лер Воронцов и кригс-комиссар Апраксин. Армия идет через Литву на Краков, затем в Силезию. Идет одной дорогой, разделившись на три колонны. Пла-тят, а также обеспечивают продуктами и фуражом англичане. Счи-тается, что армия идет для восстановления мира в Европе. Однако,-- Лесток поднял палец,--если для восстановления мира понадобится еще одна война, Россия пойдет на это, естественно, вместе с союз-никами. -- С кем именно? -- По обстоятельствам, мой друг,-- вздохнул Лесток и подивился внутренне, как естественно он назвал Сакромозо своим другом.-- Одного боюсь, что Бестужев задержит продвижение нашей армии и этим спасет ее от неминуемого поражения. Рыцарь долго смеялся над удачной остротой, которая через день полностью вошла в депешу прусского посла своему государю в Пот-сдам. На все вопросы в этот вечер рыцарь получил ответ, время следующей встречи -- оговорено, обещания кое-что узнать, вернее уточ-нить--даны. Ах, лейб-медик, налицо шпионская деятельность, но более всего Лесток пострадал именно за остроту в депеше Финкенштейна, которая была расшифрована в кабинете Бестужева, перепи-сана и тяжелым грузом осела в досье на Лестока, которое собира-лось канцлером уже много лет. -7- На левом берегу Невы, выше впадения в нее Фонтанной речки, размещался район города, называемый ранее Московской стороной и переименованный впоследствии в Литейный по имени заводика, занимавшегося литьем пушек. Первоначально этот район города был задуман как аристократический, и Первой Береговой улице, по за-мыслу Петра, надлежало стать главной магистралью северной сто-лицы. Архитектор Трезини строго распланировал улицы, вдоль на-бережной один за другим выросли дворцы для родственников Петра и самых именитых сановников. Здесь поселились Наталья Алексеевна, любимая сестра царя, и сын его Алексей Петрович, тогда еще наслед-ник, и Марфа Матвеевна -- вдовствующая государыня, супруга по-койного Федора Алексеевича, и любимец царя Юрюс -- генерал-фельдцейхмейстер и директор литейного завода. Дальше находился дом обер-гофмаршала Ливенвольде и роскошные палаты Кикина. Жизнь кипела в Московской стороне, но время забирает всех. Разной смертью ушли в мир иной обитатели аристократического квар-тала. Центр Петербурга переместился, и Литейная сторона зажила новой трудовой и озабоченной жизнью. Дворец Натальи Алексеевны со всеми подворьями был занят Канцелярией от строений и мастерскими департаментами. Дом Алек-сея Петровича перешел в ведение Дворцовой канцелярии, в нем стали варить различные пития для царского дома. В палатах покойной Марфы Матвеевны поселились архитекторы, в бывших амбарах оборудовали печи, и скульптор Растрелли принялся за отлив-ку конной статуи императора. Палаты Кикина были отданы под Морскую академию, в которой проходили курс кадеты и гардема Словом, сейчас, двадцать три года спустя после смерти Петра Великого, Литейная сторона совершенно изменилась против первоначального плана. Указ строить дома "вплоть нити", натянутой между вехами, здесь уже не соблюдался. В былые времена нарушителей, чей особняк выпирал из ряда или, наоборот, пятился в глубь улицы, или -- еще того хуже -- прятался за забором, мало того, что штра-фовали, так еще лишали построенного жилья. Теперь же всюду царствовала живописность почти московская. Искрошив границы площадей, выстроились какие-то склады, палатки, пакгаузы, боком примкнули к улице какие-то новые рубленые хоро-мы, разрослась молодая роща, поглотив останки разрушенного, кое-где еще блестевшего позолотой дворца, сами собой бестолково и не к месту выросли заборы, вдоль них поднялся пышный пырей и прочий бурьян. Улицы стали изгибисты, пробираться по ним в карете стало сущим мучением, не забывайте еще про топкую, пропитанную вла-гой почву. Ближе к Фонтанке разместилась убогая слобода мастеро-вого люда с хижинами, крытыми соломой и дранкой, рынок, прозван-ный Пустым, и наконец литейный завод с башнями и шпилями на них, которые наперекор окружающему пейзажу имели экзотический восточный вид. По соседству с Канцелярией от строений за типовым забором (впрочем, слово "типовой" тогда не применялось, говорили "повтор-ный") разместился каменный двухэтажный дом с высокой с изломом кровлей и крыльцом по центру. Дом этот с садом и подворьями был откуплен у канцелярии неким весьма богатым иностранцем -- юве-лиром Луиджи, работавшим украшения для двора ее величества. Венецианец Луиджи займет особое место в нашем повествовании, а пока лишь скажем, что он же является хозяином небольшого фли-гелька с мезонином, стоящего -в- глубине сада. Флигелек два года назад был снят мичманом Корсаком с семей-ством. Дом этот, может быть, и не отвечал всем запросам молодого мичмана, он был мал и отнюдь не дешев, по весне подвалы его зали-вала талая вода, плодя целые сонмы лютых комаров, но сад и некая изоляция от большого города пленили жену его Софью и маменьку Веру Константиновну. Сам мичман находил удобство в том, что бук-вально в двух шагах находилась удобная пристань, к которой могли подходить катера, верейки и рябики. Кроме того, Морская академия была рядом. В академии Алексей Корсак учился два последних кур-са, имел добрые отношения с преподавателями, посему, хоть и слу-жил теперь на флоте, был в палатах Кикина частым гостем. Спроси у Софьи любой -- счастлива ли она в браке? -- о, конечно, другого ответа нет и быть не может! У нее лучшие в мире дети, Николеньке уже четыре года, Лизанька -- прелестный младенец. Ве-ра Константиновна почти примерная свекровь. Время не охладило Алешиных чувств, не убавило нежности, и Софья ни в коем случае не завидует женам сухопутных мужей, которые видят своих супругов каждый день или хотя бы каждую неделю. Она жена моряка, и этим все сказано. Но одно дело, когда моряк в плавании, торговом или географи-ческом, или, скажем, держава воюет. Но если флот русский пребы-вает в состоянии постоянного ремонта, если чинят и зимой, и летом, то можно, кажется, выкроить время для семьи. Три года Алеша с хмурым и решительным видом твердил, что эскадра давно бы вышла в море, если б не равнодушие Адмиралтейства, не происки чиновни-ков Военной коллегии, месяцами пропадал в Кронштадте, словно ку-пец, занимался покупкой такелажа и леса для мачт, а потом и вовсе отбыл в безвременную командировку в порт Регервик бить сваи. Те-перь пишет письма и в каждом заверяет, что если к следующему месяцу не вернется, то непременно заберет Софью с детьми к себе. А зачем ей в Регервик, если и в Петербурге хорошо? Вера Константиновна в отличие от Софьи ко всему относилась спокойно. Удел мужчин -- служить, удел женщин -- ждать, она давно привыкла к отсутствию сына. На старости лет Господь подарил ей семью и сподобил жить в столице! Петербург поражал ее вообра-жение. Проживя всю жизнь в псковской глуши, она не переставала восхищаться славным городом и удобством его быта, а что касаемо погоды и угрозы наводнения, то все в воле Господней, а дождь тоже божья роса. Внуки ее забавляли, но она не вмешивалась в их воспитание, не ссорилась с няньками, не выговаривала Софье, что гуляют много и лекарь у детей плох. Вера Константиновна вела хозяйство, и хоть в доме милостью благодетеля Софьи князя Черкасского был полный достаток, можно даже сказать -- богатство, она экономила на каждой мелочи, находя невинную радость в том, чтобы набивать чулок моне-тами разного достоинства -- "на черный день". Она сама ходила со служанкой на Пустой рынок, отчаянно торговалась в мясных рядах, и в овощных, и в рыбных, но совершенно теряла бдительность в по-судной лавке, которая торговала раз в неделю. При виде пузатого молочника с цветком-колокольчиком или ло-патки для пирога с длинным стеблем и львиной рожей на конце, или старинной чары в виде лебедя, она забывала, что "черный день" впол-не может обойтись без подобных излишеств. Принеся посуду домой, она прятала ее в шкапчик под ключ, а потом, краснея, как девица, и кляня себя за расточительность, показывала покупки Софье. Та пожимала плечами: "Нравится, маменька, так и покупайте". Не таких слов ждала она от невестки. Софья должна была восхититься, потом узнать цену, потом порадоваться удаче, потом намекнуть -- а не без-умство ли это, тратить деньги на безделицы, и наконец простить свек-ровь за любовь к искусству. Равнодушие Софьи обижало, и Вера Константиновна зареклась--полушки медной не тратить больше на красоту! Но через неделю она попадала в посудную лавку и все на-чиналось сначала. Словом, жизнь в семействе Корсаков была тихая, размеренная, и, направляясь во флигель под кленами, Никита Оленев вполне пред-видел, как трудно будет уговорить Софью поехать с ним на маскарад. Алеша аккуратно писал другу, и в каждом письме непременно про-сил позаботиться о жене. Свою заботу Никита видел не только в том, чтобы справиться о хозяйственных заботах и предложить свою по-мощь, но и в необходимости развлечь Софью, если представится слу-чай. Бал-маскарад в зимнем дворце, что может быть восхитительнее! Там будут петь итальянцы и представлять живые сцены, сама госуда-рыня, наследник и великая княгиня предстанут перед публикой в маскарадных костюмах, весь Петербург будет там, чтоб танцевать до утра. Время от времени Никита опускал руку в карман и ощупывал пригласительный билет, отпечатанный в Дрездене на атласной бумаге, украшенный причудливым рисунком. Билет с великим трудом до-стала во дворце Анастасия: Саша не забыл просьбы друга. Сзади раздался гортанный крик, Никита поспешно отступил в сторону. На мост выскочила карета, и Никита увидел в окошке лицо мужчины, показавшееся ему знакомым. Встретившись с Никитой глазами, мужчина поспешно задернул шторку, словно намереваясь скрыть от постороннего взгляда соседа в треуголке. Карета благополучно миновала мост, выскочила на мощенную деревянными плашками мостовую, и вдруг -- крак! -- колесо попало в выбоину, здесь же, как на грех, подвернулся камень. Если бы не мастерство кучера, карета непременно завалилась бы набок. А здесь она каким-то чудом остановилась, и только колесо, соскочив с оси, продолжало самостоятельно катиться, поспешая к месту назначения. "Ax", "ox", "тудыть тебя" и прочий набор междометий! Кучер поймал колесо и застыл около кареты, почесывая затылок: одному, пожалуй, не управиться. Из кареты вышли двое, обругали кучера, но сдержанно, не по-русски, и быстро пошли прочь от кареты. На ходу тот, что задерги-вал шторку, оглянулся, и Никита его наконец узнал. Дворянин, приехавший в Россию по делам купеческим,-- Ханс Леонард Гольденберг. Это был первый иностранец, кому Никита оформлял паспорт, и, конечно, он не запомнил бы Ханса, если бы обер-секретарь не торопил, прямо бумагу из рук рвал -- скорей, дело важное. У Гольденберга была запоминающаяся примета -- правая бровь рассечена шрамом и вздернута, словно в усмешке. Кучер, смачно ругаясь, ставил колесо, вокруг собрались зеваки. Спутника Гольденберга, высокого красавца в подбитом мехом плаще и треуголке с позументом, Никита раньше не видел. А почему, соб-ственно, красавца? Может, у него нос длинный, как морковь, и косо-глазие -- что скажешь о человеке, видя его только со спины? Но рост, посадка головы, походка -- все выдавало в незнакомце породу. Никита выпрямился, подобрав живот, изящным движением по-правил шляпу и, копируя походку незнакомца, легко зашагал за ними вслед. Вот как нужно ходить! Тогда хоть со спины, но каждый ска-жет -- вон красавец пошел... Видимо, двум мужчинам показалось, что их преследуют. Они при-бавили шаг, а потом резко свернули за угол. Никита рассмеялся, позволил себе расслабиться и своей обычной походкой вошел в калитку сада господина Луиджи. Софья очень обрадовалась его приходу, потащила в детскую, на-казала кухарке увеличить вдвое количество блюд к обеду -- у нас гость дорогой! -- но когда услышала про маскарад, категорически сказала -- нет. Никита вздохнул и принялся уговаривать. Софья слушала его, насупившись. Куда ехать, если у Николеньки горло красное, а Лизанька с утра капризничает! И потом, с чего он взял, что она жертвует собой ради дома? Жертва -- это когда на кос-тер идешь, когда во имя высокого жизни не жалеешь, а отказ от всей этой мишуры -- бала, танцев -- помилуйте, это просто исполнение материнского долга. Тогда Никита повернул разговор на боковую тропочку, как бы к Софье отношения не имеющую. -- Голубчик мой, Софья, пойми... Ты обяжешь меня на всю жизнь! Билет на две персоны. Я не могу ехать во дворец без дамы! С таинственным видом он начал намекать на некую интригу, в которой Софья могла бы ему помочь, говорил, что она должна заме-нить на балу Алешку, который уж точно никогда не отказал бы другу. -- Но я замужняя дама, я не могу ехать во дворец с посторон-ним мужчиной! -- Это я-то посторонний? -- Я никогда не была в императорском дворце. Я не представлена ко двору! -- Я тоже не был. Я тоже не представлен. Что из того? Маскарад не признает условностей! Дело решила Вера Константиновна. Она явилась в комнату, по-стояла в дверях, слушая их перепалку, и сказала решительно: -- Непременно надо ехать. Это такая удача -- билет во дворец. Если Софья не поедет, бери, Никита-друг, меня. Уж я-то найду, чем заняться на маскараде.