кивнул, и Саша подробно рассказал Софье все, что ему было известно об этой истории. Софья слушала его нахмурившись. Она и мысли не допускала, что с Никитой могло вот так, ни с того ни с сего случиться что-то страш-ное, однако тут же поняла, что весь разговор с Сашей надо словно вывернуть наизнанку. Как только Саша мысленно поставил точку, Софья быстро сказала: -- Я знаю, куда он поехал. -- Он вам сказал? -- подался вперед Лядащев. -- Нет... Когда мы ехали с маскарада, мы говорили совсем о другом. Никита хотел развеселить меня, но это у него плохо получа-лось. Против воли мы все время возвращались к убитому. И знаете, Никита как-то философически об этом говорил.-- Видно было, что Софья сама удивилась, что вспомнила эти подробности.--Странно... Впрочем, нет, не странно. Никита всегда видит то, на что другие не обращают внимания. Понимаете? -- обратилась она к Лядащеву. Тот неопределенно кивнул, боясь спугнуть Софьин настрой. -- Никита тогда сказал, что в природе существует... как же он его назвал? Ах, да, закон парности.-- Софья подняла два пальца.-- Ну, в смысле пары каких-то событий. Например, никогда не видел, как лодка переворачивается. А тут мало того, что увидел, как люди в воду попадали, так в этот же день на твоих глазах опять лодка пе-ревернулась. И с этим человеком то же самое. Никита увидел его на мосту в карете, а потом на этом диване... во дворце. -- Какой человек? -- не понял Саша. -- Убитый. Купец... Гольденберг, кажется. Никита ему паспорт оформлял, потому и запомнил. Он потом на маскараде его встретил, и Никите показалось, что тот от него прячется. Но Никита сказал еще, что все это глупости, просто Гаврила заразил его мистицизмом. -- Гаврила -- это?.. -- Камердинер Никиты. Очень забавный и добрый человек. И еще я хочу сказать,-- понизила Софья голос, словно стеснялась,-- на маскараде этот закон пары был соблюден еще раз... В гостиную с улыбкой вплыла Вера Константиновна с рабочей коробкой в руках, села в кресло и неторопливо принялась за шитье. На ней был немецкий наряд; чепец в кружевах, атласная, обшитая бахромой по подолу юбка, но все-таки в этом наряде проскальзывало что-то русское, допетровское. Она не собиралась принимать участия в разговоре и зашла только из приличия -- что-то уж слишком заси-делись гости с замужней дамой. Разговор при ее появлении сразу прекратился, и все взоры .устре-мились на рабочую коробку. Человеку свойственно вдруг замереть и тупо уставиться на какой-либо предмет, будь то огонь, вода или де-ловитые пухлые руки, быстро сшивающие куски ткани. Вера Кон-стантиновна почувствовала напряженность гостей и осведомилась вежливо: -- Не прикажете ли чаю аль кофею.-- И видя, что гости молчат, все также напряженно в нее вглядываясь, добавила беспомощно:-- Может, шоколаду? Сошлись на чае, и Вера Константиновна ушла распорядиться. Лядащев тут же вернулся к прерванному разговору. -- Я не очень понял, Софья Георгиевна, смысл вашей последней фразы. Что значит закон пары соблюден еще раз? -- На маскараде был человек очень похожий на Никиту,-- охот-но пояснила Софья.-- В маске их вообще нельзя отличить. Показалось ли ей, или Лядащев первый раз изменил своему не-возмутимому выражению лица и чуть-чуть нахмурился. -- Он был в таком же костюме? -- Ну не совсем в таком же, но... очень похожем, тот же берет, плащ... И этот двойник разговаривал с убитым... То есть тогда он был еще жив.-- Софья запуталась в словах и беспомощно махнула рукой. -- Вы хотите сказать, что Оленев был одет на маскараде точно так же, как некий мужчина? Вы считаете, что Оленев сознательно это сделал? Он не объяснял вам -- зачем? Софье не понравился напористый тон .Лядащева, очень не понра-вился. -- В чем это вы подозреваете Никиту? И какое вы имеете на это право? -- Она встала и с негодованием заходила по комнате.-- Ни-кита вообще этого двойника не видел. Я хотела ему об этом сказать, но забыла. Я не думала тогда, что это важно. -- Костюм для Никиты в прокатной лавке брал я сам,-- вмешал-ся Саша.-- Он мне ничего определенного не заказывал. Сказал толь-ко -- поскромнее. И потом на его рост вовсе не просто подыскать костюм! Софья задержалась подле Лядащева, весь ее вид говорил: ну вот, видите?! -- Допустим, это случайное совпадение,-- задумчиво сказал тот, глядя мимо Софьи. -- Что значит "допустим"? В чем вы нас подозреваете? Вид у Софьи был до крайности возбужденный, ей и в голову не приходило скрывать свою обиду от Лядащева, она разве что ногами не топала, и он, опомнившись, обратил все в шутку. -- Простите, Софья Георгиевна. Это у меня привычка такая ду-рацкая, на все говорить--допустим. Встаю утром, смотрю в окно и говорю себе: допустим, идет дождь... Или, допустим, я пью кофе... -- Допустим, мы будем пить чай... Раньше про кофе надо было думать,-- вмешался с улыбкой Саша, стараясь убрать с лица Софьи остатки озабоченности, и как ни в чем не бывало вернулся к прежне-му разговору:--А скажите, Софья, вы упомянули, что в маске их не отличишь. Значит, вы видели двойника Никиты без маски? -- Да. Я танцевала, потом танец кончился, и я его увидела со спины в глубине зала. Конечно, я бросилась к нему. А мужчина снял маску и сказал: "Милое дитя...о Рядом стоял Гольденберг. Он ска-зал что-то по-немецки этому высокому, и они долго смеялись, -- Опишите, как выглядел двойник. -- Лицом он совсем не похож на Никиту. Вообще он неприятный человек, знаете... Такой насмешливый взгляд! Так смотрят люди, для которых все вокруг дурочки и дураки, один он умный.-- Она по-молчала, подыскивая слова, потом добавила:-- Лицо очень бледное, и еще у него очень заметные руки... их помнишь... Софья еще помнила мушку, приклеенную к подбородку, настолько большую, что в голову пришла мысль, что он прятал под этой мушкой шрам или порез -- поранили, когда брили, помнила указательный па-лец с большим кольцом, этим пальцем незнакомец фамильярно взял Софью за подбородок, а она ударила по нему веером. Все эти подроб-ности не хотелось рассказывать гостям. -- Теперь скажите, куда поехал Никита? -- перешел Лядащев к своему главному вопросу.-- Почему вы молчите? Она еще размышляла: сказать не сказать, не повредит ли она Ни-ките излишней откровенностью, и вообще -- мало ли куда он мог отлучиться на три дня, почему обязательно--пропал?!--как Саша пресек ее колебания неожиданным вопросом: -- Он поехал к великой княгине Екатерине? -- А ты откуда знаешь? -- Волнуясь, Софья зачастую обраща-лась к Саше на "ты", но потом возвращалась к прежним, несколько отстраненным отношениям. -- Догадался. -- Вот и я... догадалась.-- Софья умоляюще посмотрела на Лядащева. Взгляд ее говорил -- не навреди! Если узнал чужую тайну да еще такую деликатную -- молчи. И корила себя, что проболталась. -- Никита был знаком с великой княгиней, еще когда она была невестой,-- осторожно сказал Саша.-- Собственно, он и не знал то-гда, что она невеста. Познакомились по дороге из Германии в Рос-сию. Ответный взгляд Лядащева сказал, что он понял куда больше, чем услышал. Софья не знала, куда деть глаза; это ужасно, от-кровенничать с Тайной канцелярией, даже если Василий Федорович, как утверждает Саша, "хороший человек". -- Может быть. стоит поговорить с Анастасией? -- обратилась она к Саше.-- Во дворце ведь все все знают. -- Знают, да молчат,-- неохотно отозвался тот.-- Государыня и все прочие отбыли в Петергоф, а молодой двор отбыл в Царское Село. Вот и все новости. Дверь деликатно скрипнула. Служанка принесла чашки, медный кувшин с кипятком и жаровню с углями. Вера Константиновна принялась сама готовить чай. Просто удивительно было, как легко Лядащев переключился на простые, обыденные вопросы. При этом он обращался в основном к Вере Константиновне: ах, у нее двое внуков, как это приятно, а у него только пасынок... да, он зна-вал ее сына Алексея, весьма приятный молодой человек. Незамет-но разговор перешел на галерный и парусный флот. Вера Констан-тиновна в этом мало понимала, Лядащеву тем более было глубоко наплевать на этот вопрос, но говорили они с упоением. Как только интерес к русскому галерному и парусному флоту истаял, гости начали прощаться. Софья ждала, что Саша улучит минутку, отзовет ее в сторону и скажет что-нибудь такое, что не надо знать Лядащеву, или постарается ее утешить, подбодрить. Ничего этого Саша не сделал, сказал только, что заедет сра-зу же, как появятся новости. Его прощальная улыбка была скорее вежливой, чем сердечной. "Он стесняется этого Лядащева,-- подумала Софья, оставшись одна,-- боится выглядеть мальчишкой..." Это было так похоже на Сашу, что она не огорчилась, но позднее ее стала тревожить дру-гая мысль: Саша боялся показать ей, что дело с пропажей Никиты куда серьезнее, чем ей представлялось. -14- Отдав лучшие годы жизни своей службе в Тайной канцелярии и возненавидев это заведение всей душой, Лядащев Василий Федоро-вич пять лет назад вышел в отставку, женился и зажил барином. Вдова подполковника Рейгеля была не только богата, но и краси-ва, добра, щедра, а если и глуповата, то где их взять -- умных. Но уж что совсем непереносимо -- обожала давать советы и неукос-нительно следила за их исполнением. Словом, брак не дал Василию Федоровичу истинного вечного блаженства, но он на него и не рассчитывал. Вначале жили в Москве, потом в Кашире в огромном, богатом и несколько запущенном имении. Оно могло давать доходы вдвое больше обыкновенных, но управляющий был разгильдяй, староста -- плут, крестьяне нерадивы -- обычная русская история. Лядащеву и в голову не пришло вмешаться каким-то образом в эту систему, пы-таясь ее улучшить. Он уговорил жену не расстраиваться попусту и поехать посмотреть свет. Уж поездили по Европам, поездили. Лядащев вошел во вкус вольной жизни, понравилось ему и расточительствовать, тратя деньги на "безделки", как называла их супруга Вера Дмитриевна. Началось все с того, что в каширском доме все часы либо спешили, как неуемные торопыги, либо вовсе не шли, являя собой как бы скульптуры, украшенные зачем-то циферблатами. Василий Федорович приступил к их осмотру и к своему величайшему удив-лению починил, затикали. Красота механизма, вот что его порази-ло! Как все ловко придумано, а пружина не иначе как спрессован-ное время. Ослабляясь, она дарит нам секунды жизни, высочайший божественный дар! Он побывал во многих часовых мастерских Германии и Франции, ездил в Руан, где творил свои часы мастер Легран, посмотрел круглые карманные часы -- "нюрнбергские яйца", и всюду покупал, торговался, выменивал, а потом упаковывал замечательные творения механики и, не доверяя оказиям в Россию, а тем более почте, возил часы с собой в специальных, самим сконструированных ящи-ках. Любимая супруга никак не мешала увлечению мужа, и уже за одно это Василий Федорович с радостью прощал ей любые издержки характера. По возвращении домой богатства были распакованы, выставлены в библиотеке, заведены, и зазвучал вселенский перестук -- симфо-ния времени. Лядащев и в России не оставил собирательства, по-тому что часов из Европы было завезено много, а людей, готовых расстаться со своими механизмами -- настольными, напольными и карманными, было тоже достаточно. Он брался теперь за починку са-мых сложных часов, и поэтому с гордостью говорил жене, что он не только граф и барин, но еще и часовщик. Каждый часовщик в душе еще и философ. Время -- загадка все-ленной. Ум человеческий не может постичь, что есть бесконечность, но, вот, пожалуйста, время... Оно всегда было и не может кончиться. Но, простите, время может кончиться в нашем сознании. Вот я уже труп, и нет времени, потому что время -- это движение. Но ведь и труп не пребывает в покое, его гложут черви, он станет по-том почвой, зато душа бессмертна. Есть здесь о чем подумать и вкусить философического чтива, можно развлечься еще книгами по истории часов от древних, библией помянутых, гномов до маятников. В каждом циферблате Лядащев находил сходство с человеческим лицом, тут были и мудрецы, и праведники, простаки с шепелявым боем, а про розовые часы с ангелочками и розочками он говорил: "Экая мордашка!"