Нина Соротокина. Свидание с Петербургом --------------------------------------------------------------- © Copyright Нина Соротокина Роман в четырех книгах "Гардемарины, вперед!" КНИГА ВТОРАЯ "Свидание с Петербургом" Email: soro@newmail.ru Нина Соротокина: home page http://soro.newmail.ru/ ? http://soro.newmail.ru/ ---------------------------------------------------------------  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *  -1- В апрельский день, с которого мы начнем наше повествование, Никита Оленев направился на службу пешком, отказавшись не только от коляски, но и от Буянчика, который, по утверждению конюха, стер то ли холку, то ли ногу, молодой князь не захотел вдаваться в подробности. Погода была серенькая, влажная, петербургская. Никита вглядывался в озабоченные лица ремесленников, торговцев с лотками, военных и все пытался понять -- чего ради у него с утра хорошее настроение и что он ждет от сегодняшнего дня? Да ничего особенного, господа! Все будет как обычно: бумаги, груды бумаг -- прочти, отложи, выскажи мнение в письменной фор-ме, хотя заведомо знаешь, не только твое мнение об этой бумаге, как устное, так и письменное, никому не интересно, но и саму бумагу никому не взбредет в голову читать. После часа сидения, когда весь становишься, как отсиженная нога, можно потянуться и выйти в коридор, чтобы с озабоченным видом пройтись мимо начальства, если таковое окажется на месте. Потом можно переброситься словом с переписчиками, посплетничать. В зимние дни, когда на столах зажженные свечи и шуршание де-ловых бумаг напоминает мышиную возню, Никиту все это злило несказанно, а сейчас он прыгал через лужи и снисходительно усмехался над бессмысленностью своей службы. В конце концов. Иностранная коллегия ничуть не хуже и не луч-ше прочих сенатских канцелярий. Сановитые члены ее хлопают Никиту по плечу и говорят с отеческими интонациями: "По стопам батюшки пошел? Молодец, молодец..." Никуда он не шел, ни по каким стопам, все получилось само собой. Просидев три года в лекционных залах Геттингенского универ-ситета, Никита отчаянно затосковал по дому. А тут письма от отца одно другого решительнее: "Хватит портки просиживать! Сколько можно баловаться химиями да механиками? Языки изучил, и хорошо... Пора послужить России..." Ну и все такое прочее. Приехал, поселился в милом сердцу особняке, который порядком пообветшал в отсутствие хозяина. Стены, колонны, службы стояли, правда, в полной целости, их даже побелкой пообновили, но внутри... Только библиотека осталась в неприкосновенности, а в прочих ком-натах мебель переломали, паркет залили какой-то дрянью, в Гавриловой горнице все колбы перебили и тараканов развели. Но Гаврила где горлом, где подзатыльником быстро навел поря-док. Главное качество княжеского камердинера -- деловитость. Ему дворня в рот смотрит. Если Никита что прикажет казачку, конюху, официанту, они так и бросаются исполнять, а потом исчезнут на час. С камердинером этот номер не проходит, его показным усердием не обманешь. Да и какой Гаврила камердинер? Он и дворецкий, и ста-роста, и алхимик, и врач, и ближайший к барину человек, и еще черт знает кто... На все руки. О, воздух Родины, небо Родины, о, дорогие сердцу друзья! С Але-шей Корсаком встретиться не удалось, он находился на строитель-стве порта в городе Рогервик, зато Белов был в Петербурге. Отноше-ния с Сашей быстро вошли в привычное русло, и зажили бы они при-певаючи, как некогда под сводами навигацкой школы, если бы не был друг женатым человеком, а главное, не сжирай у него все время служба. Словом, Никита даже обрадовался, когда отец перед очеред-ным отъездом в Лондон определил сына в хорошую должность в Иностранную коллегию, ведавшую сношениями России со всем про-чим миром. По регламенту коллегии президентом ее был сам канцлер Алексей Петрович Бестужев, вице-канцлерскую должность исправлял вице-канцлер Воронцов. Оба были первейшие в государстве люди, а посему в коллегию являлись чрезвычайно редко. За три месяца службы Ни-кита не видел их там ни разу. Коллегия сочиняла грамоты, ведала почтой, содержала в своих недрах тайный "черный кабинет" и, кроме того, управляла калмыками и уральскими казаками. "При чем здесь калмыки?"-- неоднократно спрашивал себя и про-чих Никита и, как водится, не получал вразумительного ответа, кроме как: "Калмыками занимаемся по старой традиции с года основания коллегии, а именно с 1718-го". Пусть так... И почему бы Никите не ведать делами калмыков, если для этого вообще ничего не надо делать, кроме как вскрывать три-дцатилетней давности, украшенные плесенью дела и констатировать, что податель сего за давностью лет уже не ждет указаний от петер-бургского начальства. Иметь двадцать три года отроду, прослушать курс у профессоров Штрудерта и Кинли, читать Демокрита и Джона Гаркли, обожать Монтеня, ощущать себя склонным к ваянию и быть в душе пиитом, а при этом сочинять пустые бумажки -- это ли не мука, господа? Ни-кита пытался искать сочувствия у коллег, но не был понят. Их мир вполне умещался между канцелярскими столами, страсти порхали по служебным коридорам и находили богатую и достаточную пищу для игры ума. И жить интересно, и платят хорошо! Здесь бы взвыть волком, но нетерпеливая юность защищена, а может, вооружена верой. И Никита верил, что служба эта временная. Придет срок, когда призовет его Россия к другим подвигам, а давать всему оценки и подводить итоги -- это удел сорокалетних, занятие старости. Никита был уже рядом со зданием коллегии, когда глазам его предстало грустное зрелище: полицейская команда высаживала на пристань испуганных, промокших людей, нарядно одетую девушку и двух' мужчин, по виду слуг. Один из них, старик, громко и надрывно причитал. "За что молено арестовать эту милую черноокую деви-цу?" -- подумал Никита, невольно замедляя шаг. Недоразумение быстро разъяснилось. Это был не арест, а подо-спевшая вовремя помощь. Лодка девицы столкнулась с проплываю-щим мимо стругом, и хотя утлое суденышко не перевернулось, но получило пробоину. Все натерпелись страху, слуги потеряли весла. Теперь потерпевшим грозила разве что простуда: вода в Неве была ледяной, а сухими на девушке остались только капор и накидка. -- Сударыня, могу ли я быть вам чем-либо полезным? -- спросил Никита участливо. -- Можете,-- кивнула головой девушка, запихивая под капор волосы и пританцовывая от холода.-- Самое полезное для меня сей-час -- это сочувствие. Посочувствуйте моей глупости! А ведь папенька предупреждал!.. Она подняла назидательно палец, потом постучала себя по лбу. По-русски девушка говорила совершенно свободно, но с легким ино-странным акцентом. В ней не было и тени смущения, только лукав-ство -- и этот пальчик, и ямочки на щеках, и смуглая, неприкрытая косынкой шея. Никита рассмеялся, снял плащ и набросил его на плечи девушки. -- Ничего, в карете отогреются,-- сказал один из полицейских,-- сейчас мы их мигом к папеньке доставим. Боясь быть навязчивым, Никита откланялся, -- Но как вам вернуть плащ? -- крикнула девушка вдогонку. -- Пусть это вас не заботит, сударыня. Оставьте его себе на па-мять о происшествии, которое кончилось так благополучно. Полицейская карета подхватила девушку с ее спутниками и пока-тила в сторону понтонного моста. Коллегия встретила Никиту особым запахом бумажной пыли, только что вымытых полов и озабоченным, несколько непривычным гулом, сложным, как морской прибой, звучащий в раковине. "Опоздал",-- было первой мыслью Никиты, которая ничуть его не взволновала.--"Что-то случилось",--вторым пришло в голову, и он поспешил в свой кабинет. В комнате, кроме копииста и переписчика, никого не было, оба были крайне взволнованны, но деловиты и весьма споры, перья так и строчили по бумаге, что не мешало им обмениваться короткими фразами. -- Где экстракты из министерских реляций? Позвать сюда тай-ного советника Веселовского!--явно передразнивая кого-то,; шепеля-вил копиист. -- Да где их взять, ваша светлость, если они не в Присутст-вии? -- слезливо вторил ему переписчик, время от времени взры-ваясь коротким хохотом./ В кабинет заглянул обер-секретарь Пуговишников, лицо его было красным, парик как-то вздыбился и сполз на правое ухо. -- Пришел? -- гаркнул он Никите.-- Чем занят? Никита молча показал глазами на бумаги. Он уже успел принять крайне озабоченный, канцелярский вид, при таком выволочку де-лать -- только от работы отвлекать. Пуговишников окинул комнату зорким взглядом и исчез, хлопнув дверью. А в коллегии поутру произошла вещь совершенно из ряда вон -- заявился вдруг сам канцлер Алексей Петрович. Вид измученный, речь несвязная, и весь гром и молния. Подробности копиист пере-сказывал уже шепотом. Зачем Бестужев заявился с утра -- было не-понятно, но выходило, что именно затем, чтоб никого на месте не застать и устроить большой разнос. Воспаленные глаза канцлера го-ворили о многотрудной ночной работе на пользу отечества, но жиз-ненный опыт копииста подсказывал, что столь же вероятна была большая игра в доме Алексея Григорьевича Разумовского, где канц-лер спускал большие тыщи за ломбером и разорительным фаро. О последнем предположении копиист, естественно, не сказал прямо, и если б кому-то вздумалось призвать его к ответу и заставить повто-рить рассказ слово в слово, то, кроме утверждения, что у Разумовского играют по-крупному, а об этом каждая петербургская курица знает, ничего бы из него не выжали. Целый час после отъезда канцлера коллегия работала как левой, так и правой рукой, каждый напрягал оба полушария канцелярского мозга, а потом вдруг как отрезало, пошли обсуждать, жаловаться, воздевать руки, обижаться: здесь, понимаешь, работаешь до пота... Даже приезд тайных советников Веселовского и Юрьева никого не остудил, только повернул в другое русло обсуждение проблемы. Оказывается, среди прочих упреков канцлер выкрикнул слова об излишней болтливости чиновников, более того, болтливости злона-меренной, то есть разглашении какой-то государственной тайны. Кем, кому, о чем? На всю коллегию пало подозрение. А в самом деле, что есть светский разговор, а что суть опасная болтовня и разглашение? Наиважнейшее, всех взволновавшее собы-тие в апреле, это поход русской армии к Рейну на помощь союзни-кам, то есть австрийцам и англичанам. Какая цель этого похода? Либо прижать хвост прусскому пирату, читай Фридриху II, и пресечь войну -- сей Фридрих уже Силезию разорил, вошел в Саксонию, по-сягнул на Дрезден! -- либо влить новые силы в европейские армии и разжечь войну с новой силой, дабы опять-таки прижать хвост Фридриху И. Что же в этих рассуждениях есть разглашение тайны, если сам Господь еще не знает, как повернутся события? Оказывается, государственная тайна состоит в том, что наши войска вообще куда-то двинулись. Да об этом весь Петербург судачит в каждой гостиной! Да и как не судачить, если любимой сплетней чуть ли не целых два года были рассказы о том, как Бестужев наста-ивал подписать военный договор с Австрией и как государыня от этого отказывалась. А уж сколько бумаг об этом писано в Иностран-ной коллегии! Чего ради государыне Елизавете благоволить к Австрии? Коро-лева Мария-Терезия соперница в женской красоте, и всем памятно ее коварство, когда посол австрийский Ботта вмешался в заговор против государыни. И если кто и пустил тихонький слушок, что лопухинский заговор дутый (каков смельчак!) и что Ботта не имеет к нему отношения, то это ложь, потому что сама Мария-Терезия по-шла на уступки, сняв полномочия с негодного посла и заключив его в крепость. Пересказывали любопытные анекдоты, например, случай с осой. Договор лежит наконец перед государыней, и она готова его подпи-сать, но в тот момент, когда она поднесла перо к бумаге, на это перо, пачкая крылышки в чернилах, села оса. Естественно, государыня с криком и самыми дурными предчувствиями откинула перо вон, под-писание договора отложилось еще на полгода. Обер-секретарь Пуговишников, хоть он и есть самый главный сплетник, бьет кулаком по столу: "Разболтался народ! Все языком ла-ла-ла... Да при Анне Иоанновне, царство ей небесное, за такие-то речи!.." Сейчас, конечно, мягкие времена, но ведь и народ не глуп, он всегда каким-то нюхом, кончиком, третьим