ельно исполнит. Будет руки тянуть к Ивану Антоновичу пренепременно... -- Отрубим те ручонки, с корнем отрубим, - жестко произнес Алексей Петрович, выпуская из пальцев пуговицу на кафтане у брата и отходя в сторону. -- Ишь, Аника-воин, раздухарился! Ты мне дашь до конца договорить, а то ведь пойду, мое дело сторона, я тут никаких выгод иметь не буду. Алексей Петрович понял, что перегнул палку, и, достав из-за обшлага платок, промокнул покрывшийся испариной лоб, прошел к любимому креслу и сел в него, пожевал нижнюю губу, что-то обдумывая, глянул на брата, который терпеливо ждал и, успокоившись, проговорил: - Давай, сказывай, какую каверзу задумал. Перебивать более не стану. - Давно бы так, а то: "Тайная канцелярия", "руки под корень". Тебе бы не канцлером служить, а в сыск податься... - Сам знаю, где служить, - не выдержал младший Бестужев, вновь перебивая брата, - ты о деле сказывай. - Хорошо, давай о деле. Слушай. Думаю я про Фридриха, и по всем статьям выходит, что будет он своего человека в Холмогоры засылать, чтоб узнать, что да к чему, подходы нащупать. А потом, как все вызнает, то может и экспедицию на захват царевича направить. Ты представляешь, что тогда твориться в Европе начнет, когда законный наследник российского престола в приживалках у прусского короля окажется?! Такой тарарам поднимется, чертям плохо станет, вся Европа закачается, и все, что мы с тобой столько лет создавали, склеивали, мигом развалится. - Чего предлагаешь? - вновь поторопил его Алексей Петрович. - Что будет, когда царевича выкрадут, то я и сам сообразить могу. Давно уж императрице толкую, что надо его поближе к столице перевести, в Петропавловскую или иную крепость, чтоб завсегда под рукой иметь. Надобно еще разок с ней поговорить о том. - Не спеши, не спеши, дай доскажу, - остановил его Бестужев-старший. - В том моя задумка и заключается, что под Холмогорами чужого человека легче словить, нежели он в Петербурге крутиться будет. То нам с тобой как раз и на руку. Но мало того, надо бы Фридриху такую приманку подсунуть, чтоб заглотил он ее и не заметил, как веревочка к нам в руки прямиком тянется. Дошло теперь? - Пока нет, - мигнув, честно признался Алексей Петрович и опять полез в табакерку, раздувая ноздри. - Человек нужен шустрый, чтоб король поверил ему. Мне думается, что будет он искать для этих целей кого из наших, из русских... - Так, так, так... - до Алексея Петровича начал доходить замысел брата, и он громко чихнул, вытер покрасневший нос и выкинул вперед указательный палец, - а ведь ты прав, корова тебя забодай. Сто раз прав! Как же я сам до того не додумался?! Ну, Мишка, ну, бестия! Научился-таки всяким штучкам заграничным, молодец. Михаил Петрович чуть улыбнулся на похвалу и, вновь набив свою трубку, взялся за горящую свечу, и, пустив к высокому потолку облачко дыма, начал рассуждать вслух: - Ко всякому человеку король не обратится. Дворяне или наш брат, из дипломатов, отпадают сразу. Солдаты, черный люд тоже. Тут нужен человек неглупый и изворотливый, с хитринкой. Можно кого из купцов, но все они в подобных делах ни уха, ни рыла не понимают, проболтаться могут, да и кишка тонка у них, трусоваты. Офицер не всякий на нарушение присяги согласится... - За хороший куш могут и мать родную заложить, - не преминул вставить свое слово Алексей Петрович, - всяких видел. - А нам с тобой зачем такие люди? Коль ты его купил, то значит, и король перекупить сможет. Об этом подумай. Нет, особый человек нужен. Такого сорта как... - он пощелкал пальцами. - Из разбойников, - подсказал Алексей Петрович. - Вроде того, но душегуб - он только все дело испортить может. - Понял, понял. Надо хорошенько обдумать все и человека подобрать особенного, правильно говоришь. Может, из тысячи один подойдет. Но ты, Михаил, забудь о нашем разговоре, и чтоб ни одна душа о том не знала. - Как скажешь. Ты у нас в канцлерах ходишь, командуй. - Да никак обиделся? Зря, братец, зря. Для твоей же пользы советую, добра желаю. Забудь нашу беседу. И, упаси Господи, не заикнись кому про семейство то. Слышишь? - Как не слышать, - вздохнул Михаил Петрович, - пойду я, однако... По всему было видно, что он обиделся на брата, который ухватился за его подсказку спровоцировать прусского короля, а теперь сам будет заниматься этим делом, и, в случае благоприятного исхода, все лавры достанутся ему одному. С другой стороны, он прав, игра опасная, тонкая, недолго и шею сломать. Михаил Петрович направился к дверям, но брат забежал вперед, удержал. - А по рюмочке? За приезд. Сейчас распоряжусь... - Извини, Алексей, время вышло, спешу на другую встречу, - Михаил Петрович бросил взгляд на большие напольные часы в углу кабинета, - пора. - Погоди еще минутку. Теперь у меня вопрос есть. И тоже непростой. Какие дела у тебя с масонами? Донесли мне, будто бы ты в ложу к ним вхож. Али не так? Бестужев-старший дернулся, словно чем острым в спину кольнули, слегка побледнел, крутанул головой. - Ну, не ожидал! Честно признаюсь, не ожидал. Научились вы тут кой-чему, шустро работаете. - Да уж как можем в землю рожей. Не все ведь щи лаптем хлебать. Пост у меня таков, обо всем знать положено. А я и не удивился, когда проведал про ложу ту. Любишь ты сызмальства тайны разные, ужом сквозь самую малую щелку пролезть, проползти, - он сделал волнообразное движение рукой и хитро сощурился. - Расскажи мне как брату, а не как канцлеру, пока не поздно. Вы у меня, как муравьи на ладошке, все на виду. - Чего ж говорить, когда и так обо всем знаешь, - Михаил Петрович полез в карман за погасшей трубкой, сунул ее в рот, пососал и, решившись на что-то, твердо ответил, - нет, Алешенька, прости меня, но то вопрос мой личный, до государственных дел касательства не имеет. Ничего тебе рассказывать не стану. Слово дал. Алексей Петрович отошел в сторону от брата, не сводя с него настороженного взгляда, понял: не скажет. Хоть пытай, толку не будет. Их порода, бестужевская, тверда, как кремень. Лучше действовать добром, лестью, но силой ничего не добиться, и переменил тон: - Не серчай на меня, Мишенька, не держи обиды. Хорошо, что мне о том известно стало, а не тому же Шувалову. Тайных обществ на Руси издавна не любили, не мне тебе говорить, сам знаешь. Но ведь и я не без умысла спрашиваю про ложу, свел бы ты меня с нужными людьми. - Зачем они тебе? - хмуро спросил Михаил Петрович, недоверчиво оглядывая брата. - Туда первого встречного не принимают. - А я разве первый встречный? Брат твой, как-никак, чин немалый имею. Замолвишь словечко? - елейным голосом заговорил Алексей Петрович с братом, зная, что только так можно убедить его. - Не шутишь? Я, конечно, спрошу, но дело серьезное. Клятву давать придется. Опять же не скрывать ничего от собратьев... Гляди... Подумал бы сперва. - Чего думать? Каждый день только этим и занят: все думаю да думаю. Введи в ложу. - Хорошо, спрошу о тебе, но теперь уж ты мне слово дай, что дальше этого кабинета разговор наш не пойдет. Алексей Петрович неожиданно визгливо засмеялся, пробежался из конца в конец просторного кабинета и шутовски, с насмешкой ответил: - А вот тут ты мне приказать не можешь! Нет у тебя такой власти, чтоб российскому канцлеру приказы отдавать! Нет и все тут. - Потом посерьезнел и, переменив тон, добавил. - Никаких слов тебе давать не стану, но тайны хранить умею. И свои, и чужие. Жду тебя в конце недели в это же время, а пока прощай. И у меня дела имеются, - и с полупоклоном открыл перед братом дверь кабинета, и долго смотрел ему вслед, как тот, чуть сутулясь, опустив плечи, не оглядываясь, шел по полутемному коридору. 19. Большое и красивое село Холмогоры, что раскинулось по берегу Северной Двины, неподалеку от славного города Архангельска, в последние годы оказалось как бы отделенным от внешнего мира: на всех подъездах к нему стояли крепкие заставы и заворачивали случайных путников, предварительно занося их имена и прозвания в специальную книгу. Если там оказывались фамилии иностранных путешественников, которые к тому же не могли объяснить причину своего появления в столь глухих местах, то сведения о них через несколько дней уже оказывались в сумрачном кабинете графа Алексея Петровича Бестужева-Рюмина. Но подобное случалось редко, и канцлер знал наперечет всех иностранцев, что пытались пробраться незаметно в дальние Холмогоры. А интерес к сему скромному селу проявляли практически все соседи и особенно недруги Российской империи. Дело в том, что с июля 1744 года в Холмогорах помещалось несчастное семейство младенца-императора Ивана Антоновича вместе с членами его семьи из Брауншвейгской фамилии. Там жили мать свергнутого императора Анна Леопольдовна, его сестры Екатерина и рожденная в ссылке Елизавета, братья Петр и Алексей, появившиеся на свет уже в заключении и ни разу в жизни не видавшие старшего, царственного своего брата. В марте 1746 года, после рождения сына Алексея, мать их, Анна Леопольдовна, скоропостижно скончалась; и все четверо детей остались с отцом Антоном-Ульрихом, который вообще никогда не претендовал на русский или какой-либо другой престол. Охраняли пленников полторы сотни солдат во главе с двумя полковниками. При Иване Антоновиче жил, ни минуты не спуская с него глаз, майор Миллер. Командовал караульной ротой полковник Вындомский, но майор мог и не выполнить его приказ, если не считал нужным. Те пять последних лет, что Миллер провел с глазу на глаз с принцем Иваном Антоновичем, были самыми ужасными в его жизни. Вместе с майором жила и его жена, которой так же отводилось лишь четверть часа на прогулки в закрытом дворике, и то, когда он убедится, что узник крепко спит. При том строжайше запрещалось выходить за стены крепости. Миллер не мог даже мечтать сходить с женой даже в гости к сослуживцам, а уж о приеме у себя кого-либо, то и совсем было из области несбыточных фантазий. Никто из солдат никогда не видел в лицо самого принца, а на непредвиденный случай в специальном ларчике хранилась стальная маска с прорезями для глаз, рта и носа, застегивающаяся на крепкий замок. Согласно особой инструкции, майор Миллер должен был, не взирая на опасность для собственной жизни, охранять жизнь пленного царевича от любых посягательств. В крайнем случае, умереть вместе с ним, но не дать тому выйти на свободу. Иван Антонович был уже подростком, но плохо представлял, кто он такой и почему находится постоянно в закрытой наглухо комнате. Он не помнил лиц ни матери, ни отца, но твердо помнил их слова о том, что он законный российский император по своему высокородному рождению, и лишь злые люди отобрали у него власть обманом. Майор Миллер от нечего делать, в шутку, начал учить того грамоте по Евангелию и был вскоре несказанно удивлен его успехами: через пару месяцев царевич не только бегло читал, но и произносил наизусть целые куски из понравившегося ему текста. Потом были Апостол, жития святых. Библия. Иных книг Ивану Антоновичу давать не полагалось. В силу все тех же верховных инструкций заключенного следовало называть не иначе, как Григорием. Майор недоумевал, откуда взялось именно это имя, но инструкции выполнял, чем постоянно вызывал гнев царевича. Обед для них готовили в солдатской кухне, а затем приносили и оставляли в сенях, откуда его и забирала майорская жена Марта. Она же накрывала на стол и приглашала мужа вместе с узником обедать. ... Иван Антонович первым вошел в обеденную комнату и перекрестился на икону Спасителя, сел на специально сделанный для него стул с высокой спинкой, терпеливо ждал, когда Марта принесет тазик и кувшин для мытья рук. На первое был обычный суп с бараниной, и царевич нетерпеливо втянул ноздрями воздух, ожидая прихода майора Миллера. - Сегодня ты будешь первым мою еду пробовать, - приказал он майору, когда тот, замешкавшись в соседней комнате, торопливо подошел к столу. - Ну, я жду... - Могу пробовать, сколько угодно, - Миллер зачерпнул суп большой серебряной ложкой и поднес ко рту, подул, проглотил. - Вкусный, и никакой отравы, ешь, Григорий. - Не смей называть меня этим именем! Слышишь, ты, дурак?! - Хорошо, никак не буду называть, - примирительно согласился майор, продолжая жадно и торопливо отхлебывать суп. - Зови меня Ваше