-- Опять, Иван Львович, больше других знаешь? -- заметил Друбарев. -- Язык у тебя прямо бабий -- никакого удержу! -- А почему не рассказать? -- Замятин смущенно посмотрел на приятеля и сразу как-то уменьшился в размерах. Видно было, что подобные замечания делаются частенько и что Замятин признает за Друбаревым право на такие замечания. -- Почему не рассказать? -- повторил он виновато. -- Дело давнее, а Сашенька интересуется. -- Очень, -- искренне заверил Саша. -- Продолжайте, прошу вас. -- Плесни-ка мне жженочки холодной, -- попросил Иван Львович. -- Нету уже? Тогда хоть поесть принеси и рюмку водки. Когда Саша вернулся со штофом водки и закуской, гости уже разошлись, и только Замятин, как захмелевший пан, сидел у стола, свесив голову на грудь и шумно всхрапывал. Саша тронул его за плечо. -- Нет, милый, -- вмешался Друбарев, -- тебе его не разбудить. Скажи Марфе, чтоб постелила Ивану Львовичу в кабинете. Да пусть принесет туда колпак, войлочные туфли и мой тиковый халат. -- А как же его рассказ? -- огорчился Саша. -- Поменьше бы ему рассказывать да побольше слушать, -- вздохнул Друбарев. "Вот ведь какая штука -- жизнь, -- думал он, -- нет в ней никакой логики и смысла. И слава Богу. Потому что будь в ней логика, сидел бы мой велеречивый друг за решеткой. Что есть в России более секретное, чем "черный кабинет"? Человеку, который там служит, с собственной тенью нельзя разговаривать, язык надлежит проглотить! Перлюстрация иностранных писем -- подумать страшно! А этот хвастун с каждым норовит поделиться своими знаниями. Как на него, дурня, еще не донесли? " Утром Саша попытался возобновить вчерашний разговор, но Замятин был скучен и немногословен. -- За что Черкасского пытали и на каторгу сослали? Про то один господь знает да еще Тайная канцелярия. -- Она знает, да молчит, -- вздохнул Саша. -- И правильно делает. Если все будут знать, что людей без всякой вины по этапу в Сибирь гонят, то какой же в государстве будет порядок? -- Иван Львович, -- укоризненно заметил Друбарев, -- зачем Саше знать твои дурацкие измышления по поводу порядка в государстве нашем? Замятин с тусклой миной жевал томленную в сметане капусту, потом вдруг улыбнулся, заговорщицки подмигнул Саше. -- Сказывают, что попал на дыбу Черкасский из-за женских чар, -- и, видя недоверие на лице Саши, он добавил, -- князя оклеветали, а виной тому была ревность к некой красотке-фрейлине, фамилию ее запамятовал. -- Не может этого быть! -- воскликнул Саша. -- Тут непременно должно быть политическое дело. Ведь с Черкасским и другие люди на каторгу пошли. -- А ты откуда знаешь? -- Замятин звонко ударил ложечкой по маковке вареного яйца. -- А если и пошли на каторгу, то все по вине той же юбки. Точно так, друзья мои... Это со слов самого Бестужева известно. -- Кого? -- крикнули Саша и Лукьян Петрович в один голос. Замятин подавился желтком, закашлялся, потом долго пытался отдышаться, ловя воздух широко раскрытым ртом. -- Все, Саша, -- сказал он, наконец. -- Больше я тебе ничего не могу сказать. Но поверь --"шерше", Саша, "ля фам"... -- Пусть, -- согласился Саша. -- Женщина так женщина. -- Где в Петербурге дом Черкасского? -- У Синего моста. Ро-оскошный особняк! Только он там почти не живет. Там супруга его хозяйничает, Аглая Назаровна. Горячая женщина! Поговаривают, кому не лень языком молоть, что она так и не простила князю его измены. На этом разговор и кончился. "Ладно, --утешал себя Саша, надевая перед зеркалом великолепную, подаренную накануне Друбаревым шляпу. --Эти сведения тоже не лишние. Только были бы на месте мои неуловимые друзья. Впрочем, в такую рань они еще дрыхнут... " Шляпа, великолепное сооружение с круглой тульей, загнутыми вверх полями и плюмажем из красных перьев, была великовата и при каждом движении головы сползала на лоб. Можно, конечно, и без шляпы идти к друзьям, но перья на плюмаже чудо как сочетались с камзолом цвета давленой вишни, и Саша решил для устойчивости чуть взбить на висках волосы. -- Сашенька. -- Марфа Ивановна просунулась в комнату. -- Вам вчера письмо посыльный принес. Поздно уже было, вы уж спали... пожалела будить... А сейчас и вспомнила. Посыльный? От кого бы это? Саша поспешно разорвал склейку. "Саша, друг! Обстоятельства чрезвычайные заставляют нас срочно покинуть город. Подробности нашего отъезда знает Лука. Он же откроет тебе тайну нашего временного убежища". -- Черт подери! Посыльный просил ответ? -- Нет, голубчик. Ничего он не просил. Сунул лист в руку и бежать. Торопился, видно, очень. -- Видя Сашину озабоченность, Марфа Ивановна очень перепугалась. "... тайну нашего временного убежища. Скажешь ему пароль: "Hannibal ad portas! "* Недеемся увидеть тебя в скором времени. Никита. Алексей". Что еще за "Ханнибал ад портас? " Ганнибал -- это Котов, больше некому... Проворонил я берейтора! Пока я этим Зотовым и Черкасским занимался, Котов Алешку и высмотрел. Саша бросил шляпу на стул и с размаху сел на нервно вздрагивающие красные перья плюмажа. _________________________ * Ганнибал у ворот (лит. ). -13- Евстрат не оправдал надежд Гаврилы. Нельзя сказать, что новый помощник был глуп, соображал он быстро и все объяснения понимал с первого раза, но был невообразимо ленив и труслив. Да и как не испугаться, люди добрые? Окна в горнице завешены войлоком, ярко, без малейшего чада, полыхает печь, в медном котле булькает какое-то варево, испуская пряный дух. Лицо у камердинера хмурое, руки мелькают с нечеловеческой быстротой, перетирают что-то в порцелиновой посуде, а губы шепчут бесовское: "Бене мисцеатур... а теперь бене тритум"*. В таком поганом месте и шелохнуться опасно, не то что работать. Дня не проходило, чтобы Евстрат не кидался в ноги к Луке Аверьяновичу: -- Спасайте! Хоть опять под розги, но не пускайте к колдуну в услужение. Сдохну ведь. Он и минуты посидеть не дает! А как не пускать? Камердинер ходил по дому барином и при встрече с Лукой не кхекал высокомерно, а показывал на пальцах величину долга за израсходованного на битую дворню лекарства. К чести дворецкого надо сказать, что долг не увеличивался. -- Не могу я тебя освободить от этого мздоимца, -- увещевал он незадачливого алхимика. -- Время еще не подошло. Но воли Гавриле не давай. Своя-то голова есть на плечах? Колдовские снадобья путай... с молитвой в душе. И посрамишь сатану! День, который вышеупомянутый Ганнибал выбрал для приступа неких ворот, поначалу был самым обычным: трудовым для Гаврилы, горестным для Евстрата и томительным для Никиты с Алешей, которые послонялись с утра по дому, а потом вдруг сорвались с места и умчались в Петергоф. Еще полчаса дом жил тихо, дремотно, но в этой штилевой тишине уже таилась буря. Огромная карета, золоченая и с гербом, влетела вдруг на сонную Введенскую улицу, грозя сшибить каждого, кто ненароком окажется на ее пути. Щелкнул кнут, заржали кони, и парадная дверь затряслась под ударами кулаков. Крики и вовсе были непонятны. -- От княгини Черкасской Аглаи Назаровны! Открывайте. Здесь ли местожительство имеет лекарь и парфюмер по имени Гаврила? Степан смерил взглядом огромного, одетого в белое гайдука, подбоченился -- нас господь тоже ростом не обидел -- и с важностью сообщил, что это дом князя Оленева. Гайдук так и зашелся от брани, топоча белыми сапогами. Он громко выкрикивал адрес и присовокуплял, что фамилии парфюмера не ведает, но не возражает, чтоб тот назывался Оленевым, а что он князь, так это ему, гайдуку, без разницы и делу не мешает. На шум вышел Лука. Он быстро разобрался что к чему и с готовностью отвел гайдуков в правое крыло дома. Дверь в "Гавриловы апартаменты" по обыкновению была заперта. ________________ * Хорошо размешать... хорошо перетереть (лат. ). -- Гаврила, отпирай, -- сладко крикнул Лука. -- Говорят, ты человека намертво залечил. Зовут тебя. Поезжай с богом. Отпускаю. Гаврила, однако, дверь не отпер и все дальнейшие разговоры вел через замочную скважину. Гайдук, согнувшись и краснея от натуги, кричал, что барыня вчера помазала лик свой румянами твоей, шельмец, кухни, а поутру проступила красная сыпь, и к обеду всю рожу вовсе прыщами закидало. Гаврила в ответ бубнил, что его румяна отменные и никто никогда на прыщи не жаловался, что приехать он сейчас не может, потому что идет реакция, "ацидум"* вошла в крепость, и если он, Гаврила, оставит оную "ацидум" без присмотра, то дом взлетит на воздух. -- Приеду вечером! -- кончил он свою речь, затем стоящие под дверью услышали шум падающего предмета и злобный вопль: "Я тебе, уроду немытому, с чем велел кармин смешивать? С крепким аммиаком! А ты с чем, пентюх, мешал? " Евстрат заскулил, дверь в тот же миг распахнулась, и из нее прямо на руки гайдуков выпал ошалевший от ужаса зловредный конюх. Гайдуки сунулись было посмотреть, что происходит в горнице и какая по ней "ходит реакция", но увидели только клубы дыма и поспешно захлопнули дверь. И пошли неожиданные визиты... Через час после шумного отъезда гайдуков Черкасской приехал посыльный от боярыни Северьяловой, и вся постыдная предыдущая сцена повторилась в тех же подробностях. -- Гаврила, отпирай! -- кричал Лука. -- Зовут тебя, убийцу! -- Приеду вечером, -- вопил Гаврила. -- Не могу при реакции оставить дом. Погибнем все. В числе прочих побывал и Саша Белов, но его визит остался словно и незамеченным, господа кататься уехали, и весь сказ. Единственной посетительницей, для которой Гаврила открыл дверь, была горничная госпожи Рейгель. Или женский голосок тронул сердце парфюмера, или "реакция" пошла на убыль, но только он пустил горничную в жарко натопленную горницу, а через четверть часа она вышла оттуда, сжимая в руке склянку с лечебной мазью. Никита с Алешей вернулись вечером очень веселые и оживленные. -- Гаврила, ужинать! -- с порога крикнул Никита. -- Они не принимают, -- строго, без намека на ехидство, сказал Степан. -- Что, что? -- озадачился хозяин. -- Кушать подано! --эхом прокатился по дому голос Луки. Они прошли в столовую. На круглом блюде дымился ростбиф, украшенный свежим горохом и салатом, тут же была щука с хреном, горка румяных пирожков и квасник, полный клюквенным, охлажденным на льду морсом. -- Я голоден, как сто чертей! -- крикнул Никита, завязывая салфетку. _____________ * Кислота. -- А я, как двести, -- вторил ему Алеша, вонзая вилку в щучий бок. Но им не суждено было насладиться трапезой. "Опять едут! " -- закричал Степан. За окнами раздался цокот подков, крики, кто-то забарабанил в окно. Лука испуганно замер, истово глядя в глаза хозяину. -- Гаврилу... -- кричал надсадно чей-то голос, -- чтоб при барыне неотлучно... пока ланиты прежнего вида не примут! -- Что это значит, Лука? -- А это то значит, -- начал дворецкий дрожащим голосом, -- что Гаврила ваш сребролюбивый -- убийца и колдун. -- Он не выдержал и сорвался на крик, впервые потеряв в барском присутствии всякую степенность. -- Это гайдуки от боярыни Черкасской шумят. Разнесут сейчас дом в щепу! А лекарства Гавриловы не иначе как диавол лизнул, потому что они христианскую кровь отравляют. Я здесь все написал! Лука торопливо достал из-за пазухи смятый листок и вложил в руку изумленному Никите. Парадная дверь дрожала под ударами, раздался звон выбитого стекла. -- Не пускайте этих сумасшедших в дом! -- крикнул Никита. -- Евстрат все может подтвердить, -- не унимался Лука. -- Ад поминает, геенну огненную в помощники зовет. Эту бумагу надо отнести куда следует, а Гаврилу вязать! Никита обратился к бумаге, за его спиной охал Алеша. "Гаврила-камердинер, хоть и вид имеет благочестия, на самом деле жаден, нагл, надменен, напыщен и гадок, понеже в церковь не ходит, молитву творит поспешно, а в горницах его на иконе замутился лик святой, глядя на его поганые действа... " Никита посмотрел внимательно на Луку. -- И куда ты собираешься ЭТО нести? -- спросил он тихо. Ох, не видать бы старому дворецкому никогда такого взгляда! Затосковал Лука, затужил, потому что озарилась душа его простой мыслью -- коли пишешь донос на слугу, то делаешь навет и на барина, а коли доносишь на барина, то порочишь самого себя. Как он, старый, умный человек, позволил себе настолько забыться, что возвел хулу