-- Она вскинула голову и ушла на кухню сле-дить за кухаркой, чтоб та не извела лишних продуктов. -- А костюм? Никита понял, что барьеры пали. -- Через полчаса сюда приедут Сашка с Анастасией и привезут роскошный костюм! При упоминании о Белове Софья слегка нахмурилась. Нельзя сказать, чтобы она недолюбливала Сашу, скорее просто стеснялась -- уж очень он был в себе уверен и еще скрытен, еще напыщен, а потом эта дурацкая манера острить и все осмеивать! Право, его насмешли-вость касалась до всего, он мог ерничать даже по поводу детских болезней. А его отношения с Алешей... "Твоя приверженность к рус-скому флоту просто смешна,-- так он говорил.-- Это безрассудст-во -- любить то, чего нет!" Алеша относился к подобным замечаниям со смехом, он вообще прощал Саше любые слова и выходки, но Софья их прощать не хотела. Другое дело -- его жена. Ее нельзя было назвать подругой, сли-шком они были разные, да и виделись крайне редко, но Анастасия любила их флигелек, часами могла слушать про детей, и Софья за-бывала, что она гордячка, что приближена к государыне и ведет жизнь совершенно отличную от ее собственной. Саша приехал один, был сух, официален, сказал, что Анастасии не удалось вырваться из дворца и что она их там встретит. Нахму-ренное лицо его как нельзя шло к чопорному испанскому костюму: атласной, подбитой ватой куртке с неимоверно узкой -- не вздох-нуть -- талией и короткими штанами-трубками. Костюм Никиты не имел названия, что-то средневековое, скажем, из одеяния алхимиков: бархатный плащ, берет с длинными, подня-тыми вверх ушами и черная маска-лорнет. -- А повеселее ничего не было? -- спросил Никита, примеряя берет. -- А чего тебе веселиться? -- недовольно пробурчал Саша.-- Ты мизантроп, И попробуй подобрать костюм на твой рост? А в этом берете ты похож на Эразма Роттердамского. -- Такой же умный...-- Никита скорчил рожу в зеркале. Но Софья... Приняв трепетными руками коробку с костюмом, она надолго исчезла из комнаты, а потом появилась в чем-то красном, сверкающем, флорентийском или венецианском. Голову ее украшал замысловато повязанный, прозрачный шарф с ниспадающими на пле-чи концами, на висках туго, как пружинки, вились локоны. Эта при-ческа делала ее похожей на одну из итальянских мадонн, а слабая озабоченность больным горлом Николеньки и капризами Лизаньки и, конечно, раскаяние, что она идет куда-то без мужа, выражались чуть заметной складочкой меж бровей, делая ее строгой и по-царски неприступной, -- Богиня! -- развел руками Никита. -- Вам очень идет этот костюм,--согласился Саша, и в голосе его не было ни тени насмешки, а только улыбка и восхищение. Пестрая троица вышла в сад, смеясь и разговаривая. Когда они подошли к дому Луиджи, створки окна на втором этаже внезапно растворились и Саша встретился глазами с обладательницей черных глаз и темных локонов, перевязанных желтой лентой. -- Какая пригожая девица! -- Где пригожая девица? -- встрепенулся Никита.-- Обожаю смотреть на пригожих девиц. Однако в окне уже никого не было. -- Наверное, это Мария, дочь Луиджи,-- сказала Софья.-- Она недавно приехала из Италии. Такая скромница...--добавила она насмешливо.-- Воображаю, как удивил ее наш вид. Они обогнули дом. Для Марии этого времени оказалось достаточ-но, чтобы накинуть мантилью, бросить взгляд в зеркало, сбежать вниз по лестнице, выскочить в сад, а затем, сдерживая дыхание, чин-но, как бы гуляя, проследовать навстречу Софье и ее гостям. -- А вот и она,-- негромко рассмеялась Софья.-- Мария, добрый вечер! Позвольте представить вам моих друзей... Испанец Белов щелкнул каблуками неудобных туфель. Эразм Роттердамский, он же Никита Оленев, склонился в поклоне, пома-хивая беретом, словно пыль с дорожки сдувал перед очаровательной девицей. Мария присела, лукаво тараща на него округленные глаза, -- Мне кажется, я вас где-то видел...-- нерешительно промямлил Никита. -- Я тогда была как мокрая курица, которую сунули в про-рубь,--с удовольствием согласилась Мария.--Я вас сразу узнала. У меня остался ваш плащ. Я принесу...--Она сделала стремительное движение, но Софья удержала ее. -- В другой раз,-- сказала она непреклонно.-- Никита частый гость в моем доме. -- Да, да... А сейчас мы спешим на маскарад во дворец.-- У Ма-рии было такое выражение лица, что Никита невольно говорил изви-няющимся тоном. Он не мог знать, что юная Мария, волнуясь и споря с собой, це-лых три часа, если не больше, не отходила от окна, ожидая его вы-хода из флигеля Корсаков. Кажется, чего проще, пойти к Софье и узнать, за какой такой надобой явился сюда красивый молодой че-ловек. Но это было совершенно невозможно, ноги не шли. Что это -- случай? Или он каким-то неведомым способом отыскал ее в огром-ном городе? Но все это не важно! Главное, что судьба, экономная хозяйка, на этот раз расщедрилась. У калитки Никита оглянулся и приветливо помахал девушке ру-кой. - Мы еще встретимся, князь,-- прошептала Мария негромко. -8- Парадный подъезд дворца был ярко освещен факелами. Карет было великое множество: больших и малых, скромных, кое-как по-крашенных и роскошных, обитых бархатом с золотой бахромою, с зеркальными стеклами, с кучерами в буклях и треуголках, гайдуками и скороходами с традиционными булавами в руке. Скороходы в ша-почках, курточках с бантиками явно мерзли и жались к лошадям, пытаясь похитить у них лишнее тепло. Суета, смех, разговоры... Дамы сбрасывали теплые плащи и епан-чи прямо в каретах, феями выпархивали на мостовую, вскрикивая от восторга и холода -- второе мая на дворе, а затем исчезали за высо-кими дверьми. Гвардейский караул нынче пропускал всех, и уже внутри, в большом вестибюле, приглашенные предъявляли билеты. Маскарады были любимым развлечением государыни Елизаветы, и она привила эту любовь вначале двору, а позднее и всему Петер-бургу, вменив особам двух первых классов давать поочередно костю-мированные балы. Самые первые маскарады носили название "метаморфоз" и состо-яли в наивном и веселом переодевании мужчин в женские костюмы, а женщин в мужские. Государыне очень шел узкий мундир, который подчеркивал талию и крутые бедра, ботфорты удлиняли ноги, и во всем ее облике появлялось что-то озорное, юное. А как забавно вы-глядели ряженые старички и старушки, целый вечер можно было, надрываясь от смеха, рассматривать их нелепые фигуры и кособокую походку. Не являться в маскарад по именному приглашению было никак нельзя, мало того, что штраф за неявку высок, но еще и боялись обидеть государыню. Лучше пусть хохочет, чем хмурится. Позднее стали придумывать самые богатые и изысканные маска-радные костюмы. Завелись специальные мастерские и наконец появи-лись публичные маскарады. Итальянец Локателли стал арендовать обширные помещения, в коих ставил оперы и устраивал маскарадные вечера. Накануне Невская першпектива пестрела афишами: "Сим объявляется, что для удовольствия знатного дворянства и прочего здешнего столичного города жителей..." Для обучения танцам дво-рянская молодежь посещала платные уроки, где постигала тайны изящного движения в "миноветах, контрдансах и верхних танцах". Кроме танцев, дворян учили, как поклониться, опрыскаться ду-шистой водой, как пользоваться вилкой и нести в руках шляпу, чтобы с помощью оной показать свою воспитанность и галантность. Но самые торжественные и богатые маскарады давала сама госу-дарыня. На этот раз бал устраивался в только что отстроенной части деревянного зимнего дворца, где, по рассказам очевидцев, были рос-кошно декорированы залы и имелись новомодные немецкие сюрпри-зы. Обыватели долго ломали головы, что это за сюрпризы такие? В танцевальной зале уже гремела музыка полкового его величе-ства Петра Федоровича оркестра, который должен был смениться со временем виолами и альтами. Анастасия -- действительная статс-дама из свиты государыни, встречала именитых гостей. Издали увидев мужа, она подошла к ком-пании, расцеловалась с Софьей, чуть присела в подобии книксена перед Никитой. Костюм ее назывался "Ночь": черная, затканная серебром юбка была украшена звездами из фольги, маску заменяла черная вуаль, прикрепленная звездочками к лентам прически, которая была ис-тинным чудом куаферного искусства и носила интригующее название "бандо д`амур", что значит "повязка любви". Саша не посмел поцеловать жену на виду у публики, которая все замечает и не терпит откровенных вольностей. Он только пожал ей руку и шепнул участливо: -- Устала? -- Устала, милый. Я давно устала,-- отозвалась Анастасия, кла-няясь кому-то с очаровательной улыбкой.-- Государыня не в духе. На всех кричит. Санти отчитала, как мальчишку. Франсуа Санти, пьемонтец, занимавший при дворе Елизаветы выс-шую должность обер-церемониймейстера, был человеком весьма уве-ренным в себе. Весельем и остроумием он всегда умел завоевать рас-положение Елизаветы, и уж если на нем она решила сорвать зло, то дело, которое ее рассердило, было серьезным. -- За что отчитала? -- прошептал Саша, нежно глядя на Анаста-сию; уж ей-то, наверное, досталось больше, чем другим. -- Потом. Сейчас идите в залу. -- В чем будет государыня? -- Голландский шкипер. -- А великая княгиня? -- Кто ж знает, в чем будет великая княгиня? -- с досадой ото-звалась Анастасия.-- Из-за нее у нас сегодня и случился этот сыр-бор. Из-за ее непослушания... Ты что на меня так испуганно смот-ришь?--обратилась она вдруг к Софье.--Да вас это не касается. Никита, развесели Софью.