... Лядащев оставил Москву и переехал в Петербург по настоятель-ному совету супруги: она хотела быть близкой ко двору. Это толь-ко называлось постно -- советом, а на самом деле было капризом, неумеренным желанием настоять на своем. Да черт с тобой, женщи-на! Поехали, часы вот только упакую. В конце концов не так уж это плохо, переехать в столицу. Опять же по настоятельному сове-ту Веры Дмитриевны он возобновил отношения с Беловым. Голово-кружительная карьера молодого человека, который всего пять лет назад был у нее в доме репетитором, не давала ей покоя. "Дружи с ним, я тебя умоляю! Анастасия Ягужинская, говорят, теперь первейший человек при государынею. Приятно выполнять советы, если они соответствуют твоим жела-ниям. Встретились, поговорили, словно и не было этих пяти лет. Саша всегда был симпатичен Василию Федоровичу, кроме того, не считая себя мистиком, Лядащев тем не менее полагал, что они связаны с Беловым самой судьбой -- ведь не кто иной как Саша устроил когда-то его женитьбу. При десятилетней разнице трудно дружить, но Василий Федорович говорил себе с иронической усмеш-кой, что испытывает к Саше отцовские чувства. Это так естественно при Сашином уважении, хотя порой трудно разобраться, к чему Белов испытывал больше почтения -- к Тайной канцелярии или к самому Лядащеву. Почему-то Саша решил, что Василий Федорович вернулся на службу в прежнее ведомство. Пусть его, зачем разубеждать, оправ-дываться, тем более, что представился случай помочь -- если не де-лом, то хотя бы советом. Без особой натуги Василий Федорович внял Сашиным уговорам и нанес визит милой девочке Софье, Просто удивительно, что она мать двоих детей. Разговор против ожидания получился интересным. Здесь было о чем подумать. По возвращении домой Лядащев на цыпочках, дабы избежать забот супруги, прошел в библиотеку и за-перся там на ключ. Успокаивающе тикали часы. Он сел к столу, положил перед собой чистый лист бумаги, запалил свечу и надолго задумался, глядя на огонь. Пламя горело ровно, только кончик его поминутно делился натрое, образуя зубцы прозрачной короны. Вокруг фитиля скоро вытопилась ямка, воск капнул на бумагу и за-стыл в виде носатого профиля. Лядащев ткнул пером в еще мягкий воск, наметив глаз. Потом перо его пошло само бродить по бумаге. Говорят, что по бессознательным рисункам можно определить характер человека. Характер Василия Федоровича выражал себя в виде кущ длинных, словно на болоте выросших листьев и примитив-ных цветков, которые все прилепились к одному крайне вертляво-му, изгибистому стеблю. Вокруг кущ выросли какие-то кубики, ромбы, табакерки или домики, потом пошли легкие, как птицы, женские профили. Наконец он перевернул лист и украсил его римской цифрой I, легкая заминка, и цифра облачилась в юбку, потому что была великой княгиней Екатериной Алексеевной. Как говорил этот умник? Думаем, что живем в настоящем, а на самом деле в про-шедшем, забывая о будущем. Можно, конечно, предположить, что Оленев убит. Шел нарядный на свидание, а кто-нибудь из шайки Ваньки Каина его дубиной по голове... Чушь! Семь часов, центр города... Скорее всего он благополучно дошел, и все приключи-лось во дворце. Надобно объяснить Белову, что главное сейчас выяснить, что случилось в этот вечер в покоях Екатерины. Римская цифра II обозначала убитого. Никита с Сашей его обнаружили, Оленев его помнил, потому что паспорт ему оформлял, здесь ничего предумышленного быть не может, простое совпаде-ние. Можно, конечно, тряхнуть стариной, пойти по прежним сослу-живцам, порасспрашивать -- кто мог убить и зачем... Но не только идти по старым связям, вспоминать-то о них было тошно. Сашка человек ушлый, сам разберется, что к чему. Во дворце сплетен как сквозняков. Ill -- это двойник. Как говорил милейший юноша князь Оле-нев -- закон парности. Может быть, и случайное совпадение, но что-то в этом есть. Если их Софья на маскараде чуть было не перепутала, то мог и еще кто-то перепутать, тот, кому Оленев не нужен, а в двойнике как раз есть надобность. Это Сашке хорошо надо в голо-ву заложить -- узнать имя и отчество двойника. Еще нельзя отметать, что Оленев служит в Иностранной колле-гии, а там, как он сам говорил, шпионов ищут. .Инстинктивно Ля-дащев чувствовал, что эта линия самая опасная. Если Оленев угодил в неприятность по иностранным делам, то это гаже всего, по-тому что попахивает Тайной канцелярией. Пальцы давно нащупали проступившее на бумаге восковое пятно. Лядащев обвел его контур, пририсовал парик, и получился Бестужев. Главным занятием Тайной канцелярии в настоящее время было искать болтунов, порочащих славное имя государыни, как-то: го-ворящих, что рождена до брака, что наследник Петр Федорович имеет более прав на престол, чем она, и прочая, прочая... Это не работа, это так.,, семечки. Болтунов было мало, потому что Елизавету любили в народе, а Петра Федоровича только терпели, куда ж недоумку на трон, лучше подождать, пока сына родит. Болтунов мало и работы мало, но был в Тайной канцелярии круг людей, ко-торые имели дополнительные обязанности и дополнительных началь-ников, чья иерархическая лестница восходила к самому канцлеру Бестужеву. Этот круг людей, может, их там и было-то всего три-четыре человека, занимался поисками антигосударственных людей не столько в России, сколько в недрах прилегающих к ней иност-ранных государств. Если Оленев пропал из-за усердия этих трех-четырех, тогда дело плохо. Тогда и убитый немец имеет отношение к делу, тогда следствие, розыск и Сибирь. Лядащев зачеркнул трижды бестужевский профиль, сломал вко-нец затупившееся перо и потянулся за новым. Часы на разные голо-са пробили десять. Кажется ему или Пренстон и впрямь фальши-вит? Часы английского мастера Луиса Пренстона были гордостью его коллекции, а теперь -- надо же такому случиться -- отстают чуть ли не на минуту. Василий Федорович ни в коем случае не мог позволить себе копаться в механизме при свечах, но проверить-то необходимо. Ничего серьезного, просто почистить и смазать надо утром. Потом он ужинал, весьма благодарный жене, что она не заме-тила его длительного отсутствия, была за столом мила и предупреди-тельна, велела даже приготовить грог, зная, что муж до него боль-шой охотник. Поленья в камине, трубка, горячий грог, книга, рядом жена нанизывает бисер на нитку, вышивая ему кошелек -- кажется, время остановилось. Василий Федорович и думать забыл о молодом князе, а вспомнил о нем уже в кровати, и то потому, что не мог сразу заснуть. Рядом в кружевном чепце посапывала сладко Вера Дмит-риевна. С улыбкой, вызванной приятным сновидением, она поверну-лась на бок и крепко обхватила мужа рукой. В жесте этом была и нежность, и уверенная власть собственницы. Да куда ему деться, князю Оленеву? Ну работает в Иностран-ной коллегии, и что? Ясное дело, этот стихоплет близко не придви-нется к каким-либо шпионским делам. Либо он объявится через день-два и сообщит самую банальную причину своего отсутствия, либо... Да не может быть никакого "либо" -- у бабы прохлаждается! Лядащев попробовал освободиться от тяжелой, горячей руки жены, но это ему не удалось. Так и заснул... -15- Гаврила зря упрекал Белова .в промедлении. Всего-то промед-ления было три дня, от силы пять, когда Саша не принимал реши-тельных действий, не "бил в барабан", как требовал обезумевший от страха камердинер, а только расспрашивал осторожно, словно ози-раясь среди людей, и ждал, что естественный ход событий сам со-бой все разъяснит, А по прошествии этих пяти дней, когда стало ясно, что Никита действительно пропал, было сделано и заявление в полицию, и составлены опросные листы. Полицейские чины произ-вели надлежащий розыск, были осмотрены военный госпиталь, а так-же странноприимный дом, куда предположительно могли принести ограбленного, избитого, бесчувственного человека. Гаврила настоял, чтобы Саша сделал заявление в Иностранную коллегию о пропаже ее сотрудника. Там поначалу очень всполоши-лись, связались с полицией, на все лады ругая власть, которая плохо борется с разбоем, а потом как-то разом остыли, сообщив Саше официально, что почитают князя Оленева уволенным от долж-ности. Сообщение было сделано с таинственным видом, словно на-меком, что Оленев вовсе не пропал, а находится на каком-то сек-ретном и ответственном участке служения родине, но сколько Са-ша ни бился, пытаясь вытряхнуть из чиновников хоть какие-ни-будь подробности, так ничего и не узнал. Очевидно было, что Иност-ранная коллегия просто блефовала, Саша выполнил все, на чем настаивал практический ум Гаври-лы, но делал это как бы вполсилы, поскольку заранее был уверен, что все эти попытки не дадут результата. Но формальности соблю-дены, и обманутый показным рвением Гаврила решил уповать те-перь только на Бога. Однако судьбе вольно было провести Гаврилу еще через одно испытание. Морская плашкоутная служба обнаружила при разводе моста труп мужчины. Достать утопленника было до чрезвычайности трудно, потому что течение плотно вогнало тело в пролетное строе-ние моста, между балками и стропилами, поддерживающими понтон. Пока поднимали тело, его порядком изуродовали. Ясно было, что мужчина ограблен, раздет, ножевая рана в боку говорила о подлин-ной причине смерти, и хоть покойник не совсем подходил по статьям к пропавшему Никите Оленеву, Гаврила был вызван для опознания. Камердинер наотрез отказался идти на это предприятие без Саши, и когда они прибыли в предутренний час на набережную, бедный Гаврила не стоял на ногах, а почти висел на Белове, шепча молитву. Однако первого взгляда на прикрытое рогожей тело было достаточно, чтобы к Гавриле вернулись силы. Полицейский только поднял рогожу, как камердинер крикнул задышливо: "Не он!" -- и поспешил прочь. У утопленника была борода, вырастить которую можно было только месяца за три, а то и больше того. Вид этой торчащей бороды с запутавшимися в ней щепками и прочей речной дрянью потом долго преследовал Гаврилу по ночам, хотя вид утопленника скорее успокоил, чем напугал камердинера. Конечно, он понимал, что за это время в Петербурге могли еще быть зарезанные и утонувшие, но мысли у него текли в другую сторону. Гаврила рассматривал этого утопленника не как реального человека, а как некий символ убийства и утопления. И раз этим символом стал чужой, неведомый человек, значит такого сорта беда уже не могла коснуться Никиты. "Жив мой голубь, жив! -- сказал он себе.-- Надобно только искать получше". Утвердила в этом мнении еще ночная, ото всех скрытая ворожба на драгоценных камнях. Не берусь рассказать, что он делал в своей лаборатории при одинокой свече, как скрещива-лись лучи сапфиров и изумрудов, но совет от них он получил весьма обнадеживающий. И теперь каждый день он неизменно являлся к Саше, дабы осве-домиться, нет ли новостей и не появилась ли надобность в его услугах. Неизменно хмурый Сашин вид был ему ответом. Педантизм, а проще говоря занудство Гаврилы очень досаждало Саше, потому что камердинер отлавливал его в самое неподходящее время --и дозором под окнами на Малой Морской стоял, и в службу являлся, и путался под ногами, когда Саша сопровождал генерала в его вояжах. Но нельзя обругать человека за верность и преданность, оставалось только терпеть. Другой заботой Гаврилы было убирать и чистить дом, он почти ошалел в своей страсти к порядку: дал работу и прачкам, и коню-хам, и садовнику. В покоях барина по три раза в день проветри-вались комнаты, Гаврила собственноручно вытирал пыль и чистил одежду Никиты. Серьезной заботой Гаврилы было размышление--сообщать ли князю Оленеву в Лондон о пропаже сына или повременить. С одной стороны, он мог получить страшную нахлобучку, если не сказать большего, за промедление, но, с другой стороны, Гаврила не хо-тел предавать бумаге само слово "пропал", считая, что уже этим как бы материализует простые подозрения. И опять-таки камни подсказали: ничего в Лондон не сообщать, надеяться, но и само-му не сидеть колодой, а действовать. Последний совет чрезвычайно взволновал Гаврилу. "Как дейст-вовать? Ведь и так шляюсь каждый день к Белову?" -- вопрошал он неведомо кого, двигаясь по спальне Никиты и стирая большим опахалом из петушиных перьев пыль. С этим же вопросом он проследовал в библиотеку и пошел с опахалом вдоль книжных полок: лучшего вместилища для пыли, чем книги, не найти. И тут как стрелой в сердце -- вот она, книга, которую цитировал барин перед роковым отъездом! И лежал этот Монтень, помнится, на столике у изголовья, Гаврила сам отнес его в библиотеку и поставил на полку. Может, Монтень даст от-вет? "Сотая страница,-- приказал себе Гаврила,-- седьмая строка сверху!" Он с трудом вытащил книгу из плотного ряда, послюнил палец и принялся листать страницы. Вдруг мелькнул вложенный в книгу листок -- закладка или старое письмо? Бумага была порядком измята, потом словно разглажена, на обороте отпечатался каблук. Не доверяя глазам своим, Гаврила во-друзил на нос очки, а через минуту, срывая на ходу фартук, уже мчался к выходу, сотрясая воздух гневным воплем: -- Как, мерзавец, не заложена? А если Никита Григорьевич явятся и пожелают поехать куда? Предупреждал ведь шельму, чтоб карета всегда на ходу! Может, у тебя еще и лошади не кормлены? Через полчаса Гаврила подъезжал к Малой Морской. Белов-- о, чудо! -- был дома. Гаврила весь трясся, шарил по карманам, рас-сказывая с вызывающими зевоту подробностями, как он вытирал пыль... -- Вот она! Вот пропуск к сатане, Александр Федорович! Уже записка была прочитана несчетное количество раз, уже было высказано несколько самых фантастических предположений, а Гаврила все сидел, вцепившись в подушки канапе, и следил за каж-дым Сашиным движением. Наконец Саша отложил записку, при-жал к столешнице тяжелым шандалом и нахмурился, глядя куда-то мимо Гаврилы. -- Что-то вы плохо выглядите, Александр Федорович,-- участли-во сказал тот.