ервый из них, молодой человек в дворянском платье, сунул в руки Саши фонарь и принялся радостно хлопать по коляске. -- Она! Всемилостивый боже... Она! Моя коляска! Поверите ли, сударь, -- молодой человек, казалось, ничуть не удивился присутствию Саши, -- я уже не чаял найти ее. Здесь кругом болота, и если бы не ваш голос, мы плутали бы до утра. А где ямщик? -- Удрал! Видно, принял меня за злоумышленника. -- Бездельник! Поверите ли, он совсем не знает дороги. А трус! Всю дорогу морочил мне голову разбойниками! По пути моего следования размыло мост. Мы поехали в объезд, попали в эту ужасную топь. Голубчики, -- повернулся он к своим спутникам, как выяснилось, ямщикам с постоялого двора, -- вы командуйте, а мы будем помогать. Не стоять же здесь до утра! -- Толкать будете, барин. Лошади отдохнули, впятером небось выдюжат. Ямщик аодал знак, лошади и люди дружно навалились и "выдюжили", коляска выбралась из топи. -- Боже, на кого мы похожи! Наплевать, почистимся утром. Прошу вас! -- Молодой человек любезно распахнул перед Сашей дверцу коляски. РНИ уютно расположились на сиденье, открыли бутылку вина. -- С кем имею честь? -- галантно спросил незнакомец. -- Курсант навигацкой школы Белов. -- Чрезвычайно рад. Граф Комаров к вашим услугам. Куда путь держите? -- В Петербург. -- Не откажите в любезности воспользоваться моей коляской. Наш путь частично совпадает, хотя я еду гораздо дальше. Утром на постоялом дворе Белов с трудом узнал в холеном щеголе того простого и веселого малого, с которым ночью они вытаскивали из грязи коляску. Комаров был разодет, накрахмален, напомажен. Атласный вышитый камзол с подкладными плечами скрывал полноту, обозначивал талию. Граф поминутно охорашивался и трогал мизинцем крупную, овальной формы мушку, словно опасался, что она улетит. Это был тип придворного франта, которых позднее окрестили "петиметрами". Они были воспитаны на французский манер, и все отечественное подвергалось их насмешке и осуждению. Заботы, помыслы, таланты этих великосветских кавалеров были посвящены, с точки зрения нормального человека, сущим пустякам: чтобы штаны сидели по фигуре, чтоб в этих штанах лежала табакерка самого модного фасону, чтоб эту табакерку уметь изящно открыть и с томной улыбкой похвастать перед такими же петиметрами. Саша презирал таких людей, но втайне завидовал их светскости и удачливости. Показная томность, однако, не сделала Комарова менее разговорчивым, только слова он стал произносить с растяжкой и круглил губы, словно дул в невидимую дудку. -- Не желаете ли вина? -- говорил он за завтраком, --Это не наша русская дрянь. Это великолепное французское вино. Пенится, как морской прибой. А вкус!.. Так на чем я остановился? Ах, да... Я не люблю Лондон. Я люблю Париж. В Париже всякий день праздник и все поют... -- Да? -- поддерживал Саша светский разговор. -- А в Лондоне все ходят в глубоком молчании. И еще туман. Там всюду жгут уголь и топят камины. Белье к вечеру становится черным от сажи. Как там ходить прилично одетым?... Так на чем я остановился? -- продолжал он, когда коляска затряслась по ухабам. -- Ах, да... Лондон. Я нигде не видел таких дорог, как в Англии. Засыпаны хрущом, укатаны катками, знаете ли... И чудесные портшезы -- двухме-естные коляски. -- Он легко икал после сытного завтрака. -- Их можно получить за весьма умеренную пла-ату. Запад есть запад... Вчерашняя история могла случиться со мной только в России. Ди-ик-ая страна! Если бы человек мог сам выбирать, где ему родиться! За обедом Комаров продолжал: --... вообразите, на подъезде к Лондону надобно в руке держать четыре гинеи, потому что неминуемо разбойники начнут стучать тебе в стекло пистолетом. Это у них вроде пошлины, и все к ней привыкли. Ха-ха-ха! Мне рассказывали, что воры в Лондоне имеют свой клуб. По виду они вполне приличные люди. Правительство знает всех по имени, но не может арестовать -- нет улик. Улики -- вот безделица! Зачем улики, если точно знаешь, что он вор? И представьте себе наших разбойников и их клуб где-нибудь у Никитских ворот... Нелепость! Они все беглые. Их надо хватать и сечь батожьем. Без всяких улик! И так далее и в том же духе. Белов был попутчиком графа три дня и все три дня находился на полном его содержании. Саша не угрызался совестью и не страдал от унижения, решив, что честно заработал себе пансион, пребывая бессменным слушателем Комарова даже в ночные часы. -- Друг мой, -- обратился граф к Белову при расставании. -- Вы очень скрасили мое путешествие. Вы были великолепным собеседником, проявили тонкость в обращении и незаурядный ум. Молю судьбу, чтобы по возвращении моем в Россию дороги наши опять пересеклись и я смог бы отплатить вам за ту услугу, которую вы мне оказали. -- Помилуйте, граф. О какой услуге вы говорите? -- Вы помогли мне найти коляску. И еще... Я еду в Лондон и везу подарки английским министрам. В ящике под сиденьем лежат соболя, прекрасные солитеры, коллекция золотых медалей и прочие безделицы, а вы добровольно взялись разделить со мной заботу по охране груза. -- Я и не знал об этом! -- Вам и не надо было это знать. Со следующей версты меня будут сопровождать драгуны. Из Москвы я ехал один, чтобы не привлекать излишнего внимания к моей коляске. Молю судьбу, -- Комаров потрогал мушку, -- чтобы по возвращении моем из Лондона... -- Милостивый государь, -- перебил его Саша, прижимая руки к груди, -- если ваши слова не простая учтивость, то я возьму на себя смелость просить вас об одолжении сейчас. Вы влиятельный человек при дворе, и случайная встреча с вами для курсанта навигацкой школы не только чрезвычайно лестна. Она может сыграть столь значительную роль в его судьбе, что я не могу подчиниться природной скромности и не испросить вашего участия... Комаров досадливо поморщился, явно усомнившись в том, что Белов тонок в обращении и обладает незаурядным умом. Но в выражении Сашиного лица было столько простодушия и почтения, что граф рассмеялся и воскликнул: -- Замечательно, что я уже сейчас могу быть полезен вам. Чем же? -- Я мечтаю попасть в гвардию. Мне нужно рекомендательное письмо. -- Моя рекомендация вряд ли будет иметь вес... Но мой опекун очень влиятельный человек при дворе и любит меня без памяти. Я напишу ему, что вы спасли мне жизнь. Или честь? Что лучше? Саша пожал плечами. -- Напишем и то и другое. Правда, уже год, как я не видел моего опекуна. Надеюсь, что он в Петербурге. -- Счастливой дороги, граф! Рекомендательное письмо было написано на плохой бумаге, небрежным почерком, зато граф не поскупился на цветистые и лестные для Белова эпитеты. Однако в спешке или по забывчивости Комаров нигде не упомянул имени Белова, и носитель всех добродетелей именовался как "податель сего". "Прими сего человека, дядюшка, -- писал граф, -- он сможет рассказать тебе о чрезвычайно интересных событиях". -- Расскажу, --прошептал Саша. --Даже больше, чем знаю. Письмо было адресовано графу Федору Львовичу Путятину. Саша полистал отцовскую книгу: "Их сиятельство граф Путятин Федор. Жительство имеет на углу Невской перспективы и Конюшенной улицы, напротив лютеранского собора. Человек строгий до чрезвычайности, но правдолюбив и честен". -7- На крутом берегу озера стоит окруженный вековыми елями двухэтажный особняк необычайной для русского глаза архитектуры. Был он срублен лет пятнадцать назад для охотничьих нужд багрянородного отрока -- молодого царя Петра II. Место вокруг глухое, болотистое, множество дичи, лосей и кабанов, но мальчик-царь так и не успел удовлетворить здесь охотничьего азарта, потому что внезапно умер от болезни, в которой распознали оспу. Чтобы не пропадало государево добро, в особняке поселили сторожа с женой, но за все эти годы придворная контора, ведающая охотой государыни, ни разу не вспомнила про дом на болотах. Пришли в негодность мосты и дороги, соединяющие охотничьи угодья с большим миром, но кто-то помнил про лесной особняк. Нет-нет да и свернет с большой дороги всадник и направит лошадь в комариную глушь. А в особняке его уже ждут. Встретятся, поговорят, обменяются письмами и разъедутся в разные стороны, а сторож после тайных встреч закладывает запоры трясущимися руками и шепчет молитвы. Страшно быть соучастником антигосударевых дел, да не откажешься -- у самого рыльце в пушку. Не по своей воле попал в этот забытый богом край. Жил он в Петербурге безбедно, состоял камерфурьером при дворе принцессы Елизаветы. От сытости, а может, от происков лукавого, впал он в те благостные времена в ересь -- изуверился в вере православной в пользу католичества. Сейчас Елизавета государыня, а тогда только и чести ей было, что Петрова дочь. Она не могла защитить своего камер-фурьера, и угодил бы он в Тайную канцелярию, если б не спас благодетель -- сиятельный граф Лесток. Тайные люди, встречающиеся в царевом домике, называли шепотом это имя, как пароль, как угрозу испуганному вероотступнику -- принимай да помалкивай! Даже сейчас, когда Лесток чуть ли не второй человек в государстве, не прекратились тайные встречи. А от кого таиться? Какие тайны могут быть у Лестока от государыни? Жена сторожа, Устинья Тихоновна, искренне считала, что главная служба их благодетеля не у трона государыни Елизаветы, а у престола Велиала, или попросту у сатаны, и даже не находила это зазорным, хотя муж, познавший все тайны "демонологии", боролся с ее заблуждением не только проповедями, но и плеткой. -- Бей не бей, а ареста жди, -- отвечала мудрая женщина. Особенность Устиньи Тихоновны состояла в том, что она видела сны и толковала их преискусно. Ночью смотрит, а днем мозгует, пророчествует, а когда и говорить больше не о чем, ложится на бок, чтоб увидеть, как завтра будут развиваться события. И жизнь уже не кажется такой пресной и однообразной. Беда только, что сторожиха совсем запуталась, где сон, а где явь. Начнет рассказывать мужу случай трехлетней давности, а потом сама усомнится -- было ли, пригрезилось ли? Сторож начал ловить жену на том, что она по событиям дня стала предсказывать сновидения, а то и того пуще, в каждом реальном происшествии улавливала тайный смысл. Беда небольшая, как говорится, "чем бы дитя ни тешилось... ", но предсказания славной пророчицы касались неизменно "татар", как называла она секретных непрошеных гостей, или кары, ожидающей мужа за сношения с преступниками. Ладно бы во сне видела проклятые яйца, после которых кто-то "явится", а то придет из курятника, начнет выкладывать яйца на стол и приговаривает: "Это же надо, сколько Пеструшка наработала! Ой, Калистрат Иванович, жди татар. Уж не арестовывать ли тебя, голубь мой заблудший? " "Голубь" кулак-то и приложит... Во сне Устинья Тихоновна играла на органе -- "к смерти", ловила на собаке блох -- "к неприятностям", примеряла бекеш на вате с меховым воротником, что предвещало "новое предприятие, результаты которого сомнительны", а чаще всего видела "иву, средь поля растущую". А кто не знает, что ива -- это тюрьма, а если ива одиноко средь поля стоит, то это уже плахой попахивает. И до того она этой ивой измучила мужа, что тот пошел в луга и спилил невинное дерево, чтоб не мозолило глаза и не навевало жене дурные сновидения. В день, о котором пойдет речь, сторожиха видела во сне Пасху. -- Яйца были? -- спросил муж с угрозой в голосе. -- Явственно не помню, но какая же Пасха без святого яйца? Меньше, чем двоих, не жди. Действительность обманула самые худшие ожидания сторожа. Пошедшая было за ягодой Устинья Тихоновна вернулась назад бегом, что было почти невозможно при ее тучности. -- Карета, батюшка! Зачем я на болота пошла? Брусника всегда к неприятности! В карете полно татар. -- Конец, -- прошептал сторож и привалился обмякшим телом к березе. -- Арестовывать меня едут. Как они через Невинские болота в карете-то пролезли? Ума не приложу. Карета меж тем приблизилась к дому. -- Принимай, хозяин! -- залихватски крикнул кучер, и несчастный Калистрат Иванович побрел к карете, протягивая вперед руки, чтоб сподручнее было вязать их вервием. Из кареты выскочил носатый, черноволосый господин и, не обращая внимания на паникующего сторожа, стал вынимать из подушек и пледов девицу в драгоценном