Величество. Понял? Сколько раз можно приказывать. - И кто тебе такую глупость только сказал? Сам ты дурачок, а туда же... - не успел Миллер закончить фразу, как в него полетела пустая глиняная кружка, но, на счастье, мимо. Он вскочил, едва не опрокинув тарелку, и зашипел на Ивана Антоновича. - Ты, выродок, исчадье ада, оболтус царя небесного, да я тебя... - но тут же резко отпрыгнул от стола, потому что царевич схватил в руки тарелку с горячим супом и намеревался запустить ею в обидчика. - Ой, опять ссоритесь, - заговорила елейным голоском вернувшаяся из прихожей Марта, - ну, чего не поделили? - Она ласково погладила юношу по курчавой голове и нежно поцеловала в затылок. - Остынь, мой хороший. - Вот скоро за мной придут и увезут в столицу. Я стану настоящим императором и прикажу отрубить тебе голову, - царевич ткнул рукой в сторону майора. - Слышишь? Слышишь?! - и, не в силах сдержать слез, горько заплакал, прижавшись лбом к переднику Марты. - Поплачь, поплачь, миленький, - зашептала она, - легче станет. - Поесть спокойно не дадите, - заворчал майор, усаживаясь на место. - Будешь себя и дальше так вести, то одного кормить стану. - Лучше совсем одному жить, чем с такой свиньей, как ты, - выкрикнул Иван Антонович, оторвавшись от своей защитницы. - Хватит вам, хватит, кушать давайте, - Марта легонько погладила его по голове, повернула царевича к столу, - не обращай на него внимания. Ты ведь знаешь, кто ты, и ладно... - Эй, поосторожнее, - выкрикнул майор, взмахнув ложкой, - а то, не ровен час, услышит кто. - Да кто услышит? Дверь закрыта на крюк, никто не сунется. А если и услышат, тогда что? - В Сибирь сошлют, язык отрежут, - нахмурился Миллер. - Может, оно и к лучшему, без языка жить, а то сил моих нет выносить, что вы тут с ним делаете. Я бы сейчас и в Сибирь согласилась ехать, чем взаперти жить вот так. - Через год - другой сменят, чин повысят вне срока, - с полным ртом проговорил Миллер. На этом разговор закончился, и после обеда, помолившись на икону, Иван Антонович отправился в свою спальню, куда немедленно явился и его страж, блаженно почесывая заметно выросший от безделья животик. - Может, в картишки сыграем, а? - просительно обратился он. Обычно, когда Иван Антонович пребывал в хорошем расположении духа, они после обеда около часа играли в карты. - Если будешь называть, как положено, то стану играть, - заявил царевич. - Ой, да будь по-твоему, - запыхтел Миллер, - только никому не говори о том. Хорошо? - Может, и не скажу, а может... Я все-таки император и должен сам решать, а не слушать всех и всякого. - Вот и поговори с тобой, - Миллер в сердцах притопнул ногой и повернулся, собираясь уйти, но представил, что и в столовой ему делать совершенно нечего, читать же он был небольшой охотник, а Марта... Марта который день сердилась на него без видимой причины. - Будь по-твоему, - повторил он, поворачиваясь. - Как тебя называть? - Сам знаешь, - ответил Иван Антонович и прищурил глаза. - Хорошо, ваше величество. - Давно бы так, - улыбнулся тот, и майора поразило, сколь царственна была его улыбка, - неси карты, но, чур, я раздаю... 20. Когда Иван проснулся, солнце уже светило вовсю, и от костра слышалось равномерное побрякивание ложек, негромкий разговор. - А, проснулся, купецкий сын,- приветствовал его Харитон Зацепа,- их благородие велели не будить тебя, мол, комары всю ночь спать не давали. Выспался? Ну, садись к столу, потрапезничай с нами. - Сейчас,- невыразительно отозвался Иван и направился к речке сполоснуться после сна. - А где сам поручик?- спросил, вернувшись к костру. - Поехали в степь размяться. - Один?! - Зачем один, денщики при нем. Да я не велел ему далеко уезжать, а то наскочат косоглазые...- отозвался хмурый урядник, поглядывая за речку, куда, должно быть, уехал поручик Кураев. В это время в степи послышался отдаленный конский топот. Казаки вскочили на ноги, потянулись к оружию. Вдали возникла черная точка, которая постепенно увеличивалась, и вскоре стали видны трое всадников, скачущих в их сторону. - Наши,- вздохнул кто-то из казаков,- кажись, аманата везут. - Я же говорил, что они завсегда слетаются, как мухи на мед, вокруг наших стоянок кружат, видать, изловили одного,- радостно улыбнулся урядник,- если разговорится, то, считай, полдела сделано. И в самом деле, меж двух казаков скакал на лохматой низкорослой лошадке прикрученный к собственному седлу коренастый, средних лет степняк, с почти коричневым лицом, в полосатом засаленном халате и мохнатой лисьей шапке, которая чудом пока не свалилась с него. Подъехав к костру, всадники спешились, стянули пленного. - Вот,- кивнул в его сторону один из станичников,- накрыли сегодня уже под утро, а второго упустили. - Всю ночь не спали, караулили,- торопливо затараторил другой,- коней в камышах укрыли и сами под бережком лежали, боялись шевельнуться, комары в усмерть заели... И в самом деле, лица у обоих казаков были покрыты красноватыми точками комариных укусов, а веки на глазах набрякли после бессонной ночи. - Молодец, Степан, молодец,- похвалил его урядник,- зачтется вам, как в крепость вернемся. - Зачтется, зачтется,- недовольно пробасил второй,- дома уж полгода как не был. Скажешь начальству, чтоб отпустили... - Ладно тебе, Федька, торговаться-то,- поморщился Харитон Зацепа,- скажу сотнику, чтоб пустил, съездишь до дому. Как зовут?- кивнул в сторону пленного. - А хрен его знает,- ответил Федор,- я в ихнем наречии ни бельмеса не понимаю, то ты у нас с ними калякаешь, вот и спроси. Пленный, поняв, что речь идет о нем, пошевелил плечами и что-то гортанно произнес. - Развяжите его,- приказал урядник Зацепа, немного понимающий язык, на котором изъяснялись местные племена, - говорит, что не убежит.- Да чаю налейте ему, пусть глотнет с дороги. Харитон Зацепа начал терпеливо выспрашивать пленного, дождавшись, пока тот выпил несколько чашек чая, блаженно причмокивая запекшимися от жажды толстыми губами, закатывая под лоб глаза. Иван Зубарев, не отрывая глаз, смотрел на киргизца, который мало чем отличался от живших в Тобольске татар, улавливал значение отдельных слов и без перевода урядника понимал, что ему отвечает пришедший в себя пленный. Садык, как звали пленного, говорил, что видел Федора Корнильева и его людей, даже брался провести казаков к становищу, где тех содержали. Но при этом требовал себе отдельную плату и, что самое интересное, просился затем поехать с ними в Тобольск до русского начальника, к которому у него, Садыка, было какое-то важнее дело. - Ишь, ты каков!- засмеялись казаки, когда им перевели просьбу и условия киргизца.- Хочет и рыбку съесть, и в лодку сесть, да еще и сухим из воды выйти. Хорош, хорош, ничего не скажешь... - Возьмешь чучмека в Тобольск?- весело спросил Харитон Зацепа у Зубарева, посверкивая смеющимися глазами.- А вдруг да и впрямь у него важное государственное дело до самого губернатора. -- Можно и взять, коль брата поможет вызволить,- добродушно согласился Иван. Урядник принялся выспрашивать киргизца, как найти тот улус, где содержатся русские купцы. Садык хитро сощурил свои и без того узкие черные глаза и выразительно защелкал пальцами, показывая, что требует за сообщение денег. -- Все они одинаковы, - хмыкнул Зацепа, - за деньги на все готовы. Предлагает съездить в тот улус и сообщить о нас. -- Зачем? - удивился Зубарев. -- Как зачем, чтоб брата твоего потом поменять. -- А не сбежит он? Да потом еще и соплеменников с собой приведет,- усомнился Зубарев.- Может, с ним кому поехать? - То ни к чему. Мне известно, как его стреножить,- подмигнул Ивану урядник и потянулся к шее киргизца, что-то резко выкрикнув при этом. - Давай, давай,-по-русски повторил Харитон,- снимай свою ладанку. При этом киргизец весь сжался и жалобно что-то запричитал. - Не хочет снимать, - пояснил Зацепа. - Они на шее у себя носят амулет особый, как наша ладанка, без которого, по их понятиям, никто жить не может. Мне уже случалось с ними дело иметь: коль снимешь ту ладанку, то он непременно до захода солнца обратно прибежит, а иначе... все, пропадет, шайтан ихний замает,- и урядник для верности положил руку на саблю, показывая серьезность своих намерений. Садык, причитая и всхлипывая, обнажил шею и начал снимать висевшую на груди ладанку из тонкой, хорошо выделанной кожи, стянул ее за шнурок через голову, приложил к губам и с поклоном поднес уряднику. - И что теперь? - с удивлением спросил Иван урядника. - Неужто обратно за ней вернется? - Пренепременно. Я теперь над ним особую власть имею,- подкинул тот ладанку на ладони,- никуда не денется. Садыку подвели его лошадку, вручили повод. - Возвертайся быстрее,- похлопал его по плечу Зацепа. - Якши, якши,- пробормотал тот, взбираясь в седло с высокой лукой, и подхлестнул лошадь, поскакал, не оборачиваясь, в степь. - А успеет до захода солнца? - поинтересовался Иван Зубарев. - Кто его знает,- безразлично ответил, позевывая, урядник.- Айдате, мужики, поспим малость, все одно делать боле нечего, ждать надо,- и с этими словами полез в ближнюю палатку. Еще трое казаков последовали за ним, а остальные остались у костра. - Не нравится мне это дело,- подошел к Зубареву Никанор Семуха,- может, нам с Тихоном за ним поехать, проследить? Что скажешь? - И я так думаю,- поддержал товарища Злыга,- нет у меня веры этим косоглазым. Обманут ни за грош. Отпусти нас, Иван Васильевич, оно лучше, чем на месте сидеть, дожидаться. - А! Была, не была, поезжайте! - поддался на их уговоры Зубарев.- Но только в драку сами не ввязывайтесь, а то все дело испортите. - Договорились,- подмигнул ему Никанор Семуха и побежал к речке, где мирно щипали траву их лошади. Не прошло и нескольких минут, как он и Тихон Злыга уже скакали вслед за скрывшимся из вида киргизцем. Казаки молча проводили их взглядами, не выказывая своего отношения к происходящему. Через какое-то время к костру подскакал на взмыленном коне поручик Кураев, а следом и его молчаливые денщики. - Плохо дело,- крикнул он, спрыгивая с коня,- обложили нас со всех сторон! - Как так?! - высунул из палатки всклокоченную голову урядник.- Не должно такого быть... - Не должно, да вот есть оно. Мы специально вокруг объехали, и везде по два-три верховых виднеются. Что делать будем? Прорываться как-то надо обратно в крепость. - Погоди, ваше благородие, не пори горячку. Они ж вас не тронули? Вот и ладно,- стал увещевать поручика Харитон Зацепа,- пока ничего не случилось и, Бог даст, не случится. Мои люди аманата взяли, и он обещал к вечеру обратно вернуться, условия сообщить. - Зачем вы его отпустили?- удивился Кураев. - А что с ним делать прикажете? Рядом держать? Убить? Живым в землю зарыть? Какой толк? Тут главное - спокойными оставаться, а то они мигом поймут, и только хуже будет,- кивнул урядник в сторону степи. - Я своих людей на всякий случай вслед за киргизцем отправил,- сообщил Иван Зубарев. - И правильно сделали,- поддержал его Кураев. - Да ничего это не даст, не поможет,- не согласился урядник,- а вот испортить все дело могут запросто. Остальные казаки стояли молча, переводя взгляды с урядника на поручика, на Зубарева, и трудно было определить, на чьей они стороне. Посовещавшись, решили все же дождаться возвращения Садыка, а потом уже решать, как поступать дальше. Урядник на всякий случай отправил в дозор нескольких казаков и велел непрерывно поддерживать с ним связь, а если увидят вооруженных киргизцев, то немедленно скакать обратно в лагерь. Казаки уехали, и стало как-то неспокойно от нависшей неопределенности. Иван на всякий случай проверил мушкет, выданный ему Корнильевым, подсыпал порох на полку, несколько раз прицелился на ближайший куст и со вздохом прислонил его к палатке. Прошло часа два. По очереди подъезжали дозорные казаки, сообщали, что вокруг все тихо, и лишь иногда на горизонте мелькнет фигурка всадника и скроется опять. Солнце начало клониться на закат, но близ лагеря никто не появлялся. Наконец, когда солнце наполовину ушло за горизонт своим огненным боком, на другом берегу реки показались Никанор Семуха и Тихон Злыга, бешено гнавшие лошадей. Они подскакали к броду и, поднимая кучи брызг, торопливо переправились, соскочили на землю и, тяжело дыша, принялись рассказывать, перебивая один другого: - Выследили мы их, выследили! - И купцов видели! Там они... - Не так далеко отсюда и будет, часа два ехать, не больше. - А киргизцы вас не заметили?