и искали въездной паспорт и про-чие документы. Неторопливо обшаривая ящики, сундуки с одеждой, роясь в карманах, они вели неторопливую беседу, перемежая рус-ские фразы немецкими словами. Знай Сакромозо получше этот вар-варский язык, он обогатился бы весьма полезными сведениями о некой Арине Парфеновне, которая бьет свою падчерицу, и это ей, шельме, даром не прошло -- подавилась намедни костью в рыбном холодце, также узнал бы он, чья-то сватья шьет к Троице до-рогое платье из шелкового камлоту, а каналья Бергер полностью отыграл в фаро свой старый долг. Между делом один сообщил другому, что при аресте Сакромозо вел себя весьма достойно. Иные за шпагу хватаются или в штаны со страху накладывают, а этот без лишних слов отдал себя в руки правосудия. Вот только документов при нем никаких не обнаружено. Сакромозо казалось, что он сошел с ума. Когда офицеры стали как попало запихивать в сундук его одежду, а потом сгребли в кулак кольца и сунули их отнюдь не в ящик, а себе в карман, рыцарь с трудом подавил в себе желание соскочить с подоконника и насадить этих двух негодяев на шпагу. Однако выдержка не изменила Сакромозо, он дал уйти двум мер-завцам. Завтра недоразумение разъяснится, и ему возместят спол-на все убытки, как моральные, так и вещественные. Совершенно измученный страхом камердинер запер за негодяями дверь. -- Вы здесь, господин? Я думал, что вы бежали. Простите, но я не мог не впустить их в дом. Документы на обыск подписаны самим Бестужевым. Все ваши бумаги унесли. Вот здесь можно было сесть, выпить вина и спокойно обдумать ситуацию. Бежать из собственного дома не имело смысла. Вряд ли кто-либо явится сюда во второй раз. Сейчас главное -- понять по-доплеку этого странного дела. Первым пришел в голову граф Финкенштейн, но при воспомина-нии об этом маленьком, чистеньком, кружевном старичке Сакромозо поморщился. В уме посланнику не откажешь, но ведь он трус. Тут же начнет бегать по комнате, стучать своими копытцами по пар-кету: "Это не мое дело! Я понимаю -- недоразумение, но почему прусский посланник должен вмешиваться в дела мальтийского орде-на?" Можно было бы ему сказать: "А потому, плешивый козлик, что ты депешу получил, в которой ясно сказано -- содействовать! И не твоего ума дело -- кому. Хоть мальтийскому ордену, хоть папуасу с перьями!" Нет, так он ему не скажет. Финкенштейн пока отпадал. Сакромозо перебрал еще несколько фамилий, и Лесток был в их числе, но остановился на Дрезденше. Новости появились через два дня, и такие, что Сакромозо взвыл от ярости. Дрезденша, а именно Клара Шекк, сообщила от убийстве Гольденберга. Никаких подробностей, кроме убийства на маскараде, но теперь по крайней мере рыцарь понял, что его есть за что арестовывать. Под покровом ночи он перебрался в "веселый" дом и стал измышлять, как ему покинуть Россию -- нужны документы, деньги и надежный транспорт, черт подери! После бесконечных колебаний Сакромозо решил обратиться к Лестоку. Этот француз стал почти русским, он знает все их обы-чаи, он ненавидит Бестужева. И главное, он уже потому не отка-жется помочь, что Сакромозо сам может подвести его под арест. Как на грех, Лесток уехал ко двору в Петергоф. Рыцарь счи-тал не только дни -- часы, а теперь этот насмешливый боров си-дит перед ним и никак не может взять в толк, что именно ему и никому другому надо обеспечить безопасный отъезд рыцаря из Рос-сии. -- И торопитесь! -- заключил Сакромозо.-- Меня не разыскивают потому, что сидящий в крепости почему-то хранит молчание. Но он может в любую минуту передумать и открыть рот. -- Загадочнаяистория,-- повторил Лесток.-- Загадочная... Поверьте, я сделаю все, что в моих силах. Но не меняйте пока места жительства. Здесь вас всегда могут спрятать между...  Клиентами,-- заключил Сакромозо и рассмеялся горько. Возвращаясь домой, Лесток обратил внимание, что на углу Ап-текарского переулка, как раз против его дома, расположилась странная фигура -- нищий с деревянной ногой и рыжей треуголкой на голове, указывающей, что некогда он принадлежал к Ширванскому пехотному полку. Может быть, пьяный? Лесток подумал, что надо бы наказать, чтоб прогнали нищего, отрепья его наводили на груст-ные мысли, но, войдя в дом, он совершенно забыл о пьяном пехотин-це. Прошел час, два, а секретарь Шавюзо все слышал, как он тяжело ходил по кабинету из угла в угол. -22- Не получилось серьезного разговора. Канцлер знал, что рань-ше трех часов дня государыня его не примет, поэтому отправил-ся в Петергоф после обеда. Но, видно, опоздал... "Ах, Алексей Пет-рович... Избавь! Голова болит... Может, съела что-то не то? Давай завтра поговорим, а?" А сама заглядывает в лицо и не хмурится, а улыбается. Ладно... Пусть завтра. Лишний вечер посидеть над бумагами никогда не помешает. Беда только, пока плыл из Петергофа назад, схватил простуду, ветер с залива дул отвратительный. Надобно было в карете ехать, да уж больно трясет. Беда наша, русские дороги! На рабочем столе горели свечи, окна плотно зашторены, за дверью ни звука. Супруга Анна Федоровна, урожденная Бетангер, знает: если муж за работой, то слуги в одних чулках ходят, а сама она на его половину ни ногой. Бестужев сел к столу, пододвинул папку, водрузил на нос очки. В папке расшифрованные и пронумерованные депеши в Берлин прус-ского посла Финкенштейна. Очки, видимо, лежали на сквозняке, ме-таллическая дужка была неприятно холодной, и канцлер непроизволь-но чихнул. Гадость какая! Так и есть, уже насморк. Мало того, что работать мешает, так ведь и во дворец не сунешься с сопля-ми-то. Чихни он при государыне, она тут же исчезнет из опасения заразиться. Однако приступим... Первую депешу он знал почти наизусть. Месяц назад Финкенштейн доносил королю Фридриху, что дружба между "важным и смелым приятелем крепка как никогда". "Важным" прозывался вице-канцлер Воронцов, "смелым" посол-конспиратор называл Лестока. В этой же депеше Финкенштейн сообщал, что "важный и смелый" нашли способ преклонить на свою сторону тайного советника Исаа-ка Павловича Веселовского, знающего многие тайны Бестужева. Рас-шифровывая эту депешу, Бестужев только что зубами не скрежетал, помнится, кончик пера весь изжевал, а потом сам с утра поехал в Иностранную коллегию, дабы устроить там примерный разнос. Весе-ловского, конечно, не тронул, потому что не каждой похвальбе финкенштейновой можно верить, но дружбу водить с Исааком Пав-ловичем перестал. Удивительная вещь эти депеши в цифрах! Лукаво и ласково улы-баясь, читал в них Бестужев, как заверяет Воронцов Финкенштейна, что не будет в них слишком откровенным, потому что он-де, Бесту-жев, может перехватить оные бумаги, ибо не жалеет на то ни трудов, ни денег. А Финкенштейн не верит, отмахивается и пишет, пишет, что Лесток-де деньги получил от прусского короля и просит заве-рить его в своем усердии (шельма Лесток, ужо тебе!). Этот бедолага-посол имеет наглость просить Лестока повлиять на государыню, дескать, негоже посылать русские войска к Рейну, это неблаговидно с религиозной точки зрения. Фридрих уж Саксонию занял, на Силезию рот раскрыл, огнем и мечом по Европе -- это, вишь ты, благовидно и с религиозной точки зрения, и с прочей, а вот затушить войну, навести в Европе порядок, чтоб справедливость восторжество-вала, это неприлично и неблаговидно! Бестужев умакнул перо в красные чернила, обвел имя Лестока словно кровавым картушем, а на полях написал дрожащей рукой: "Христос в Евангелии глаголет, не может раб двум господам работати -- Богу и Мамоне!" Это была одна из слабостей канцлера -- не мог он читать депеши, чтобы тут же в письменной форме не ответить врагам своим. Пусть не прочитают они его виршей. Господь прочтет и рассудит, что прав-да на его стороне. "Червь ничтожный, эшафот мне строил!" Ему казалось, что Лесток всегда его ненавидел, всегда стоял на его пути. Однако это не было правдой. В 1741 году, когда государыня воцарилась на троне, именно Лесток помог Бестужеву вернуться из ссылки и обеспечил ему место вице-канцлера. Все историки цитируют обро-ненную Елизаветой фразу: "Лесток, ты готовишь себе пучок розог", мол, ты хлопочешь о Бестужеве, а он тебя потом и высечет. Семь лет назад легкомысленный лейб-медик не придал этой фразе никако-го значения. Однако судьба рассудила иначе. Если бы задачи Лестока и Бестужева совпадали, то они могли бы не только сотрудничать, но и дружить. Оба знали цену день-гам, были гурманами в еде и благородных напитках, понимали кра-соту интриги и во власти святого азарта одерживали победы на зеленом сукне. С шакалом лучше дружить, чем с этим Лестоком! Лейб-медик считал, что вся необъятная Россия у него в кармане. Уже за одно это следовало поставить его на место! Не Россия для тебя, любезный, а ты для России. Какие только ловушки не расставлял Лесток, чтобы убрать вице-канцлера. И архив у Бестуже-ва похитили, и лопухинское дело придумали, и Ботту, посланника австрийского, сюда приплели. Лесток с Шетарди потирали руки -- вот еще чуть-чуть -- и победим, вице-канцлера под топор или в ссыл-ку, и восторжествует французская политика. Сорвалось... Шетарди покинул Россию, над Лестоком нависла то-гда угроза опалы, но уничтожить его, размазать, чтоб духу не было, Бестужеву тогда не удалось. Не получилось тогда, получится теперь. И кличка-то у него ка-кая независимая -- Смелый! Каждая расшифрованная депеша давала канцлеру новую пищу для негодования, но и затягивала бант на толстой шее - Погоди, смелый, скоро этот бант станет удавкой... В последнем письме в Берлин Финкенштейн приводил слова поте-рявшего совесть Лестока: "...одного боюсь, как бы Бестужев по бестолковости не задержал продвижения русской армии и тем не спас ее от неминуемого поражения". Богомерзкие эти слова были сказаны Лестоком мальтийскому рыцарю Сакромозо. Какое дело ост-рову Мальта до прусских дел? И вообще, надобно поразведать, чем промышляет в России Сакромозо, с кем водит дружбу этот рыцарь. Уж не ряженый ли он? Проверил... Сакромозо водил дружбу со многими, около Иност-ранной коллегии вертелся, но более всего заигрывал с великой княгиней и Лестоком. Бестужев долго и серьезно готовился к разговору с императри-цей: депеши были подобраны в должном порядке, нужные места не только подчеркнуты красными чернилами, но и переписаны на от-дельные листки крупным, каллиграфическим почерком. Но Бестужев знал: главное должно быть не написано, а сказано, и сказано в такой форме, чтобы государыня все поняла. И слово он достойное нашел -- "пресечь"! Произнося это слово, канцлер энергически взмахивал рукой, не-красивое лицо его наливалось кровью. Но тут была и некая тон-кость. Объяснить, что именно пресечь, надобно было одной короткой фразой. Если не сможешь, начнешь для объяснения употреблять сложносочиненные предложения с предлогами и союзами, то можешь быть уверен -- разговор ты прошляпил, Депеши Финкенштейна государыня читать не будет -- слишком долго и путано. Поэтому надобно заостриться на деталях. Пойдем дальше... Про арестованного Сакромозо государыня ничего знать не должна -- пока. Беспричинный арест мальтийского рыцаря пахнет международным скандалом. Но ведь никто и не собирался держать в крепости этого иност-ранного красавца. Надо было тихо и без шума услать его за пределы России. Нашли простой способ скомпрометировать: появление Сакромозо в покоях великой княгини -- событие политического порядка! Да и Екатерину лишний раз не мешало поставить на место. Арест прошел тихо, незаметно. Однако великую княгиню удалось поставить на место более про-стым способом, без упоминания имени Сакромозо. Кто же знал, что, когда