-- Она погрозила ему пальцем и вдруг, уловив знак обер-гофмейстерины, стремительно сорвалась с места и почти бегом, высоко подбирая юбку, устремилась в противополож-ный угол вестибюля. -- Узнай про великую княгиню,-- шепнул Никита Саше,-- узнай, я тебя заклинаю! -- И повел Софью вверх по лестнице. Как описать блеск и великолепие царского дворца? Лепнина кар-низов, французская мебель, гобелены, хрустальные жирандоли и всюду зеркала, которые удваивали, утраивали, удесятеряли простран-ство, оно не имело границ, в каждом зеркале отражались свечи и отражения свечей, и еще раз жирандоли, и вот уже не одна ваза с нарисованной на ней яркой птицей, а целая стая птиц мечется в от-раженном мире, и хоровод китайских фонарей в виде пагоды, а свер-ху, с плафона, заглядывает любопытствующий гриффон, нет, три гриффона, а еще маски, ряженые, феи, и кажется, сам смех и раз-говоры их тоже отражаются в зеркалах, превращаясь в какофонию звуков. Видя полную растерянность и смущение своей спутницы, Никита принялся за отвлеченный рассказ, пытаясь объяснить Софье проис-хождение слова "бал". -- Это немецкий обычай. Бал -- всего лишь мяч, понимаешь? Крестьянки на Пасху дарили своим недавно вышедшим замуж под-ружкам сплетенный из шерсти мяч. -- А зачем они его дарили? -- машинально спросила Софья, ни-как не вникая в смысл его слов. -- Ну... это просто символ. Если тебе дарят мяч, ты должна устроить угощение и танцы. -- Но у меня нет с собой денег,-- испугалась Софья. Никита рассмеялся, -- Это просто обычай такой. Здесь нас накормят задаром. -- Ты прости, Никита. Я ничего не понимаю. Ты мне потом рас-скажешь. Ладно? -- взмолилась Софья и замерла: перед ними был танцевальный, полный народу и музыки, зал: кавалеры и дамы уже выстроились в две шеренги. Пьемонтец Санти, маленький, важный, роскошный, взмахнул рукой, и тут же на нежнейшей ноте запели альты. Дамы присели в глубоком реве-рансе, кавалеры склонились в поклоне, а затем, возглавляемые при-дворным балетмейстером Ланде, поплыли в благопристойном менуэте. Об этом прекрасном танце недаром говорили; нижняя часть порхает, верхняя плывет. Никита только успел пробежать глазами по зале, найти в числе танцующих Сашу и Анастасию, как Софью увел в танце долговязый и печальный юноша в трико Амура и крылышками за спиной. Государыня тоже танцевала. Благодаря подсказке Анастасии Ни-кита сразу увидел голландского шкипера. Простонародный этот кос-тюм так ловко сидел на государыне, шерсть камзола так благородно ворсиста, что понятно было -- здесь не обошлось без гоффатора, ко-торый поставлял лучшие товары из-за границы. Елизавета не любила этикета, не желала быть узнанной, но при-глашенные, которые тут же осведомлялись, в каком она будет костю-ме, выказывали свое уважение в странной манере. Вроде бы и кланяться нельзя, а ноги сами подгибаются. Но Елизавета не замечала всех этих ужимок. Это маскарад, а не какая-нибудь скучная ассамб-лея, введенная батюшкой. И не чопорный бал Анны Иоанновны, на котором все тряслись от страха пред жестким взглядом государыни и ее внезапной, предвещающей опалу жесткой усмешкой. Это маска-рад, и главное, чтобы здесь было весело; наслаждайся жизнью, музы-кой, светом, любовью -- вот девиз Елизаветы. Мимо Никиты прошла в танце Софья, хорошенькая, возбужден-ная, в поднятой на лоб, похожей на бабочку маске. Печальный Амур был явно без ума от дамы, он даже устроил некоторую путаницу в фигурах, чтобы не разлучаться с прекрасной венецианкой. Никита искренне его пожалел. -- А великая княгиня будет сегодня в розовом,-- раздался над ухом шепот. Никита резко обернулся. Перед ним стоял слегка хмельной, на-смешливый и счастливый Саша. -- Фу ты, напугал! -- В руках лук, в волосах месяц. Стало быть, она Артемида-охот-ница,-- продолжал Саша, весьма довольный эффектом.-- Воинствен-ная дева! -- Он поднял палец. -- Среди танцующих ее нет. Я бы ее и под маской узнал... -- О, нет... За четыре года она очень изменилась,--бросил Саша и опять куда-то исчез. Никита пошел бродить по анфиладам комнат. В китайской гости-ной расположилась большая компания молодежи. Щупленький кава-лер в огромном, не по росту парике, картавя и отчаянно жестикули-руя, рассказывал пикантную историю. Каждая его фраза встречалась дружным хохотом. Какая-то парочка страстно целовалась за шторой. Стоящий навытяжку гвардеец внимательно прислушивался к жарко-му влюбленному шепоту и косил глаза в ее сторону- В следующей гостиной у камина стояли двое мужчиной то, что они не кричали, не дурачились, а о чем-то негромко беседовали, придавало этой, навер-ное, самой банальной беседе, деловой и таинственный характер. При появлении Никиты они вдруг смолкли и принялись рассматривать стоящие на камине дивной работы часы, украшенные перламутром. Никита еще потому задержал взгляд на этой паре, что костюм на одном из них был очень похож на его собственный. Бархатный берет незнакомца был украшен сверху небольшой пуговкой, и Никита ма-шинально ощупал свой берет: неужели и у него там пуговка? Так и есть, видно, костюмы были взяты в одной мастерской. Внезапно один из мужчин круто повернулся и вышел. Никита так и не увидел его лица, только запомнил широкую, обтянутую бордовым атласом спину и парик с темным бантом. Указанный в билете сюрприз находился в дальней гостиной. Им оказалась подъемная машина, которая с легкостью необычайной опускала на первый этаж изящный диван, на котором могли уместиться разом четыре человека. С хохотом маски усаживались на диван и проваливались вниз, в недра первого этажа. Оставшиеся наверху све-шивали в дыру головы, кричали, смеялись. Потом раздавалось: "Готово!" Чья-то рука нажимала на рычажок, и диван поднимался вверх, чтобы принять новую компанию, желающую отпробовать царского сюрприза. Один из четверых, которые поехали вниз, был тот самый, в бордовом камзоле. И опять Никита не увидел его лица и даже пой-мал в себе некоторую досаду, что сей господин от него увертывается. Глупость какая! Зачем ему нужно видеть лицо бордового господина? Никита "прочитал" себе тираду о суетности и странных способностях пустого человеческого любопытства и пошел назад. Тем временем государыня, отплясав и менуэт, и катильон, и про-чие танцы, почувствовала себя притомившейся и вспотевшей, а по-тому исчезла, чтобы появиться через десять минут в маске и кос-тюме мушкетера. В этом наряде она была узнана только самыми близкими людьми, чей дотошный глаз вычислял ее в любой одежде, прочая же публика не менее часа рыскала по зале, выискивая гол-ландского шкипера, и была немало раздосадована, когда выяснилось, что Елизавета поменяла костюм и давно уже сидит за карточным столом. Играли в голубой гостиной. Собственно, в голубой, названной так из-за обивки и облицованного лазуритом камина, разместились царская фамилия и близкие ко двору, а в соседней комнате, где сто-лов было больше, ставки меньше и гвалт, как в порту, размещался прочий люд. Кабинет этот почему-то назывался "лакейской". Забредя в лакейский кабинет, Никита неожиданно увидел за сто-лом Сашу. Он был по-прежнему весел, решителен, видимо, выигры-вал. Увидев друга, он указал рукой за стену, громко, без опасения быть услышанным крикнул: "Она в голубой!" -- и опять, как в пену морскую, погрузился в карточный азарт. Никакой бал в те времена не обходился без карточной игры в кампи, кадриль или пикет, а также в тресет, басет и прочая. Играли всегда на деньги и по крупной, мелкие ставки считались неприлич-ными. К счастью, не все приглашенные были обязаны сидеть за зеле-ным сукном, но для особ первых классов, а также министров и иност-ранных послов игра с особами царской фамилии была обязательна. Боясь ввергнуть свои государства в лишние расходы, некоторые пос-лы предпочитали сказаться больными и вообще не являться на бал, что, впрочем, было редкостью. За игрой с государыней послы если не слышали государственных тайн, то уж сплетни получали с избыт-ком. А придворные сплетни высоко ценились. По случайным обмолв-кам можно было понять, к какому двору, английскому или, скажем, прусскому, благоволит в данный момент государыня, куда направит она свои стопы через неделю -- Ораниенбаум или Петергоф, кто хо-дит сейчас в ее любимцах, а там уж можно делать выводы о кознях Бестужева, за деятельностью которого следила вся Европа. Дверь в голубую гостиную поминутно открывалась, в нее входили люди, некоторые, нерешительно потоптавшись, тут же выходили вон, иные, выше рангом, брали на себя смелость следить за царской иг-рой. Государыня Елизавета в расстегнутом камзоле с несколько рас-строенной, словно ожившей прической, что очень шло к ее милому, разгоряченному лицу, сидела за центральным столом и смеялась, прикрыв картами, как веером, полный подбородок. За правым столом с дамами играл в свое любимое кампи великий князь, за левым столом сидела великая княгиня Екатерина. Рядом восседали благодушного вида толстяк Лесток (он все-таки не отва-жился пропустить бал) и какая-то чопорная беременная дама. Ни-кита мельком подумал: может, это костюм такой -- с пристегнутой к животу подушкой, и тут же забыл о ней. Все его внимание сосредоточилось на Екатерине (какое чужое имя!). Великая княгиня, как и все здесь, была без маски, но, не будь в ее украшенных живыми розами волосах еще и полумесяца Дианы, Никита вряд ли узнал бы в этой кареглазой бледной красавице с пышными плечами хрупкую, веселую девочку фике. Почувствовав на себе пристальный взгляд, Екатерина вскинула голову. Рука Никиты с маской опустилась вниз. Они встретились гла-зами, и он почувствовал вдруг, как взмокла у него спина. Екатерина ничем не выказала своего удивления, на секунду, может быть, на две, задержала на нем взгляд и вернулась к игре. Лесток оживленно и подобострастно вскрикнул -- поставленная Екатериной карта выиграла. Она вспыхнула, засмеялась, довольная, и вдруг стало очень похожа на прежнюю фике. Никита отклеился от дверного косяка, зажмурился и, пятясь, вы-шел в танцевальный зал. Не узнала... Нет, просто забыла. Он ей ни-чем не интересен. Какой-то русский студент, коряво и натужно пред-лагавший свою дружбу! Говорили, смеялись, целовались -- не очень жарко, девочка не умела целоваться и приблизила свои губы к его губам одержимая не любовью, а простым любопытством. Девочки в четырнадцать лет очень любопытны, у них все впереди, и память удерживает только яркие, нужные встречи. Разве может он сам вспом-нить хозяев постоялых дворов и смотрителей, которые меняют лоша-дей, или хорошеньких служанок, с которыми судьба сталкивала его в немецких гостиницах? Софья нашлась в обществе Анастасии и мило щебечущих, ярких и очень похожих друг на друга фрейлин. Она издали увидела Никиту, обрадовалась и побежала к нему через зал. -- Я видела государыню и великого князя, мне показали...-- Она вдруг посерьезнела.-- Ты что такой... перевернутый? Никита неопределенно пожал плечами, стараясь, чтобы улыбка выглядела если не веселой, то хотя бы не жалкой. Часы пробили десять, и царская фамилия по обычаю двинулась в обеденный зал ужинать. Для них был накрыт стол, за стульями стояли камер-юнкеры, чтобы услужливо подать царской особе и их самым именитым гостям вино и сладкие напитки. Прочие гости ужи-нали в другой зале стоя. Уже потянулись официанты с подносами, заставленными вином бургундским и рейнским. Задев Никиту локтем, в обеденный зал проследовал великий князь Петр Федорович, фигура его в узком партикулярном платье казалась совсем мальчишеской. Он сдвинул на затылок шляпу, удлинявшую овальное, хрупкое, порченное оспой личико, и захохотал неприятно, словно зная, какой у него хриплый, неблагозвучный смех -- пусть слушают черти-придворные и кланяются. В наступившей тишине рез-ко прозвучал цокот его подбитых подковками каблуков и шпор. Перед великим князем расступились, и только одна старуха, слов-но сбившись с такта, хромая, торопилась освободить наследнику до-рогу и быстро, словно улепетывая, прошла по этому коридору. Не-ожиданно для всех, а может быть, и для себя, Петр быстро пошел за старухой, копируя ее хромоту и нелепые ужимки, возникшие от из-лишней поспешности. Это было неприлично и очень смешно. В великом князе явно про-падал великий актер. Публика разразилась хохотом, а бедная ста-руха заметалась туда-сюда, желая скрыться, спрятаться. Сцена была комичной и жестокой, и Никита невольно отвернулся. -- Не оглядывайтесь, князь,-- раздался у него над ухом сдавлен-ный, словно после быстрого бега, шепот,-- и не пытайтесь говорить со мной. Это опасно. Екатерина задержалась подле него, поправляя привязанный к по-ясу колчан со стрелами. Никита застыл, как соляной столб. Вспом-нила... Узнала... Но откуда это непонятное слово -- "опасно"? Что может грозить владычице в ее чертогах? Именно такими словами он и подумал, и улыбнулся криво своей высокопарности. Стоящая рядом Софья с испугом смотрела на Никиту. Она не разобрала слов, брошенных великой княгиней, но увидела, как вжалась вдруг его го-лова в плечи, как застыл взгляд. Вся сцена была короткой, как вздох. -- Я дам о себе знать.-- И Екатерина быстро пошла вслед за мужем. Никита вдруг обмяк, Софья схватила его за руку, но ничего не успела спросить, к ним подошел Белов. -- Я вас насилу отыскал. Как веселитесь? Софья, да какая вы хорошенькая! А ты что насупился? -- Он проследил за взглядом Ни-киты, провожающим великокняжескую чету, и вспомнил недавнюю сцену,-- Ах, это...-- Саша перешел на шепот.