- спросил их Зубарев. - Да не должны, мы вдоль берега крались. Там речка с высоким камышом возле самого их становища, вот мы и укрылись, и высмотрели все. - Много кибиток у них там стоит?- покусывая ус, спросил Харитон Зацепа. - Всего полдюжины насчитали,- возбужденно отвечал Никанор Семуха,- а в самой большой купцы сидят. - Охрана какая? - Никакой охраны и нет. Купцы-то без лошадей, куда денутся? - А может, рядом там целый табор кочует?- недоверчиво покачал головой Гаврила Кураев. - Был бы кто - увидели, не слепые, поди,- обиженно произнес Тихон Злыга,- да и следов конских нигде не видно. - Киргизец тот, Садык, следом едет,- сообщил Никанор Семуха,- скоро здесь должен быть. Только у него лошаденка худенькая, едва тащится. И действительно, на противоположной стороне реки показался, наконец, сам Садык, непрерывно нахлестывая свою загнанную лошадку. - Вишь, как поспешает,- самодовольно усмехнулся Харитон Зацепа,- я знаю, как их за жабры взять, чтоб не царапались. За ладанкой своей торопится. Садык, когда переправился и подъехал к казакам, первым делом потребовал вернуть обратно его амулет и выразительно указал на небо, где еще виднелся краешек солнца. - Забирай, забирай,- вернул ему обратно ладанку урядник,- рассказывай, чего там старшина ваш решил. Садык объяснил, что завтра утром захваченных в плен купцов привезут на берег реки, где и будет произведен обмен. - Награду себе просит,- сообщил Харитон Зацепа,- десять золотых монет ему положено, говорит,- посмотрел он на Зубарева.- Чего ему сказать? - Скажи, что завтра поговорим, когда купцов обменяем,- ответил Иван, с подозрением вглядываясь в хитрые глазки Садыка. - Пусть он с нами остается,- добавил Кураев,- а то кто его знает, что у него на уме... Садык, выслушав слова урядника, покорно закивал головой и сложил ладони на груди, как бы выражая полную покорность. - Пошли, отойдем в сторону,- тронул Ивана Зубарева за локоть Никанор Семуха,- есть у меня мыслишка одна. Не знаю, говорить ли...- почесывая шею и поглядывая себе под ноги, произнес он, когда отошли от костра. - Говори, коль начал. - Поглядел я на ихнее становище, помозговал, и думается мне, можно брата твоего и людей остальных освободить ночью. - Это как же? - Видишь, гроза идет?- показал Никанор на небо, которое буквально на глазах заволакивало тяжелыми грозовыми сизыми тучами, и в отдалении уже чуть погромыхивало.- Самая ночка для таких дел. -- Нет, урядник не согласится, да и казаки головами рисковать не станут. - А мы им ничего и не скажем. Нам больше достанется. - Чего достанется?- не понял Зубарев, но постепенно до него начал доходить смысл предложения Никанора Семухи. Выходит, он предлагал поделить меж собой выкуп, который они везли за купца. - Ну, уразумел? А план у меня такой: пообещаем Садыку этому, что, коль он нам поможет, то отблагодарим по-царски... - Я же говорю, урядник не пустит,- начал сердиться Иван Васильевич,- а без него нам с киргизцем не столковаться. Языка его не знаем. - Ты ему только деньги покажи, и он все поймет. Ты по-татарски калякаешь, сумеешь объясниться. - А Тихон согласен? - Само собой. Когда еще такая удача подвернется. Я еще в Тобольске сразу об этом подумал, когда хозяин предложил. Так бы с чего я поперся к черту на кулички. - Ну, ты мужик не промах!- покрутил головой Иван.- Посоветуюсь я с поручиком. Может, и он согласится. -- Тогда на пятерых делить придется,- недовольно сморщился Никанор.- -- Не жадничай, на всех хватит. Гаврила Кураев, не перебивая, выслушал Зубарева, когда тот выложил ему план освобождения купцов, глянул на темное небо и ответил со вздохом: - Я ночью, помнится, говорил, что своей смертью вы вряд ли умрете, а сегодня вы являетесь ко мне и подтверждаете правильность сказанного. Но если честно признаться, то мне по душе ваше предложение, и я согласен составить вам компанию. Только предупреждаю сразу, что от всяческой оплаты заранее отказываюсь. Не пристало русскому офицеру таким способом деньги зарабатывать. - Ваше дело,- сухо отозвался Зубарев, не особо понимая поручика. - Уряднику о задуманном говорить не будем? - Смотрите сами. Все будет зависеть от того, сумеете ли вы объясниться с киргизцем. Думаете, согласится против своих пойти? - Кто его знает, увидим,- пожал плечами Иван и направился к Садыку. Никанор оказался прав: стоило лишь Зубареву показать тому деньги, а потом сделать несколько движений, изображая, как он крадется, пригнувшись, и хватает кого-то, а потом убегает, как тот закивал головой и два раза выбросил вперед растопыренные на руках пальцы. Иван понял, что киргиз просит за участие в деле двадцать монет. Ему не оставалось ничего другого, как согласиться. Пока он объяснялся с Садыком, Харитон Зацепа бросал в их сторону неодобрительные взгляды, видимо, догадываясь, что Иван что-то задумал. - Гроза будет,- ни к кому не обращаясь, проговорил он, когда Иван вернулся к костру, надо бы дров побольше к ночи насобирать. Эй, станичники, тащите хвороста и чего там найдете!- Потом резко повернулся к Зубареву и спросил в упор: - О чем балакал с чучмеком? - Да так, по душам говорили,- не стал раскрывать своих планов Иван,- братом интересовался. - Смотри, как бы покойником интересоваться не пришлось. Они, коль чего учуют, то глотку мигом перережут или еще хуже,- чуть помолчав, добавил, отводя глаза в сторону,- жилы на ногах перережут, и гуляй... - Поглядим,- сдержанно ответил Иван, хотя от услышанного ему стало не по себе, особенно, когда представил убитого Федора с перерезанным горлом. Он готов был отказаться от задуманного, но какой-то бес сидел в нем и поддразнивал, толкал на нечто такое, от чего кровь стыла. "Ай,- решил он про себя,- была, не была! Умирать, так с музыкой!" Гроза накатила мигом, и после нескольких оглушительных громовых раскатов хлынул крупный дождь. Казаки, не сговариваясь, кинулись по палаткам, затаскивая следом оружие, седла, сбрую. Иван оказался в одной палатке с Гаврилой Кураевым, Никанором Семухой и Тихоном Злыгой. Последним пробрался изрядно вымокший Садык, отирая с лица дождевую влагу своей лисьей шапкой. Голова его оказалась наголо бритой и круглой, как шар. При вспышках молний Иван заметил несколько шрамов, стягивающих кожу на голове киргиза. Судя по всему, тому уже приходилась бывать во всяких переделках. - Может, сейчас и выедем?- спросил Зубарев осторожно у Кураева, поскольку в палатке было еще двое казаков, не посвященных в их планы. - Нет, лучше под утро,- тихо ответил тот. Гроза то прекращалась, уходила дальше в степь, то возвращалась обратно, и дождь с новой силой принимался хлестать по палатке. Первыми задремали ни о чем не подозревающие казаки, потом начал посапывать и Никанор Семуха, да и Тихон Злыга выбрал местечко у самого края и вскоре затих. Не спали лишь Кураев и Зубарев, и Садык, что все беспокойно крутил головой и вздрагивал при каждом движении кого-либо из присутствующих, настороженно таращил глаза. Иван заметил рукоять ножа, чуть высовывающуюся у киргизца из голенища сапога, подумал было забрать, но решил, что вряд ли тот решится напасть на них, и лишь внимательно смотрел за каждым движением Садыка. Когда по приблизительным подсчетам Ивана прошло уже более двух часов, Кураев встрепенулся и дернул его за полу кафтана, прошептал: - Пора. Буди своих,- быстро выбрался из палатки и исчез в темноте. Иван осторожно, чтоб не разбудить казаков, растолкал Никанора и Тихона и знаками показал: мол, нужно собираться. Те, позевывая, выбрались вслед за ним и двинулись по направлению к реке, где паслись кони. Сзади, мягко ступая, шел Садык. В темноте неожиданно возникли силуэты двух человек, и Иван не сразу признал в них денщиков поручика, которые неизвестно где укрывались от дождя и, похоже, вообще неотлучно находились при лошадях. Быстро оседлали коней и направились в сторону брода, стараясь передвигаться как можно осторожней. Чуть отойдя от лагеря, сели верхом и переправились через реку. Проехав около часа почти в сплошной темноте и умудрившись не отстать друг от друга, не потеряться в безлюдной степи, остановились. -- Больше половины проехали,- сообщил Никанор Семуха,- скоро и на речку должны наткнуться, а там вдоль нее совсем чуть-чуть останется. - Спросите у киргизца, туда ли мы едем,- посоветовал поручик. Иван с грехом пополам стал расспрашивать Садыка. Тот отвечал, что едут правильно, и скоро будет нужный им улус. Садык помогал себе объясняться руками, изображая ими очертания юрт, и складывал ладони вместе, поднося их к щеке: показывал, как там крепко спят. Наконец, наткнулись на русло другой небольшой речки и медленно двинулись вдоль него. Садык ехал впереди, время от времени втягивая в себя свежий ночной воздух. Ночь отступила, вокруг них начало все сереть, обозначились кусты подле речки, легко можно было различить коней, всадников, бескрайнюю степь вдали. Прошел, наверное, еще час, и Садык натянул поводья, остановил своего конька, поднял вверх правую руку. - То он аул чует,- пояснил Никанор Семуха,- у них нос не хуже, чем у иного зверя, работает, за версту жилье узнать может. - Надо прямо сейчас решить, как мы будем действовать,- предложил Кураев,- боюсь, незаметно подобраться нам вряд ли удастся. - Пальнем пару раз из ружей, и косоглазые мигом в штаны наложат,- беспечно высказался Тихон Злыга. -- Как сказать,- не согласился поручик,- хотелось бы, чтобы все обошлось без лишней стрельбы и крови. Зубарев слушал, не вступая в разговор. Он уже почти жалел, что согласился на безрассудную ночную вылазку. Их всего шестеро, если не считать Садыка. Ружья лишь у него и поручика, денщики вооружены пистолетами. К тому же, они не стали брать лошадей для пленников, а значит, придется подсаживать тех к себе, что еще более усложняет задачу. Он ждал, что предложит поручик, но тот не спешил взять на себя выполнение столь опасного дела. Тогда Иван, поняв, что решать нужно самому, негромко спросил: - У кого есть с собой веревка, саженей на пять? -- Вон у Садыка аркан у седла привешен,- указал Никанор Семуха рукой в сторону проводника,- а зачем тебе веревка понадобилась? Косоглазых, что ли, вязать? - Натянем ее поперек тропы меж кустов, да так, чтоб не видно было. Когда они за нами погонятся, то непременно налетят. - Хорошее предложение,- поддержал его Кураев. -- Нужно найти, где у них кони пасутся, и отогнать в степь, чтоб они подольше копошились. Можете вы со своими людьми этим заняться? - поглядел он на Кураева. - Конечно,- кивнул поручик,- я тоже об этом подумал. - И вот еще что... Коль нам удастся освободить Федора и его людей, то разделимся надвое. Я, Никанор и Тихон с пленными тихонько спустимся к речке и спрячемся в кустах, а вам, поручик, предстоит увести киргизцев за собой. Согласны? - Да вы прямо стратег, Юлий Цезарь,- засмеялся негромко тот,- могу дать рекомендацию для службы в моем полку. - Спасибо,- смутился Иван,- надо еще отсюда выбраться. - Не сомневайтесь, выберемся. Ну, коль все решено, тогда с Богом. - Кураев снял с плеча ружье и дал знак молчаливым денщикам следовать за ним. Иван Васильевич направился к Садыку, который не принимал участия в общем разговоре, а чутко прислушивался к ночным шорохам, поминутно крутил головой и кидал беспокойные взгляды в сторону совещающихся. Иван знаками стал объяснять ему, как надо натянуть веревку на тропе меж кустов, а потом показал, что они с пленными должны будут спрятаться у речки, обмануть тех, кто кинется их преследовать. Садык, кажется, все понял и несколько раз согласно кивнул, соскочил с коня и отцепил аркан, стал привязывать его поперек тропы. Зубарев с Никанором Семухой и Тихоном Злыгой двинулись дальше одни. Буквально через несколько шагов из предрассветного тумана выступили темнеющие неподалеку кибитки, и они услышали пофыркивание пасущихся поблизости лошадей. Более всего Иван боялся, что в ауле окажутся собаки, которые перебудят хозяев, а тогда уже им придется прорываться с боем. На всякий случай он подвинул под руку длинный кинжал и подсыпал порох на полку мушкета. Но собаки не залаяли, может приняв их за своих, и они крадучись подобрались к крайней кибитке. - Вон в той кибитке купцы, сам видел,- горячо зашептал в ухо Ивану ехавший рядом Никанор Семуха. Осторожно ступая, сгибаясь до земли, двинулись к центральной войлочной кибитке, подобрались вплотную, прислушались - изнутри несся громкий храп и чье-то сонное бормотанье. Иван оглянулся и дал знак Никанору и Тихону ждать его здесь, а сам откинул полог и шагнул внутрь. Через отверстие в крыше на пол, устланный толстой кошмой, падал рассеянный свет, и он сразу различил спящего чуть в стороне Федора Корнильева, а подле него еще двух русских мужиков. Более никого в кибитке не было. Чуть приглядевшись, Иван различил на ногах у всех троих железные цепи, заканчивающиеся толстыми кольцами, обхватывающими лодыжки пленников. Он присел на корточки и легонько тронул за плечо Федора. Тот раскрыл глаза и спросонья не сразу понял, кто перед ним, и удивленно протянул: - Иван... Ты как здесь? Чего делаешь?! - За тобой пришел. Пошли, кони ждут. -- А они как?