Сакромозо явится вечером во дворец, на него уже будет иметься столь серьезный компромат, что его не из России высылать, а судить надобно! Вот ведь как в жизни случается! Сядешь, например, в жаркий полдень под дерево в размышлении, чем бы жажду заглушить, и в этот самый момент с дерева, о котором ты и не знал, что оно яблоня, валится прямо тебе в руки сочный плод. Словно ты Ньютон какой -- прямо в руки и яблоко! Этим сочным плодом (канцлеру не понравилось сравнение, и он поправился мысленно), этим неожиданным подарком был труп купца Гольденберга, обнаруженный на маскараде. Кто его убил, зачем -- неважно, найдут, главное, все карманы покойника были набиты тайными письмами. Из всех этих писем только одно могло заинтересовать госуда-рыню -- послание великой княгини к шпионке матери Иоганне Ангальт-Цербстской. Но ведь и раньше предупреждал их величество, что великая княгиня -- колючий цветок, несмотря на запрет ищет способ напрямую общаться с маменькой. А что государыня? Только изволили улыбаться и журить своего старого канцлера: "Вечно ты, Алексей Петрович, в каждой собаке волка ищешь!" Теперь поверила. Пойдем дальше... Поняла ли государыня, что убитый Гольденберг -- прусский шпион, сие не важно. Скорее всего и думать забы-ла об этом. Их величество не только криминальными делами брез-гует, но и государственные держит в небрежении. В карманах Гольденберга находилась шпионская цифирная ин-формация, тут тебе и военные секреты, и численность войск, и коли-чество провианту. Ясно, что эту тайнопись вручил Гольденбергу Сакромозо, они весь вечер на маскараде были вместе и не скрыва-ли этого. Но Сакромозо сам в передаче не сознается, на дыбу его не поднимешь -- иностранец! Значит, сидит он себе на Каменном Носу, и пусть сидит... потом разберемся. Главная цель сейчас до-казать, что информацию про армию дал Сакромозо Лесток. А может, не Лесток? Надо снять допрос с Сакромозо... Бестужев встал, прошелся по комнате. Кто ж другой, если не Лесток? Смелый,.. А может, это дело рук "важного"? Не-ет, не ста-нет Воронцов марать об это руки. Надобно доказать, что это именно Лесток, и еще бы хорошо за-говор... Чтоб против матушки-государыни, а Лесток... пусть не главный заговорщик, пусть просто участник... Это даже лучше, что просто участник... В этот момент внизу неожиданно раздался грохот. Он был столь силен, что Алексей Петрович решил, что чья-то карета переверну-лась, и подошел к окну. На улице было пусто, а снизу, с первого этажа, уже неслись неразборчивые крики. Внятен был только голос жены. Бестужев выругался сквозь зубы. Уж если так стучат и орут, зная, что он работает, значит произошло что-то из рук вон... Он хотел было крикнуть лакея, но передумал. Застегнул пуго-вицы на камзоле, взял свечу и пошел на лестницу. Шум уже стих, только словно поскуливал кто-то в буфетной или в кладовой. Заслышав его шаги, навстречу вышла жена. Встрепан-ная, с деланной улыбкой, она загородила дорогу мужу, лепеча ис-пуганно: -- Что вы, мой друг? Квасу хотите? Сейчас велю принести... Бестужев отодвинул жену рукой, прошел в буфетную. Там на лавке в беспамятстве лежал старый камердинер Никифор. Алексей Петрович подумал было, что он пьян, но как только поднес све-чу, увидел, что лицо и голова Никифора в крови, а рука висит плетью. -- Кто? -- Бестужев повернулся к жене и по глазам ее увидел, что мог бы и не спрашивать, и так все ясно. -- Антоша вернулся.-- Анна Федоровна сложила трясущиеся пальцы щепоткой и закрыла рот, словно затыкая его, запрещая гово-рить дальше. -- А Никифор его не пускал? Жена кивнула. -- Где этот мерзавец? -- негромко и спокойно спросил Алексей Петрович.-- Ушел? -- У себя,-- выдохнула супруга и, предвидя тяжелую сцену, за-причитала на высокой ноте, вздела руки:-- Не ходите, Христом Богом молю. Не ходите! Не в себе он.-- Она вдруг повалилась на пол, обнимая ноги мужа. Алексей Петрович не терпел подобных причитаний, считая их чистым притворством. Супруга его, немка, ненавидела все русское, но в критические минуты вела себя как баба-распустеха. Так, казалось ей, она скорее доберется до нутра мужа. Впрочем, на этот раз она была вполне искренна, видно, сильно испугал ее сы-нок, маменькин баловень. Бестужеву вдруг стало жалко жену, он даже погладил ее по го-лове, утер тыльной стороной ладони мокрый лоб, а потом сказал жестко: -- За мной не ходи! Комнаты, которые когда-то назывались детскими, уже много лет пустовали, но изредка в них наведывался граф Антон. Кажет-ся, нет большей радости для родителя, чем лицезреть в своем до-му дитятю. Но сын никогда не приходил трезвым, всегда устраи-вал непотребные сцены. И всегда мать его покрывала. А сейчас вообще особый случай. Алексей Петрович пинком открыл дверь. Кроме зажженной лам-пады, никакого света в комнате не было. Сын сидел в кресле, не сидел -- лежал, широко раскинув ноги. Завидя отца, он не встал, не поздоровался, только мрачно, тяжело уставился на родителя. -- Я тебе что говорил? -- делая ударение на каждом слове, про-изнес Алексей Петрович.-- Ты где должен находиться? Почему съехал с Воробьиной мызы? -- Голос его неожиданно рванулся вверх и замер на неловко скулящей ноте. Мызой называл Бестужев свое загородное имение подле села Воробьеве, куда он выпроводил сына после постыдной дуэли. На-каз был -- в столицу ни ногой! И вдруг явился. Граф Антон не отвечал, продолжая также напряженно смотреть на отца. Взгляд его можно было бы назвать бессмысленным, если бы не выражение лютой злобы. "Да слышит ли он меня?" -- подумал Бестужев. -- Авдотья где? Слышишь, про жену спрашиваю! Опять на тебя, бесово ребро, государыне жаловаться побежит! -- Я желаю жить здесь... в родительском дому,--тяжело ворочая языком, но внятно произнес граф Антон и мотнул подбородком, стараясь скрыть икоту. Неожиданно для себя Алексей Петрович чихнул да не один раз, а четыре кряду. Проклятая простуда, и ведь платка с собой нет, манжетой приходится утираться. В комнату тут же влетела жена, вложила в руки мужа утираль-ник. Только здесь Алексей Петрович увидел, что, кроме сына, в комнате находится еще один человек -- молодой офицер, весь ка-кой-то черный. На нем был плащ до пят, темный парик нечесан, бук-ли на висках топорщились по-мужичьи. Он неловко отклеился от стены и лихо, со щелканьем каблуков и бодливым жестом головы представился: -- Бурин Яков. -- А это Яков Пахомыч, друг наш,-- затараторила Анна Федо-ровна.-- Он Антошеньку и привез. Дозвольте, Алексей Петрович, гос-подам в доме переночевать. Бестужев звонко высморкался и вышел из комнаты, шаркая нога-ми, поднялся на второй этаж. Коль промолчал, значит разрешил, видно, так и поняли его уход -- загалдели, затрещали голосами. Он сел к столу. Вот они... депеши, а ведь как хорошо рабо-тал! Каждое лыко в строку, а сейчас мозги словно заклинило. На чем он остановился? Чтоб окончательно сокрушить Лестока, надо-бен хороший заговор. А где он его возьмет? Про заговор забудь, заговор в один день не сочинишь. А вот наблюдение за домом Лестока осуществить не помешает. Про рыцаря мальтийского никому ни слова. В разговоре с государыней на-мекнем, что к врагам нашим попали зело важные сведения. Отку-да? От некоторых лиц, коих в шифровальных депешах не по име-нам, а по шпионским кличкам поминают. И эти самые Важный и Смелый рвутся к власти, используя иностранную креатуру в своих целях, и подрывают этим престиж отечества нашего. Коротко и ясно: Лестока и Воронцова -- пресечь! -23- "Помочь ему может только Лесток". Такую фразу обронила великая княгиня, разговаривая с Софьей, и чем больше думал Саша над этой фразой, тем меньше она ему нравилась. Да назови она кого угодно, хоть Бестужева, хоть саму госуда-рыню, хоть Господа Бога! В последнем случае он понял бы, что на-до действовать, рассчитывая только на себя. Впрочем, до Бестуже-ва так же далеко, как до Всевышнего. Давно ли он стоял в кабине-те тогда еще вице-канцлера Бестужева, и не жалким просителем, а помощником, оказавшим неоценимую услугу. Бестужев был щедр. Кто, как не он, сделал Сашу гвардейцем, и хоть не напрямую, косвен-но, но помог получить руку Анастасии. Бестужев расплатился сполна и точно дал понять -- скандальной истории с его похищенным архивом не было, и горе тому, кто об этом вспомнит! За все четыре года Сашиной службы у генерала Чернышевского Алексей Петрович даже намеком (а случалось бывать в общих гости-ных) не дал понять, что когда-то, пусть на миг, их судьбы сплелись в тугой узелок. К Бестужеву можно будет обратиться только в крайнем случае, а пока, похоже, этот "крайний" еще не наступил. "Произошла ошибка",-- сказала великая княгиня. А какая ошибка? Было любовное свидание. Если их застали вместе, то Никите гро-зит ссылка, а пока, естественно, арест. Но это недоразумение можно решить росчерком пера. В рассуждениях Саши было множество натяжек, но он и себе не хотел напоминать, что хоть и был когда-то Лесток во вражьем стане и по его вине Анна Гавриловна Бестужева отбывает ссылку в Якутске, но вести с ним разговор о Никите Оленеве куда легче, чем с Бестужевым. Лесток весел, неизменно благодушен и весьма вежливо раскланивается с Сашей при случайных встречах. "Ах, мой юный друг. Политика -- жестокая игра, а человеческие отноше-ния -- совсем другое. Поверьте, я всегда относился к вам с сим-патией". Но предстоящий разговор -- именно политика, а в этих вопросах Лесток умен, хитер, коварен -- вот обратная сторона его улыбок. Но и к нему можно подобрать ключик, он ведь и доверчивым бывает, славный лейб-медик. Он, словно престарелая кокетка, уверен в своем обаянии. А такой скажи только, что сегодня она "чудо, как хороша", и разговор сразу пойдет в нужном тебе направлении. Направление выберем, чтоб путь к цели был наикратчайшим, ни-каких окольных путей: "Сударь, я пришел к вам просить о милосер-дии! Только вам под силу... Дальше та-та-та... великая княгиня и прочее..." А если он удивится и сделает вид, что ничего не понимает? Лесток ведь всегда хитрит, даже если в этом нет необ-ходимости. Он и завтракает, наверное, с хитрой улыбочкой: вот обману сейчас жаркое... вот одурачу каплуна... Еще утром Белов договорился об аудиенции с Шавюзо, а вечером он уже сидел в жестком кресле китайской гостиной и смотрел на загадочные древние пейзажи, где иероглифы были выписаны не ме-нее тщательно, чем леса и горы, на лакированные тарелочки с аистами и невесомые, почти прозрачные чашки. Лесток изволил опаздывать... Может, он вообще в отсутствии и Шавюзо своей властью решил задержать его до прихода хозяина. Шавюзо, как хо-рошая гончая, нюхом чует, что может быть небезынтересно дядюшке. Уже сорок минут истекло, как Саша начал рассматривать китайскую красоту. Дверь неслышно отворилась, и тут же раздался вкрадчивый голос: -- Мой юный друг! Я чрезвычайно рад нашей встрече. Что приве-ло вас в мой дом? Лесток был роскошен в ярком шлафроке. Ба... да это не шлаф-рок, а китайское платье с драконом на спине. "Сейчас пойдет у нас разговор, как китайская пытка,-- подумал Саша,-- я буду говорить без остановки и вертеться, как уж на сковороде, а он капать словами, словно на выбритое темя. Как взять этого драко-на за рога?.." -- Я пришел просить вас о помощи в чрезвычайно деликатном деле. Имя ваше было упомянуто в приватном разговоре с великой княгиней. Более того, их высочество сказали, что вы единствен-ный человек, к коему стоит обратиться по моему делу. Легкое удивление, словно непроизвольное движение пухлой руки, и никаких вопросов, только вежливое: продолжайте, продолжайте... Экая бархатная беседа, словно не о живом человеке речь, а о кус-те сирени за окном, что так восхитительно, ах, ах, благоухает. Саша коротко и четко рассказал о том, как Никита Оленев, "вы наверняка помните, бывший гардемарин", ушел на свидание к великой княгине, а дальше -- только догадки. Главное, не сказать лишнее, но это очень трудно, когда, же-лая придать рассказу достоверность, приходится вспоминать какие-то подробности. Меньше всего Саше хотелось в этом кабинете на-зывать имя Софьи, но как иначе убедишь Лестока, что разговор с опальной Екатериной действительно состоялся. Сейчас главное заставить Лестока задавать вопросы, по ним можно будет хотя бы приблизительно определить осведомленность лейб-медика в этом деле. -- Естественно, я обратился в полицию. Были предприняты неко-торые попытки розыска. Попытки... не более, которые ни к чему не привели. Полицейские чиновники высказали предположение, что Оленев утонул. Но теперь есть твердые сведения, что он жив. Мой друг арестован и содержится под стражей в неизвестном нам мес-те.