-- Бледные очень и на себя не похожи. -- Это от недосыпа,-- улыбнулся Саша.-- Ты иди, Гаврила. Ты нашел очень важное письмо. Теперь мы точно знаем, куда уехал Никита. А то ведь были одни предположения. И теперь ты ко мне больше не ходи. Хорошо? Если ты мне понадобишься, я сразу дам знать. Но сам ни ногой. Понял? Саша вовсе не хотел придавать голосу какую-то особую таин-ственность, Гаврила ее сам придумал и тут же поверил, что его отлучают от дома из-за какой-то высокой государственной надобности. "Дабы не скомпрометировать..." -- твердил он себе, на-правляясь в карете домой. Ему очень нравилось это слово. А Саша тем временем сидел, подперев щеку рукой, и до рези в глазах всматривался в записку, рядом лежал русский ее перевод. "Сударь! Завтра 3 мая в семь часов пополудни Вас ждет во дворце известная дама. Приходите к крыльцу и смело идите внутрь. Вас встретят. Пароль -- "благие намерения". Записку следует уничто-жить". Саша изучил уже и немецкий и русский тексты и выводы сде-лал, его волновало другое. Он пытался понять, откуда он знает этот почерк? Ну напряги память, напряги... Откуда знакома косина строк, словно каждая прогибается под собственной тяжестью? Но строчки-то всего четыре, а в памяти застряла целая страница. Только, по-мнится, она была писана по-русски. Он готов побожиться, что никогда не видел почерка великой княгини, но записку к Никите могла писать и не она, а кто-нибудь из фрейлин. Записку надобно показать Анастасии. Решено, в субботу он едет в Петергоф, а пока надо посоветоваться с профессионалом. И Саша несмотря на поздний час направился к Лядащеву. Вера Дмитриевна не принимала никого, кроме Саши Белова. Трудно описать ее восторг от такой неожиданной встречи. На Сашу обрушился водопад вопросов, улыбок, каждое его желание предуп-реждалось, и только на один вопрос: "Дома ли Василий Федорович?" -- Саша не мог получить ответ. Хозяйка как-то удивительно ловко переводила разговор на другие темы. -- А правда ли, что великая княгиня и наследник Петр Федоро-вич в ссылке? Мне точно рассказывали, что они живут в Царском Селе и государыня запретила им появляться в Петергофе. А там весь двор! Я Васе говорю, поедем в Петергоф, снимем там какой-нибудь дом поблизости или купим. А он мне говорит, друг мой, там на сто верст в округе все дома, включая собачьи конуры, уже заняты или куплены. А правда ли, что у старшей дочери адми-рала Апраксина оспа? Как не знаете? Дочь не знаете? Ну такая... некрасивая, цвет лица прямо оливковый. Правда, правда, совер-шенно зеленый, а теперь еще оспа. Бедный отец... Щебетание это продолжалось час, а потом, исчерпав тему и решив, что светские обязанности соблюдены. Вера Дмитриевна сооб-щила: -- А Василий Федорович уехал в Торжок. Ах, не смотрите на меня так грустно! Разве я была плохой собеседницей? -- Когда он вернется? -- Как пойдут дела. Понимаете, в Торжке умер мой дальний род-ственник. Он небогат, и у него куча наследников. Сейчас эти на-следники растащат дом по нитке, а там есть часы, и не одни, я точно знаю. Что вы удивляетесь? Разве Василий Федорович не говорил вам, что он держит в руках время? Это так мило... Саша молча откланялся. Он был уверен, что все это чистая вы-думка, и только негодовал на Лядащева, что он сочинил такую пустую историю. Это жена может поверить, что он потащился куда-то за часами, смешно сказать, но для прочих он должен был при-думать ширму поинтереснее. -16- Вера Константиновна с трудом поднялась на второй этаж, по-стучалась в опочивальню невестки и, не дожидаясь ее отклика, отворила дверь. Софья босая, простоволосая, в ночной рубашке и накинутом на плечи шлафроке сидела за туалетным столиком и, покусывая перо, сочиняла письмо к мужу Уже были описаны дела домашние, детские, уже были заданы вопросы относительно самочувствия и настроения, и теперь Софья размышляла, писать или не писать в порт Регервик о самом значительном событии -- исчезновении Ни-киты. Появление свекрови не столько озадачило ее, сколько испугало. Заставить Веру Константиновну подняться в столь позд-ний час в спальню могли только обстоятельства чрезвычайные. -- Что случилось, матушка? -- Софья встала, подвигая свекро-ви единственный в комнате стул. Но та помахала рукой, мол, не надо стула, откинула белье на уже разобранной постели, уселась на тюфяк и сказала строго: -- А то и случилось, что я все знаю.-- Потом вздохнула глубо-ко.-- Прежде чем по городу мотаться и дознание вести не грех бы с матерью посоветоваться. Софья ответила недоумевающим взглядом. -- Алешеньке об этом не пиши,--продолжала свекровь, мельком бросив взгляд на исписанную бумагу.-- Регервик все одно что заграница, а значит пойдет через цензуру. Ты не смотри, что сейчас времена мягкие. Я больше тебя жила, знаю... -- Простите, маменька, но мне трудно вас понять,-- нарочито ласково произнесла Софья, самоуверенность свекрови иногда ее раз-дражала. -- Да уж конечно... Ты думаешь, если вы меня из гостиной вы-ставили, то я ничего не слышала? И этот господин сладкий с окаянной фамилией, Лядащев, кажется, тоже тень на плетень наво-дил. Никита пропал? Уж неделю, как о нем ни слуху ни духу. Так? Софья смутилась. -- Маменька, я не сказала вам об этом только из опасения взволновать попусту. Все еще разъяснится самым простым и не-винным способом. -- Невинным способом! -- всплеснула руками Вера Константи-новна.-- Это где-нибудь в Венециях аль в Парижах разъясняется не-винным способом, а у нас-то дома... Попомни мое слово. Добро еще, если Никита сидит заложником в разбойной шайке и выкупа ждет. А вернее всего, что это дело политическое.-- Последнее слово свекровь произнесла грустно и буднично, словно речь шла о про-кисшем супе. Только тут Софья обратила внимание, что Вера Константинов-на уже раскрыла свой рабочую сумку, водрузила на нос очки, а те-перь оглаживает себе грудь в поисках иголки. Значит, пришла она не на пять минут, а для длинной нравоучительной беседы. Странно, однако, она началась... -- Что вы меня пугаете, маменька? -- Я б не пугала. Я бы вообще вмешиваться в это дело не ста-ла, кабы не поехала ты сегодня с утра в казармы разыскивать Сашу Белова. Не нашла? И добро бы сама беседовала с ординарцем, а то послала кучера. Анисим тебе наговорит... Он не просто туго-дум, он дурак. -- В военные палаты женщин не пускают,-- обиженно бросила Софья,-- и знай я, что у Анисима такой длинный язык... -- Вот, вот... Мало того, что это неприлично -- искать по казармам чужого мужа, так ведь и опасно. Ты губы-то не поджи-май! У тебя дом, дети. Все в один миг можно перечеркнуть. И не посмотрят, что ты женщина. У нас женщин и в крепость сажают, и кнутом наказывают. Пухлые ручки свекрови проворно сшивали куски ткани, разнящие-ся не только формой и фактурой, но и цветом. Из блеклой парчи и косматого лазоревого бархата она сочиняла модную душегрею. Вера Константиновна приехала в Петербург, привезя из псковской дере-вушки два воза добра. В числе столов и лавок, посуды и икон был и окованный железом сундук с одеждой умерших прародителей. Пятьдесят лет без малого все эти терлики, охабени и кафтаны карлотовые лежали без употребления, и теперь, твердо уверившись во мнении, что прежняя мода на Русь не вернется. Вера Констан-тиновна занялась перешиванием старого гардероба в современный. Работа портнихи неизменно настраивала свекровь на доброжелательный лад, поэтому мрачные предчувствия ее выглядели особенно неуместно. -- Пока я не сделала ничего такого, за что меня следует нака-зывать кнутом,-- оскорбилась Софья.-- Я просто хотела найти Сашу, чтобы справиться у него, нет ли новостей. Наши предположения потвердились.-- Она вкратце рассказала о найденной Гаврилой записке. -- Прочти, что Алешеньке написала,-- примирительно сказала свекровь. В уверенности и наивной непререкаемости, с какой она указа-ла на исписанные листы, была она вся. Вере Константиновне и в голову не приходило, что Софья может писать кому-нибудь, кроме мужа, и что в переписке супругов могут быть какие-то секреты. Когда письмо было прочитано. Вера Константиновна откусила нитку и сказала задумчиво: -- Ты на меня не обижайся. Я тебя просто предупредить хоте-ла. Начинаешь важное дело, посоветуйся со старшими, узнай их мысли, касаемые данного предмета. Вдень-ка мне нитку... Мысли, "касаемые данного предмета", были высказаны в нетороп-ливой манере и были столь причудливы, что Софья в себя не могла прийти от изумления. Время от времени рука с иголкой замирала, свекровь вскидывала на Софью увеличенные линзами очков глаза. Двойное отражение свечи придавало ее словам таинственный харак-тер. Очевидно было, что она подслушала разговор с Лядащевым весь, целиком, и экстракт ее раздумий сводился к следущему: "Если Ни-кита поехал на свидание к великой княгине и после этого пропал, то самый простой и разумный путь справиться об этом у самой великой княгини". -- Ну что вы такое говорите, матушка? -- не выдержала Софья.-- Кто ж нас пустит к великой княгине? Да ее и в городе нет. -- Вот именно. А в Царском Селе с ней гораздо сподручнее свидеться. Только это тайна! И Белов об этом не должен знать. -- Помилуйте, матушка, да разве я посмею что-либо в этом деле скрыть от Саши! -- Ты меня не поняла. То, что мы узнаем, рассказывай пожалуй-ста, но как мы узнаем -- об этом не должна знать ни одна живая душа. Я уже говорила об этом предмете с господином Луиджи. Он обещал подумать. -- Луиджи? Наш хозяин? От неожиданности Софья рассмеялась громко, почти неприлич-но -- истерически. Право слово, мозги у стариков повернуты иногда в другую сторону! "И как вы посмели?" -- хотела крикнуть она, но вовремя одумалась. -- Как вы могли, матушка? Кто дал вам право посвящать в нашу тайну совершенно незнакомого человека? Ведь только что сами тол-ковали про казематы и кнут! Луиджи иностранец, он бредит своей Венецией, ему до нас и дела нет. Софья ожидала, что свекровь поднимется с негодованием и уйдет, хлопнув дверью, как неоднократно поступала ранее со строп-тивой невесткой. Однако Вера Константиновна не только не обиде-лась, но улыбнулась удовлетворенно. -- Ты не знаешь господина Винченца. Более доброго и порядоч-ного человека не сыскать во всем Петербурге. "Дамский угодник!"