зрением знает, о чем можно болтать, а о чем нельзя... при свидетелях. От дела Никиту оторвал окрик из коридора: "Тебя секретарь На-боков искал..." Замечательно, если кому-то понадобился. Как прият-но разогнуть спину! Можно было бы сказать: "А что меня искать? Вот он я..." -- и с новым рвением приняться за работу, но Никита предпочел немедленно предстать пред очами Набокова. Секретаря не было на месте, и Никита пошел бродить по комна-там четвертой экспедиции первого департамента. В первом кабинете о Набокове сегодня слыхом не слыхали, во втором "он был только что, но куда-то вышел". Наконец Никите указали на комнатенку пе-реводчика, куда Набоков должен был непременно заявиться в ближайшее время. Комната переводчика была пуста. Никита сел за стол, завален-ный бумагами, пачками, и словарями. В забранное решеткой, давно не мытое окно заглянуло апрельское солнце. По словарю путешест-вовала ожившая от весеннего тепла муха. Удивительно, что лакомого находят эти жужжащие твари в Иностранной коллегии? Муха до-стигла края словаря и беспомощно свалилась на украшенную длин-ной витиеватой подписью бумагу, затрепетала крылышками, пытаясь перевернуться. Именно из-за мухи Никите вздумалось проветрить это бумажное, пыльное, провонявшее табаком царство. Окно, видно, уже открывали. Шпингалет был поломан, и оконную ручку плотно приторочили ве-ревкой к косо вбитому гвоздю. Он размотал веревку. В этот момент какой-то болван, перепутав комнаты или просто из любопытства, от-крыл дверь. Он ее тут же захлопнул, но этого оказалось достаточно, чтобы оконная рама рванулась из рук Никиты, а сквозняк разметал по комнате все бумаги. Чертыхаясь, он набросил веревку на гвоздь и бросился собирать бумаги- Последней он поднял с пола ту самую, украшенную длинной подписью: "Остаюсь ваша любящая дочь, их императорское величество, великая княгиня Екатерина". Никита не верил своим глазам -- неужели это ее почерк? И какие аккуратненькие буковки! Никита посмотрел в начало бумаги. Это бы-ло письмо к герцогу Ангальт-Цербстскому. "Милостивые государи родитель мой и родительница! Здравствуйте с дорогими моими братьями и прочими родственниками! Объявляю вам, что сама я и царственный супруг мой Петр Федорович по воле Божьей обретаемся в добром здравии..." Никита перевел дух, положил письмо на стол и отвернулся в нерешительности. Несколько вопросов сразу, теснясь и оттого сбивая со смысла, вертелись в голове. Первый, а может, и не первый, но главный -- отчего великая княгиня пишет письмо в Германию по-русски? И с какой стати, скажите на милость, царственное письмо объявилось в Иностранной коллегии -- ошибки в нем, что ли, выправ-ляют? Понимая, что читать чужие письма дурно, и оттого кляня себя за неуемное любопытство, Никита опять потянулся к письму взгля-дом. В коридоре послышались шаги. Никита успел прочитать одну фразу: "Государыня велела говеть"--и быстро отошел к окну. В комнату вошел Набоков. -- А... князь, вот кстати. Пойдем ко мне. Разговор с секретарем был коротким. В другое время Никита на-верняка бы обрадовался, что его переводят в паспортный подотдел, все-таки живая работа, но сейчас ему более всего хотелось остаться одному, подумать... -- ...будешь в числе прочих оформлять выездные паспорта для подданных государства Российского и въездные для иностранных... Никита согласно кивал, а сам думал о недавней встрече с великой княгиней, пусть косвенной, через письмо, но ведь можно представить, как макала она перо в чернильницу, как проверяла, нет ли волоска на кончике, как писала потом, склонив голову набок. -- Ты что улыбаешься? -- спросил Набоков. -- Радуюсь за калмыков и уральских казаков.-- Никита стал серьезным.-- Их судьбы попадут в более профессиональные руки. Набоков рассмеялся. -- Поздравляю, князь, с новым назначением. Поверь, это полез-ная работа. К делу приступить немедля. Кабинет в новом подотделе ничем не отличался от прежнего: те же окрашенные в неопределенный цвет стены, те же преклонного возраста столы -- поизносились в канцелярских потугах, те же раз-говоры, и в то же время все было другим, потому что новое назна-чение так мистически совпало с чтением письма знатнейшей дамы. "Государыня велела говеть..." О, милая, милая... Вспоминать о ней тяжкий грех, но ведь вспоминается. Перед глазами стоит зимняя до- рога, крутятся колеса, дует ветер, метя поземку... Или вдруг затихнет все, и на лес хлопьями посыплется снег. Красота вокруг такая, что хочется плакать и молиться. У знатной дамы много имен -- Софья, Фредерика, Августа и, на-конец, Екатерина, но есть еще одно имя, сейчас наверняка забытое окружающими ее царедворцами -- Фике, Так звали худенькую де-вочку в заячьих мехах. Она очень спешила в Россию, что не мешало ей мило переглядываться и кокетничать со случайным попутчи-ком -- геттингенским студентом. Первой бумагой, которую Никита оформил в этот день, был пас-порт на имя Ханса Леонарда Гольденберга, дворянина, представлен-ного прусскому послу. Дворянин прибыл в Россию по делам купече-ским, а именно: для купли пеньки и парусины. Счастливых вам дел, Ханс Леонард... -2- Слешу предупредить читателя, что глава эта носит чисто спра-вочный характер, а то, что имеет отношение к сюжету, умещается в конце ее в четырех абзацах. Дать краткую историческую справку о событиях, предшествовавших нашему повествованию, автора по-нуждает быть может излишняя добросовестность, а скорее наивная вера, что это интересно. Если читатель придерживается другого мнения, то он смело мо-жет опустить эту главу, помня, что, встретив в тексте незнакомые имена, он должен вернуться на несколько страниц назад и найти тре-буемые пояснения. Заранее прошу прощения за рассыпанные там и сям сведения о политической жизни XVIII века. Эти справки замедляют развитие сюжета, но они дают возможность автору перевести дух, а также объяснить себе самой внутреннюю логику мыслей и поступков своих персонажей. Итак... В XVIII веке одним из самых важных вопросов внутрен-ней русской политики был вопрос о престолонаследии. Виной тому было то, что государь наш Петр Великий (или Петр Безумный, как по сию пору называют его в мусульманском мире) имел соправителя, и хоть брат его Иван был от природы "скорбен головою" и умер в тридцатилетнем возрасте, потомство его по русским законам облада-ло такими же правами на престол, как и дети самого преобразова-теля. При жизни Петр I имел неоспоримую политическую силу и мог не считаться с конкурирующей великокняжеской ветвью. Будь сын его Алексей способен продолжить дело, начатое отцом, старая тради-ция престолонаследия была бы продолжена: от отца к старшему сы-ну, то есть по прямой нисходящей линии. Но Алексей был отцу врагом. Чем кончилась их распря, известно каждому, и только о способе убийства несчастного царевича спорят до сих пор историки. Дело преобразователя, как он его понимал, было главным в жизни Петра, и он не мог позволить себе передать трон русский в случай-ные руки. Поэтому и появился указ, по которому наследник назна-чался самим правителем. Вполне разумный указ, беда только в том, что Петр, всем сердцем радея о соблюдении этого указа и понимая всю его значимость, так и не успел при жизни назначить себе наследника. В предсмертный час он прохрипел только: "Оставляю все..." -- и умолк навсегда. Навер-ное, это только легенда, за правдивость которой нельзя поручиться, но даже теперь, два с половиной века спустя, больно и досадно ду-мать, что пошли природа сил государю еще на минуту, и выдохнул бы он всеми ожидаемое имя, и не было бы всей последующей чехарды, которая образовалась потом вокруг русского трона. Хотя, по зрелому размышлению, будь у Петра эта лишняя мину-та, будь даже лишний предсмертный час, он бы и его употребил не на точное указание имени наследника, а на выбор, который мучил его не только последние годы, но и секунды. Меншиков с гвардейцами посадил на престол царственную супру-гу -- Екатерину-шведку, которая через два года преставилась от же-лудочной болезни. Злые языки говорили, что она была отравлена засахаренной грушей-конфетой, что были расставлены на подносах по всему Летнему дворцу. А дальше на русском троне сидела поочередно молодая ветвь то Ивана, то Петра, и все, вроде, Романовы. Петр II -- внук Петра Великого и сын названного Алексея, дальше -- Анна Иоанновна, вто-рая дочь "скорбного головой" Ивана. Анна Леопольдовна, регент-ша,--тоже Иванове семя, его внучка, и сам царствующий младенец Иоанн, свергнутый Елизаветой, хоть и носил фамилию Брауншвейгский, занимал трон вполне законно, потому что приходился правну-ком слабоумному Ивану Романову. Для всей России Елизавета, Петрова дочь, была давно ожидае-мой государыней, и закон закрыл глаза на то, что этих прав она не имела. Даже русская церковь словно забыла, что родилась Елиза-вета за три года до брака родителей, а что для церковников есть бо-лее презренное, чем внебрачное дитя? Но то, что закон не был строг, а церковь забывчива, было во бла-го России. Ложь во спасение? Может быть, и так. Правда иногда бы-вает так страшна и остра, что не лечит, а убивает душу. Да и кому была нужна на престоле кровавая Анна Иоанновна с ее верным Бироном, и чего хорошего можно было ждать от жалкой, ненавистной народу Брауншвейгской фамилии? Свергнутого младенца Иоанна с семейством отправили вначале в Ригу, затем порешили сослать в Соловки, но ввиду трудности транспортировки задержали в Холмогорах, что в семидесяти верстах от Архангельска. Взойдя на престол, Елизавета сразу позаботилась о назначении наследника. Государыне тридцать два года, она молода, здорова и вполне способна к деторождению, но по мудрому совету своего окружения она не хочет обзаводиться мужем, дабы не делить с ним многострадальный трон русский. Положение усугубляется еще тем, что и по петровской линии Елизавету нельзя признать законной наследницей, первой в очереди на трон. Существует Тестомент о престолонаследии, подписанный 14 лет назад ее матерью Екатериной I. По этому Тестоменту взошел в свое время на трон Петр II, который после четырех лет умер от оспы. "...А ежели великий князь без наследников преставится,--гово-рилось в Тестоменте,-- то имеет по нем права Анна Петровна (стар-шая дочь Петра Великого) со своими десцидентами, однако ж муж-ского пола наследники по женской линии пред женскими предпочте-ние имеют..." Анна Петровна умерла, но ее десциденты, а именно сын Карл Петр Ульрих, обретающийся в Голштинии, имел куда больше прав на пре-стол, чем его царственная тетка. Карл Петр Ульрих Голштинский -- Романов по матери, немец по происхождению и воспитанию. Кроме того, в силу родственных связей он имеет одинаковые права как на русский, так и на шведский трон. Но не шестнадцатилетнему мальчишке выбирать, где ему править, за него все решает Елизавета. Она вызывает его в Россию и назначает своим наследником. Распорядившись таким образом судьбой двух законных претен-дентов на престол, Елизавета предоставила своему окружению раз-вернуть письменную и устную кампанию для упрочения своего поли-тического положения. С амвонов зазвучали проповеди, с театральных подмостков потек елей, поэты и лиры славословили Лучезарную. "О, матерь своего народа! Тебя произвела природа дела Петровы окончать!" Это Сумароков, он высказал главное из того, что ждала от Елизаветы Россия. Государыня не только дочь Петра, но и продолжительница деятельности его. Образ Петра был канонизирован, все, что он делал, думал, собирался делать, было верно, прекрасно и неоспоримо. Годы после смерти Петра расценивались однозначно как времена упадка, страданий, мрака и застоя. На празднике коронации Елизаветы было дано роскошное теат-ральное действо "Милосердие Титово". Начиналось все трагически. На сцене плакали дети и девы в "запустелой стране", рыдала лютня, надрывалась флейта: "О, как нам жить в этом хаосе и мраке?" Но всплывала в сопровождении "веселого хора и поющих лиц" на облаке прекрасная Астрея -- она спасет несчастную страну! Астрею сопровождали пять добродетелей государыни: Храбрость, Человеколюбие, Великодушие, Справедли-вость и Милость. Можно продолжать, подробно пересказать все дей-ство, найти в нем и величественные и смешные стороны. Хотя