наряде. -- Татарка... -- одними губами прошептала Устинья Тихоновна. -- Зачем вчера бекаса подстрелил? Бекас птица хитрая и обозначает встречу с прекрасным полом, небезопасную для вашего ума и кармана. -- Кыш, глупая! -- гаркнул сторож и спрятал руки за спину, правильно полагая, что арест пока откладывается. Господин подхватил девицу на руки, и Устинья Тихоновна бойко поспешила вперед, чтобы показать дорогу в покои. Вторая "татарка", покрикивая на сторожа, руководила разгрузкой чемоданов, баулов и саквояжей. "Какой леший занес их сюда? -- размышлял сторож. -- Может, заблудились? Не похоже... " -- Почему меня не встречают? -- спросил носатый, внезапно возникнув перед сторожем. -- Меня должен был ожидать здесь... э... человек от господина Лестока. -- Никого нет, ваше сиятельство. Давно не было, -- сказал сторож, согнувшись в поклоне, и подумал: "Француз... Я здесь на вашего брата насмотрелся". Носатый несколько удивился, даже обеспокоился, но потом пожал плечами и сказал, что они останутся с барыней до прибытия нужного человека и что к ужину он желал бы зайчатину под белым соусом и токайского, так как другого вина в этой варварской стране не достанешь. -8- Время не пощадило богатого убранства царева домика. Дубовые панели в гостиной покоробились и выгнулись от сырости. Через разошедшиеся швы проглядывали бревна и мох. Развешенные по стенам ружья заржавели, и пыль опушила их серым налетом, картины так потемнели, что при самом изощренном воображении невозможно было понять, что на них изображено. Огромный стол словно осел, и казалось, что его пузатые, как бутылки, ноги, раздулись не по измышлению скульптора, а от водяной болезни, и тяжелая столешница вот-вот прихлопнет их. Устинья Тихоновна украсила стол лучшей скатертью голландского полотна, спрятав подтеки и налеты плесени под огромными блюдами и ярко начищенной медной посудой. Шевалье де Брильи пододвинул к себе тарелку, понюхал, поморщился. -- Зайца умеют готовить только в Париже, -- сказал он мрачно и приступил к трапезе. -- К нему необходимы шампиньоны. Самое главное в любом блюде -- соус. Ты знаешь, звезда моя, соус "борделез" или "бернез" с белым вином? -- Сережа, зачем ты привез меня сюда? -- требовательным и строгим голосом спросила Анастасия. -- Какого человека ты ждешь? -- В России я отвык от приличных вин. Забыл, что есть приличная еда. Холодная спаржа под соусом из шампиньонов... О, как это вкусно! Туда кладут мускатный орех... Шевалье старался не смотреть в сторону Анастасии, но всей кожей чувствовал ее прямой, надменный и даже презрительный, боже, как это бесит, взгляд. -- Но главное -- соус и вино... -- продолжал он как бы про себя. -- Маркиз Шетарди привез в Россию сто тысяч бутылок тонких французских вин. Правда, половина разбилась в дороге. Вся Москва, весь Петербург собирались у него отведать эти вина. Но соус не привезешь из Парижа. -- Сережа, не зли меня. Кого ты ждешь? -- Ну хорошо. Я скажу. Хотя это не для прелестных ушек. Это мужские дела. -- Ты будешь говорить? -- крикнула Анастасия звонко, и дула ружей, как трубы органа, отозвались гулким эхом. -- Я жду выездной паспорт, -- сказал де Брильи после долгого молчания. -- Ты иностранец. Зачем тебе паспорт? -- изумилась Анастасия. -- Кто поймет ваши варварские обычаи? Ни один человек не может выехать за пределы России без бумаги за подписью вицеканцлера Бестужева. Таков его личный приказ. -- На меня тоже паспорт привезут? -- спросила с усмешкой Анастасия. -- Нет, звезда моя. Лесток не знает, что ты поехала со мной, -- шевалье словно и не почувствовал иронии. -- Если паспорт подписывает Бестужев, почему его должен привезти человек Лестока? -- Шетарди, звезда моя... -- И Шетарди участвует в этой кампании с паспортом? Его же нет в России. -- Но именно Шетарди вызвал меня во Францию. -- Зачем? -- 0-ля-ля! Звезда моя, это уже дела политические. Анастасия устало потерла виски и встала из-за стола, не притронувшись к еде. "Политические... Стоило бежать от русских политических дел, чтобы ввязаться во французские, -- размышляла она, прохаживаясь по комнате. -- Что-то он хитрит, мой католик". Она села в кресло у камина. Пружины скрипнули по-старушечьи, кожа, когда-то красная, эластичная, а теперь бурая и растрескавшаяся, как пятка крестьянки, царапнула голый локоток. -- Ты ничего не ешь, звезда моя. Когда мы приедем в Париж, я велю повару приготовить "кок о вен". Это очень вкусно. Туда добавляют три-четыре столбика тимьяна, и он дает особый, ни с чем не сравнимый аромат. До Парижа придется голодать. В России нечего есть. -- Так уж и нечего. -- Анастасия смотрела куда-то сквозь де Брильи, словно он был прозрачным и неинтересным для нее предметом, а то, что находилось сзади него, стоило рассмотреть повнимательнее. Француз почувствовал, как в нем вспенивается раздражение. -- Русским только бы набить живот, -- сказал он назидательно, пытаясь за менторской интонацией скрыть свое негодование. -- Зачем тонкое вино, когда есть водка? А что ест русский крестьянин. Этот ужасный черный хлеб, капуста, каша, масло из конопли! Да и этого у него нет вдосталь. -- Вот уж не знала, что тебя так занимает русский крестьянин. Что до французов, то мне говорили, что их любимое блюдо -- луковый суп. Долго-долго кипятят в котле одну луковицу, а потом заправляют кусочком сыра. Очень сытно... А на сладкое -- каштаны. Может, это и вкусно, я не пробовала. И перестань, наконец, Россию ругать. И так тошно... Обида, прозвучавшая в словах Анастасии, вернула де Брильи спокойное расположение духа. Он вытер рот, сложил салфетку и удобно откинулся на спинку стула. -- Вы, русские, очень обидчивы. Я заметил, что сами себя вы ругаете, как ни одна нация в мире, а стоит открыть рот немцу или французу, как вы сразу лезете в драку. Я не ругаю Россию. Я ее не понимаю. Видимо, сам климат, эта бескрайняя равнина, бесплодная почва, полное отсутствие гор, эти ужасные елки... -- Все в кучу, -- прошептала Анастасия. --... создают особый характер: покорный, ленивый, примитивный. Единственно, на что русские способны, это на подражание. Вообрази, в Москве у меня поломался замок от дорожного саквояжа, и русский оружейник взялся сделать подобный. Старый замок был сделан в Париже и сделан с изъяном -- трудно вставлялся ключик. Казалось, делаешь новый замок -- убери изъян, тем более, что это просто. Так нет, звезда моя, -- голос француза звучал торжествующе, -- оружейник сделал замок -- копию с тем же изъяном. У русских нет гениев. Есть один талант -- подражать! Анастасия слушала внимательно, улыбалась и покачивала ногой в такт словам шевалье. Если тот замолкал на мгновение, чтобы глотнуть вина, башмачок замирал, но стоило французу продолжить рассказ, как он опять начинал маятником отсчитывать время. -- А баня? Разве в состоянии цивилизованный человек понять, что такое русская баня? Когда я увидел зимой голых мужчин и женщин, которые барахтались в снегу, я решил, что мне изменило зрение, что я сошел с ума. "Кто эти люди? -- спросил я своего спутника. -- Самоубийцы? "-"Успокойтесь, -- ответил он мне. -- Это баня". Рубленый дом, откуда валит дым, а в нем в чаду и угаре русские занимаются вакханалией, развратом! И такие бани, говорят, есть в каждом доме, даже в приличном. Впрочем, это не для девичьих ушек. Прости, звезда моя... -- Сережа, ты говоришь чушь. В банях моются. -- Цивилизованный человек моется другим способом. Мне рассказывали, что русские ходят в баню дважды в неделю, а то и чаще. Тех, кто не соблюдает э... э... -- в лице шевалье появилось этакое легкое, интимное выражение, -- их обычаев, они секут розгами, здесь же в бане. Розги, благо, всегда под рукой, их вымачивают в кипятке... -- Калистрат, -- позвала негромко Анастасия. Сторож явился сразу, словно стоял под дверью и ждал, что его позовут: -- Истопи завтра баню с утра. Да пожарче. Мыться будем. Шевелье несмело покосился на Анастасию. То холодна, как русалка, то вот... баня. Что ж, он честный человек, но этому он не будет противиться. -- А теперь спать, -- Анастасия сладко зевнула. -- Друг мой, Сережа, пойди скажи Лизавете, чтобы положила грелку в постель. Сыро... -9- Калистрат Иванович протопил баню по всем правилам. Рано утром по туману натаскал воды с озера, наполнил бочки. Григорий нарубил сухих березовых дров. Горели они жарко, до оранжевости раскалили камни очага. В чугунном котле запарил сторож березовый веник и выплеснул желтую воду на камни для запаха. Когда баня наполнилась ядреным, стоячим паром и ушел, испа"рился запах гари, голый по пояс сторож выглянул из дверей. -- Григорий, иди раздевай барина. Дай ему тулуп. Не смотри, что сейчас лето. Над озером туман бродит. Француз -- он хлипкий. У нас в Петербурге одна парижская княжна в кровати себе нос отморозила. В гостиной Анастасия давала де Брельи последние указания. -- Все понял, -- согласно кивал головой шевалье. -- Я разденусь в доме, надену, как это... халат на меху... тулуп. Я буду делать все, что скажет Григорий. -- И совал в руки кучера флаконы с жидким мылом и ароматической водой. Григорий брал их осторожно, как ядовитых жуков, и рассовывал по карманам. "Баня -- это варварство, -- размышлял француз, -- однако это пикантно, будет что рассказать в Париже". И шепнул в золотой локон: -- А ты когда придешь, звезда моя? -- Потом, потом, иди. Григорий, хорошо попарь барина! Пусть он по достоинству оценит русскую баню. В окно Анастасия проследила, как де Брильи пересек двор. Фигура его в тулупе, одетом на голое тело, и в модных башмаках выглядела несколько странно, но значительно. "Осанистый, -- подумала она, -- важный, чужой". Как только дверь бани захлопнулась, Анастасия бросилась в комнату шевалье. Француз меж тем скинул в маленькой передней тулуп, и Григорий, уже раздетый донага, услужливо распахнул перед ним дверь мыльной. -- Дым! Почему дым? -- воскликнул шевалье, когда жаркий пар окутал его с головы до ног. -- Ах, да... В банях всегда дым. Господи, да здесь, как в аду! У него перехватило дыхание, волосы от жара стали потрескивать, и он с ужасом начал тереть их руками. -- Холодненькой водицей смочите, ваше сиятельство, холодненькой. -- И Григорий легонько плеснул в ошалевшее лицо француза ледяной водой. Де Брильи хотел крикнуть: "Как ты смеешь, хам? ", но вдруг обнаружил, что не помнит ни одного русского слова и без сил опустился на лавку. Григорий еще зачерпнул холодной воды, вылил ее на себя, охнул, похлопал по дымящемуся телу и вынул из кипятка веник: -- Ложитесь, ваше сиятельство. -- Toi, moujik, ordure, comment oses-tu? *-крикнул де Брильи и вскочил на ноги. -- Ложись, барин, -- ласково сказал Григорий еще раз, зашел сзади и наотмашь, больно огрел шевалье веником меж лопаток. Француз поперхнулся, отскочил в сторону и грозно пошел на кучера, но тот ловко ударил его по ногам. -- Се gredin que veut-il de moi? **-прошептал шевалье и попытался закрыться руками, но Григорий злорадно, как показалось французу, засмеялся и стал наносить удары один за другим. * Как ты смеешь, мужик, рвань? (фр. ). ** Что хочет от меня этот негодяй? (фр. ). Надо ли говорить, что шевалье попытался отобрать у Григория его мерзкое оружие. Как унизительно драться с голым мужиком! Если бы не жара... Она обжигала легкие, затрудняла дыхание. Григорий прыгал, как бес, скалил зубы. "Хорошо, -- приговаривал он, -- хорошо! " И шевалье не выдержал, сдался. Спасаясь от ударов розг, он полез куда-то наверх по раскаленным полкам и лег, чувствуя, что не может сделать больше ни одного движения. -- Давно бы так, -- проворчал Григорий и сунул веник в котел. Затуманенным взором шевалье внимательно следил за кучером. "Зачем ему щипцы? Что делают русские в бане этими щипцами? Может, это орудие пытки? "- И закрыл глаза. Он уже не видел, как Григорий прихватил щипцами раскаленный камень и пляхнул его в воду, не слышал громких восклицаний и советов кучера. "Только бы сюда не вошла Анастасия! Звезда моя. Какой выносливостью должно обладать, чтобы в этом аду помышлять о любви". Голова его кружилась. Пот катился ручьями. Пульс колотил часто и звонко. Григорий что-то крикнул и опять взялся за веник. "Боже мой, это конец... Так бесславно умереть, голым! " -- подумал