на дом свой, которому верой и правдой служил столько лет? -- Простите, Никита Григорьевич, бес попутал, -- и крикнул громко, -- Степан, снимай оборону, я мазь несу. Гаврила изготовил и велел всем порченым давать по две банки! Крики за окном стихли. -- Никита, а Гаврила и правда ад поминает, -- со смехом сказал Алеша, дочитывая донос Луки. -- Слушай, "Ад лок"... потом "ад экземплюм... " -- Да это латынь! "Ад лок" -- для данного случая, "ад экземлюм" -- по образцу... Пойдем! Надо спасать нашего алхимика. Он с размахом торгует. Завтра весь город запестреет прыщами, как веснушками. Под дверью камердинера сидел казачок. -- Заперлись, -- сказал он почтительно. -- Гаврила, отопри. Это я! Неприступная дверь сразу распахнулась. Гаврила отступил в глубь комнаты и повалился на колени. -- Никита Григорьевич, каннибал ад портом! Не виновен я! Евстрат, бездельник пустопорожний, напутал. Теперь прыщи надо мазью мазать, и через неделю все пройдет, потому что "мэдикус курат, натура санат! "* Сами учили. Что делать, Никита Григорьевич? Прибьют ведь меня! -- Помолчи. Пока за окном тихо. Лука им глотки твоей мазью смазал. Алешка, беги, вели закладывать карету. Пусть подадут ее к черному ходу. Провизию в корзину. Поужинаем в дороге. А я сейчас записку Сашке напишу, чтоб он не волновался. Гаврила, все шкафы запри, двери на замок, если не хочешь, чтобы разгромили твою лабораторию. И скорее, скорее... Мы едем в Холм-Агеево. Там нам никакой Ганнибал не страшен. Вперед, гардемарины! -14- Уже Лопухины, Бестужева Анна Гавриловна и все пытаные и наказанные в сопровождении отряда гвардейцев ехали к месту ссылки, уже начали затягиваться раны на их спинах, а дела по раскрытию заговора не только не прекращались, но продолжали жить еще более полнокровно, словно созданный руками алхимика фантом. Следственная комиссия, оставив надежды увязать вице-канцлера с его опальной родственницей, рьяно искала против него новые улики. Франция и Пруссия активно ей в этом помогали. Бестужев был в курсе всех дел, перлюстрация писем в "черном кабинете" шла полным ходом. Английский посланник в Париже писал английскому же представителю в России Вейчу: "Французы теперь стараются достать фальшивые экстракты и прибавить к ним еще такие вещи, которые должны повредить вице-канцлеру Бестужеву. Так как они эти фальшивые документы хотят переслать императрице, то уведомите об этом тамошнее правительство и употребите все средства для открытия такого наглого и ужасного обмана". "Стараются, значит, -- думал Бестужев. -- Если мой архив всетаки попадет к императрице, я воспользуюсь этим письмом и докажу, что похищенные бумаги -- фальшивые... Но если французы ищут фальшивые экстракты, значит, подлинных у них нет. Где ж они? " И тут на стол Бестужева легла еще одна расшифрованная депеша, и какая! -- от Лестока к Шетарди. Шифровка была послана в обход официального канала, и Яковлеву большого труда стоило заполучить ее. Как следовало из текста, депеше предшествовало какое-то тайное письмо из Парижа. Даже цифирь не могла скрыть крайне раздраженного и обиженного тона Лестока: "Господин Дальон, подобно всем, недоумение выражать изволил, что я бездействую, и присовокупил, что если я-де хочу получить за оные бумаги пособие в ефимках или талерах, так за этим дело не станет! ("Oro, -- подумал Бестужев, --лейб-медик обижаться изволят, что ему взятку предлагают... Никогда раньше не обижался, а теперь вдруг обиделся -- притворство! "). Крайнее выражаю удивление вашей уверенности, что оные бумаги у меня в руках. Не принимайте вы действия в обход, а действуйте сообща с вашим покорной слугой, оные документы давно бы свою роль сыграли и врага нашего низвергли". * Врач лечит, природа исцеляет. -- Бумаги у Лестока, -- сказал себе Бестужев. -- Не иначе как этот каналья цену себе набивает. И меня хочет сокрушить и денежки получить! У Лестока, однако, были совсем другие заботы. Нет, не притворными были его обида и раздражение. Он был зол на Дальона, на Шетарди, на уже покойного Флери, на Амелота -- фактического правителя Франции и на самого Людовика XV. С какой целью все они пытаются убедить Лестока, что его агенты перехватили бестужевские бумаги? При этом имеют наглость утверждать, что у них на руках неоспоримые доказательства! Нет и не может быть этих доказательств! Цель у них одна -- опять вести игру самочинно, а на Лестока свалить собственные просчеты. Хитрят парижане... Подождем. А пока он срочно послал гонца в охотничий дом, дабы привести хоть под конвоем этого недоумка Бергера, послал арестовать этого шустрого курсанта Белова, сам решился на разговор с императрицей. После казни Елизавета запретила чернить вице-канцлера, словно публичная экзекуция у здания Двенадцати коллегий совершенно утвердила благонадежность Бестужева. Пришло время ввести на страницы нашего романа, ввести всего на миг, царственную Елизавету, Петрову дщерь, тридцатипятилетнюю красавицу. Потомки говорили, что царствование ее прошло не без пользы и не без славы. Современники утверждали, что нрав она имела веселый, доброжелательный, обидчивый, но отходчивый, а что до государственных дел не охоча, так умела препоручить их в достойные руки, а в нужную минуту и сама могла сказать веское, умное слово. Дамы присовокупляли, что умела она одеться красиво и со вкусом, что никто не мог сравниться с ней в танцевании и манерах, что на лошади сидела, как амазонка, и как бы ни был изнурителен бал или маскарад, она всегда успевала к заутрене. В этот сентябрьский день Елизавета никуда не спешила, встала поздно, что-то нездоровилось, и до самого вечера, до предобеденного времени просидела она в парадной спальне. Предобеденное время в царских покоях начиналось где-то с пяти часов и длилось иногда до глубокой ночи. Всякий временной регламент во дворце был неуместен -- как захочется государыне пробудиться -- так и утро, как вздумается трапезничать, хоть ночь на дворе, -- так и обед, а хочешь, назови его ужином. К столу вызывались непременно все придворные, бывало, из кроватей поднимали. Трапеза бесконечно длилась. За столом требовалось вести непринужденную беседу, и зачастую сонные сотрапезники получали нарекания от императрицы -- скучны, злобливы и не рассказывают ничего интересного. А беседовать свите надо было с осторожностью, потому что много было тем, весьма неугодных Елизавете. Нельзя было говорить о болезнях, смерти, прежнем правлении, о науках, красивых женщинах, о недавнем заговоре и королеве Австрийской Терезии и маркизе Ботте -- ее после. Поздний будет сегодня обед, есть императрице совсем не хотелось, да и живот что-то побаливал, словно кирпичами набит. Скучно... Елизавета прикрыла ладонью рот, пытаясь подавить зевоту, встала с кровати и направилась к алькову, где прятался рабочий стол -- модная игрушка, прихотливо сочетающая в себе стиль канцелярский и будуарный: инкрустированная палисандровым деревом и черепахой столешница, зеркала трельяжем, множество деловых ящичков и бронзовый письменный прибор. Надо, наконец, прочитать письмо от Марии-Терезии, которое вручил ей вчера Бестужев, прочитать и составить свое мнение. На глаза ей попалась еще одна свернутая в трубку бумага -- доставленный из Берлина циркуляр. Бумага эта была точной копией прочих циркуляров, разосланных Марией-Терезией по всем европейским дворам, в нем вполне оправдывали Ботту и нарекали на русский двор, мол, возводят напраслину на бывшего посланника. Циркуляр всколыхнул былую злость и досаду: "Мы поддерживаем эту Терезию, а она забыла о простом уважении к нашему императорскому достоинству! " Но Елизавета одернула себя, решив до времени не сердиться, а поговорить с Бестужевым -- уж он-то придумает достойный ответ. Она отбросила циркуляр и с неудовольствием заметила, что неведомо как испачкала палец в чернилах. Дверь тихо скрипнула. Елизавета подняла глаза и увидела в зеркале Лестока. Он словно медлил войти, ждал, когда его кликнут, но потом решительно вошел и застыл перед императрицей в глубоком поклоне. -- Вы прекрасно выглядите! У вас давно не было такого чудного цвета лица, Ваше Величество. Осенний воздух и эта необычная сухость в погоде... -- Ну хватит, хватит, -- притворно рассердилась Елизавета, она любила комплименты. -- Принес капли? -- О, конечно! И еще, как вы просили, пилюли от бессонницы. -- Просила? Глупости. Ты все перепутал! Зачем мне пилюли, я и так все время сплю. Да и как не заснуть, если только сон врачует и защищает от этих безобразий. Читал циркуляр? -- Она опять потянулась к отброшенной бумаге. -- Мерзость, мерзость!.. -- Усердие Ботты против Вашего Высочества доказано, -- с почтением сказал Лесток. -- А Терезия пишет, что у Ботты при венском дворе безупречная репутация, а у нас, якобы, нет письменных улик. -- А зачем письменные улики, когда доподлинно известно, что о революции в России им было говорено, и не раз. При упоминании о революции, то есть смещении императрицы в пользу Петра Федоровича или, еще того хуже, в пользу свергнутого младенца Ивана, Елизавета пришла в бешенство. -- Не хочу об этом слышать! -- Она вскочила со стула, быстро прошлась по комнате, опять села к столу. -- Да не в Ботте дело, -- сказал вдруг Лесток спокойно и как бы небрежно, а сам весь сосредоточился на этой минуте. -- Не он главный смутьян, не он... -- А... понимаю, -- Елизавета вдруг успокоилась, даже глаза закрыла, пусть поговорит. Лесток сразу взял быка за рога. Водопад слов: страстных, гневных, вкрадчивых, льстивых, искренних -- поди разбери, чему можно верить, а чему нет: Бестужев интриган... Бестужев старается только о личной пользе... Бестужев еще после ареста Бирона мог помочь Елизавете занять трон, но он предпочел Анну Леопольдовну... -- Да ничего он не предпочел, он сам был арестован, -- Елизавета открыла один из ящичков стола: пилки для ногтей, щеточки для бровей, флакон с ароматическими курениями, мушечница с крупным сапфиром на крышке. Голос Лестока теперь стучал барабанным боем: "Оба брата Бестужева неверны, а поскольку эта вертопрашка Анна Бестужева наказана, то они только и будут искать случая отомстить... Уж коли осудить их нельзя, то надобно сместить с высокой должности... Бестужев коварен, он взяточник, пенсию получает от всех европейских дворов, он пьяница, всяк скажет, что он без бутылки не обедает, оттого и нос красен... Бестужев палец о палец не ударил, чтоб вознести Елизавету на трон русский, более того, прилагал усилия, чтоб Елизавета этот трон не получила, и о том он, Лесток, будет иметь вскорости доказательства... " -- Вот когда будут доказательства, тогда и говори. А пока за Бестужевых и Воронцов, и Разумовский, и архиепископ Новгородский. -- Елизавета достала из мушечницы крохотную мушку -- кусочек черного пластыря, вырезанный в форме сердечка, приклеила его к себе на щеку и повернулась к Лестоку с кокетливой улыбкой, хорошо ли, мол? Лейб-медик даже рот приоткрыл от неожиданности, потом нахмурился. -- Мушки, Ваше Высочество, были изобретены в Лондоне герцогиней Нью-Кастль. Под ними она скрывала прыщи. При вашей несравненной красоте и дивной коже, --Лесток подобострастно улыбнулся, понимая, что в раздражении зашел слишком далеко, -- это не всегда уместно. Не сочтите за грубость. Я медик. -- Вот и занимайся медициной, а не политикой, -- желчно сказала Елизавета. -- А Бестужевы еще батюшке моему служили. Но Лесток не хотел сдаваться. -- И еще хотел добавить... К нам едет Шетарди. -- Вот как? -- Но как частное лицо, бесхарактерный -- без верительных грамот. Елизавета рассмеялась. -- Вот и примем его бесхарактерно... И разговоры наши будут партикулярные. -- Боюсь, что это вам не удастся. Я вам открою тайну. У меня есть основания утверждать, что Шетарди привезет с собой неоспоримые доказательства вины Бестужева. -- Тайна? Это интересно. Расскажите все, что знаете, и подробнее, подробнее... Оставим царствующую особу беседовать со своим лейб-медиком. Вопрос о том, кто победит в политической интриге, Бестужев или Шетарди, решит сама история. Скажем только, что Лесток, так ничего и не добившись, ушел от Елизаветы в бешенстве, а мы вернемся к более скромным участникам нашей повести. -15- Вера