-- Привыкай... Великий князь ребенок, ему надобно прощать все проделки и шалости. Не об-ращай внимания. Пошли со мной, я вам чудо покажу,-- обратился он уже к Софье. -- Какое чудо? -- Софья понемногу приходила в себя. -- А вот увидите! Я такой токай по два рубля за бутылку поку-пал, право слово. А здесь он рекой льется! Чудом оказался обеденный стол, неведомо как появившийся в углу танцевальной залы. На столе без всяких официантов, а только нажатием рычажка, появлялись сами собой вина и роскошные яства, Приглашенные не хотели стоять в очереди, толкались, смеялись. Са-ша был в первых рядах и через головы протягивал Софье и Никите бокалы с вином и закуски. Вино было холодным, игристым. Выпили одну бутылку, Саша при-нес еще три. Софью несколько удивило отсутствие Анастасии, она спросила об этом Сашу, но тот словно не слышал, хохотал и букваль-но вливал в себя вино. Никита следовал его примеру, и вот он уже тоже хохочет, потом вдруг начал оправдываться перед Софьей, он-де негодяй, так надолго бросил ее одну, уж в следующем танце он будет ее партнером, только бы не осрамиться, потому что танцор он ни-кудышный, прямо скажем, совсем танцевать не умеет. Софья только улыбалась устало, пила вино маленькими глотками и облизывала сухие губы. Бедный ее Алешенька, торчит где-нибудь в гостинице с мокрыми простынями, клопами и еще какой-нибудь гадостью и не слышит этой дивной музыки, и не пьет золотой то-кай. Меж тем танцы возобновились с новой силой. Отужинав, госуда-рыня кинулась в кадриль с такой отчаянной веселостью, что заразила всех. Никита старался попадать ногами в такт, но ему это не всегда удавалось. Ну и пусть, черт побери, зато ему весело, весело! А вот здесь надо поторопиться, а то он Софью вообще потеряет в хороводе этих прыгающих, хохочущих, машущих руками. -- Все, Никита, пора домой.--Софья с трудом добралась до сте-ны.-- Устала, дети одни,-- приговаривала она, задыхаясь. -- Сейчас Сашка оттанцует...-- Никита тоже тяжело дышал.-- Он с тобой постоит... а я подгоню к подъезду карету. Не спорь. Гав-рила должен был прислать... Сашка, иди сюда! Отыскать карету среди множества экипажей было нелегко, но еще труднее было разбудить кучера. Лукьян спал беспробудным сном. Пока он его будил, пока втолковывал, куда подогнать карету, прошло минут десять, не меньше. Как только доехали до подъезда, Лукьян опять захрапел, угрожая свалиться с козел. -- А, шут с тобой!--махнул рукой Никита.--Сломаешь шею, будет одним бестолковым кучером меньше... Софья и Саша нашлись там же, у колонны, но прежде чем пойти к выходу, Саша настоял на том, что Софье совершенно необходимо показать подъемное устройство. Никита согласился было да очень забавно, но тут же стал отговаривать друга от этой затеи. У диковин-ного дивана очень много народу, прежде чем на нем подняться -- все ноги отстоишь, а Софья и так чуть жива. Но Саша не унимал-ся -- это же главный сюрприз бала. Машину совсем недавно присла-ли из Мюнхена. Государыня не нарадуется этому подъемнику, а фрейлины, негодницы этакие, назначают на диване свидания. Заслы-шали шорох, нажали рычаг, и вот они уже на втором этаже. И никто их не видит! За разговорами спустились на первый этаж, прошли в комнату. Против ожидания в помещении для иностранной игрушки было пусто и холодно, видно, публика уже удовлетворила свое любопытство. Сте-ганый диван был на втором этаже, его надобно было спустить. Свечи в шандалах почти догорели, в комнате был полумрак, и Саша долго искал нужный рычажок. Наконец нашел. Подъемник бесшумно спустил диван, на нем спал человек в бор-довом камзоле. Он сидел в очень неудобной позе: голова закинута назад, светлый парик слегка обнажил голову с темными, коротко стриженными волосами. -- Набрался, приятель,-- сказал Саша, подходя к дивану.-- И давно тебя так катают, вверх-вниз? Никита, отнесем его на кушетку.-- Он дотронулся до плеча мужчины и вдруг крикнул резко: -- Свечу! Мужчина в бордовом камзоле не спал, он был мертв. Из пышного кружевного жабо торчала рукоятка кинжала. Жабо оставалось бело-снежным, только диван и камзол были липкими от крови. Никита поднял свечу. Рассеченная шрамом бровь выражала край-нее недоумение. -- Кто ж тебя так, Ханс Леонард? -- прошептал Никита. -- Ты был с ним знаком? -- Нет. Только тут Саша увидел блестящие, расширенные от ужаса глаза Софьи. Она боялась приблизиться, боялась задать лишний вопрос и только всхлипывала, машинально покусывая костяшки пальцев. -- Я его видела... этого,-- ответила она на Сашин взгляд, кивая на покойника.-- Он танцевал. Потом к нему подошел такой длинный в берете с пуговкой.-- Она дотронулась до своего сложного головного убора, чтобы показать, где была пуговка. Зубы ее стучали.-- Очень похож на тебя,-- обратилась она к Никите.-- Я вас чуть было не пе-репутала. -- Уведи Софью, быстро! -- приказал Саша.-- А я позову караул. -- Может, дуэль?.. -- Никита не мог оторвать глаз от лица уби-того. -- Угу... на ножах. Да уведи же ты Софью! Сейчас сюда сбежит-ся вся охрана. Ее здесь не было, понял? Уже сидя в карете, Софья все повторяла, как она увидела этого бордового. Такой пронырливый... и все лопотал по-немецки с разны-ми господами, танцевал, смеялся и вдруг... Никита укутал ей ноги пледом, закрыл плечи шубой. Софья привалилась к его плечу и за-плакала. -- Я знала, знала, что мне не надо было ехать на этот бал! Что я Алешеньке напишу? Ведь почти на моих глазах человека убили... Никита молча смотрел на пробегающий за окнами сонный, туман-ный, черный и безучастный Петербург. -9- Никита Григорьевич еще с утра не в духе, раздевался перед сном сам, шапчонку маскарадную так в стену и вмазал, крикнув при этом загадочно: "С пуговкой!" И сапоги не позволил снять. Если настрое-ние у него прекрасное и витает мыслию где-то в заоблачных государ-ствах, то сам ноги тянет, сними, дескать, сапоги, а если неприятность какая, то: "Прочь, Гаврила! Вынимай из себя раба! Сам управлюсь..." Ночью эта тирада --"прочь, Гаврила" и так далее -- длилась доль-ше обычного, здесь присутствовали и "старый дурень", и "алхимик безмозглый", перечислять -- слов не хватит, а виной тому, что попе-нял камердинер барину, не внял-де он его советам, не положил под язык прозрачный камень аметист -- лучшее в мире средство против опьянения. Ну и пусть его... Дело молодое, маскарадное, выпил лишнего, устал от непомерного танцевания, тоже ведь работа, и немалая. На следующий день Гаврила и думать забыл о ночном буйстве хозяи-на -- проспится и встанет ясный и добрый, как божья роса. Все утро Гаврила возился в лаборатории, как называл он теперь на университетский лад сдвоенные горницы, и хватился, когда уже время обеда прошло: батюшки светы, неужели по сей час дрыхнут? Гаврила кинулся в княжескую опочивальню. Никита не спал, но и вставать не собирался, лежал, отвернувшись к стене и рассматривал обои с таким пристальным вниманием, словно травяной орнамент вдруг зацвел и населился всякими букашками и прочими мотыль-ками. -- Добрый день, Никита Григорьевич! -- торжественно провозгла-сил Гаврила.-- Изволите умываться? -- Изволю,-- ворчливо отозвался Никита, с кряхтеньем перевер-нулся на спину, потом сел и принялся с прежним вниманием рас-сматривать свои босые, торчащие из-под рубашки ноги. Казачок тем временем принес кувшин ключевой воды, поставил его на умывальню и исчез, повинуясь движению Гавриловых бровей. -- Что холод собачий? Забыли протопить? -- Дак май на дворе,--укоризненно отозвался Гаврила. -- А если в мае снег пойдет? Этого Гаврила уже не мог перенести и ответил отстраненным, словно с кафедры, голосом: -- Дерзаю напомнить, сударь мой, температура в спальном по-мещении должна не в ущерб здоровью поддерживаться умеренной-- Никита проворчал что-то бранное, но спорить больше не стал, ополоснул лицо ледяной водой, поморщился -- гадость какая! Само-довольный вид камердинера раздражал его несказанно. -- Язык у тебя, Гаврила, после Германии стал какой-то... сукон-ный, лакейский. Раньше ты вполне сносно по-русски изъяснялся. Гаврила хмыкнул что-то в том смысле, что если и учиться где-то русскому языку, то именно у дворни, а никак не у разряженных гос-под, что знай по-французски лопочут или по-английски квакают. Ни-кита отлично понял этот бессловесный протест. -- Раньше ты был эскулап, человек науки, людей лечил, а теперь помешался на этих лапидариях,-- продолжал Никита.-- Накопил де-нег мешок, вот и не знаешь, что с ними делать! -- Да можно ли мне такие обвинения строить, Никита Григорье-вич? Грех это... Драгоценные камни врачуют не только тело, но и душу, а от хвори врачуют лучше всяких трав. -- Что ж ты Луку своими камнями не пользуешь? Боишься, что прикарманит? Не жаль старика? Речь шла о старом дворецком, который серьезно занемог и уже более года лежал в маленькой комнатенке при кухне. -- Не примите за противное, но болезнь Луки называется ста-рость, а оное неизлечимо. -- Тьфу на тебя! -- вконец обозлился Никита.-- Полотенце да-вай! Кофе... чтоб много и горячий! Есть ничего не буду. И никаких слов о вреде и пользе нашему замечательному здоровью! Гаврила все-таки уговорил барина пообедать -- не так, чтобы плотно, но чтоб и желудок через час от голода не сводило. Когда Никита вышел из-за стола, посыльный принес записку от Саши, в коей тот просил друга приехать в дом на Малой Морской. Никита приказал немедленно закладывать лошадей. Здесь уж он и сапоги разрешил надеть, и камзол на нем Гаврила собственноручно застегнул, если очень торопишься, можно и рабский труд использо-вать. Когда Гаврила с несколько обиженным видом прошелся щет-кой по барскому кафтану, Никита сказал примирительно и ласково: -- Ну не сердись! -- Да кто ж мы такие? Да имеем ли мы права сердиться? -- вски-нулся было Гаврила, но тут же сбавил тон; вид у Никиты был какой-то странный, не то расстроенный, не то испуганный.-- Не случилось ли чего, Никита Григорьевич? -- Вчера во дворце человека убили. -- Кто? -- потрясение выдохнул Гаврила. -- В том-то и дело, что тайно. Нож в грудь... и все дела. Ты меня знаешь, я сам умею шпагой помахать. Но ведь это так, защита... А этот покойник, Гольденберг... Знаешь, я ему паспорт оформлял. И такое чувство дурацкое, словно я за него в ответе. Приехал чело-век в Россию по торговым делам, ни о чем таком не думал, и вдруг... Паскудно это, вот так распоряжаться чужой жизнью! Неужели она ничего не стоит в руках убийцы? -- Будет вам... Может, он негодяй какой, Гольденберг ваш. Богу виднее, кого убить, кого жить оставить,-- рассудительно сказал Гав-рила и, чтоб совсем закрыть неприятную тему, спросил деловито;-- Что изволите к ужину? -- Сашка меня накормит... А впрочем, пусть поджарят говядину, как я люблю, большим куском. Никита сел в карету в настроении философическом. Прав Пиррон, утверждая, что человек ничего не может знать о смысле жизни и качестве вещей. Гаврила говорит: может, покойник -- негодяй? А что такое негодяй? По отношению к кому -- негодяй? И стоит ли жалеть негодяя? Да полно, так ли уж ему жалко Ханса Леонарда? Он его два раза видел, и только... Посему человеку мужеска пола, возраста двадцати трех полных года следует, как учил Пиррон, воздержаться от суждений и пребывать в состоянии полного равнодушия, то есть покоя. Атараксия, господа, так это называется. Качество предмета, как мы его видим, не есть его суть. Это только то, что мы хотим ви-деть. Кажется, человек мужеска пола несет чушь-Карета выехала со двора, загрохотала по булыжнику. Какая-то галка спланировала с крыши и уселась на каретный фонарь, покачи-ваясь в такт движению. Безумная птица... Впрочем, что ты знаешь об этой галке? Ты видишь ее сумасшедшей, а на самом деле она может быть разумнейшим существом в мире, уж во всяком случае умней тебя. Кучер хлопнул кнутом -- остерегись! -- и галка, внемля его при-казу, как бы нехотя полетела прочь. Никита проводил ее глазами, потом лениво скользнул взглядом по подушке сиденья, зачем-то посмотрел себе под ноги. На полу ва-лялась бумага, на ней отпечатался грязный след -- каблук его сапога: наступил вчера не глядя. Никита потянулся за бумагой, намереваясь смять ее и выкинуть. Листок был атласный, твердый, сложенный вче-тверо. Письмо? Как оно попало сюда? Очевидно, вчера вечером, когда кучер спал на козлах, кто-то бросил его в карету. Естественно, они с Софьей за переживаниями ничего не заметили. Никита развернул листок. Позднее кучер рассказывал, что никак не мог понять, чего хочет от него барин. "Выразиться внятно не могу,-- объяснял он Гаври-ле.