-- Саша умолк, твердо решив, что, как бы ни было тяжело молча-ние, первым он рта не раскроет. Лесток это понял, подобрал длинные рукава своего роскошного кимоно и спросил рассеянно: "А не выпить ли нам токайского?" Глаза его смеялись, но смотрели куда-то мимо Саши, при этом он имел вид недоуменный или озадаченный -- не сразу поймешь, во вся-ком случае ему было весело. Потом он достал табакерку и принялся нюхать табак, оглушительно чихая и прикрываясь большим фуляром с вышитыми в уголке ирисами. Про Сашу он словно забыл. Вино наконец принесли. Лесток его пригубил и тут же отставил. -- А каким образом случилось, что сей молодой гардемарин возымел наглость посетить великую княгиню? -- Они некоторым образом знакомы. Во время длинной дороги в Россию Никита Оленев оказался случайным попутчиком неких графинь Рейнбек. -- Понятно. Но с чего вдруг Оленеву взбрело на ум именно сей-час продолжать знакомство? -- Оленев совсем недавно вернулся из Геттингенского универси-тета. На последнем балу после весьма длительного перерыва он встретился с великой княгиней. Очевидно, она назначила ему встречу. Лесток стал серьезен. Саша хорошо изучил этого человека во время старых допросов, когда он мальчишкой-гардемарином стоял навытяжку перед Лестоком и беззастенчиво врал. Но как пять лет назад он не понял, верил ли лейб-медик в его вранье, так и теперь он не знал -- поверил ли он его правде. Похоже, Лесток только изобра-жает на лице серьезность, пока разговор не затронул его за живое. -- Мой юный друг, вы уже не тот мальчик, с которым я беседовал когда-то. Помните виньетку из незабудок в вашей личной тетрад-ке?--Лесток словно подслушал его мысли.--Тогда вы могли позво-лить себе наивность. Тогда... не сейчас. Супруга ваша занимает чрезвычайно высокое положение, и жизнь двора для вас сейчас не тайна. Не мне говорить вам, что случайный мужчина, появивший-ся в покоях великой княгини, подлежит немедленному аресту. Та-кова воля их величества Елизаветы Петровны. -- Да, конечно... Можно предположить несчастный случай, на-пример, чей-то донос сделал их тайную встречу явной. -- У Бестужева достаточно шпионов. Вам известна история с Андреем Чернышевым? Он угодил под арест только за то, что слиш-ком часто беседовал с великой княгиней в аллеях парка, а может, и не только беседовал, и не только в аллеях-- Зачем мы будем гадать? Я не видел великой княгини почти две недели. Бедная девочка...-- Тон Лестока был искренен и сострадателен, но у Саши опять воз-никло ощущение, что мысли Лестока заняты чем-то другим.-- И какой помощи вы хотите от меня? -- Восстановить справедливость. Я уверен -- Никита Оленев ни в чем не виновен. -- И как, по-вашему, я должен восстанавливать справедливость? -- Ну, я не знаю. Если Оленева нельзя освободить росчерком пера -- тогда побег. Но для этого надо знать, где его содержат. Лесток неопределенно пожевал губами, крамольная Сашина идея его не смутила. -- Где служил ваш друг? -- В Иностранной коллегии. -- Ну, ну...-- Лицо Лестока приняло странное выражение, словно он блефовал, но решил продолжать игру до конца, потом рассмеялся, звонко щелкнул пальцами.-- Я помогу вам. Может быть, это безумие, но просьба великой княгини для меня закон. Только побег чрезвы-чайно сложное предприятие. Это не под силу осуществить одному человеку. Помнится, вас было трое. Один в тюрьме, вы передо мной,-- он принялся загибать пальцы,-- а третий? -- Вы имеете в виду Корсака? Мичман Корсак командирован в Регервик на строительство порта. -- Но ведь ему положен отпуск? -- Лесток неожиданно под-мигнул. Такой удачи, право слово, Саша не ожидал. -- Отпуск -- это прекрасно. Алешка давно рвется домой! -- Вот и славно. Вы освободите друга, а мы тем временем устро-им так, что Корсак поплывет куда-нибудь в Гамбург или в Вене-цию. На том же корабле уплывет из России Никита Оленев. Как вам эта идея? -- Замечательная идея! Но захочет ли Оленев плыть за границу? Он ведь ни в чем не виноват, а фактически будет лишен родины. -- На нашей родине,--Лесток подчеркнул слово "нашей", мол, забудьте, что я был когда-то французом,-- не бывает невиновных. Арестован -- значит виновен. А когда предстоит выбор между Си-бирью и Европой, то, как подсказывает мне опыт, люди всегда выби-рают последнее. И еще...-- Он поднял палец, видя, что Саша пытается вставить слово. Однако он не сказал, что именно "еще", а встал с кресла и пошел вдоль стен, внимательно, словно заново, рассматривая ки-тайские безделушки. Зеленый дракон на его круглой спине распла-стался по-лягушачьи и зорко следил за Сашей красным глазом. А давно ли Оленев служит в Иностранной коллегии? В каком подот-деле? Не у Веселовского ли? Оленев, помнится, внебрачный сын князя Оленева? Ах, усыновлен по всем правилам? А папенька в Лондоне? Видите, как все хорошо складывается? Вопросы Лесток задавал как бы между прочим, а сам обдумывал что-то, собирая лоб в гармошку. Наконец он сел, улыбнулся дружелюбно. -- Так вот, мой юный друг. Услуга за услугу. На том же самом корабле отплывет некий человек. Все его документы будут оформле-ны подобающим образом. Но я бы не хотел, чтобы эту тайну знал кто-либо, кроме нас двоих. -- Конечно, ваше сиятельство. -- Итак, первая задача выяснить, где обретается ваш друг Оле-нев. Как только я выясню это, немедленно найду вас через моего секретаря. Но если мне понадобится ваша шпага,-- Лесток сделал роскошный жест рукой,-- я могу на вас положиться? -- Он при-стально посмотрел на Сашу. -- Да, ваше сиятельство.-- Саша встал, почувствовав, что время, отпущенное для аудиенции, истаяло. На улице прыскал мелкий дождичек, что было вполне кстати, чтобы остудить горячий лоб и пылающее воображение. Это что же получается, черт подери! Они теперь в одной упряжке с Лестоком? А хоть бы и с Лестоком. Главное, Никиту освободить! Саша обогнул решетку палисадника и вышел на набережную. Ка-кой-то человек, немолодой, озабоченный, обогнал его и чуть ли не бе-гом спустился по откосу к воде. Там стояла причаленная лодка, и мужчина стал отвязывать веревку. Саша обратил внимание на этого человека не из-за лодки, а из-за некой небрежности в костюме. Камзол его, старый, но отутюженный и украшенный новыми галуна-ми, был порван сзади, словно мужчина где-то зацепился за гвоздь и вырвал кусок ткани, что называется, с мясом. Через дыру прогля-дывала необычайно яркая, оранжевая подкладка. Саша мог поручиться, что уже видел сегодня этого человека, он также неимоверно куда-то торопился, оранжевая подкладка тогда горела, как маленький факел. Но где, когда? Он вспомнил Никитин закон парности и усмехнулся. Мужчина меж тем прыгнул в лодку и теперь короткими, сильными гребками выводил ее на середину ре-ки. Поразмысли Саша еще минуту, он бы непременно вспомнил, что видел мужчину у дома Лестока два часа назад, и это открытие сыгра-ло бы немаловажную роль в его жизни. Но голова у Саши была занята совсем другим. Еще во время бе-седы в лаковой гостиной он заострил внимание на кое-каких дета-лях и теперь пытался поймать за хвост ускользающую мыслишку. Ах, да... Что толковал Лесток о человеке с документами, "оформлен-ными подобающим образом"? Нет ли во всем этом противозакония? И почему Лесток проявил столько усердия? Не одурачил ли его лейб-медик, обрядившись с такой охотой в тогу благодетеля? -24- Помещение девять шагов в длину, шесть в ширину, у входа дав-но беленная, местами облупленная до кирпича печь, лавка, грубый сосновый стол, на нем библия на немецком языке без трех первых страниц. Окно узкое, с решеткой и железными ставнями. Днем од-ну створку открывали, и был виден крепкий, дощатый забор. Даже стоя вплотную к окну, нельзя было увидеть верх забора, из чего можно было заключить, что арестантская каморка находится на первом этаже или в полуподвале, второе -- вернее: уж очень сыро. Между окном и забором настолько узкая щель, что трудно понять, как в нее протискивается человек, чтобы открыть или закрыть ставни. Все это Никита рассмотрел утром, а ночью, когда его достави-ли в камеру, усадили на лавку и позволили наконец снять с глаз повязку, он увидел темноту. Лязгнул повернувшийся в замке ключ, потом задвинули засов, кажется, даже цепи гремели. Пока раздавались эти звуки, он еще принадлежал миру людей, но когда и они стихли, осталось только дыхание моря, он ощутил этот мрак, как плотную, вязкую массу. Кажется, подпрыгни, и повис-нешь в этой темноте, как в клею. Шум моря был совсем рядом -- огромный, необъятный, до звезд, а потом появился и малый шум, невнятный, как шепот: это мышь возилась в углу, грызла старую корку или щепку. Может, он на корабле? Шум волн создавал иллюзию покачивания. Слушай хоть до звона в ушах -- только стук собственного сердца, море и темнота. Никита ощупал лавку, на которой сидел, обнаружил некое подо-бие подушки и одеяло, оно было коротким и колючим. -- Я в темнице,-- сказал он шепотом, словно проверяя, зазвучит ли в темноте его голос, потом перекрестился широким крестом и лег спать. Когда он проснулся, одна ставня уже была открыта, а на столе стоял завтрак, простой и сытный: каша, пара яиц и кусок жилистого, постного мяса. "С голоду сдохнуть не дадут,-- беззлобно подумал Никита,-- и на том спасибо". И покатились дни, похожие друг на друга, как песчинки, как бо-лотные кочки, неторопливые, как улитки, как дождь за окном... Хватит сравнений! В темнице они не могут быть удачными. Тоска и однообразие -- вот и весь сказ. Еду носил один и тот же человек, чисто одетый, неимоверно худой и абсолютно молчаливый. Он же выносил черное ведро и топил через день печь мокрыми осиновыми дровами. Теплее от этого не станови-лось, но влажность отступала. Первые два дня света не давали, потом без всяких просьб со стороны Никиты служитель принес плошку с плавающим в ней сальным фитильком. Фитиль светил очень слабо, но хоть создавал видимость замкнутого пространства, отгораживая его от бесконечности. Утром, когда служитель приносил воду для умывания, Никита не-изменно с ним здоровался по-немецки, но не получал ответа. Никита вполне резонно решил, что служитель не понимает этого языка, но на третий или четвертый день он машинально спросил по-русски; -- Сегодня вторник? Служитель возился у печи и никак не отреагировал на его во-прос. Может, он глухой? И уже из хулиганства Никита сказал на чистейшем русском языке: -- Скажи хоть слово-то! Я твой голос хочу слышать. Служитель прошел мимо с бесстрастным лицом, видимо, подозре-ния Никиты были небезосновательны. С самого первого часа своего заключения Никита ждал допроса. Еще сидя в лодке с завязанными глазами, он думал: вот доплывем