не сто-ит излишне насмешничать, все понимают, что бироновщина -- это плохо, а Елизавета--хорошо. Вернемся к наследнику Карлу Петру Ульриху. Он приехал в Рос-сию, кляня и ненавидя все русское, король прусский -- его кумир. Подражая Фридриху II, он играет на скрипке, на флейте и в войну, правда, пока еще оловянными солдатиками. Очень скоро двор и сама Елизавета убедились, что великий князь и наследник -- юноша ума недалекого, образования скудного, харак-тер имеет вздорный, а также излишне привержен Бахусу, то есть пьет без меры в компании самых непотребных людей, егерей да ла-кеев, и быстро пьянеет. Но выбор был сделан, и выбор законный. Голштинского князя обратили в греческую веру, нарекли Петром Федоровичем и занялись поиском невесты, дабы "не пресеклась его линия и дала свои десциденты". Выбор невесты и привоз ее в Москву -- это целая глава в русской истории. Бестужев настаивал на браке наследника с Марианной Сак-сонской, желая упрочить этим союз с Саксонией и прочими морски-ми державами, читай -- с Англией. Елизавета медлила и размышляла. Какая Марианна, почему Марианна? Надо сказать, что Елизавета, доверив Бестужеву руководство страной, по-человечески его недолюбливала. Она ценила его ум, от-давала должное его умению вести политическую интригу, защищала от наветов, которых было великое множество во все семнадцать лет его правления. Историки писали, что в середине XVIII века вся евро-пейская политика, казалось, была помешана на том, чтобы правдами и неправдами свергнуть русского канцлера. Фридрих II с негодова-нием заявлял, что даже если Елизавета откроет заговор Бестужева против нее, то и тогда будет его защищать. Все это так, но канцлер столь часто раздражал Елизавету, на-столько часто смел быть скучным, назидательным, неизящным, что уж если появилась возможность проявить свою волю в таком жен-ском деле, как выбор невесты, то она с удовольствием этим восполь-зовалась. Кандидатура Марианны была не единственной. Противники Бестужева -- лейб-медик Лесток и воспитатель великого князя швед Брюммер -- имели свои планы относительно выбора невесты великого князя Петра Федоровича. Надо ли объяснять, что брак наследника -- вещь наиважнейшая, в каком-то смысле он надолго определит политику не только в Рос-сии, но и повлияет на дела в Европе. Креатура Лестока -- Брюммера -- четырнадцатилетняя девица из маленького городка Цербст под Берлином. Софья-Августа-Фредерика -- дочь прусского герцога Христиана Ангальт-Цербстского и жены его Иоганны, особы шуст-рой, пронырливой, словом, интригантки международного масштаба. Почему удалось Лестоку и Брюммеру уговорить государыню на этой девочке остановить свой выбор? Родство с немецким домом было в традиции русского двора, тра-диция эта была заложена Петром I. Кроме того, нищая и незамет-ная невеста, по мысли Елизаветы, не могла иметь своего лица и не могла стать исполнителем чьей-либо чуждой России воли. Но чуть ли не главным было то, что Софья Цербстская была племянницей по-койного, но, как казалось государыне, еще любимого жениха Карла Голштинского. Жениха выбрал Елизавете отец -- Петр 1. Между молодыми людь-ми возникли самые теплые чувства. Уже и свадьба была назначена, и вдруг накануне важного события принц Карл умирает от оспы. Юная Елизавета была безутешна, даже теперь, по прошествии почти двенадцати лет, при воспоминании о женихе на глаза ее навертыва-ются слезы. Софья Цербстская с матерью Иоганной была вызвана депешей в Россию. Им надлежало ехать скрытно под именем графинь Рейнбек, дабы шпионы прусские и прочие, а особливо чуткие уши Бестужева, которые и на расстоянии тысячи километров улавливали нужный звук, не услыхали до времени важной тайны. В любом учебнике истории можно найти дату путешествия гра-финь Рейнбек -- январь 1744 года, из дневников и писем можно уста-новить, как бедствовали они в дороге, ночуя на убогих постоялых дворах, как боялись угодить в полыньи при переезде рек, как страши-лись разбойников. Забытым осталось только маленькое дорожное происшествие, а именно -- случайное знакомство с русским студентом, который в зимние вакации путешествовал по Германии. Студент прилично изъ-яснялся по-французски и отлично по-немецки, вежливым поведением смог угодить маменьке и, конечно, пленился очаровательной дочкой. Она выглядела старше своих лет -- шестнадцать, а может, и все сем-надцать, стройная, оживленная, веселая. Светло-карие глаза ее в еловых лесах, словно вбирая в себя цвет величественных "танненбаум" (ах, как прелестно звучало это в ее устах!), становились зелеными, остренький подбородок нетерпеливо вскидывался вверх -- она словно торопила карету: скорей, скорей! Молодой студент и сам не понял, как изменил маршрут. Вместо того, чтобы своевременно повернуть к Геттингену, он увязался за каретой и следовал за ней до самой Риги, и только здесь у городской ратуши он узнал, в кого сподобила судьба его влюбиться. Для всех эта де-вушка, бывшая графиня Рейнбек, стала принцессой Цербстской, а молодой студент все еще таил в душе очаровательное прозвище Фике, губы помнили вкус ее губ, и смех звучал в ушах, словно колоколь-чики в музыкальной шкатулке. Никита не поверил. Здесь ошибка, недоразумение, сплетня, если хотите! Никакая она не невеста, а если и везут ее с маменькой в Петербург в царской роскошной карете, так только потому, что они гостьи государыни. В сопровождении негодующего Гаврилы Никита поспешил в Петербург,-- им надо объясниться! Пусть Фике сама скажет, что предназначена другому, а вся их дорожная любовь -- только шутка, каприз! Он прожил в Петербурге месяц или около того, так и не встре-тившись с юной Фике. Государыня и весь двор находились в Москве, туда и поехала Иоганна Ангальт-Цербстская с дочерью. Никита терпеливо ждал их возвращения, хотя надежд на встречу не было никаких. Теперь он точно знал, что познакомился в дороге не просто с чужой невестой, но невестой наследника, Каким-то неведомым способом его дорожное приключение стало известно отцу: наверное, Гаврила проболтался. Князь Оленев не стал устраивать сыну разнос, не попрекнул его за беспечность, но сделал все, чтобы Никита как можно скорее вернулся в Геттинген и продол-жил учение. Тайная любовь Никиты стала известна друзьям. Саша не удер-жался от того, чтобы не позубоскалить: "Много насмотрено, мало накуплено..." Он не желал относиться серьезно к увлечению друга. "Считай, что она умерла, и дело с концом!" -- таков был его совет. Алеша был деликатнее, никаких советов не давал. "Вот ведь угораз-дило тебя..." -- и весь сказ. Он считал, что любовь Никиты сродни болезни -- лихорадке или тифу, и втайне надеялся, что время -- луч-ший лекарь. Четыре года -- большой срок. У Никиты хватило ума поставить на своих воспоминаниях жирный крест, но с самого первого дня воз-вращения домой он ждал, что судьба пошлет ему случай встретить-ся с бывшей Фике, ныне Их Величеством, Великой Княгиней Екате-риной. О возобновлении каких бы то ни было отношений не могло быть и речи, но ведь он клятву давал на постоялом дворе близ Риги. За-бытая Богом дыра среди снегов, жалкая халупа, где герцогиня Иоганна, Фике и вся их челядь вынуждены были ночевать в одной кое-как протопленной комнате. За окном выл ветер, в соседней горнице плакали дети, собака надрывалась от лая, чуя волков, а Никита и Фике целовались в холодных сенцах. -- Будете моим рыцарем? -- Она спрашивала очень серьезно.-- Будете верны мне всю жизнь? -- Да, да...-- твердил Никита восторженно, стоя перед ней на одном колене. Холодная ручка коснулась его лба, словно благословляя. Потом раздался пронзительный, резкий голос матери; "Фике, где вы?" И девушка исчезла. Наверное, великая княгиня забыла эту клятву, а может быть, ни секунды не относилась к ней всерьез -- игра, шутка... Это ее право. А право Никиты помнить о клятве всегда и при первом зове прийти на помощь, даже если этот зов будет опять пустым капризом. -3- Сашу Белова, блестящего гвардейского офицера, флигель-адъютанта генерала Чернышевского и мужа одной из самых краси-вых женщин России -- Анастасии Ягужинской, нельзя было назвать в полной мере счастливым человеком. Правда, вопрос о счастье, тем более полном, уже таит в себе некоторое противоречие. Полностью счастливы одни дураки, а на краткий миг -- влюбленные. Жизнь же умного человека не может состоять из сплошного, косяком плыву-щего счастья, потому что она складывается из коротких удач, мел-ких, а иногда и крупных неприятностей, неотвратимых обид, хороше-го, но и плохого настроения, дрянной погоды, жмущих сапог, перманентного безденежья и прочей ерунды, вопрос только--вышиты ли эти, выражаясь образным языком, составляющие бытия по белому или черному фону. Если бы нищий курсант навигацкой школы увидел в каком-либо волшебном стекле, какую он за пять лет сделает карьеру, он бы голо-ву потерял от восторга, а теперь он подгоняет каждый день кнутом, чтоб быстрей пробежал, чтоб выбраться наконец из будней для како-го-то особого праздника, а каким он должен быть -- этот праздник, Саша и сам не знал. Простив Анастасию за мать, которая участвовала в заговоре, а теперь, безъязыкая, томилась в ссылке под Якутском, государыня сделала Анастасию своей фрейлиной, а после замужества с Бело-вым -- статс-дамой. Простить-то простила, а полюбить -- не полюби-ла. Жить Анастасии Елизавета назначила при дворце в небольших, плохо обставленных покойцах, и новоиспеченная статс-дама никак не могла понять, что это -- знак особого расположения или желание видеть дочь опальной заговорщицы всегда на глазах. Возвращенный дом покойного отца ее -- Ягужинского, что на Малой Морской, по большей части пустовал, потому что Саша имел жилье в апартамен-тах генерала Чернышевского, у которого служил, и только изредка, когда удавалось сбежать от бдительного ока гофмейстерины -- на-чальницы, Анастасия встречалась в нем с мужем, чтобы пожить пару дней примерными супругами. Чаще Саша виделся с женой во дворце, в знак особой милости ему даже разрешалось пожить какой-то срок в ее не топленных по-коях, но что это была за жизнь! Ему казалось, что каждый их шаг во дворце просматривается, как движение рыб в аквариуме. Кроме того, сам дворец с его беспорядочным бытом, сплетнями, наушниче-ством, мелочными переживаниями, мол, кто-то не так посмотрел или не в полную силу улыбнулся, претил Саше. Он с удивлением понял, что рожден педантом и привержен порядку: чтоб есть вовремя и спать семь часов -- не меньше. И получилось так, что замужество их стало еще одной формой ожидания тех светлых дней, когда сменятся обстоятельства и они наконец станут принадлежать друг другу в полной мере. Добро бы Анастасия жила постоянно в Петербурге, ан нет... Государыня не-навидела жить на одном месте, как заведенная ездила она то в Петергоф, то в Царское, то в Гостилицы, к любимому своему фавориту Алексею Разумовскому, то на богомолье, и Анастасия, в числе прочей свиты, повторяла маршрут государыни. Так прошел год, другой... А потом стало понятно, что так жить чете Беловых на роду написа-но и этим радостям им и надлежит радоваться. Философически настроенный Никита, выслушав в очередной раз не жалобы, а скорей брюзжание друга, ответил ему вопросом: "А мо-жет быть, оно и к лучшему? Любовь не переносит обыденности, ут-реннего кофе в неглиже, насморка и головной боли, безденежья и враз испортившегося настроения, а вы с Анастасией -- вечные моло-дожены!" "Тогда, пожалуй, я не завидую молодоженам",-- ответил ему Саша. Еще служба его дурацкая! Генерал Чернышевский, человек в ле-тах, по-солдатски простодушный, вознесенный коллегией на высокий пост за прежние, еще при Петре I оказанные государству услуги, искренне считал, что флигель-адъютанты придуманы исключительно для исполнения его личных желаний, которых несмотря на возраст у него было великое множество, и не последнее в них место занима-ли амурные. Почти все ординарцы и адъютанты должны были жить при особе генерала, у него же столовались в общей, казенного вида комнате. Помещение это, продолговатое, с узкими, на голландский манер окнами, с литографиями на стенах и длинным столом с кару-селью чашек и вечно кипящим самоваром, было всегда полно лю-дей. Кто-то очень деловито