Дмитриевна, вдова полковника Рейгеля, обладательница тысячи душ крепостных, каменного о двух апартаментах дома в Москве, одноэтажного, построенного на новый манер дома в Петербурге и огромной, дающей твердый доход усадьбы под Каширой, не хотела замуж. Она хотела быть независимой, иметь успех в свете, иметь пожилого друга, защитника и советника в делах, и, конечно, любви -- возвышенной, чистой, но не опошленной путами Гименея. Граф Никодим Никодимыч не вполне подходил под титул "защитника и советчика", потому что, по мнению вдовы, был ума недалекого, скареден, а советы мог давать только военного порядка: как лучше муштровать прислугу, где выставлять на ночь караул, дабы пресечь вора, и все норовил отвезти Веру Дмитриевну к полковым портным, где шьют "не в пример другим дешево и подобающего вида". К рассказам графа про своего петербургского племянника Вера Дмитриевна вначале не отнеслась серьезно, мало ли мужчин на свете, но если каждую неделю неизменно выслушивать, что, мол, опять получил письмо от Васеньки, который только о вас и спрашивает, потому как голову от любви потерял, ум рассеял, то невольно начнешь прислушиваться и думать -- что это за Васенька такой? Видя, что интерес к племяннику уже загорелся в холодном сердце богатой вдовы, Никодим Никодимыч стал уговаривать ее ехать в Петербург, там двор, там жизнь бьет ключом. Вера Дмитриевна, однако, побаивалась ехать в столицу. Рассказы о лопухинском деле быстро достигли Москвы, а по дороге украсились такими подробностями, что кровь стыла в жилах. Но к концу августа стало ясно, что дело о заговорщиках подошло к самой развязке. После месячного застоя в светской жизни двор решит наверстать упущенное, балам и маскарадам не будет конца, и Вера Дмитриевна, получившая из Парижа дорогой и смело исполненный наряд, стала собираться в северную столицу. Вполне уверенная, что граф поедет с ней, она была немало удивлена, что тот собирается ехать в Петербург только через месяц. Граф ссылался на разыгравшийся ревматизм, но настоящей причиной его задержки были скупые денежные средства. Никодим Никодимыч разыгрывал перед вдовой роль человека богатого, этакого покровителя, а в качестве обеспечения имел только щедрое воображение и желание выглядеть в свои семьдесят лет молодцом. А дорога есть дорога. Там горничные, приживалки, лакеи, всех кормить надо, на постоялых дворах платить за постой, и роль богатого покровителя была не просто трудна -- невозможна. Он решил ехать в сентябре, один, налегке -- чудное путешествие и как раз к свадьбе. Никодим Никодимыч был вполне уверен в племяннике своем Василии Лядащеве. В последний день августа тремя груженными до отказа каретами госпожа Рейгель двинулась в Петербург. Перед отъездом граф снабдил Веру Дмитриевну небольшой, аккуратной посылочкой и письмом к Васеньке, в котором сообщал, что посылает отменные сухие груши, цветисто описывал прелести "подательницы сего" и истово завидовал счастию племянника "лицезреть лучшую из дщерей Венеровых". По приезде в Петербург Вера Дмитриевна не смогла сразу назначить встречу Василию Лядащеву. Сквозняки постоялых дворов сделали свое дело -- вдова жестоко простудилась. Немецкий лекарь уложил ее в постель с грелкой, компрессами и мешочками с сухой горчицей. Только через неделю она встала от болезни и с ужасом посмотрела на себя в зеркало. Бледна, волосы сухие, нос распух. Такой не жениху себя показывать, а на воды ехать лечиться. В это время Вере Дмитриевне нанесла визит ее московская приятельница знатная боярыня Северьялова. -- Душка, что сделала с вами болезнь! Лечились, конечно, у немца? Я им давно не верю. Наши знахари исправнее лечат, они душой за больного скорбят. Я помогу вам. Есть отличный русский лекарь, он же и парфюмер. Он вернет вам былую красоту. Надо ли говорить, что госпожа Рейгель вошла в число жертв вредительских действий кучера Евстрата. Опробовав румяны и мази, составленные из "восточных компонентов", Вера Дмитриевна нашла, что вполне поправила свою внешность, и трепетной рукой написала надушенное письмо, где в подобающих выражениях передавала господину Лядащеву привет от дядюшки и сообщала, что ждет господина Лядащева завтра в полдень для передачи посылки. А утром бедная женщина сидела перед зеркалом, сжав ладонями виски, и в немой оторопи рассматривала свое отражение. Оно было настолько страшным и неправдоподобным, что казалось шуткой злых сил, подменивших обычное зеркало кривым. Ужас, ужас... Прибывшего в назначенный час Лядащева не приняли, посылку, не отдали, а наградили еще одной душистой записочкой: извините, мол, и все такое... заходите через неделю. Лядащев шел к Вере Дмитриевне, имея в голове опрятную мыслишку: вдруг он очарует богатую вдову с первого взгляда и тогда... махнуть на все рукой, службу к черту, Бестужева туда же и Яковлева вслед. В конце концов Яковлеву он ничем не обязан. А то, что на деревянных лошадках рядом скакали, не есть причина, чтоб покой терять. Он повертел в руках записку. "Богатая, словно Крез какой", -- вспомнил он слова дядюшки. Не больно-то, видно, в углах паутина, подсвечников мало, видно, впотьмах любят сидеть, мебелишка старого фасону. "Попрощаемся навсегда, Вера Дмитриевна", -- обратился он мысленно к вдове и, чертыхаясь, побрел исполнять свой служебный долг, а именно к Синему мосту через речку Фонтанную. Мысль о том, что он может просто так явиться к Черкасскому, мол, я при исполнении и не скажете ли вы мне что-либо про Котова и чужие бумаги, он отбросил, как совершенно нелепую. Князь ничего ему не скажет, а гарантии, что не спустит его с лестницы, нет никакой. Сам он на месте князя именно так бы и поступил. Но еще вчера, не надеясь на собственную память, он просмотрел старые дела; и точно, свидетелем тайного сыска по делу мятежесловия в 38-м году выступал некто Амвросий Мятлев. Свидетельство его было столь уклончиво, что оный Амвросий чуть сам не угодил в подследственные. Случай спас, и за этот случай он весьма должен быть благодарен делопроизводителю Лядащеву... Во всем этом старом деле было интересно одно -- после всех своих мытарств был Амвросий Мятлев взят садовником в дом опальной княгини Аглаи Назаровны Черкасской. Это была тонкая ниточка, но и за нее следовало ухватиться. Путь к Синему мосту шел через Малую Морскую, и потому Лядащев решил для порядка наведаться к шустрому другу своему Саше Белову. Может, сей юноша уже протоптал тропочку к покоям светлейшего князя Черкасского... Белова дома не оказалось. Лядащева сразу провели в кабинет хозяина. Вид у Друбарева был до чрезвычайности испуганный. Он боялся смотреть гостю в глаза и суетливо переставлял на столе письменные принадлежности, сдувая с них невидимую пыль. -- Я могу сесть? -- вежливо спросил Лядащев. Старик глянул на него диковато, кивнул как-то вбок. -- Я хотел видеть квартиранта вашего, Белова, -- продолжал Лядащев, -- но экономка ваша сказала, что он в отсутствии, при этом плакала и клялась, что ничего не знает. -- Она и впрямь ничего не знает, -- прервал Лядащева старик. -- Оставьте в покое бедную женщину. -- Да ради бога. Она мне ни в коей мере не нужна. Разговор зашея в тупик, потому что Друбарев начал вдруг истово клясться, что тоже ничего не знает и знать не хочет, что он человек тихий, но, однако, защитники и у него найдутся, и прочая, прочая. Большого труда стоил Лядащеву выведать, что Саша ушел из дому вчера утром, а вскоре нагрянули драгуны с обыском, перерыли весь дом, требовали Сашеньку и кричали матерные слова. Хотели было и его, старика, с собой прихватить, но он им сказал, что он человек тихий, и прочая, прочая... Друбарев прервал себя на полуслове, словно опомнился вдруг, вытаращил глаза и умолк, став похож на старую, испуганную сову. Главной заботой его сейчас было не проговориться этому строгому господину (Саша поведал, на какой ниве он сеет и пашет! ) о том, что произошло вчера вечером. А случилась вещь невероятная! Сашеньку они так и не дождались, а в сумерках в дом заявилась чрезвычайно измученная, а может быть, и больная, пугливая, нервная девица и назвалась Лизой (страшно вслух произнесть! ), камеристкой беглой Ягужинской. -- Да в моем доме тебе что? -- вскричал тогда в панике Друбарев. Девица бубнила имя Белова, говорила, что Саше угрожает опасность, хватала Лукьяна Петровича за халат, заклинала всеми святыми спрятать ее где-нибудь и, наконец, упала в обморок. Девицу отходили, накормили, обрядили в Марфины русские одежды, в которых она потонула и не только не могла выпростать руку или ногу, но даже исчезла в душегрее целиком, словно аистиха, прячущая под крылом голову. Девице наказали помнить, что если, не приведи господь, опять драгуны, то она никакая не камеристка и не Лиза, а Наталья и племянница, прибывшая из Ржева. Ох, грехи тяжкие, как трудно жить на свете! Из дома Друбарева Лядащев, к своему удивлению, вышел в хорошем настроении. Белов всегда был в горячих точках, следовательно, он при деле. А что драгуны его дома не застали, так это значит -- дело не связано с Лестоком. Но не эти мысли подействовали "благотворно на Лядащева, не разговор с Друбаревым, а он сам. Есть еще на свете такие старики... У тебя все суета, склоки, подозрения, а потом встретишь чистую душу и словно омоешься ее добротой. Да на месте Друбарева другой бы давно Сашку с квартиры прогнал, а этот готов все грехи на себя взять, только бы оставили мальчишку в покое! Ну что ж, поищем Мятлева... Усадьба Черкасских стояла в стороне от Синего моста за чахлой березовой рощицей. Высокий дом с крутой голландской крышей и длинными одноэтажными пристройками стоял в окружении парка. Лядащев вошел в богатые, украшенные золотой лепниной, ворота и тут же был остановлен гайдуком в синем кафтане. -- Мне нужен Амвросий Мятлев, садовник. Он служит здесь? Синий гайдук исчез, и вместо него появился другой -- такой же высокий, мрачный, но в белых одеждах. Лядащеву пришлось повторить свой вопрос, гайдук рассматривал его крайне подозрительно, морщился, собирал в гармошку лоб, давая непосильную работу мозгам, в какой-то момент, видно, решил выставить Лядащева на улицу, но потом смирился. -- Служит. Подождите в покоях. -- Нет. Я лучше в клумбах погуляю. Вызови Мятлева сюда. "Вот и удача. Хоть что-нибудь, да вызнаю у Амвросия! " Над кустом роз трудолюбиво жужжали пчелы, Лядащев склонился над пахучим кустом. Сзади раздался деликатный кашель. Он быстро оглянулся. На него смотрели черные, как агатовые брошки, вытаращенные от ужаса глаза. Он... Мятлев. Да что ж ты так трусишь-то, друг сердечный? -- Господин Лядащев, -- просипел садовник, могучий детина в расцвете возраста и сил, -- зачем звать изволили? -- Тихо ты! Да не трясись. Я поговорить хочу. Пойдем за ограду, прогуляемся. Они пошли вдоль узорной решетки, отделяющей усадьбу от города. После первых же вопросов ужас Амвросия Мятлева сменился вдруг глубокой задумчивостью и такой бестолковостью, что Лядащев с трудом сдерживался, чтобы не огреть садовника кулаком по могучей спине. Нет, никакого Котова он не знает и знать не может, понеже он у княгини служит, а у князя двор свой. Когда князь вернулся из Москвы, он не помнит. Его дело газон стричь да за оранжереей ухаживать, а более он ничего не знает. Нет, с дворней говорить он не будет, потому что у них дом особый, господа необычные, а посему здесь и дворня не такая, как у прочих... После угроз раздраженного Лядащева, Амвросий стал вести беседу в будущем времени, ладно, сам будет посматривать, ладно, что увидит, то скажет... Железным голосом Лядащев сказал ему, что наведается завтра. Сторож ничего не ответил, только кланялся униженно. -16- Деревенька Холм-Агеево с пятиглавым храмом и господской мызой раскинулась на трех холмах на месте уничтоженного когда-то пожаром чухонского селения. Чухонцы оставили выгоревшие до дна родные гнезда и ушли неизвестно куда, а на погорелье -- не пропадать же расчищенной от леса земле -- вскоре поселились вятские крестьяне, согнанные с родных мест для осваивания новой территории. Построенные в один ряд крестьянские избы разместились на длинном, со срезанной верхушкой холме, храм со стройной розовой колоколенкой увенчал собой