--с негодованием подумала Софья, злясь на себя, что никогда не посмеет высказать эти мысли вслух. В его-то сорокалетние годы вести себя так неосмотрительно! Уже и прислуга прыскает в кулак, замечая самые неприкрытые знаки внимания Вере Константиновне. И она хороша! Хихикает с ним, словно девочка. Как неосмотрительна бывает старость! Уж она-то в их годы будет знать, как себя вести... -- А если он и бредит своей Венецией,--свекровь сняла очки и посмотрела на Софью грустным, затуманенным взглядом,-- то как же не бредить-то, помилуй Бог? Здесь у самой сердце замирает. Он мне рассказывал. Море теплое-теплое, солнце жаркое-жаркое, и всю-ду гондолы. Это как наши рябики, только черные и гребут в них стоя. Ну что ты на меня смотришь? Придвинься ближе. О таких де-лах надо шепотом. Софья послушно склонила голову. -- Великая княгиня с мужем своим Петром Федоровичем обре-таются в Царском Селе. Кажется, они в опале. К великой княгине никого не пускают, кроме,-- она приблизила губы к самому уху Софьи,-- портного Яхмана и ювелира Луиджи. Он для их высочества Екатерины гарнитур делал. Я видела. Красота! Алмазы так и сияют! А потом их величество Елизавета раздумала дарить гарнитур их высочеству. Гарнитур себе забрала, а Луиджи сказала -- подбери другой, поскромнее, да сам и отвези. Это было еще до отъезда государыни в Петергоф. Теперь господин Луиджи в некотором за-труднении и решил сам отправиться в Царское Село. -- И он может все узнать? -- восторженно прошептала Софья. -- Об этом пока разговора не было,-- важно присовокупила Вера Константиновна,-- но он обещал подумать. А с дочкой его Марией я отдельно говорила. Уж она-то отца уломает! -- Ка-ак? Матушка, и Мария все знает? Скоро все галки в нашем саду будут кричать на весь свет, что Никита влюблен в великую княгиню и ездил к ней на свидание.  О том, что он влюблен,-- улыбнулась свекровь,-- я никому ничего не говорила. Тем более, что он и сам этого точно не знает, попомни мое слово... -17- Итак, Винченцо Луиджи, венецианец, сорок шесть лет. Он при-был в Россию пятнадцатилетним юношей с отцом своим Пьетро Луиджи, который называл себя архитектором, хотя и не имел на это права. Но в России давно утвердилось мнение, что лучших певцов и строителей, чем итальянцы, в мире нет и быть не может, поэтому Пьетро был весьма радушно встречен в зарождавшемся Петербурге и даже принят ко двору; как известно, Петр Великий был весьма де-мократичен. Луиджи-отец был определен к строительству Петропавловской крепости, а Луиджи-сын предпочел другое ремесло. Слава досточти-мого Бенвенуто Челлини, великого флорентийца, не давала ему покоя. Но не только о славе мечтал юный Винченцо. В ювелирном ремесле, чудилось ему, был самый надежный и быстрый способ раз-богатеть и, следовательно, скорей вернуться на родину. Винченцо поступил в ученики к искусному брильянтщику Граверо. Жизнь предвещала удачу, но тут все напасти разом свалились на бедную семью. Луиджи-старший упал с крыши собора и умер в одно-часье. Винченцо оказался без средств к существованию и в крайнем разладе с учителем, развратником и пьяницей, который все норовил наставлять юного венецианца именно в этих науках, пренебрегая огранкой камней. Если б были тогда у Винченцо деньги хотя бы на дорогу, он на-верняка сбежал бы из этой призрачной, холодной, хмурой северной Венеции в Венецию подлинную, которая снилась ему каждую ночь. По узкому каналу, зажатому темными, ни огонька, домами, скользила его гондола. Лохматые звезды плавали в черной воде. Гортанно и звонко перекликались гондольеры, дабы не столкнуться на повороте лебяжьими носами своих гондол. Где-то звучала музыка, и Винченцо терзался, силясь понять, поют ли у моста Риальто или на площади Санти ДжованниПаоло, где высится бронзовая статуя мрачного кондотьера Коллеони. Проснувшись, он обнаруживал, что подушка его мокра от слез. Луиджи переворачивал ее, засыпал и опять видел ночную Венецию. По утрам ему приходила в голову дурацкая мысль: если хочешь увидеть свой родной город золотым, солнечным, то и заснуть надобно днем и в хорошую погоду. Однако бдительный Граверо не позволял ему предаваться грезам в рабочее время. Оставалось одно -- работать и терпеть постоянную ругань, а иногда и побои: восемнадцатилетнему ученику трудно было совла-дать с пьяным учителем, имеющим силу гориллы. Но все это в прошлом. Овладев мастерством, Луиджи ушел от сво-его грозного учителя, завел крохотную мастерскую, а вскоре за-жглась и его звезда, когда в числе прочих ювелиров он был при-глашен во дворец к царице Анне Иоанновне для огранки полученных с Востока драгоценных камней. Все это были подарки из Китая, Персии и прочих государств, желающих подтвердить вновь испечен-ной императрице свое благорасположение. Дабы не отпускать от себя только что приобретенное богатство, Анна Иоанновна приказала оборудовать мастерские рядом со своими покоями и потом часто заходила в эти мастерские, наблюдая с любо-пытством, как режут и шлифуют рубины, изумруды и прочая. Блеск драгоценностей, до которых императрица была большая охотница, не помешал ей обратить внимание на одного из ювелиров. Луиджи не был высок ростом, к тридцати годам волосы его поре-дели и фигура чуть расплылась, обозначив под камзолом округлый живот, но лицо его ничуть не подурнело, в выражении его не было и тени угрюмости или испуга, которые неизменно безобразят черты наших соотечественников при виде высоких персон. Многие считают, что главное в лице -- глаза, иные, правда, утверждают, что не менее важен нос. У Луиджи был красивый нос, но ничем не примеча-тельный, однако глаза заслуживают особого разговора. И не в том дело, что, уезжая из Венеции, юный Винченцо отразил в них навсегда цвет лагуны (понятно, что они были голубыми), а потом вобрал в глубину их таинственное мерцание материала, с которым работал. Глаза его имели особое выражение кротости и доброты, с которым он смотрел на божий свет, а особливо на лучшее творение его -- женщи-ну. Он не был донжуаном, а по-русски бабником, он просто жалел весь женский пол, и попадай под его взгляд хоть служанка, хоть императрица, душа их вдруг начинала томиться, таять, и сама собой формулировалась в голове мысль: этот итальянец все поймет в моей горькой жизни. Только поговорить бы с ним негромко, погреться в сиянии его удивительных глаз. Винченцо Луиджи получил заказ из рук самой государыни, и уже через полгода имел достаточно средств, чтобы вернуться в Венецию зажиточным человеком, но вместо этого купил в Канцелярии от строений каменный дом с садом, флигелем и амбарами, устроил в подвале первоклассную мастерскую и завел учеников. Благородная жадность к работе и желтому металлу, которая в странах Запада в отличие от нас, русских, вовсе не считается пороком, всегда была двигателем прогресса. В России же прогресс толкается вперед столь ненадежным двигателем как загадочная русская душа, но это так, к слову. И потом, это, может быть, не так уж плохо. Мечта о Венеции не остудилась в его сердце, но, качаясь в рябике на невской волне и рассматривая отраженную в воде Большую Медведицу, Луиджи как-то сумел договориться со своим внутренним голосом, доходчиво объяснив ему, что родина может еще немного подождать. Между делом он женился на русской деве -- розе зимних снегов, меланхолической и хладнокровной, которая не умела вести хозяйство, требовала к себе куда больше внимания, чем успевал дать ей муж, и все хандрила, мерзла в перетопленных, угарных покоях. Подарив ему дочь, она полностью израсходовала запас жизненных сил и незаметно угасла от чахотки. Лет до пяти, а может быть, и более, Луиджи, можно сказать, не замечал Марии. Дети -- это так беспокойно, так мешают работать, Да и где им было встречаться? В детскую он не ходил, целыми днями в мастерской или по клиентам. Иногда только издали он видел в саду толстенькую, неповоротливую девочку, слышал ее громкий, требовательный голос. Няньки жаловались, что дитя кап-ризно не в меру. А потом вдруг вытянулась, похудела, откуда-то взялась в ней удивительная прыть. С утра до вечера, пренебрегая игрушками, она скакала по дому, неутомимая, как белка. Запрет на отцовскую мастерскую она сняла сама, и не единожды заставал Луиджи ма-ленькую модницу за примеркой неоконченных алмазных уборов, а то еще хуже, находил в испачканном, с трудом разжатом кулачке са-мой лучшей и тонкой огранки камни. "Это нельзя! Никогда! Нака-зать немедля!" Непривычный к угрозам голос Луиджи срывался на фальцет. Мария притворно выжимала из себя слезу, а потом вдруг прыскала в кулак и безбоязненно бросалась к отцу на шею. Их отношения начались с конфликтов, он наказывал, она ластилась и, наконец, заставила отца полюбить себя без памяти. Любовь эта, нежная, чувствительная, принесла не только радость, но и вогнала в сердце шип, называемый словом ответственность. Имеет ли он право растить этот веселый цветок в суровых хлябях русской столицы? В дом стал ходить менее удачливый и вечно голодный со-племенник, чтобы обучать Марию итальянскому языку, а Луиджи дал себе слово через год, в крайнем случае через два, вернуться на родину. Как раз к этому сроку он надеялся округлить весьма зна-чительную сумму, посланную через посредников в венецианский банк. Воцарение на престол младенца Ивана с маменькой-регентшей внесло существенные изменения в планы ювелира. Неустойчивое положение трона рождает многие беспорядки. На жизни Луиджи они отпечатались тем, что знатные вельможи, которые всегда имеют обыкновение брать драгоценные изделия в кредит, здесь и вовсе перестали платить. Жаловаться на них можно было разве что Гос-поду Богу, но русский Бог глух к стенаниям иностранца. Деньги не копились, а таяли с неимоверной быстротой. Возвращение на родину становилось неотвратимой реальностью. Уже найден был покупатель на дом и упакованы вещи. Удержал его от отъезда Лесток, с которым Луиджи был знаком довольно тесно. За три дня до памятной ночи, когда Елизавета взо-шла на престол, Луиджи случилось ужинать вместе с Лестоком у итальянского купца Марка-Бени, были там еще французский посол и секретарь посольства Вальденкур. Пили вино, произносили тос-ты. Луиджи предложил выпить за солнечную Венецию, в которую от-плывал через три дня. Тост был поддержан криками радости, однако Лесток улучил минутку, отвел ювелира в сторонку и строго-на-строго посоветовал в ближайшие три дня сидеть в своем доме и не высовывать носа, если желает сберечь себе деньги и жизнь. Луиджи умел слушать дельные советы. Он вышел подышать све-жим воздухом только тогда, когда армия присягнула государыне Елизавете. Вопрос о немедленном отъезде сам собой рассосался. Государы-ня была весьма милостива. Она собственноручно приняла из рук ювелира драгоценные поделки, восхитилась его работой и запре-тила думать об отъезде. Луиджи опять засучил рукава, тем более, что в знак особой милости ему разрешено было работать без посред-ников, то есть самому сноситься с китайскими купцами и поку-пать драгоценности беспошлинно. Тут и вельможи вспомнили ста-рые долги: каждому нужно одеться и выйти в свет, а если платье не "облито" брильянтами, то ты как бы голый. Деньги к Луиджи тек-ли рекой. Здесь ювелир окончательно понял, что в ближайшие десять-двадцать лет ему из России не вырваться, приковала суровая страна своей щедростью, но Марии-то за какие грехи страдать без отечества? Девочке минуло 12 лет. Бойка, смышлена, истинная итальянка. Правда, даже слепой родительский глаз видел, что не красавица, зато мила безмерно. Отлепил, оторвал дитя от сердца и, как го-рячо она ни плакала, услал с русской нянькой девочку в Венецию к престарелой тетке, чтобы та подыскала приличный пансион или монастырь, где девица могла бы набраться манер, знаний, навыков полезных, словом, всего того, что дает натуре культурный Запад. Луиджи остался с любимой работой, однако в этой суете сужде-но было ему полной мерой узнать, что такое одиночество. Пустую-щий после ремонта флигелек он сдал с тоски. Пусть звенят в саду детские голоса, пусть приглашают его хоть изредка в семейный уют. Имелась, правда, еще одна задняя мысль: Корсак человек воен-ный, и уже одно его присутствие отвратит от нападения разбойни-ков, коих развелось в Петербурге великое множество. Надежды эти, однако, не оправдались. Молодой мичман редко бывал дома, а потом и вовсе отбыл в длительную командировку, препоручив его заботам собственное семейство. По счастью, разбойники обходили дом Луиджи стороной, а отно-шения с молодой Софьей и особенно с маменькой Корсака установи-лись самые дружественные. Но будем точными, к Вере Константинов-не Луиджи испытывал не только дружеские чувства. Что нашел уже давно не мечтательный, а деловой и прижимистый венецианец в по-жилой русской даме, знает только Амур-проказник. Может, пленился Луиджи здоровым румянцем