входил и выходил, лица все имели важно прихмуренные и обеспокоенные какой-то важной мыслью. Генерал любил эту комнату и часто в нее захаживал, чтобы запросто попить чайку с подчиненными. Выражение постоянной озабоченности на ли-цах очень ему нравилось, наводя на мысль, что это не просто столо-вая, а штаб-квартира. День начинался с того, что Саша бегал по государеву двору, что-бы расспросить у челяди, какое ныне у матушки-государыни на-строение и не ждут ли генерала Чернышевского немедленно ко двору. Ответ был всегда один -- государыня еще почивает, генерала не ждут, а коли будет в нем надоба, то будет прислан особый курьер. Каждое утро Сашу терзала одна и та же мысль -- не ездить ни-куда, а соснуть в соседней комнатенке, чтоб через час предстать пред генералом все с той же фразой: "Почивают, а коли будет нужда..." и так далее, но у него хватало ума этого не делать. Еще донесет ка-кой-нибудь дурак, а генерал усмотрит в Сашином поведении чуть ли не измену Родине. Далее целый день мотаешься по курьерским делам или бежишь подле колеса генеральской кареты. Визиты, черт их дери... К вельмо-жам, к фаворитам и родственникам государыни, к послам инозем-ным и лицам духовным, а также ко вдовушкам, чьи покойные мужья воевали когда-то в начальниках ныне здравствующего генерала. Во время визитов адъютантам надлежало терпеливо ждать в прихожихна тесных буфетных и благодарить судьбу, если там были канапе или хотя бы стулья. Служба эта, однако, считалась престижной, и многие завидовали Саше за связи при дворе и благорасположение к нему сильных мира сего. Унылость службы и вечное безденежье пристрастили Сашу к кар-там. Впрочем, играли все, а уж гвардейскому офицеру не играть -- это все равно, что иметь тайный порок вроде мужского бессилия или скаредности. Хотя бережливость не в чести у русского человека. Ес-ли в католических или лютеранских странах мот осуждается не толь-ко церковью, но и общественным мнением, потому что мотовством своим вредит душе, разоряет наследников и тем наносит вред госу-дарству, то в России безудержное мотовство называется широтой на-туры, почти удалью, и вполне приветствуется. Саша умел считать деньги, говоря при этом, что он не скуп, но бережлив, а что думают по этому поводу окружающие, ему было на-плевать. Всем играм он предпочитал ломбер, в игре был сдержан, чувствовал противника, ставки не завышал и почти всегда был в вы-игрыше. Удача его в картах вызывала не только восхищение, но и за-висть. Неожиданно разразился скандал. Собрались в Красном кабаке, старомодном притоне, который еще со времен Петра I облюбовали гвардейцы. В этот вечер Саша играл особенно удачно. И нашелся болван, скорее негодяй, из штафирок, который в сильном подпитии, трезвым бы он не осмелился, громко выкрикнул предположение-- а не играет ли Белов порошковыми картами? Негодяй был немедленно призван к барьеру, и здесь же на болоте, что отделяет Красный кабак от Петербурга, ранним утром произо-шла дуэль. На этой дуэли надо остановиться подробнее, потому что она сыграла роковую роль в Сашиной судьбе. Игра в ту ночь была трудной, не было настоящего веселья, не было азарта, все как будто работу справляли, а тут еще следящий за каждым Сашиным движением мрачный, подвыпивший тип. Блед-ное лицо его с кислым выражением и прилипшими к потному лбу волосами показалось Саше знакомым, но в кабаке было темно, чадно, дымно, где тут разглядишь. И только когда были брошены оскорби-тельные слова и Саша схватился за шпагу, чей-то рассудительный голос прошептал в ухо: -- Не связывайся! Дай в рожу кулаком, с него довольно будет. Это же Бестужев! -- А по мне хоть королева английская! К барьеру! -- крикнул Саша, он был в бешенстве. О непутевом графе Антоне, единственном сыне всесильного канц-лера, ходила по Петербургу дурная слава. Давно подмечено: если судьба не может отомстить человеку лично, она мстит ему через де-тей. Много сил, времени, денег потратил канцлер для устройства карьеры сына. Он сделал его камергером при дворе, подыскал бле-стящую невесту -- графиню Авдотью Даниловну, племянницу Разумовских. Год назад он отправил молодую чету в Вену с почетной миссией -- поздравлениями по случаю рождения эрцгерцога Леопольда. Но благодетельствовать Бестужева-младшего -- это лить воду в бездонную бочку. Граф Антон был необразован, груб, самонадеян, а хуже всего -- пил горькую и был скверен во хмелю. Жену он тира-нил, вечно ввязывался в скандальные истории, с отцом был крайне непочтителен, а из Вены привез такие долги, что, говорят, папенька учил его подзатыльниками. Все это было известно Саше, а не признал он сразу эту пьяную рожу только потому, что никогда не общался с графом коротко и видел его только издали. Венская поездка, а скорее беспробудное пьянство, внесла в лицо и фигуру молодого графа свои коррективы -- он как-то странно ссутулился, словно носил на спине непосильную поклажу, руки обвисли, и подбородок сам собой утыкался в грудь, шея отказывалась держать эту хмельную, дурную голову. Саше предстояло выбрать оружие, он остановился на шпагах. Бестужев не возражал, только встряхивал головой, словно от мухи отбивался. Пока дошли по осклизлой тропочке до лужайки, где не одно поко-ление гвардейцев сводило счеты, графа совсем развезло, он успел упасть, вымазав в грязи не только руки и одежду, но и лицо. -- Бестужев, ты на ногах не стоишь! Проси прощения или отло-жи дуэль! -- предложил один из секундантов. Тот опять встряхнул головой и прохрипел только одно слово: "Пистолеты..." Саша ненавидел этого человека! Нет большего оскорбления, чем обвинение в шулерстве, но, скрипя зубами от ярости, он сказал, что согласен на пистолеты, но лучше все-таки перенести дуэль на завтра -- не стрелять же в эту беспомощную скотину, пародию на род человеческий. Граф Антон опять забубнил что-то нечленораз-дельное. Смысл речей нельзя было понять, но тон их был оскорби-тельный. Секунданты отмерили шаги. Прежде чем идти на условленное место, Саша оглянулся на обидчика и поймал его взгляд. В нем были ненависть, тоска, но он был вполне осмыслен, и, что удивительно, главным его выражением было любопытство. Можно было подумать, что у графа имеются к Саше какие-то свои счеты, чем-то он ему ин-тересен, а обвинение в шулерстве только предлог, чтобы обидеть по-сильнее. Саша выругался негромко. Какое дело графу Антону до его. Са-шиной жизни? А может быть, это папенька все подстроил; желания канцлера неисповедимы. Саша решил, что не будет наказывать гра-фа смертью. Для этих дел надобно, чтобы противник был трезв, ина-че противу правил чести дворянской. -- Падаль...-- прошептал Саша, вскинув пистолет.-- Пальну в воздух.-- Он сам себе не хотел сознаться, что граф вызывает у него не только брезгливость, но и жалость. Снег на лужайке уже стаял, обнажив глинистую, поросшую жух-лым бурьяном почву, в овраге шумели холодные ручьи. Саша готов был поклясться, что выстрелил уже после того, как граф рухнул в грязь, может быть, на доли секунды, но после. Отчего же он кричит таким страшным голосом? Мало того, что он дурак и скандалист, так он еще и трус! Секунданты бросились к графу. Пуля прошла через ладонь, кам-зол и лицо его были испачканы кровью. Может, он сам в себя выст-релил? Саша медленно приближался к лежащему, как груда тряпья, графу, и в тот самый момент, когда секунданты подняли его на ру-ки, граф извернулся и сделал ответный выстрел. Словно свежий ветер дунул в Сашину щеку, от смерти его отделял вершок, не больше. Далее события развивались следующим образом. Наутро, про-трезвев и увидев свою стянутую бинтами руку, граф Антон вместо того, чтобы раскаяться в пьяной болтовне, сел к столу и корявым почерком накатал бумагу по инстанции с жалобой. По петербургским гостиным пошли оживленные разговоры. Конечно, все общество осуждало пьяного дуэлянта, но более все развле-кались. Слышали новость? Бестужев-сын учинил скандал, устроил дуэль, а теперь жалуется. Ну, ему это не впервой... Казалось, обще-ство радуется, что есть на свете такие негодяи, что готовы дворян-скую честь запихнуть в канцелярскую реляцию, читай -- донос. А вы слышали, куда он ранен? В ладонь... Не иначе, он пытался пой-мать пулю, чтобы спасти свою замечательную жизнь! Вот канцле-ру-то радость... ха-ха-ха... Но Саше было не до смеха. Самое меньшее, что ему грозило пос-ле разбора дела, это ссылка в дальние тобольские степи или астра-ханские лиманы. Белов жил, как в чаду. Генерал Чернышевский хлопотал за сво-его подопечного, Анастасия ломала в отчаянии руки. Она хотела бро-ситься к ногам государыни, но умные люди отсоветовали ей делать столь опрометчивый шаг. Возможно, Елизавета еще и не знает ниче-го. А потому не стоит лить масло в огонь, всем известно -- государы-ня строжайше запретила дуэли. Никита узнал о злополучной дуэли не сразу, Саше стыдно было исповедоваться перед другом в том, что связался с дрянью и стал участником фарса. Никита, однако, отнесся к событиям весьма серь-езно, а точнее сказать -- пришел в бешенство. Он встретился с гра-фом Антоном на улице, поклонился вежливо. -- Мы не представлены... Но для того, что я имею вам сообщить, это и не важно. Бестужев молча и внимательно смотрел на молодого человека, видно было, что он знает, кто его остановил. -- Если Белов будет разжалован и сослан,-- продолжал Ники-та,-- вам предстоит драться со мной. Граф скривился, придержал забинтованной рукой треуголку, ко-торую трепал ветер, и молча проследовал дальше. Никита ничего не сказал Саше об уличном разговоре, он был про-тивником дуэлей, но случаются в жизни и безвыходные положения. Вот в эти-то дни и вынырнул из своего московского небытия на петербургские просторы Василий Федорович Лядащев. Они столкну-лись с Сашей на Невской першпективе, зашли в герберг, выпили виноградного вина, вспомнили былые времена, а потом сразились на бильярде. Оказывается, Лядащев объявился в Петербурге месяц на-зад, приехал в столицу в размышлении, как жить дальше. Держался он с Сашей дружески, словно они всегда были на равной ноге и толь-ко вчера расстались. Однако Саша не поверил ни в случайность этой встречи, ни в болтовню Лядащева. Естественно, Саше и в голову не пришло жаловаться на неприятности. Лядащев незаметно выведал у него все сам, но только поставив точку в рассказе, Саша понял, что старому приятелю и благодетелю известно все до мелочей, и, заста-вив Сашу повториться, он вел себя как меломан, пожелавший услы-шать знакомую мелодийку в исполнении автора. -- Большего скандала, чем был, уже не будет,-- подытожил Ля-дащев их разговор.-- Все уйдет в песок. Поверь старому волку. Слова Лядащева оказались пророческими. Скандал вдруг рассосался. Еще вчера судачили в гостиных, сегодня вдруг смолкли. Напи-санная по инстанции бумага куда-то пропала, а граф Антон тихо отбыл в свою загородную усадьбу. Отъезд графа выглядел вполне естественно -- на фоне сельских пейзажей раны затягиваются не в пример быстрее, чем в городских ландшафтах, но злые языки поговаривали, что граф сослан из-за плохого отношения к жене: нажаловалась-де Авдотья Даниловна го-сударыне, и та топнула ногой -- доколе граф Антон будет позорить двор? Саше, однако, представлялась совсем другая картина. Из го-ловы не шла встреча с Лядащевым, и, зная прежнее могущество этого человека, он не мог избавиться от мысли, что именно Василий Федо-рович надавил на скрытые пружины придворной жизни и тем спас своего молодого друга от неминуемой кары. Ординарец генерала Чернышевского совершенно определенно намекнул Саше, что Лядащев вернулся на службу в Тайную канцелярию, но скрытно от всех, работая по особо важным поручениям. Это была сплетня, но Саше хотелось в нее верить, и он в нее поверил. Проклятая дуэль состоялась полмесяца назад или около того, а сейчас апрельским вечером Лядащев и Никита сидят за столом в доме на Малой Морской, приветливо улыбаются хозяину, а Саша из кожи вон лезет, чтобы придумать, о чем с ними говорить. С каждым в отдельности -- о чем угодно, слова сами с языка летят, и всегда времени не хватает, чтоб исчерпать все темы, но когда гости смот-рят в разные стороны и даже не пытаются замять неловкость, а всем видом выказывают свою неприязнь друг к другу, то здесь хозяину надо находить выход из положения. Они пришли вдвоем, и поначалу Саша удивился, решив, что у Лядащева и Никиты появились какие-то общие дела. Недоразумение быстро разрешилось: они столкнулись у подъезда, холодно, но веж-ливо раскланялись, одновременно осведомились у лакея, дома ли хо-зяин, и молча друг за другом прошли в комнату. Лядащев наконец пришел Саше на помощь, заинтересовался часами на камине и начал болтать по-светски, вызывая Никиту на беседу. -- Забавно... У древних тоже было в сутках 24 часа, но в течение дня они распоряжались этими часами как им захочется, то есть бра-ли время от рассвета до заката и делили его на двенадцать. Поэтому летние часы днем были очень длинны, а зимние совсем коротки. Помимо солнечных, о которых все знают, существовали еще водяные часы.