шевалье, собрал остаток сил и кубарем скатился вниз. Последним, что выхватил его взгляд, были запотевшие, сиротливо стоящие на лавке флаконы с ароматической жидкостью. Де Брильи потерял сознание. Анастасия не знала, что она ищет в комнате шевалье. Уже был тщательно обследован дорожный сундук, проверены одни зи другим камзолы, кафтаны, сорочки, жилеты -- все, вплоть до носовых платков. Должно же быть что-то такое, из-за чего Брильи срочно вызвали в Париж! Что это может быть? Взгляд ее задержался на лиловом камзоле, небрежно брошенном на стул. Здесь же на спинке висели белые шелковые кюлоты. Она проворно обследовала пояс, карманчик для часов, даже проверила крепость шнуровки. Штаны как штаны. Очередь была за камзолом. Он лежал на стуле, свесив до полу рукав. В этом его положении было что-то одушевленное, и Анастасия замерла на мгновение, смущенная чувством, что будет сейчас ощупывать не одежду, а спрятавшегося в ней человека. "Ну, -- прикрикнула она на себя и решительно потянула за висящий рукав. Камзол раскрылся, обнаружив желтую подкладку. У подмышек шелк был пришит более крупными стежками. "Зачем бы это? -- подумала Анастасия. -- Шевалье человек аккуратный". Она попыталась распороть шов ногтями, но это ей не удалось. Тогда она стала рвать нитку зубами. От камзола исходил слабый запах горьковатых духов. -- И пахнет-то как-то по-французски, -- прошептала девушка, распоров, наконец, шов. Рука ее нырнула в жесткие складки накрахмаленной парусины и вытащила небольшой пакет, перевязанный алой лентой. -- Вот оно, -- Анастасия выглянула в окно, окинула взглядом баню, потом села и перевела дыхание. Письма... Разные почерки, разные даты... Цифры, незнакомые фамилии, письма на иностранном языке. На уголке твердой, как пергамент, бумаги, она прочитала: "Ноябрь, 1733 год". Зачем в Париже нужны письма десятилетней давности? Чаще других в письмах встречалась фамилия Бестужева. А вот и его собственное письмо. А это что? Господи, имя ее матери... Зачем в этих бумагах имя Анны Бестужевой? И это де Брильи повезет в Париж? Это мы еще посмотрим! " Во дворе раздался крик. Анастасия вздрогнула, быстро сгребла письма и, завязывая их на ходу лентой, подбежала к окну. Дверь бани была открыта настежь. У порога лежал одетый в тулуп шевалье, а над его бездыханным телом шумно спорили сторож Калистрат Иванович и кучер Григорий. -- Ты, дурень, веником работать не умеешь! -- кричал сторож. -- Веник должен правильно ходить! Им по плечам музыку надо играть. Испарину гнать. Небось поперек спины лупил, удаль показывал. -- Веник знаю... Все знаю... -- не поддавался Григорий. -- Баню надо уметь топить. Угарная была баня! Шевалье открыл глаза и застонал. -- Помогли бы человеку, чем лаяться-то. -- К лежащему шевалье, переваливаясь, подошла Устинья Тихоновна, помогла ему встать и повела к дому. -- Квасу готовь, -- крикнула она мужу через плечо. -- Да влей туда ложку уксуса. Отпоим! -- Водочки бы ему, -- сердобольно добавил Григорий. Анастасия усмехнулась, перевела взгляд на письма, сунула их под подкладку лилового камзола, прошлась быстро ниткой и побежала встречать полуживого шевалье. -10- Черный лес пахнет прелым листом и хвоей. Пищит где-то одинокий комар. Елки... Ненавижу! Сама их форма и цвет нагоняют тоску. Когда же он выберется из этой проклятой страны? Де Брильи дышит на стекло и пишет: "Париж"... Потом стирает и пишет снова. Париж, как далеко ты, город радости! Четыре года назад в числе двенадцати кавалеров прибыл он в северную столицу России, сопровождая посланника Франции Иохима Жака Тротти маркиза де ла Шетарди. Что это был за въезд! Пятьдесят пажей, камердинеров и ливрейных слуг. ехали в каретах, для отправления католических служб восемь духовных лиц оставили родину. Везли в страну варваров мебель, одежду, посуду... "Я покажу русским, что значит Франция! " -- заносчиво повторял тогда Шетарди. Он был послан в Россию с широкими полномочиями. Ему надлежало вступить в сношения с русским двором, выяснить состояние умов в России, состояние финансов, войск морских и сухопутных. Политика Анны Иоанновны и ее министров не устраивала кардинала Флери. Россия имела слишком большое влияние на севере Европы. Привязанность русского двора к Австрии, давней противнице Парижа, также вызывала серьезные опасения. Поэтому главной задачей Шетарди было, ни больше ни меньше, как выведать возможность дворцового переворота в Петербурге, и не только выведать, но и похлопотать о нем. И Шетарди похлопотал... Он обеспечил себе разветвленную сеть шпионов, доносчиков, подкупил чуть ли не треть русских министров, развязал, как ему казалось, а правильнее сказать -- содействовал войне России со Швецией, способствовавшей поколебанию русского трона, но занятый сложной интригой, просмотрел переворот, и дочь Петра заняла трон не с его непосредственной помощью, а с кучкой гвардейцев, одного лекаря и музыканта, как горько жаловался потом французский посол. Надо отдать Шетарди справедливость, он правильно понял состояние умов в России, понял, что Елизавета наиболее реальный и серьезный претендент на трон. Не понял только, что не его интриги и хлопоты возвели Елизавету на престол, это сделали руки самой истории. Русские умы устали от бироновщины, от засилия немцев. Они желали иметь русскую государыню и получили ее. Не понял он и характера новоявленной императрицы. Он писал, в Париж, что Елизавета Петровна ветрена и простодушна, любит только наряды и куртаги, что политика ее не интересует, и, имея рядом умного человека (читай- Шетарди), она, сама того не ведая, станет послушной исполнительницей воли Франции. Елизавета, действительно, не любила политику, но природный инстинкт и память о великом отце не позволили ей пустить государственные дела на самотек, она отдала их в крепкие, хищные руки вице-канцлера Бестужева. Сколько ни хлопотал Шетарди, война со Швецией кончилась на условиях, выгодных только России. Именно ему, вице-канцлеру Бестужеву, был обязан французский посол своим позором. Все знали фанатичную фразу Бестужева, вбитую гвоздем в круглый стол переговоров: "Я скорее смерть приму, чем уступлю хоть один вершок земли русской! " Шетарди был отозван в Париж. Многочисленная его свита перешла к новому послу Дальону. Перед отъездом своего патрона де Брильи умолял взять его с собой. -- Нет, мой друг, нет, -- сказал тогда Шетарди. -- Париж любит победителей. Я один приму позор поражения! -- Он любил цветисто излагать свои мысли. -- Но с Бестужевым мы еще посчитаемся! Твердолобый фанатик, скряга, негодяй! -- И уже держась за дверцу кареты, Шетарди, добавил: -- Вас очень скоро отзовут в Париж. Только имейте терпение, мой друг... Может быть, уже тогда созрела в голове бывшего посла мысль о похищении бестужевского архива? Заговору Лопухиных обрадовались в Париже, как выигранному сражению. Самым привлекательным для французской политики было то, что в русский заговор был замешан маркиз Ботта. Посол Австрии помышляет о восстановлении в правах свергнутого младенца Ивана! Чем лучше можно ослабить австрийскую партию? "Положение Бестужева шатко", -- писал в Париж Дальон. Тут-то и получил де Брильи приказ от Дальона срочно ехать в Москву, где ждал его католической монах с ценным пакетом, перевязанным красной лентой. Кроме пакета, монах вручил Брильи шифровку, которая предписывала ему немедленно доставить пакет в Париж. Охотничий особняк указывался как место, где де Брильи должен был ждать посыльный от Лестока с выездным паспортом. В конце шифровки еще раз подчеркивалось -- бумаги доставить лично Шетарди. Очевидно, бывший посол опасался чрезмерного любопытства Лестока. Пусть лейб-медик распутывает лопухинский заговор и не мешает Парижу вести свою игру. Сразу после возвращения во Францию Шетарди был вызван к Флери. Можно себе представить, как велась беседа с великим старцем. "Вы очень запутали наши отношения с Россией, дорогой Шетарди, -- начал разговор кардинал Флери, и жесткий голос его был расцвечен иронией, а Шетарди стоял перед ним, как провинившийся школяр, и вытирал пот кружевным платком. -- Если Бестужева нельзя подкупить, то нужно найти способ скомпрометировать его в глазах всей Европы и самой императрицы Елизаветы". И Шетарди нашел этот способ. Имея на руках такие бумаги, как секретный архив вице-канцлера, маркиз не только "посчитается" с Бестужевым, но и поправит свое пошатнувшееся положение, а что получит он, де Брильи? Посыльного нет. Кабы не Анастасия, он сам бы отправился в Петербург и вытребовал столь необходимый ему паспорт. А там... Довезти до Парижа этот пакет и забыть, что есть на свете политика, интриги, шифровальные письма, запрятанные в каблуки, -- мерзкое занятие шпионов! Только бы уехать... уехать, привести Анастасию к алтарю и быть наконец счастливым! Анастасия не понимает его. "Нудный" -- странное русское слово. Она не перестает повторять: "Ах, Сережа, какой ты нудный! " Он не понимает всей тонкости значения этого слова, но догадывается, что ничего хорошего оно ему не сулит. Погоди, звезда моя, во Франции я не буду "нудным". Вот только где потом взять средства к той жизни, к которой привыкла Анастасия? Да, он ограничен в средствах, родовой герб не гарантирует богатство, но ведь и бедным его не назовешь. И потом, помрет же когда-нибудь этот старый пень маркиз ГрафиДефон, а наследство будет немалое. К слову скажем, что для характеристики де Брильи как нельзя лучше подходит частичка "не". Он не был злым, не назвать его добрым, не был трусом, не был глуп, он не был корыстен, не был равнодушен к вопросам чести. И во всех случаях жизни он умел быть несчастным. Днем мечтал выспаться, по ночам его мучила бессонница, летом проклинал жару, зимой умирал от скуки, на балу искал уединения, а в церкви размышлял о естественных науках, к которым если и не тяготел с особым жаром, то не испытывал отвращения. И только в любви его к Анастасии не было места частичке "не". Он любил ее страстно! Но она холодна, ах, как холодна! Может, это естественная для девицы стыдливость? Может, русские девы почитают за великий грех подарить поцелуй до венца? Кто поймет этих русских! Он и не помышлял воспользоваться ее сложным положением. "Мои намеренья чисты", -- твердил он. Но она поехала по доброй воле, значит, он ей небезразличен. Как же объяснить тогда ее презрительный и надменный вид? -- Она меня не любит, -- повторял шевалье сто раз в день. -- Что изменится, если право на ласку будет дано самим богом? И он ругал проклятый русский климат, невозможный русский характер, кретина сторожа с его невообразимой супругой. Анастасия смотрела на него бездумными, прекрасными глазами и улыбалась. -11- -- Дошли... вот ведь странность какая. -- Близость города и долгожданное свидание с теткой привели Софью в самое веселое расположение духа. -- Думала, конца не будет нашему пути, а вот ведь дошли. -- Те мысли занимали и Алексея: "Сегодня будем в Новгороде", но в отличие от Софьи, он совсем не радовался концу совместного путешествия. Он молча пылил ногами дорогу и хмуро осматривался, словно окрестная природа была ему чем-то враждебна. Еще один поворот дороги, потом пройти лес, что чернеет на горизонте, а там, поди, и Новгород виден. Софья была хорошей попутчицей, верным товарищем. Пока они шли вместе, собственные его заботы отодвинулись на второй план, главным было довести ее до тетки. Теперь, когда цель была почти достигнута, он ощущал в душе мучительную пустоту. -- Давай передохнем, -- сказала вдруг Софья. -- Сядем здесь, -- и она указала на большой серый валун, лежащий подле дороги. День был солнечный, ветреный. По небу, словно сытые кони, резво бежали облака, и тени их скользили по еще не убранному ржаному полю, по скирдам соломы, по островкам васильков и ромашек, по стенам сельской церкви, выглядывающей из зелени. -- Грустно расставаться, -- сказала Софья и застенчиво улыбнулась, когда Алеша согласно кивнул головой. -- Но расстаемся мы с тобой ненадолго. Ты была добра ко мне, и я тебя не оставлю. Я ведь богатая, очень богатая... -- Не нужно мне твое богатство, -- прошептал Алеша и отвернулся. Софья положила руку ему на плечо, пытаясь как-то сгладить