- спросил Корнильев.- Жалко мужиков бросать, чучмеки с них с живых шкуру снимут. - Буди и их, вместе пойдем. В это время снаружи кибитки послышался конский топот и тонкий, пронзительный свист. Федор все понял и начал расталкивать мужиков, которые тут же вскочили, удивленно уставившись на Зубарева. - Пошли, пошли,- поторопил их Корнильев. И первым выбрался наружу. Никанор и Тихон подхватили пленных под руки, потащили к коням, стали помогать взобраться в седло. -- Так мне же не сесть верхом,- оттолкнул Корнильев руку Ивана, который торопливо подталкивал его сзади.- Али сам не видишь?- и он указал на цепи на ногах. - Вот незадача! Как же быть? Двое других пленников также беспомощно смотрели в их сторону, не зная, что делать. - Ложитесь брюхом на седло,- не раздумывая, крикнул Иван.- А как уйдем подальше, то что-нибудь придумаем. Чертыхаясь, Федор Корнильев подтянулся вверх на руках и лег животом на седло, свесив голову вниз; Иван вскочил на круп коня, дернул поводья. За ними тронулись и Никанор с Тихоном, у которых также висели поперек седел двое других мужиков. - А караван ваш где? Пограбили?- спросил Иван. - Да черт с ними, с товарами! Лишь бы поскорее выбраться отсюда,- отвечал тот снизу, доставая руками почти до самой земли. И тут сзади них послышались громкие крики, и Иван, повернув голову, увидел, как из кибиток выскакивали босые, без халатов киргизцы и орали во всю глотку, указывая руками в их сторону. - Началось! Теперь держись,- крикнул он и подхлестнул коня, переходя на галоп. Садык ждал их там, где они его оставили. Он указал рукой на пологий спуск, ведущий в заросли кустов возле речки, и они направили коней туда. -- Глаза мне все ветками выколешь,- жалобно простонал Федор,- чего по степи не поехали? Здесь мигом споймают... - Помолчи, Феденька, помолчи, потом все объясню. Так надо. Доехали до небольшого овражка, где растительность была погуще, и решили остановиться, переждать погоню, дать отдышаться пленным. Когда Федор встал на ноги, лицо его было налито кровью, как гребень у боевого петуха. Он тяжело дышал и тут же сел на траву. Не лучше выглядели и остальные пленники, но в глазах у всех светилась радость, что наконец оказались на свободе. - А мы вчерась еще заметили, что хозяева наши чего-то шушукались меж собой, кормить нас получше стали,- сообщил Корнильев, чуть отдышавшись. - А раньше все один сухой заплесневелый сыр давали... - Хлеба у них и не допросишься,- заговорили в голос мужики. - Тихо вы, а то услышат,- одернул их Иван, прислушиваясь. Более всего он опасался, как бы Садык не переметнулся на сторону к своим и не выдал их убежище. - Скачут,- сделал знак Никанор Семуха,- сколь их там было, ваших охранников?- спросил шепотом у пленных. - По-разному,- так же шепотом отвечал один из них, самый молодой, с льняными волосами и светлыми насмешливыми глазами,- когда пятеро весь день подле нас были, а когда двое оставались. - А вчера еще с десяток подъехало,- сообщил Федор Корнильев,- верно, про вас узнали. Так чего братовья выкуп за меня не могли собрать, что вы нас ночным делом умыкнули?- вспомнил вдруг он. - При мне выкуп,- не глядя на него, отвечал Иван,- мужики решили меж собой поделить, коль дело выгорит. -- Ну, удальцы,- тихо проговорил Корнильев,- а ну, как поймают да поубивают нас всех? Вдруг со стороны тропы, откуда они только что спустились, послышались громкие удары о землю, крики, ржание лошадей. - Сработало!- радостно вскрикнул Иван Зубарев.- Получилось! - Что получилось?- посмотрел в его сторону Корнильев. - Веревку на тропе натянули, чтоб с коней их посбивать,- пояснил он.- Может, обратно повернут... - Вряд ли,- прищурился Никанор Семуха,- коней споймают и дале поскачут. И точно, вслед за этим они услышали гортанные выкрики, чмоканье губами, как это делают, когда подзывают коней, а потом и топот копыт известил их, что погоня продолжилась. Наконец, конский топот смолк, и в наступившей тишине стал явственно слышен плеск рыбешек в речке, назойливый комариный писк, щебетание птиц в кустах. - Куда дальше двинемся? Они скоро обратно вернутся, начнут нас по следам искать, когда поймут, что обмишурились,- спросил Ивана сидевший на земле Федор Корнильев. - Не вернутся,- ответил тот,- наши люди их подальше заманят, помотают, сколь нужно. Давайте выбираться, нас там подле переправы казаки, видать, потеряли. - Много казаков? - Да нет, десяток человек, урядник с ними. Выбрались осторожно наверх и увидели рядом с тропой сильно помятую траву, видно, именно здесь киргизцы и повылетали из седел, но натянутой веревки уже не нашли, и лишь обрезанные острым ножом концы ее болтались, привязанные к толстым ветвям. Исчез куда-то и Садык. Кураев со своими людьми, как и условились, увел преследователей далеко в степь, и, пока киргизцы не обнаружат свою промашку, ехать можно беспрепятственно. Поскольку не было никакой возможности снять с пленных цепи, то решили усадить их в седло боком, как ездят дамы из приличных семейств. Так и сделали, пустив коней неспешным шагом. Иван подумал, что, выскочи сейчас на них киргизцы, о сопротивлении нечего и думать, но все же держал мушкет наготове, как последнюю надежду на спасение. К счастье, преследователи или потеряли их из вида, или Кураев и его денщики умело кружили по степи, запутывая следы. В любом случае Иван Зубарев со спутниками беспрепятственно доехали почти до лагеря, увидели вдали долгожданный брод через речку и казачьи палатки на той стороне. Подхлестнули коней, желая быстрее добраться до своих, и тут услышали позади себя свист, крики и, обернувшись, увидели, что более десятка всадников скачут по направлению к ним. - Держись, Федор,- крикнул Иван,- уходить надо! Догонят!- и изо всей силы хлестнул коня, ударил пятками в бока. Но тот, изрядно уставший под двумя седоками, лишь дернул головой и продолжал плестись шагом. -- Деньги, что на выкуп за меня собрали, с собой? - Федор повернул к нему возбужденное лицо. -- С собой, - ответил Иван, поминутно оглядываясь. -- Так брось их на землю, может, отстанут. -- Фиг им, а не деньги, - отказался Иван. -- Не уйти нам, - горячо выдохнул Корнильев, - догонят. -- Шалишь! Не дамся! Уходи, Федор, один! - крикнул он и спрыгнул на землю, вскинул старый мушкет. А киргизцы, дико визжа, размахивая длинными плетями, скакали уже прямо на него, норовя стоптать, опрокинуть, смять. Иван прицелился в переднего и нажал на курок. Грянувший выстрел оглушил его, сильная отдача саданула в плечо, и он чуть не выпустил мушкет из рук. А когда дым от выстрела рассеялся, то увидел, как в двадцати шагах от него перевернулась через голову лошадь и вместе с всадником тяжело шмякнулась наземь. Скакавшие следом за ним киргизцы не ожидали такого поворота событий и начали разворачивать коней, грозя в сторону Ивана кулаками. Иван глянул назад, увидел, что товарищи его уже почти достигли брода через речку, и облегченно вздохнул, как-то успокоился, повернулся лицом к киргизцам. Те, увидев, что он остался совсем один, и помощи ему ждать неоткуда, осмелели, залопотали что-то меж собой, а затем один из них отцепил от седла аркан и направил коня к Ивану. "Вот и все, - подумал он, - даже мушкет перезарядить не успею. Сейчас схватят, скрутят, утащат к себе. Господи, помоги, не оставь меня, раба твоего Ивана, защити и помилуй..." - зашептал, пятясь назад. Но вдруг киргизцы закрутили головами, о чем-то громко закричали. Скакавший в его сторону степняк остановился, крутнулся вместе с конем на месте и поскакал обратно. Еще не веря в свое спасение, Иван повернул голову влево и увидел несущегося откуда-то сбоку поручика Кураева, а за ним, пригнувшись к конским гривам, держа в вытянутых руках поблескивающие на солнце тяжелые пистолеты с гранеными стволами, решительно скакали его денщики, направляясь прямо на крутящихся на месте киргизцев. Те заволновались, заголосили и дружно повернули обратно в степь. Иван ощутил легкую дрожь в руках и, опершись о мушкет, медленно опустился на землю, не в силах сделать хоть шаг. "Спасибо, Господи",- прошептал он и перекрестился. - Поздно крестишься,- закричал весело Кураев, подлетая к нему,- раньше надо было. А теперь чего, драпанули косоглазые. Но ты молодец, какого бугая свалил,- перешел он неожиданно на "ты", указывая в сторону лежащего на земле киргиза в дорогом шелковом халате. На негнущихся ногах Иван заставил себя подойти к убитому. Выпущенная им пуля попала коню в голову, вышла возле уха и на излете ударила всадника точно в сердце. - Да ты, однако, стрелок,- восхищение похлопал его по плечу поручик. Но Иван почти не слышал его слов. В голове стоял лишь какой-то неясный гул. Он плохо помнил, как они переправились на другой берег, где их встретили возбужденные казаки, Федор Корнильев кинулся обнимать его, но он отстранился и, ничего не слыша и не различая вокруг, устало заполз в палатку и прикрыл глаза. 21. Тобольский губернатор Алексей Михайлович Сухарев, сидя в своем кабинете, ворчливо выговаривал Михаилу Яковлевичу Корнильеву, сидевшему в кресле напротив него: - Вконец расшалился твой родственничек, Зубарев Иван. То на него офицер из столицы прошлой зимой жаловался, а тут из степи, от киргизцев, цельное посольство заявилось. Говорят, мол, самой царице бумагу послать хотят, что Иван этот ихнего знатного человека из ружья застрелил! Какого лешего в степь-то его занесло? Мало ему тут бедокурить, он еще инородцев к бунту подтолкнет. Этого только мне и не хватает... - губернатор налил себе в кружку кваса из стеклянного графина, торопливо выпил, отер губы кружевным платком и сосредоточенно всмотрелся в купца. Но тот молчал и поглядывал в открытое окно, за котором слышался стук топоров, голоса мужиков, визг пилы. - Так чего скажешь, Яковлевич? Он тебе как-никак сродственником доводится. Чего молчишь? Куда этот негодяй делся? Полицмейстер весь город вверх дном перевернул, а сыскать его не могут. Вот я и решил тебя порасспросить, может, ты подскажешь... - А чего говорить? - вскинул тот сросшиеся на переносье брови. - Видел я Ивана на той неделе, поговорили с ним малость, да каждый по своим делам и разошлись. Может, на рыбалку отправился, а может, и по иным делам. Я ему не хозяин... - На какую рыбалку! - стукнул кулакам об стол Сухарев. - Сказывал мне полицмейстер, будто свадьбу он играть хотел, а как узнал, что киргизцы по его душу в город нагрянули, то его и след простыл, и невесту побоку. Утек, сукин сын! - Вернется, поди, - не отрывая глаз от раскрытого окна, спокойно отвечал губернатору Михаил Корнильев, словно беседовал с надоевшим подрядчиком. - Знаю я вашу породу, - продолжал выкрикивать слова Сухарев, - что вы, Корнильевы, нос кверху дерете, что те же Зубаревы, один корень. Совсем никакого почтения властям нет, пораспоясались! Найду и на вас управу! - Губернатора более всего выводило из себя, как держался перед ним купец. Хотелось подскочить, схватить его за шиворот, шваркнуть мордой об пол, чтоб ползал, валялся в ногах, просил прощения. Но не первый уже раз сталкивался он с семейством братьев Корнильевых, которых побаивались и уважали все в городе, начиная от полицмейстера, что первым тянул руку к шляпе при встрече с