куда-нибудь, к какому-либо столу с чернильницей и бумагой, и все разъяснится. Ему зададут пару вопросов, поймут, что аресто-вали не того, и отпустят. Или войдет человек, глянет ему в ли-цо и крикнет: "Обалдели вы, что ли, братцы? Какой же это мальтийский рыцарь?" Но дни шли за днями, и представление о допросе менялось. Дела обстоят, видно, гораздо серьезнее, чем он думал. Все будет выглядеть иначе. Положим, так... Входят те же самые офи-церы, которые его арестовали, и долго ведут тюремными коридора-ми в какую-то особую комнату. Наверное, в этой комнате будет давно ожидаемый стол с чернильницей, а справа или слева обрета-ется нечто такое, куда Никита предпочитал не смотреть. Угол этот назывался "дыба", об этом лучше не думать. В конце концов не всех допрашивают с пристрастием. Если арестованный Сакромозо (хорошо еще, что имя запомнил!) подданный государства Мальта, то вряд ли его будут вздергивать на шерстяных ремнях. Может, возможен побег? Никита не один раз проверил решетку на окне и простучал стены, но все это казалось ему мальчишест-вом. Самый простой способ -- трахнуть служителя сзади по башке его же поленом, снять с пояса ключи... Но этот тощий Аргус ни-мало не опасался Никиты -- значит в тюрьме серьезная охрана. Не так бегут из темницы! Он знает, как надо бежать, читал. Во французских романах были пилки, переданные друзьями в хлебе или пироге. Узник всю ночь перепиливал железные прутья, потом по крутой стене на веревке в бурю... А в этой тюремной камере все было до того обыденно, что проигрывать в ней ситуацию из книг было просто смешно. И потом, зачем бежать, если он добро-вольно пошел под арест? Главное, решить, как вести себя со следователями. Ведь со-стоится же когда-то допрос? Никита так и не придумал -- будет ли он и дальше играть роль мальтийского рыцаря или стукнет кула-ком по столу: "По какому праву держите в заточении князя Ни-киту Оленева?" Вот тут-то собака и зарыта: во-первых, милый князь, как ты попал в покои великой княгини? Во-вторых, почему взял чужое имя и принял на душу чужой грех? Понятно, без греха не аресто-вывают. На первый вопрос он при любом раскладе откажется отвечать, а над вторым стоило поразмыслить. Но что он может поведать сле-дователю, если самому себе не может толком объяснить, почему промолчал при аресте. Было в глазах Екатерины что-то такое -- испуг, вера, восторг, из-за чего он просто вынужден был совершить то, что она ждала от него. "Не раскрывайте свое имя!" -- вот что он прочел в ее прекрасных, испуганных, умоляющих гла-зах, и жест -- поднятый к губам узкий прозрачный пальчик, под-твердил это. И теперь, терзаясь сомнениями, он цеплялся за спа-сительный лозунг: "Ее право решить, твое -- подчиняться!" У него не было выбора, так и запишем... Но, с другой стороны, господа, объясните, почему он такой дурак? Ситуация, в которую он вляпал-ся, фальшива, смешна, нелепа. Идти на каторгу под чужим именем не столько страшно, сколько унизительно. Но должен же быть. Господи, в этом какой-то смысл? Если тебя позвали на свидание и свидание обернулось арестом, то объясните значение этого! Куда нетерпеливее, чем допроса, ждал Никита ка-кого-нибудь знака, записки или слова, не любви, у него хватило ума не мечтать об этом, но подскажите хотя бы, как себя вести! Он не сразу пошел во дворец. Вначале прохаживался по набереж-ной, наблюдая за движением шлюпок и кораблей, потом отыскал высокое крыльцо с зеленой дверью. Вокруг было безлюдно. Вид у крыльца был такой, словно им давно не пользовались. Постучал. Дверь открылась сразу. Как было ведено в записке, прошептал пароль. С птичьей цепкостью запястье его обхватила ма-ленькая ручка, властно потащила куда-то в полумрак. Под лестни-цей оказалась еще одна дверь, которую девица, горничная или фрей-лина, открыла своим ключом. Девица заметно нервничала, при этом старалась не смотреть на своего спутника, а может быть, прятала лицо. Они прошли по пустой анфиладе комнат. В них было нетоплено, пахло пылью и мышами, видно, здесь давно никто не жил. Потом появился еще один ключ, еще одна дверь, за ней прихожая с плотно занавешенным окном, на стене что-то из Эллады -- мечи, шлемы, благородные греческие профили. Девица вдруг пропала, по-том появилась внезапно, словно вынырнула со дна пруда, решитель-но подвела его к окрашенной в желтый цвет двери и толкнула в спину. У горящего камина с книгой в руках в кресле с высокой спинкой сидела великая княгиня. Книга была в потрепанном переплете, под ногами княгини была маленькая скамеечка, ножки которой обкусали шпиц или болонка. Кресло было обито кожей с помощью плотно по-саженных гвоздиков с большими медными шляпками -- какими не-нужными подробностями иногда полнится наша память! Екатерина поспешно встала. На ней было серое, нет, розовое платье с серебря-ным позументом и пуховый платок на плечах. Однако платье все-таки было серым. -- Мой Бог, как вы сюда попали? Он готов поручиться, что она встретила его именно этой фра-зой, но при зрелом размышлении выходит, что тут, как и с цветом платья, память его подвела. Если человеку назначали свидание, то при встрече говорят другие слова. А может, это естественная стыдливость, волнение? Но естественная стыдливость уместна для какой-нибудь уездной барышни, горничные играют в стыдливость, если ущипнешь их за ушко... Не-ет, естественная стыдливость отпадает, просто он, болван, забыл первую фразу. Он ей ответил: -- Сударыня, располагайте мной! Надо было сказать не сударыня, а ваше высочество, но он смешался, увидев ее так близко. Она ему ответила (уж эти слова он помнит точно!): -- Если бы вы знали, как я в этом нуждаюсь! -- И пошла к нему навстречу, протягивая правую руку; в левой она продолжала дер-жать книгу. Он не успел поцеловать эту ручку, потому что из противопо-ложной двери совершенно бесшумно вошли два офицера. Никита их видел, великая княгиня нет, но она спиной почувствовала опас-ность, замерла, продолжая смотреть на него ласковым, с ума можно сойти, обволакивающим взглядом. Как она была хороша! Ордер на арест представлял из себя большой, плотный лист бумаги с очень коротким текстом -- несколько строк сверху, а дальше белое, словно заснеженное, поле. По такому полю они ска-кали в Ливонии, неслись во всю прыть, ах, Фике! Никита вначале не понял ничего. Какой Сакромозо? Офицер плохо читал по-французски и еще картавил. Слово "арестован" он повторил три раза--по-французски, по-немецки и по-русски, оче-видно для себя самого. В этот момент и поднесла Екатерина паль-чик к губам. Никиту поспешно обрядили в длинный плащ с капюшоном, кото-рый полностью закрывал лицо. Какая-то плотная дама вошла в ком-нату, слабо ахнула и привалилась к стене; Никита почувствовал запах винного перегара. Екатерина стояла неподвижно, прямая, как свечка, лицо как закрытая книга, что упала из ее рук на пол. Офицеры вывели Никиту тем же путем, каким он вошел во дво-рец. Их ждала лодка. "Прыгнуть в воду, нырнуть глубоко, и черта с два они найдут меня в этом сонном сумраке",-- подумал Никита, но, как бы угадав его мысли, офицеры с двух сторон плотно взяли его за локти. В лодке ему сразу завязали глаза. В воду бесшумно опустились весла. Плыли в полном молчании. Видимо, шли они не по Большой Неве, а каналами, лодку не качало, и волна била в борт как бы осто-рожно. Море он почувствовал не столько из-за появившейся вдруг качки, сколько из-за ветра и запаха. Довезли, втолкнули в темноту и исчезли. И что теперь? Сиди, читай библию, думай... Щетина на щеках уже не колется, проведешь рукой -- словно шерстяной овечий бок. Надо ходить, топтаться по камере из угла в угол, а то превратишься в колоду с дряблыми мышцами. Вспоминая наказы Гаврилы, он по утрам стал обтираться холодной водой. Перед сном Никита играл в свободу. "Закат в Холм-Агеево",-- го-ворил он вслух, мысленно открывал дверь и вступал в мир своего за-городного поместья. Солнце багровым шаром сидело на островерхих елках. Он внимательно всматривался в крапиву, мокрую от росы, в паутину с капельками влаги, в цветущую по обочинам дороги пижму и подорожник. А почему бы не пробежаться по цветущему лугу? Можно даже представить, что рядом бежит Фике, у нее легкое дыхание и заразительный смех. Никите очень хотелось забрать ее с собой в сон, может быть, там она объяснит ему смысл проис-шедшего? Но сны его были пусты. Среди серых невнятных теней и тоски, которая пластом глины лежала на груди, не было места дорогим образам. Мать говорила в детстве; "Милый, никогда нельзя отчаивать-ся -- это грех. В самых трудных положениях надо уповать на Гос-пода и милость его". Нельзя сказать, чтобы отчаяние охватило Никиту целиком, просто он, в каком-то смысле... умер. Екатерина, Белов, Алешка Корсак, даже Гаврила--все они остались в той жизни, а здесь в темноте появился новый человек со старой фами-лией, и ему предстоит начать все снова.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  -1- Ну вот и пришло время появиться на этих страницах третьему из моих героев -- Алексею Корсаку, герою, наверное, самому любимому, потому что все помыслы и порывы души его накрепко связаны с тем, что мы называем романтикой -- море, звезды и парус, откры-тие новых земель и морские бои во славу русского флота. И не его вина, что угораздило Корсака родить-ся в то время, когда Петровы баталии уже отгремели, а для новых побед не пришел еще срок, когда кончились уже и первая, и вторая экспедиции Беринга, а сам он почил вечным сном. Уделом Алексея Корсака было сохранить и передать следующему поколению моряков опыт и память, передать зажженный (образно говоря) Петром факел в другие молодые руки. Высокие эти слова вроде бы и информации не несут, но греют душу. Вперед, гарде-марины! Жизнь Родине, честь никому! Как не взволноваться юноше, рожденному с сердцем аргонавта и твердым пониманием, что корабль сей прекрасный уже сгнил, а построить новый не дает морское ведомство -- денег нет, мореплавателей нет, и вообще не до того... На деле все выглядело так. Три года назад Корсак кончил пе-тербургскую Морскую академию со специальностью, как сказали бы сейчас, навигатор. Случись это тридцать лет назад, его немедлен-но послали бы в Англию или Венецию стажироваться, совершен-ствовать профессию, но в елизаветинскую эпоху, когда флот пребы-вал в состоянии мира, застоя и полного бездействия. Корсака оп-ределили в Кронштадтскую эскадру, которая направлялась в летнее практическое плавание. Алеша с восторгом принял это предложение, работал как простой матрос, ставил паруса, чинил такелаж и драил палубу, но четыре часа в день, согласно уставу, отдавал практичес-кому учению: навигации, мушкетной и абордажной науке и пушечной экзерциции. Противник, разумеется, был только воображаемый. Алеша пробыл в море два месяца. Аландские шхеры, острова Ламеланд, Эзель, Гренгам -- замечательное было путешествие! По возвращении из кампании Корсак получил самый высокий балл, в его прописи значилось, что он радив в учении, знает секторы, квадранты и ноктурналы, умеет определять широты места по высо-там светил и долготы по разности времени и прочая, прочая... Пропись была подписана капитаном и командиром эскадры. Но не-смотря на столь высокую аттестацию Корсак получил всего лишь чин мичмана, который в те времена не считался офицерским, а на-ходился в списке рангов между поручиком и боцманом. Здесь необходимо пояснение. Одно из бесспорно великих дея-ний Петра I есть создание русского флота. Диву даешься, что всего за двадцать лет этот человек, чья энергия и фанатическая привер-женность делу находятся за гранью понимания, не только основал Санкт-Петербург, создал верфи, построил корабли, завоевал Балтий-ское море, но и вывел новый сорт людей -- сведущих, энергичных, преданных своему делу моряков-профессионалов. Вся Россия тогда была как флагманский корабль, скажем, "Ингерманланд"-- трехмачтовый, двухпалубный, который под сине-белым андреевским флагом летел вперед и только вперед под всеми паруса-ми. Умер Петр, и прекрасный корабль словно в клей вплыл: как ни ставь паруса, ни улавливай ветер, все равно бег его замедлится, а потом и вовсе сойдет на нет. Показательна судьба самого "Ингерманланда". Петр велел сохра-нить его для потомства и поставить на вечную стоянку в Кронштадте; В 1735 году в правление Анны Иоанновны он неведомо как зато-нул, а в следующем году за невозможностью восстановления был пущен на дрова. Правду сказать, кабинет-министр Остерман (он же генерал-адмирал, как любят в России правители совмещать должности!) пытался поддерживать флот, создавая новые ведомства для наблю-дения за кораблями, службами, верфями, но что-либо путное в это время делалось скорее вопреки ведомствам, само собой, по старой, заложенной Петром традиции. Флот умирал. И вот на престоле Елизавета. Она обещает народу своему, что в каждой букве закона будет следовать отцовскому завещанию. Од-нако воспрянувшие было духом моряки скоро почувствовали, что вышеозначенная "буква" обходит флот стороной. Государыня вполне искренне считала, что для пользы дела достаточно отменить остермановы морские нововведения, а дальше все вернется на круги своя. Господи, да когда же что-либо путное на Руси делалось одними указаниями? Хочешь пользы -- засучай рукава, ночей не спи, ищи дельных людей себе в помощники, а царское повеление: "...