-- Он принял мечтательный вид.-- Дева бросила жемчужину в сосуд, чтобы остановить время... Никита глянул на него диковато. -- Какая дева? -- Из древней поэмы. По бассейну плавал сосуд с крохотной ды-рочкой в дне, наполняясь, он отмерял секунды. Остроумно... Это уже потом появились колеса, маятники и, наконец, пружина... -- Лядащев, я вас не узнаю! -- вмешался Саша.-- Вас интересуют часы? -- Не столько часы, сколько время. -- Пятнадцать минут девятого... -- Они, кстати, отстают, но я не об этом. Я говорю о времени как о понятии. Обычно, это не занимает молодых. -- В тридцать с гаком вы причислили себя к старикам? -- рас-смеялся Саша. -- Все зависит от того, какой гак,-- с насмешливой улыбкой ото-звался Лядащев, рассматривая Никиту, словно дразня. -- Время бывает несовершенное и совершенное,-- сказал тот ворчливо и, понимая всю неуместность такой интонации и злясь на себя, отвернулся. -- И наше время, конечно, несовершенное? -- Василий Федорович, при чем здесь политическая оценка? Ни-кита пишет стихи. -- А ты не подсказывай,-- бросил Никита другу.-- Наше время и с грамматической точки зрения несовершенное... Мы пытаемся жить в настоящем времени, живем на самом деле в прошедшем, все Пет-ра-батюшку поминаем, хотя должны были бы задуматься о буду-щем, вот.-- И тут же мысленно одернул себя: "Ну зачем я добавил это дурацкое "вот", мальчишество, честное слово. И зачем говорю эдак красиво? И кому? Сыщику..." Лядащев добродушно рассмеялся. Саша успел заметить за ним особенность, которой ранее не было: к месту и не к месту высказы-вать мысли нравоучительного или познавательного свойства. Стран-но, что Никита так неохотно поддерживает беседу, он обожает по-знавательные разговоры. Появился лакей в камзоле с галунами и шелковых чулках: пода-вать ужин? Лядащев, глядя на лакея, поцокал языком, мол, широко живешь, Белов, по средствам ли? Да, да, поторопитесь с ужином... Саша немедленно отправил ла-кея с глаз. Ишь вырядился! В отсутствие хозяев челядь ходила в не-мыслимых одеяниях, головы забывали чесать, а здесь господский парик натянул на уши, знает, негодяй, что не получит за это взбучки, лакей -- лицо дома! Только бы ужин подали приличный. Впрочем, Иван парень расторопный, догадался, наверное, сбегать в трактир за провизией. -- Я слышал, вы служите в Иностранной коллегии? -- спросил Лядащев, закидывая левую ногу на правую. -- Именно,-- коротко буркнул Никита. -- И как же ваша доблестная коллегия трудится в делах ино-странных? -- Без удовольствия. Шпионов ищет. Хотя это вовсе не входит в круг ее обязанностей. -- Вы меня обнадежили, князь.-- Лядащев ловко перекинул правую ногу на левую.-- Коли есть шпионы, мое бывшее ведомство не останется без работы. Тон у Лядащева стал нескрываемо язвительный, слово "князь" он произнес с особым вкусом, словно позванивая мягким "з". У Саши окончательно испортилось настроение. Только бы Никита не решил, что это намек на его происхождение. Старый Оленев усыновил Ни-киту, сделав его своим наследником, но тот по-прежнему очень болезненно реагирует на подобные замечания. И что Лядащев к нему привязался? -- На Святой Руси да без Тайной канцелярии,-- усмехнулся Ни-кита.-- Не будет работы, так вы сами ее себе придумаете. -- Остроумная мысль, а? -- Лядащев повернулся к Саше.-- Ты как на это смотришь, Белов? -- А я на это вообще стараюсь не смотреть,-- поторопился с от-ветом Саша и, желая прекратить словесную перепалку, обратился к Никите дружеским тоном:--Ты по делу пришел или просто так? -- Просто так... И еще хотел узнать, не намечается ли на бли-жайшую неделю маскарад или бал? Я же ни разу во дворце не был! -- Неужто и тебя потянуло на танцы? -- рассмеялся Саша.-- Однако сейчас во дворце не танцуют, а когда начнут плясать -- неиз-вестно. Великая княгиня Екатерина больна. -- Ка-ак? -- В голосе Никиты прозвучало истинное потрясе-ние.-- Она же только что была здорова! Опасна ли ее болезнь? Лядащев посмотрел на него внимательно, и Саша по-своему ис-толковал этот взгляд. -- Никита, не задавай лишних вопросов. Речи о здоровье особ царского дома караются по указу... -- Да будет тебе,-- перебил его Лядащев.-- Здесь все свои. Никита все никак не мог прийти в себя, взгляд его словно замо-розило, фигура окаменела, и только пальцы стучали по коленке пе-ребором -- от мизинца к указательному и обратно. Неожиданно он встал и направился к двери. -- Я, пожалуй, пойду... Нечего жемчужиной,--скривился он в сторону Лядащева,-- затыкать время. -- А ужин? -- Саша искренне огорчился.-- Иван за шампанским побежал. Такая встреча] -- В другой раз выпьем за встречу. Мне тоже пора,-- сказал Ля-дащев, поднимаясь. В полном недоумении Саша проводил гостей до двери, отчетливо представляя, как они сейчас на улице раскланяются и разойдутся в разные стороны. Зачем приходил Никита--это ясно, снял с души запрет и решил хоть издали посмотреть на великую княгиню. А вот что Лядашеву понадобилось в его доме, Саша понять не мог. "Да ничего не понадобилось,-- пытался он уговорить себя.-- Шел мимо и подумал -- дай зайду..." Кстати сказать, все именно так и было. Но Саша не мог принять столь простое объяснение, слишком уж значительно выглядела эта встреча. Словно сама судьба распорядилась столкнуть вместе Ники-ту и Лядащева и дать им внимательно посмотреть друг другу в глаза. -4- Великая княгиня Екатерина лежала в жару за шелковым пологом алькова, лицо ее, руки и грудь покрывала мелкая сыпь, губы распухли и окантовались кровавой коркой. Горничные говорили, что от алькова тянет жаром, как от протопленной печки. Доктор Бургав определенно сказал, что это оспа. Лейб-медик императрицы Лесток предложил пустить кровь, что было сделано не-медленно. Доктора объяснялись меж собой шепотом, но чуткое ухо Екатерины поймало страшное слово -- оспа. Хирург Гюйон заметил, как она изменилась в лице, и тут же стал уговаривать докторов, что диагноз неточен, болезнь скорей всего напоминает краснуху или корь. Гюйон был личным хирургом Екатерины, профессором "бабичьего дела", как говорили при дворе. Он должен принять у великой княгини роды. И только он знал, что после пяти лет брака супруга наследника все еще оставалась девицей. Заверения хирурга и его ласковый взгляд несколько утешили Ека-терину. Она закрыла глаза, худая рука ее в повязке после кровопус-кания казалась прозрачной, ногти потемнели. Доктора на цыпочках вышли из комнаты. Приставленная к великой княгине статс-дама Чоглакова, в деви-честве Гендрикова, родственница самой Елизаветы, принесла чашку бульону, поставила на столик. Потом цыкнула на девочку-калмычку, сидевшую в изголовье Екатерины, и показала ей глазами на дверь. Девочка сделала вид, что не замечает приказа, и истово стала махать над головой больной веером. Чоглакова неодобрительно пожала плечами и поплыла к двери, поддерживая руками, словно драгоценный ларец, свой сильно выпи-рающий живот. Чоглакова всегда была беременна, а платья шила в тот короткий период, когда дитя еще не было зачато. Сейчас статс-дама выглядела ужасно -- юбка без фижм, роба топорщилась, не в силах прикрыть объемные бедра, и в другое время Екатерина посмея-лась бы всласть. Теперь ей было не до этого. Как только за Чоглаковой закрылась дверь, великая княгиня ощу-пала лицо. Лучше смерть, чем оспа. Царственный супруг до оспы вовсе не был уродлив, он даже был хорош собой... Когда они встрети-лись в первый раз? Это было в Германии, в Гамбурге, в доме бабушки Альбертины-Фредерики Бален-Дурлахской, вдове Христиана Августа Голштин-Готторпского, епископа Любского. Бог мой, почему у нем-цев так много имен на одного человека? Как славно, что царствен-ного супруга зовут просто Петр. 'Он тогда сказал: "Ах, милая кузи-на... Я очень рад видеть вас!" Сказал и чиркнул ногой по паркету, на нем были длинные лаковые башмаки с лиловыми бантами. В один-надцать лет кожа у Петра была нежная, голубая и прозрачная, как у той принцессы из романа... Какого романа? Нет, не вспомнить, не важно... У принцессы была такая нежная кожа, что, когда она пила красное вино, на шее ее было видно, как оно течет... Кровавые струй-ки, кровавый поток... Куда он несет ее? Если оспа, то лучше умереть. Она очень изменилась за послед-ний год и знает об этом. Мужчины провожают ее глазами и делают комплименты. Впрочем, только иностранные мужчины, русские не осмеливаются. Если русские мужчины оказывают ей знаки внимания, их немедленно переводят куда-нибудь подальше -- в Казань, Углич, а то и в крепость. Екатерина заворочалась, пытаясь отлепить от простыни тело. Калмычка склонилась к самым ее губам, прислушалась, потом стре-мительно выбежала из комнаты. -- Мадам спрашивает, какое сегодня число? -- Что за вздор? -- с раздражением ответила Чоглакова.-- Уж не собралась ли она умирать? Рядом с Чоглаковой сидела камер-фрау Крузе. Немолодая, не-ряшливая, любительница выпить, она была добрее молодой статс-дамы. -- Двадцатое апреля было с утра,-- сжалилась Крузе.-- А год она не спрашивает? Видно, бредит... -- Бедная девочка, бедная Екатерина...--вздохнула Чоглакова. В словах ее не было фальши. Чоглакова знала, что Екатерина ее ненавидит, на все попытки наладить отношения отвечает высоко-мерным молчанием. Конечно, Чоглакова срывалась, но потом объяс-няла себе: "У тебя такая должность, ты перед государыней в ответе. Ведено оберегать великую княгиню от пустых разговоров и нежела-тельных общении--вот и оберегай, неси свой крест, а любить ее необязательно". Но иногда против воли в душе Чоглаковой появля-лась жалость к юной супруге наследника. Без родителей, без друзей, отец год назад умер в своем Цербсте. Екатерина узнала об этом из депеши, опухла от слез, на люди показаться было нельзя. И еще на всех дулась, ото всех требовала участия. Государыня разгневалась: "Ведите себя сдержанно, дочь моя, и не пытайтесь выставлять напо-каз свое горе! Мы не можем объявить траур. Герцог Ангальт-Цербстский не был королем". -- Вот именно,-- сказала себе Чоглакова, принимаясь за вышива-ние, и немедленно уколола палец.