высокую, равнокрутую, как курган, горку, на третьем холме, полого сбегавшем южным своим склоном к чистой, холодной от подземных ключей речке, разместилась одноэтажная, крепко сбитая бревенчатая господская мыза. Приезд в деревню несказанно изменил Никиту. Родной воздух вливался в его легкие, как чудодейственное питье, составленное из компонентов "Бодрость, Веселье и Жизнерадостность". Сутулая фигура его распрямилась, лицо разгладилось и похорошело от живого блеска глаз и ласковой, словно удивленной улыбки. Он, наконец, вернулся домой! Как он не понимал этого раньше? Петербургский дом, пусть собственный, -- это не то, это просто жилье, еще не обжитое и потому неуютное, а здесь все родное до слез. Чистые полупустые горницы, маленькие окна -- стекла мутны, кое-где еще остались слюдяные вставки, но из этих окон открывался простор необъятный: речка в кудрявых ракитах, поля с золотыми стогами, а дальше до горизонта сосновые, корабельные леса. А выйдешь на крыльцо, пять ступенек вниз, и ты в другом, пленительном мире детства. Двор начинался с кладовой, единственного каменного строения в усадьбе. Кладовая была в детстве постоянным источником любопытства. Там, за двумя дверьми, одной решетчатой чугунной, закрытой на ключ, и второй, дубовой, с пудовым замком хранились какието неведомые богатства, к которым Никита не имел доступа, и когда после смерти матери, он, четырнадцатилетним хозяином, приехал на мызу и открыл кладовую, то с некой жалостью обнаружил, что за двумя дверьми хранились всего лишь запасы продовольствия да старая одежда -- пухлые, порченные молью шубы на меху лисьем, куньем, беличьем... Дальше амбар с зерном и мукосейка с большими светлого дерева ларями-сусеками для пшеничной и ржаной муки. Потом просторный сарай, прозванный "ткацким" из-за двух, стоящих в углу станков иностранного происхождения, их с великим трудом привез из Франции отец. На станках никто никогда не ткал да и не мог бы, потому что в первый же месяц крестьяне растащили для своих нужд все съемные детали. Рядом с конюшней приземистый крепкий сарайкаретник. От каретника вниз уходила мощеная дорога, за воротами булыжник кончался, и дорога широким устьем вливалась в твердый песчаный тракт. Отделенная от каретника огородом с парниками стояла людская, а дальше сад и любимое место детства -- небольшой сарайчик под соломенной крышей -- псарня. В золотые времена детства этот сарайчик казался самым оживленным и нужным местом в доме. Хозяева мызы любовно и пристально следили за сложным собачьим бытом. Три дворовых парня под присмотром егеря натаскивали легавых и гончих. В свои редкие и короткие наезды на мызу князь Оленев всей душой отдавался охоте -- на волков ходил, зайцев травил, с ружьем гулял в поисках боровой дичи. Случалось такое счастье, что и Никиту он брал с собой на охоту. После смерти жены князь забрал сына в Петербург. Утих на мызе охотничий азарт, и чистопородные легавые, гончие покинули барский холм -- кого продали, кого подарили, оставшиеся собаки не получали нужного присмотра, и крестьянские дворняги как-то незаметно поменяли окрас, приобрели неожиданную легкость бега и сменили сторожевые инстинкты на охотничьи. Но, оказывается, не совсем умерла жизнь в сарайчике. Прошлым летом всеми забытая сука Милка ощенилась десятью щенками, из которых семь выжили и превратились в свору веселых и бестолковых псов. Старый егерь давно оставил земную юдоль, и заступивший на его место, унылый толстый малый, усвоивший из своих обязанностей только привилегии, которые давало звание егеря, стоял теперь перед барином и с некой душевной натугой и виноватостью в голосе рассыпал бисер слышанных когда-то охотничьих терминов. Веселые псы, не понимая, что речь идет об, их великих достоинствах, как-то: умении держать стойку и находить дичь, залихватски лаяли, прыгали, аки бесы, норовя схватить Алешу за соблазнительно блестевшие в чулках икры. Больше всех старался ярко-рыжий поджарый кобель, носивший гордую кличку Оттон. -- Никита, они меня сожрут. -- Алеша поднял палку и отступил к стене псарни. -- Не, барин, они смирные. Сеттера не кусаются. А зубьями щелкают, стать, от избытка жизни. Кыш, янычары! -- прикрикнул егерь на собак. -- Утром на рябчиков пойдем, -- строго сказал Никита, -- или на тетеревов. -- А где их взять-то, рябчиков? Нету их у нас. И тетеревов тоже нету. -- Куда ж они подевались? -- А шут их разберет. Повымерли, -- задумчиво сказал егерь. -- Ничего у нас нету, ни зайцев, ни лис. Все повымерли... Какой-то новый звук отвлек веселых псов от заманчивой перспективы покусать барские ноги. Они вдруг замерли, каждый подобрал в стойке лапу, а потом все, как по команде, с брехливым, дворняжьим лаем бросились через огород вниз к тракту. Вскоре по булыжникам загрохотали колеса. Собачья стая загнала карету на задний двор и, решив, что выполнила свою кровную обязанность, разбойно взвизгнула и скрылась в кустах. Бледное лицо Гаврилы мелькнуло в открытом окне дома, и в тот же миг ставни захлопнулись. -- Не иначе как гайдуки от княгини Черкасской, -- со смехом сказал Никита, -- или от боярыни Северьяловой. Пошли встречать. Зря Гаврила прятался от нового гостя. Навстречу друзьям бежал Саша Белов и, размахивая шляпой с красивыми перьями, весело кричал: -- Привет гардемари-инам! Ну и напугали вы меня, братцы! Я ведь, братцы, подумал, что вы от Котова сбежали. -- Котов -- это старая шутка! Придумай что-нибудь поновее! -- весело воскликнул Алеша и осекся, увидев, как посерьезнело лицо Никиты. -- Так вот... -- начал Саша, когда они вошли в дом, и подробно рассказал друзьям о событиях последней недели. Алексей слушал, полуоткрыв рот, онемев и окаменев, и только сложная игра лицевых мускулов выдавала его душевное состояние. Когда Саша рассказывал про Зотова, Алеша залился румянцем и нахмурился, стараясь скрыть смущение, Саша говорил -- "Черкасский", и на лице Алексея появлялась маска пугливого недоумения, когда он слышал "Котов", то сразу мрачнел, а рука сама упиралась в бедро в поисках шпаги. -- Ну и новости ты принес, -- покачал головой Никита. -- Это что ж получается? Котов охотится за Алешкой, Черкасский -- единственный человек, который может что-то сообщить про Зотова, а Черкасский и Котов чуть ли не друзья. Иначе почему они одной ниточкой повязаны, как ты говоришь? -- А, может, они чуть ли не враги? -- задумчиво вставил Алеша. -- Враги они или друзья, это мы узнаем, -- деловито сказал Саша. -- Послушай, а что за человек Черкасский? -- спросил друга Никита. -- У нас эту фамилию третьего дня под окнами на все лады склоняли. Любительница румян... -- А имя? -- так и подпрыгнул Белов. -- Не помню. Га-а-врила! Камердинер вошел боком в горницу. От его былого петербургского лоску не осталось и следа. Он был одет в мятую рубаху, крестьянские порты и рыжие скособоченные валенки. -- И не жарко? -- насмешливо спросил Саша, пялясь на Гавриловы ноги. Камердинер высокомерно кхекнул и скосил глаза в угол. -- Он здесь в подвале прячется, -- пояснил Алеша, с сочувствием глядя на потерпевшего фиаско алхимика. -- Гаврила, где живет княгиня Черкасская? -- На Фонтанной, недалеко от Синего моста. Я сам к ним заходил. -- Как же ты туда попал? Гаврила с достоинством подбоченился, отставил ногу и отвернулся важно, мол, с каких это пор вы, Никита Григорьевич, стали интересоваться моими делами. -- Я с их служанкой знаком, с карлицей Прошкой. -- Камердинер картинно изогнул лохматую бровь. -- А с карлицей княгини Черкасской меня познакомила горничная госпожи Рейгель или нет... вру, госпожа Рейгель потом, с Прошкой меня познакомила мамзель графов Урюпиных, а с мамзелью еще в Москве меня познакомила пекарская дочь. Знаете пекарню, что на Никольской у Богоявленского монастыря за Ветошными рядами? А с дочерью пекаря... -- Гаврила, ты ловелас, -- перебил его Никита, с изумлением вглядываясь в камердинера. -- Ты бабник... -- Химик я, -- отозвался Гаврила с достоинством. -- А госпожа Рейгель?.. -- спросил Саша. -- Вера Дмитриевна? -- Она самая. На Васильевском обретаются. Сейчас нездоровы. Саша меж тем быстро листал отцовскую книжку. -- Нашел! Местожительство госпожи Рейгель... надо будет к ней наведаться... А вот и княгиня Аглая Назаровна Черкасская. Она? -- Она, -- подтвердил Гаврила и спросил с интересом: - Что это у вас, Александр Федорович, за книжечка? Позвольте полюбопытствовать. -- Саш, дай ему книгу. Иди, Гаврила. Нам поговорить надо... Что будем делать, сэры? Друзья придвинулись друг к другу, сели в кружок, нагнули головы и, таинственно поблескивая глазами, уставились в пол. "Ну? "-"Что -- ну? "-"Я не знаю... "-"Надо найти Котова". -- "Легко сказать... " -- "Надо найти Котова и вызвать его на дуэль". -- "Один раз уже вызывали. С негодяями не дерутся на дуэли! ""Именно с негодяями и дерутся. И убивают". -- "Тогда я вызову Котова. У Алеши и так достаточно неприятностей". -- "Бумаги бы вернуть Бестужеву. Он защитит нас от Котова". -- "Но как нам попасть к Бестужеву, скажи на милость? От отца никаких вестей". -- "Я попробую через Друбарева". Алеша сидел молча, кусал губы и, наконец, сказал, положив руки на колени друзей. -- Я знаю, что надо делать. У нас есть замечательная возможность проникнуть в дом Черкасского. Гаврила с помощником пойдет туда лечить физиономию Аглаи Назаровны. -- Прекрасно! -- воскликнул Саша. -- С Гаврилой пойду я. -- Тебе нельзя, -- покачал головой Алеша. -- Над тобой висит Лесток. -- Тогда пойду я, -- улыбнулся Никита. -- Мы с Гаврилой отлично сработались. Я знаю по-латыни названия всех его компонентов. -- Тебе нельзя, -- твердо сказал Алеша. -- Княгиня может случайно узнать, что ты князь Оленев. В этом городе у вас есть общие знакомые. С Гаврилой пойду я. -- Ты безумец! -- воскликнули Саша и Никита хором. -- В этом доме ты можешь встретить Котова. Ты и опомниться не успеешь, как на тебя напишут новый донос и ты арестован! Алексей подождал, пока друзья выкрикнут самые страшные свои предположения, улыбнулся смущенно, потрогал пробивающиеся усы. -- В доме князя я могу напасть на след Зотова. Софья ждет от меня письма. С Гаврилой пойду я. И друзья уступили. Ночь залила долину меж холмов теплым туманом, и потонули в ней кудрявые берега речки, и стога на пойменном лугу, и убегающий к горизонту проезжий тракт. Отзвонили колокола на розовой колокольне, стих шум в крестьянских избах. С гиканьем прогнали лошадей в ночное дворовые ребятишки, и снова все смолкло. Спит мыза... Никита видит во сне Сорбонну. Она странная, ни на что не похожая: три храма на высоких холмах. "Ты доволен? " -- спрашивает отец. -- "Да", -- шепчет Никита. И уже не храмы, а три бревенчатых избы стоят на холмах. Он силится понять -- почему, и душу его охватывает восторг. Он жаждет жертвы во имя какойто великой цели, он желает счастья всем ценой своих мук, а Сорбонна -- это его счастье, его мука... -- Софья, -- шепчет в подушку Алексей. -- СофьяИмя пьянит, блаженно тяжелеет голова, глаза горячи от слез. И вот уже маменькина усадьба явилась его взору. Рогатый месяц запутался в ветвях черемухи, и в приглушенном его свете легкая фигурка сбежала с крыльца. А когда лунный серп обрел свободу и, перепачканный соком ягод, вырвался на чистое небо, Софья лежала рядом, и губы ее были терпкими, как черемуха, и сено пахло покоем. Только Саша не мог уснуть. Жарко, душно, мыши пищат... "Надо подумать, сэры! Это безумие -- отпустить Алексея в дом Черкасского. Это просто глупость. Но разве я уступил бы кому-нибудь право бороться за Анастасию? Помолчи, братец... Анастасия уехала с французом. Ему ты ее уступил... Но скажи она только слово, и... убил бы француза, убил бы Бергера... Хорошо воевать, лежа на подушке... " Саша вышел во двор. Маленькое окно "ткацкого сарая" слабо светилось. Кто сей полуночник? Слабый свет посылала лучина, воткнутая в паз ткацкого станка. На полу сидел Гаврила и, постукивая от нетерпения валенком, старательно переписывал книгу Сашиного родителя. Зачем она ему? Саше было невдомек, что в эти минуты камердинер переживал величайший душевный подъем. Мать честная, сколько адресов! И уже население всей необъятной России видел он своими клиентами, которым