-- Распахнули дверцу на полном скаку и ну орать: "Назад! На-зад!" Насилу понял, что велят вертаться к дому". Никита взлетел вверх по лестнице с воплем: "Гаврила, одевать-ся!" Камердинер недоумевал у себя в лаборатории: "Только что кам-зол застегивал. Иль в канаву свалились, Никита Григорьевич?" Не свалился барин в канаву, чистый стоит и улыбается. Оказывается, неудобен камзол червленого бархата, а надобен но-вый, голубой, с позументами, башмаки, что из Германии привезли, и французский парик. Если Никита Григорьевич просят парик, то дело нешуточное. Парик барин не любит, обходится своими каштано-выми, разве что велит иногда концы завить, чтоб бант на шею не сползал. А уж если парик модный запросит, значит предстоит идти в самый именитый дом. Парик барину очень шел -- белоснежные ло-коны на висках, сзади волосы стянуты муаровым бантом -- произве-дение парфюмерного и куаферного искусства под названием "крыло голубя". Мелкие локоны на висках и впрямь отливали и пушились, как птичье крыло. -- Да куда ж вы едете, Никита Григорьевич? -- Ах, не спрашивай, Гаврила. -- Вас же Александр Федорович ждут. -- К Саше я заеду, но позднее... Он не указывал времени. Заеду и останусь у него ночевать. Смех в голосе, веселье, франтом прошелся мимо зеркала и ис-чез. Суета этого дня отступила окончательно, спряталась в норку. Гаврила отер пот со лба, последний раз цыкнул на дворню и притво-рил за собой дверь в лабораторию. Теперь его никто не потревожит до самого утра. Он подлил масла в серебряную лампаду, как бы под-черкивая этим, что творит дела богоугодные, запалил две свечи в ста-ринном шандале, потом подумал и запер дверь, чтоб не шатались по-пусту, хотя по неписаному закону входить в Гавриловы апартаменты мог только Никита. Дворовые люди по бескультурью своему почитали лабораторию приютом колдовства, их калачом сюда не заманишь. И Гаврила никак не настаивал на их присутствии. Прошли те време-на, когда он толок серу для париков, парил корни лечебных трав и готовил румяна. В той жизни ему нужны были помощники. Теперь его лаборатория более всего напоминает мастерскую ювелира. А дра-гоценный камень, как известно, любит одиночество. Знание открылось Гавриле в Германии. Занимался он там обыч-ным делом -- обихаживал барина, а также готовил все для парфюме-рии и медицины. Уж сколько он там бестужевских* капель насочи-нял -- бочками можно продавать. Доходы были богатые. И вдруг в антикварной лавке между старой посудой, источенной жучком мебелью и портретами давно усопших персон обнаружил он книгу в кожаном переплете, писанную по-латыни. Имя автора приро-да утаила от Гаврилы, поскольку титульный лист вкупе с десятью первыми страницами был съеден мышами. И все тогда сошлось! Антиквар оказался милейшим человеком, охотно, не вздымая цены, объяснил, что сия книга есть мистическая лапидария, то есть учение о камнях. И текст сразу показался понят-ным, потому что, заглядывая в учебники барина, Гаврила очень пре-успел в латыни. Здесь все было дивно, и то, что буквы складывались в понятные слова, и то, что слова эти были таинственны. Уже потом с помощью того же антиквара приобрел Гаврила по сходной цене прочие старинные трактаты - лапидарии, среди них и "правоверного гравильщика Фомы Никольса". Пора было прицениваться к драгоценным камням. Стоили они очень дорого, но покупка сама за себя говорила -- не столько потра-тил, сколько приобрел! Нельзя сказать, чтобы он совсем забыл ста-рое ремесло, стены лаборатории по-прежнему украшали букеты су-хих трав, в колбах дремали пиявки, а на полках громоздились в бан-ках самые разнообразные компоненты для составления лекарств, но лечил он сейчас людей более из человеколюбия, чем по профессии, то есть за большие деньги. Брал, конечно, за лечение, но очень по-божески. И философия у него появилась другая. Он вдруг отчаялся верить в прогресс, как в некий эликсир счастья, и решил, что идти надо от-нюдь не вперед, осваивая новое, а назад, вспять, вспоминая утрачен-ное старое. Камни... это высокое! И великий врач Ансельманом де Боот об этом же говорит. "Учение о камнях суть два начала -- добра от Бога и зла от диавола. Драгоценный камень создан добрым началом, дабы предо-хранить людей от порчи, болезней и опасностей. Зло же само обо-рачивается, превращается в драгоценный камень и заставляет верить человека больше в сам камень, чем в его доброе начало, и этим при-носит человеку вред". Может, и запутанно изложено, но Гаврила этот узелок развязал. Гаврила любовно отер кожаный переплет старинной лапидарии, раскрыл ее на пронумерованной закладке и сел к свету. Сегодня он ________________ Капли от простуды и прочих хворей придумал не однофамилец нашего канц-лера, а он сам в бытность свою в Копенгагене. Изготовлены эти капли, получившие впоследствии название "золотого эликсира", были совместно с химиком Дамбке. Почему из этих двух имен судьба поместила на этикетку именно Бестужева, остается тайной до сих. ______________ пор хотел обновить свои знания о сапфирах. Сапфир, как вещали лапидарии, предохранял его обладателя от зависти, привлекал божествен-ные милости и симпатии окружающих. Сапфир покровительствовал человеку, рожденному под знаком Водолея, а поскольку Гаврила по-явился на свет десятого февраля, то надо ли объяснять, как необхо-дим был ему этот камень. С легким вздохом Гаврила открыл ключом ящик стола, потом снял с груди другой ключик и отпер заветную шкатулку. В ней на бархатных подушечках, каждый в своей ячейке, лежали драгоценные камни. Здесь были рубины, аметисты, алмазы, изумруды и аквамари-ны, все эти камни он купил легко, по случаю, а сапфир искал долго. В Германии сей камень так и не дался ему в руки. Нашел он его до-ма, в Петербурге, на Гороховой, у ветхого старичка, который давал деньги в рост. Торговались чуть ли не месяц, и все никак. По сча-стью, старика вдруг разбила подагра. Читавший лапидарии знает, что нет лучшего средства от подагры, чем сардоникс, полосатый камень. Но сардоникс в Гавриловой кол-лекции был плохонький, так себе сардоникс, полосы какие-то мел-кие, и отшлифован камень был кое-как, словно наспех. Словом, не желая рисковать, Гаврила сварил старику потогонно - мочегонное пи-тье, приготовил мазь и сам ходил ставить компрессы. Ростовщику полегчало. Старикашка попался умный, он знал, что подагра не изле-чивается до конца, а только подлечивается, и в надежде и дальше использовать лекаря сбавил цену за сапфир почти вдвое, хотя и эта цена была разорительна. Камень, мерцая, лежал на странице книги. Старикашка клялся, что родина сапфира Цейлон, и категорически отказывался сообщить, кто владел им ранее. Судя по богатству красок и света, сапфир мог принадлежать самым высоким особам. Кто знает, может, украшал он скипетр самого царя Соломона. По преданию, тот сапфир имел внут-ри звезду, концы которой слали параллельно граням шесть расходя-щихся лучей. Вернулся кучер Лукьян и отрапортовал под дверью, что барин отправил карету сразу же, как мост через Неву переехали, дескать, до Белова потом дойдет пешком, там и идти-то всего ничего, а завт-ра, мол, пришлите карету к бывшему дому Ягужинского, что на Ма-лой Морской. Гаврила никак не отозвался на это сообщение, в апартаментах было тихо. Кучер подождал, прислушался, потом поклонился двери и пошел спать. А Гаврила тем временем клял шепотом проклятого Лукьяна, что спугнул тот синие лучи. В какой-то миг и впрямь показалось камер-динеру, что видит он астеризм и три оптические оси... И вдруг: "Гаврила Иванович, выдь, что скажу..." Олух, уничтожил лучи! А мо-жет, к беде? Камень-то, он живой, он от человеческой глупости и подлости прячется. Он подышал на сапфир и спрятал его в шкатулку. Надо бы сде-лать амулет в достойной оправе и носить его на груди, чтоб получать милости и симпатии от окружающих. Гаврила усмехнулся. Какие ему симпатии нужны, от женского полу пока и без камней отбою нет. Или надо, чтоб кучер Лукьян, дурак горластый, ему симпатизировал? А милостей от Никиты Григорьевича ему и так достаточно, дай им Бог здоровья, голубям чистым... -10- Саша прождал Никиту до самого вечера, а потом махнул на все рукой и отправился во дворец к жене. -- Сашенька, голубчик, да как ты вовремя! Государыня сегодня спала до трех, а потом в Троице-Сергиеву пустынь изволила уехать. Меня с собой хотела взять, но я сказалась больною, мол, лихорадит. Теперь меня и ночью в ее покои не позовут. Государыня страсть как боится заразиться,-- говорила Анастасия, быстро и суетливо передви-гаясь по комнате. Она выглянула в окно -- не подсматривают ли, зашторила его по-спешно, подошла к двери, прислушалась, открыла ее рывком, позвала горничную Лизу, что-то пошептала ей и наконец закрылась на ключ. Саша поймал ее на ходу, прижал к себе, поцеловал закрытые гла-за. От Анастасии шел легкий, словно и не парфюмерный дух, пахло малиновым сиропом. -- Может, поешь чего? -- шепнула Анастасия. -- Расстели постель. По-солдатски узкая кровать стояла в алькове за кисейным, по-желтевшим от времени балдахином. И кровать с балдахином, и ат-ласные подушечки, украшавшие постель, и шитое розами покрывало было привезено Анастасией из собственного дома и входило в необ-ходимый набор дорожных принадлежностей, таких же, как сундук с платьями, ларец с чайным прибором и саквояж с драгоценностями, кружевами и лентами. Жизнь Анастасии, как и самой государыни, вполне можно было назвать походной. Елизавета не умела жить на одном месте. Только осеннее бездорожье и весенняя распутица могли заставить ее про-жить месяц в одних и тех же покоях. В те времена дворцы для госу-дарыни строились в шесть недель, и поскольку стоили они гораздо дешевле, чем вся необходимая для жизни начинка, как-то: мебель, зеркала, канделябры и постели, то все возилось с собой, и не только для государыни, но и для огромного сопровождающего ее придворно-го штата. Не возьми Анастасия с собой кровать, и будет спать на по-лу, не возьми балдахина, и нечем будет отгородиться от дворни, ко-торая ночует тут же на соломе: иногда в комнату набивалось до два-дцати человек. Кто-то резко постучал в дверь. Анастасия тут же села в кровати, прижала палец к губам. Послышался оправдывающийся голос Лизы: -- Барыня больны, почивают... -- Тебя кто-нибудь видел? -- шепотом спросила Анастасия мужа, прижимая губы к его уху. -- Может, и видел... Что я -- вор? Чего мне бояться? -- Шмидша проклятая, теперь государыне донесет... Шмидшей звали при дворе старую чухонку, женщину властную, некрасивую до безобразия и беззаветно преданную Елизавете. Лет двадцать назад чухонка была женой трубача Шмидта, по молодости была добра, а главное до уморительности смешна, за что и была приближена к камер-фрау -- шведкам и немкам из свиты Екатери-ны I. Сейчас она состояла в должности гофмейстерины, то есть бы-ла при фрейлинах -- спала с ними, ела, ходила на прогулки и, как верная сторожевая, следила за каждым шагом любого из свиты государыни. За дверью уже давно было тихо, а Анастасия все смотрела при-стально на замочную скважину, словно вслушивалась в глухую ти-шину. -- Ну донесет, и черт с ней,-- не выдержал Саша.-- Что мы -- любовники? -- Вот именно, что любовники,-- сказала она тихо и засмеялась размягченно, уткнувшись куда-то Саше под мышку...-- Был бы ты больной или старый, я бы не так боялась. А сегодня государыня в гневе... мало ли. У нас днем история приключилась, но об этом потом... -- Обо всем потом,-- согласился Саша. Дальше последовали поцелуи, объятия и опять поцелуи. -- Господи, да что это за кровать такая скрипучая и жесткая! Как ты на ней спишь? -- ворчал Саша. -- Плохо сплю,-- с охотой соглашалась Анастасия.