все пет-ровские указы наикрепчайше содержать и по ним неотложно по-ступать"-- это отписка на глянцевой бумаге, не более... Упразднили "кабинет министров", вернули прежнее значение Се-нату, и пошла великая дрязга. Одни говорили -- мы по петровским указам живем, а что придумал Остерман -- все дурно! Другие, отста-ивая теплые места, спорили: время не стоит на месте, и петровские указы ветшают, а Остерман сделал это и вот это! К слову сказать, в утверждении последних было немало правды. Одним из возвращенных петровских порядков был "закон о чинах", по которому кадет или гардемарин должен был для лучшего усвоения дела послужить простым матросом; срок служения в каж-дом случае был свой. Именно поэтому Алеша Корсак, хоть и имел лучшие аттестации, при огромной нехватке офицерского состава не мог получить чин поручика. Но нет худа без добра. В прежние времена за ранний брак (а гар-демаринам он разрешался только с двадцати двух лет) Корсак мог бы попасть на галеры, на весла к преступникам и пленным тур-кам, а он живет себе женатый, воспитывает детей, и никто не об-ращает на это ни малейшего внимания -- как будто так и надо, же-ниться в восемнадцать лет. Из всех флотских дел наибольшее внимание Елизаветы привлекло учреждение новой формы. Первая форма для моряков была утвер-ждена адмиралом Сиверсом: мундир и штаны василькового цвета, камзол, воротник и лацканы -- красного. Остерман, естественно, внес нововведение: мундир, штаны -- зеленые, камзол и прочее -- красные. Желание Остермана в этом вопросе осталось только на бумаге, но при Елизавете борцы за возрождение старых традиций организовали комиссию, и та постановила: мундир и штаны -- белые, камзол, во-ротник, обшлага -- зеленые. Чины отличались друг от друга золотым позументом. Кое-как отремонтированные корабли со слабым рангоутом и гни-лым такелажем выходили в море, зачастую при свежем ветре откры-валась течь. Команда была недостаточна, пополнялась за счет необу-ченных матросов -- иногда якорь поднять не могли, зато щеголяли в белоснежных мундирах, сияли золотым позументом, пуская солнеч-ных зайчиков в необъятные балтийские просторы. Празднуя свои преобразования на флоте, Елизавета повелела пе-ревезти бот Петра I из Петропавловской крепости в Александро-Невскую лавру. Когда-то это суденышко, украшенное, словно кера-мический сосуд, трогательным орнаментом, бороздило воды Яузы, Измайловского пруда и Переяславского озера. Ботик был нежной заботой Петра, и по его приказанию с величайшими трудностями "дедушка русского флота" был доставлен в Кронштадт. За два года до смерти Петр возглавил на нем парад русской флотилии. Теперь двадцать лет спустя ботик с величайшей помпой перевезли на веч-ную стоянку -- тут и оркестры, и парад, и восторг, и набежавшая слеза. Даже до сухопутной Москвы долетели вести о перевозке "дедуш-ки русского флота", и древняя столица откликнулась -- пронесла по улицам старый маскарадный кораблик, прозванный "памятником-миротворцем". Обычай этот был введен Петром, кораблик обычно но-сили по улицам в памятные дни побед над шведами, а в прочие дни макет хранился в специальной пристройке в Сухаревой башне. В честь Елизаветы его подновили, покрасили, распустили паруса, по вечерам на игрушечной палубе зажигали фонари. Красиво, душу щемит и ве-рится -- жив флот русский! Вера, как известно, горы двигает, но сознаемся -- не всегда! Вернемся к Алеше, Обязанность мичмана на корабле -- вестижурнал, делать счисления, помогать штурману, вести астрономичес-кие наблюдения и предоставлять их капитану. За труды дают не-большое жалованье, которое никогда не выплачивается в срок, полто-ры порции еды в море, отпуск редок, денщик не положен, обихаживай себя сам. Но поскольку на Алешином фрегате, как и на прочих кораблях, был вечный некомплект, в море Корсаку при-ходилось замещать и поручиков, и подпоручиков, и штурманов, и в артиллерийские дела он вошел с головой, а однажды, когда вся команда отравилась какой-то дрянью, он замещал самого капитана. После этого замещения к Алеше прикрепили денщика, весьма шуст-рого и злого на язык матроса Адриана. Последний очень гордился своим именем, внушая всем, что родился не в Псковской губернии, как значилось в его документах, а на берегах Адриатики. Команда же, не веря, прозвала его Дроней, потом Дрючком, третье прозвище я не рискну упомянуть на этих страницах. Вообще, малый был отчаянный, помесь пирата с перцем, и Алеша подозревал, что денщик дан ему не для услуг, а на перевоспитание. Неожиданно весной сорок шестого года флот всколыхнуло изве-стие, что величайший указ повелевает готовить эскадру к выходу в море для военных действий. С кем воевать, если война никому не объявлена? Слухи были самые противоречивые. На устах одно -- в поддержку Англии... Но кто пустил слух, в чем эту сильнейшую в мире державу надо поддерживать, оставалось глубокой тайной. В начале июня под флагом адмирала Мишукова* вышел целый флот: 26 кораблей, 4 фрегата, 2 бомбардира и еще малые суда. Вскоре стало известно, что в Ревель едет государыня и что выступ-ление флота не что иное, как торжественный парад в честь Елизаве-ты и показ могущества России. _______________________ * Адмирал Мишуков был главным членом в Адмиралтейской коллегии, однако флот не оказывал ему должного уважения. Всем памятна была баталия 1742 года, ко-гда фельдмаршал Ласси, верой и правдой служивший России, двинулся по берегу Фин-ского залива с двадцатипятитысячной армией к шведскому Гельсингфорсу и взял его. Мишуков с эскадрой в 23 вымпела должен был в поддержку Ласси разбить шведов на море. Но случилась незадача, адмирал не нашел неприятеля. В кол-легии толковали потом о "пагубной нерешительности" Мишукова, хотя всяк понимал неправомочность такого утверждения. Мишуков был очень решителен в своей зада-че -- использовать любые обстоятельства, чтобы не встретиться, хоть невзначай, со шведской эскадрой. Что тому виной -- трусость, леность, бездарность -- неизвестно. __________________________ В конце июля на ревельском рейде было разыграно примерное сражение, за которым государыня наблюдала с возвышения близ раз-валин монастыря Святой Бригитты. Шесть кораблей разделились в два строя и устроили холостую пальбу, а также показательный абор-дажный захват фрегата. Алеша бился со шпагой в руках. Хотя битва эта и напоминала мистерии, которые разыгрывались в бытность его в навигацкой шко-ле, сердце полнилось отнюдь не показным, оперным, а истинным восторгом. Потому что во славу отечества! Виват, государыне! Ви-ват и многие лета! После маневров флагманы и командиры судов были удостоены приглашения на царев праздник с фейерверком и богатейшим пиршеством. Матросам поставили водку, офицерам обещали всякие бла-га, и Алеша ожидал для себя никак не меньше, чем повышения в чине,! тем более, что в ретивости своей во время боя он был замечен самим Мишуковым. Но случилось непредвиденное. Отшумел праздник. Елизавета со свитой направилась в Регервик и обнаружила там вопиющие беспо-рядки в строительстве порта. Последовали гром и молнии: "Государь и родитель мой Петр I говаривал, что делом руководить должны луч-шие люди, а у вас здесь начальствуют пьяницы и бездельники!" Адмирал Мишуков отлично понял задачу и выказал свое благорас-положение к мичману тем, что направил оного Корсака, как зело отличившегося в показной баталии, бить сваи с отрядом каторжан в порту Регервик. Проклиная судьбу, Алеша сошел на берег. Утешало только то, что верный Адриан последовал за ним. Целый год Корсак писал доклад-ные с просьбой вернуть его на корабль, но добился только перевода в Кронштадт и опять-таки на строительство канала. Это была установка того времени: "Предпочтительное внимание флота обращать на береговые постройки". Видно, сухопутные души были и у адмирала Мишукова, и у второго человека в коллегии, тол-кового и преданного делу Белосельского, и последующего генерал-адмирала князя Михаилы Голицына. Большой каменный канал, с на-ходящимися в нем доками, был заложен еще Петром, работы там было невпроворот, но каждую неделю Алеша мог видеть Софью и де-тей, а это тоже немало. Последней командировкой в Регервик Алеша был обязан тому, что в самую лютую, колючую февральскую стужу поругался со своим непосредственным начальником обер-офицером Струковым. Если быть до конца честным, то не так уж этот белоглазый Струков плох, а то, что дурак, так мало ли их на свете. Французы говорят: "Si un sot savait qu'il etait un sot, il ne serait pas un sot"*. Мудрейшая пословица! А Струков начинал все свои указания с присказки: "Я, может быть, ума и небольшого, но..." Далее следовал приказ, который никогда не шел вразрез с первым утверждением. До Кронштадского канала Струков служил главным в команде на плашкоутном мосту через Неву. Должность эта, как известно, при-быльная, пассажиры, проезжая в каретах по понтону, платят по ко-пейке, пейзажи вокруг один краше другого -- дворцы и церкви, а здесь, на острове, все до крайности неказисто. Земля, которую ин-женеры называют грунтом, несмотря на морозы, течет, как кисель, сваи скользкие, тяжелые, словно свинцовые, все время на кого-то падают, а солдаты слабые, болеют и мрут. Тяжело работать на строительстве! Чтобы как-то скрасить быт, Струков приказал оповещать начало работ, а также конец их долгим барабанным боем, а потом прибавил еще пальбу из пушек для красоты и значительности. Обычай этот он перенял у старой службы, столь пышно там отмечали открытие переправы по весне. Корсак. Дурак, кабы знал, что он дурак, не был бы дурак посчитал, что это безумие, забирать самых толковых рабочих для битья в барабан и никчемной артиллерийской службы. Были и еще у Струкова нововведения, но опустим подробности. В общем, Пору-гались они крепко. Через день Алеша получил приказ о перемене места службы. Приказ есть приказ. Поцеловал Софью, обнял