на все еще тугих щеках, умением гото-вить кофе или незлобивым нравом? Вера Константиновна была всег-да всем довольна. Парчово-бархатные душегреи ее, сшитые из кусков и кусочков, хоть и выглядели несколько странно, но отличались диковатой красотой, словно букет, в котором перепутаны все цвета и царственная лилея соседствует с печальным лютиком. Мария приехала неожиданно, свалилась, как говорят русские, как снег на голову, и завертелось, закружилось все в доме. А хо-роша-то стала --о. Мадонна! -- и что удивительно, похожа стала на покойную мать, но как бы в сильно улучшенном варианте. Темно-русая головка причесана на пробор, ранее острый подбородок прият-но закруглился, на щеках ямочки, от отца только смуглость. Рот, может быть, и великоват, но стоит ли так подробно разбираться в деталях, если главным в лице ее было живое, вечно меняющееся вы-ражение любопытства и причастности ко всему, что есть в мире пре-красного. Ах, папенька, Венеция это чудесно, сказочно, необычайно, но жить она будет здесь. В пансионе все добры, умны, несколько нудно" ваты, пожалуй, но лучше всего дома. Она умеет вышивать гладью, крестом, бисером, она умеет рисовать и помнит все католические молитвы, она выучила французский и итальянский и, к счастью, не забыла родной -- русский язык. Лучшего отца на свете зовут Винченцо Луиджи, и они никогда не расстанутся. Ювелир только вздыхал от счастья, и нужно ли говорить, что он во всем согласился с дочерью. -18- Луиджи думал два дня, потом направился во флигель для важно-го разговора. Ему очень хотелось нанести визит втайне от Марии, но не тут-то было. Тихий дождь шелестел в листьях. Пока Луиджи раздумывал, на-деть ли ему плащ или без него добежать до флигеля, на крыльце по-явилась Мария с большим оранжевым зонтом. -- Я тоже хочу в гости. Меня приглашали ко второму завтраку. И не хмурься. Я все знаю,-- говорила она скороговоркой, выталки-вая отца на тропинку.-- Помоги раскрыть зонт... Вы будете говорить о пропавшем молодом человеке? Я буду сидеть тихо. Обещаю, слово не скажу. Так и явились вдвоем. Софья пригласила их в гостиную. Рассе-лись. Дамы чопорные, руки сложены на коленях, лица насторожен-ные. Разговор начала Вера Константиновна и повела его не об интересующем всех предмете, а о телятине, которая вдруг подоро-жала. Луиджи так и лучился взглядом, тема телятины его живо ин-тересовала. -- Что ни говорите,-- продолжала хозяйка,-- а связано это с правительственным повышением цен на вино и соль. Виданное ли де-ло -- за ведро вина платить по пятьдесят копеек! Да кто ж это может себе позволить? А коли вино дорожает, то все дорожает. Те-перь уже не купишь вина к обеду... -- Маменька...-- с легкой укоризной произнесла Софья, усмотрев в излишней страстности свекрови что-то неприличное: дамам ли сетовать о вздорожании вин! Служанка меж тем проворно накрывала на стол. Поговорили о том о сем. Луиджи сообщил о новом природном лекарстве под названием "нефть". Если этой маслянистой жидкостью мазать по-раженные места, то весьма помогает для разгибания перстов и сообщает ногам лучшее движение. Ходят слухи, что скоро медицин-ская коллегия построит целую нефтяную фабрику. Мария сидела пай-девочкой, не поднимала глаз, а Софья украд-кой рассматривала ее французское платье из флера с позументом и каскадом кружев у рукавов. Говорить о деле начали только тогда, когда откушали по чаш-ке чаю и попробовали пирог -- чудо кулинарного искусства. Ве-ра Константиновна не решалась поставить вопрос в лоб, а все кру-жила вокруг ювелира, постепенно сужая радиус действия. Вы наш защитник, Винченцо Петрович, вы так обходительны с дамами, а особливо с высокими особами, они вам во всем доверяют, да и как не доверять, если вы об их красоте первый радетель. Луиджи принялся за вторую чашку, разнежился и сказал, что приготовил для великой княгини новый убор. Брильянты в нем скреплены агатами в золотой оправе. Агат, конечно, камень не-броский, но по астрологическому календарю является талисманом-хранителем для их высочества Екатерины Алексеевны. После этого он сообщил, что принял отчаянное, несравнимое по смелости ре-шение: коли представится случай шепнуть великой княгине вопрос, простите-де, ваше высочество, не сочтите за дерзость, не ведом ли вам сей юноша -- Никита Оленев, то он этот вопрос шепнет. Но это при условии, что Екатерина будет пребывать в добром здравии и хорошем настроении. И разумеется, спросить можно только в том случае, если их высочество будут пребывать в одиночестве, и глав-ное, если работа им придется по вкусу, потому что если ожерелье не понравится, то в голове будет одна мысль, как бы со стыда не сгореть. Вера Константиновна кивала головой с полным согласием, а Софья нервно теребила бахрому на скатерти, сплетая ее в тугие косички. Как можно так длинно и нудно говорить о великой кня-гине? Право слово, любой, даже самый милый человек в близости дворца тупеет. -- Простите, Винченцо Петрович,--решилась вступить в разго-вор Софья,-- а если великая княгиня посмотрит на вас эдак,-- она приняла гордый и надменный вид,-- и скажет: "Нет, не ведом, знать не знаю никакого Никиту Оленева!" Тогда что? Луиджи размял пастилку языком, хлебнул чаю, вытер губы и по-жал плечами. -- Упаду в ноги. Скажу, простите за дерзость,-- сказал он с достоинством. -- А чего ты еще хочешь? -- Вера Константиновна недовольно посмотрела на невестку. -- Упасть в ноги -- это правильно. Но дальше не так... Дальше надо просить великую княгиню о защите. Напомнить, как предан ей сей юноша, сказать, что четыре года он жил лишь мечтой о том, чтобы увидеть ее хоть издали. Прекрасные глаза ювелира приняли какое-то совершенно новое выражение, они даже стали слегка косить, столь велико было потря-сение от бестактной просьбы. За столом все замерли, и в этой тиши-не особенно выпукло прозвучал вопрос, заданный доселе молчавшей Марией. -- Господин Оленев влюблен в великую княгиню? -- Ну откуда я знаю? -- рассердилась Софья, меньше всего ей хотелось обсуждать этот деликатный вопрос с посторонними людьми. -- И она в него влюблена? -- продолжала Мария, всматриваясь в Софью с таким пристальным вниманием, словно могла поймать ответ визуально, угадать по выражению глаз. Только тут Луиджи очнулся от шока. -- М-м-можно ли это? -- Он зацепился языком за первую букву и тянул ее за собой, изображая неопределенное мычание.-- Да смею ли я касаться столь деликатного предмета? Я только при-дворный ювелир и не более того. Две встречи в саду с прекрасным, ныне исчезнувшим юношей дают ли мне право столь бесцеремонно вторгаться... рисковать будущим дочери моей...--Тут слова его пресеклись и Луиджи закашлялся, ему не хватило воздуха. Вера Константиновна погрозила Софье пальцем и с взволнован-ной заботливостью стала бить гостя по спине, но, вспомнив о при-сутствии Марии, осторожно убрала руку, сделав вид, что сняла с камзола ювелира невидимую пушинку. Однако Мария не обратила внимания на это фамильярное постукивание. Она сидела нахмурив-шись, о чем-то мучительно размышляя. -- Я все поняла,--сказала она вдруг.--Он ее фаворит. Но это неважно. Видимо, власти великой княгини не хватает, чтобы по-мочь господину Оленеву. Поговорить с ней надо непременно, но папеньке это не под силу. Он не сможет, как бы ни старался. Луиджи с благодарностью посмотрел на дочь, он даже взял ее руку и прижал к губам. Знай он, какая мысль уже вызрела в ее голове, вряд ли поторопился бы высказывать знаки любви и при-знательности. -- С папенькой должен поехать кто-нибудь еще. Какой-нибудь такой человек, который посмеет задать любой вопрос,-- сказала она решительно. -- Уж не гвардейца ли Белова вы имеете в виду? -- испуганно спросила Вера Константиновна. -- Не-ет, сударыня, с гвардейцем я не поеду. Да он и сам не согласится, если, конечно, у него на плечах есть голова. Его просто могут узнать в Царском Селе, его не пустят! -- Меня пустят,-- сказала быстро Софья.-- Меня не узнают. Я поеду, как ваш ученик, подмастерье... как это называется? -- Но среди моих учеников нет дам! -- Я переоденусь в мужской костюм. -- Через мой труп,-- коротко сказала Вера Константиновна. Ни-когда еще Софья не слышала в голосе свекрови таких жестких, металлических нот. Луиджи сразу приободрился. Он не ожидал от Веры Константи-новны столь решительной поддержки. Сейчас главное вовремя уйти, пока эта амазонка не выдумала новую несуразность. О том, что наиболее крамольные мысли высказала не Софья, а его дочь, он забыл, об этом и думать не хотелось. Прощались светски, долго раскланивались, словно не в соседний дом шли, а спешили к ожидавшей карете. В дверях Мария, стукнув закрытым зонтом, как тростью, об пол, сказала Софье шепотом; -- Я его уговорю. Софья ответила строгим взглядом. Она и сама не могла понять, что ей не нравится в Марии. Вот Винченцо Петрович -- он свой, а дочь его--иностранка, которая хочет зачем-то быть русской. Не только выходные, но и домашние платья ее были сшиты по послед-ней французской моде, и сидят так ладно, и в суждениях Мария смела, словно другим воздухом дышит, привезла с собой из Италии. И почему она ничего не рассказала о какой-то встрече с Никитой, после которой у нее остался его плащ? Могла бы пооткровенничать, ей предоставили такую возможность. Софья поднялась к себе в светлицу, походила из угла в угол, потом спустилась в сад по крутой наружной лестнице. Дождь кон-чился, на ступеньках стояли лужицы, подсох только узкий их край. Стараясь ступать на сухое, Софья спускалась боком, поддерживая одной рукой юбку, а другой держась за выкрашенные в зеленый цвет перила. "Софья, солнышко, осторожнее",-- прозвучал в ушах забытый го-лос матери. Окрик прилетел из того чудесного времени, когда отец еще не был арестован и она жила в родительском доме. Крутой спуск со Смоленской горки, ступеньки засыпаны снегом, и только край их подтаял на весеннем солнце, и Софья, шестилетняя, идет боком по бесконечной лестнице, преодолевая ее шаг за шагом, ступая на освобожденный от снега краешек. Лед хрустит под башмаками, и бархатный, намокший подол епанчи цепляется за зеленые перила и ноздреватый снег. Софья перекрестилась: "Господи, научи... Как помочь Никите? Неужели права свекровь и он арестован?" До самого вечера Софья не разговаривала с Верой Константи-новной, сердилась, а после ужина, когда расположились шить, она увидела в рабочей коробке у свекрови деревянную бобинку с намотанной на нее золотой нитью. Края бобинки были обкусаны, де-рево расщепилось и обмохрилось. Софья взяла бобинку в руки. -- Это Кутька покусал, щенок был у Алешеньки. Такой парши-вец, все грыз -- ножки у стола испортил. Я его потом на конюшню отослала. -- А моего щенка звали Трезор,--сказала Софья тихо.--И он также у маменьки бобинку обгрыз.