-- И сны ка-кие-то серые, полосатые, как бездомные кошки. Скребут... Я сама, как бездомная кошка. Домой хочу! Последняя фраза Анастасии была криком души, так наболело, но скажи ей завтра, мол, возвращайся в свой дом, хочешь в Петербурге живи, хочешь в деревне, но чтоб во дворец ни ногой, Анастасий на-верняка смутилась бы от такого предложения. Как ни ругала она двор, и приживалкой себя величала, и чесальщицей пяток, и горничной, это была жизнь, к которой она привыкла и в которой уже нахо-дила смысл. В дворцовой жизни был захватывающий сюжет и эле-мент игры, сродни шахматной, каждый шаг надо было просчитывать. От верного хода--радость, от неправильного... бо-ольшие неприят-ности, но ведь интересно! Месту при дворе, которое занимала Анастасия, дочь славного Ягужинского и внучка не менее славного Головкина, завидовали мно-гие. Приблизив к себе дочь опальной Бестужевой*, государыня _______________ * Здесь необходимо дать пояснение, чтобы бедный читатель не рыскал по страницам в поисках объяснения -- почему мать Анастасии Ягужинской зовется Анной Бестужевой (в девичестве Головкиной) и каким боком последняя приходится родст-венницей канцлеру. Анна Бестужева была первым браком за Павлом Ягужинским, а вторым за Михаилом Бестужевым, братом канцлера Алексея Петровича Бестужева.. _______________ как бы подчеркивала свою незлобивость и великодушие. Пять лет на-зад она собственной рукой подписала указ о кнуте и урезании язычка двум высокопоставленным дамам -- Наталье Лопухиной и Анне Бе-стужевой. Но дети за родителей не ответчики: Елизавета не только любила выглядеть справедливой, но и бывала таковой. Первый год жизни во дворце был для Анастасии сущим адом. На-следник, щенок семнадцатилетний, вообразил себе, что влюблен* в красавицу -- статс-даму. Правду сказать, любовью, флиртом с запи-сочками, вздохами был насыщен сам воздух дворца, не влюблялись только ущербные, и Петр Федорович, накачивая себя вином, поддер-живал себя в постоянной готовности, но по странному капризу или душевной неполноценности, когда и понять-то не можешь, что есть красота, он благоволил к особам самой неприметной внешности, а иногда и вызывающе некрасивым: Катенька Карр была дурнушкой, дочка Бирона--горбата, Елизавета Воронцова просто уродлива. Так что Анастасия в этом ряду была странным исключением, и оставил Петр свои притязания не только из-за строптивости и несговорчиво-сти "предмета", но и из-за внутреннего, скорее неосознанного убежде-ния, что красавица Ягужинская, богиня северной столицы,-- ему не пара и рядом с ней он будет просто смешон. _______________ * В те времена все при дворе знали, что любовь наследника сводится только к поцелуям да подмигиваниям, потискает фрейлину где-нибудь под лестницей и ходит гоголем, как дон Хуан. ____________ Потом наследник болел, венчался, завел свой двор. Его нежность к Анастасии стала далеким воспоминанием, но и по сей день на ба-лах и куртагах он любил фамильярно - дружески показать ей язык или вызывающе подмигнуть, мол, я-то, красавица, всегда готов, только дай знать. Елизавета не одобряла откровенных ухаживаний наследника за своей статс-дамой, тем не менее пеняла Анастасии, что та неласкова с Петрушей. "Экая гордячка надменная,-- говорила она Шмидше,-- кровь Романовых для нее жидка!" Шмидша не упускала случая, что-бы передать эти попреки Анастасии с единой целью: озадачить, по-злить, а может быть, вызвать слезы. Сама Елизавета легко находила оправдание нелогичности своего поведения. Все видят, что Петруша дурак, обаяния никакого, но по-казывать этого -- не сметь! Так объясняла она себе неприязнь к Ана-стасии. Была еще причина, по которой Елизавета имела все основания быть строгой со своей статс-дамой -- ее неприличный, самовольный брак. Когда после прощения государыни Анастасия вернулась из Парижа в Россию, государыня немедленно занялась поиском жениха для опальной девицы. Скоро он был найден -- богатейший и славный князь Гагарин, правда, он вдовец и чуть ли не втрое старше невесты, но это не беда. "Прощать так прощать,-- говорила себе Елизавета,-- пусть все видят мое добросердечие, а то, что она с мужем за Урал поедет, где князь губернаторствует, так это тоже славно -- не будет маячить пред глазами и напоминать о неприятном". И вдруг Елизавета с негодованием узнает, что оная девица уже супруга -- обвенчалась тайно с каким-то безродным, нищим гвардей-цем. Это не только глупо и неприлично -- это неповиновение! Шмидша нашептала странные подробности этого брака. Оказывается, он был состряпан не без участия канцлера Бестужева. Может, здесь какая-то тайна? Елизавета порасспрашивала Бестужева, но если канцлер решил быть косноязычным, его с этого не спихнешь. Мекая и разводя руками, он сообщил, что-де любовь была, а он-де не про-тивился, потому как юная его родственница не могла рассчитывать на приличную партию. Ладно, дело сделано, и будет об этом. Анастасии ведено было жить при государыне, но мужу строжайше запретили появляться в дворцовых покоях жены. Приказать-то приказали, а проследить за выполнением почти невозможно. Уж на что Шмидша проворна, но и тут не могла уследить за посещениями Белова. Мало-помалу, шажок за шажком добивалась Анастасия признания своего супруга. Сейчас Саше позволено приезжать к жене, но тайно, не мозоля глаза госу-даревой челяди, чтоб не донесла лишний раз и не вызвала неудоволь-ствия государыни. Никак нельзя было назвать Анастасию любимой статс-дамой... А потом вдруг все изменилось. Елизавета не воспылала к Анаста-сии нежностью, та по-прежнему не умела угодить, рассказать цве-тисто сплетню, но была одна область, бесконечно важная для госу-дарыни, в которой Анастасия оказалась истинно родной душой. Этой областью были наряды и все, что касаемо для того, чтобы выглядеть красавицей. Стоило Анастасии бросить мимоходом: "Жемчуг сюда не идет, сюда надобны... изумруды, пожалуй",-- как немедленно приносили изумрудную брошь бантом или в виде букета, и Анастасия сама на-калывала ее на высокую грудь государыни. Ни к чему Елизавета не относилась так серьезно, как к собствен-ной внешности. Может быть, это сказано не совсем точно, потому что серьезно она относилась к вопросам веры, к милосердию, к лейб-компанейцам, посадившим ее на престол, а также к политике, кото-рая должна была ее на этом престоле удержать, очень серьезным было для нее понятие "мой народ", но вся эта серьезность была вы-звана как бы вселенской необходимостью, а любовь к платьям, укра-шениям, туалетному столу и хорошему парикмахеру -- это было ис-тинно ее, необходимое самой натуре. Может быть, здесь сказался вы-нужденный отказ от этих радостей, когда она при Анне Иоанновне вела более чем скромный образ жизни, поэтому и принялась наверстывать упущенное с головокружительной быстротой. Елизавета, как никто при дворе, была знакома с парижскими мо-дами, и Кантемир, поэт и посол во Франции, до последнего своего часа перемежал страницы политических отчетов подробным описани-ем модных корсетов, юбок и туфель. Ни один купец, привозивший ткань и прочий интересный для женщин товар, не имел права торго-вать им прежде чем предъявит его первой покупательнице -- императрице. Елизавета любила светлые ткани, затканные серебрянымии золотыми цветами. Надо сказать, они шли ей несказанно. Но вернемся к Анастасии. Как только Елизавета узнала, что в ней есть вкус и тонкость, и умение достичь в одежде того образца,который только избранным виден, она в корне изменила к ней свое отношение. Отныне Анастасия всегда присутствовала при одевании императрицы, за что получала подарки и знаки внимания. Тяжелая это должность -- "находиться неотлучно". Вот и сегодня, кто знает, всю ли ночь проспит императрица, или вздумается ей часа в три ночи назначить ужинать. Но пока об этом не будем думать, пока будем чай пить. Анастасия накинула поверх ночной рубашки теплый платок, но-ги всунула в туфли на меху: сквозняками продувало дворец от севера до юга. Она не стала звать Лизу, сама вскипятила воду на спиртовке. -- Ты знаешь, вчера на балу человека убили. Что об этом гово-рят? -- Ничего не говорят,-- удивленно вскинула брови Анастасия.-- Наверное, от государыни это скрыли. А важный ли человек? Саша вкратце пересказал всю историю, как они с Никитой обна-ружили убитого, как пришла охрана, как поспешно унесли труп, взяв с Саши клятвенное обещание не разглашать сей тайны. Анастасия слушала внимательно, но, как показалось Саше, без интереса. Убий-ство незнакомого человека ее не занимало. -- А ты что хотела рассказать? -- перевел Саша разговор.-- Ка-кая у вас история приключилась? -- Опять неприятности с молодым двором, вот только не пойму, в чем здесь дело... Саша знал, что Анастасия не поддерживает никаких отношений ни с Петром, ни с Екатериной. Служишь государыне -- и служи, а связь с молодым двором приравнивалась к шпионажу. -- Сегодня утром,-- продолжала Анастасия,-- вернее не утром, часа три было, я причесывала государыню. Она как бы между прочим велела позвать к себе великую княгиню. Та пришла... И тут началось! "Вы безобразно вели себя в маскараде! Что за костюм? Назвались Дианой, так и одевайтесь Дианою. А что это за прическа? Кто вам дал живые розы? Зачем вы их прикололи?" -- По-моему, Екатерина прекрасно выглядела! -- За это ее и ругали. И еще Екатерина имела дерзость сказать, что потому украсилась розами, что у нее не было подобающих дра-гоценностей, мол, к розовому мало что идет. Государыня здесь прямо взвилась. Оказывается, она хотела подарить Екатерине драгоценный убор, но из-за болезни, у той была корь, государыня не поторопила ювелира. -- Вот как описывает Елизавету Петровну Болотов, наш уважаемый писатель, историк и агроном: "Роста она нарочито высокого и стан имеет пропорциональный, вид благородный и величественный, лицо имела круглое с приятной и милостивой улыбкой, цвет лица белый и живой, прекрасные голубые глаза, маленький рот, алые губы, пропорциональную шею, но несколько толстоватые длани..." К тридцати девяти годам Елизавета была уже полновата, грузновата, но на Руси дородность не считалась недостатком. -- А вдруг бы великая княгиня умерла? Зачем же зря тратить-ся? -- усмехнулся Саша. -- Ну уж нет! Государыня не мелочна. Здесь другая причина. Екатерине бы оправдываться, а она молчит, словно не слышит. Тут государыня и крикнула: "Вы не любите мужа! Вы кокетка!" Тут вели-кая княгиня расплакалась, а нас всех выслали вон. Они еще минут пятнадцать разговаривали, а потом государыня вдруг уехала в Троице-Сергиеву пустынь. Меня с собой хотела взять, да щеки мои пыла-ли, как от жара. -- Эти ваши дворцовые дела,-- поморщился Саша.-- Отчитать так жестоко женщину только за то, что она молода и лучше тебя выглядит! С души воротит, право слово. Анастасия мельком взглянула на мужа, поправила платок, потом задумалась. Она пересказала предыдущую сцену тем особым тоном, каким было принято сплетничать при дворе; с придыханием, умест-ной поспешностью, неожиданной эффектной паузой. А потом вдруг забылась дворцовая напевка, и она стала говорить простым домаш-ним голосом, исчезла "государыня", ее место заняла просто жен-щина. -- Никогда нельзя понять, за что Елизавета тебя ругает. При-вяжется к мелочи, а причина совсем в другом. Я знаю, если она мне говорит с гневом: "...У тебя руки холодные!" или "Что молчишь с утра?" -- это значит, она мать мою вспомнила и ее заговор... Гневает-ся! Разве поймешь, за что она ругала Екатерину? Может, провинился в чем молодой двор, а может, бессонница замучила и живот болит.-- Она устало провела рукой по лицу, словно паутину снимала.-- Ладно. Давай спать... Еще только начало светать, трех ночи не было, когда Анастасия вдруг проснулась, как от толчка, села, прислушалась. По подоконни-ку редко, как весенняя капель, стучал дождь, ему вторили далекие, слышимые не более, чем мушиное жужжание, звуки. Но, видно, она правильно их угадала, вскочила и крикнула Лизу. -- Что? -- спросил Саша, просыпаясь. -- Прощаться, милый, пора.-- Шепот ее был взволнованным. Она уже успела облачиться в платье на фижмах, а Лиза торопливо укла-дывала ей волосы. Саша ненавидел эти секунды. Ласковое, родное существо вдруг исчезало, а его место занимала официальная, испуганная, нервиче-ская дама. Говорить с ней в этот момент о каких-либо серьезных вещах было совершенно невозможно, потому что все существо ее бы-ло настроено на восприятие далеких, только ей понятных звуков. По коридору протопали вдруг тяжелые шаги, видно, гвардейцы бросили играть в фараона и поспешили куда-то по царскому зову. -- Когда увидимся? -- спросил Саша. -- Я записку пришлю.-- Она вслепую поцеловала Сашу.