мать, потетешкал детей и отбыл в уже знакомый постылый Регервик. И опять он писал докладные, и опять просился в море, и тут же в вежливых тонах просил уточнить, сколь долго продлится его "краткосрочная командировка". Начальство отвечало ему тяжелым молчанием. Письма из дома он получал аккуратно, любезная Софья писала обо всех подробностях быта, а конец каждого письма был украшен припиской маменьки, мол, береги себя, любимый сын, и приезжай скорей, потому что соскучились. Приписка была всегда одинакова и по смыслу и по способу сочинения, но кому нужно менять слова в молитве, если она исходит из материнских уст. Между заботами как-то незаметно пришла весна. В один из май-ских вечеров Корсак, усталый, небритый, с маленькой, но чрезвы-чайно вонючей трубкой в зубах, прогуливался по набережной. Курить он начал, дай Бог памяти, года полтора назад, и все никак не мог привыкнуть. Противный вкус во рту и першение в горле он перено-сил с легкостью, но погано было, когда в компании бывалых моря-ков он терял бдительность и сильно затягивался. Кашель наваливал-ся, как обвал, слезящиеся глаза готовы были выпрыгнуть из орбит. Бывалые моряки били его по спине и деликатно замечали, что табак сырой и трубка не обкурена. Алеша затягивался слегка, гладил щетину, которая не желала быть бородой, и мечтал, глядя на стоящие на рейде корабли. Скампавея разгружается у пристани, панки и гальоты снуют с доставкой провианта... Заприметя иной корабль, он думал, что, будь его воля, перетянул бы весь такелаж -- ишь как разболтался" глядя на другой, увещевал себя мыслью, что ни за что не согласился бы на нем плавать -- военная галера, гребцы, прикованные к веслам. За этими мечтаниями и нашел его Адриан с письмом в руке. По взволнованному виду денщика понятно было, что тот уже запус-тил свой любопытный нос в секретное послание (вот вам воочию неудобства просвещения!) и мнение свое имеет. -- Кто передал? Откуда?-- спросил потрясенный Алеша, пробе-гая глазами бумагу. -- Сегодня же и отплываем. Бриг "Святая Катерина". Вы, как изволите видеть, мичманом. Я уж и сундук на борт отволок, и с хо-зяином за постой расплатился. Кто же порадел о нем в столице? Печать, подпись, все по форме, но упор сделан на то, чтобы мичман Корсак очень поспешал в Пе-тербург в распоряжение Адмиралтейской коллегии. -2- В час, который наши романтические предки называли юностью дня, к Береговой набережной, что близ Адмиралтейства, пристал легкий ялик. Из него выпрыгнул на берег мичман Корсак, вслед за ним матросы вытащили его сундук. Этот небольшой на вид кованый сундучок пришлось нести вдвоем на палке, поскольку главным его содержимым были книги и приборы. Получив в Регервике назначение на корабль, Алеша был почему-то уверен, что петербургское начальство известит об этом семью, поэтому не удосужился послать с сухопутной, более скорой, почтой самое маленькое письмецо. Никем не встреченный Алеша прошел в дом, увидел в сенях ман-тилью Софьи, брошенную на лавку, и у него перехватило дыхание. Случайно вошедшая служанка, увидев матросов и хозяина, закрыла лицо фартуком, надсадно крикнула: "Алексей Иванович пожалова-ли!"-- и исчезла. Крик отозвался эхом, и сразу по дому прошла вол-на движения, словно на сонном корабле боцман протрубил в свой рожок "свистать всех наверх". Первой появилась Софья, окинула мужа мгновенным взглядом и тут же припала к нему, спрятала лицо на груди. Но, видимо, испуг от внезапного появления мужа был сильнее радости, потому что уже через секунду она тормошила его: -- Что случилось? Почему приехал? Почему не предупредил? -- Все хорошо, очень хорошо,-- приговаривал Алеша, нежно рас-сматривая ее лицо. Он готов был бесконечно изучать эти прямые, чуть насупленные брови, прозрачные глаза в опушке коротких, густых ресниц, кро-хотную родинку на виске, но маменька оторвала его от этого заня-тия, а рядом уже Николенька пытался отцепить у отца шпагу и смея-лась Лиза на руках у кормилицы. Самое простенькое событие этого дня было исполнено высшего смысла: и баня, где Алеша и Адриан парились не менее трех ча-сов, и суета на кухне, где каждое блюдо пробовали все имеющиеся в доме женщины, добавляя с важным видом "соли маловато" или "еще петрушки положить", и торжественное застолье, за которым мало ели и повторяли ненасытно: "Ну, рассказывай..." А что рассказывать-то? Главное, что на свете есть такое прекрасное понятие, как отпуск, зачем-то торопили в Адмиралтей-стве, а теперь Алеша может голову дать на отсечение -- три дня, а может, и неделю, он будет принадлежать только семье. Николень-ка весь вечер цепко держал отца за рукав шлафрока, видно, ребен-ку очень надоело женское общество. Однако ночью, когда Алеша смог наконец остаться с Софьей на-едине, она вместо того, чтобы предаться радости и любви, вдруг расплакалась. "Слезы мои грех, я знаю, в такой день...-- твердила она сквозь рыдания.-- Но не могу я больше одна!" Дети вырастут и без нее, у них замечательные няньки. Вера Константиновна заменит им мать, а жену Алеше никто не заменит; и посмотри на себя, какой неухоженный, руки в цыпках, похудел невообразимо, кожа на носу шелушится и весь провонял табаком. Плача, Софья исступленно трясла головой, волосы рассыпались по плечам и заце-пились за деревянную завитушку в изголовье кровати. Она принялась выдирать эту прядь с болезненной гримасой. -- Но на корабль не пускают женщин, солнышко! -- А пассажиров? Будешь платить за меня капитану. -- На военный корабль, ты знаешь, берут пассажиров только в крайнем случае. -- Мой случай крайний! И на корабль за тобой пойду, и в Кронштадт, если они опять туда тебя упрячут. Пока они препирались в открытое окно налетело множество вся-кой мелюзги, мотыльки и мошки порхали вокруг свечи, а по темным углам ровно и уныло гудели комары. Нечисть эту разгоняли долго, Софья успела развеселиться, и даже неминуемая сцена раскаяния -- я вздорная, я порчу тебе жизнь, не слушай меня!-- на этот раз не состоялась. Все слова растаяли в нежности. Истинной подоплекой рыданий Софьи были не только забота о муже, но и страх, вызванный исчезновением Никиты. Однако не толь-ко ночью, но и утром об этом не было сказано ни слова. Софья знала, что как только Алеша узнает об аресте друга, замечательное понятие "отпуск" будет немедленно принесено в жертву не менее значитель-ному --"дружба". Однако сразу после завтрака Алеша взял перо и бумагу, чтобы написать записки друзьям и немедленно послать с ними рассыльного. Софье ничего не оставалось, как рассказать мужу все. При первых ее словах Алеша только удивленно поднял бровь: ясно было, что он не постигает важности события. Но по мере того, как он узнавал о маскараде, о посещении Никитой великой княгини в царском дворце и Сашей Лестока, возбуждение все более охватывало его. Софье стоило большого труда уговорить мужа тут же не мчаться на поиски Саши. -- Я уже отослала записку к Саше. Ты уйдешь, а он придет.-- Софья хитрила, но ей очень не хотелось, чтобы важный разговор с Сашей произошел в ее отсутствие. После двух часов ожидания Алеша не выдержал, сбежал и, не найдя Сашу ни на службе, ни дома, бросился на Малую Введенскую к Гавриле. По первому впечатлению от встречи с камердинером Алеша решил, что тот повредился в уме. После первых слов привет-ствия Гаврила фамильярно взял Алешу за руку и повлек его в свою лабораторию. Там он запер дверь и стал вываливать на стол драго-ценные камни. Оказывается, все дни и ночи он проводит, расклады-вая оные камни в сложные криптограммы, и получает от них один и тот же знак -- барин жив, но нуждается в помощи. -- Верчу камни и так и эдак, в мистическом узле всегда аквама-рин, что означает море. А раз море, то вам его, Алексей Иванович, и спасать. - Мне это и без всяких аквамаринов ясно,--проворчал Алеша. -- И еще!-- Гаврила поднял худой палец.-- Помочь барину мо-жет большой сапфир. А как? Я думал, думал и придумал. Вернее всего предложить сей камень должностному лицу в качестве взятки. -- Некому предлагать-то! -- Когда появится кому -- скажите. Я дело говорю. Камни не лгут. Провожать Алешу он не пошел. Спрятал камни, встал на колени перед иконой и зашептал молитву, склонив голову. Алеша шел домой в крайне подавленном настроении. К Фонтан-ной речке он подошел в тот момент, когда для пропуска высокой, груженной дровами баржи развели мост. Алеша буквально пританцо-вывал от нетерпения: наверняка Саша уже пришел и теперь слушает рассказы Софьи о его жизни в Регервике. На набережной успела собраться небольшая толпа, всем позарез нужно было на ту сторо-ну. Кто-то окликнул Алешу негромко. Он не сразу узнал в нарядно одетом, слегка надменном господине старого Сашиного знакомого Василия Федоровича Лядащева, но тот сам помог вспомнить, пред-ставился, слегка приподняв треуголку. -- Очень рад вас видеть, Василий Федорович! Искренне благо-дарен, что вы принимаете участие в отыскании друга моего Ни-киты Оленева.-- Алеша уважительно тряс руку Лядащева.-- Не мо-жете ли обнадежить нас какой-нибудь новостью? -- Так Оленев еще не отыскался?--удивился Лядащев.--И не дал о себе знать? Алеша сокрушенно покачал головой. Уж если Тайная канцелярия пасует, то судьба Никиты может быть ужасной. -- Сегодня я жду к себе Белова. Надеюсь, он имеет какие-либо новые сведения. Лязгнули подъемные устройства, мост сошелся. Лядащев и Алеша вместе вступили на доски, дальше их пути расходились. -- Умоляю, если вы что-либо узнаете...-- Алеша сказал это ско-рее из вежливости, чем в расчете на помощь Лядащева, но тот отозвался вполне дружески. -- Непременно. Мне симпатичен этот молодой человек. К сожа-лению, дела увели меня в сторону от этой истории. Нижайший поклон Софье Георгиевне. "Ишь как все имена в памяти держит,--подумал Алеша с неожи-данной неприязнью,-- зря Сашка якшается с Тайной канцелярией". Друг пришел только вечером. Радостно саданув Алешу по плечу, Саша на негнущихся ногах прошествовал в гостиную, рухнул в кре-сло и тут же начал жаловаться: -- Ненавижу службу! И ведь мне мало надо, я не привередлив! Хоть толику здравого смысла в том, чем я занят. И еще чтоб было на чем сидеть. Пять часов торчком -- это ли не мука! Они смотрели друг на друга и улыбались. Автору очень хотелось пропеть здесь гимн дружбе, но боязнь показаться высокопарной сковывает ее уста. -- Ну, рассказывай.-- Алеша первым произнес эту, уже набив-шую оскомину, фразу. В этот момент в сенях жиденько тренькнул колокольчик. -- Кого еще принесла нелегкая!-- проворчала Софья, направля-ясь к двери. Вернулась она несколько смущенная, почти церемонная, потому что нелегкая принесла Лядащева. Он вошел в гостиную словно в хорошо знакомый дом, где ему заведомо будут рады, вежливо кивнул друзьям и обернулся к Софье, ожидая приглашения сесть. Та по-спешно указала на стул. Все напряженно молчали. Что бы Василию Федоровичу задержаться часа на два или хотя бы на час, когда главное было бы обговорено. Лядащев почувствовал напряжение и начал разговор сам. -- Вообразите, какую дивную вещицу мне удалось приобрести,-- сказал он и с невозмутимым видом достал из кармана небольшую, похожую на табакерку коробочку.-- И где бы вы думали? В Торжке.-- Он протянул коробочку Алеше. Тот вежливо покивал головой, выражая живейшую радость по поводу удачного приобретения, повертел коробочку в руках, совер-шенно не зная, что с ней делать. -- И вы не поняли!--Лядащев счастливо рассмеялся.--Это же часы. Вообразите, карманные, солнечные часы. Им цены нет.