каждым из них, и кончая последним водовозом, готовым в Москву пешком пойти по первому их слову. Губернатор не понимал, откуда у них, Корнильевых, такая власть и влияние на горожан. Ну, богаты, крепко живут, торгуют и с Китаем, и с Бухарой и на Москву, на Волгу обозы шлют. Но таких купцов в Сибири хватает... Однако, эти брали чем-то другим, не только деньгами, а какой-то природной силой и уверенностью в себе, несокрушимостью, что ли. Сухареву говорили, будто бы отец их, Яков Корнильев, еще при губернаторе Матвее Петровиче Гагарине в первых людях ходил, чуть ли не правой рукой у того был по торговому делу. Гагарина царь Петр сковырнул, а эти остались, корни пустили, весь город в руках держат. Да что город, по всей губернии их слово закон - вряд ли кто посмеет ослушаться. Чтут, уважают... - Найдется, найдется Иван, - словно успокаивая губернатора, заговорил Михаил Яковлевич. - Нашли, ваше высокоблагородие, о чем беспокоиться, о киргизцах... И даже то, как он произнес "ваше высокоблагородие", было обидно для Сухарева: не было в обращении подобострастия или истинного уважения и положенного для купца почтения. - Ты почему со мной так говоришь? - неожиданно для самого себя вспылил губернатор, вскочил с кресла, схватился за висевший на шнурке колокольчик. - Ты где находишься?! - Да я у себя дома, в Тобольске живу, - не дал договорить ему Корнильев и тоже встал, - а вот иным завтра, может быть, и в дорогу дальнюю собираться. - Это ты мне?! Государыни слуге?! Сгною!!! - зашипел Сухарев и пошел на купца, выставя вперед кулаки, но вдруг осел, схватился за грудь и едва не упал, ухватившись за стол. - Воды, - прошептал уже еле слышно. Корнильев кинулся к графину, плеснул воды в кружку и поднес ко рту тяжело дышавшего губернатора. Тот сделал несколько глотков и потухшим взглядом посмотрел на купца. - Ну, вот и ладно, - как маленькому выговаривал Корнильев. - Не ровен час, и помереть можно, - Михаил Яковлевич подвел губернатора к креслу, усадил, вернулся обратно к окну. - Поговорю я с киргизцами теми, - негромко сказал он, - никуда они писать не станут, знаю я этих косоглазых. Больше пужают. - А вдруг да напишут, - еле разжимая губы, спросил Сухарев, - тогда как? Государыня с меня первого спросит. - Да неужто не знаете, как они пошуметь любят? А про свою вину никак забыли? Кто моего брата Федора с людьми и обозом захватил? Как раз они и есть. Иван выручать брата в степь ездил, а они на него поскакали, могли и жизни лишить, вот он и стрельнул. И правильно сделал. Любой бы на его месте так же поступил. Кому охота голову класть, да еще в чужом краю? - Государыня всего этого слушать не станет. Не велено инородцев дразнить да в разор вводить. - Введешь их в раззор, как же! Они обоз с товарами так и не вернули Федору, а у него убытка почти на полтыщи рубликов. Кто возместит? Нет, не столь и глупы киргизы эти, потолкую с ними, поднесу на помин души ихнего человека по куску камки китайской на халаты, и пущай обратно в степь проваливают. - Значит, берешься уладить? - бескровными губами попытался улыбнуться Сухарев. - Само собой, берусь. Когда это Корнильевы слово свое не держали. Да, брат мой, Алексей Яковлевич, просил набор посуды собственной работы на двенадцать персон вашему высокопревосходительству передать, - словно только что вспомнил Корнильев и поставил на губернаторский стол большой узел, приятно звякнувший мелодичным звоном, который обычно издает дорогая посуда. - Тут только малые предметы, остальное внизу оставил. Не тащить же самому вверх. Найдется кто, чтоб сюда доставить? - Найдется, найдется... Как не найтись, - Сухарев слегка смутился от столь открытого подношения и спешил выставить настойчивого купца побыстрее за двери. - Иди уже, сделаю все, что в моих силах. - Спасибо на добром слове, - слегка поклонился Михаил Яковлевич, и, чуть задержав взгляд на узле с посудой, слегка усмехнулся и вышел, громко откашливаясь. 22. Иван Зубарев отсиживался уже вторую неделю в деревне Аремзянке, где год назад один из братьев Корнильевых, Алексей Яковлевич, открыл стекольный заводик. Как только они с освобожденным из плена Федором въехали во двор к старшему из братьев, Михаилу, то тот сам, в чем был, выскочил на крыльцо, по дикому замахал руками, заорал в голос: - Куда претесь?! Или не знаете, что на вас сыск объявлен? В Тюмень разве не заезжали? Я наказал крестному твоему, Иван, упредил чтоб... - Чего случилось, братушка? - полез с объятиями Федор. - Мы и не думали крюк делать, через Тюмень возвращаться... Али не рад гостям? - Заворачивай оглобли, правь в Аремзянку, - схватился за узду Михаил, - сыску в моем доме только недоставало... - Да о каком сыске ты говоришь? - уставился на него ничего не понимающий Федор. Зато Иван моментально, шкурой, почуял, в чем дело. Еще там, в степи, урядник Харитон Зацепа, недвусмысленно качая головой, заметил: - Наделал ты себе, купецкий сын, пакостей на всю жизнь. Через того киргизца подстреленного долго будешь по темным углам хорониться... - Если бы не я его, то они меня конями потоптали, - оправдывался Зубарев. - Они - не ты, - покрутил ус Зацепа, - донесут губернатору в Тобольск, как пить дать, донесут. А тех, кто инородца порешил, губернатор не милует. Тогда, в горячке, Иван не придал особого значения словам урядника, но в Тобольске, встретив столь неласковый прием у Михаила Корнильева, окончательно осознал, как несладко ему придется по возвращении в родной город и сколько раз еще аукнется смерть того киргизца, с которым он и знаком-то не был. - Поехали, Федор, - взял Иван за рукав двоюродного брата, - прав Михаил, лучше будет укрыться на Аремзянке, а там - как Бог даст. - Похлопочу за вас перед губернатором, знаю одну его слабинку, - на прощание пообещал значительно смягчившийся Михаил Яковлевич. Аремзянку и деревней-то назвать было нельзя, поскольку поместил там Алексей Корнильев приписных крестьян, которые должны были работать на стекольной фабрике, а уж в свободное время заниматься собственным домом, огородами, скотиной. Вышло так, что набрал Алексей Яковлевич в работники тех, кто до крестьянского труда был не особо охоч, а больше любил подольше поспать, попозже встать, лясы с соседом поточить, пивка или браги в урочный час попить, и жены их мало чем от мужиков отличались. Зато все они, как на подбор, оказались зубасты, речисты, за словом, как говорится, в карман не лезли и загибали порой такие витиеватые словесные кренделя, что иной бурлацкий артельщик мог бы им позавидовать. По их рассуждениям выходило, что хозяин фабрики, Алексей Корнильев, должен непременно дать им деньжат на обзаведение хозяйством, а сверх того год-другой снабжать их посевным зерном, рабочими лошадьми, а коль случится неурожай или бескормица, то, опять же, не дать помереть с голодухи. Алексей Яковлевич, в первый год вызнав за своими работниками такую особенность, решил было, что поприжмет фабричных мужиков, наймет крепких ребят себе в помощь, чтоб в случае чего указали главным зубоскалам, где Бог, а где порог, но через годик понял, как нелегко этакую ораву в узде держать. Работные мужики, пообвыкшись, поначалу издалека заводили с ним разговоры о малости содержания, дороговизне всеобщей и скопом тащились к нему в дом на каждый праздник большой и малый "похристосить", как в шутку называли натуральное выцыганивание из него денежки на дармовую выпивку. А позже, приглядевшись, и вовсе стал он замечать у них черноту в лицах, а порасспросив, выяснил, что когда-то осел в здешних местах самый что ни на есть настоящий цыганский табор, смешался с местными жильцами и вышла с них порода, во многом от остальных отличная, к земле души не имеющая, а вот попеть-поплясать - то хлебом не корми, только дай... Но и это ладно бы, можно и с такими общий язык найти. Коль хоть один день в неделю работают справно, в полную силу, то и остальные выходки простить можно. Да только выявилась среди работного люда совсем дурная черта, что за русским человеком редко водится: имели они страстишку к письменным доносам и кляузам. Уж кто их впервой надоумил на то кляузное дело, того Алексей Яковлевич не выведал, сколь ни стращал, ни клялся в прощении паршивца. Только ушла первая бумага, писанная по всей форме на гербовом листе, на имя генерал-губернатора от приписных аремзянских людей с обвинением своего хозяина в самых что ни на есть тяжких грехах: государственной измене, изготовлении фальшивых денег и прочей ерунде, что серьезный человек скорее за шутку примет, нежели за правду. Но коль пришла гербовая бумага по инстанции, то деваться некуда, дали ей законный ход, вызвали к ответу Алексея Корнильева в губернский суд, и пошла волынка судебная по всем правилам, обещая затянуться ни на один годок. Ладно, что были у него свои люди и в суде, и в губернской управе, которые помогли замять дело. Но все одно ушло более месяца у Алексей Корнильева лишь на то, чтоб по судебным заседаниям выходить, задобрить стряпчих живой деньгой, да еще с полгода на отписки ушло, пока не было принято решение о неправильности обвинения. А могло дело обернуться не в его пользу. И чего б тогда было? Не иначе, как через суд на него опеку за фабрикой наложили б, и кому ту опеку поручили бы, то и вовсе неведомо. Ладно, коль доброму человеку, а коль своекорыстнику? Без его подписи и копеечки собственной с продажи товаров не получишь. Считай, и фабрика уже не твоя, а чужого человека, которому до тебя и дела нет. Вот тогда много дум передумал Алексей Яковлевич. Первым помыслом было продать, сбыть с рук ту фабрику, забыть о ней, как о дурном сне. Да отговорили братья, помощь пообещали. Согласился, решил повременить, поглядеть, как дальше дело пойдет, но и слово сам себе дал, что отрыгнется фабричным та жалоба кислой отрыжкой. Вспомнил дедовские слова, что, чем крепче русского мужика в кулаке держишь, тем больше толку. На первый же день, как с города пригнал, отделил от прочих работников пятерых самых горластых и заслал посреди зимы в лес на дальнюю деляну дровишки заготовлять. Те пошумели было, посупротивничали, что и жилья там нет, и морозы стоят, и праздники на носу, да деваться некуда... За ослушание хозяина власти по головке не погладят и через тот же самый суд пропишут на первый раз кнут, а потом могут и бунтовщиками объявить, ноздри порезать, на рудники или соляные копи выслать. Запрягли мужики пару саней, погнали лес валить, выполнять хозяйский приказ. Вторым делом велел Алексей Яковлевич посреди деревеньки на столб железный брус повесить, и как только старший мастер спозаранку по нему бить начнет, то чтоб все мужики на работу бежали, а кто припозднится или отлынивать станет, того в холодную запирать на хлеб-воду и недельку так выдерживать. С работы опять же по сигналу по домам расходиться. Норму на каждого определил: кому сколько и чего делать положено, записал всех поименно, зачитал вслух, велел свои подписи ставить. Зашумели мужики, мол, грамоте не обучены, а он им "Подметные кляузы сочинять обучены, а под хозяйским указом и крест поставить не хотите?! " Тем деваться некуда, перо в руки, начали кто кресты, а кто и свое прозвание выводить. Таких-то, в письме сведущих, немало оказалось. Вот тогда народишка фабричный приутих, затаился до поры, но, видать, не смирился; стали ждать удобного случая поквитаться, опять какую каверзу подстроить. Так и живут, стиснув зубы, лоб в лоб сойдясь, до конца не замирившись. Обо всем этом рассказал Ивану и Федору самолично Алексей Корнильев в первый же вечер, как они добрались до его стекольной фабрики. Шел конец лета, самая горячая пора в хозяйстве, и лишь первый вечерок удалось им неспешно посидеть втроем, вдоволь наговориться. Сам Алексей взял от корнильевской породы привычку взглядывать исподлобья, широкую кость и невиданное упрямство. Но, в отличие от братьев, был белобрыс и рано начал терять волос, к тридцати остался лишь пушок на макушке да кое-что на висках и затылке. Первая его жена умерла при родах, а через неделю рядом с ней схоронили и ребеночка. Овдовев, Алексей Яковлевич словно задеревенел, отошел от дел, но старший, Михаил, присоветовал ему заняться фабричным делом, что было для Сибири внове, не по обычаю для местных купцов. Тому пришлось