почтой можно будет переправлять и румяна, и серу для париков, и лекарства всякие... "А, может, и мне переписать бестужевские письма? -- пришла Саше в голову шальная мысль. -- В самом деле, мы даже ни разу не заглянули в пакет. Никита говорит, что это гнусность -- читать чужие письма... Может, оно и гнусно, но не с такими людьми, как Лесток. И потом... если б Бестужев захотел, то мог бы помочь Анастасии... " Короткий лай Оттона взметнулся над огородами, ему сразу помог другой собачий голос, звонкий и нетерпеливый, и вот уже вся стая сеттеров, забыв повадки родни, метнулась с холма вниз в травле заблудившегося зайца. -- В путь, гардемарины! Нас ждут великие дела! --крикнул, выйдя на крыльцо, Никита. -- В путь! -- отозвался Саша. -- Великие дела, -- пробормотал Алексей, с трудом просыпаясь, и тут же вскочил с лавки, вспомнив, что с этой минуты он не школяр навигацкой школы и будущий гардемарин, а скромный помощник парфюмера и лекаря: -- Никита, вели закладывать карету! Но отправиться в Петербург немедленно друзьям помешало отсутствие Гаврилы. На все расспросы дворня отвечала, что камердинер с большой сумой и посохом ушел с мызы ранним утром. -- Проморгали алхимика. Может, он странствовать пошел? -- Нет. Пешком он странствовать не любит, -- утешил друзей Никита. -- Я думаю, он отправился на сбор местных компонентов, то есть трав. -- А вдруг Гаврила не согласится идти к Черкасской? -- с опаской спросил Алеша, удивляясь, что столь простая мысль не приходила ему в голову. -- Что значит -- не согласится? -- удивился Саша. -- Пусть Никита его заставит. Он князь или не князь? -- Я князь, -- согласился Никита. -- Но Гаврилу не так просто заставить. И потом, он очень боится Черкасской... Гаврила явился только к полудню. Прошел в ткацкий сарай, расчистил от хлама большой, грубо сколоченный стол и начал неторопливо опорожнять холщовую суму. В его лишенных суеты движениях, в осторожности и даже скрытой ласке, с которой он выкладывал на стол сухие травы и очищенные от земли корневища, была такая значимость, что друзья, собиравшиеся обрушить на голову Гаврилы весь свой гнев, нерешительно топтались рядом и молча, с некоторой ошеломленностью смотрели на приобретенные Гаврилой богатства. Как-то получалось, что они: три смелых молодых человека, готовых к осуществлению грандиозных замыслов, вдруг потускнели рядом с камердинером, который не мучился все утро от безделья, не убивал время, а занимался полезной работой и теперь был глубоко уверен в уважении к себе и к своему делу. -- Что это? -- Алексей ткнул пальцем в аккуратно подрезанные желтоватые корни. -- Черемица, -- ласково сообщил Гаврила. -- А зачем она -- черемица? -- Настойку делать. Ломоту в костях излечивает, от чесотки помогает, если мазать. Внутрь не принимать. Оч-чень ядовита. -- А здесь какие-нибудь травы, чтоб чирьи с лица удалить есть? -- спросил Саша, как всегда смотря в существо вопроса. -- А как же! Есть. Вот... -- Пальцы Гаврилы легко встряхнули коробочку семян. -- Белена. Настойку делать... маслица подсолнечного или конопляного влить -- и готово. Мажь... Только вы ее, Александр Федорович, руками не трогайте, оч-чень ядовита. Алексей явно входил в роль и, уже чувствуя себя помощником Гаврилы и желая приобщиться к сложной науке врачевания, уверенно сказал: -- Это дурман. Помогает при воспалении глаз. -- А как же, -- согласился Гаврила, -- при падучей, при кашле... -- Ядовита? -- Оч-чень! -- с восторгом отозвался камердинер. -- Ты что одних ядов набрал? -- обрушился на Гаврилу Никита. -- Уж не травить ли кого собрался? Тот хмуро глянул на барина и кхекнул. Перевести этот взгляд и звук можно было однозначно: "Если надо, то и отравим. Нам, химикам, все по плечу! " Друзья переглянулись. Как начинать разговор о главном? -- Гаврила, -- начал Никита строгим голосом. -- Ты сегодня поедешь к Аглае Назаровне Черкасской. Лечить ее будешь. Понял? -- Что же вы, Никита Григорьевич? То спасаете от верной гибели, то режете без ножа, -- спокойно сказал Гаврила, не секунды не веря, что такое дикое предложение можно высказать всерьез, и продолжая сортировать растения. -- Да не трусь! Там тебе только рады будут. И денег кучу заработаешь. Упоминание о деньгах насторожило Гаврилу, он понял, что барин не шутит. -- Всех денег не заработаешь, -- сказал он с испугом. -- Хоть вяжите, не пойду. Лучше дома погибать. -- Гаврила, нам очень нужна твоя помощь, -- мягко сказал Алексей. -- Нам очень нужно попасть в дом Черкасских, а без тебя мы не сможем этого сделать. -- Зачем это вам в этот дом? -- Мы тебе расскажем. Сам того не ведая, Алексей нашел правильный тон в разговоре, и когда Гаврила понял, что страшный визит в дом Черкасских неотвратим и что он пойдет туда не один, то перестал причитать и охать. -- Будь по-вашему, -- сказал он с таким видом, словно шел для любимого барина на Голгофу. -17- Гавриле не надо было долго объяснять, кто он и зачем пожаловал. Как только он назвал себя лакею, его сразу схватили с двух сторон под руки и поволокли по длинной анфиладе комнат. Алексей еле поспевал за бегущими гайдуками. Маленькая заминка у высокой двери, и Гаврила уже стоит на коленях перед крытым ковром возвышением, увенчанным креслом и восседающей на нем роскошной барыней. -- Встань! -- раздался сверху зычный крик и сразу заполнил собой всю комнату, словно не из женской гортани выходил этот голос, а сам Зевс-вседержитель гаркнул под небесными сводами на провинившихся смертных. Но дальнейшие фразы утратили грозную торжественность первого окрика. Ругань, настолько цветистая и смелая, что могла бы украсить любого забулдыгу и пирата, но никак не трон, на котором восседала велеречивая княгиня, полилась на Гаврилу сплошным мутным потоком. Потом тяжелый вздох, минутная пауза, и голос опять обрел царское спокойствие. -- Мне уже лучше. Помогла твоя мазь. Почему сразу не приехал? -- Узнав о великой беде вашего сиятельства, -- голос Гаврилы слегка дрожал, но держался он с полным достоинством, -- я с помощником, -- небрежный кивок в сторону оробевшего Алеши, -- сразу же пошел в лоно лесов, дабы собрать нужные для лечения противоядия. -- И он выразительно встряхнул в руке холщовую сумку. -- Теперь я приехал, дабы находиться в доме неотлучно до полного выздоровления вашего сиятельства. -- И Гаврила осмелился взглянуть на княгиню Черкасскую. На него в упор смотрели отекшими веками блестящие темные глаза. Лицо, обычно худое и смуглое, а теперь одутловатое и болезненно красное, напоминало маскарадную маску. На иссиня-черных взбитых волосах топорщился кружевной чепец. Худой фигуре было очень просторно не только в кресле, но и в самом золототканом, жестком, сильно декольтированном платье. На ступеньках у барских ног сидела карлица с иссохшим телом, маленькими ручками и огромной, казавшейся еще больше из-за кудрявого рыжего парика, головой. Лицо карлицы было тоже отечным и язвенным -- видно, зловредные румяна коснулись и ее морщинистых щек. -- И меня, батюшка, полечи, -- сказала карлица, притворно шепелявя, и стрельнула в Гаврилу озорными синими глазами. Княгиня дернула ее за рыжие кудри, и та рассмеялась весело. Гаврила не обратил внимания на игривые слова карлицы, он был весь сосредоточен на что-то злобно бормочущей княгине. "Я тебе поору, бесстыдница, -- думал он, твердо выдерживая горящий, с сумасшедшинкой взгляд. -- Ты-то мне никак не нужна, а я -- спасение твое. Ишь как личность-то покорежило! " Страх совсем пропал, будто его и не было. Гаврила встал на ноги и спокойно, по-домашнему, сказал: -- Спускайтесь вниз, ваше сиятельство. Лечиться будем. Вам лечь надо, а платьице это златотканое -- снять. Тяжел наряд, когда покой нужен. -- Мне платьице снять? -- захихикала карлица. -- Цыц! Тебя и так вылечим, -- злым шепотом сказал Алексей. Карлица еще звонче захохотала. -- Какой же ты пригоженький! -- Помолчи, старая... Но, видно, не обидное для себя, а что-то доброе услыхала синеглазая карлица в отрывистых этих словах, потому что перестала гугнить и хихикать, а подперла щеку маленьким кулачком и затихла, i грустно глядя на Алексея. -- Пойдемте в спаленку, ваше сиятельство, -- продолжал давать распоряжения Гаврила. -- Да пусть принесут туда горячей и холодной воды. Мосластая рука княгини цепко схватила колокольчик, зазвонила. -- Ванька, Санька, Шурка, Варька... Вокруг трона столпилась дворня, появились обитые бархатом носилки. На них с величайшими предосторожностями, невообрази- k мым гвалтом и даже потасовками между старухами-приживалками усадили княгиню и торжественно, словно царицу Египетскую, повлекли из комнаты. -- Почему их сиятельство на носилках несут? -- спросил Алексей шепотом карлицу. -- Ножки у нее не ходят, -- ответила та серьезно и печально. Пока княгиню раздевали, укладывали на огромную кровать, Алексей стоял подле карлицы и обдумывал, как бы половчее спросить про князя. Аглая Назаровна ругалась, стонала, приживалки вопили на все лады, горничная разбила кувшин с водой, облила барский подол, за что тут же была награждена пощечиной. Ни секунды не медля, горничная передала этот подарок сенной девке, та вручила пощечину казачку... "Вот дурной дом", -- подумал Алексей и тихонько тронул карлицу за плечо. -- А почему у их сиятельства ножки больные? -- Отнялись, -- с готовностью объяснила карлица. -- Когда батюшку-князя десять лет назад подвели под розыск, с нами и приключилась эта беда. Наша барыня отчаянная, -- продолжала она, словно гордясь парализованными ногами хозяйки. -- Батюшку-князя посадили в арестантскую карету, а она, горлица, под ту карету и бросилась, чтоб остановить лошадей. Колеса по их ножкам и проехали. Очень она батюшку-князя любила. -- А где сейчас князь Черкасский? -- поспешно, забыв о всякой предосторожности, спросил Алексей, испугавшись этого "любила" произнесенного в прошедшем времени. -- На своей половине, где ж ему быть, -- ответила карлица, с любопытством глянув на юношу. -- Только ты, милок, лишних вопросов не задавай. У нас этого не любят. Княгиня, наконец, улеглась, затихла, передохнула от крика и наполнила легкие новой порцией воздуха. -- Прошка! Карлица метнулась к изголовью. Гаврила кончил выгружать на стол банки, пузырьки и травы, потом оглянулся на помощника: -- Ну, Алексей Иванович, -- встретив укоризненный Алешин взгляд, он встряхнулся испуганно, -- Алексашка! -- Приступим... -- и засучил рукава. -18- -- Лукьян Петрович! Сашенька воротился, живой! Радость Друбарева и Марфы не поддается никакому описанию. Сашу обнимали, орошали слезами, робко упрекали в безответственности, а потом, ничего не объясняя, втолкнули в белую Марфину светлицу и плотно притворили двери. На лежанке сидела молодая особа в русском платье: повойнике, зеленой епанче, и испуганно таращилась на Сашу, не произнося ни слова. -- Не узнаете, что ли? -- пролепетала она наконец. -- Я Лиза, камеристка Анастасии Павловны. -- Быть не может... -- Саша дрогнувшей рукой пододвинул стул, сел, не спуская глаз с камеристки. --Ну?.. Лиза тотчас заплакала, но уже без горя, а больше по привычке. -- Уж как я к вам добиралась-то... Ужас, ужас! Заболела в дороге, в беспамятство впала. Люди помогли! А теперь кто я? Беглая! Саша, не вникая в смысл этих воплей уже потому, что в них не было имени Анастасии, схватил Лизу за плечо и стал трясти ее, приговаривая: -- Барышня твоя жива? Да перестань реветь! Анастасия жива? -- Они мне вольную хотели дать, да где уж... -- твердила Лиза. -- А чья я теперь? Потом она словно опомнилась, выпростала плечо из Сашиной руки. -- Да живы они. Что им сделается-то? Отвернитесь... Она распахнула епанчу, запустила пальцы за лиф и вытащила мелко сложенную записку. -- Вот. "Голубчик мой, Саша! Не хотела навлекать на тебя беду, да, видно, судьба моя такова -- нести близким моим печаль. А ты -- близкий, верь слову. Встречу нашу на болотах никогда не забуду. Но знай, тебе угрожает страшная опасность, какая -- у Лизы спроси. Береги себя, а то некому будет по мне в России плакать. А в католички не пойду. Буду жить в вере истинной, а там... что Господь даст. А". Он прочитал все одним взглядом, половины не понял, буквы прыгали по бумаге, словно рысью