна вползала сутемень. - Улыбнись, будь веселенькая, - сказал он. - Я болен, Анфисочка. А ее - убью... Жену убью, монашку, Нину. А Ибрагима ни капельки не боюсь, ни капельки не боюсь. И Прохор, сгорбившись, вложил в полуоткрытый рот концы пальцев левой руки, стал к чему-то прислушиваться, пугливо водить глазами. "Иди, иди, иди, иди, иди..." - не переставая звучало у него в ушах. "Это часы", - подумал он и остановил маятник. Но тот же голос продолжал настойчиво звучать: "Иди, иди, иди, иди..." Прохору показалось это занятным, не страшным. Он отшвырнул валявшийся под ногами цилиндр мистера Кука и надел картуз. "Иди, иди, иди, иди, иди..." Прохор вышел и сел в пролетку. Белый конь нес крупной рысью. По сторонам мелькали безликие сумбуры. Большой любитель лошадей, Прохор не держал у себя автомобиля. "Бойся черкеса, бойся черкеса, бойся черкеса..." - беспрерывно повторялась теперь в ушах Прохора новая фраза. "Бойся черкеса, бойся черкеса, бойся черкеса..." - А вот не боюсь! - Чего-с? - Слушай-ка, Филипп... - сказал Прохор кучеру. - Я не Филипп, Прохор Петрович, я Кузьма называюсь. - Ах, верно. Прости. Я про другое думал, про свое. - Слых идет, Прохор Петрович, быдто с башни от вас человек с третьего этажа выпрыгнул. - Да, да... Шапошников. - Нет, извините, не Шапошников, а быдто барин Кук. Сегодня быдто... Верно ли, нет ли... Ась? Мы его Кукишем зовем. "Бойся черкеса, бойся черкеса..." - Слушай-ка, Григорий!.. - Я Кузьма, вторично... А Григорий барыню увез в прокат. "Бойся черкеса, бойся черкеса, бойся черкеса..." - Вези-ка меня к доктору. Он дома? - Так точно, дома... Свернули по наречной улице. Сутемень заливала мир. Небо хмурилось. Виднелись за Угрюм-рекой рыбачьи костры. По сторонам все еще мелькали сумбуры и серое время. Сумбуры шептались. Пригорок. На пригорке десять белых огромных, с венками крестов, под крестами могилы казненных рабочих. - Повертывай! - крикнул Прохор кучеру. - А к господину дохтуру, значит, не нужно? - Пошел другой дорогой! - опять крикнул Прохор, ему чудилось, что кресты закачались, он задрожал и схватился за голову. 10 Среди рабочих опять началось сильное брожение. Закваской, дрожжами были политические ссыльные, передовые рабочие, кое-кто из технического персонала и отчасти даже сам Протасов. Но, по мнению Андрея Андреевича, поднять людей на новую забастовку, пожалуй, немыслимо и, как показал недавний опыт, бесполезно. Агитаторам, согласным с мнением Протасова, пришлось теперь разъяснять людям, что тут дело не в Громове: таких Прохоров Громовых на свете десятки тысяч - не тот, так другой. Да и на самом деле - была забастовка, были расстрелы, были даны послабления и - вот: еще не успели сгнить в могилах казненные, у живых снова отнято все, что заработано кровью погибших... Нет, тут вся беда в самом управлении страной, в ее устарелом, жестоком строе. Значит, надо повалить насквозь прогнивший строй, надо поставить свое, народное правительство, тогда сразу всем капиталистам, вместе с Прохором Громовым - крышка! А пока - надо копить силы для предстоящих боев. Состоялось свидание в брошенной рыбачьей избушке. Было двенадцать человек, среди них: Протасов, техник Матвеев, слесарь Иван Каблуков и поступивший в конторщики юноша Краев (он был на поруках Протасова), еще восьмеро рабочих: Васильев, Доможиров и другие. Глухая ночь, берег реки, костер, чаек из котелка. - Товарищ Протасов, - покашливая, кутаясь в длиннейший резко-желтый шарф, начал Краев. - Ваша точка зрения, простите пожалуйста, в корне не правильна. Отговаривать рабочих от забастовки преступно. И вот почему... - Извините,: - сразу перебил его Протасов. - А я, как раз наоборот, считаю величайшим преступлением толкать рабочих без надлежащей подготовки под второй расстрел. И, пожалуйста, не старайтесь переубедить меня; я старше вас и расцениваю события жизни трезвее, чем вы... - Ну, тогда не о чем и говорить, - занозисто сказал Краев, и сухие щеки его стали алеть. - Моя точка зрения такова, если угодно вам выслушать... Да и не только моя, а наша... - Пожалуйста. Только прошу вас - короче. - Жертв бояться нечего! Без жертв, Протасов, революции не бывает! - И возбужденный юноша туго-натуго затянул на шее шарф. - Вы предлагаете всякие компромиссы. Ерунда! А почему? Да очень просто: вы, Протасов, никогда не рискнете пойти ради дела.., на виселицу. Да-да... Ну-с... Так сказать... А я, что ж, я на это пойду. Значит, что? Значит, я вправе говорить, что жертв бояться нечего. Я не боюсь, не боюсь!.. Нате, берите мою жизнь! Суйте мою башку в петлю!.. - срывающимся голосом выкрикивал он. - Простите, Краев, но мне ваша мальчишеская игра в героя начинает надоедать, - нажал на голос инженер Протасов. - Вы только собираетесь, а я уже рисковал своей жизнью... - Когда? - Как - когда?! - вскричал слесарь Каблуков не то с сердцем, не то ухмыльчиво. - А кто под пулями был, как в нашего брата шпарили? Не знаешь, и молчи. - Вы, милый Краев, имеете право рас