--Вот именно,--повторила она, слизывая кровь,--если пошла в жены к будущему императору, так веди себя, как подобает царственным особам. Никто тебя силой в Россию не тянул! Екатерина лежала с открытыми глазами, ожидая девочку, и когда та сообщила ей дату, повторив слово в слово фразу Крузе, она слабо улыбнулась, вернее поморщилась, не в силах разлепить опух-шие губы. -- Что, мадам? -- прошептала калмычка. -- Ничего... Значит, завтра с утра ей исполнится девятнадцать. Интересно, вспомнит ли кто-нибудь о дате ее рождения? В начале апреля царст-венная тетушка Елизавета помнила. Для Екатерины был заказан брильянтовый убор -- ожерелье и диадема. Сейчас, когда она лежит в жару с подозрением на оспу, о дне рождения можно не вспоми-нать. Оспа так заразительна!.. Интересно, подарят ли ей после выздоровления убор или тоже забудут? Хорошо, что Елизавета надумала подарить убор, а не день-ги... Деньги непременно пошли бы в счет долга, оставленного матуш-кой. Отчего у других бывают матери, которые одаривают своих до-черей? Отчего у нее такая мать, которая только и делает, что тянет одеяло на себя, и все ей мало, мало... В бытность свою в России она у дочери подарки Елизаветы силой отнимала и не стеснялась пока-зываться в общество в ее мехах и брильянтах. А в тайной записке, переданной Сакромозо, она опять просит -- нельзя ли получить Курляндию для брата фрица? О, Господи, так не понимать ее жизни! Екатерина не видит императрицу месяцами, Бестужев ее ненавидит, супруг Петр--большой ребенок, что с него взять? Ее удел -- книги, вышивание, скука, а теперь вот... оспа. Но она выздоровеет непременно. Организм переборет все -- оспу, красну-ху, нелюбовь Чоглаковой, глупость и пьянство Крузе. Вот только не следили бы за каждым шагом, не шпионили. Это Бестужев вбил в их глупые головы, что каждое, самое невинное слово, сказанное Ека-териной кому-либо при дворе,-- преступление. Мать волнуется, спрашивает, почему нет писем, почему дочь пи-шет редко и так холодно... Это не я пишу, маменька, это Иностран-ная коллегия пишет, потому что по измышлению все того же графа Бестужева -- о! негодный человек! -- вы, Иоганна-Елизавета герцо-гиня Ангальт-Цербстская -- креатура короля Фридриха, попросту говоря -- шпионка! Екатерина рассмеялась едко и закашлялась. Сразу заныли все суставы, кровавая пелена застила свет. Калмычка ахнула, бросила на пол веер и принялась поправлять подушки под головой великой княгини. Об этом, маменька, не говорят вслух, как вы понимаете, но на-шлись люди, донесли до меня эти слухи. Лживые, да? Будем честны, я уже взрослая, маменька, я уже все понимаю. Вы сами виноваты, что чудовищная эта сплетня порхает по паркетам дворца тетушки Эльзы. Порхает, порхает по царским анфиладам... Когда Иоганна Цербстская приехала в Петербург, ей было три-дцать три года. Никто не говорил, что герцогиня Иоганна хороша собой, но она умела нравиться. И потом -- кого не красит успех? А Иоганна наконец дорвалась до почестей, славы, которые должен был ей обеспечить русский двор. Четырнадцатилетняя же дочь -- гу-сенок с чрезмерно длинными шеей и носом -- только помеха на ба-лах и куртагах. Пусть играет в куклы со своим недоразвитым му-жем -- наследником, ее время еще не пришло, Но не за расточительство, не за скверный характер и не за бес-церемонное поведение выслана была в Германию Иоганна Ангальт-Цербстская, а за то, что позволила себе вмешаться в дела русского двора, смела плести интриги против канцлера Бестужева. Обо всем этом Екатерина узнала много позднее: юную особу в пятнадцать лет не волнует политическая трактовка событий. Как ни тяжело ей было с маменькой в Петербурге, после ее отъезда стало еще хуже. Провожая Иоганну, Екатерина даже себе самой боялась сознаться, как хотелось ей уехать вместе с матерью. Домой... в ста-рый, бедный, но любимый замок. Как любила она издали свое дет-ство! Но трезвый ум гнал от себя эти воспоминания. Дома Екатерину ничего не ждало, это был тупик, а здесь в России будущее хоть и неведомо, зыбко -- зато есть о чем мечтать. Уже три года прошло, как матушка оставила Петербург. Уезжала она в конце сентября. Уже появились на березах желтые листья, за-краснели осины и раскисли дороги, затрудняя продвижение карет. На радостях, что Иоганна, которую весь двор с издевкой называл "королева мать", лишает наконец всех своего общества. Елизавета подарила ей пятьдесят тысяч рублей и два сундука подарков. Ека-терина видела эти китайские безделушки, сервизы, персидские шали и драгоценные ткани. Но Иоганна не обрадовалась подаркам, она ожидала большего. Пятьдесят тысяч -- не деньги, они не покроют и половины долгов! И вовсе не дочери пришла в голову мысль взять на себя материнские долги. Иоганна прямо сказала: русский двор самый богатый в Европе, и только глупец здесь не разживется. Где в Германии взять деньги? Муж на службе у Фридриха, а король прусский беден и потому невозможно скареден. Екатерина проводила мать до Красного Села. На мызу приехали затемно. Свита расположилась ужинать, а великая княгиня, изму-ченная, обессиленная от слез, еле добралась до кровати. Иоганна держалась гораздо лучше и, чтобы не растравлять себя сценой рас-ставания, может быть, вечного, уехала поутру, не простившись с дочерью... В комнату вошел Лесток, склонился к изголовью больной. Кал-мычка выскользнула у него из-под руки, боясь, что он ее раздавит. Лейб-медик не замечал девочку вовсе, как мебель, как неживой пред-мет. -- Рыцарь Сакромозо весьма опечален вашим нездоровьем,-- прошептал он вкрадчиво.-- Я могу что-либо передать ему от вашего имени? Екатерина не пошевелилась, не открыла глаз. Обеспокоенный Лесток взял ее за руку, пощупал пульс. Он был слабый и учащенный. Лейб-медик осторожно положил руку вдоль тела и вышел. -- Утром еще раз пустим кровь,--донесся его голос из соседней комнаты.-- И нельзя ли перевести их высочество в более теплое по-мещение? Здесь дует из всех щелей! Чоглакова что-то ответила невнятно. "Что можно ждать от женщины, которая зла от природы и кото-рую к тому же всегда тошнит?" Это была последняя здравая мысль. Екатерина потеряла сознание. Она уже не видела, как к аль-кову приблизилась горничная-финка с большим тазом воды. -- Господин Лесток велел сделать охладительные компрессы,-- сказала она, ни к кому не обращаясь, и окунула полотенца в таз с ле-дяной водой. Девочка-калмычка смотрела на нее из-за канапе, куда она забилась от страха. Продолговатые глаза ее округлились, сквозь смуглость щек проступил румянец. Когда отжатое полотенце положили на' лоб Екатерине, она вскрикнула. Компресс не принес облегчения, он обжигал. Ледяные струи потекли за уши, и она явственно увидела перед собой большой куб льда. Он был прозрачен, с острыми краями, правильными граня-ми, бирюзовые тени бродили в его загадочной глубине. Екатерине казалось, что ледяной куб надвигается на нее и неминуемо разда-вит, если она не убежит. Но ни руки, ни ноги ей не повиновались. Екатерина вскрикнула и тут же рассмеялась своей наивности. Как же этот куб может раздавить ее, если он стоит на санях? Русские всегда зимой ездят на санях, это их линейный экипаж, поставленный на полозья. От лошадей валит пар, а на ледяном кубе, как на возу дров, сидит мужик в тулупе и хлопает от холода руками в больших рукавицах. Ледяной куб он выпилил в Неве, а теперь везет его в герберг, чтобы набить ледник. Но почему она едет рядом с этими санями? Куда? Ах, вспомнила, она едет на бал, на встречу с Сакромозо. Кто здесь давеча толковал про Сакромозо? Воспоминание о мальтийском рыцаре вывело ее на поверхность здравого смысла из того отвратительного небытия, где ледяной куб вот-вот должен был разбиться на тысячу вертящихся, острых кри-сталлов. Она вспомнила Лестока, который только что был в этой ком-нате и со значительным выражением лица толковал ей о рыцаре, чер-нобровом красавце с острова Мальта. Интересно, знает ли Лесток о его посредничестве в тайной переписке с матерью? Потом она долго, захлебываясь от жадности, пила клюквенный морс -- восхитительный напиток! Может быть, из-за клюквы она и пропотела? Екатерине казалось, что она лежит в луже воды. А первая встреча с Сакромозо была не зимой, а в марте, везде вокруг были тогда ручьи и талая вода. Во время кадрили Сакромозо шепнул ей на ухо: -- Я привез вам письмо от вашей матушки... Екатерина с ужасом прижала палец к губам, призывая его к мол-чанию, и осмотрелась -- не слышал ли кто-нибудь этих крамольных слов. Только через десять фигур она смогла дать ему ответ: -- Я не могу принять вас у себя. Мне запретили принимать кого бы то ни было. -- Предоставьте действовать мне и ничего не бойтесь,-- беспечно сказал Сакромозо и спокойно отвел ее к креслам. Он вел себя как истинный рыцарь, защитник обиженной и оскорбленной женщины. Екатерина не видела, как продолжался бал. Во время ужина она не могла есть и все время искала глазами Сакромозо, боясь, что он выкинет какую-нибудь небезопасную каверзу -- он так смел и совер-шенно не представляет ее жизни во дворце. И когда она поняла, что роковое письмо не будет ей передано на этом балу и успокоилась, перед ней вдруг опять возник Сакромозо. Это было как раз в момент прощания с хозяевами, рядом стоял вели-кий князь, Чоглакова, еще кто-то из русских. Сакромозо вначале приложился губами к руке великого князя, потом повернулся к Екатерине. На глазах у всех он вместе с платком вытащил из кармана крохотную записку, туго свернутую в трубочку, низко склонился и, прижавшись губами к руке великой княгини, вло-жил ей в пальцы записку. Никто внимания не обратил ни на платок, ни на трубочку из бумаги. У Екатерины так тряслись руки, что она чуть не уронила злополучную записку на пол, прежде чем сунула ее в перчатку, которую держала в руке. Проще было бы положить записку в карман, но она боялась, что Чоглакова заметит этот жест и вздумает обыскивать ее. Далее Сакромозо галантно повел Екатерину к выходу и, не скры-ваясь, сказал, что умоляет ее величество подумать и дать ответ в следующий вторник, на балу. И опять на это никто не обратил вни-мания. Мало ли какого ответа ждал от нее Сакромозо -- может, он задал вопрос, касаемый русских обычаев, или они поспорили относи-тельно строчки в сочинениях мадам Севинье. Ночью в туалетной, запершись на крючок, Екатерина прочитала записку от матери: вопросы, просьбы, тон тревожный и требователь-ный. Главное, объяснить им ее теперешнее положение, как они бес-толковы там все, в Берлине! Но вот нелепица! Держать в руках путеводную нить для прямого общения с матерью и зависеть от таких мелочей, как бумага и черни-ла. Чоглакова, ссылаясь на Бестужева, запретила Екатерине держать в своих покоях письменные принадлежности. В конце концов в каче-стве бумаги был использован вырванный из книги передний чистый лист, а чернила тайком принес камердинер. Дважды отдавала Екатерина Сакромозо письма для матери. Как уж он переправлял их в Берлин, это его дело, но ответы от Иоганны она получила. Отношения с Сакромозо сложились самые дружественные. Они встречались на куртагах и в театре, премило беседовали, танцевали, иногда обменивались книгами. Бдительная Чоглакова всегда находи-лась рядом, и каждый час Екатерина ждала от нее нареканий, но по-чему-то не получала. Она относила это на счет Лестока. Наверное, он заступился за великую княгиню перед государыней. С приятными мыслями о Сакромозо Екатерина заснула. Ей при-снился остров Мальта, такой, как о нем рассказывал рыцарь: высо-кие дома из желтого песчаника, скалы и очень мало земли в расще-линах, из которых пучками, как зеленые стрелки лука, растут паль-мы. "Плодородную почву на Мальту привозят в мешках,-- рассказал ей мальтиец.-- Был даже обычай привозить землю в качестве пошли-ны". На Мальте было весело, никакой Чоглаковой, ни мужа, ни пья-ной Крузе, только бабочки и удивительно синее море. Ночью был кризис. Медики столпились у кровати Екатерины и шепотом ругались по-латыни. Лесток горячился больше всех. По его настоянию явились горничные, переодели Екатерину в сухое белье, а потом перенесли в другую, более теплую комнату. На утро у больной еще был жар, но значительно более слабый, чем прежде. Гюйон оказался прав, это была не оспа, а корь -- же-сточайшая, но и она отступила. Хотя тело Екатерины ото лба до пяток было покрыто не просто сыпью, а пятнами, величина некоторых была с монету, за жизнь ее можно было не опасаться. Екатерина первый раз за эти дни поела и попросила переставить кровать к окну. Настроение окружающих заметно улучшилось. Все знали, что коревая сыпь не оставляет на лице рубцов и оспин. Когда слухи о выздоровлении Екатерины достигли ушей Елизаве-ты, она сама навестила больную, разговаривала очень милостиво и пробыла у постели около получасу. -- В субботу в зимнем дворце будет маскарад. Вам надлежит блистать на нем. Екатерина хотела возразить, что вряд ли она оправится настоль-ко, чтобы облачиться в костюм и танцевать, но государыня упредила ее слова:  Маскарад следовало бы дать в честь вашего дня рождения, но корь помешала это сделать. Но теперь мы устроим праздник в честь вашего выздоровления. Мы не будем объявлять об этом открыто, но и вы, и я будем знать -- это бал в вашу честь! -5- Герман Лесток, граф, действительный статский советник и глава Медицинской коллегии, стоял в гардеробной перед зеркалом, приме-ряя новый костюм. Рядом с ним, с зажатым в губах мелком, весь утыканный булавками -- и на лацканах, и на рукавах -- суетился модный портной Аманте. Платье сочиняли к летнему сезону. Штаны сидели отменно, кам-зол же, пурпурный с серебряным позументом, жал под мышками, и Лесток недовольно морщился, расправляя с показной натугой плечи. -- Уж не хочешь ты ли сказать, что я располнел?!.