побывать и в Москве, и в Петербурге, пробыть там почти год, околачивая пороги разных правительственных канцелярий. Издержался он тогда до нитки, но зато вернулся с разрешением на открытие фабрики и с головой ушел в дела, заботы. Теперь фабрика давала хоть небольшой, но прибыток, и стеклянная посуда имела спрос на ярмарках, у купцов, в питейных заведениях. Алексей Яковлевич подумывал уже со временем открыть рядом смолокурню и поташный заводик, прикупить работников, поставить дело на широкую ногу. -- Шел бы, Иван, ко мне в управляющие, - уговаривал полушутя он Зубарева, - мы бы с тобой годков через десяток первые богатеи на Сибири стали. Посуда, она всем нужна, а научимся поташ производить, подряд возьмем тысяч на сто, развернемся... Иван поначалу отмалчивался, отшучивался, но потом, после нескольких стопок домашней настойки, открылся. - Нет, Алексей, не по душе мне сидеть на месте да прибыток каждодневный считать. Не мое это дело... - Да, тебе, видать, по киргизам палить больше по нраву. Шел бы тогда в армейскую службу. Там навоюешься... Ивану бы промолчать, не встревать в серьезный разговор, но накопилось изнутри, накипело в нем и, не вытерпев, стукнул неожиданно для братьев кулаком о стол, огрызнулся: - Ни в торговле, ни в службе армейский проку не вижу! - Отчего же так? - взметнул бровь под лоб Федор. - Все так живут. Может, тебе в монастырь захотелось, скажи, не таись от родни... - Хватил! Монастырь! На другой день руки бы на себя наложил или сбег, куда глаза глядят, - все больше распалялся Иван Зубарев. - Воли хочу! Свободы полной! Вот коль бы родиться мне дворянином, то и разговор другой был бы. - При деньгах да через службу и дворянство устроить можно. Опять же служить надо идти, - проговорил рассудительный Алексей, пристально вглядываясь Ивану в глаза. - Мог бы тогда и людишек прикупать, направлять к нам на работу, а мы бы тебе тот самый прибыток спускали. - Кто о чем, а свинья про грязь, - резко заговорил Иван, не замечая, как Алексей поджал обиженно губы, свел брови, опустил к столу голову, слегка набычившись, - да зачем мне ваш прибыток будет, коль я дворянином стану! Неужто этого не понимаете? - А чего там понимать? - небрежно пожал плечами Федор. - Будь ты хоть дворянин, хоть князь какой, а жрать чего-то надо, деньги, куда ни взглянь, а кругом нужны. Без них никак. - Деньги! Деньги! Деньги! - в бешенстве застучал уже двумя кулаками Иван. - Пропади они пропадом! Деньги - прах, а свобода - все! Не могу я служить, кланяться каждому встречному, в угождение входить. Не о том мечтаю. Желательно мне совершить что-то такое, чтоб и при дворе обо мне узнали, оценили по достоинству, чин дали, дворянство. Вот тогда... Тогда совсем иная жизнь началась бы, - проговорил он мечтательно и тяжело вздохнул. - Эх, ты, дурашка Ивашка, - с укоризной хмыкнул Алексей, видя, что Иван не желал его обидеть, и говорит в нем не злость, а тоска по чему-то дальнему, заповедному, - размечтался, как телок на поляне, а по кустам звери разные сидят, выглядывают. Не заметишь, как и слопают. - И что с того?! А все одно не хочу вот, как вы, день-деньской спину гнуть из-за каждой копеечки. -- Пропадешь ты, как есть пропадешь, если дурь из головы всю не выбросишь, - начал выговаривать ему Алексей. - Ты словно и не нашей породы, - поддержал брата Федор. - Дуришь, как дитя малое. Или не знаешь, что свобода мужика до добра никогда не доводила? - А не ваш ли отец рассказывал, как в старые времена по всей Сибири казаки разъезжали, открывали новые землицы, народы разные, а потом им за то и дворянство и поместья давали. Не было такого? Не было? Скажите мне! - Иван и не собирался уступать братьям, не желал слушать их рассудительных и правильных слов и, сверкая глазами, взглядывал то на одного, то на другого. - Хватил! Когда это было? - засмеялся Федор. - Ты еще царя Давида припомни или Ермака Тимофеевича. Теперича другие времена... - А в чем другие?! В чем? Люди другие стали, то верно. Ермак, поди, тоже мог в лавке сидеть и копеечки, как вы, да полушки по одной собирать. А он? Воевать пошел, свободу проведывать. - Хватит, Иван, - взял его за руку Алексей, - ты уже повоевал, а ничему, как погляжу, не научился. Кончилось то время, когда атаманы ватаги собирали и на промысел шли. Не воротишь... Теперь, коль душа к войне лежит, то записывайся в войско, да и дуй на войну. Сражайся там хоть с турком, хоть со шведом, никто не запретит, слова дурного не скажет, а может, и медаль дадут на грудь. А чего ты хочешь, то нам дело непонятное. В народе, знаешь, как говорят? Дуришь ты, а дурь эта, братец, дурь и есть. - Значит, по-вашему, и Ермак дурил? Так получается? И все другие, кто не по царскому указу, а по собственному разумению воевать ходили, тоже дурили? Здорово получается! - Слушай, время позднее уже, - натужно зевнул Алексей, - спать пора, расходиться, мне ни свет ни заря вставать надо. А тебя, Вань, как погляжу, все одно словом не переубедишь.... - Вот намотаешь соплей на кулак, посидишь в узилищах, - добавил вслед за братом Федор, - тогда, может, иначе заговоришь. Пойдемте спать, а то скоро и первые петухи запоют. ... Почти каждый вечер меж братьями шли подобные споры о том, как правильно жить и чем заниматься. Корнильевы твердо стояли на своем: живи, торгуй, сбирай богатство потихоньку-помаленьку и без особой причины по земле не шляйся. Но Иван и слушать об этом не хотел. То, что он не мог высказать ранее отцу или кому-то другому из все того же опасения быть непонятым, теперь, после поездки в степь, вдруг неожиданно словно прорвалось в нем, ринулось наружу, закрутило его, и он уже, как щепка в бурном потоке, плохо владел собой, слова выскакивали сами, и он безостановочно говорил, говорил горячо и напряженно, разогреваясь и распаляясь и не замечал, как удивлялись Алексей и Федор, которые были почти его ровесниками, подмигивали один другому, насмешливо кривясь. Даже если ему и случалось заметить эти усмешки, то он и не думал обижаться, обращать на них внимание. Он чувствовал, кожей ощущал свою исключительность и высокое предназначение в этом мире, но не мог до конца выразить словами все, что ему хотелось. И сам себе не мог ответить, что за чувства овладевали им. Для себя он определял это как "свобода", "воля", начало иной жизни. В конце первой недели в Аремзянку приехал Василий Павлович Зубарев. Тайком приехал, ночью. Рассказал, что на выезде из городских ворот стоят караулы, проверяют возы, всматриваются в лица проезжающих, знать, кого-то ловят. От этого сообщения у Ивана холодок по спине пополз, и он моментально догадался, кого ловят на заставах. - А ты чего не весел? - удивился отец. - Уже узнал, что у Натальи Пименовой свадьба скоро быть должна? То не беда, найдем тебе невесту... - Какую невесту? Как замуж? - вскочил с лавки Иван и смешно вытаращился на хитро поглядывающего на него отца. - Погуляй малость, не пришло покамест твое времечко. Да чего ты так? Негоже, - потянул сына за руку, увидев, как посерело у того лицо и невольные слезы показались из-под век. - Дурно я поступил, дурно, - зашмыгал носом Иван. - Ходил к девке, ходил, а потом в степь убег, обещал: вернусь вскоре, а вот... - Да твоей вины в том нет, - попробовал успокоить Василий Павлович сына, - мы когда с Васькой Пименовым сели о приданом говорить, то я все обсказал ему, чего за дочку хочу. А он, скупердяй старый, прикинулся бедняком, лыком перепоясанным, заюлил, заскволыжничал. А ты мой норов знаешь, хлопнул ладошкой, да и сказываю ему: или по-моему будет, или свадьбе не бывать, и все тут. Так что не дури, забудь, что было. - Да как вы могли, батюшка?! - вскрикнул Иван и рванулся было из корнильевской горницы, где они сидели вдвоем, но отец сурово прикрикнул на него, сверкнув глазами: - А ну, сядь на место! Кому сказал?! С каких это пор яйца курицу учить начали? Неужто я тебе худа желаю? Есть у меня на примете невеста, не чета Наташке Пименовой, из дворян. - Зачем она нужна мне, твоя дворянка, - зло ответил Иван, насупясь, но ослушаться отца не захотел, сел на краешек лавки. В то же время ему было интересно, что за невесту присмотрели ему, кто такая. Но гордость не позволяла первому спросить, поинтересоваться, и он молчал, ожидая, пока отец сам не откроет ему имя новой избранницы. - Неужто тебе неинтересно, кто такая? - словно прочел тот мысли Ивана. - Вот всегда бы так родителя слушал, глядишь, и толк был бы. Сказать, нет, кого сосватал? - Уже и сосватали? - невольно улыбнулся Иван и посмотрел на отца в упор, не в силах больше дуться и хмуриться, засмеялся. - Вам бы, батюшка, на сватовстве деньги зарабатывать, вот бы дело пошло! - Деньги... чего они значат, когда дворянство тебе иную дорогу откроет. - Как же оно мне перепадет? Каким боком я дворянином стану - правым или левым? Поди, не хуже моего знаете, что от жены к мужу оно ни с какой стороны не передается. - Говорю тебе, не в том дело, - теперь уже надулся Василий Павлович, видя, что Иван без восторга принял его известие, - а в том, что тесть твой, Андрей Андреевич Карамышев, может на себя и нашу деревеньку переписать. - Какой тесть? Какую деревеньку? - бестолково захлопал глазами Иван, отстраняясь от отца. - А-а-а... Значит, вы мне Тоньку Карамышеву задумали подсунуть?! Не бывать тому, не хочу остячку в жены себе! - Окстись, сынок, - замахал руками Василий Павлович, - с каких это пор ты дворян Карамышевых остяками называть стал? Может, кто из прадедов у них и был из остяков, да когда то было. Если и было, то быльем поросло и забылось давно... - Ага, забылось, - сморщился Иван, - а все их так остяками и кличут, и они сами не особо на то обижаются. - А на что обижаться? На что? Вон у Корнильевых в родне кто был, знаешь? Молчишь? А я тебе скажу: дед у них чистейших кровей калмык был. И у твоей матери, моей законной супруги, на четверть кровь калмыцкая, а ведь ничего, живешь и не вспоминаешь. - Нас-то калмыками, поди, не дразнят, - угрюмо отозвался Иван. Он сколько раз слышал про ту историю, и сам отец, бывало, когда выпивал лишку, то звал мать не иначе, как "калмышкой чернявой". Но это все было не на людях, меж собой, а Карамышевых в открытую все называли остяками, хоть от остяков у тех остались разве что черные прямые волосы. Но пару лет назад Андрей Андреевич Карамышев выдал свою младшую дочь Пелагею за такого же, как он, выходца из остяцких князей, Ивана Пелымского, и это еще более утвердило всех тоболяков, что он искал себе зятя из сродственников. Ивану никак не улыбалось оказаться в родне с Карамышевыми, но что-то в словах отца заинтересовало его и, поковыряв пальцем в зубах, он осторожно спросил: - Про какую деревеньку вы, батюшка, давеча сказали? Может, ослышался? Вроде не было у нас ранее деревеньки, а откуда взялась? - Долго ездил, сынок, - хитро сощурился тот, - твой батюшка - мужик не промах, своего не упустит. Что там товары разные? Сегодня есть, а завтра или покрали, или погорели. А вот деревенька с землей, с мужиками на ней, с угодьями может когда и внукам твоим достанется по наследству. Взял ее за долги с одного человека, а с кого знать тебе необязательно. Понятно, без помощи Михаила Яковлевича не обошлось, - уважительно помянул Зубарев-старший племянника, - помог бумаги составить, подписать, где надо. Но вот ведь закавыка какая: купцам простым, вроде нас с тобой, сынок, не велено по закону землей владеть, где народ какой проживает. - Так ведь отберут, - ничего не понимая, глядел на отца Иван. - Потому и жениться тебе надо быстрехонько на Антонине Карамышевой. Мы ту деревеньку на твоего тестя и перепишем. Понял теперь? - Выходит, он хозяином станет? - Иван так и не догадался, зачем отцу было отдавать только что купленную деревню кому-то, когда новый хозяин мог теперь продать ее или распоряжаться по собственному усмотрению и землей, и людьми. - Разве я похож на дурака? Не похож, - сам и ответил Василий Павлович, - а потому сговорились мы с Андреем Карамышевым, что даст он мне за ту деревеньку векселей на три тысячи рублей. Коль он ее продать удумает, то мы тут как тут - плати по векселям. А ему куда деваться? Вот опять же деревенькой с нами и сочтется. Понял теперь, дурашка? - почти ласково спросил он сына. - Все-то твой батюшка продумал. А ежели рано или поздно помру, то все тебе и отойдет. - Да ладно вам, батюшка, - засмущался Иван, - вы у нас вон еще каков молодец. Глядишь, до ста лет доживете. - Тьфу на тебя, - неожиданно вспылил Зубарев-старший, - никогда так не говори. Не желаю лямку тянуть до стольких годов. Спросил бы лучше, где та деревенька стоит. А? Неинтересно? - Интересно, думал, сами скажете. - Неподалеку от Тюмени, на речке Пышме стоит. А прозвание у нее будет Помигалова. Пять домов в ней, двадцать восемь душ проживает, и меленка на речке имеется, - с гордостью сообщил обо всем этом Василий Павлович и самодовольно задрал вверх плохо выбритый подбородок. - А как же то дело, о котором с крестным зимой еще говорили? - нашелся Иван. - Если к свадьбе готовиться, то не успею к башкирам до снега сгонять. Может, там и взаправду золотишко водится. - Как обвенчаешься, то и поезжай сразу, неволить не стану. Помощник из тебя никудышный, а с Антониной сам разбирайся. - Уже и венчаться?! - разинул рот Иван. - Когда? - После Успения сразу, - сказал, как отрезал, Василий Павлович. 