неловкость, возникшую из-за ее последних слов. -- Ты обо мне больше знаешь. Знаешь начало моего пути и конец его увидишь. А ты, Аннушка, пришла ко мне ниоткуда и уйдешь в никуда. "А может, сказать ей все", -- пришла вдруг Алексею в голову шальная мысль, но он тут же со смущением отогнал ее от себя. Каково будет Софье узнать, что восемь ночей и дней провела она в обществе гардемарина? -- Но я тебе верю, -- продолжала Софья. -- Слушай меня внимательно. В городе мы расстанемся, но ты не уходи, жди. Я тебе весточку пришлю или сама к тебе приду. Отдохнешь у тетки, отмоешься от дорожной пыли, выспишься на кровати. Но вначале я пойду одна. Я у Пелагеи Дмитриевны никогда не была, но матушка перед смертью так подробно все описала, что я ее хоромы с закрытыми глазами найду. Софья внезапно помрачнела. Сомнения и тревоги опять взяли власть над сердцем ее. -- Ждать меня будешь три дня, -- она исподлобья глянула на Алексея. -- Если в три дня не приду и вестей не подам, тогда никогда не приду. И не молись за меня, милая моя Аннушка, потому что нет такой молитвы богу нашему, чтобы мне помогла. А теперь попрощаемся, родная. Только тебе верю! -- И она кинулась Алеше на шею. -- Теперь ты меня слушай, -- зашептал смятенный Алеша в мягкие волосы. -- Если не придешь, где искать тебя? Софья только плакала, трясла головой и прятала лицо на его груди. -- Не ходи к тетке. Я в Кронштадт иду. Пойдем со мной. Он понимал, что этого не только не надо, но и нельзя говорить. Куда он денет ее в Кронштадте, как устроит? Но слова его не дошли до понимания Софьи. Она их не услышала, не захотела осмыслить, а только одернула юбку, вытерла глаза концом косы и сказала: -- Пойдем. Пора. x x x Алексей долго раздумывал, какое ему купить платье -- крестьянское, не приняли бы за беглого, ремесленника -- куда деть шпагу, не прятать же в штанине. Дворянская одежда могла оградить его от лишних вопросов, но денег было мало, а продавать презенты благодетельницы Анны Гавриловны он остерегался, боясь привлечь к себе лишнее внимание. Кончилось дело тем, что в лавке старьевщика подобрал он себе потертые бархатные штаны. Приглянулись они ему тем, что совпадали по цвету со шпагой, в этом созвучии цветов был некий шик, да и шпага не лезла в глаза. Старьевщик от скуки стал присматриваться к девице, столь внимательно обследующей покупку, и Алексей не рискнул попросить прочие принадлежности туалета. Камзол он купил у бедного еврея, что весь свой товар таскает на груди. Хороши у камзола были только медные, тисненые пуговицы, но зато сидел на фигуре отлично. Нашлась и рубаха. Она была совсем целая, если не считать оторванных кружевных манжет, видно, они продавались отдельно. Товар был плох, но и покупатель и продавец остались вполне довольны друг другом. Первый не торговался против двойной цены, второй не проявлял излишнего любопытства. Купленная одежда пошла в мешок. Три условленных дня Алексей решил носить женское платье, а там видно будет. Он ходил по городу, покупал на рынке горячие пироги, пил квас и молоко, за пазуху насыпал яблок. Наведался в Детинец, в Святой Софии отстоял обедню, церквей насмотрелся -- не счесть, и все запоминал, где звонницу, где затейливо украшенное крыльцо, где удивительные росписи, чтобы потом показать Софье. По городу ходил вольно, даже вид мундиров не вызывал в нем прежнего страха. Он вспомнил ужас первых дней своего пути и сочувственно улыбался тому растерянному,, пугливому мальчику, который шарахался от собственной тени. Сейчас он верил в крепость своих рук и ног -- убегу, если что, знал, что сумеет уже не в спектакле, а в жизни сыграть любую роль -- обману, если надо будет, и жизнь казалась почти прекрасной. В первую ночь после расставанья с Софьей он не пошел на постоялый двор, а отмахал добрых пять верст, прежде чем нашел место их последнего привала. Принес к серому валуну соломы, ловко соорудил себе постель и лег, раскинув руки. Где сейчас Софья, что делает, думает ли о нем? Сейчас он не признается ей ни в чем. Но ведь придет когда-то сладкая минута, когда он возьмет девушку за руку и скажет: "Прости, милая Софья. Я не Аннушка. Я Алексей Корсак, моряк и путешественник. Я привез тебе из далеких стран дорогие шелка, жемчуг и ветки кораллов". И она засмеется. О том, что будет после, он не думал. Вся сладость мечты была сосредоточена в одной минуте, когда Софья взглянет на него, одетого в сюртук с красным воротником и золотыми галунами, узнает в нем свою давнюю попутчицу и засмеется. Алексею давно хотелось представить эту сцену во всех мелочах, но присутствие Софьи смущало его. Как можно мечтать о далекой встрече, когда она лежит рядом и голова ее покоится на его плече? Наутро он пошел к заброшенному костелу, где они условились встретиться с Софьей. Место было безлюдным. Костел прятался за кронами столетних вязов, заросшая тропинка соединяла его с торной дорогой, но по тропинке только козы приходили за чугунную поломанную ограду. Алексей кормил коз хлебом, вспоминал лужайку на Самотеке, друзей и Никитину белую козу с "бессмысленным прищуром". Господи, как давно это было... Видно, когда-то костел был богат и иноземные купцы пышно справляли в нем свои службы. Розовые кирпичики изящно лепят свод, узкие, как бойницы, окна украшены витражами. Сейчас цветные стекла разбиты, может, полопались от суровой зимы, а может, православные потрудились, вымещая злобу на иноверцах. Окна затянула мохнатая, словно из шерстяных нитей, паутина, ласточки заляпали пометом лазорево-алые осколки стекол. Могучие лопухи сосут соки из жирной, удобренной многими телами, земли. На гранитных и мраморных надгробиях латинские буквы складываются в чужие, нерусские имена. Надгробные плиты нагрелись солнцем, на них хорошо дремать, прислонившись спиной к стволу вяза, и разговаривать с одиноким мраморным ангелом, который легкой, словно продутой ветром фигурой, неуловимо напоминал бегущую Софью. Все это изучил Алексей за три дня ожидания, из которых первый был коротким, второй тревожным, а третий бесконечно длинным и страшным. Софья не пришла. -12- Больше всего поразило Софью, что Пелагея Дмитриевна совсем не удивилась ее приходу. Сотни раз воображение рисовало девушке их встречу, как придет она к тетке, как сорвет с шеи ладанку, по которой признает она Софью Зотову, как обнимет ее тетка и поплачет над горькой судьбой племянницы. Но ни одного вопроса не услышала Софья после своего рассказа, будто ей сразу во всем поверили, а когда, умоляя о защите, бросилась она к ногам тетки, Пелагея Дмитриевна устало махнула рукой и произнесла свою единственную фразу, тусклую: "Об этом после... " Кликнула горничную, передала племянницу с рук на руки и исчезла не только из поля зрения Софьи, но, казалось, из самого дома. Горничная, удивительно похожая на барыню, такая же толстая, маленькая и круглолицая, только с более живыми и любопытными глазами, была разговорчива и, пока мыла Софью в баньке, пока переодевала, причесывала и кормила, все выспрашивала девушку, называя ее "кровинкой заблудшей", "горемычной овечкой", "сиротинкой" и "лапушкой", но та, настороженная холодным приемом, твердо решила ничего лишнего не говорить. Поэтому за три часа непрерывного общения, обе не узнали друг о друге ничего, кроме имен, но Софья почему-то решила, что Агафья, как звали горничную, уже знает большую часть того, чем так настойчиво интересуется. -- Сейчас, барышня, в спаленку... Отдохнете с дальней дороги. Жилище тетки было старого покроя, боярского. Строители не соблюдали точно этажи, поэтому потолки в комнатах были разной высоты, а дом изобиловал лестницами, приступочками, нишами и глухими закоулками. Софья поднялась и спустилась не менее чем по десяти лестницам, прошла по залам, комнатенкам, коридорам и темным сенцам, прежде чем горничная привела ее на место. -- Вот ваша келейка. Почивайте, -- и, поклонившись в пояс, Агафья ушла. Комната была небольшая и уютная. Чуть ли не половину ее занимала мягкая лежанка, крытая вышитым покрывалом. "Монастырская работа, -- подумала Софья, разглядывая диковинных, сидящих на ветках птиц. -- И меня учили вышивать, да так не выучили". Около лежанки стол резного дуба, на нем свеча в оловянном подсвечнике, в углу богатый иконостас, на полу красный войлок -- вот и вся обстановка. Через узорную решетку открытого окна в комнату протиснулась ветка липы. Проснулась Софья в сумерки. В доме было тихо, только шумели деревья за окном да хлопала где-то непривязанная ставня. Хотелось есть, видеть людей, тетку. Девушка встала, отворила дверь и увидела перед собой Агафью со свечой в руке. -- Кушать извольте идти, -- и опять улыбка сладкая, как сотейный мед. Тетка к ужину не вышла. -- Боли у них головные, -- ответила Агафья на расспросы девушки. -- Передай барыне, что видеть ее хочу. -- Голос Софьи прозвучал резко, и горничная обиженно поджала губы. -- Им это известно. Стеариновые свечи в парных подсвечниках освещали часть стола. Агафья незаметно, вежливо, молчаливо приносила кушанья в богатой посуде. По знакомому пути Агафья проконвоировала девушку в ее комнату. -- Почивайте... -- Я и так спала полдня, -- обиженно воскликнула Софья, но горничная уже исчезла. "Хоть бы в сад проводили или дом показали. Не бродить же мне одной в темноте! В монастыре сейчас вечернюю поют, -- вспомнила вдруг Софья с грустью брошенную обитель. -- Жила бы я у них покойно и тихо, если б не вздумали распоряжаться моей судьбой". Она выглянула в окно. Темнота... Скоро луна взойдет. Где сейчас Аннушка? Рано посылать ей весточку. Да и с кем? Софья свернулась калачиком на лежанке, и видение, предвестник сна, возникло перед глазами. Будто сидят они с Аннушкой на плоту, опустив ноги в воду, и река несет их быстрым течением. Аннушка сняла платок с головы и стала совсем на себя не похожа, вроде бы она и вроде кто-то совсем другой. Только улыбка осталась прежней. И так хорошо плыть... Вдруг "щелк" -- звук, неприятный и резкий, как ружейная осечка, прогнал сон. Аннушка, река, плот -- все пропало, и Софья села, прислушалась. Что это было? Во сне? Нет... Девушка бросилась к двери -- так и есть, это ключ лязгнул в замке. Она заперта. На следующее утро Агафья, сердобольно закатывая глаза, сообщила Софье, что головные боли продолжают мучить несчастную Пелагею Дмитриевну и вряд ли пройдут до вечера. -- Значит, я и сегодня не увижу тетку? -- Выходит, так. -- Ладно, --Софья решительно поджала губы. --Тогда я в город пойду прогуляться. -- И я с вами, -- с готовностью согласилась Агафья. -- Юной девице одной гулять не пристало. -- Почему же? -- Лапушка моя, да ведь обидеть может всякий! -- И усмехнулась как-то нехорошо, нечисто. И опять длинная дорога под караулом в столовую, и нигде ни человека, ни голоса. Софья не нашла ничего лучшего, как в виде протеста сказаться больной, но Агафья приняла это известие с облегчением и радостью, которую даже не пыталась скрыть. Принесла в комнату обед, стала предлагать лечебные снадобья. Руки покошачьи ласково гладили волосы, щупали лоб: "И впрямь жар, лапушка. Горите вся, барышня! " Девушке казалось, что никого и никогда она не ненавидела так, как эту сладкую краснощекую женщину. Ей хотелось броситься на Агафью, дернуть за гродетуровую юбку, сорвать с головы повойник, зубами вцепиться в толстый загривок. Прибежит же кто-то спасать эту жирную клушу, когда она заверещит на весь дом! Или этот дом пуст? Но это потом. Сейчас надо ждать и притворяться. Помни, ты пленница. Ты пришла к своей заступнице, а она посадила тебя в клетку с узорной решеткой и мягкой подстилкой, а сторожить приставила -- ласковую змею. Но зачем? Матушка не любила рассказывать о своей старшей сестре. За всю их монастырскую жизнь тетка ни разу не дала о себе знать даже письмом. Видно, неспроста... Еще раз... все с самого начала. Тетка Пелагея верит, что я племянница? Да, верит. А коли не веришь, думаешь, что я самозванка какая-то -- выгони! Может, она меня испытывает? Проверить хочешь -- так проверь в разговоре. А если я мешаю ей чем-то, так отдай сестрам... У Софьи похолодело внутри и сердце трепыхнулось болезненно, вот оно, вот правда -- тетка хочет вернуть ее в монастырь. -13- Пелагея Дмитриевна