-- Далее шло весьма крепкое выражение. -- Ни в коем случае, ваше сиятельство! -- истово вскричал порт-ной, быстро подпарывая рукава.-- Моя вина! Не извольте беспокоить-ся. Мигом поправим! Про Аманте говорили, что он француз, только год как появивший-ся в России. Это было откровенное вранье. Заказчикам, что попроще, он замечательно дурил голову, коверкая русские слова и вставляя иностранные, может быть, и похожие на французские. С Лестоком портной не осмеливался вести подобную игру и говорил на чистей-шем русском языке, из которого не мог, да и не старался убрать московский акцент. В кабинет заглянул долговязый, носатый, постный Шавюзо, по родственным отношениям -- племянник, по деловым -- секретарь Лестока. -- Звали, ваше сиятельство? -- Когда придет господин Сакромозо, проводи его в китайскую гостиную и сразу предупреди меня. Шавюзо понимающе кивнул. Лесток ждал мальтийского рыцаря с самого утра для важного разговора. Сакромозо появился в северной столице месяца полтора назад как частное лицо, но тем не менее был принят при дворе и обласкан государыней. Впрочем, о нем быстро забыли, а рыцарь не набивался к государыне за карточный стол, предпочитая быть незаметным. -- Теперь не давит? -- услужливо спросил портной. -- А что пола торчит? Вытачки перепутал? -- Последняя французская модель,-- легким вздохом отозвался Аманте, мол, разделяю ваше негодование, но так вся Европа но-сит. -- Может, на мальчишках, у которых фигура, как древко у знаме-ни, это и хорошо сидит, а при моем телосложении... -- Убавить? -- Оставь. -- Кафтан изволите сегодня примерить? Лесток вопросительно посмотрел на дверь в секретарскую, ожи-дая, что вдруг она откроется и ему доложат о прибытии мальтийского рыцаря. Часы отстукали пять, пропиликали дрезденскую мело-дийку. -- Давай кафтан. Кафтан был простой, суконный, дикого цвету, то есть серого с го-лубым оттенком, пуговицы и петли украшал черный гарус. Заказан он был с единой целью: если государыня вдруг изволит гневаться, что приближенные экономии не знают, а такое случалось, кафтан будет очень кстати. Когда вещь сидела не то чтоб плохо, а так себе, Аманте начинал суетливо одергивать полы и рукава. Здесь же он с достоинством ото-шел от Лестока, предоставив ему возможность без помех любоваться в зеркале своей величественной фигурой. -- Хорошо,--сказал Лесток и, снимая кафтан, добавил,--а от желчегонной болезни одно средство хорошо -- кровопускание. Это был запоздалый ответ на невинный, заданный час назад во-прос портного. Лесток любил примерки. Вид драгоценных тканей, кружев, разговор о форме обшлагов на рукавах и прорезных петлях на карманах повышал у него настроение, и он даже разрешал порт-ному несколько фамильярное к себе отношение, которое выражалось в том, что Аманте как бы между прочим задавал вопросы касательно болезней и способов лечения оных. Беседа велась так, словно всем этим болел сам портной, и трудно было понять, желает ли он полу-чить бесплатную консультацию, или, наоборот, пытается подольстить-ся к вельможному лекарю. Когда за портным закрылась дверь, Лесток прошел в кабинет и сел за стол, намереваясь написать пару писем, но потом вдруг пере-думал и велел принести большую чашку кофе. "Зачем этому болвану знать про желчегонную болезнь? -- думал он с раздражением, помешивая кофе.-- В тридцать лет не болеют желчным пузырем. И почему я сказал ему про кровопускание? По привычке..." Что умел Лесток делать отменно, так это пускать кровь. Пиявок он не признавал. Легкий удар ланцетом, гнилая кровь спускается в таз, и облегченный организм сам легко перебарывает болезнь. Мно-гие годы он пользовался привилегией пускать кровь только особам царской семьи. "Рудомет" Ее Величества! Вхож к государыне днем и ночью, а это значит -- любой разговор доступен. Он пользовался неограни-ченным доверием Елизаветы еще и потому, что был в числе немно-гих, кто посадил ее на престол. Но прошли те времена, когда Лесток был советником в государст-венных делах, вел самые тайные переговоры, и хоть дорогой ценой (взятки в те благостные времена назывались пенсией), но добивался успеха там, где другой отступился бы, считая дело невозможным. Лесток был французом и хотел служить Франции, не напрямую, конечно, Боже избавь, ему нужна была дружба, самая тесная дружба между Францией и Россией. При такой ситуации он был бы на пер-вых ролях в государстве. Пять лет назад французскую политику в России представлял мар-киз Шетарди. Кроме обязанностей посла, в его задачу входило все-ми силами ослабить Россию, дабы не вмешивалась она в политику Европы и не диктовала своих условий. Воцарение на престол Елиза-веты тоже произошло не без участия Шетарди. Вдохновленные успехами маркиз и его правая рука Лесток были уверены, что смогут навязать России политику, угодную Франции. Все поломал Бестужев. Из-за него, тогда еще вице-канцлера, Ше-тарди не смог помешать России заключить мир со Швецией на вы-годных для Франции условиях и был со скандалом отозван в Париж. Получив нарекание от кардинала Флери, фактического правителя Франции, Шетарди решил взять реванш и отправился в Россию вто-рой раз, уже как частное лицо. Он не мог поверить, что не вернет расположение императрицы. Тем более (вопрос крайне деликатный) Елизавета не была равнодушна к чарам красавца-маркиза. Балы, танцы, карточная игра -- все было пущено в ход. Шетарди сопровож-дал государыню на молебен, ездил с ней в Троице-Сергиеву Лавру, а поскольку Елизавета ходила в святые места пешком, путь этот за-нял не один день. Ошибка Шетарди состояла в том, что, не получив желаемое, то есть активного улучшения отношений России с Францией, он позво-лил себе в дипломатических депешах беззастенчиво жаловаться на Елизавету: она и ленива, и беспечна, помешана на своей красоте, чулках да бантах... Депеши попали на стол Бестужеву, как и прочая дипломатическая почта, были расшифрованы, отсортированы, подо-браны в нужном порядке и поданы государыне. Шетарди был выслан из России в двадцать четыре часа. В доку-ментах сохранилась эта дата--б июня 1744 года. На квартиру Ше-тарди явились генерал Ушаков, князь Петр Голицын и чиновники Иностранной коллегии Неплюев и Веселовский. Они объявили Шетарди волю императрицы. Маркиз не поверил, изволил артачиться, тогда ему предъявили экстракты из его же собственных писем. Под конвоем из шести человек Шетарди повезли к границе. По-следнее испытание ждало его в Новгороде. Специальный курьер с депешей от Бестужева потребовал, чтобы он вернул подарок госуда-рыни -- усыпанную алмазами табакерку с ее портретом. Сей подарок Шетарди получил из царственных рук в самые дорогие для него ми-нуты, в шелковом шатре, где он провел ночь с Елизаветой во время богомолья. Шетарди решил, что это подвох, что Бестужев нарочно хочет вырвать у него изображение государыни, чтобы потом веролом-но сообщить Елизавете, что он сам отказался от дорогого подарка. Шетарди не отдал табакерку курьеру, сказав, что оставил ее на петербургской квартире, а сам тайно переправил ее Лестоку с надле-жащими указаниями. Мы бы не останавливались на этой мелочи столь подробно, ес-ли б табакерка не сыграла в нашем повествовании отведенную ей ис-торией роль. А пока она лежит под замком в кабинете Лестока, напоминая каждый раз о страшном поражении, которое потерпела в России французская политика. После падения Шетарди Лесток потерял прежнее влияние при дворе. Теперь Бестужев мог нашептать государыне все, что ему за-благорассудится, и в конце концов состоялся разговор, который мож-но было предвидеть. Бестужев всегда обвинял Лестока, что тот берет взятки и от французов, и от пруссаков, то есть ото всех, кто ему их предлагает. Знала об этом и Елизавета, но смотрела на иностранный пенсион своего лейб-медика сквозь пальцы. Пусть уж лучше получает чужие деньги (не обеднеют там--в Европе!), чем грабит русскую казну. Но на этот раз канцлер сумел убедить Елизавету, что подоб-ная неразборчивость в выборе средств Лестоком -- вещь опасная. Уж кто-кто, а Бестужев умел и мыслить логически, и придать разговору высокий политический смысл. -- Никто не платит деньги просто так,-- сказал он государыне.-- Кто знает, каких услуг требуют от лейб-медика иностранные мини-стры? -- И добавил угрюмо: -- В этой ситуации я не могу поручиться за ваше здоровье. И Елизавета уступила. Видно, пришло время пожертвовать чело-веком, который когда-то был ее верным другом, советником и, как ут-верждают некоторые документы, любовником. Лесток сделал послед-нее кровопускание, получил за это 5000 рублей, вдвое больше обыч-ного, и вышел в отставку. Негодяй канцлер за каждым карточным столом, когда сводил их случай, глядя мимо Лестока, говорил с усмешкой: "Да, нет теперь достойных лекарей, все неучи и плуты, то ли дело покойный Блюментрост, врач Петра I". Лесток зубами скрежетал от негодования, но не возражал. Придет время, и он свое возьмет! Блюментрост, врачевавший по методу Парацельса, лечил метал-лами, и Лесток в свое время даже пробовал у него учиться и делал выписки из рукописного лечебника. Найти теперь эти выписки стоило большого труда, и Шавюзо переворошил груду старых бумаг. Зачем они понадобились, Лесток и сам толком не знал, но в глубине души теплилась надежда на внезапный недуг государыни. Новая, неведо-мая болезнь, и он будет признан, и предложит уже не кровопускание, нет, а совсем новую методу. Скажем, сердцебиение... Вот оно -- толченое в порошок золото, давать его с рейнским или с водкой коричной по пять зерен. От лихо-радки сухотной лечат составы олова, в рвотный порошок входит не только сулема ртутная, но и загадочный "меркуриум дулцие" и еще водка с лягушачьим млеком. Но где их взять, новые заболевания го-сударыни? Разве что меланхолическая болезнь и печали, которые хоть и редко, но настигают ее среди пиров и маскарадов. Лесток не заметил, как стал искать в старых рукописях раздел "яды". Не для государыни, упаси Бог, но уж Бестужеву, доведись ему врачевать, он бы изготовил рецепт, даже если бы ему понадо-билось не лягушачье млеко, а птичье. Но ядов в записках он не на-шел, может, неприлежно учился, а может быть, у Блюментроста не было такого раздела в лечебнике. Правда, при дворе и по сию пору к его должности прибавляют приставку "лейб", но это только по старой привычке. Государыню теперь пользует голландец Бургав, а Лесток довольствуется практи-кой у великой княгини Екатерины и ее царственного супруга. Но Екатерина редко болеет, Петр предпочитает других лекарей, и теперь у Лестока масса свободного времени. День он начинает с проклятия Бестужеву, этим же и кончает его. Лесток не сдался, нет! Завел дружбу с прусским послом Финкенштейном, присланным в Россию вместо Мардефельда, изгнанного за шпионаж, женился на девице Менгден, с Екатериной он давно нашел общий язык, придворные продолжают быть почтительны... Он может появиться при дворе в любое время суток, вот только в покои госу-дарыни не смеет как прежде войти без стука. Но отношения у них остались теплые, Елизавета верит в его преданность, верит и, черт побери, в Бестужева! -6- Мальтийский рыцарь Сакромозо появился только к вечеру, как раз к ужину, и Лесток пригласил его к столу. Тот охотно согласился: о поваре Лестока ходили по Петербургу легенды. Рыцарь был молод, хорош собой, во всем, что касается жизнен-ных благ, обладал отменным вкусом. Благородная бледность лица и надменность его выражения придавали рыцарю загадочность, из-за которой Лесток при каждой встрече одергивал себя: "Друг мой Гер-ман -- осторожнее... Этот человек -- черная лошадка!" Сакромозо был прямо нашпигован тайнами. При первом их свидании, фактически -- знакомстве, рыцарь отвел Лестока за штору и вручил в несколько раз сложенную плотненькую записку, которая ока-залась письмом от высланного из России Брюммера, бывшего вос-питателя великого князя Петра Федоровича. Брюммер был выслан со скандалом, на имя его был наложен запрет, а теперь в письме он сообщал ничего не значащие банальности. Главным было то, что он рекомендовал господина Сакромозо как человека надежного и по-рядочного. Но