23. Выждав день после отъезда отца, Иван ранним утром подался, не предупредив братьев, напрямик через лес по направлению к Тобольску. Зачем он шел? Если бы кто спросил его об этом, то он вряд ли что объяснил вразумительно. Какая-то непонятная сила толкала его в город. Правда, все это облекалось в одно слово - "Наталья". Не то чтоб он хотел спросить у нее, по своей ли воле она выходит замуж и за кого, отец так и не назвал имени жениха его бывшей невесты, да и чего спрашивать, коль все одно выходит. Иван даже не представлял, как сможет увидеть девушку, да если и встретит случайно, то у него не хватит решимости подойти, заговорить. Любил ли он ее? И этого он также не знал. Он вообще плохо представлял, что значит "любить". Вот отца, мать он вроде как любит, но дома никогда не говорили на подобную тему: и все представлялось как бы само собой разумеющимся. Раз живут вместе - значит любят. А как иначе. К Наталье, с которой они встречались всего-то несколько разков, у него было совсем иное чувство. Она притягивала Ивана к себе как... он не мог подобрать слово; в его представлении всплыла вдруг широкая сибирская дорога меж березовых лесов, выходящая к небольшой речке с мостиком и лодкой, приткнутой у бережка. В представляемом им видении листья у березок начали чуть желтеть, подсыхать, скукоживаться, загибаться краями, зато осиновые листья, как медные начищенные пятаки, сверкали вызывающе ярко, подрагивая на слабом ветерке. Дымчатые облака, белесой кисеей едва не цепляясь за кромку березняка, оттеняли осенний лесок и делали его еще более насыщенным, красочным, а речка, с тугими стрелами камышинок, таила такой невыразимый смысл, что невольно хотелось заплакать и по телу пробегали острые иголочки сладостного восторга и умиления. Но разве мог Иван объяснить кому-то и, в первую очередь, самому себе, что столь необыкновенного, притягательного в увиденном? Почему хотелось жить среди этих перелесков, вдыхать этот густо насыщенный болотной сыростью воздух и... ждать... ждать чего-то несбыточного... И так случалось каждый раз, стоило ему лишь начать думать о Наталье: перед его внутренним взором вставала где-то раз увиденная им широкая дорога через березняк и мосток через тихую речку. Как они были связаны меж собой, Наталья и дальняя дорога? Может, для многих мужчин женщина и есть дорога? Прекрасная, неизведанная, непередаваемая словами даль. Для Ивана и это было загадкой, на которую он вряд ли когда сможет найти ответ. А сейчас, широко вышагивая по кромке крестьянских полей, покосов, выпасов, всматриваясь в неторопливо переходящих с места на место рыжих и черных коров у дальних перелесков, он слышал долетающие до него звуки самодельного жестяного ботала, привешенного хозяевами на шею наиболее блудливым животным, и тем сильнее ощущал собственное одиночество. Здесь, вдали от жилья, стада воспринимались чем-то сказочным, нереальным, заповедным, составляющим одно целое с древесными стволами и стогами сена, заботливо огороженными легкой изгородью, с вороньем, черными пятнами выступающим сквозь ажурную вязь хрупких лиственных верхушек, похожих издалека на диковинные плоды, созревающие в конце жаркого лета. И сам себе Иван казался частью поля, перелеска, болотины, время от времени попадающейся ему, стоило лишь спрямить тропинку, пройти через лесной колок. Доверяя своим чувствам, он ни на миг не задумывался, правильно ли поступает, отправившись в город с неясной целью, а просто шел, изредка похлестывая тонким таловым посошком по попадавшимся на пути кустикам, тянущимся к нему гибкими ветвями. Не выходя на дорогу, он перед самым городом спустился по влажной скользкой тропе в темный буерак, раздвигая завитые паутиной черемуховые заросли, пошел по дну и вскоре выбрался в предместье, прозванное Тырковкой, и его грязными улочками направился уже к центру города, старательно надвинув шапку на глаза, стараясь избегать людных мест. Он попытался вспомнить, какой сегодня день - будний или воскресный, но не смог. Хотя, судя по призывному колокольному перезвону с храмовых колоколен и веренице празднично одетых людей, спешащих, видимо, к службе, можно было догадаться, что день, должно быть, праздничный. "А какой нынче праздник? - начал вспоминать Иван и от неожиданности сбавил шаг, едва не запнувшись о поломанную тротуарную плаху. - Неужто Успение? А ведь именно после этого престольного праздника, когда заканчивался недолгий успенский пост, отец и собирался справить свадьбу." Иван подумал о собственной свадьбе, как о чем-то привычном, давно свершившемся, и заспешил к Богородицкой церкви, в чьем приходе жили Пименовы. К храму, степенно ступая, подходили прихожане, мужчины снимали шапки, крестились, низко кланяясь у входа, приоткрывали дверь, пропуская вперед своих спутниц, скромно опускавших глаза. На церковных ступенях, образуя как бы живой коридор, стояли нищие. Одну из них, не старую еще женщину, прозванную Валькой-Сорокой, Зубарев немного знал, она частенько являлась на большие праздники к их храму Богоявления, где приход был побогаче за счет купцов и статских, живших поблизости. Если остальные нищие просто тянули руки, крестясь и шепча: "Подайте Христа ради...", - то Валька-Сорока заранее, еще издали, выбирала свою жертву, нацеливалась чаще всего на знатную, недавно овдовевшую купчиху (и откуда она только знала всех), и, как только та приближалась к ней, цепко хватала за рукав и тянулась губами к уху вдовы. "Я твоего-то давеча ночью во сне видела, являлся он мне ... " - таинственно шептала растерявшейся и слегка обалдевшей от подобного сообщения женщине, тут же объявляла: "Подай на помин души раба Божьего, а то совсем замучит меня, до греха доведет..." Если у напуганной вдовы не случалось с собой денег, то она торопливо искала кого из знакомых, брала в долг и, вкладывая .в горячую валькину ладошку монеты, приговаривала: "Помолись, миленькая, помолись за него... Видать, мои молитвы не доходят до Господа из-за грехов моих..." - и, охая, скрывалась в сумраке храма. В случае, если Вальке-Сороке отвечали отказом, она могла такое сказануть принародно о вдове, что та потом месяцами не показывалась у храма или направлялась на гору, куда нищенка обычно не захаживала. Остальные нищие были из числа спившихся отставных солдат, пара непутевых теток, живущих по много лет попрошайничеством, отиравшихся зачастую возле городских кабаков. Без них храм казался бы нежилым, забытым, а нищие, мимо которых со вздохами вынуждены были проходить все до одного прихожане, как бы служили наглядным напоминанием о каре Господней за нарушение заповедей христовых. Остановившись чуть в стороне, возле входа в городской сад, Иван решил подождать, не появятся ли Пименовы, и хотя служба началась, но что-то удерживало его войти в храм. Заметно поредел поток спешивших на службу прихожан, когда прямо у церковного крыльца остановилась пролетка, запряженная парой гнедых лошадей. Из нее вышли Наталья и другая молодая девушка, ее ровесница. Они, не сговариваясь, открыли свои сумочки, вынули оттуда несколько медных монеток и с улыбкой принялись раздавать их нищим. Иван увидел, как потянулась к Наталье шмыгающая маленьким приплюснутым носиком Валька-Сорока, зачастила чего-то, хитро заулыбалась, заподмигивала. В ответ Наталья положила ей в руку монетку и подошла к двери. Тут кованая, покрашенная зеленой краской дверь открылась, и на крыльцо вышел молодой парень, в котором Иван безошибочно узнал сына известного купца Молодчикова, славившегося тем, что много лет брал он на откуп лучшие пески по Иртышу и Оби, с которых поставлял живую рыбу к столу губернатора. Как звали его сына, Иван не помнил, не то Петром, не то Павлом, но почему-то сразу решил, что он и есть натальин жених, наверное по тому, как тот улыбался ей и широко распахнул дверь храма, низко поклонился. Но прежде чем переступить через порог, девушка неожиданно оглянулась назад, будто почувствовала горячий взгляд Ивана, и, чуть щурясь, увидела его, стоящего с тонким посохом в руках, одетого по-дорожному. Лицо ее вспыхнуло и, вздрогнув, она невольно подняла руки к лицу. Шедшая сзади подруга, заметив ее испуг, повернулась назад и также увидела Ивана, и торопливо заслонила собой Наталью, ввела в церковь. На крыльце остался лишь один Молодчиков да вереница равнодушных нищих, ни на что не обращающих внимание и давно ко всему привыкших. Натальин жених (а Иван теперь окончательно утвердился, что то был именно он) в недоумении покрутил головой и, пожав плечами, вернулся в храм. После всего этого заходить за ними следом Ивану и совсем расхотелось. Служба шла долго, и начало уже темнеть, а Иван все стоял, неотрывно глядя на двери храма, словно там, за ними, скрылось самое важное для него и несказанно дорогое. В то же время он был спокоен и почти равнодушен. Ему просто хотелось еще раз увидеть тонкую фигуру Натальи, встретиться с ней взглядом. Можно было войти в храм, встать рядом с девушкой, где никто не помешает смотреть и разглядывать ее, но это даже не приходило ему в голову, как нечто кощунственное, непотребное. Нищие присели на врытые в землю лавки, достали из узелков нехитрую еду и вполне обыденно, принялись есть, шумно обсуждая что-то меж собой. Прошло, наверное, больше часа, когда двери храма открылись и оттуда вышли со шляпами в руках два офицера, быстро перекрестились, натянули шляпы на головы и торопливо зашагали в сторону Базарной площади, на ходу весело переговариваясь о чем-то. Затем начали появляться на крыльце храма и остальные прихожане, ступая торжественно и с достоинством, как люди, выполнившие свой долг. Зазвонили колокола на колокольне, извещая об окончании службы. Иван несколько раз быстро перекрестился на церковные купола, не спуская глаз с выходящих. Он видел, что пролетка чуть отъехала от церковных ворот и кучер дремал на козлах, ожидая привезенных им девушек. Кончили выходить отстоявшие праздничную службу прихожане, а ни Натальи, ни ее подруги не было. Не показывался и Молодчиков. Наконец, он вышел первым, шагая чуть впереди Натальи, ее подруга шла следом и тут же бросила настороженный взгляд в сторону Ивана, склонилась к натальиному плечу, что-то ей зашептала. Та торопливо простилась с женихом, показав рукой на пролетку и, не оглядываясь, пошла из ограды; подруга семенила рядом. Она почему-то сразу не понравилась Ивану, и он про себя назвал ее кикиморой, за обезьянье личико и вертлявость. Не доходя нескольких шагов до пролетки, Наталья вдруг остановилась, посмотрела вслед уходящему в противоположную сторону Молодчикову, что-то шепнула подруге и решительно направилась через дорогу к Ивану. У него от долгого стояния на одном месте совсем затекли ноги и, увидев идущую прямо к нему девушку, он было дернулся, хотел поначалу завернуть за угол, но сообразил, насколько смешон будет, если вдруг побежит от нее, а потому остался и, весь насупившись, свел брови на переносье, переложил посошок из руки в руку. - С праздником, Иван Васильевич, - потупя глаза, первой поздоровалась с ним Наталья. - С праздником, Наталья Васильевна, - столь же степенно ответил он, и