скакали, перо продырявило бумагу и рассыпало бисер клякс. Стремительное письмо, на одном вздохе писано. Одно ясно -- не пойдет она за Брильи. Грусти, француз! Саша перевел дух, поцеловал записку и принялся теперь уже внимательно разбирать фантастический Анастасьин почерк. -- Где это писано? Лиза вполне оправилась и даже удовольствие стала находить в своем положении. Уж, наверное, этот молодой красивый человек сможет как-то определить ее судьбу. -- Писано это в трактире... то есть в гостинице на границе, -- сказала она степенно. -- Утром я причесываю барышню... -- Где сейчас Анастасия? -- Далеко. Наверное, в самом Париже. Француз-то вначале воротиться хотел. Назад! В Петербург! Бесчестье! Ровно сбесился, ногами топал. Я барышню причесываю... -- Что ты заладила... причесываю... Ты дело говори! Лиза поджала губы и невозмутимо продолжала: -- Утром я причесываю барышню, а он ворвался. Бледный, без парика, в одной руке камзол, а в другой страницы, из книги вырванные. Анастасия Павловна вроде бы удивились, но спокойно так спрашивают: "Сережа, ты ошалел? " А француз камзол ей под ноги бросил, а сам читает страницы: "Что это? Во имя всевышнего... Золу видеть -- болеть от простуды! Зонтик потерять -- обманутые надежды! " Анастасия Павловна страницы из его рук вынули и читают: "Зрачок видеть -- попасть впросак". Сережа, по-моему, это сонник". Несмотря на драматизм ситуации Саша принялся истерически хохотать, представленная Лизой картина встала перед глазами, как живая. Девушка тоже хихикнула, уважая Сашино состояние. -- Француз кричит: "Я этого дела Лес... Лек... Лестоку не прощу! Он украл бумаги, а взамен это подсунул! " А барышня с сомнением спрашивает: "Но откуда Лесток взял сонник? " А Брильи: "Бумаги похитили в охотничьем особняке. А похититель -- последний русский, вот кто! Он -- лестокова ищейка. Мы едем в Петербург! " А барышня как ножкой топнут: "А меня куда? Лестоку? В обмен на бумаги, которые ты вез? " Потом у них истерика, француз ножки им целовал... -- И она позволила? -- ревниво воскликнул Саша. -- Мы француза выгнали, -- с кокетливым смешком продолжала Лиза, -- сами сели письмо писать. На словах барышня велели сказать, что еще угрожает опасность тому юноше, что в театре у Анны Гавриловны лицедействовал. -- До этого юноши Лесток не доберется. -- Саша спрятал записку на груди и сразу стал озабоченным: -- Вот что... Здесь тебе оставаться нельзя. Я должен нанести визит одной даме. Пойдешь со мной. Ты знаешь госпожу Рейгель? -- Веру Дмитриевну? -- У нее тебе будет спокойнее, а там что-нибудь придумаем. Оденься только поприличнее. Уж больно наряд-то тебе велик. Саша прошел в кабинет Друбарева. Старик поднялся к нему навстречу, ожидая объяснений, но вместо этого услышал деловым тоном произнесенную фразу: -- Посоветуйте, как я могу похлопотать аудиенцию у вицеканцлера Бестужева? И тут Саша увидел, что выражение "глаза полезли на лоб" отнюдь не гипербола, потому что если глаза Лукьяна Петровича остались на месте (при этом они как-то уменьшились и потемнели), то очки сами собой подпрыгнули и уместились на высоком морщинистом лбу их владельца. -- Да зачем тебе, прыткий юноша, вице-канцлер? С какими такими вопросами ты предстанешь перед их милостью? -- В этом свидании вице-канцлер заинтересован не меньше меня, поверьте. Замятин мог бы помочь? Лукьян Петрович, батюшка, я вам вручаю судьбу мою. Услышав "батюшка", Друбарев сморщился и полез в карман за платком. Он долго кашлял, сморкался, очки сползли на переносицу, но выражение оглушенности так и осталось на лице доброго старика. -- Драгуны ведь с обыском приходили, Сашенька. Кричали: "Арест! " Потом еще наведывался Лядащев-господин. Вот ведь дал господь фамилию! -- Не могу я от вас съехать, --сказал Саша удрученно. -- Я подписку давал. -- Во-она... съехать! И думать забудь! Я побеседую с Замятиным. Однако ж никакого обнадеживания дать не могу... Саша низко поклонился и поцеловал пухлую, усеянную коричневыми крапинками руку Друбарева. Первый шаг сделан. Может, и не шаг еще, а только нога занесена для этого шага. Но коли занесена, так и опустится, сделал один шаг, сделаешь и другой. Так и дойдешь до светлых чертогов вице-канцлера. А пока в другие чертоги к милейшей госпоже Рейгель. В целях конспирации Саша шел порознь с Лизой, бедная камеристка бежала по другой стороне улицы, очень боясь потерять резвого гардемарина в толпе. Саша был принят сразу и весьма милостиво. Здоровьем ли госпожа Рейгель была крепче или меньше холила щеки косметикой, но Гавриловы румяна произвели на ее лице куда меньше разрушений, чем на ланитах княгини Черкасской. Разговор Саша начал с просьбы приютить до лучших времен эту милую девицу. Да, да... вы правы, это камеристка Анастасии Ягужинской, которая бежала в Париж, но не захотела навязывать чужую страну этой милой девушке. Пытаясь объяснить, почему именно он, Белов, привел девицу к Вере Дмитриевне, Саша напустил такого туману, так часто повторял слова "роковая случайность" и "государственная тайна", что бедная вдова совершенно смешалась и только кивала. -- Пройдет время, и я смогу все объяснить вам, -- веско закончил Саша, -- а пока я связан подпиской о неразглашении. Храните и вы эту тайну. Вера Дмитриевна дала самые твердые обещания. Лизу увели во внутренние покои, и разговор потек по менее извилистому руслу. Теперь Саша играл роль светского человека и пел панегирик Гавриле. -- Так вы знали этого парфюмера еще в Москве? Бог мой, как тесен мир... -- Вдова все еще не могла прийти в себя от первой новости и поэтому лепетала как-то невпопад. -- Но я очень рада, что он хороший лекарь. Меня огорчила не столько болезнь, -- она осторожно потрогала щеки, -- сколько невозможность исполнить просьбу милейшего графа Никодима Никодимыча. Помните, вы встретили его в моем доме? Он послал своему племяннику посылку и письмо. -- Василию Федоровичу? -- воскликнул Саша с восторгом. -- Я ведь был ему рекомендован. Если болезнь мешает вам принять господина Лядащева, я охотно доставлю ему все, что вы пожелаете, -- истовб протараторил Саша и запоздало подумал: "Болван, что говоришь-то,? Вот уж ни к чему сейчас встречаться с Лядащевым". Но Вера Дмитриевна решительно отклонила предложение Саши, сказав, что ей необходимо самой увидеть господина Лядащева, что это непременная просьба графа, и галантно принялась вытягивать из юноши сведения касательно петербургского племянника. -- Умен! -- упоенно кричал Саша. -- Красив! Смел! Проницательный молодой человек скоро понял, что неспроста госпожа Рейгель так интересуется его знакомцем. "А не жужжат ли в этой комнате амуровы стрелы? -- подумал он, наблюдая легкое смущение и томность, окрасившие поведение вдовы. Наметки мыслей, предтечи будущих размышлений, вихрем пронеслись в голове: "Может быть, мне суждено быть сватом? Зачем?.. А вдруг пригодится? " Голос Саши приобрел бархатистость и вкрадчивость. -- А как Василий Федорович обходителен... как добр. Каждому готов прийти на помощь. -- Вот как? -- Вера Дмитриевна кокетливо улыбнулась и прикрыла рот веером. -- А какой у него чин? -- Он поручик, сударыня. Поручик гвардии. Это самый замечательный поручик, которого я знал когда-либо. Он служит в Тайной канцелярии, -- не задумываясь, выпалил Саша и тут же прикусил язык. Зачем он про канцелярию-то брякнул? Мог бы догадаться, что этот вид государственной службы не пользуется популярностью у невест. Вдова как-то кисло, то ли недоверчиво, то ли испуганно, посмотрела на Сашу, лицо ее покраснело, и на нем явно обозначились следы недавней косметической хвори. -- Знаете, Александр Федорович, я, пожалуй, воспользуюсь вашим предложением. -- Она встала, прошла в соседнюю комнату и вскоре вернулась с маленькой, туго спеленутой посылкой и письмом. -- Передайте, пожалуйста, Василию Федоровичу вот это. -- О, сударыня! Нет! Он сам придет за посылкой. Я приведу его к вам, когда вы только пожелаете. Через три дня ваше лицо станет прекраснее прежнего. И ради бога, не забудьте наш уговор про Лизу. Разрешите откланяться. Сашу словно ветром сдуло, только легкий сквозняк поколебал шторы на окнах и взвинтил газовый шарф на шее вдовы. Вера Дмитриевна задумчиво посмотрела на посылку, потом позвала горничную. -- Спрячьте куда-нибудь подальше... Знаешь, где служит этот Лядащев? В Тайной канцелярии. -- Оборони нас. Господь, -- перекрестилась горничная. Именно это мудрое замечание помешало Вере Дмитриевне разнести по всему городу новость об Анастасии Ягужинской. Память о недавнем заговоре была еще слишком свежа. Страшно брать в дом камеристку заговорщицы, но ведь не гнать же ее на улицу. Приютить страждущего -- дело божеское, и потом Лиза волосы укладывает как француз парикмахер, а тайну сохраним, будьте покойны. Саша вышел из дому госпожи Рейгель в сияющем настроении. Все складывалось, как нельзя лучше. Спрятанная на груди записка от Анастасии была не мечтой, но реальностью! Правда, некоторое беспокойство доставляло воспоминание об обыске, который случился в доме Друбарева в его отсутствие. Но до бестужевских бумаг Лестоку не добраться, они спрятаны надежно, в тайнике за Шекспиром. -- Смотрите, -- сказал Никита друзьям, пряча бумаги, -- вынимаешь "Леди Макбет", нажимаешь вот эту дощечку... Об этом тайнике знают только отец и Гаврила. Воспоминание о тайнике подсказало Саше здравую мысль, а почему бы ему не пожить какое-то время у Никиты? Мало ли какую гадость может придумать Лесток, вдруг за домом на Малой Морской учинена слежка? И не заходя домой, Саша пошел на Введенскую улицу. Вечерело... Народу на улицах было мало, начал кропить теплый дождик. Завтра вечером они пойдут на свидание с Алексеем, и куда лучше просидеть весь день в библиотеке с книгой в руке, чем ждать драгун, вздрагивая от каждого крика за окном. Саша уже подходил к дому Никиты, когда из-за угла выскочила чья-то стремительная карета. Сторонясь ее, он прижался к стене, оглянулся и увидел Лядащева. Тот стоял чуть поодаль на другой стороне улицы и, как показалось Саше, внимательно смотрел в его сторону. Это продолжалось всего мгновение, когда карета промчалась мимо, под деревьями уже никого не было. "А может, это и не Лядащев был? Темно ведь... А хоть бы и Лядащев... Что в этом? " -- уговаривал себя Саша, но какое-то неприятное чувство бередило душу. Почему ему всюду мерещится Лядащев? Сегодня утром, когда, ссадив Алешу и Гаврилу на задах усадьбы Черкасского, они с Никитой ехали в карете к Синему мосту, ему тоже померещился Лядащев. Правда, он видел его со спины, а мало ли в Петербурге рыжих париков да коричневых кафтанов с золотыми позументами? -19- В первоначальном, прикидочном варианте время свидания было назначено на двенадцать часов. Полночь как бы символизировала единоборство Алеши со всякой нечистью, открывающей в этот час вежды свои. Но после детальной разработки всего плана уговорились встретиться в девять, подчеркивая этим менее романтический, но более деловой характер операции. Для свидания выбрали дальний уголок парка, там, где чугунная ограда сбегала прямо в воды Фонтанной речки. Место было глухое, болотистое, непроходимый кустарник тонул в зарослях дудника и крапивы. Трудно было сыскать более таинственное и неудобное место для встречи. Пароль, произнесенный срывающимся от волнения голосом: -- Жизнь Родине... -- Честь никому, -- прокричали в ответ Никита и Саша. -- Тише вы. -- Алеша просунул через решетку руку для пожатия. -- Как там Гаврила? Его не били? -- Только нам забот про Гаврилу справляться? -- проворчал Саша. Встреча была короткой. Нет, Гаврилу не тронули, он вообще сейчас первый человек на половине княгини. Дом, сэры, странный, проще говоря -- дурной. Все криком, боем, руганью... Вся усадьба поделена невидимой чертой на две части. У князя свои прислуга, кухня, кареты, конюшня. Дворня княгини носит одежду белого цвета, у князя все одеты в синее. Белые и синие не то, чтобы враждуют, но не общаются. Нет, Котова он не видел. Отлучиться на свидание было крайне трудно, потому что все друг за другом следят. Все, сэры, пока... могут хватиться. Встретимся послезавтра в это же время... И Алеша скрылся за деревьями. -- Никита, -- сказал