Ворсокова еще в невестах заслужила звонкую кличку "тигрица". Была она хороша собой, приданым обладала немалым, и много охотников бы нашлось до ее руки, если б не кичливый, бешеный нрав. Уж младшая сестра ребенка ждет, а она все в девках. -- Если хочешь мужа найти, надо быть более ручной, -- увещевали ее родственники. Муж наконец сыскался, покладистый, добрый, любитель псовой охоты и разных редкостей: греческих и этрусских ваз, мозаик и иноземных картин. В ту пору собирательство было еще редкостью среди русских дворян, и Ворсокова считали человеком странным. Пять лет прожила Пелагея Дмитриевна, рассматривая драгоценные вазы, Геркулесов и Диан, а потом, похоронив чудака мужа, уехала в опустевший к тому времени родительский дом и зажила там барыней. От несчастного ли брака и несбывшихся надежд или от кипучей страсти, заложенной в ней самой природой, но жила она, словно вымещая на людях свои капризы и злобу. То веселится, на балах танцует и книжки читает, то станет грозная, строптивая, всех тиранит и держит в страхе. Не только собственные люди, но и уважаемые, именитые граждане в такие минуты ходили перед ней по струнке. Больше всего доставалось крепостным. Под сердитую руку жалости она не знала. Секла людей больно и часто, и случалось, что не вставали они после плетей. А то. словно за руку себя схватит -- станет богомольной, начнет поститься и жить затворницей. Однажды в морозный вечер за невинную шалость заперли по ее приказу двух девочек на чердаке. Барский гнев отошел, но из-за дурного своего характера она забыла про девочек, и те замерзли во сне. Вид обнявшихся детских трупов так ужаснул Пелагею Дмитриевну, что она разорвала на себе кружевное белье и облачилась во власяницу. Начала морить себя голодом, босая бегала по снегу и все молилась, плакалась богу. Стала щедрой к бедным и нищим, и в городе поговаривали, что раздаст она скоро свое имущество и примет иноческий сан. Лицо ее потемнело, на теле появились красные стигмы* и струпья. "Святая... -- шептали городские юродивые, -- в миру приняла великий ангельский образ! " Как-то за молитвой Пелагея Дмитриевна обнаружила, что во власянице завелись черви. Брезгливо икнув, она содрала с себя черные одежды и тут же сожгла их вместе с кишащей червями власяницей. Отпарилась в бане, оттерла стигмы мазями и опять стала носить бархат, читать книги и сечь людей. Второй приступ неистового благочестия пришел к Пелагее Дмитриевне после сообщения о смерти сестры. Мать Софьи преставилась перед Пасхой в конце Страстной недели, в которую Христос страдал на кресте, и это показалось Пелагее Дмитриевне знаком всевышнего. -- Виновата, господи, не была добра и сострадательна к сестре, -- жаловалась она богу, -- прости меня, горемычную... Она услала весь штат прислуги, кареты, сундуки с одеждой и книгами в деревню, подальше, чтоб не было соблазна, и забыла мир * Стигмы -- пятна на теле верующего, которые появляются сами собой, как подобие ран Христа. дольний ради мира горнего. Четьи-Минеи опять заменили ей французские романы. Разъезжая по богомольям и жертвуя на монастыри и церкви, побывала она и в Вознесенской обители, но встретиться с племянницей не пожелала. Игуменья мать Леонидия остерегалась говорить о постриге, больно молода Софья, но тетушка сама коснулась щекотливого вопроса. -- В одежде иноческой она мне милее будет, -- сказала она со вздохом. -- Поторопитесь с этим. То, что была в принудительном постриге большая корысть служительниц божьих, в чьих сундуках золото и драгоценности, принадлежавшие Софье, перепутались с монастырскими, не волновало Пелагею Дмитриевну. -- Господи, воззвах тебе, услыши меня, -- пела она покаянные стихи и приносила юную родственницу со всем богатством ее, как искупительную жертву, к престолу творца. За три дня до того, как переступила порог ее дома беглая племянница, к Пелагее Дмитриевне явились четыре монахини. Разговор был краток, и во всем согласилась хозяйка дома с неожиданными гостями. -- Кроме вашего дома, Софье бежать некуда, -- говорили монахини. -- Так-то оно так. Да ведь Софья с мужчиной бежала. А что если они ко мне уже венчанными явятся? -- Софью бес попутал, но девушка она чистая. Без вашего благословения она под венец не пойдет, -- заверили монашки. -- Коли верны ваши предположения и придет ко мне Софья, то пусть поживет неделю в моем дому, -- высказала Пелагея Дмитриевна свое единственное желание. И когда предсказания сестер во всем оправдались и перед ней предстала племянница, она выслушала ее внимательно и в ту же ночь незаметно отбыла в свою загородную усадьбу, боясь растревожить себе сердце тяжелой сценой, которая неминуемо должна была произойти через семь дней. -14- На следующий день Софья попросила Агафью истопить баню. -- Да ведь мылись уже с дороги, -- упрекнула та. -- Бок. застудила, может, отпарю, -- процедила сквозь зубы девушка. Летняя баня находилась в самой гуще сада. Рядом с банькой стояли бревенчатые сараи, конюшни без лошадей, какие-то пустующие подсобные помещения. Чтобы Софья не застудилась еще больше, Агафья прикрыла ее толстой, как одеяло, шалью. -- Что же ты мне чистого не принесла переодеться-то? -- невинным голосом спросила Софья. -- Запамятовала... И не мудрено, совсем недавно в чистое обряжались, --Агафья обождала, пока Софья села на лавку и обдалась горячей водой и только после этого пошла в дом. Неужели одна? Неужели и впрямь можно бежать к католическому костелу. Но Софья недооценила своего конвоира, ни юбки, ни платья в предбаннике не было, только платок, видно, забытый второпях, валялся под лавкой. -- Дьявольская дочь! Знаешь, что голая не убегу. Проказа на твои жирные чресла! Ты меня еще поищешь, -- ругалась Софья, закутываясь в платок и завязывая его длинные кисти у шеи и талии. Она пригнулась и вышла из бани, пролезла через кусты бузины, крапиву и быстро пошла вдоль сарая. Притаиться где-нибудь да просидеть до ночи. А там все кошки серы, убегу и в платке. Только бы Аннушка не ушла из города! Сарай наконец кончился, Софья завернула за угол. Кругом царило запустение: брошенные телеги, теплицы с битыми стеклами. Из-за покосившегося бревна, на котором чудом держалась пустая голубятня, вдруг вышла старуха в сером неприметном платье и черном, закрывающем плечи платке. Увидев Софью, она замерла на мгновение, всматриваясь в нее подслеповатыми глазами, потом быстро перекрестилась. -- Бабка Вера, ты ли это? Тебя мне бог послал! -- Софья, девонька, -- старуха молитвенно сложила руки. -- А мне-то говорили -- девица в дому. Дак это ты... А что это на тебе такое странное? Странницу Веру Софья знала с детства. Когда-то в суровую, морозную зиму она осталась при монастыре и полгода состояла в няньках при Софье, потом опять ушла странствовать, но всегда возвращалась, не забывая принести своей любимице то глиняную куклу, то ленту в косы. -- Ты зачем здесь, нянька Вера? -- На харчи пришла. Дом Пелагеи Дмитриевны сейчас странноприимный. А сама-то она уехала. -- Уехала? Ладно, потом поговорим. Слушай меня внимательно. Я сейчас назад побегу, а то хватятся. Как стемнеет, приходи к моему окну. Оно в сад выходит... на втором этаже, а чтоб приметнее было, я свечку на подоконник поставлю и петь буду. Только приходи! Матерью покойной заклинаю! -- И Софья, подобрав до колен платок, побежала назад. Когда Агафья вернулась в баню с переменой белья, то застала свою подопечную за странным занятием. В большой, дымящейся лохани Софья яростно стирала синюю шаль. -- Что это вы делаете, барышня? -- строго спросила горничная. -- Убирайся, не твоего ума дело! -- Чи-во? -- И не успело смолкнуть раскатистое "о-о-о" Агафьиного гнева, как ей в лицо шмякнулась мокрая, скомканная шаль, а затем и вся бадья с горячей мыльной водой была опрокинута на ее голову. Оглушенную, ослепленную и визжащую, Софья вытолкнула ее в предбанник, села на лавку и спокойно стала выдирать из кос запутавшиеся в них репьи. На обратном пути Софья не услышала и слова упрека, но ключ в замке щелкнул, не таясь, откровенно показывая, кто хозяин положения. Но не успела горничная переодеться в сухое, как по дому раздался не кличь -- вопль: -- Агафья! -- Крапивное семя, бесово отродье, -- прошептала горничная и бросилась в комнату к Софье. Девушка стояла у окна и рассеянно следила, как метались солнечные блики по стволу липы, высвечивая листья и темные гроздья крупных семян. Она казалась совсем спокойной. -- Бумагу и чернил. -- Бумагу? Зачем вам? -- Тебе-то что? Песню буду слагать. -- Не ведено, -- сказала Агафья хмуро. -- Пелагея Дмитриевна не велели. -- Это почему? -- Софья круто повернулась и уставилась на Агафью темными, злыми глазами. -- А потому что известно им, кому вы будете слагать ваши песни, -- ответила горничная и, испугавшись сорвавшейся фразы, прикрыла рот рукой, но так велика была в ней злоба на эту замухрышку монастырскую, что не утерпела и, нагловато прищурившись, сиплым от волнения голосом прошептала: -- Тетушка ваша знает, с кем вы из монастыря бежали. -- С кем же я бежала? -- процедила сквозь зубы Софья и непроизвольно сжала кулаки. -- Постыдились бы, барышня. Молодая девица... -- проговорила Агафья нравоучительно, чуть ли не брезгливо, и начала пятиться к двери, стараясь не смотреть на девушку, таким страшным и жестким стало у нее лицо. -- С кем бежала? -- повторила Софья и вдруг бросилась к Агафье, вцепилась руками в атласную душегрейку. Ополоумевшая горничная рванулась, заголосила, но девушка встряхнула ее и, уткнув колено в мягкий живот, прижала к дверному косяку. -- Говори! -- Убивают, -- дребезжаще пискнула Агафья. Собрав последние силы, она отклеила, отпихнула от себя девушку и выпала в открытую дверь. "Галуны золотые на душегрейке так и затрещали. Заживо вспорола... -- рассказывала Агафья полчаса спустя сестрам-монахиням. -- Как я живая выскочила -- не помню! "Срамница вы! -- кричу, -- блудница вавилонская! " А она знай хохочет сатанински и кулаками в дверь тра-та-та! "С ряженым гардемарином, --кричу, --из монастыря бежать! Где вы только с ним сговорились? " Тут она, бесноватая, и смолкла. Словно сам господь рот ей запечатал. А я в самую замочную скважину губы вложила: "Бесстыдство развратное! " А она молчит... Увезите ее, сестры, пока она дом не подожгла... " Когда подоспело время нести племяннице обед, Агафья позвала с собой дюжего мужика Захара, оставленного барыней в городе для исполнения тяжелых домашних дел. -- Ружье взять аль как? -- усмехнулся в рыжую бороду Захар. Предосторожность Агафьи была напрасной. Ни жестом, ни звуком не ответила Софья на их приход. Она лежала ничком на лежанке, лицо в подушке, руки обхватили голову, словно спрятала ее от чьих-то ударов. -- Она же спит. Чего боишься? -- насмешливо спросил Захар. -- Кошка бешеная, -- прошептала Агафья и поспешила из комнаты. Остаток дня Софья пролежала, не поднимая головы. Узорная тень от решетки поблекла, стушевалась, а потом и вовсе пропала, словно запутавшись в ворсе стоптанного войлока. Стены придвинулись к Софье, потолок опустился, комната стала тесной, как гроб, и только лампада в углу слала смиренный добрый свет. -- Вечер, -- прошептала Софья. -- Или уже ночь? Как же я забыла? Нянька Вера придет... Если бог хочет наказать, он делает нас слепыми и глухими. Куда смотрели мои глаза, зачем так быстро бежали ноги? Я даже имени его не знаю... Захар вышел на крыльцо, перекрестился на первую звезду. -- Эдак все, -- вздохнул, -- чего от девки хотят? Скука скучная... -- И поплелся закрывать да завинчивать на ночь ставни. В темной столовой, шмыг-шмыг, пробежали темные тени. Монашки сгрудились у стола, засветили одинокую свечку, зашептались. То глаза высветлятся, то взметнувшиеся руки, то чей-то говорливый влажный рот -- зловещий заговор, как над убиенной душой поминки. Осторожно проскользнула в сад нянька Вера и пошла от дерева к дереву, всматриваясь в черные окна. Где ее голубушка, где лоза тонкая? Нет ей счастья на свете. Ох, грехи человеческие, ох, беды... Зачем дети страдают за дела родительские? Разве мать Софьи, покойница, не выплакала уже всех слез -- и за себя, и за внуков своих, и правнуков? Агафья сытно зевнула, прикрыла пухлый рот рукой. Ужин, что