-- И добавила страстной скоро-говоркой: -- Отпустите Христа ради с господином Луиджи. Если не помогу Никите, то накажет меня Господь. Буду целыми днями о загубленной жизни родителей вспоминать, и не будет мне покоя. В глазах доброй женщины стояли слезы. Трудно сказать, сейчас ли под влиянием пылкого монолога Софьи она поменяла свое реше-ние или шла к нему путем долгого раздумья. -- Когда господин Луиджи поедет к великой княгине? -- Завтра. Ну что ж. Раз другого выхода нет, так и говорить об этом не пристало. Неси Алешин камзол и порты коричневые. Подгоню тебе по фигуре. Хотя, сама знаешь, все это мне очень не нра-вится. -19- Чем настойчивее уговаривала Мария взять с собой к великой княгине Софью, тем больше возникало у ювелира сомнений отно-сительно целесообразности самой поездки в Царское Село. В кон-це концов, не сказав дочери ни да, ни нет, он решил прибегнуть к средству, которое неоднократно его выручало, а именно -- по-советоваться с Лестоком. Часы пробили восемь, но Луиджи был уверен, что застанет лейб-медика дома. После свадьбы с прекрасной Марией Мегден Лесток стал домоседом, предпочитая общество жены пьяному застолью, картам и даже балам во дворце. Дабы придать своему ви-зиту вид обыденности, ювелир пошел пешком, решив по дорогеi детально обдумать предстоящий разговор. Однако мысли его все время увиливали от главного. Речки, каналы, канавки и многочисленные мосты через них. Очень похоже на Венецию, но если быть честным -- совсем не похоже. Мосты на его родине изящны и основательны, под ногами камень, а эти деревянные, из досок, столь ненадежны! Правда, их красиво рас-крашивают, тумбы рустованы и украшены вазами, а то вдруг весь мост разрисуют под каменный руст, но мост от этого не станет на-дежнее. По венецианским мостам не ездят кареты и телеги, а здесь так и снуют, забывая, что подобный транспорт опасен для хилых до-сок. И потом это странное русское изобретение -- устраивать щель посередине моста для пропуска мачтовых кораблей... О чем просить совета у Лестока? При дворе сплетничают, что лейб-медик потерял былую власть над государыней, но ум, прозор-ливость и интуицию он не мог потерять. Прежде всего Луиджи спро-сит у него -- уместно ли сейчас везти великой княгине драгоценности? Да, ему ведомо, что великая княгиня чем-то прогневала государы-ню, но ведь драгоценности надобны царским особам при любом состоянии дел в государстве. А ну как их величество спросит потом у Луиджи: отвез драгоценности их высочеству? А он что ответит? Мол, нет, не отвез, подумав, что их высочеству в ссылке сподручнее без брильянтов. Да пристало ли об этом думать скромному ювели-ру? Получил заказ -- выполняй! Этот лозунг еще никогда не подводил Луиджи. Ювелир так разнервничался, что чуть не упал в воду с подвесно-го моста. Цепи угрожающе скрипели, у русских нет обычая регуляр-но смазывать маслом металлические части. Господи, сколько лет он живет в этом великом государстве и все никак не может привыкнуть к их беспечности! Ну хорошо... Положим, мудрый Лесток скажет -- вези убор. Цар-ские особы потом сами разберутся, а ты чист. Но как быть с прось-бой Марии? Дочь умеет уговаривать, в этом ей не было равных. К особняку Лестока он вышел в сумерках, но что такое сумер-ки в Петербурге в середине мая! В Венеции в этот час сияют звезды, а небо такое низкое -- рукой достанешь, а здесь... весь город словно вуалью покрыт, фонари на улицах не горят, а все видно. -- Но красиво... очень,--сказал он вслух неожиданно для себя и остановился, не доходя до узорной калитки. Такой длинный путь, а так и не смог собрать в кулак разбре-дающиеся мысли. Теперь придумывай, беспечный ювелир, как объяс-нить Лестоку необходимость взять с собой переодетую женщину. А может, сказать все, как есть? Может, Лесток лучше великой кня-гини сможет объяснить суть вещей? Но Вера Константиновна все-ми святыми заклинала не разглашать никому тайну несчастного юноши. Что угодно, но он не вправе обмануть эту прекрасную женщину. Так ничего и не решив, Луиджи взялся за дверной мо-лоток. Лакей проводил ювелира к секретарю Шавюзо. Ах, какая жа-лость, господин Луиджи, господина Лестока нет дома. Нет, ждать его не имеет смысла. Он вызван к государыне в Петергоф. Но если господин Луиджи на словах передаст свою просьбу, то она непременно будет передана их сиятельству. -- Нет, ничего не надо передавать,-- поторопился Луиджи.-- Я еду завтра в Царское Село, везу их высочеству работу. Прелест-ное ожерелье, знаете... И серьги. -- Брильянты? -- С агатами,--Луиджи кивнул головой и повернулся к двери. В соседней комнате раздался неясный шум. Показалось ли Луиджи, или секретарь вправду хотел его задержать? И почему он так внимательно вслушивается в то, что происходит за стеной? Это их дело. Луиджи решительно спустился по лестнице. Даже если Лесток дома, но не расположен принимать ювелиров, он имеет на это право. Луиджи был уже в палисаднике, когда Шавюзо вдруг выскочил на крыльцо. Можно было предположить, что тот желает вернуть ювелира в дом, однако взгляд секретаря был устремлен на боль-шую, кривобокую карету с подслеповатыми, тесными окошками, ко-торая остановилась у калитки. Желтые, как у извозчичьих пролеток, колеса ее уже неподвижно стояли на мостовой, а черный, обшарпанный кузов все еще продолжал мелко трястись, скрипеть и охать, словно пытаясь прийти в себя после быстрой езды. На-конец дверца ее отворилась, кучер опустил ступеньку и на нее встала узкая женская ножка в фасонном башмачке. Луиджи под-нял глаза и удивленно присвистнул -- мадемуазель Крюшо собствен-ной персоной: фиолетовое короткое пальто наброшено на плечи, шляпка с независимо торчащим крылом куропатки, одна мушка на щеке, другая на шее, и несмотря на прохладную погоду открытый лиф с почти обнаженными, желтоватыми, как спелые дыни, грудями. Дама была давней клиенткой Луиджи, хотя и тайной. -- Фантастические дела,-- сказал себе ювелир.-- И такую да-мочку Шавюзо выходит встречать в белые сумерки! Кто из них и когда ездил в подобный особняк? Интересно, знает ли об этом Лесток? Вряд ли он одобрил бы подобную неразборчивость племян-ника. Луиджи оглянулся на секретаря и увидел, что тот удивлен не менее, чем торопящийся уйти гость. Ничуть не смущаясь и игри-во приплясывая, Крюшо поднялась по ступенькам крыльца. Лило-вые кружева на подоле полоскались у легких ножек, на оттопырен-ной руке раскачивалась обшитая гарусом сумка. -- Мне нужен хозяин,-- бросила она неожиданно низким, словно простуженным голосом. Шавюзо испуганно отступил назад, дверь за ним захлопнулась. Флегматичный кучер сидел на козлах неподвижно, как истукан, шапка сползла ему на глаза, он готов был сидеть здесь вечно. Луиджи обошел карету со всех сторон, перешел на другую сто-рону улицы и неторопливо направился домой, но не успел он за-вернуть за угол, как услышал щелканье кнута и шум трогающейся кареты. И вот она уже мчится по улице, громыхая по булыжникам жел-тыми колесами, кучер стоит на козлах и улюлюкает в голос, под-гоняя лошадей. В темном окошке Луиджи увидел голову Лестока, без парика, в надвинутой по самые уши шляпе, сзади его головы плескалось и пенилось что-то лиловое, игривое. Мгновение, и карета взлетела на мост. Луиджи не успел увидеть, рассержен ли Лесток, или взволнован, или находится в том игривом настроении, которое возникает у мужчин при соседстве подобной дамы, но то, что она сидела в ка-рете рядом с лейб-медиком и они мчались куда-то, не обращая внимания на любопытные взгляды, было настолько необычайно, что Луиджи против воли бросился за каретой, даже взбежал на мост, а оттуда, сверху, долго следил, как громыхала она по улице. Вот тебе и домосед... молодожен. Куда же повезла его Крюшо? Неужели в веселый дом к мадам Дрезденше? Луиджи вернулся домой раздавленным и тут же попал в любящие объятия дочери. Ласковые ручки обхватили мертвой хваткой шею отца и не выпускали до тех пор, пока он не согласился со всеми ее требованиями. Теперь дело за Софьей. Марии не хотелось откладывать раз-', говор с ней до утра, которое, как известно, мудренее ночи. Визит в столь позднее время мог быть превратно истолкованным, но какие могут быть условности, если господину Оленеву нужна помощь? И потом к Корсакам вовсе не обязательно идти через парадные се-ни. Окошко Софьи в мезонине еще светилось. Все это детально обдумала молодая особа, прохаживаясь под темными кленами, и потом, сказав себе: "Я права!" -- решительно направилась к лестнице, ведущей в мезонин. Софья уже легла и долго не могла взять в толк, кто стучит-ся в наружную дверь в столь поздний час. Она на цыпочках подо-шла к двери. -- Кто там? -- спросила она испуганным шепотом. -- Я уговорила отца,--немедленно отозвалась Мария.--Но мо-жете ли ехать вы? Папеньку нельзя отпускать одного. Он не смо-жет говорить с великой княгиней должным образом и только за-губит все дело. Последние слова своего страстного монолога Мария уже произ-носила при открытой двери, Софья смотрела на нее настороженно, ее, казалось, не удивил, но и не обрадовал поздний визит. -- А почему вы принимаете такое горячее участие в судьбе гос-подина Оленева? -- спросила она холодно. Софье хотелось подразнить хозяйскую дочку, которая так без-застенчиво кокетничала с Никитой, а теперь ведет себя так, слов-но имеет на него какие-то права. Она ожидала, что Мария смутит-ся, начнет лепетать о справедливости, которая должна восторже-ствовать, о добре и зле, словом, будет играть в скромницу, но девушка посмотрела на Софью строго, резко выбросила вперед руки ладонями вверх, словно отдавала что-то важное, и произнесла без запинки: -- Неужели не понятно? Да потому, что я влюбилась в него без памяти. Сразу же, как на набережной увидела, так и влюбилась. А потом оказалось, что он ваш друг. Я так обрадовалась, передать не могу! Но счастье мое сразу и кончилось! -- А Никита знает о ваших чувствах? -- опешив от такой прямо-ты, спросила Софья. -- Ну что вы? Конечно, нет. Софья отступила в глубь комнаты, приглашая Марию войти, и та тут же воспользовалась этим, -- Я поеду завтра с Винченцо Петровичем,-- сказала Софья и добавила:-- Садитесь. И не смотрите на меня так испуганно. Ни-кита найдется, непременно.-- Она улыбнулась. -- Я тоже так думаю. А вы не могли бы со мной поговорить о господине Оленеве? -- Тон у Марии был просительный. -- И как же вы хотите поговорить? -- Расскажите мне о нем. Я ведь ничего не знаю, кроме того, что он умен, красив, благороден и лучше всех во вселенной... и еще фаворит великой княгини. -- Какой там фаворит? -- ворчливо произнесла Софья.-- Она и думать о нем забыла. Они сели на постель, укрылись одной шалью. -- С чего же начать? -- нерешительно произнесла Софья.-- Ни-кита учился вместе с моим Алешенькой в навигацкой школе в Москве... Они разошлись уже под утро. С этого разговора и началась у Софьи с Марией большая дружба. -20- В двадцати пяти километрах от Петербурга среди лесов и пус-тошей находилось местечко, которое финны называли Саари Мойс, что означает -- возвышенная местность. Издревле здесь существо-вала благоустроенная мыза. Место это почиталось здоровым из-за обилия зелени и хорошей воды, и Петр I подарил деревеньку с при-легающими лесами супруге своей Екатерине Алексеевне. Десять лет спустя здесь уже стояли палаты каменные двухэтажные о шестна-дцати светлицах и был разбит сад с террасами. Елизавета с детства любила Саарское село и, взойдя на прес-тол, повелела произвести там значительную реконструкцию, часть зданий разобрать за ветхостью, двухэтажные палаты отреставрировать и пристроить к ним одноэтажные галереи с павильонами. Когда великие князь и княгиня явились в Царское, как стали называть Саарскую мызу, работы там были почти закончены, одна-ко подходы ко дворцу напоминали строительную площадку. Петр Фе-дорович был вне себя. Штабеля досок, груды камня, чаны с из-весткой он воспринял как личное оскорбление. Почему ему надле-жит жить в неприспособленном, неотапливаемом помещении, если он хочет жить в Петербурге? И чего ради царствующая тетушка решила его сюда выслать? Вначале досталось камердинерам и лакеям, потом он высказал свое неудовольствие, причем в самых непотребных выражениях, в лицо камергеру Чоглакову, который вместе с супругой тоже приехал в Царское, дабы наблюдать за молодым двором. Чоглаков вначале спокойно слушал великого князя, только отирал капельки слюны, которые летели ему в лицо с царственных уст, а потом вдруг взорвался и отчитал наследника, как мальчишку-кавалергарда. Петр выпучил глаза, показал ему язык и бросился в покои жены, чтобы нажаловаться теперь уже не только на тетушку, но и на Чоглакова. Меньше всего сейчас Екатерина была расположена разговаривать с мужем. Она никак не могла прийти в себя после скандала с импе-ратрицей, сейчас она мечтала об одном -- побыть наконец одной, привести в порядок мысли. Петр ворвался вихрем и сразу поднял жену с канапе. Великий князь не умел жаловаться сидя, только ме-ряя комнату шагами он был в состоянии высказать то, что наболело. Жену при этом он цепко держал за руку, она семенила за ним сле-дом, никак не попадая в такт. И чем горячее он говорил, тем бы-стрее бегал по комнате. Что это была за мука! Великий князь умел жаловаться часами... Это возмутительно! Тетушка Елизавета сошла с ума! Зачем он здесь? Если императрица хочет, чтобы Россия стала его родиной, то не следует превращать ее в тюрьму. А Царское Село -- тюрьма, тюрьма... только недостроенная. Зачем услали милых его сердцу голштинцев? Где Бредель, где Дукер? А Крамер? Он лучший из ка-мердинеров, он знал его с первой минуты жизни, он был добр, добр... Он давал разумные советы. А Румберг? За что его посадили в крепость? Никто лучше Румберга не мог надеть сапоги! Русские