помилуйте, зачем рыцарю Мальтийского ордена реко-мендательное письмо, да еще вынутое из потайного кармашка? Двести лет назад родосские рыцари получили у Карла V во владение остров Мальту, дабы защитить в Средиземном море хрис-тианский мир от турков и африканских корсаров. Рыцари с честью выполнили возложенную на них задачу, слава Мальтийского ордена столь безупречна, что они не нуждаются в чьей-либо рекомендации, тем более в протекции бывшего обер-гофмаршала Голштинского дво-ра. Лестоку пришла в голову мысль, что в недрах модного костюма Сакромозо кармашков не меньше, чем потайных ящиков в бюро, и что если славного рыцаря взять за ноги и потрясти, то на пол посыпятся не только записки из Германии или, скажем, Франции, но так-же от турок и африканских корсаров. То, что Сакромозо рыцарь,-- это ясно, вот только с Мальты ли? Понять бы, чего он добивается, чего хочет? И какая ему может быть выгода от бывшего лейб-медика? Лесток сейчас не та фигура, на ко-торую ставят в большой политической игре. Но очень скоро Лесток понял, что Сакромозо послан ему самим небом. Рыцарь был как раз тем человеком, через которого можно будет возобновить обрубленные связи с европейскими домами. Только надобно закрутить хорошую интригу и доказать Елизавете, что без его, лестоковых, услуг ей не обойтись. А если будет чуть-чуть шпионства, так это только во благо России. Пытаясь запродать себя подороже, Лесток так оформил их от-ношения, что рыцарь сам искал встреч с лейб-медиком, последнему оставалось только назначить час и место свидания. Между делом Лесток помог сближению рыцаря с молодым дво-ром. Петр Федорович отнесся к далекой Мальте без должного инте-реса, зато юная Екатерина была в восторге от экзотического знаком-ства. Их живые беседы были посвящены тайнам мальтийского ры-царства: "А правда ли, что орден сказочно богат? А какие они, воины-иоанниты? Расскажите, о1 расскажите о великом магистре Ла-Валетте!" И Сакромозо рассказывал... В иные минуты Лесток готов был поклясться, что рыцарь видел Мальту только во сне, а сведения о ней почерпнул из книг. Но с другой стороны... "Ах, Герман,-- говорил он себе.-- не доверяй инту-иции, верь факту! Что ты знаешь о ближайших задачах ордена? Понять бы, кому Сакромозо служит?" Первый их разговор был посвящен Франции, О, искусство тонкой беседы, когда по гостиной порхают сама простота и доброжелатель-ность, когда каждое слово собеседника воспринимают с восторгом и тут же дают понять, как он умен и остроумен, а тот, простак, и распахнет душу! В такой беседе Сакромозо был бесподобен. Но Лес-ток, старая лиса, сам играл с ним в поддавки. Еще только что говори-ли о том, как велики сосульки на здании сената, какой дивный эки-паж у графа Разумовского и как искусно разрисован плафон в при-хожей у Анны Алексеевны Хитрово, и вот уже Лесток должен отве-тить на невинный вопрос: -- Правда ли, что Шетарди в бытность свою в Москве пробил бутылкой голову послу д'Аллиону? Говорят, посол прячет под пари-ком огромный шрам. -- Пустое,-- рассмеялся Лесток.-- У них действительно была ссора. Д'Аллион устроил из посольства мелочную лавку, накопил в нем товаров и принялся торговать. Шетарди возмутился этим, вспых-нула ссора, но в ход пошли не бутылки, а шпаги. Дуэли не получи-лось. Шетарди отвел шпагу рукой и поранил пальцы. Только и всего. Этой истории четыре года, она с бородой. -- Но ведь Шетарди был выслан из России не за дуэль, не прав-да ли? Он был нескромен. Забыл, бедняга, что почта в России при-надлежит Бестужеву, а потому письма его были вскрыты. -- У нас, как и во всяком государстве, есть цензура,-- холодно сказал Лесток. -- Конечно, но отношения России и Франции оставляют желать лучшего,-- вкрадчиво заметил Сакромозо. Лесток вздохнул. -- В чем причина? -- продолжал Сакромозо.-- Неужели госуда-рыня Елизавета не могла простить Франции выходки Шетарди? Насколько я знаю, маркиз был примерно наказан дома. И потом, вы сами говорите, эта история с бородой... "Он служит Франции",-- отметил про себя Лесток, вежливо улы-баясь и медля с ответом. -- О! Если вам неприятен вопрос, я не буду неволить вас, В конце концов не пристало в частной беседе обсуждать полити-ческие тайны. -- Никакой тайны здесь нет,-- ответил наконец Лесток.-- Госу-дарыня благоволит к д'Аллиону. Но Париж отказывает государыне нашей в императорском титуле. А как же обмениваться дипломати-ческими нотами при этаком неестественном положении? Людовик почему-то уперся, простите, как бык... У него, видимо, нет хороших советчиков. Лесток не грешил против истины, впоследствии именно эта при-чина выставлялась как главная при разрыве дипломатических отно-шений с Францией, но лейб-медик знал, что подобная информация малого стоит. Русские министры не делали тайны из неуважительно-го отношения Людовика XV к русской императрице. Второй разговор с Сакромозо произошел в доме прусского посла Финкенштейна, куда Лесток был приглашен на ужин. Встреча с ры-царем была полной неожиданностью, и как-то само собой получи-лось, что они уединились, пошли вдвоем смотреть персидские миниа-тюры. Оба, как выяснилось, были большие охотники до этого вида искусства -- не корми, не пои, на месяц отлучи от карт, только дай всласть полюбоваться персидскими миниатюрами. Однако в отдален-ной гостиной старые фолианты с персами были забыты, разговор прыгнул на лаковую живопись, вспомнили Монплезир, любимый дво-рец Петра. -- А правда ли, что Петр Великий выменял у прусского короля Вильгельма, батюшки ныне правящего Фридриха, отряд гренадер на кенигебергский янтарь? -- Святая правда,-- согласился Лесток.-- Янтарь понадобился государю для отделки кабинета. Вы его видели? Янтарная комната теперь -- гордость Петровского дворца. "Он служит Пруссии,-- с уверенностью подумал Лесток.-- Как ловко он подобрался к сути вопроса!" Старая тяжба Елизаветы с Фридрихом о возвращении солдат-ве-ликанов на Родину вошла сейчас в новую стадию. Кроме гренадер, отданных на чужбину Петром, государыня пеклась о солдатах, по-павших в Пруссию при содействии Анны Иоанновны. Елизавета гово-рила при этом высокие слова, но Лесток понимал: главное в этой тяжбе -- насолить "Надир-шаху", как прозвала Елизавета Фридриха, доказать этому прусскому вандалу, что не все ему позволено. -- Государыня желает сейчас вернуть на Родину своих солдат,-- значительно сказал Лесток, понимая, что именно этой фразы ждет от него рыцарь. -- Но зачем? -- Как зачем? Из человеколюбия. Старые воины не могут от-правлять в лютеранской Германии свои православные обряды, -- Но ведь совершали же.-- Глаза Сакромозо смеялись.-- Отчего же теперь не могут? Лесток оставил последнее замечание рыцаря без ответа и мель-ком глянул на его руки. Лицо его было бесстрастно, поза непринуж-денна, но руки выдавали его глубокий интерес. Очень подвижные, холеные, с длинными пальцами и розовыми ногтями, они жили своей жизнью -- любопытствовали, недоумевали, удивлялись, а иногда ве-рили. Интересно, о чем его сегодня будет выспрашивать рыцарь? Сладкое мясо ягненка, куропатки с трюфелями и гусиная, вымоченная в меду и молоке, печенка -- прелесть какой паштет готовил из нее повар -- помогут хорошо спланировать беседу. Пока шли из кабинета в столовую, разговор коснулся предстоя-щего маскарада. -- Я не поеду туда,-- несколько капризно заметил Лесток.-- Государыня знает, что я нездоров. -- Вы тоже больны, сударь? -- участливо вскричал Сакромозо.-- Только поднялась от болезни великая княгиня, как лихорадка свали-ла вас1 Уж не заразились ли вы гнилой лихорадкой? Вам надо ле-жать, а я мучаю вас своим визитом! -- Нет, нет... Я вполне пригоден для общения. И будьте спокой-ны, моя болезнь не заразительна. Просто... разыгралась желчегон-ная болезнь, Лесток не хотел ехать на бал, дабы не сидеть за карточным столом рядом с Бестужевым. Последнее время один вид канцлера-- подозрительный и мрачный -- вызывал в Лестоке такую ненависть, что у него и впрямь начиналась изжога. Пока лакей наполнял бокалы вином и обносил салатом, рыцарь продолжал сокрушаться по поводу гнилой лихорадки, которая косит Европу, но как только они остались вдвоем, без обиняков спросил: -- И как продвигается дело с возвращением русских солдат? -- Никак не продвигается,-- несколько удивленно ответил Лес-ток, считая эту тему закрытой.-- Такие вещи не решаются в один день. -- Не отдает Фридрих солдат? -- понимающе рассмеялся рыцарь, и Лесток понял, что Сакромозо известна эта история во всех подроб-ностях. -- Король прусский утверждает, что гренадеры сами не хотят возвращаться на родину, мол, они там, в Германии, семьями обзаве-лись. У некоторых даже внуки. -- Их можно понять,--утирая рот салфеткой, проговорил ры-царь.--Зачем им возвращаться в эту варварскую страну? Чтобы во-евать со своими детьми и внуками? -- Почему воевать? В России, слава Богу, пока мир. -- Мир? -- искренне удивился Сакромозо.-- А за какой надобно-стью тогда двинулась за пределы России армия князя Репнина? Ка-кие другие планы могут быть у армии, кроме войны? -- Ну, тридцать тысяч -- это еще не армия,-- бросил Лесток и понял, что попал в цель. Сакромозо сразу принял безразличный вид и даже спрятал руки под стол, но и без этой азбуки Лесток увидел -- численность войска его весьма интересует. "На этом и будем строить игру,-- подумал Лесток,-- ему нужна армия, а кому он запродаст эти сведения -- время покажет". Сакромозо стал вдруг очень серьезен, почти торжествен. -- Перед отъездом в Россию я был на приеме у их величества короля Пруссии. Беседа была частной, но весьма плодотворной. Мальтийский орден принимает близко к сердцу дела Европы и, в частности, сложные отношения, возникшие между прусским и рус-ским дворами. Лесток понимающе кивнул, пригубил вино. -- В разговоре было упомянуто и ваше имя. -- Фридрих передал мне привет? -- весело спросил Лесток, но Сакромозо не отреагировал на шутку. -- Их величество король Фридрих помянул о ваших заслугах в делах мира и понимания в отношениях прусско-русских и уполно-мочил меня передать вам старый долг -- пенсию размером десять ты-сяч ефимков. "Ну и скор молодец!" -- ахнул про себя Лесток. Ему очень хо-телось спросить: "Деньги при вас?",-- но вместо этого он сказал под-черкнуто вежливо: -- В какой форме мне передать благодарность королю Фридри-ху -- письменно или на словах? -- На словах,-- без тени улыбки ответил Сакромозо. Они отлично понимали друг друга. На сладкое был дивный ореховый торт, украшенный цукатами и инжиром. В отсутствие рыцаря Лесток отпробовал бы добрую поло-вину этого кулинарного чуда, но здесь он решил быть сдержанным. Рыцарь с отвлеченным видом выковыривал из ломтика торта грецкие орехи. -- Вчера у меня случился разговор с голландским посланником Шварцем,-- сказал он наконец, делая какой-то неопределенный жест рукой, словно закручивая ее спиралью.-- Посланник негодует, что армия Репнина застряла в Гродно. Репнин что -- болен? -- Генерал-фельдцейхмейстер не столько болен, сколько стар,-- с готовностью ответил Лесток.-- Армия действительно три недели проторчала в Гродно, но теперь она заметно продвинулась. К местеч-ку Гура... это в десяти верстах от Гродно. А по договору с союзника-ми армия должна была на исходе апреля быть уже в австрийских владениях. А что барон Претлак? Вы с ним не разговаривали? Тоже, должно быть, негодует. А лорд Гринфред? Претлак был австрийским посланником, Гринфред--английским. Привлекая к разговору Австрию и Англию, Лесток расставлял все знаки препинания, называя союзников. -- В Лондоне каждый день высчитывают, сколько миль в сутки проходит русская армия,-- продолжал он насмешливо, словно и не разглашал государственной тайны, а мило острил по поводу челове-ческой глупости,-- По моим сведениям, если пройденные мили разде-лить на дни, то получится, что наша армия уже повернула назад. -- А это возможно? -- быстро спросил Сакромозо. -- Ни в коем случае! Она идет к Рейну. Зачем? Ах, сударь, я думаю, об этом не знает еще Господь Бог, настолько запутал Все-вышнего канцлер Бестужев. В Иностранной коллегии запротоколиро-ваны все его противоречивые указания. -- В Иностранной коллегии? -- А где же еще? Этим занимаются тайный советник Веселовский, а также генерал-фельдмаршал Леси, вице-канц