ли, нести пленнице? У запертой двери прислушалась -- тихо... Кормить ее, беспутную, или уже все одно... Завтра поест... И пошла с полным подносом назад. Когда шаги Агафьи растворились в шорохах дома, Софья опять приникла к оконной решетке. -- Найди его, найди... костел... Я пойду с ним. Пойду в Кронштадт. Передай ему. Поняла? Липы шумят, заглушают слова Софьи, и она опять шепчет в темноту: -- Розовый костел... за земляным валом... там пруд рядом. Какой завтра день? -- Софьюшка, громче, не слышу... День какой завтра? Животворного креста господня пятница. -- Только бы он не ушел. Только бы дождался... Увезли Софью утром. Не дотянули смиренные инокини до назначенного Пелагеей Дмитриевной срока. Агафья привела девушку в большую залу завтракать, и четыре сестры, как четыре вековые вороны, встали у кресла. Софья поняла, что просить, плакать -- бесполезно, но уж покуражилась вволю! -- Мы тебе добра хотим! Одумайся, Софья! -- кричала казначейша Федора, стараясь схватить, поймать неистовую Софью, которая носилась по зале, перевертывала стулья, прыгала, залезала под стол и кричала: "А-а-а! " -- Остудишь ты свой нрав бешеный! -- вопила клирошаня Марфа. -- В Микешином скиту и не такие смиренье обретают! -- Захар! Да помоги, Захар, -- причитала Агафья, но тот стоял у стены, заведя руки за спину, и с недоброй усмешкой наблюдал облаву. Когда сплетенную в простыни Софью отнесли во двор и положили на дно кареты, растерзанные монашки стали считать синяки и царапины. Нос клирошани Марфы, словно вынутый из капкана, был окровавлен и как-то странно курносился, придавая лицу удивленное выражение. Казначейша Федора трясла вывихнутым пальцем. Волос у тех -- четверых -- поубавилось за десять минут больше, чем за десять лет, прожитых в печали. Нянька Вера подошла к Захару и вскинула на него испуганные глаза. -- Спеленали... А? Захар сморщился, сжал кулаки. -- Эдак все -- вперемежку. Скука скучная, -- сказал он загадочную фразу и смачно плюнул в пыльные подорожники, примятые отъехавшей каретой. -15- Гудят и воют сквозняки, раскачиваются стены, и кажется, что костел клонится набок и потому только не падает, что шпиль, бесконечно длинный, как фок-мачта, цепляется за облака, и они, лохматые, быстрые, помогают выстоять старому костелу. Уснуть бы, уснуть... Кусок железа, остаток кровли, монотонно ударяет по карнизу, скрипит старая люстра -- черный скелет прежней католической пышности. Уснуть и не видеть всего этого! Но глаза противу воли опять пялятся на разбитые витражи. Лунный свет ли шутит шутки, или впрямь ожили бестелесные лики и усмехаются, и корчатся, и подмигивают красным оком через осколки цветных стекол. Когда Алеша проснулся, было уже светло. Волосы его, платье, могильные плиты -- все смочила роса. В уголках глаз, как в ямках после дождя, тоже скопилась чистая влага. "Может, я плакал во сне? -- подумал Алеша и промокнул рукавом/ мокрые ресницы. -- Неужели и сегодня она не придет? " Он посмотрел на такой мирный в утреннем свете храм и усмехнулся. Пройдет лето, осень, снег засыпет лопухи и наметет сугробы у щербатых окон, а он все будет ждать... Ах, Софья, Софья... Встал, потянулся и пошел на рынок. Купил топленого молока, пару ситников и вернулся на свой сторожевой пост. У входа в костел сидела неприметная старушка. "Плохое она место выбрала, чтобы просить подаяние", -- подумал юноша и с удивлением увидел, что старушка машет ему рукой. -- Здравствуй. Тебя жду. Все правильно -- на щеке родинка, глаза синие. Девицей ходишь? Я от Софьи. -- Письмо принесла? Наконец-то! -- рванулся к старушке Алеша. -- Весточка моя на словах. Передай, говорит, ему... -- Кому -- ему? -- смутился он. -- Полно, юноша. Софья все знает. Алешине лицо стало медленно наливаться краской. Какого угодно известия он ждал, но не этого. Старушка меж тем, не замечая его смятения, выкладывала новости одну другой удивительнее: "Софья согласна идти с ним в Кронштадт... Софья просила привести его к ней под окно... " -- Ну так веди! -- встрепенулся он. -- Поздно, мил человек, -- виновато и через силу сказала старушка. -- Да не смотри ты на меня так! Увезли Софью сестры монастырские. Нынче утром. Они и сказали ей, что ты мужчина. Алеша опустился на мраморную плиту. Как волна накрывает с головой, забивает ноздри пеной, не дает дыхнуть, так оглушило его ужасное известие. Вот и все, конец мечте... И не скажет он никогда: "Милая Софья, я привез тебе жемчуга и кораллы... " -- Да очнись ты! -- Старушка тронула его за плечо. -- Софью повезли в Вознесенский монастырь, а оттуда в скит на озеро. Ей в миру жить нельзя. Она матерью покойной монастырю завещана со всем богатством. -- Да разве она вещь? Как ее можно завещать? -- Молод ты судить об этом. Матушка Софьина жила в мире горнем. Глаза у нее были беспамятные. Скоромного не ела даже по праздникам. А уж как молилась! Так молиться не только киноватки, но и великосхимницы не умели. Стоит с крестом и свечой в руке и ничего не видит, кроме лика святого. Свеча толстая, четыре часа горит. Я однажды крест после молитвы из ее рук приняла и уронила, грешница. Крест от свечи раскалился, как огненный, а она и не заметила, что ладони в волдырях. Обет монашеский потому не приняла, что дочь при ней жила, Софьюшка. Да и мужа она ждала. -- Откуда ждала? -- Из Сибири. Откуда еще? Отец Софьи богатый болярин был, да... -- старушка сделала неопределенный жест рукой, -- был "противу двух первых пунктов". Кто не знал этих страшных слов -- государев преступник, значит, подрыватель устоев державы, супостат, значит, пошедший противу двух первых пунктов государева указа. Странно было слышать эти слова из уст странницы, но столь многим виновным и безвинным ставилось в упрек пренебрежение к "двум первым пунктам", что слова эти вошли в обиход. -- Был человек и не стало, -- продолжала старушка тихим голосом. -- Ждала она мужа, жила при монастыре тайно, а как ждать перестала, так и померла. -- Софью спасать надо, -- страстно сказал Алеша. -- Нельзя человека насильно в монастырь заключать. Помоги мне ее найти, сделай доброе дело! -- А кому -- доброе? -- Старушка внимательно всмотрелась в Алешу. -- Ты скажешь -- любовь... -- Любовь? -- Он опять покраснел. -- Я и не думал об этом. -- От любви добра не жди. -- Она мелко затрясла головой. -- Любовь -- это морока, муки, смятение души. А в монастыре -- тихо... Мать Леонидия -- святой человек. Она Софью любит, не обидит. Привыкнет наша голубка и будет жить светло и праведно. -- Софья-то привыкнет? Она скорее руки на себя наложит. Нойми, не могу я ее бросить. Не будет мне покоя. -- Зачем девушку в Кронштадт звал? Разве ей там место? -- Видно, плохо звал, -- вздохнул Алеша. -- Софью надо было к матушке своей вести, -- вдруг сказала старушка проникновенно. -- У тебя где матушка живет? Алеша назвал родную деревню. -- В какой волости, говоришь? -- переспросила старушка. -- Видно, бог вам помогает. Микешин скит тоже в той стороне. -- Микешин скит?? Так Софью туда повезут? -- Слушай и запоминай. Путь туда долгий. -16- После того, как Саша Белов в последний раз махнул рукой и выбежал из ворот дома в Колокольниковом переулке, жизнь Никиты Оленева была заполнена одним -- он ждал известий от отца. Кажется, все сроки прошли, а нарочных из Петербурга с письмом и деньгами все не было. Никита томился, нервничал. Сама собой напрашивалась мысль, что отец не хочет его видеть, что тяготится самой необходимостью заботиться о сыне. Август в Москве был пыльным и жарким. Занятия в навигацкой школе кончились до осени. Скучая без друзей и вынужденного безделья, Никита вспомнил свое былое увлечение -- рисование. С утра, взяв картон и уголь, он уходил на весь день, чтобы, примостившись где-нибудь в тихом переулке, рисовать главки древних церквей, белокаменную резьбу на полукруглых апсидах и узорочье кокошников. Удачные рисунки он развешивал в своей комнате. Особенно нарядной и веселой получилась церковь Ржевской Божьей Матери, стоящей на берегу глубокого Сивцева оврага. Гаврила долго рассматривал рисунок, потом вздохнул. -- Похоже на наш Никольский храм. Тоже на холме стоит. А помните, Никита Григорьевич, надвратную надпись на нашем храме? "Пусть будут отверсты очи твои на храм сей ночью и днем". Матушку вашу покойную, княгиню Катерину Исаевну, очень эта надпись умиляла. -- И словно спохватившись, что сказал лишнее, он поспешно вышел из комнаты. Никита благодарно улыбнулся ему вслед. Гаврила, сам того не ведая, почувствовал в рисунке то настроение, в котором Никита провел весь предыдущий день. Шумела на ветру ольха, перекатывались по галечному дну воды тихой речки Сивки, старинная колокольня парила над Сивцевым оврагом. Ничто округ не напоминало присутствия большого города, и Никите казалось, что он опять на родительской мызе, за спиной стоит мать и, как бывало в детстве, водит углем, зажатым в его руке, и оттого линии на бумаге ложатся четко и ровно. В этот вечер он лег с твердым намерением пойти завтра к тетке и узнать, не имеет ли она каких-либо сведений об отце. Ирина Ильинична жила на Тверской улице в двухэтажном каменном особняке. Дом был построен при государе Алексее Михайловиче и отвечал всем требованиям тогдашней архитектуры, но ряд пристроек, сделанных сообразно моде последнего времени, совершенно изменил его облик, и теперь он являл собой странную помесь русской барской усадьбы и жилища голландского буржуа. Высокие окна с рамами на двенадцать стекол мирно уживались с подслеповатыми, забранными решетками, оконцами старой части дома. Просторный двор, отгороженный от мира бревенчатым забором, был распланирован наподобие цветника и украшен двумя жалкими беседками. К покосившейся колонне одной из беседок был прикован лохматый пес. При виде Никиты он оскалился, залился злобным лаем и так натянул цепь, что, казалось, неминуемо должен был свалить хлипкое сооружение. На стук в дверь вышел молодой краснощекий мужик, одетый несколько необычно: немецкого покроя камзол и франтоватый парик были под стать иностранной пристройке дома, а холщовые порты, заправленные в нечищеные сапоги, вызывали твердую уверенность в том, что никакая сила не может выбить из мужика русский дух. Он хмуро окинул Никиту взглядом, словно раздумывая, сразу ли захлопнуть дверь или выслушать пришедшего. Все-таки выслушал, пошел докладывать, оставив Никиту в полутемных сенцах. Дом был полон криков, ругани, где-то совсем рядом заунывно пели женские голоса. Из боковой двери выскочила девка в грязном сарафане, пискнула при виде барина и пронеслась мимо, задев Никиту огромной бадьей. В нос ударил терпкий запах распаренных отрубей. Мужик явился нескоро. Вначале раздался его голос за дверью: -- Я тебе, сонной тетере, голову за окорок оторву! -- В ответ раздалось чье-то невнятное бормотание. -- Ты поговори, поговори... -- заорал мужик пуще прежнего. -- Я тебе этим окороком хребет переломаю, ск-котина! "Не торопится меня увидеть любезная тетушка", -- подумал Никита и вышел из дому. Мужик догнал его в цветнике. -- Барыня Ирина Ильинична изволила сказать, что их дома нет, -- отрапортовал он нагло. -- Передай своей барыне... -- начал Никита, собираясь цитировать похищенную у Катулла фразу, и умолк, с внезапной жалостью заметив, что мужик кривой -- левый глаз его был мутен от бельма и слезился: -- Болит глаз-то? -- А то как же? -- отозвался мужик, несколько опешив. -- Камердинер мой лечит глазные хвори. -- И Никита неожиданно для себя подробно объяснил, как найти Колокольников переулок. Мужик засуетился, прикрикнул на собаку и побежал вперед. -- Опосля приходите, -- прошептал он доверительно, распахнув перед Никитой калитку. -- Денечка через два. Раньше они не утихнут. Сегодня с утра не в духах и сильно гневаются. -- А чего бы им гневаться? -- зло усмехнулся Никита. -- Какого рожна им надо? Мужик вскинул на Никиту ясный правый глаз и, ничего не сказав более, поклонился в пояс. Понедельник Гаврила начинал обычно с того, что "подводил черту" -- запирался в своей комнате и считал деньги. Никита знал, что общение Гаврилы с черной тетрадью не предвещает ничего хорошего, особенно теперь, когда родительские деньги давно потрачены. В прошлый понедельник