-- Он надавил рычажок, и коробочка открылась, как книга. Алеша с восторгом уставился на прибор. На левой поверхности он увидел инструкцию, выгравированную готическим шрифтом, а на другой крохотный компас и круг с делениями. В центре круга плос-ко лежал металлический стерженек. Лядащев поднял его, и на круге обозначилась неверная тень от свечи. -- Кому нужны часы, которыми можно пользоваться только днем?--проворчал Саша, подозрительно глядя на Лядащева. -- Но ведь как красиво! Как компактно и умно!--Алеша так и этак вертел вещицу.--Ты ничего не понимаешь! Улыбаясь, Лядащев закрыл коробочку и повернулся к Саше. -- А теперь рассказывай. И постарайся подробнее. Я не пред-ставлял, что дело с Оленевым столь серьезно. "Он дурачит нас, как мальчишек",-- подумал Саша, однако был достаточно подробен в рассказе, умолчал только о планах Лестока с кораблем и вывозом некоего инкогнито. Уж если судьба навяжет им сомнительного протеже Лестока, то ради спасения Никиты он не остановится ни перед чем, однако об этом не нужно знать Тайной канцелярии. -- Где записка, которую нашел Гаврила? Саша порылся в карманах и подал письмо. Вначале Лядащев осмотрел бумагу со всех сторон, потом положил на стол и, нахмурившись, принялся всматриваться в строки, слов-но не только слова, но и буквы несли в себе дополнительный, за-шифрованный смысл. Выражение лица его было не просто заинтере-сованным, но и удивленным до крайности. Оч-чень любопытное письмецо,-- сказал он наконец и весь дальнейший разговор повел, обращаясь исключительно к Саше:-- Значит так... Некто, а именно Оленев, направляется к тебе с визитом,но в дороге меняет решение. Предположительно, он арестован после свидания с великой княгиней. Здесь ставим римскую цифру I. -- Не предположительно, а точно,--воскликнул Саша.--Лесток не сомневается, что он в тюрьме, только не знает, в какой именно. -- Превосходно,-- менторским тоном продолжал Лядащев, и Але-ша дернулся из-за подобной оценки событий: что за дьявольский язык у этих сыщиков. -- После ареста Оленева великую княгиню и великого князя от-правляют в ссылку. Ты следишь за моими мыслями? Все истово закивали головами. -- Здесь ставим римскую цифру II. Кучер уверяет, что, направ-ляясь к тебе, Оленев не выходил из кареты. Следовательно, он обнаружил записку в дороге. Вечером накануне ее бросили в карету, а он не заметил. Видите, и каблук отпечатался. Алеша наклонился вперед--правда, каблук. -- Это было на следующий день после маскарада,-- продолжал Лядащев.-- Помните, Софья Георгиевна, ваш рассказ про двойни-ков? -- Но мы же еще в прошлый раз говорили, что это простая случайность,-- вмешался Саша. -- Ах, милые, поживите с мое на белом свете,-- протянул Ляда-щев с дурашливой интонацией.-- Все случайности потом как-то да сыгрываются, потому что их подсовывает сама судьба. Прочитай-ка еще раз записку,-- он протянул письмо Саше, -- Да я ее наизусть помню. Никиту зовут во дворец. -- А где сказано, что именно Никиту? -- Как где?-- воскликнул Саша и замер, весь подчинившись но-вой, неожиданной мысли. Ведь в самом деле, здесь ни намеком не указывалось, кому предназначена записка. Более того, тон ее был таков, словно звали на свидание если не близкого, то хорошо знако-мого человека. А пароль мог быть точным знаком, от кого именно письмо. Софья встала и, заглядывая через Сашино плечо, попыталась произнести вслух незнакомые немецкие слова. -- Вы хотите сказать, что Никита занял чье-то место? Что его заманили в ловушку? Он, доверчивая душа, решил, что его зовут на любовное свидание, а Екатерина ждала совсем не его? -- Боюсь, что Екатерина никого не ждала в этот вечер,-- за-думчиво сказал Лядащев.--Дело в том, что я знаю человека, кото-рый писал эту записку. Его зовут Дементий Палыч и служит он в Тайной канцелярии. Это будет у нас цифра III. Сцену, которая последовала за этим, в литературе принято назы-вать немой. Обескураженный Алеша весь как-то разом обмяк, Софья быстро перекрестилась, а Саша ударил себя по лбу -- вспомнил! Никто не решался произнести ни слова. -- Вы можете отдать мне эту записку?-- нарочито спокойным голосом спросил Лядащев, он был доволен произведенным эффек-том. "Есть еще порох в пороховницах!"--мысленно похвалил он себя и тут же мысленно обругал за тщеславие. -- Убью его к черту!-- крикнул Саша.-- Вызову на дуэль и убью. Этот Дементий в числе прочих с меня когда-то допрос снимал. -- Вот уж не стоит,-- усмехнулся Лядащев.-- Дементий Палыч весьма достойный человек и отличный работник. А к Лестоку больше не ходи. Не верю я в его благие намерения. В дверь тихонько постучали, все повернули лица и замерли. Тяжелая портьера нерешительно отодвинулась, и общему взору пред-стала очаровательная девица в платье без фижм и с несколько рас-трепанной прической, словно она долго бегала по саду. -- Я не вовремя? Вопрос был задан с чуть приметным итальянским акцентом, без которого юная особа могла замечательно обходиться, но которым иногда окрашивала свою речь, зная, как ей это идет. При этом весь ее вид говорил, что она глубоко уверена в своевременности своего визита, а вопрос задан чисто формально, вместо "добрый вечер". Мужчины это поняли, засуетились, предлагая ей кресло, а Софья сказала строго: Это Маша Луиджи, моя задушевная подруга. Именно с ее по-мощью я встретилась с великой княгиней. И прошу учесть, она знает про Никиту все. Ты очень вовремя, друг мой. -3- Лядащев решил, что для трудного разговора с Дементием Палычем служебные палаты никак не годятся, а потому вечером сле-дующего дня направился к нему на Васильевский остров. Прежде чем уйти он старательно переписал полученную от Саши записку и ко-пию спрятал в бюро. Путь предстоял долгий, погода вполне благоприятствовала про-гулке. Дементий Палыч жил в собственном доме --опрятной, одно-этажной мазанке с подворьем и палисадом, в котором росли моло-дые тополя и кусты ухоженных, еще не зацветших пионов. Хозяин был дома. Стуча толстой тростью с набалдашником из слоновой кости, он вышел навстречу Лядащеву, не выказав ни малейшего удивления, поклонился и указал рукой на тесную комна-тенку, служащую ему кабинетом. Дементий Палыч был молодой еще человек с бескровным, благо-родного рисунка лицом и каштановыми, вьющимися на висках воло-сами. Во время разговора он смотрел обычно искоса, и его большой, нацеленный на собеседника глаз вызывал ассоциации с породистой лошадью, что было вовсе неуместно при его хромоте. У Лядащева с Дементием Палычем были особые отношения. Перенесенная в дет-стве болезнь костей наградила последнего не только хромотой, но еще насупленностью на весь мир и крайней подозрительностью. Дементия Палыча никак нельзя было назвать приятным человеком, и в свое время Лядащеву стоило немалых сил доказать, что в деле сыска куда важнее иметь трудолюбивую, привычную к мысли голову, чем здоровые ноги. И хотя Лядащев никогда не был начальником Дементия Палыча, отношения у них сложились такие, словно пер-вый был учитель, а второй усердный ученик. -- Открой окошко, душно,--сказал Лядащев, усаживаясь. -- Дождь пошел... -- Как у тебя тополя-то пахнут! -- Сам сажал -- особый, бальзамный сорт. Лядащев вздохнул, кряхтя полез в карман за запиской. Почему-то в присутствии Дементия Палыча его всегда тянуло играть в эта-кий умудренный жизнью, преклонный возраст. -- Ты писал? Дементий Палыч искоса глянул на записку, буркнул: "Свечи запалю"-- и отправился за жаровней с углями. Ясно было, что он признал бумагу: Василий Федорович зря в гости не придет. Со свечами он возился долго, потом поднес записку к свету, прочитал внимательно, словно чужой труд. -- Как она к вам попала?-- спросил он наконец. -- Скажу! С превеликим удовольствием скажу, но сначала ты мне ответь. Кому эта записка предназначена? Дементий Палыч нахмурился. -- Сие есть тайна, и тайна не моя. Не мне вас учить, Васи-лий Федорович, что за разглашение я могу быть уволен со службы, которой дорожу. -- Кабы ты своей службой не дорожил, я и говорить бы с тобой не стал. Я-то понимаю, что если ты это письмо не только сочинил, но и набело переписал, не доверяя писцу, то дело это весьма сек-ретное. -- Вот именно. И не мне вас учить, что праздное любопытство здесь неуместно, -- Эк ты излагаешь!--Лядащев со смехом хлопнул себя по ко-ленке.--А кто тебе сказал, что оно праздное? Я ж эту писульку не на улице нашел.-- Он неторопливо взял письмо со стола и, сопровож-даемый внимательным взглядом собеседника, спрятал его в карман.-- И не тверди ты мне попугаем --"не мне вас учить..." Всяк Еремей со-ве разумей. Понял? -- Я отказываюсь продолжать разговор в подобном тоне!-- оби-делся вдруг Дементий Палыч. -- Предложи другой тон. Я шел к тебе, как к старому другу, а ты мне нравоучения читаешь. Я знаю, что человек, к которому эта записка попала, арестован. Знаю также, что тот, кому она предназ-началась, находится на свободе. -- Этого не может быть!-- Голос у Дементия Палыча внезапно осип, а красивый рот собрался в узелок, что очень его портило. -- Условия мои такие: я говорю тебе, что мне известно по этому делу, и мы обмениваемся именами. Я называю того, кого вы аресто-вали на самом деле, а ты того, кто вам был нужен. -- Этого не может быть,-- повторил Дементий Палыч, вскочил на ноги и, громыхая немецким ботинком, проковылял к стоящей в углу горке. Сделал он .это столь стремительно, что казалось, вытащит сейчас из шкапчика какие-то очень веские доказательства его слов в виде бумаг, но хозяин достал штоф настойки и две маленькие, темные рюмки толстого стекла. Твердой рукой он разлил желтоватое зелье, пододвинул одну из рюмок Лядящеву и с мрачным видом уставился в открытое окно. Дождь тихонько стучал по разлапистым кустам пионов. -- Анисовая...-- проговорил Лядащев, пригубив настойку,-- пре-лесть что такое. Сами готовили? Впрочем, не надо бы и спрашивать. Я знаю, что все ваши настойки приготовлены собственноручно сест-рой вашей Ксенией Павловной. В добром ли она здравии? -- В добром,-- буркнул Дементий Палыч.-- Зачем вам знать это имя. -- А зачем вам знать, что мне надо его знать?--благодушно и витиевато спросил гость, ставя рюмку.--Не мне вас учить,--доба-вил он едко,-- что лишние знания в нашем деле рождают большую печаль. А вы смутились, право... Мне и в голову не приходило, что вы не знаете, кого арестовали. Я даже хотел об ошибке вашей греметь по инстанции, а теперь не буду. Более того, я сам назову имя арестованного. Никита Оленев, да, да, князь Оленев-младший. Так кому вы сочинили эту записку? Я вам даже верну ее, если хотите.--Лядащев опять достал письмо и теперь держал его, как приманку, за уголок: клюнет не клюнет? Дементий Палыч клюнул. -- Мальтийскому рыцарю Сакромозо,-- через силу проговорил он, хищно схватил записку и тут же спрятал ее в недра домашнего шлафрока. -- Ну вот и славно,-- рассмеялся Лядащев, делая вид, что его никак не удивило это сообщение.-- Но ведь Сакромозо иностран-ный подданный. Он уже выслан за пределы? Я имею в виду мнимого Сакромозо. -- Это уже второй вопрос,-- усмехнулся Дементий Палыч, он успел оправиться от первоначального шока и обрел прежнюю уве-ренность. -- Ага... значит не выслан. И в какой крепости он содержится? -- Да не знаю я, Василий Федорович!-- Дементий Палыч убеди-тельно прижал руки к груди.-- Дело это весьма опасное. Около трона ходим. Мне поручено только арестовать -- придумать и осуще-ствить. -- Придумано хорошо, осуществлено безобразно. Теперь слушай, у меня к тебе личная просьба, личная!--Лядащев поднял палец значительно.-- Узнай, где содержат арестованного Оленева. -- А это точно князь Оленев?--Лошадиный, с жесткими ресни-цами, глаз Дементия Палыча нервно мигнул. -- Отвык ты от меня, Дементий Палыч, коли такие вопросы за-даешь? Ну как, узнаешь? Хозяин поморщился, как от кислого. -- Когда к тебе зайти?