свиньи, свиньи... Кузина, почему вы молчите? Екатерина не молчала. Она все пыталась вставить слово, но разве под силу ей было бороться с этим потоком обид и негодований? Сам капризный тон Петра, его детская интонация, хриплый и чуть картавый голос сразу же выводили ее из себя: и это ее супруг, защитник и повелитель? Когда же он станет взрослым? Но жен-ская обида скоро уступила место жалости почти материнской. Он тоже одинок, тоже под наблюдением, тоже нелюбим. И она начина-ла гладить его по плечу и стараться сбить с темы, которая особен-но его раздражала. Уж то хорошо, что, бегая по комнате и с силой дергая ее за руку, он не спрашивал, почему их сослали сюда. Очевидно, он ничего не знал и воспринял их принудительный отъезд как пустой каприз императрицы: приказы ее часто бывали нелогичны. Но Екатерина знала истинную причину их ссылки в Цар-ское Село. Маскарад прошел превесело! Ожили старые тени, вынырнули из небытия. Как смотрел на нее русский князь! Разумеется, она не могла себе позволить афишировать их старые отношения. Танцы, комплименты; болезнь не иссушила ее душу, не обезобразила те-ло--это счастье! И она готова поклясться, что никто не видел, как передала она записку Сакромозо -- очередное послание матери. А утром вдруг разговор с государыней: "Как вы посмели украшать себя живыми розами? Розы -- знак невинности, а вы -- кокетка!" Екатерина привыкла к таким упрекам, это обидно, больно, но не оскорбляет, потому что уверена в своей невиновности. Но когда Шмидша явилась к ней второй раз с приказом следовать в уборную государыни, великая княгиня шла ни жива ни мертва. После того, что случилось вечером в ее покоях, Екатерина могла ожидать ссылки куда более дальней, чем Царское Село. Все было как в прошлый раз, государыня сидела у зеркала, и трое горничных занимались ее туалетом: одна расчесывала локо-ны, другая массировала шею и грудь Елизаветы, третья по очере-ди примеряла разных фасонов туфли на полную, обтянутую розовым чулком ногу. И опять статс-дама Ягужинская с жемчугом в руках. "Как держит ее подле себя государыня? -- невольно подумала Екатерина.-- Рядом с этой дамой всяк чувствует себя словно смерт-ный рядом с богиней". Великая княгиня знала, что несколько лет назад Петр волочился за Ягужинской, я, хоть она не хотела себе в этом сознаться, волокитство мужа раздражало ее несказанно. Одно дело, когда он любезничает с дурнушками, тут порок налицо, но влюбиться в красоту! Даже в этой неприступной, холодной Афине Петруша видел женщину, а в ней, законной супруге,-- никогда! Мысли эти проскочили мельком, тут же уступив место страху. Лицо государыни при появлении невестки стало жестким, даже через румяна видно было, как она покраснела от гнева. Движением руки она выслала всех из комнаты, посмотрела на Екатерину с ненавистью и словно камень в лицо бросила: -- Дрянь! Будуар заколебался пред Екатериной, глаза ее заполнились слезами. -- Но ваше величество... -- Молчать! -- Елизавета поднялась неуклюже, забыв быть изящ-ной, уткнула руки в бока и обрушила на невестку шквал ругани. Некоторых слов Екатерина просто не понимала, но угадывала в них' крепкие выражения кучерской и лакейской. Следуя за Шмидшей по коридорам, Екатерина решила: что бы ни сказала тетушка, ее удел один -- молчать, а будет минутка затишья, броситься к ногам государыни. Но этой минутки не было. Елизаве-та была в такой ярости, что Екатерина ждала -- вот-вот ее ударят. И ладно бы отхлестала по щекам дланью, но сколь унизительно быть избитой белой атласной туфлей, которую императрица сорвала с ноги, а теперь размахивала ею перед лицом великой княгини. Екатерина молчала, глядя в пол, слезы сами собой высохли, и толь-ко жилка под глазом неприятно дергалась. Наконец силы императрицы иссякли, грудь стала дышать спокой-нее. С удивлением она увидела в руке своей туфлю, отбросила ее с негодованием и села к зеркалу. И сразу же, повинуясь неведомому приказу, сродни интуиции или передачи мыслей на расстоянии, в уборную явились горничные и как ни в чем не бывало принялись за туалет государыни, а Ягужинская подошла с поклоном и возложила на царственную шею жемчуг. Конвоируемая Шмидшей, Екатерина, прошла в свои покои. Щеки ее пылали, и она остужала их руками, слегка массируя дергающую-ся жилку. Потом посмотрела в зеркало -- неужели ее лицо безобра-зит тик? Все... самое страшное позади. Удивительнее всего, что Елизавета ни слова не сказала об аресте, который случился здесь вчера вечером. Она ругала великую княгиню только за тай-ную переписку с матерью, все остальное было гарниром. Каким-то образом в руки Елизаветы попало последнее письмо. Но должна же была она ответить матери, которая решила сделать брата Фрица герцогом Курляндии и просила помощи Екатерины. Слава Богу, она не дала никаких обещаний, а написала только, чтобы Фриц и думать забыл о своих притязаниях, в Курляндии вообще решили не назначать герцога. Но даже столь незначительные сведения несли в себе крамолу- Курляндия и так и эдак склонялась в раз-говоре; как смеешь ты, негодница, девчонка, рассуждать о делах государственных?! Уже в карете, которая везла ее в Царское Село, Екатерина по-думала, а может быть, императрица не знает, что произошло вчера в покоях невестки? И почему не предположить, что арест Сакромозо дело рук только Бестужева и он не доложил об этом госуда-рыне? В яростном ослеплении Елизавета вспомнила все ее прошлые прегрешения, с грохотом высыпала все обиды: и за мать обругала, и лютеранкой обозвала, и шельмой, и потаскушкой, перечислив всех молодых людей, которые, по рассказам Шмидши, оказывали Екатерине излишние знаки внимания. Знай государыня о вчерашней сцене, в этот список непременно попало бы имя Никиты Оленева. ...Петр выговорился, успокоился, за ужином вел себя вполне сносно, а вечером явился со своей половины в спальню к жене. Ни о какой любви, разумеется, не было и речи. Петр был твердо уверен, что их брак -- чистая формальность и здесь просто не-приличны какие-либо чувства, кроме приятельских. Как только он нырнул под одеяло, в спальню вошла Крузе и вывалила из меш-ка целый ворох игрушек. Петр весело рассмеялся. Крузе, подмиг-нув, закрыла дверь на ключ, чтобы в спальню не сунулась Чоглакова*, которой строго-настрого было наказано не давать велико-му князю предаваться детским развлечениям. Крузе судила иначе и с умилением издали следила, как на ночном столике появился отряд прусских солдатиков, выстроенных в каре, как между све-чей, заменяющих деревья, выросла картонная казарма, а по из-гибам одеяла, как по холмам и долинам, поехала карета с кро-хотными форейторами на запятках. _________________ У Чоглаковой и Крузе были одинаковые неписаные обязанности, не столько служить великокняжеским особам, сколько следить за ид поведением. Первая была ставленницей Елизаветы, и все, заслуживающее внимания, нашептывала прямо в ухо императрице. Камер-фрау Крузе, теща любимца двора адмирала Сиверса, была определена к молодому двору Бестужевым и доносила ему лично. Внешне дамы вполне ладили, хотя дух соперничества часто заставлял их хоть в мелочах, но под-ставлять друг другу ножку. Елизавета не переносила вида игрушек в руках Петра Федоровича, Бестужеву было на это совершенно наплевать, и, совершая беззаконие с оловянными солдатиками, Крузе как бы дразнила свою соперницу, ставила ее на ме-сто. Мол, по твоему ведомству нельзя, а по моему -- можно! Екатерина с безразличием следила за игрой, она уже привык-ла. Если явится вдруг Чоглакова, все игрушки немедленно будут засунуты под одеяло, а Петр неуклюже будет изображать нежность к жене, зная, что этого ждет весь двор. -- Держи коленку! Куда убрала? -- закричал вдруг Петр звонко, видя, как от неловкого движения Екатерины, карета завалилась набок. Поверженные лошади из папье-маше продолжали перебирать ногами. Дальнейшая жизнь потекла именно так, как предполагала Ека-терина. Петр играл в войну, но уже не солдатиками, а лакеями, камердинерами, пажами и карлами, которых обрядил в военную форму и заставил брать наскоро построенную крепость. После обеда он упражнялся на скрипке, а вечером возился с собаками. Раньше его армия была более значительной, в ней были еще учителя и гу-вернеры. После высылки его любимцев за границу "воевать" стало почти не с кем, поэтому если вдруг подвертывалась Екатерина, то Петр и ее обряжал в военную форму и ставил на часы под ружье. Екатерина просила об одном -- разрешить ей читать в карауле. "Это ведь ненастоящая война",-- увещевала она мужа. Тот приходил в ярость. Выход был один--прятаться. С раннего утра Екатерина брала книгу и уходила в Дикую рощу, которая тянулась вдоль Рыбного канала и называлась так в отли-чие от регулярного парка, расположенного вблизи дворца. В Дикой роще деревья никогда не подстригались, липы и клены росли, как им вздумается, и теперь прямо на глазах набухали почками. На камнях под соснами начал цвести мох, оттенки его были самые раз-нообразные--от бледно-зеленого до багряно-красного. Всюду май вносил жизнь, зацвели желтые цветки, ожившие мухи ползали по палым, прошлогодним листьям, здесь никто их не убирал, иногда вдруг прилетала бабочка. Хорошо, совсем как в Германии. Еще была охота... Чоглакова сквозь пальцы смотрела на это увлечение Екатерины, очевидно, она получила специальные указания на этот счет. Государыня сама любила охоту, а окрестность Царско-го Села совершенно безлюдна. С утра Екатерине закладывали одноколку, обряжали в охотни-чий костюм: кафтан, штаны, сапоги с ботфортами, и она отправля-лась с кротким егерем на ближайшее болотце стрелять уток. Егерь был из русских -- старый, молчаливый, с перебитым носом, и что особенно смешно -- имел бороду. От нее пахло конопляным маслом, а в минуты задумчивости егерь имел обыкновение взбивать бороду резкими ударами тыльной стороны рук, отчего она торчала вперед, как накрахмаленная. Первоначально на все просьбы Екатерины по-ехать во-он за тот холмик или пройтись пешком он отвечал отка-зом, то есть с неимоверной важностью качал головой, но потом, ви-дя, как увлечена великая княгиня охотой, как лихо держит ружье, как метко стреляет, он перестал противиться ее желаниям. Они посетили и дальнее болотце, и сосновый лес, и озеро, причем большую часть пути проделывали пешком. Их сопровождали две ве-селые собаки, которые выискивали меж кочек убитую дичь. Проще было бы ездить верхами, но Чоглакова категорически возражала против этого, боясь, что Екатерина бросит бородатого стража и ускачет на своем английском жеребце в неопределенном направ-лении. На двенадцатый день опалы, Екатерина цепко держала в памя-ти эти сроки, охота была особенно удачной, если не считать стертой ноги. И еще жара, оводы... Видя, что великая княгиня хромает, перепуганный егерь предложил нести ее на руках. -- Глупости!--сказала она.--Рядом тракт. Я буду ждать тебя у дуба с дуплом. Пригонишь туда лошадей. И не трясись ты! Я никому не скажу, что ты оставил меня одну. Егерь, видно, совсем потерял голову. С криком "нельзя" он вцепился в рукав великой княгини, но та вырвалась, топнула стер-той ногой и решительно направилась к видневшемуся дубу. Егерю ничего не оставалось, как потоптаться на месте, взбить свою немыслимую бороду и бежать к оставленной в роще одноколке. Со-баки кинулись было за хозяином, но потом вернулись к Екатерине, достигли с ней тракта и благодарно растянулись у ее ног, положив морды на лапы. Великая княгиня села на землю, привалилась спиной к дубу, блаженно расслабилась. Шляпа сползла ей на глаза. Она ткнула пальцем в тулью, возвращая ее в прежнее положение, и тут заме-тила клуб пыли, который перемещался по дальнему краю поля. Всадник... Екатерина всмотрелась внимательнее. Нет, карета! Она вскочила на ноги. Неужели от государыни? Неужели кончилось их проклятое заточение? Не в силах ждать, забыв про стертую но-гу, Екатерина бросилась бегом по тракту навстречу карете. Собаки с лаем устремились за ней. Но скоро она перешла на шаг. Нет, это не из дворца. Карета скромная, на козлах один кучер. Может быть, медики пожаловали? Крик, натянутые с силой вожжи, вздыбленные морды лошадей. Ка-рета, словно нехотя, остановилась. Из нее вышел тучный мужчина в большой шляпе и епанче до пят. За ним шустро выскочил под-росток с миловидным лицом и напряженными глазами. С наглой без-застенчивостью мальчишка уставился на великую княгиню, потом опомнился, вслед за мужчиной согнулся в глубоком поклоне. -- Ваше высочество, вас невозможно узнать в этом наряде! -- Сорванная с головы шляпа бороздила краем своим дорожную пыль. Только тут Екатерина узнала в нем придворного ювелира Луиджи, Подросток тоже снял шляпу. Сделал он это весьма осторожно, боясь растрепать свои короткие, блестящие, словно лаком покры-тые волосы. С каких это пор у Луиджи появились пажи да еще такие неучтивые! -- Вас государыня прислала ко мне? -- резко спросила Екатерина. -- Ни в коем случае! -- пылко воскликнул ювелир, обозревая все вокруг своим взглядом.