Саша другу после ужина. -- Я хочу прочитать бестужевские бумаги. Ты не составишь мне компанию? -- Нет. Я предпочитаю черпать знания из книг, а не из личной переписки вице-канцлера. Не обижайся. Я все равно ничего не пойму в этих бумагах. Да мне и неинтересно. -- Как знаешь, -- согласился Саша. Бронзовый арап поднял правую руку, настороженно блеснул кофейно-желтыми глазами, бронзовая собака встала на задние лапы, готовая нарушить тишину библиотеки громким лаем -- часы били двенадцать. "Леди Макбет", прошуршав переплетом, послушно вылезла из своего гнезда, и неутомимый рыцарь интриги принялся за дело. Сверток писем приятно тяжелил руку. Александр с трепетом развязал ленту. Перлюстрация писем... В этом нет ничего постыдного! На изучении чужой переписки держится великая наука -- дипломатия. Глаза обшаривают бумаги пока торопливо, бессистемно. Письмо на немецком языке, на французском, цифры, счета, долговая расписка английскому двору. А вот письмо на русском языке... Бог мой, что это? Полночь -- роковое время. Видно, и впрямь вылезает из всех щелей нечистая и носится в воздухе, заигрывая с бодрствующими людьми. На твердой, как пергамент, бумаге Александр с удивлением и благоговением перед великим божеством -- СЛУЧАЕМ, прочитал знакомую фамилию, снабженную, чтобы не могло выйти путаницы, именем и отчеством, и подтвержденную должностью -- Смоленский губернатор. Внизу бумаги стояла дата-ноябрь 1733 года и подпись. Буква "Ч" была написана уверенно, с крутым нажимом, также явственно были очерчены первые буквы, а потом рука словно притомилась, перо вильнуло вверх-вниз и, совсем обессилев, кончилось безвольной загогулиной. Сомнений не было -- в руках у Александра было собственноручное письмо князя Черкасского к герцогу Голштинскому. Александр пытался сосредоточиться, но никак не мог прочитать все послание целиком, глаза выхватывали только отдельные фразы. "... На Руси нет места честному человеку... пропадаем все... вся смоленская шляхта присягает сыну Вашему Петру, а Елизавете Петровне регентшей при нем сподручно быть... " На обороте бумаги четким острым почерком было написано: "Красный-Милашевич, бывший камер-паж Макленбургской герцогини Екатерины Иоанновны, преступные действия губернатора смоленского Черкасского подтверждает". И подпись г-/Aлeкceй Бестужев. Неясный шорох заставил Александра прикрыть письмо рукой и испуганно оглядеться. Окна библиотеки смотрели в сад, круглый месяц с радужным венчиком выбелил листву, тени от деревьев были черны и четки -- никаких следов злоумышленников. Что-то мягкое коснулось ноги. Черт побери! --Черный кот неслышно вытек из-под стола, мягко подпрыгнул и уселся на подоконник, обернув лапы хвостом. -- А, это ты? Знаешь, приятель, десять лет назад наш вицеканцлер помешал Елизавете Петровне взойти на трон русский, -- сказал Александр и прикрыл рот ладонью. Кот сидел неподвижно, вперив в Александра зеленые, светящиеся глаза. -- Шел бы ты отсюда, приятель. Я не хочу оскорбить тебя гнусным подозрением... Вряд ли ты шпион Тайной канцелярии, но мои откровения не для твоих ушей. Топай, топай... Александр растворил окно, и кот, вняв доброму совету, спрыгнул на заштрихованную тенями землю. Вернувшись к столу, Александр уверенно макнул перо в чернила и приступил к составлению копий. Только под утро кончил он свой труд и, переписав все до буковки, вдруг усомнился в правильности своего поведения. Все письма были серьезными уликами против Бестужева. Выходило, что вице-канцлер обманщик, вероотступник, взяточник и... много всего такого, чего лучше бы не знать скромному курсанту навигацкой школы. Александр понял, что бремя лишних знаний лишит его покоя на многие годы. За одну ночь пропала спасавшая его наивная уверенность в своей абсолютной правоте. Теперь он не сможет без, боязненно смотреть в глаза и не удивится, если его арестуют -- есть за что... Александр почувствовал себя приобщенным к некой тайной клике, члены которой по виду респектабельные светские люди, а на самом деле -- лихие пираты и разбойники. Излишнее любопытство, может быть, еще не сделало его членом этой шайки, но это -- первый шаг, и занесена уже нога для другого шага, и недалек тот час, когда он выйдет на большую дорогу светских интриг, сжимая в руке нож. -20- -- Ну, Алексей Иванович, -- начал Гаврила мрачно, -- работы нам здесь, как в холерном бараке. Не в барских прыщах дело. Здесь всех надо лечить от душевного смятения. Никита Григорьевич рассказывал, что есть такое место в Лондоне -- Бедлам. Так мне думается, что этот дом тому Бедламу вполне может дать сто очков вперед. Разговор происходил ночью, когда Алексей вернулся со свидания с друзьями. -- Не знаю никакого Бедлама, -- сказал он, зевая. -- Давай спать. -- Лучшее средство против истерик, бессонниц и судороги -- корни валерьяны. Но валерьяна в их парке не растет, а растет в больших дозах пустырник, иначе -- собачья крапива. Пустырник тоже отличное средство... -- Уймись, Гаврила. Поздно уже. Завтра поднимут ни свет ни заря. -- Спокойной ночи, Алексей Иванович. Но не тут-то было... Далекий гвалт родился где-то в недрах второго этажа, набирая силу покатился по лестнице и закончился под их дверью звонким хоровым выкриком: -- Лекаря! -- По ночам спать надо, -- пробовал сопротивляться Гаврила. -- Вот именно -- спать, -- разводили руками приживалки. -- А у их сиятельства бессонница. Ведено лекарю находиться неотлучно. Гаврила выругался, натянул рубаху и ощупью нашел "Салернский кодекс здоровья", чтением которого он развлекал княгиню. Как только дверь отворилась, в Гаврилу вцепились чьи-то руки, сразу поднялся невообразимый галдеж, который, постепенно затихая, двинулся назад к источнику своего зарождения. Княгиня Аглая Назаровна была барыней очень больной, очень капризной, вздорной и отходчивой. Паралич ног сделал ее навсегда пленницей собственного дома, но кипучая энергия, которой обременила судьба ее бестелесную фигуру, нашла выход в своем обычном и чрезвычайно утомительном для домочадцев и прислуге способе познания большого мира. Она решила создать в своем двухэтажном особняке, вернее в восточной его половине, некое микрогосударство. Приживалки, шутихи, плаксивый и вредный паж-юнец, забытая родней француженка в должности косметички, управляющий, он же дворецкий и обер-камергер, прислуга и дворня -- пятьдесят человек мужчин и женщин -- стали материалом для ее эксперимента. Жизнь в этом государстве виделась княгине полнокровной, ангельски доброй и сатанински злой, украшенной приключением и опасностью, верностью и предательством. Пусть подданные ее живут щедро и весело, а она, правительница, ^дет следить за каждым их шагом и, если надо, судить, наказывать и миловать во имя торжества справедливости и всеобщего счастья. Аглая Назаровна умела подчинить людей своей воле, завести, закрутить, истовая страстность ее была заразительна. За несколько лет неустанной работы ей удалось создать такую сложную модель человеческих отношений, что без всякого урона для "торжества справедливости" можно было заменить белые одежды ее придворных (как правильно понял Гаврила) смирительными рубашками. Склоки, интриги, раздоры... Бесконечные, какие-то ненатуральные драки, в которых куда активнее работали голосовые связки, чем мускулы рук и ног. То кто-то бился на заднем дворе кольями и... никаких телесных повреждений, то приживалка, камер-фрау, поспорила с шутихой, камер-фрейлиной из-за нарядов и обварили друг дружку кипятком -- и никаких ожогов, то отравили дворецкого, а вот он -- жив-здоров... Кухня враждовала с конюшней, шталмейстеры и подручные были готовы в любой момент идти врукопашную на лакеев. Щедрая и веселая была жизнь! А княгина судила и наказывала. Судилище происходило в большой горнице, прозванной "тронной залой". Сама того не ведая, Аглая Назаровна предвосхитила сложную систему судопроизводства будущего. По учиненному княгиней тестаменту опрашивались свидетели, был и обвинитель -- верзила-паж, главный ябедник и фискал, роль адвоката, защитника правых и виновных, неизменно играла карлица Прошка, чуть ли не единственное в доме разумное, не опаленное барским исступлением существо. Словно в отместку, что судьба обделила ее обычной женской долей, где счастье -- муж, семья, дети, синеглазая карлица была насмешницей, охальницей и веселой хулиганкой, знала множество анекдотов, загадок и прибауток, которыми так и сыпала на забаву барыне, внося в нестройную картину суда еще большее оживление. Иногда суд, благодаря карлице, кончался всеобщим громоподобным хохотом, и только сама Прошка оставалась при этом невозмутимой. На суде каждый имел право орать до одури, биться в истерике, падать в обморок. Гайдуки, игравшие роль полиции, не поддерживали даже видимости порядка. После того, как свидетели, истцы и обвиняемые окончательно теряли голос и глохли, Аглая Назаровна оглашала приговор, и хоть приговоры княгини не могли соперничать в мудрости с решениями царя Соломона, надо быть справедливым, она никогда не присуждала ни кнута, ни плетей, ни розог. Телесные наказания не были популярны в ее государстве. Дворня вошла во вкус. Ничто так не жаждет справедливости, как неиспорченное демократией русское сердце! Каждый -- конюх, мальчик-казачок, девка-скотница -- могли написать справедливый донос, открытый или анонимный. Только поголовная неграмотность подданных защитила шкафы Аглаи Назаровны от богатого кляузного архива. Да и то ненадолго. Сыскались писари, готовые за плату воссоздать на бумаге истинную картину событий или по желанию заказчика очернить и оболгать кого угодно. Наперекор здравому смыслу выявились феномены, которые во имя справедливости (а может, скаредность, сыграла здесь не последтою роль -- писари брали за донос сдельно, за каждую букву) выучились грамоте и строчили кляузы собственноручно. Каждое утро Аглая Назаровна с Прошкой и фавориткой Августой Максимовной, толстой, глухой и ленивой старухой, разбирали многочисленную корреспонденцию, сортировали и не откладывали в папку до тех пор, пока в тронной зале не произойдет нелепая и страстная пародия на суд. Иногда подданным справедливого государства становилось тесно в своих границах, и они пытались приобщить к правде "синих", как называла прислуга восточной половины дома прислугу западной его части, но вылазки на чужую территорию не имели успеха в сердце властительницы. По придворному этикету считалось зазорным не только вести перебранку с синими, но даже судачить о жизни на западной половине. Невидимая стена, воздвигнутая в доме, оберегала достоинство и независимость княгини. Гаврила, спокойный, немногословный, уверенный в себе, сразу нашел свое место в доме. -- Тихо ты! -- не уставал он повторять. -- Хабэас тиби*, понял? -- Чего? -- почтительно замирая, спрашивал придворный. -- А то, что неча глотку по-пустому рвать, -- делал Гаврила вольный перевод латыни. -- Замучили барыню, оглашенные... Работы было невпроворот. У Аглаи Назаровны то озноб, то жар, то кашель начнет рвать легкие, то главная болезнь -- жажда деятельности -- доводит до судорог. -- Ваше сиятельство, оптимум мэдикамэнтум квиэс эст**, -- увещевал Гаврила. --Манэ ат ноктэ! *** Княгиню очаровывали, гипнотизировали непонятные слова, и она покорно ложилась в постель, но, как деревянный ванька-встанька, не могла долго удержать свое тело в горизонтальном положении. Гаврила прибегнул к крайней мере -- влил в хилое тело Аглаи Назаровны лошадиную дозу настойки пустырника и, дабы усилить действие лекарства, принялся без устали читать, словно отходную молитву, "Салернский кодекс здоровья". Грудь очищает от флегмы трава, что зовется иссопом, Легким полезен иссоп, если он с медом отварен, И, говорят, что лицу доставляет он цвет превосходный. Черную желчь изгоняет с полей, с вином поглощенный, И застарелую, говорят, унимает подагру. Аглая Назаровна слушала с радостным, просветленным лицом, но даже пустырник, даже мудрость Арнольда из Виллановы оказались бессильными против укоренившейся привычки -- княгиня дня не могла прожить без скипетра и державы правосудия. Очередное судилище состоялось. В тронной зале собралась вся дворня. Княгиня в кресле на