только сейчас ему пришло в голову, что имена отцов у них одинаковые, а это, как считают старики, не к добру, значит, не жить в согласии. - Далеко ли собрался? - она указала глазами на посошок. Он не сразу поверил, что Наталья подошла к нему, понимая насколько сложно это оказалось для девушки просватанной. - Из деревни пришел, - выдавил он и, кашлянув, добавил неожиданно для себя, - на тебя поглядеть. - На меня? - удивилась она. - Гляди, не заказано. А вот на тебя, говорят, опять сыск учинили. Правда? - Правильно говорят, - еще более смутился он, не зная, куда деть свой посох, попробовал опереться на него двумя руками, но тот моментально прогнулся, затрещал. - Силу некуда девать? - усмехнувшись, кивнула на посох Наталья. - Так куда все-таки пойдешь? - Домой пойду, куда же еще, - удивился он вопросу. - Так ведь ищут тебя, сама видела возле вашего дома солдат. "Значит, она была возле нашего дома, - с удивлением подумал он, но тут же сник, - а может, просто мимо шла..." - Тогда обратно, в Аремзянку, подамся, - обреченно ответил, понимая, что Наталья права и домой ему сейчас никак нельзя. - В такую-то пору? - выразительно всплеснула она руками и со вздохом высказала главное, из-за чего, верно, и решилась подойти к нему, - а меня батюшка замуж выдает за Петра Молодчикова. Свадьба скоро. Придешь? - Куда? - не сразу сообразил он. - Как куда, на свадьбу ко мне. Если не испугаешься... - Вот еще, чего пужаться. Но только не приду. - Чего так? - она или не понимала, как тяжело дается ему разговор, или делала это нарочно, насмехаясь и подтрунивая. - Я это... - помолчал он чуть и, решившись, продолжил, - виноват перед тобой. - В чем виноват? - сделала удивленный вид Наталья. - Не припомню, чем меня обидеть мог. А-а-а, что вроде как тоже свататься приезжали, да потом батюшки наши из-за приданого моего рассорились? Он мне рассказывал. А ко мне и другие свататься приезжали, - лукаво сообщила она, - да батюшка и тех отправил ни с чем. Чего я против него сказать могу? У нас этак не заведено... Для Ивана ее слова были почти признанием, и он чуть подступил к ней, горячо прошептал, плохо понимая, о чем спрашивает: - А за меня пошла бы? - Коль батюшка приказал, то и разговора нет. Только ведь не вышло, не сложилось... - Не сложилось, - передразнил он ее, - а тебе-то я как? Нравлюсь хоть или по батюшкину указу и за козла готова пойти?! - Зачем за козла, пусть он себе свою козу ищет, а до нас свататься вполне приличные люди приезжали, - в шутку или всерьез ответила она и повернулась в сторону, где стояла у церковной ограды ее подруга, делая руками какие-то знаки в воздухе. - Ой, Александра заждалась меня, пойду. А ты приходи, приходи на свадьбу, ни для кого дверь не заперта, сам, поди, знаешь, - и повернулась, чтоб уйти. - Постой, - остановил ее Иван, - у меня, поди, тожесь свадьба будет, отец и невесту сыскал. - Вот как? - остановилась она и безразлично спросила: А не из Карамышевых, из остяков, невеста? Не Антонина ли? - Вроде она... - Хорошая девка, хоть и из остячек. Дай Бог вам, - недоговорив, Наталья решительно повернулась и пошла к церковной ограде, плавно ступая, неся на отлете маленькую дамскую сумочку. - Да не из остячек она, - зачем-то крикнул ей вслед Иван и зло сплюнул на землю, нажал изо всей силы на посошок и переломил его пополам, отбросил в сторону и пошел вдоль по улице. В нем все клокотало от обиды: и оттого, что Наталья подошла первая, а не он сам, и оттого, что выходит замуж, с полным безразличием отнесшись к его сватовству, и оттого, что назвала Карамышевых остяками. Он шел, пока не вышел на окраину города, где был облаян сворой бродячих собак, и чья-то голова показалась из-за соседнего забора, пьяно что-то крикнули вслед ему. Повернул обратно, решив, что ночью в Аремзянку не пойдет, заночует где-нибудь у знакомых, а то и совсем пойдет к реке, заберется под первую попавшуюся лодку, как часто поступали в детстве, когда ходили в начале лета на метляжную с друзьями. Он шел, поворачивая наугад то в один, то в другой проулок, вглядывался в освещенные окна, где при свечах или при лучине сидели, ходили, стояли люди, и острое чувство любопытства проснулось в нем. Он иногда останавливался у тех домов, где были неплотно занавешены окна, и некоторое время стоял, высматривая, как там течет иная, не знакомая ему жизнь. Потом, смутившись, что его может кто-то увидеть, устыдить, поспешно шел дальше. Вдруг он остановился и сообразил, что неподалеку находится дом Пименовых, и что-то зажглось в нем, заставило во второй раз за день покраснеть. Оглянувшись и убедившись, что за ним никто не наблюдает, перешел по сухому месту улицу и, ступая осторожно на мостки, пошел к дому Натальи, не совсем понимая, что станет делать дальше. В доме Пименовых не спали, и половина окон была освещена. Он подошел к воротам и встал на лавку, заглянул внутрь поверх занавесок. Почти вся семья сидела за столом и ужинала, сосредоточенно глядя в тарелки. В комнату вошел кто-то из прислуги с кастрюлей в руках, поставил ее на середину стола. У Ивана заурчало в животе, и он только теперь вспомнил, что не ел весь день. Подавив в себе желание постучать в окно, пошел вдоль невысокого заборчика и, не отдавая себе отчет, зачем он это делает, подтянувшись на руках, перемахнул через него, зацепив ногой дождевую бочку, стоявшую на углу дома, а оттуда попал в огород. С той стороны не было ни одного освещенного окна, и лишь слабый свет от горевшей перед иконою лампадки сообщил ему, что комната жилая. Рядом с домом росли кусты сирени, и Иван спрятался в них, затаился, все еще не зная, зачем он здесь. Через какое-то время свет от лампадки перекрыла чья-то фигура, затем комната озарилась слабым пламенем свечи. Иван явственно различил через окно Наталью, державшую в левой руке бронзовый подсвечник с горящей свечой. Она молилась, часто крестясь на угол комнаты, кланяясь и что-то шепча одними губами. Кончив читать молитву, она поставила на столик свечу и начала расправлять постель, взбивать большую пуховую подушку. Закончив эти приготовления, сняла с головы платок и принялась расчесывать большую косу, едва не достающую ей до пояса, потом медленно стала раздеваться, снимая по очереди вязаные чулки, вешая их на спинку стула, расшнуровывая многочисленные шнурки и завязки. Еще мгновенье, и она осталась совершенно обнаженной, взяла в руки ночную рубашку... Ивана била крупная дрожь, клацали от возбуждения зубы, изнутри разливалось что-то жгучее, горячее, словно он находился в парной бане. Мышцы его так занемели, что толкни его сейчас кто, и он не удержался, упал бы кулем на землю. При этом он тяжело дышал, как во время самой тяжелой работы. Он видел Натальино тело, покатость плеч, бугорки грудей с розовыми сосцами, волосы под мышками, когда она поднимала руки кверху, впадинку пупка и... ложбинку между ног. Он напряженно дышал чуть приоткрыв рот. Затем, не понимая, что делает, выполз из-за куста и прижался разгоряченным лбом к холодному стеклу. А Наталья тем временем спокойно надела рубашку и направилась к окну, чтоб задернусь на ночь шторку. И тут ее взгляд встретился с безумно, неотрывно смотрящим на нее Иваном. Наталья замерла на мгновенье, рот ее перекосило в крике, которого Иван слышать не мог, но догадался, в комнату заглянул удивленный Василий Пименов, а дальнейшего Иван Зубарев не помнил. Ноги сами понесли его, он перемахнул через невысокий заборчик, налетел с маху на дождевую бочку, перевернул ее, облился холодной водой, за забором угодил в канаву, упал на четвереньки, но в неудержимом прыжке выбрался на дорогу и помчался частой рысью, разбрызгивая грязную жижу из неглубоких луж, спотыкаясь на колдобинах, падая и поднимаясь. Он несся, как никогда в жизни еще не бегал. А сзади слышались неотчетливо чьи-то крики, свист, улюлюканье, и, наконец, бухнул в ночи одинокий выстрел, потрясший окрестности и пробудивший к жизни сотни собак, дружно затявкавших, завывших, отозвавшихся грозным лаем на случившийся переполох. Но Иван ничего этого не слышал, даже не понимал, куда он бежит, жадно хватая воздух открытым ртом, а в глазах у него все стояла обнаженная Наталья, подрагивали сосцы на грудях, качались крутые бедра. Бег охладил его, и вскоре он чуть пришел в себя, осмотрелся кругом и понял, что находится на выселках, в той самой Тырковке, через которую совсем недавно вошел в город. И тут на него навалилась огромная усталость, он доковылял до конца улочки, свернул в лес и завалился на первый попавшийся бугорок, нащупал руками невысокий пенек и положил на него голову. Через минуту он спал, а проснувшись с первым солнечным лучиком, блаженно улыбнулся, соображая, привиделось во сне ему случившееся возле пименовского окна или то было на самом деле и, сладко потянувшись, зашагал размашисто и легко по той же тропке, в сторону корнильевской Аремзянки. Через несколько дней приехал старший Корнильев, Михаил, сообщил о своем разговоре с губернатором Сухаревым, о том как умаслил киргизцев, пообещав им откупных через неделю, после чего те согласились убраться обратно к себе в степь, а затем поинтересовался у Ивана, чем собирается дальше заниматься. - Женюсь, а потом поеду золото искать, - не раздумывая, ответил он. - Тьфу на тебя, - ругнулся Михаил Яковлевич, - другого, путного, от тебя сроду не услышишь. -А ты не слушай, - спокойно ответил Иван. Последние дни он начал держаться вдруг уверенно, почти дерзко, решив что-то важное для себя. Михаилу явно не понравился его ответ, но и он заметил изменения в двоюродном брате, вздохнул, сдержав набежавшую злость и желание осадить родственничка, но, чтоб не затевать ссоры, мягко спросил: - На прииски, что ль, собрался? -Туда... Успеть надо, до холодов разведать, а потом еще в Санкт-Петербург за разрешением на работы, - как о чем-то обыденном, спокойно сообщил ему Иван. - Куда, куда? В Санкт-Петербург? - не поверил тот. - Кто тебя там дожидается, в Петербурге-то? - Кому надо, тот и ждет. Все главные дела только там и можно решить, а тут лоб расшибешь, а и на вершок не продвинешься. - Вообще-то, правильно мыслишь, - уважительно покачал головой Михаил, - да многие и до тебя еще в столицу ездили, да отчего-то не все удачно обратно возвращались. Столица - она столица и есть, слезам не верит, ей деньги подавай. - Ничего, деревеньку заложу, а своего добьюсь, - лихо подмигнул ему Иван и похлопал по плечу. - Не боись, не пропадем... - Это ты уже и до деревеньки отцовой добраться решил? Для того ли он ее покупал, чтоб ты по столицам отцово состояние проматывал. - А это уже наше с батюшкой дело, как с деревенькой поступить. Он меня женить собрался, а я ему скажу, что коль деревеньку на меня перепишет, то согласен обжениться. - Силен! Ничего не скажешь. Только не перепишет он деревеньку на тебя. И я ему отсоветую. - Тогда и свадьбе не бывать. В таком случае деревню ту у него задарма в казну заберут. Или не знаешь, братец? - Да-а-а... Все продумал, все решил. Ладно, мое дело сторона, а в столицу ехать... - Михаил на полуслове остановился, подумал о чем-то, а потом, улыбнувшись широкой улыбкой, ответно подмигнул брату и продолжил, - а поезжай! Где наша не пропадала! Чем здесь киснуть-то... Василий Павлович Зубарев действительно уперся, когда в очередной приезд в Аремзянку сын первым завел разговор о женитьбе и о своем условии переписать на него деревеньку Помигалову. Долго спорил, даже пробовал стращать Ивана, что лишит его наследства, выгонит со двора, как есть, без копейки за душой, но ничего не помогало. Зубарев-младший крепко стоял на своем и твердил одно: - Перепишешь Помигаловку - будет свадьба, а нет, то ищи иного жениха Тоньке Карамышевой. Неожиданно Ивана поддержали Алексей и Федор Корнильевы, напомнив о занятости Василия Павловича делами в Тобольске, стали доказывать, мол, на все его одного не хватит, а Иван и наезжать туда будет, а может, после и совсем переселится с молодой женой. И Зубарев-старший сдался, пошел на попятную, обещал выполнить все так, как настаивал Иван, но тут же добавил: - Только смотри, коль баловать начнешь, мигом узнаю. А тогда... - Что тогда? - открыто усмехнулся Иван, поняв, что впервые в жизни отец уступил ему, почти сдался. - Опеку