Гаврила получил срочный заказ на лампадное масло и употребил свое рвение на варево "компонентов", ему было не до хозяйственных расчетов. Теперь Никита ожидал получить двойную порцию вздохов, попреков за роскошь, за расточительство, за неумеренную доброту ко всякой рвани... -- Гаврила! Завтракать пора! -- кричал Никита уже в десятый раз, но в комнате камердинера было тихо. Наконец Гаврила появился с понуро опущенной головой и горестным выражением лица. "Денежная печаль", как называл Никита излишнюю бережливость, если не сказать жадность, своего камердинера, овладела Гаврилой полностью. Накрывая на стол и подавая кушанья, он весьма выразительно вздыхал, но молчал, и Никита уже надеялся, что успеет уйти из дому до того, как Гаврила облачит в слова свое негодование. -- Собери папку и положи в сумку бутылку вина! -- крикнул он беспечно после завтрака. И тут началось... -- Картона чистого нету. -- Почему же ты не купил? -- Деньги, батюшка, на исходе. Тут не барскую блажь тешить, не картинки рисовать, а живот беречь. Вы на эти свои художества угля извели -- всю зиму отапливаться можно. -- Гаврила, ты сошел с ума, -- сказал Никита спокойно. -- А как тут оставаться нормальным? Настоящие-то живописцы/ пишут картину долго-старательно. Иконописец одно клеймо неделю/ рисует, а вы тяп-ляп -- изрисовали сто листов. Если уж вам такая быстрота требуется, нарисовал на одной стороне -- переверни на другую. Что ж чистой бумаге пропадать? -- Гаврила, тебя сожгут! За жадность. Тебе "подведут черту". Ты будешь корчиться в огне, а я не протяну тебе руку помощи. Ты темный человек. А еще алхимик! Еще Эскулап. Знаешь, что говорили древние? Aes omnibus commun is! "Искусство -- общее достояние! " А ты экономишь на угле. -- Тому рубль, другому рубль, -- кричал в полном упоении Гаврила. -- Что ж ваши друзья-товарищи не несут деньги? Растащили дом по нитке. Харчились всю зиму, а теперь носа не кажут. Идите в школу, требуйте долги! -- Какие долги? Студенты разъехались по домам. -- Вчера, в Охотных рядах встретил этого, как его... Маликова. Рожа голодная, так по пирогам глазами и шарит. Я ему говорю, когда, мол, долг вернешь, убийца? А он оскалится: "А ты кто таков? " Продолжение рассказа Никита уже не слышал. Он схватил вчерашние неоконченные картоны и бросился вниз по лестнице, прыгая через две ступени. Может, и впрямь сходить в школу? Может, есть сведения об Алешке? Да и следует узнать, не хватились ли пропажи двух паспортов. Сухарева башня встретила Никиту непривычной тишиной. Славное время -- отпуска! Пылятся на полках навигацкие словари, лоции и карты, отдыхают натруженные глотки педагогов, сохнут без употребления розги, сваленные в углу "крюйт-камеры". Но не все студенты разъехались по домам. Кого задержали за провинность, кого забыли родители и не выслали денег на дорогу, а некоторым было просто некуда ехать. Оставшихся в Москве школяров, чтобы не шатались без дела, сторож Василий Шорохов приспособил чинить поломанный школьный реквизит. Столярная мастерская расположилась во дворе в тени тополей. Колченогие столы, разломанные лавки и стулья были свалены в гигантскую кучу, словно не для починки, а для невиданного аутодафе скорбных останков навигацкой школы. Между деревьев были натянуты в два яруса веревки, и развешенные на них для просушки карты напоминали паруса допотопного корабля. Над этой странной мастерской гордо реял прикрепленный к бузине морской вымпел. Шорохов собственноручно подновлял его красками и штопкой. Когда Никита пришел на школьный двор, Шорохов, сидя на корточках, варил на костре клей. -- Здравствуй, Василий. Скажи, Котов появился? -- Котова вашего мыши с кашей съели, -- ответил Шорохов, не оборачиваясь. -- А Фома Лукич где? -- Придет сейчас, обождите. Шорохов поднялся, вытащил из кучи поломанной мебели кресло и поставил его перед Никитой, не то предлагая сесть, не то приглашая заняться починкой. -- Какова пробоина, а? -- задумчиво сказал он, стараясь запихнуть под гнилую обшивку сиденья торчащие во все стороны пружины. А, черт с ним! -- И сторож, схватив кресло за ножку, с размаху бросил его в общую кучу. К ногам Никиты из недр хлама выкатился помятый глобус. -- Черт с ним! -- весело повторил Никита и ударил по глобусу ногой. -- Василий, дай-ка я твой портрет нарисую. -- Не велика персона. А рисовать, как бомбардир русского флота клей варит, это, прости господи, срам. -- Я потом пушку пририсую. Стань у тополя. Ну, пожалуйста. "Хороша фигура, -- думал Никита, быстро водя углем по бумаге. -- Пушку надо справа пририсовать. А из тополя сделаем фокмачту... " Кончить портрет Никите не удалось, потому что во дворе появился Фома Лукич, и сторож, смущенный, что его застали за таким странным занятием, как позирование, повернулся к живописцу спиной. -- Как поживаете, батюшка князь? -- писарь непритворно был рад видеть Никиту. -- Благодарствую. Поговорить надо, Фома Лукич. -- Пойдемте ко мне. В библиотеке было прохладно и тихо, как в церкви. Одинокая оса билась в стекло. Никита привычно пробежал глазами по золоченым корешкам книг, и тоска сжала его сердце: "А ведь я сюда не вернусь, -- подумал он. -- Уеду и не вернусь". -- Какие новости, Фома Лукич? Был ли где пожар? -- Как не быть? Каждый день горит. -- А ловят ли разбойников? -- Как не ловить? На святой Руси да не бывать разбойникам! -- Писарь нагнулся к уху Никиты, и, прикрыв ладонью рот, прошептал скороговоркой: -- От Котова письмо пришло. -- Да ну? -- удивился Никита. -- Оч-чень странное письмо. Не знаю, что и думать. Не арестовали ли вашего штык-юнкера? -- За что его можно арестовать? -- А заговор? Государыню хотели отравить. -- Одумайся, Фома Лукич. Котов-то здесь при чем? -- Штык-юнкер человек темный. Мне его осведомленность во всех делах всегда была подозрительна. Про Корсака он тогда первый бумагу написал. -- А что? -- насторожился Никита. -- Был и второй, кто написал донос на Алешку? -- Нет. Замяли дело. Про вашего друга вспомнят только осенью. -- Слава богу. А что написал Котов в своем письме? -- Отставки просит по болезни. Но письмо писал не он. Я его руку хорошо изучил. Да и стиль чужой. -- Откуда письмо? -- Неизвестно. Писано в дороге, такие конверты и бумагу дают обыкновенно на постоялых дворах. -- Так почему ж ты все-таки решил, что Котов арестован? -- Насмотрелся я, батюшка, за свою жизнь. Был человек, и не стало человека -- значит, либо умер, либо арестован. -- Я по нему тужить не буду. Дали ему отставку? -- Дали, -- кивнул головой писарь. -- Но все это мне очень не нравится. -- Скоро я уеду, Фома Лукич. Запиши мой адрес в Петербурге. Если что узнаешь нового -- сообщи. На пороге своего дома Никита встретил теткиного кривого лакея. Сапоги он сменил на белые чулки и туфли с пряжками. Франт, да и только! В руке он сжимал пузырек со снадобьем и вид имел таинственный. Никита давно заметил, что все клиенты выходят от Гаврилы с таким же таинственным выражением лица, словно только что запродали душу дьяволу и теперь прикидывают -- не продешевили ли. Лакей поклонился, не подобострастно, а как-то даже изящно, и сообщил, что княгиня Ирина Ильинична сегодня в духе, всех принимает и со всеми любезна, и коли видеть тетушку надобность у Никиты не отпала, то лучшего дня, чем сегодняшний, придумать трудно. И Никита опять пошел к тетке. Дом Ирины Ильиничны, словно отображая настроение своей хозяйки, был на этот раз тих и благопристоен, ни криков, ни ругани. Черного пса куда-то убрали, в цветнике возился садовник с кривыми ножницами. Уже знакомый лакей сразу провел Никиту в гостиную и напоследок шепнул: -- Спасибо за лекарство, барин. Гостиная, большая продолговатая комната на пять окон, носила отпечаток если не скудости средств тетушки, то какой-то неряшливости. Шпалерные обои на стенах выцвели, и вытканные на них зеленые травы пожухли, словно побитые дождями и заморозками. Вдоль стены стояла шеренга стульев. Высокие черные спинки их, скошенные внутрь ножки напоминали сидящих в ряд кривоногих и недоброжелательных старух. Тетка впорхнула в гостиную, пробежала вдоль стульев и села у лакированного столика, картинно изогнув шею. -- Ну? -- сказала она вместо приветствия и усмехнулась. -- Я давно не получал известий из дому, -- промолвил вежливо Никита, стараясь не смотреть на Ирину Ильиничну, чтобы не выдать своей неприязни. -- Понятно. Я знаю, почему вы не получаете известий. Я вас предупреждала об этом несколько месяцев назад. У князя родился сын. Намедни я не приняла вас, дала понять, что нам не надо видеться. Какие мы родственники, право? -- У князя родился сын? -- Никита не мог сдержать улыбки. -- Не понимаю, чему вы радуетесь? -- Ирина Ильинична встала, давая понять, что прием окончен. -- За что вы так ненавидите отца? -- спросил он и тут же пожалел об этом. Лицо княгини вспыхнуло, плечи вскинулись, и мантилья упала на пол. В руке ее нервно задрожал непонятно откуда появившийся веер. -- А вы смелый молодой человек! О таких вещах не принято спрашивать. Не я его ненавижу. Он меня знать не желает. -- Она подошла к поставцу, взяла с полки расписной флакон и долго нюхала его, томно прикрыв глаза. "Ну и притвора, моя тетушка", -- подумал Никита. Решив, что уже прилично показать себя успокоенной, Ирина Ильинична обернулась и, светски улыбнувшись, спросила: -- Вы, верно, без денег? Никита усмехнулся такой заботе. -- Розовая эссенция, -- продолжала тетушка, -- та, которую приготовил ваш Гаврила, очень хороша. Уступите его мне. Я хорошо заплачу. Теперь вам не к лицу такая роскошь, как камердинер. -- Я не торгую людьми, сударыня, -- сказал Никита и, не простившись, вышел. Иль страшилище ливийских скал, львица, Иль Сциллы лающей поганое брюхо Тебя родило с каменным и злым сердцем? * Нет, она не львица. Она стареющая, озлобленная, раскрашенная помадой и румянами маска. Никита не помнил, как очутился на берегу Сретенки. Жукиплавунцы деловито бегали по воде в болотистой заводи. К берегу прибило самодельный мальчишеский плот. На бревнах ворохом лежали брошенные кувшинки. Никита взял лист и прижал его ладонями к лицу. Лист слабо пахнул малиной. У них родился сын... У него брат. Маленькое существо лежит в колыбели -- наследник! Он занял место Никиты. Разве он хотел был наследником земель, богатств и чести Оленевых? Да, хотел. Он хотел быть главным для отца. Хотел его уважительной ласки, которую оказывают только наследникам. Хотел оправдать все его надежды. Сейчас у отца нет на него надежд. Всю жизнь он будет живым укором, и отец будет ненавидеть его за то, что поступил с ним несправедливо. Пока не поступил, но поступит. Бедный отец! В этот же день к вечеру из Петербурга прибыла карета. В подробном письме князь Оленев сообщил о рождении сына, крещенного Константином, звал Никиту домой и на радостях прислал вдвое больше, чем обычно, денег. -- Примите мои поздравления, барин. -- Гаврила приложился к руке Никиты. -- Да-да... Завтра же едем. По дороге заедем в Перовское к Алешке Корсаку. Надо его вещи к матери завезти да узнать, нет ли от него вестей. -- А уместна ли сейчас задержка, когда их сиятельство ожидают вашего приезда? *Катулл. "Как! Иль страшилище ливийских скал... " (пер. Л. Пиотровского). Никита ничего не ответил. Вид у него был хмурый, и Гаврила не стал задавать больше вопросов. -- Компоненты свои успеешь упаковать? -- Большую часть я здесь оставлю. Возьму только самое необходимое. -- У барина багажа саквояж, у камердинера вся карета... Возьми ты лучше все с собой. Неизвестно, вернемся ли мы в Москву. Батюшка денег прислал. Отсчитай, сколько я тебе должен. Гаврила с трепетом принял тяжелый кошелек, заперся в своей комнате и в приятном нетерпении потер руки. Потом долго складывал монеты столбиками, вычеркивал в черной книге цифры, вписывал новые. Одно его заботило -- брать ли с барина причитающиеся проценты, а если брать, то сколько? "Надо по справедливости... по справедливости... " -- приговаривал он. -- Гаврила, друг, -- услышал он. -- Нет ли у тебя чего-нибудь от печали?? Чего-нибудь с незрелыми померанцами или с незначительным количеством арака, чтобы отпустила тоска? Худо мне... Камердинер захлопнул книгу. Какие уж тут проценты? И пошел в соседний