-- Вый-дешь после меня минут через десять. И только, милый, чтоб тебя ни-кто не увидел, позаботься об этом. -- Это как же я позабочусь? Но она уже не слышала мужа. Осторожно, чтобы не было слышно щелчка, она отомкнула дверь, кинула Саше ключ -- "Лизе от-дашь!" -- и боком, чтобы не задеть широкими фижмами дверной ко-сяк, выскользнула в коридор. Минут через десять явилась Лиза и, взяв Сашу, как ребенка, за руку, безлюдными, неведомыми коридорами вывела его из дворца. Он постоял на набережной, поплевал в воду, посчитал волны, а потом пошел в дом к Нарышкиным, где во всякое время дня и ночи -- тан-цы, веселье, музыка, дым коромыслом, а в небольшой гостиной, укра-шенной русскими гобеленами, до самого утра длится большая игра. -11- Главная вина юной Екатерины перед Елизаветой и троном состо-яла в том, что за четыре года жизни в России она не сделала глав-ного, для чего ее выписали из Цербста,-- не произвела на свет наследника- Государыне уже казалось, что она совершила непоправимое -- ошиблась в выборе. Ей мечталось, что Петр Федорович, при всех из-держках характера и воспитания, приехав в Россию, вспомнив по-койную мать и великого деда, вернется к изначальному, к истинным корням своим -- русским. Вместо этого великий князь стал еще более голштинцем, чем был. Он собрал вокруг себя всех подвизающихся в Петербурге немцев и вкупе с теми, кто приехал с ним из Голштинии, образовал в центре России словно малое немецкое государство. Екатерина тоже жила в этом, противном духу государыни, мирке, но жила сама по себе. При этом она была почтительна, весела, доб-рожелательна, упорно, хоть и коверкая слова, говорила по-русски, но какие мысли клубились под этим высоким, чистым, упрямым лбом, Елизавета не могла понять, сколько ни старалась. В глухие ночные часы, когда Елизавета не могла уснуть и часа-ми глядела в черные, казавшиеся враждебными окна, чесальщицы пяток -- а их был целый штат, и дамы самые именитые -- нашепты-вали ей подробности семейной жизни великих князя и княгини. О Петре Федоровиче не говорили дурных слов, государыня сама их знала, но Екатерина... "Хитрая... ваше величество, улыбка ее -- мас-ка, к Петру Федоровичу непочтительна, насмешлива, обидчива, чуть что -- в слезы... Пылкой быть не хочет, матушка государыня... супру-жескими обязанностями пренебрегает и страсти мужа разжечь не может!" Это ли не противная государству политика? Елизавета советовалась с Лестоком, но беспечный, а скорее хит-рый лейб-медик, который благоволил к великой княгине, а перед Пет-ром заискивал, не захотел говорить языком медицины. -- Люди молодые, здоровые. Бог даст, матушка, и все будет хо-рошо! -- И засмеялся белозубо. До пятидесяти лет сохранить такую улыбку! При этом рассказал историйку или сказку про одну молодую пару: тоже думали -- бесплодие, а оказалось, что молодая просто лю-била поспать. И уж как разбудили!.. Канцлер Бестужев понимал сущность дела лучше самой государы-ни, ему и объяснять ничего не надо. Он давно считал, что молодой двор надо призвать к порядку. Но не только отсутствие ребенка его волновало. Мало того, что бражничают, бездельничают, флиртуют, давая повод иностранным послам для зубоскальства, так еще плетут интриги! Маменька великой княгини -- герцогиня Иоганна -- не дава-ла Бестужеву покоя. Выдворили ее из России, но она и оттуда, со стороны, хочет навязать русскому двору прусскую политику. А сущ-ность этой политики в том, чтобы свергнуть его, Бестужева. Совет канцлера был таков: необходимо составить соответствую-щую бумагу, в коей по пунктам указать молодому двору, как им жить надобно, а если пункты соблюдаться не будут, принимать меры, то есть строго наказывать. Такой совет не столько озадачил, сколько развеселил Елизавету. Ах, Алексей Петрович, истинно бумажная душа! Да разве можно кого-либо заставить жить по пунктам? Как бы ни были хороши эти пункты, если у человека совести нет иль, скажем, он с этими пункта-ми не согласен, так неужели он не найдет тысячи способов прене-бречь пронумерованной бумагой? И напряги Елизавета свой тонкий ум, поразмысли об этом ве-черок, может быть, и придумала бы что-нибудь дельное, но не могла эта подвижная, как ртуть, женщина слишком долго думать о госу-дарственной пользе. Она велела заколотить дверь, соединяющую ее покои с апартаментами молодого двора, досками и, отгородясь таким способом от надоевшего Петра и его супруги, занялась своими делами. И летит по зимнему первопутку кибитка государыни с дымящейся трубой, искры взвиваются в ночное небо. В кибитке установлена печка для обогрева, лошадей меняют каждые десять верст. В Моск-ву! На тайное венчание с бывшим певчим, красивейшим и нежней-шим Алексеем Григорьевичем Разумовским. Историки спорят -- бы-ло, не было этого венчания в церкви подмосковного сельца Перова, документы отсутствуют. А я точно знаю, и без всяких документов: было! Если могла Елизавета хоть тайно освятить свою любовь цер-ковным браком, то не стала бы от него отказываться, как не отка-зывалась она никогда от радостей жизни. Сколько было в этой женщине жизненной силы! И не стоит гово-рить, что она была направлена не туда, то есть не на государственные нужды. А может, именно туда, куда надо. Елизавета была совестли-ва, религиозна, незлобива, в ее сердце жила память о делах Петра Великого, она отменила смертную казнь--более чем достаточно для женщины, и пусть государственными делами занимаются министер-ские мужи, она отдает свое время охоте и маскарадам, святочным играм на рождество, катаньям на масленицу, ночевкам в шатрах, русским хороводам на лужайках и любви, ах, как слабо женское сердце! _______________ * Весьма точно отозвался о нашей государыне французский посол д'Аллион (не помню дословно, и потом--это только перевод): "У Елизаветы всего лишь женский ум, но его у нее было много". Истинно так. ______________ Итак, великий князь был предоставлен самому себе и жил весело, развлекаясь с Катенькой Карр, напиваясь с егерями, занимаясь экзерцициями с лакеями и обижая жену, а Екатерина учила русский язык, читала Плутарха, письма мадам де Севинье и, оберегая свою независимость, аккуратно переписывалась с маменькой, что моталась по Европе, ища для себя выгод. Бестужев негодовал, понимая, что не может найти управу на молодой двор, однако жизнь скоро предоста-вила ему эту возможность. В комнате с забитой досками дверью Петр Федорович разместил полки своих марионеток. В двадцать два года уже не играют в куклы и оловянных солдатиков, но великий князь, обвини его кто-нибудь в этом, сказал бы, что он разыгрывает баталии, и хоть макетно, на сто-ле, но все равно тренирует ум полководца, и никому не сознался бы, что эти игрушки напоминают ему оставленный в Голштинии дом. Германия -- страна игрушек, рождественских прекрасных кукол, за-водных экипажей, танцующих кавалеров и прочая... Словом, он играл в солдатики, когда услыхал за забитой досками дверью отчетливый смех и звон бокалов. Государыня веселилась. Вначале он просто вслушивался в голоса за дверью. Наверное, им руководили не толь-ко любопытство, но и досада: кому понравится, если от тебя отгора-живаются досками. Потом он приник к замочной скважине. Происходящее на половине государыни показалось ему столь ин-тересным, что он придумал просверлить несколько дырочек в двери, чтобы устроить подобие спектакля. В зрители он позвал великую княгиню и двух фрейлин. Екатерина отказалась. Во-первых, потому что подглядывать нехорошо, а во-вторых,--просто опасно. Вместо Екатерины подвернулся капрал кадетского корпуса, который зачем-то болтался в покоях великого князя. Фрейлины встали на стулья и, радостно хихикая, приблизили глаза к дырочкам, капрал примостил-ся у замочной скважины. За забитой дверью шел веселый ужин государыни с нежным дру-гом ее Алексеем Разумовским, и все атрибуты этого ужина указыва-ли на домашний, семейный его характер. Разумовский сидел против государыни в халате, они смеялись, потом государыня села к нему на колени-Фрейлины не решились досмотреть спектакль до конца, и у них, конечно же, хватило ума держать язык за зубами, если бы не вели-кий князь... Тот, напротив, всем и каждому сообщил, что делает ве-черами его тетушка. По дворцу поползли самые пикантные сплетни. Здесь интересен был и сам факт семейного ужина, и его пикантные подробности. Скоро сплетни и их источник стали известны госуда-рыне. Давно во дворце не видели ее в таком гневе. Дело расследовала Тайная канцелярия. Любопытного капрала высекли розгами, а Петра Елизавета вызвала к себе для ответственного разговора. Петр Федорович только играл раскаяние, в глубине души его те-шила мысль, что позлил он тетушку, и Елизавета это почувствовала. -- Ты, Петруша, вспомни, как на Руси наказывают неблагодар-ных сыновей. Да, да,-- покивала она головой, видя, что Петр испугался.-- Я о дяде твоем говорю, Алексее Петровиче. Помнишь, как дедушка с ним поступил? Петр вспомнил, и воспоминания заставили его посерьезнеть, од-нако ненадолго, После истории с дверью Елизавета и сказала канцлеру: -- Ну, Алексей Петрович, сочиняй свои пункты. И Бестужев сочинил. Документов было два: один для великого князя Петра, другой для супруги его Екатерины Алексеевны. Главная мысль обоих документов: достойных особ необходимо перевоспиты-вать, для чего императорским высочествам назначались гофмейстер и гофмейстерина. Достойным особам надлежало ознакомиться с до-кументом и поставить свою подпись. Пунктов в инструкции Петру Федоровичу было много, и они были самые разнообразные, например, забыть непристойные привычки, как-то : опорожнять стакан на голову лакея, забыть употреблять не-приличные шутки и брань, особливо с особами иностранными, забыть искажать себя гримасами и кривляньями всех частей тела... Всего не перечислишь. Пунктов, предъявленных Екатерине, было всего три, но по зна-чимости они перевешивали воспитательную инструкцию, врученную великому князю. Екатерине надлежало: во-первых, быть более усерд-ной в делах православия, во-вторых, не вмешиваться в дела русской империи и голштинские, в-третьих, прекратить фамильярничать с "особами мужеска пола" -- вельможами, камер-юнкерами и пажами. Тон документа был оскорбительный. Даже время не рассудило, кто прав в этих пунктах, пятидесяти-летний канцлер или семнадцатилетняя девочка, которая и в те годы, как цветок в бутоне, несла в себе все задатки будущей Екатерины Великой. Да, наверное, она не прониклась до конца духовной красо-той православия, но зато добровольно забыла старую, лютеранскую веру. Она не собиралась вмешиваться в дела русской империи, но мать в письмах задавала ей вопросы, и она, зачастую бездумно, от-вечала на них. Последний пункт наиболее деликатен. Окидывая взглядом жизнь императрицы Екатерины, мы видим, что она умела поддерживать с "особами мужеска пола" дружественные отношения, но посмертное горе Екатерины, и не без основания, в том, что имя ее связывалось с откровенно сексуальными, порочными, почти скаб-резными историями. Но пока супруге великого князя семнадцать лет, и она еще девица. Екатерина отказалась подписать эту бумагу. Алексей Петрович не настаивал. Спокойно и скучно канцлер сказал, что этим она только вредит себе, что государыня будет недовольна и что он имеет сооб-щить ей кое-что устно: ей запрещается переписываться с родными, поскольку письма эти вредят русской политике. И Екатерина подпи-сала документ. Отныне она живет под присмотром, вернее, под надзором пле-мянницы государыни -- гофмейстерины Марии Семеновны Чоглаковой, двадцатичетырехлетней особы, имеющей мужа, детей, дамы доб-родетельной, пресной и излишне любопытной. Чтобы правила вежливости были соблюдены и переписка с род-ными не прекращалась, секретный чиновник из Иностранной колле-гии, обладающий хорошим слогом и почерком, пишет за великую княгиню письма в Цербст. Депеши эти сам член коллегии Веселовский носит к великой княгине на подпись, а ей остается только ку-сать губы от злости, плакать и жаловаться. Впрочем, жаловаться бы-ло некому. Молодые вельможи, поставляющие ей книги, любители потанцевать, поговорить и посмеяться, теперь обходили молодой двор стороной. Наконец, Екатерине было запрещено писать напря-мую не только родным, а вообще кому бы то ни было. Бестужев, как ему казалось, пресек заразу в корне и перерубил все нити, соединяющие Екатерину с Европой. У канцлера и без вели-кой княгини дел достаточно, Фридрих II засылает шпионов в рус-скую армию и обе столицы десятками. Где они оседают, в каких мес-тах, как получают доступ к важным документам? "Черный каби-нет"--секретная