-- Еще месяц назад их величество заказа-ли для вас драгоценный убор, повелев мне вручить его вам, как только он будет готов. Я помню о своих обязанностях.-- В руках его появился обитый парчой футляр. -- Жалкий человек! -- почти с состраданием бросила Екатери-на.-- Весь двор знает, что я в опале, и только вы находитесь в неве-дении. Если бы вы проехали еще версту, вас бы задержал карауль-ный солдат. Сюда никто не ездит. -- Но как же быть с этим? -- Потрясая футляром, Луиджи стал испуганно озираться. -- Оставим это до лучших времен, а теперь уезжайте. Сейчас здесь будет егерь. Он следит за каждым моим шагом. Луиджи, отирая пот, уже пятился к карете, когда спутник его, паж или подмастерье, вместо того чтобы подсадить хозяина, сде-лал шаг вперед. -- Умоляю, ваше высочество... Этих слов было достаточно, чтобы Екатерина поняла, что пе-ред ней женщина. Только этого ей недоставало -- тайных свиданий на дороге с переодетыми девицами. -- Я не могу с вами говорить.-- Голос великой княгини против воли прозвучал высокомерно и обиженно. -- Покажите убор,-- обра-тилась она вдруг к Луиджи. Тот, ломая ногти, поспешил открыть замок футляра. Сноп искр, света, лазурной радости вырвался на свободу. Екатерина сразу увидела, что брильянтов в ожерелье маловато, но черные камни меж ними были так изысканны. Ах, как пошел бы этот убор к ее серому с серебром платью! -- Уберите,-- прошептала она с горечью, захлопнула крышку и отвернулась, разговор был окончен. Однако ряженая особа не захотела этого понять. Не хватило у нее деликатности также оценить по заслугам жертву великой княги-ни. Навязчивую девицу куда больше волновали собственные дела. "Умоляю, ваше высочество... это вопрос жизни и смерти..." Словом, она произнесла кучу невнятных фраз, которыми обычно сорят посе-тительницы, и только вдруг знакомая фамилия -- Оленев -- заставила Екатерину прислушаться. -- А чего вы печетесь об Оленеве? Вы его жена, любовница? -- Екатерина говорила отрывисто, резко, а сама смотрела в сторону дуба, где с минуты на минуту должен был появиться егерь. -- Он друг моего мужа,-- твердила невозможная особа.-- Оленев арестован? Но он невиновен, ваше высочество! И вы должны помочь ему1 -- Я? -- потрясенно спросила Екатерина.-- Я даже себе не могу помочь! Нет более бесправного человека в России, чем я. Луиджи вдруг опомнился, схватил своего переодетого пажа за руку и потащил к карете, но женщина вырвалась и неожиданно упа-ла на колени. -- Куда делся Никита, умоляю? -- Она склонилась щекой к зем-ле, сжатые кулаки ее уткнулись в пыль. -- Ваш Оленев благородный человек! -- Я знаю, что он благородный человек.-- В голосе женщины по-явились жесткие нотки, так не разговаривают с членами царской семьи: -- Но где он? Куда его упекли? -- Я была уверена, что он давно на свободе,-- надменно крик-нула Екатерина.-- Его арестовали по недоразумению. "Очень хорошенькая,-- отметила про себя Екатерина, и сердце ее царапнула ревность. -- Она врет, что Оленев друг мужа. Так не просят за друзей мужа... За них просят почтительно. Однако что за нелепость? Неужели Оленев в крепости?" Меж стволов росших вдоль тракта лип Екатерина увидела, как по полю стремительно несется одноколка. Конечно, егерь все видит. -- Да уезжайте же наконец! -- крикнула она в ярости.-- Помочь вам может один человек -- Лесток.-- И она кинулась бегом к дубу. Екатерина уже не видела, как Луиджи сгреб в охапку мнимого пажа, как сели они в карету, развернулись с трудом и помчались в сторону Петербурга. Ее волновала одна мысль -- что егерь все ус-пел рассмотреть и будет о чем докладывать Чоглаковой. Может, деньги ему предложить за молчание? Почти одновременно с однокол-кой она достигла дуба и без сил повалилась в траву. Собаки с лаем прыгали у ног хозяина, словно ябедничали. -- Это ювелир приезжал, только и всего,--сказала Екатерина, не поднимая головы. - А я ничего не видел и не слышал. Пожалуйте в карету, ваше высочество.-- И егерь с полной значительностью взбил бороду. -21- Вернемся несколько назад, всего лишь на сутки. Луиджи не ошибся в своих предположениях: Лесток действительно ехал к Дрезденше -- весьма достойной даме, приехавшей из Германии около десяти лет назад. Беда только в том, что средства к существованию, и очень немалые, она доставала несколько сомнительным способом, а именно: содержанием Модного дома, который Петербург украсил еще одним эпитетом -- "веселый". В XVIII веке не существовало полиции нравов. За нравственно-стью при дворе следила государыня, но недостаточно строго, и как ни горько нам сознаться, сама далеко не всегда была безупреч-на. Именитые дамы, ловящие чутким ухом пикантные сплетни, совер-шенно справедливо считали, что если при дворе можно фривольни-чать, то уж скромным подданным совсем не грех подражать лучшей части общества. Спустя три года после описанных здесь событий Модный дом будет распущен, а сама Дрезденша предстанет перед судом, а пока очаровательные модистки процветают и, как выясни-лось впоследствии, богатые клиентки не только примеряют у Дрезденши платья, но и встречаются с представителями сильного пола. Для "утех любви" шли не с главного хода, а с "синего", прозван-ного так из-за обивки в сенях -- тускловато-голубой холстины, укра-шенной лазоревым орнаментом. Именно через этот вход шустрая мамзель Крюшо ввела Лестока в апартаменты Дрезденши. К чести лейб-медика скажем, что он был здесь впервые. Крутая лестница на второй этаж привела его в гостиную, не роскошную, но уютную и опрятную, с православной иконой в углу, немецкими гравюрами на стенах и неожиданно яр-кими шторами на окнах. Неслышные ветерки вздували шторы, и они легко опадали, словно крылья бабочек, которые все трепещут и никак не могут успокоиться. Здесь перед Лестоком предстала сама Дрезденша. Изящное, скромного покроя платье и румянец на щеках придавали ей почти юный вид, особенно красили ее искреннее смущение и благородная взволнованность. Она низко склонилась перед Лестоком, ему даже показалось, что Дрезденша хочет облобызать, словно игумену, его руку, и не произошло это только потому, что он отвел ее за спину. Дрезденша молча взяла свечу и повела лейб-медика по коридо-рам и коридорчикам, лестницам и приступочкам. Наконец его при-вели в тупик, толкнули низенькую дверь. Комната была тесна, скудно обставлена, окно закрыто плотной циновкой. На столе горела свеча, подле нее сидел человек и читал книгу. При появлении Лестока он вздрогнул, резко обернулся. Это был Сакромозо. -- Вот уж не ожидал вас встретить здесь.--Лесток без сил рух-нул на стул. Поспешая за Дрезденшей, он совершенно сбил дыхание, а встре-ча вызвала сильнейшее сердцебиение. Лесток достал маленькую ко-робочку, вытащил из нее круглую таблетку и положил под язык. Сакромозо молча исподлобья наблюдал за его манипуляциями. Вид у рыцаря был потрепанный, камзол смят, кружева на рубашке обвис-ли, как лапша, обычно бледное лицо его приобрело серый цвет и украсилось мешками под глазами. Ничего не осталось в нем от прежней светскости -- озлобленный, подозрительный, весь ощерен-ный человек. -- Как вам удалось бежать? -- В голосе Лестока прозвучало ис-креннее удивление, почти восхищение, и Сакромозо понял, что лейб-медик не посвящен в подробности этого странного дела. -- Произошла глупейшая история. Когда вы узнали о моем аресте? -- Через два дня. -- От кого? -- От моего верного агента. Где их теперь взять -- верных-то? -- Лесток положил еще одну таблетку в рот и спрятал коробочку в карман.-- Плачу много, вот и верный. Я вначале не поверил -- вы неприкосновенное лицо! Как можно? Но мой агент обычно не врет. Об аресте рыцаря Сакромозо в покоях великой княгини Лестоку рассказал Бергер. Лейб-медик не спрашивал у своего осведомителя, как он узнал об этом. У хитрой бестии Бергера были свои тайны, и Лесток совсем не был уверен, что курляндец только ему продал эти сведения. Плати -- и всевозможные секреты будут в твоем ку-лаке. -- Произошла глупейшая история,--повторил Сакромозо.--Вме-сто меня арестовали кого-то другого. Чудовищная страна, эта Россия! Лесток вдруг расхохотался. Он опять чувствовал себя бодрым и готовым к любым неожиданностям. -- Недостатки России обсудим в другой раз. А вы всю неделю, даже больше, были на свободе? Не грешно ли не поставить меня в известность? Почему вы торчите в этой дыре? -- А потому, что эта дыра единственное надежное место в вашем славном городе! -- с раздражением крикнул Сакромозо.-- Арестован-ный назвался моим именем. -- Но это абсурд! "Какой нервный молодой человек,-- думал Лесток, с удовольстви-ем наблюдая за Сакромозо.-- Ишь как пальцами хрустит!" Лейб-медик уже забыл, как метался по кабинету после известия, полу-ченного от Бергера, как клял себя за излишнюю болтливость. И добро бы одна болтливость, но ведь он расписки давал и цифры называл... Страшно подумать, как мог бы очернить его, Лестока, этот бледный рыцарь, если бы его как следует тряхнули в Тайной канце-лярии. -- Зачем ему это, помилуй Бог? -- продолжал Лесток благо-душно. -- Этого я не могу понять. Более того. Прошло десять дней, а этот арестованный, пребывая в крепости, продолжает хранить свою тайну. Зачем? Может, он любовник великой княгини и решил ском-прометировать меня? -- Но как вы узнали о собственном аресте? -- К Лестоку верну-лась серьезность, здесь было над чем поломать голову. -- Узнал... Сакромозо совсем не хотел откровенничать с лейб-медиком, излишняя откровенность была не в его пользу, особенно если вспомнить, как он стоял на подоконнике за шторой, ожидая, когда офицеры, а может, агенты или полицейские, оставят его квартиру. А случилось все так. На маскараде он выпил лишнего. С рыца-рем это случалось редко, он никогда не пьянел. Так было погано после пробуждения, что он подумал было, не подсыпали ли ему в вино какого-либо сонного зелья. Хотя у русских встречаются столь крепкие напитки, что без всякого сонного порошка можно ноги протянуть. Весь день и вечер Сакромозо провалялся в кровати, решив ни-куда не выходить, однако вспомнил об обязательном визите к одной милой даме. Муж у нее был в отлучке, дама была прехорошенькая, в общем, стоило приободриться. Камердинер уже кончил его приче-сывать, когда раздался стук в дверь, и не просто стук, а громыха-ние, казалось, били ногами или прикладами. По счастью, в доме из слуг находился только камердинер, он и пошел открывать. Врожденный инстинкт и привычка к опасности предостерегли Сакромозо, он не вышел к ночным гостям, а на цыпочках подошел к двери. Удивительно, что столько шума производили всего два человека. Строгим, официальным тоном на плохом немецком языке они сообщили камердинеру, что пришли с обыском. -- По какому праву? Я пожалуюсь хозяину! -- вскричал камер-динер. -- Твой хозяин арестован. Очевидно, все бумаги у них были оформлены надлежащим обра-зом, потому что камердинер пустил их в дом. У Сакромозо был выбор -- пронзить негодяев шпагой или бежать, не поднимая шума. Он предпочел второе, благо спальня его на-ходилась на первом этаже. Но черт подери этих русских -- мало того, что окна у них закрыты намертво, так еще оклеены бумагой, Она с трудом отклеивалась и громко, отвратительно шуршала. Разбить стекло? Он не успел. Когда эти двое вошли в спальню, рыцарь стоял на подоконнике, сжимая эфес шпаги. Конечно, он не мог совладать со своим любопытством и стал осторожно под-сматривать в щелку между шторами за происходящим в комнате. Пришедшие запалили множество свечей и всерьез приступили к обыску. Как понял Сакромозо, он