трактир, чтобы купить венгерского или волжской водки. -17- По прибытии в Петербург Белов устроился на гостином дворе у Галерной гавани. Комната была сырая, темная, но накормили сытно и плату за ночлег затребовали вполне умеренную. Это было хорошим предзнаменованием и несколько ободрило Сашу, который, хоть и боялся себе в этом сознаться, оробел перед северной столицей. Три "надо" сидели у него в голове: узнать о судьбе Анастасии, найти в Кронштадте Алексея и начать протаптывать дорогу к тому сказочному дворцу, имя которому -- гвардия. Верный себе, он ничего не стал решать с вечера. Будет деньбудут мысли, вопросы, появятся и люди, которым эти вопросы можно будет задать. "Запомни этот день -- четырнадцатого августа, -- твердил он себе, как вечернюю молитву. --Это день нового отсчета времени". Утром, еще не одевшись, он углубился в изучение отцовской книги. Под словом "Питербурх" он сразу натолкнулся на следующий текст: "В случае нужды будешь принят на жительство Лукьяном Петровым Друборевым, с коим вместе служили в полку. А жительство он имеет на Малой Морской улице противу дома прокурора Ягужинского". Саша не верил собственным глазам. Дом ее покойного отца! Видно, само провидение водило пером родителя. Если Анастасию не проводили в крепость вслед за матерью, то где же ей быть, как не в этом доме? Малую Морскую он нашел без труда. Первый же человек, к которому он обратился, указал на двухэтажный восьмиоконный по фасаду особняк с роскошным подъездом. Обойдя его со всех сторон, Саша обнаружил, что дом явно необитаем. Окна первого этажа были закрыты полосатыми тиковыми занавесками, которые никак не вязались в его представлении с обычаями и вкусами вельмож. Черный ход был наглухо забит досками. Решив приглядывать за домом при всякой возможности, Саша обратился ко второму адресу. Дом бывшего сослуживца отца отыскать было непросто, потому что он, хоть и находился точно против особняка Ягужинского, прятался за длинным казенным строением. На стук Саши вышла полная женщина в русском платье: "Да, здесь проживает господин Друбарев, но сейчас он на службе. Домой пожалует к трем часам пополудни". Белов пошел бродить по городу. Петровскому Парадизу не исполнилось еще и полвека. Юная столица была деятельна, суетлива, роскошна и бестолкова. В отличие от узких, прихотливо изогнутых горбатых и уютных улочек Москвы, широкие и прямолинейные магистрали Петербурга позволяли увидеть весь город насквозь, с дворцами, шпилями, крутыми черепичными крышами, набережными, верфями и гаванями. Город активно строился, осушался, оснащался мостами и дорогами и тут же разламывался самым безжалостным образом. Обыватель с трудом отстроится, вымостит площадку под окном, внесет в полицию обязательные деньги на озеленение, а пройдет месяц-два, смотришь, уже рота солдат застучала, ковыряет булыжник -- перепланировка! Рядом с дворцами, как бородавки на теле красавицы, гнездились крытые дерном мазанки, великолепные парки версальского образца примыкали к грязным болотам, где между кочек, пощипывая осоку, бродили худые озабоченные коровы. То и дело встречались брошенные дома. Пожар ли, наводнение или указ департамента разворотил еще новую кровлю, унес двери и вырвал наличники из окон -- бог весть. А люди! Словно Вавилонскую башню собрались строить -- везде чужая, разноязычная грязь. И сиятельства в каретах, и кучера -- все иностранцы. Русские, и холоп и барин, ехали в Петербург по принуждению, и только немцы всех сортов, голландцы, французы являлись сюда по своей воле, привлеченные щедрыми обещаниями и деньгами. Саша бродил по городу возбужденный до крайности, душа его жаждала приключений и романтических подвигов. Из опасения, что в нем узнают провинциала, он ни у кого не спрашивал дороги, подбоченясь, проходил мимо гвардейских мундиров и дерзко разглядывал красавиц в каретах. Проголодавшись, он зашел в трактир, расположенный на углу двух прямых, как лучи, взаимно перпендикулярных улиц. В трактире по иноземному образцу подавали кофе, шоколад, пиво, жареных на вертеле рябчиков с клюквой и, конечно, вино. Из-за дневного времени зала была почти пуста, только хозяин дремал за стойкой, да у окна за столом, густо заставленным бутылками, веселилась хмельная компания. "Гвардейцы... " -- уважительно отметил про себя Саша. При появлении Белова офицеры смолкли, внимательно оглядели юношу с головы до ног и, не найдя в нем ничего подозрительного, возобновили беседу, приглушив, однако, голоса. Саша заказал рябчиков и пива и, стараясь выглядеть безразличным, обратил все свое внимание на пейзаж за окном, не забывая при этом, словно по рассеянности, поглядывать на соседей. Их было четверо: трое офицеров и франт в цивильном платье и желтом, как осенний клен, парике. И беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что не на дружескую пирушку собрались эти господа. Вид их, настороженный и угрюмый, сбивчивый разговор, полный колких намеков и язвительных замечаний, заставил Белова пожалеть, что он зашел в трактир и стал невольным свидетелем надвигающейся ссоры. Больше всех горячился плотный широкоплечий офицер в форме поручика Преображенского полка. После каждой фразы он опускал на стол кулак, словно ставил им знаки препинания, и тяжело водил шеей. -- Это ты правильно, Вась, делаешь, что со мной не чокаешься, -- приговаривал он. -- Я и сам с тобой чокаться не хочу. Сидевший напротив поручика франт невозмутимо пил пиво, глядя поверх голов офицеров. -- Я и пить с тобой не хочу за одним столом, -- продолжал поручик, --да поговорить надо. А разговор не клеится... --Он схватил кружку, опорожнил ее залпом и перегнулся через стол, пытаясь заглянуть франту в глаза: - Думаешь, мы не слыхали про Соликамск? Кому охота ехать в Соликамск по собственной воле? Все курляндцы канальи, а ты еще хуже, -- он вдруг вскочил на ноги. -- Когда-то ты был моим другом... -- Опомнись, Ягупов, -- сказал тот, к кому были обращены бранные слова. Сидевшие рядом офицеры дружно вцепились в поручика с двух сторон, пытаясь заставить его сесть, но тот расправил плечи, напрягся и зычно гаркнул: -- Сколько тебе платят за донос? -- Выбирай слова! Какие к черту доносы? -- Франт тоже вскочил на ноги. -- Лядащев, уйди! Разве ты не видишь -- он пьян, -- умоляюще крикнул смуглый, с раскосыми, как у татарина, глазами, офицер. Он боролся с правой рукой Ягупова, но силы его были явно на исходе. -- Какие доносы? Те самые! -- не унимался Ягупов. -- Иначе зачем тебе с курляндцем компанию водить? Бергер мать родную не пожалеет, лишь бы платили. Бергер каналья, и ты каналья! -- Моли бога, чтоб я забыл этот разговор. А не то... -- Ты еще смеешь мне угрожать? Ах ты... -- Ягупов рывком освободил правую руку и с силой метнул тяжелую оловянную кружку в Лядащева. Тот пригнулся, но кружка все же задела его руку и со звоном упала на пол. -- Ты еще пожалеешь об этом, -- угрюмо проговорил Лядащев, потирая ушибленный локоть и пятясь, потому что на него медленно надвигался Ягупов. Каждый шаг с трудом давался поручику -- на нем, как собаки на медведе, висели офицеры, и он волочил их за собой, скаля зубы, -- вот, мол, я каков! Отступая, Лядащев очутился за высокой спинкой беловского кресла и там остановился, угрожающе сжав кулаки. Перепуганный Саша хотел было выскочить из-за стола, но не успел. Резким движением плеч Ягупов раскидал офицеров, вцепился в кресло и, словно не замечая сидевшего в нем Сашу, оторвал кресло от пола. Белов не пытался понять, зачем его подняли в воздух -- может, Ягупов бахвалился силой, может, хотел сокрушить этим креслом своего врага, но чувствовать себя мебелью было так унизительно, что он, забыв страх, крикнул в вытаращенные глаза Ягупова: -- Это не по правилам! Ягуповские пальцы разжались, кресло повалилось набок. Саша ударился головой об пол, но сразу вскочил на ноги и, заслонив собой Лядащева, звонко повторил: -- Так не по правилам. Вас трое, а он один. Дуэль надо производить с секундантами. Кулаками не защищают, а порочат дворянскую честь! -- Ты кто таков?? Тоже из топтунов! -- Ягуповский кулак пришелся по левому уху, и Саша с размаху сел на пол. -- Ух ты... -- прошептал он с недоумением и зажмурился, ожидая второго удара, но офицеры успели схватить Ягупова за руки и оттащить к окну. Лядащев помог Саше встать и усадил его в кресло. -- Я порочу дворянскую честь? -- кричал Ягупов. -- Щенок! Дуэли захотел? Так я тебя, пакостника, вызываю! Слышь? Я твои кишки намотаю на шпагу... -- Оставь в покое мальчишку! -- прикрикнул Лядащев. -- Драться будешь со мной! Зачем ты его ударил? -- И тут же с досадой, но учтиво, словно не о нем только что шла речь, обратился к Белову: -- Зря вы ввязались, сударь. -- Я сам вызываю этого господина, -- доверительно прошептал Саша. -- Дуэль необходима! Шпага -- суть дворянской доблести. А кулаки... -- Он держался за распухшее ухо и с удивлением вслушивался в свой чужой и словно треснутый голос: -- В древних Афинах циник Крат повесил дощечку под синяк... чтоб все знали... и написал на ней... -- Ну, ну, -- приговаривал Лядащев, приводя в порядок Сашин камзол... -- Бог с ними, с Афинами. Здесь Россия. А вы не трус! Будете моим секундантом? Как вас зовут? -- Курсант навигацкой школы Белов к вашим услугам. -- Знакомьтесь. --Лядащев по очереди представил офицеров. -- Поручик Ягупов Павел, -- тот что-то прорычал в ответ, -- поручик лейб-кирасирского полка Родион Бекетов, -- раскосый офицер щелкнул каблуками, -- поручик Вениаминов, -- третий офицер с миловидным, добрым лицом коротко взглянул на Сашу и опять обратил все свое внимание на Ягупова, который сидел на подоконнике, бессильно опустив руки. -- Где будем драться? -- спросил Лядащев. -- Поехали на острова. Например, на Аптекарский... охотиться... Все ясно испытывали облегчение от того, что назревающая драка кончилась таким простым и приятным способом. -- Нет, там охота царская. На Аптекарском только государыня может зайцев стрелять. Лучше на Каменный. -- Каменный теперь Бестужеву принадлежит, а вице-канцлер скуп, --сказал Бекетов. --Из-за'дюжины тетерок неприятность устроит... -- Плевать, -- засмеялся Вениаминов. -- Вице-канцлеру сейчас не до нас. А на Каменном, говорили, табор стоит. Поехали на Каменный. Дуэль назначили на четверг, поскольку ближайшие два дня у Ягупова и Вениаминова были заняты -- они дежурили во дворце. -- Встретимся на Васильевском у Святого Андрея, -- сказал Лядащев. --Лодку я достану. Десять утра всех устроит? -- Господа, я новый человек в городе, -- решился наконец Белов, -- мне некого звать в секунданты... Не согласились бы вы... -- Я не калечу детей, сударь, -- подал вдруг голос Ягупов. В мутных глазах его и в изгибе полных, красиво очерченных губ угадывались насмешка и удивление -- откуда, мол, ты взялся, смелый воробей, и что-то еще неожиданно доброе и грустное. Александр почему-то смутился и понял, что куда больше, чем удовлетворять свою дворянскую честь, ему хочется подружиться с этим офицером. -- Ты меня прости, друг, что я тебя по уху звезданул, -- продолжал Ягупов. -- Это больно, я знаю. Но драться с тобой я не буду. Чего ради я с тобой буду драться? Вася -- другое дело... Вася моим другом был. -- Он вдруг сжал огромный кулак и погрозил кому-то неведомому. -- Сволочи! -- сказал он тихо. -- Надька под стражей сидит, а я буду шпагой пырять, честь, понимаешь, защищать... -- Он тяжело поднялся, оскалился на трактирщика, который наконец осмелился вылезти из-под стойки, и пошел к двери: -- Все мы сволочи! -- повторил он на прощание, и за тремя офицерами закрылась дверь. Лядащев и Александр остались сидеть друг против друга. -- Пожалуй, надо поесть, -- нерешительно сказал Александр и нервно передернул плечами, -- если мой рябчик еще не улетел. -- Улетел, так прилетит, -- отозвался Лядащев. -- Вы мой гость. Трактирщик! Убери все лишнее и принеси вина. А то здесь одни пустые бутылки. Во время еды Александр старался держаться непринужденно, но каждое движение челюстей отзывалось такой мучительной болью в голове, что он против воли то и дело хватался за распухшее ухо и осторожно ощупывал его, словно пытался убедиться, что оно на месте. Лядащев был вежлив, учтив, но за его