канцелярия для вскрытия и расшифровки иностран-ной корреспонденции -- работает днем и ночью. Это было год назад, и за это время от Екатерины были удалены одни за другими верные ей люди, та же участь постигла великого князя. Вслед за прусским послом Мардефельдом, который был дру-гом и советником герцогини Иоганны и самой Екатерины, Россию вынуждены были покинуть господин Бредаль, обер-егермейстер вели-кого князя, его бывший воспитатель Брюммер, Люлешинкер, камер-динер великого князя, мадемуазель Кардель, воспитательница Ека-терины. Молодой двор терял ряды, вокруг них образовывалась пус-тота. И вдруг неожиданность! Не секретной цифирью написанное и не по тайным каналам посланное, а обычной почтой в Петербург при-шло письмо на имя великой княгини. Вся почта российская находи-лась в ведении Бестужева, и зоркий чиновник выловил нужное из груды прочих пакетов. Письмо легло к Бестужеву на стол. Это было послание Иоганны дочери, и по тексту письма видно было, что они давно и прочно общаются в обход депеш, сочиненных в Иностранной коллегии. Скоро выяснилось, что письмо было отправлено с почтой вице-канцлера Воронцова, который в это время с супругой своей Анной Карловной путешествовал по Европе. Воронцовы проехали Италию, Францию, и отовсюду вице-канцлер слал своему двору отчеты о самом благоприятном приеме. Побывал Воронцов и в Потсдаме у Фридри-ха II, получил от короля в подарок шпагу с брильянтами и был бес-платно возим по всем германским областям. Конечно, Воронцовы встречались с Иоганной, и она передала письмо дочери, но почему вице-канцлер доверил сей секретный документ обычной почте -- это одна из загадок русского характера: забывчивость, рассеянность, беспечность -- Бог весть! В письме Иоганна давала советы дочери, не советы -- инструк-ции, как сподручнее влиять на русский двор, сообщала также, что в Воронцове находят "человека испытанной преданности, исполнен-ного ревности к общему делу". В конце письма приписка: "Усердно прошу, сожгите все мои письма, особенно это". О Лестоке тоже было несколько слов, как о преданном друге. Бестужев знал, что императрица ненавидит Иоганну и охладела к Воронцову. Да, этот человек помог ей воцариться на троне, но по-следнее время дружит не с теми дворами, какими надобно, ведет са-мостоятельную политику и вообще достоин нареканий. Бестужев соб-ственноручно от имени Елизаветы составил депешу Воронцову в Берлин, в коей писал, чтоб жена его Анна Карловна не смела цело-вать руки Иоганне Цербстской, а лучше бы и вовсе с ней не виделась, а тут, оказывается, вот какие у них отношения. Бестужев предоставил письмо Иоганны императрице с подобаю-щими комментариями, которые были ею поняты и одобрены. Отныне канцлер обладал абсолютными полномочиями в пресечении перепис-ки Екатерины, а также в выявлении и примерном наказании тех лиц, кои в этом для великой княгини стараются. -12- Из дома Нарышкиных Саша направился на службу. Пару часов ему удалось поспать на неудобном, коротком канапе, что стояло в тесном коридорчике, а потом генеральские дела закрутили его, за-вертели. Домой он попал только к вечеру и был немало удивлен сооб-щением, что чуть ли не с утра его дожидается камердинер Оленева Гаврила. -- Где он? -- В библиотеке. И еще... Их сиятельство Анастасия Павловна из дворца записочку изволили прислать. -- Где записка? -- Сейчас принесу. -- Неси в библиотеку и ужин туда подай. При появлении Саши Гаврила не встал, а неудобно изогнул шею, пытаясь рассмотреть что-то позади вошедшего. -- Ты что впотьмах сидишь? А где Никита? При этих словах Гаврила стремительно вскочил и запричитал, молитвенно сложив руки: -- Вот этого вашего вопроса, Александр Федорович, я и страшил-ся больше всего! И Бога молил, чтоб вы мне его не задали. Л вы пря-мо с порога! -- Что ты плетешь? Говори толком! Лохматые брови Гаврилы сдвинулись шалашом, прочертив на лбу глубокую складку, глаза запали, вид у него был крайне несчастный. -- Ах, батюшка, значит вы тоже ничего не знаете? -- И он раз-рыдался, потом вытащил огромный, прожженный кислотой платок и долго приводил себя в порядок. Саша устал, хотел есть, все его раздражало, но горе Гаврилы бы-ло таким бурным и неожиданным, что он только смотрел на него молча. Мысль о том, что случилась какая-нибудь беда, не приходила Саше в голову: Гаврила умел драматизировать самые пустяшные со-бытия, -- Ну? -- не выдержал он наконец. Камердинер отреагировал на окрик тем, что вытянул руки по швам и долго, путано, с ненужными подробностями рассказывал о том, что Никита уехал вчера неведомо куда, дома не ночевал и где обретается по сию пору -- неизвестно. -- Гаврила, ты сошел с ума! Ну и что из того, что барин дома не ночевал? Можно хоть на сутки освободиться от твоей опеки? Запалили свечи. Слуга принес записку. Саша рассеянно сунул ее в карман и принялся большими шагами мерить библиотеку. Гаврила вдруг совершенно выбил его из равновесия. Экий болван! Гаврила поворачивался за ним, как флюгер, повинующийся невидимым сквознякам, рожденным Сашиными шагами. Похоже, он не мог внять голосу разума, а дельных Сашиных замечаний просто не слышал. Он все твердил, что барин уехал, нарядившись в парик "крыло голубя", намеревался ехать к Саше ночевать, но исчез. Словом, он твердо уве-рен, что с Никитой стряслось что-то такое, что надо немедленно ку-да-то бежать, бить в барабан и скликать людей. В довершение всего Гаврила вдруг упал на колени и сознался, что ночью ему был знак. -- Какой еще? -- Саша замер на месте. -- Плохой. -- От кого? Гаврила опять понес околесицу, беду-де он увидел в глубине сине-го камня. Как выглядела беда, он наотрез отказался говорить, но за-верял Сашу в правдивости своих слов, бил себя в грудь и поминал ца-ря Соломона. Разговор соскользнул на новый виток и предвещал быть бесконечным. -- Но Бог ты мой! Может, он в гости поехал. С кем он дружит? Вспоминай! Мало ли к кому... к Куракиным, Строгановым, Бутурли-ным... Под салфеткой на столе остывал ужин. По высоте бутылки Саша пытался понять, что принес лакей -- вино или английское пиво? -- Мы только четыре месяца из Германии,-- орал Гаврила.-- Мы ни с кем не дружим. И дружим только с Корсаком Алексеем Ивановичем и вами. А поскольку Корсак в отъезде, то вам барина моего и искать! И Саша сдался. Он велел Гавриле повторить весь свой рассказ с самого начала, но при этом сел к столу и пододвинул к себе поднос с едой. Жаркое остыло, мясо было жестким, а в бутылке против ожи-дания оказался, черт побери всех, квас. Что это за мода такая -- в фигурные бутылки обычный квас лить? В новом, уже относительно связном изложении ситуация и впрямь показалась несколько странной. Отчего Никита, поехав к не-му, вдруг вернулся с полдороги. Невероятно, чтобы он что-то вспом-нил! Поворотил домой переодеваться, значит куда-то зван, значит кого-то встретил по дороге. Нет, кучер клянется, что ничего такого не было. -- Что говорил Никита, когда воротился? -- Он сказал: "Пиррон не прав".-- Гаврила хватался за лоб, за-катывал глаза, пытаясь вспомнить все дословно.-- И еще сказал: "Покой человеку вреден". Пиррон, мол, просто выжил из ума за две тысячи лет. Александр Федорович, кто такой Пиррон? -- А шут его знает,-- с досадой бросил Саша.-- Наверное, у Монтеня вычитал. Он сейчас на Монтене помешался. А почему ты решил, что он поехал к даме? -- Дак... нарядился, весел был, как весна. Хохотал прямо! -- Куда отвез его кучер? -- До старого Исаакия. Дальше, говорит, я пешком дойду. Де-скать, тут рядом.-- Далее было подробно пересказано все, что делал затем кучер. -- Ладно,-- подытожил Саша.-- Иди домой и жди. Может, Ники-та уже дома. Если он там, немедленно пришли записку. Гаврила отбыл, а через час прибежал с запиской Сенька-казачок. Послание камердинера дышало почти мистическим ужасом: "Нету моего голубя дома и вестей о нем никаких. Александр Федорович, Христом Богом заклинаю -- бей в кимвал, ищи! Камни зря не гас-нут!" Здесь уже и Саша начал нервничать. Были в рассказе Гаврилы два крайне неприятных совпадения. Наряжался и весел был, так это, как говорят французы,-- ищи женщину! И второе... Кучеру он сказал: "Здесь близко, пешком дойду". А что там близко? Близко там дво-рец... Саша даже зажмурился, так не понравились ему эти выводы. Но это же вздор! Всякий во дворце знает, как стерегут великую княгиню. Это что же получается? Отчитала ее государыня за маскарад, а она на свидание поспешила? И с кем? Так не бывает... А может быть, дело совсем в другом? Как он забыл про убитого во дворце? Помнится, Никита сказал, что он его знает. И почему он, дурак, не спросил тогда -- откуда? В тот момент главным было увес-ти из дворца Софью. Однако что же делать? Бить в барабан, как призывает Гаврила, будем позднее. А пока хорошо бы посоветоваться с Лядащевым. Но при чем здесь Лядащев? Тайная канцелярия будет заниматься рас-путыванием любовной интриги? Да, если интрига связана с импера-торским домом. Вот кто ему нужен -- Анастасия! Только тут Саша вспомнил, что в кармане у него лежит записка от жены. Письмо начиналось с кляксы. Почерк у Анастасии был от-вратительный. Чтобы такую красавицу и умницу природа совершенно лишила умения пользоваться письменными принадлежностями... Саша пододвинул свечу, "Друг мой дражайший, солнышко! Ее имп. величество и все мы срочно уезжаем в Петергоф. Когда увидим-ся -- не знаю, В Петергоф не приезжай. Государыня в великом гневе. То, о чем рассказывала, повторилось! И предмет сей с супругом со-слан в Царское Село". Предмет сей... Ах, Анастасия, милый конспиратор! Предмет-- не иначе как великая княгиня. Записка от жены никак не улучшила Сашиного настроения. Он попробовал как-то склеить недавние события, поймал себя на том, что обкусывает костяшки пальцев -- скверная, забытая привычка! Плюнул, выругался и здесь же в кабинете повалился на старую, ко-жей обитую кушетку, чтобы проспать на ней до утра. -13- Лядащев сидел в углу гостиной, почти спрятавшись за штору, и прилежно смотрел в окно, то есть старался быть незаметным и до времени не участвовать в разговоре, который вел Саша. Софья веж-ливо отвечала, а сама все косилась на Василия Федоровича, о кото-ром столько была наслышана, и недоумевала, почему он появился в ее доме. Саша вел странную беседу, вопросы задавал как бы между прочим, после каждого ответа Софьи хмурился, словно она никак не могла угадать, что от нее требуется. И добро бы спрашивал о ней самой. Но Сашу куда больше интересовало не то, что она видела и чувство-вала на маскараде, сколько поведение Никиты: с кем он встречался во дворце, что говорил да куда смотрел. И уж совсем не понравился Софье вопрос; "А о чем вы беседовали с Никитой, когда он вез вас с маскарада?" Не будь здесь этого господина, Софья, конечно, ответила бы на все вопросы без утайки, да и что утаивать-то, подумаешь, тайны мад-ридского двора, а если на балу человека убили, так в Петербурге ред-кий день обходится без убийства -- сходи на Пустой рынок, еще не то услышишь. Саша быстро, словно оценивающе глянул в сторону Лядащева. -- Почему вы меня об этом спрашиваете, Александр Федорович?-- не выдержала, наконец, Софья.-- Не проще ли справиться у самого Никиты? Поймите, мне неприятно, я как на... следствии,--добавила она неожиданно для себя. Саша сделал неопределенный жест. О любом другом Софья по-думала бы, что он беспокойно заерзал на стуле, но для светской, не-принужденной позы Саши надобно было подыскать другое выраже-ние. -- Дело в том, Софья Георгиевна,-- сказал вдруг Лядащев, от-рываясь от окна,-- что Никита Оленев пропал три,-- он оглянулся на Сашу, тот кивнул,-- три дня назад при невыясненных обстоятель-ствах. -- Как пропал? Этого не может быть! -- Софья стремительно со-рвалась с места и вышла из комнаты. Саша и Лядащев переглянулись, у первого даже появилась на-дежда, что вся эта глупость с исчезновением друга разъяснится сей-час самым простым и естественным образом. Софья вернулась назад очень скоро, села на кончик стула и стро-го посмотрела на Сашу. -- Я к маменьке ходила. Вчера казачок был от Оленевых. Меня дома не было, я в парке с Николенькой гуляла. Казачок справлялся, нет ли у нас барина, а записки никакой не оставил. Лядащев чуть заметно