возвышении, Прошка у ног, вокруг статские чины -- приживалки, у стен воинские -- гайдуки. Гаврила и Алексей стояли позади дворни, как почетные иностранные гости. _______________ * Держи про себя (лат. ). ** Наилучшее лекарство -- покой (лат. ). *** Днем и ночью (лат. ). Паж, тщедушный и длинный, как выросший в тени подсолнух, вышел на середину залы и огласил очередной справедливый донос. Минутная тишина... потом общий гвалт. От стены отлепился высокий чернобровый гайдук и пал перед барыней на колени, заголосила девка в белом вышитом сарафане, из-за трона выбежала француженка и театральным жестом стащила с головы парик, явив миру куцую безволосую голову. Суть дела состояла в том, что француженка завела бурный роман с гайдуком, а невеста гайдука, не будь дура, повторила подвиг Далилы -- обстригла сонную француженку наголо. Кто был истец, кто обвиняемый -- непонятно. И невеста, и француженка, и гайдук завели нескончаемое жалобное трио, словно в опере, когда все поют страстно, никто никого не слушает и каждый прав. -- Да что же это? -- причитал скорбно Гаврила. -- Что они все воют? Валериану им надо пить, а не судиться. Еще цветы ландыша помогают, и цветы боярышника. Но самый золотой компонент -- пустырник. А барыню-красавицу надо бромом накачать. Крепка... Тем временем карлица Прошка начала свою адвокатную деятельность и, поскольку дело касалось любви, повела защиту так прямо и забористо, что подданные грохнули хохотом, а Алексей покраснел и хотел было оставить помещение суда. Но его удержали чьи-то руки: "Не уходи. Придет и твой черед". "Какой еще черед? " -- подумал недоуменно Алексей, сбрасывая с плеча тяжелую руку. Княгиня решила дело просто: "Поскольку любовь лишь Амуру подвластна и дело сугубо интимное и только двух касаемое, то пусть француженка обстрижет девке косы, но не наголо, поскольку девка под париком спрятаться не может. А после этого пострижения пусть все сами разбираются. А если ничего путного не выйдет -- пусть пишут, в справедливости не откажем". Принесли ножницы, и француженка с важностью, словно игуменья, совершающая великий постриг, вцепилась ножницами в тугую необхватную косу. Девка молчала, ненавистно косясь на гайдука. А вокруг все бесновалось! -- Сейчас мы ее в постельку, -- потирал руки Гаврила, глядя на краснолицую, до предела возбужденную барыню. -- Хватит бедламного дела! Но суд, оказывается, не прекратил своей деятельности, а вступил в новую фазу. Опять на середину залы вышел паж и принялся читать бумагу. Алексей с ужасом и удивлением услышал, что героем очередного доноса является он сам. Он и представить себе не мог, что за три дня пребывания в доме Черкасских успел натворить столько подсудных дел. --... у карлицы Прошки спрашивал, где, мол, сейчас князь обретается. И спрашивал пажа любопытно, когда, мол, их сиятельство из дома уезжает и когда возвращается. У конюха Федота узнавал, кто, мол, ходит у синих за лошадьми и не обретается ли у них учитель какой в конной езде. У Августы Максимовны посмел интересоваться, есть ли у их сиятельства секретарь, а если есть, то какой, мол, с виду. Судя по выразительности, с какой паж выкрикивал одно за другим обвинения, автором доноса был он сам. Да, Алексей был преступником. Он интересовался делами синих, и не только прислугой, а посягнул в своем любопытстве на самого князя. Алексея вытолкнули к самому трону, надавили больно на плечи, и он бухнулся на колени. Дело было настолько необычным, что княгиня пренебрегла опросами свидетелей и приступила прямо к опросу обвиняемого. -- Зачем тебе надо это было знать? -- Голос Аглаи Назаровны был металлически тверд и хрустально чист. -- Да просто так. Интересовался... --лепетал Алексей. -- Как же ты, мелкий человек, посмел интересоваться князем? -- Да я про их сиятельство не спрашивал, -- пробовал выкручиваться Алексей. -- Меня их секретарь интересовал. Может статься, что знаком я с их секретарем... или с берейтором... -- Как же зовут твоего знакомого? -- с усмешкой спросила княгиня, уверенная, что обнаружила прямую ложь. Алексей посмотрел в ее горящие, темные глаза и неожиданно для себя негромко сказал: -- Котов его фамилия. Стало очень тихо. В этой непривычной, тяжелой, одуряющей тишине Алексею стало так плохо, так страшно, что он совсем склонился долу, уткнув лоб в ворсистый ковер. -- Дурень ты дурень, -- тихонько прошептала карлица Прошка. -- Нашел о ком любопытствовать. -- Котов? --спокойно переспросила княгиня. -- Ты говоришь -- Котов? -- И вдруг рванулась, ударилась головой о высокую спинку кресла и трубно, нечеловечьи завыла. На Аглаю Назаровну обрушился припадок. Видно, это было вполне привычно, потому что Аглаю Назаровну сразу подхватили, положили на пол, откуда-то появились подушки, Прошка метнулась к барыне и принялась оглаживать потное лицо. Про Гаврилу в суете и не вспомнили, но он протолкался сам вперед и, глядя, как выгибается в руках гайдуков тело княгини, как пузырится у бескровных губ пена, "подвел черту": -- Падучая... Держите барыню крепче. Алексей Иванович, живо! В красной банке настойка дурмана. Несите сюда. Надо три капли... нет, лучше пять в ложку с водой, -- и добавил с удивлением: -- Ноги-то у нее почему двигаются? Когда Алексей принес настойку и ее в нужной пропорции с трудом влили в сведенный судорогой рот Аглаи Назаровны, Гаврила перевел дух. -- За дело, Алексей Иванович! Я тут с ними поговорю, как сумею, а вы достаньте серп да идите на задворки парка пустырник жать. Сок из него будете давить, и поить начнем всех принудительно. Пустырник отвадит доносы писать! -- Иду, Гаврила. -- Алексей испуганно огляделся. Вокруг, словно призывая его на подвиг, кричало, вопило и бесновалось население справедливого государства. Алексей выбежал из дома так стремительно, словно там бушевал пожар. Вместо серпа он прихватил на кухне длинный, с изогнутым лезвием, нож. Только когда стемнело, и уже нельзя было отличить лопух от крапивы, а куча нарезанного пустырника соперничала в размерах со стогом, Алексей сел на землю и утер пот со лба. "Ну и дела... А Котова в этом доме знают. Хорошо знают, И похоже, не любят. Где ты, штык-юнкер? Защищайтесь, сэр! Я вышибу дух из вашего хилого, поганого тела, сэр! " Луна поднялась высоко над деревьями, засеребрила воды Фонтанки и влажную от испарений чугунную решетку. Алеша направился к месту встречи. Он не заметил, конечно, как мелькнула за кустами фигура в белом -- тихий садовник Мятлев торопился по своим делам. Вначале он шел осторожно, пригнувшись, но выйдя к ограде, припустился бегом. У скрытой плющом калитки он остановился, ржавый ключ с трудом повернулся в замке. В парк проскользнул человек в плаще и сразу исчез за деревьями. -- Крапива, черт! -- выругался Никита, забыв произнести пароль. -- Алешка, наконец-то! -- Гардемарины, у нас тут такие события! Брому надо, много! -- Зачем? -- Гаврила велел. Они здесь все помешанные. Трудно было Алексею объяснить друзьям особенности быта в доме Черкасских, но когда понимание было достигнуто, Никита посоветовал -- пока не поздно, дать деру! -- Нет, -- сказал Алеша. -- А если тебя начнут расспрашивать, откуда, мол, знаешь Котова и все такое? Княгиня его не любит, а князь? Может быть, Котов его доверенное лицо. Закуют тебя в колодки... -- Нет, -- упорствовал Алексей. -- Я тебе принес кое-что, -- сказал молчавший до сих пор Саша. -- Одно старое письмо. Оно послужит тебе пропуском. -- Какое еще письмо? -- Бери, бери, -- подтвердил Никита. -- Это из бестужевских бумаг. С этим письмом можешь идти прямо к Черкасскому. Раздался какой-то невнятный шорох, кажется, совсем близко зашумели верхушки деревьев. Друзья замерли, напряженно вслушиваясь. Никита сделал несколько шагов в темноту. -- Никого нет. Ветер. -- Так ты понял, Алешка? -- Легко сказать -- иди к князю, -- проворчал Алексей, пряча бумагу на груди. -- А где его найти? На половину синих не пускают. И потом мне завтра весь день сок из пустырника надо давить. Гаврила велел. -- А местная болезнь заразная, -- разозлился Саша. -- Ты тоже ополоумел. Ты зачем в дом этот пришел? Врачеванием заниматься? Ладно, ты руками-то не маши. Нечего оправдываться... Письмо носи на себе. Ему цены нет. Да прочти его, прежде чем нести к Черкасскому. -- До завтра, сэры! Честь никому!.. Алексей вернулся на поляну, ухватил сколько могли обнять руки "с-собачьей крапивы" (он не забыл второго названия пустырника! ) и направился к дому. Трава была тяжелой, колола руки. Алексей шел, ногами ощупывая дорогу, стараясь, не натолкнуться на дерево и не угодить в яму. С-собачья крапива за все цеплялась и норовила выскользнуть из рук. Он и не заметил, как сбился с дороги. "Где это я? Кажется, на территории князя. Не могли указующие таблицы поставить! Черт их разберет! Кленовая аллея принадлежит "белым", липовая -- "синим", это я помню... Но кому, ради всех святых, принадлежат елки? Сэры, я заблудился... " Он поднырнул под колючую крону, продрался через сухие ветки и неожиданно очутился на липовой аллее. Куда: направо, налево? Он пошел направо к фонтану, освещенному слабым светом фонаря. -- Чей это фонтан? Чей фонарь? Если мне не изменяет память, у фонтана сходятся все аллеи, -- сказал Алексей вслух и тут же спрятал лицо в охапку травы. По ту сторону фонтана стояли люди, и одежда их была не белого цвета, их было трое. Казалось, никуда они не торопятся, никого не ждут, стоят неподвижно, молча, как духи. Вот один из них медленно подошел к фонтану, наклонился и стал пить воду, тонкой струйкою бьющую из трубки. Потом распрямился, отер рукавом губы и, закинув голову, посмотрел на луну выпуклыми тусклыми глазами. Алешины руки сами собой разжались, и, слабо охнув, он повалился на охапку пустырника. Сомнений не было. Этот бородатый, худой, медленный в движениях человек был не кто иной, как штык-юнкер Котов. -21- Саша стоял в тени собора Святого Исаакия и всматривался в прохожих. Он знал обыкновение Лукьяна Петровича прогуливаться вечерком в хорошую погоду и надеялся встретить его, успокоить, а также напомнить об обещании похлопотать об аудиенции у вицеканцлера. Прошедший день был не по-осеннему жарок, и теперь прогретые камни собора дарили прохладному вечеру свое тепло. Огромный, немосковского толку собор возвышался над площадью, как опаленный в борьбе с неприятелем корабль. Когда-то били на его башне куранты с музыкой. Государь Петр купил эти часы в Амстердаме и очень гордился этой покупкой. Со временем собор обветшал, и для укрепления стен к нему пристроили крытые деревянные галереи. Лучше бы не укрепляли соборные стены, потому что случилась гроза, рядом в дерево ударила молния, и из-за этой самой галереи случился великий пожар. Дотла сгорели стропила, перегородки, кровля и амстердамские часы с курантами. Собор поправили, покрыли медными листами крышу, но и по сию пору видны кое-где следы пожара, а главное, собор онемел, у казны не было ни денег, ни охоты покупать в Амстердаме новые часы. Да и зачем считать время? Пусть себе течет... Его не остановить. Однако не идет Лукьян Петрович. Саша еще раз обошел вокруг собора, и вдруг крик: -- Белов! Господи, неужели это Ягупов? Саша настолько привык видеть этого матерого преображенца в поношенном мундире и сивых скособоченных сапогах, что не сразу признал его в разодетом самодовольном франте. Ягупов был роскошен. Ярко-красный кафтан, горчичного цвета камзол с золотыми галунами. Пышное, заколотое брошью жабо кокетливо пенилось вокруг могучей шеи. Он был пьян, благодушен и разговорчив. -- Женюсь, братец! Хорошо, а? И посмотри, каков я на вид! -- Крепкий удар по плечу заставил Сашу слегка присесть. -- Очень рад. Поздравляю. -- Угадай, кто моя невеста? Фея северной столицы, очаровательная амазонка Елена Николаевна. -- Второй удар пришелся по спине и вернул Саше прямое положение тела: -- А ты что пасмурный такой? Опять крест надо в крепость передать? Это мы мигом! -- Нет, что вы? Благодарю вас. И не надо об этом так громко. -- Да плевать я хотел на всех любопытных! Пусть слушают. У меня Леночка согласие дала. 0-го-го! -- закричал он вдруг на всю площадь, захохотал, утирая выступившие от смеха слезы огромным, атласным футляр