-- продолжал Лядащев. -- Ко мне заходить не надо. Если сведения добуду, то найду способ сообщить вам об этом. Возвращаясь домой, Лядащев не думал о подмене, темнице и Сакромозо. Жалко было тратить на подобные размышления эту свежень-кую пахучую красоту, очистившееся от туч небо. Ночью, если случится бессонница, или утром под журчащие разговоры супруги он будет пытаться понять, чем мешал мальтийский рыцарь великой империи и почему остановил на нем свой гневливый взгляд канцлер Бестужев, а сейчас... Можно ведь и ни о чем не думать, а только усмехаться случайно пришедшей в голову мысли: "А испу-гался Дементий-то"-- или журить себя насмешливо: "Забыл ты, Ва-силий Федорович, повадки Тайной канцелярии, но вспомнил..." А дальше опять слушать, как бьется вода в канале, как скрипят в тумане уключины невидимых весел, как лает собака за забором -- не надрывно, а так, для удовольствия. Дементий Палыч вел себя на иной лад. Проводив гостя до порога, он вернулся в кабинет, неторопливо смакуя, выпил еще рюмку настойки, потом сел к столу и пододвинул к себе железный ларчик. Прежде чем спрятать туда записку, он достал из ларчика бумаги и углубился в их изучение. Если бы Лядащев видел выраже-ние его лица -- злорадно-угрюмое, он бы немало удивился, но знай он мысли прилежного чиновника, то пришел бы в ужас. "Кстати вы появились, Василий Федорович,--думал чиновник.--Если с толком дело вести, то самозванцу Оленеву из крепости не выбраться!" Если ты оставил стены Тайной канцелярии, так сказать, выпал из обоймы, то все нити обрубил. Прервалась связь времен... Кол-лекционируй часы, любезничай с женой, езди по Европам, а к свя-тому делу сыска не лезь, оно не для дилетантов. Лядащев и пред-положить не мог, что, желая помочь Никите Оленеву, он сослужил ему плохую службу. Василий Федорович не мог знать, что уже легла на стол канцлера расшифрованная депеша прусского посла Финкенштейна, в которой сообщалось: "Из достоверных источников извест-но, что с убитым купцом Гольденбергом тесное общение имел князь Никита Оленев, служащий в Иностранной коллегии и завербованный как информатор". Достоверным источником в данном случае был Лесток. Термин "послать дезу"--изобретение двадцатого века, но суть этого термина известна миру с незапамятных времен. Вначале Лесток решил подбросить Бестужеву письмо за подписью "патриот", в коем бы подробно объяснял злонамеренное поведение служащего в Иностран-ной коллегии Оленева. Однако анонимное письмо не всегда надежная вещь, проницательный Бестужев мог заподозрить клевету. Решение пришло на обеде у Финкенштейна. За ростбифом и не-мецкой колбасой Лесток осмыслил главное, за десертом продумал детали, а за кофе нашептал послу под большим секретом "все, что ему известно об этом деле". Особо подчеркнуто было, что если господину Финкенштейну вздумается писать об этом в Берлин, то -- "убедительно прошу не называть меня ни под каким видом!". Далее следовало проследить, чтоб ни одна из тайных депеш пруссака не миновала "черного кабинета" и расшифровки, потому что не только на старух бывает проруха, но и на бестужевских чиновников. К слову сказать, Финкенштейн не послушал Лестока и все-таки приписал слова, где в похвальном смысле упомянул усердие "смело-го", но о последствиях этого после. Прочитав финкенштейнову депешу, Бестужев велел немедля сыс-кать оного Оленева, пока не для ареста, а для разговора и, может быть, для слежки. Но случилась неурядица. Оленев, оказывается, исчез, и никто толком не мог оказать о его местонахождении, высказывались даже предположения, что он утонул, но в это верила только полицейская служба. Уже три дня Дементий Палыч трудил мозги, измышляя, как об этом донести Бестужеву, и вдруг! Сообщение Василия Федоровича иначе как подарком и назвать было нельзя. -4- Все случилось не так, как представлял себе Никита, а совсем просто, по-домашнему -- никуда его не повели, а оставили сидеть на топчане, ради прихода следователей служитель затопил печь, употребив на этот раз сухие дрова, и они затрещали весело, распространяя по камере свежий березовый дух. Следователей было двое. Один сухой, чернявый, горячий, весь движение и мерцание -- глазом, жестом, нервным подергиванием ног, обутых в зеркально начищенные сапоги, Никита мысленно назвал его Старый орел, второй короткий, плотный, разумный, этакий комод. Он сел за стол, разложил бумаги, непринужденным жестом, словно шляпу, снял парик. Обнажившийся лоб был огромный, сократовский, словно из пожелтелого мрамора изваянный, и Никита невольно почувствовал уважение к этому лбу, может быть, под ним водились черные, но отнюдь не глупые мысли. Видимо, этот Комод и был старшим. -- Итак,--начал тот, умакнув перо в чернильницу,--ваше имя и звание. Какая-то соринка или волосок на кончике пера привлекли его внимание, и Никита тоже машинально уставился на перо, судорожно соображая, что ответить. -- Что же вы молчите?-- вмешался Старый орел и нервно забегал по комнате, стуча подковками на каблуках. Только тут до Никиты дошло, что допрос ведется по-русски. Что это -- уловка или забывчивость? Арестовывали-то по-немецки. -- Я вас не понимаю,-- произнес Никита с хорошим геттингенским акцентом. -- Он не понимает,-- без раздражения отметил Старый орел, ткнул острым пальцем в бумагу, и Никита подумал, что, наверное, старший -- он. -- Так и запишем,-- согласился лысый, что-то нацарапал в угол-ке листа и, легко передя на немецкий, спросил: -- Ваше имя и звание? -- Рыцарь Мальтийского ордена Сакромозо. Лысый удовлетворенно кивнул. Далее разговор шел только по-немецки, причем лысый Комод великолепно справлялся с этим язы-ком, а Орел мекал, и некоторые фразы ему приходилось переводить. -- Объясните, за какой надобностью прибыли в столицу нашу -- Петербург? -- Как частное лицо,-- быстро ответил Никита. -- Сколь долго вы пребывали в нашей столице? "А, черт... Понятия не имею!"-- Никита поднял к потолку глаза и зашевелил губами, словно подсчитывая. -- Не утруждайте себя,-- вмешался Старый орел.-- Вы прибыли десятого февраля сего года. Подтверждаете эту дату? -- О, конечно!-- с благодарностью улыбнулся Никита.-- Помню только, что холод был собачий, чуть нос себе не отморозил, а дату запамятовал. Вопросов было много. Были ли у вас дипломатические пору-чения?-- Нет... Были ли секретные поручения?-- Нет... А не были ли вы уполномочены своим правительством изучать наш строй?-- Нет... Дела военные?-- Нет... Уже два листа исписаны мелким почерком, а Никита все твердил свое "нет". -- Как долго вы намерены пребывать в столице нашей -- Петер-бурге? Тут Никита словно опомнился. Ведь по всем дипломатическим законам он вообще имеет право не отвечать и уж во всяком случае потребовать, чтобы ему объяснили, по какому праву дер-жат в тюрьме иностранного подданного? Но допрос уже слишком да-леко зашел, и вообще все текло как-то не так, слишком уж спокойно. Очевидно, Никита плохо играл роль Сакромозо. -- Я думаю, это не от меня зависит!--крикнул он запальчиво. Оба следователя словно не заметили, как изменился тон заключен-ного, последнюю фразу вовсе оставили без внимания, и тут был задан вопрос, который заставил Никиту насторожиться. Можно было бы даже испугаться, если бы положение его и так не было достаточно бедственным. -- В каких отношениях состоите вы с прусским купцом Хансом Леонардом Гольденбергом? "Так он же убит!"-- хотелось крикнуть Никите, но он опомнился, не крикнул, а принял независимый вид и ответил почти беспечно: -- Я не знаю никакого купца, тем более прусского. Старый орел немедленно взвился с места, затрещал пальцами, забряцал подковками, а потом обронил как-то светски: -- Смею вам не поверить. Распишитесь вот здесь...--Он ткнул пальцем в бумагу. Никита отрицательно замотал головой: еще не хватало, чтобы он расписывался за Сакромозо. К его удивлению, следователи не стали настаивать, встали. Очевидно, допрос кончился. Это произошло так внезапно и быстро -- бумаги в папку, перо за ухо, чернильницу в руки и в дверь,-- что Никита так и не успел выкрикнуть фразу, которую придумал загодя: "Протестую! Я иностранный подданный! По какому праву вы держите меня здесь?" Не спросил сегодня, спросит завтра. Следующий день побежал как бы резвее, Никита все прислушивался. Теперь на допросе он будет вести себя умнее. Главное, заставить их сбить темп. И вообще надо молчать, и хорошо бы их разозлить, может, сболтнут лишнее. Кроме как от следователей, ему неоткуда получить подсказку, как вести себя дальше. Почему они спросили о Гольденберге? А не есть ли этот Сакро-мозо тот самый спутник купца, с которым он вышел из поломанной кареты? Интересно бы знать, в каких они были отношениях. А вдруг Сакромозо и есть убийца Гольденберга? При этой мысли мурашки пробежали у него по спине. Не приведи Господь... Три, а может, четыре дня Никита общался только со служителем, если можно назвать общением молчаливое созерцание его долговязой фигуры. Никите уже стало казаться, что его вдруг забурлившая арестантская жизнь вошла в старые берега. Будь проклят тот день, в который ничего не происходит! Можно перенести страх, обиду, го-ре, болезнь, прибавьте к этому еще кучу отвратительных понятий, а в конце припишите слово "скука", и оно перетянет все предыдущие. Потому что страх, обида и прочее -- это от Бога, и это Испытание, а скука -- от дьявола. Она не испытание, она Возмездие. Можно спросить с жаром: "За что. Господи, за что?" Можно помолиться, поплакать, разбить лоб об пол, проклиная свою глупость и довер-чивость! Но не смешно ли, господа, продолжать твердить с глупым упрямством, что он Сакромозо? Нет, не смешно, потому что скучно. И молиться он не хочет. Ничего он не хочет. Кто больший враг человеку, чем он сам? Примерно такие мысли возились в голове у Никиты, когда в ка-мере в неурочный час, к вечеру, как-то незаметно появился чело-век без примет. То есть у него была примета и весьма существен-ная, он хромал, но менее всего к этому человеку подходила клич-ка "хромой". В нем не только не ощущалось никакой ущербности, но как-то даже неудобно было ее замечать. Страж закона! "Гос-подин Страж, так и будем его называть,-- подсказал себе Никита и усмехнулся.-- Дьявол, носитель вселенской скуки, тоже припадал на одну ногу. Но носил ли он такой ботинок? И как цепко когтит он набалдашник трости! Словно этот костяной шар не менее как держава, а он -- орел, венчающий русский герб". Служитель вместо коптилки запалил свечу. Господин Страж сел за стол, развернул папку с исписанными давеча листами и, грустно, почти любовно глядя Никите в глаза, спросил по-русски: -- Так вы продолжаете утверждать, что ваше имя Сакромозо? У следователя не было ни малейшего сомнения, что он будет понят, и Никита явственно услышал, словно кто-то в ухо ему дыхнул: разоблачен! Почему-то совершенно очевидно было, что с теми, первы-ми, можно было ломать комедию, а с этим не то, чтобы стыдно, опять-таки -- скучно... -- Ничего я не скажу,-- ответил Никита по-русски и разлегся на топчане с таким видом, словно он был один в комнате. -- Вы раздражены, я понимаю,-- участливо произнес следова-тель.-- Но вы сами во всем виноваты. Согласитесь... Дементий Палыч умолк, ожидая реплики или хотя бы вздоха арестованного, но с топчана не доносилось ни звука. И вдруг явственно и громко в камеру вошел гул моря. Дементию Палычу да-же показалось, что дом слегка раскачивается на волнах. Он потряс головой, будто отгоняя дурноту или хмель, хотя никогда не был он столь трезв, как сейчас. Раздражало только, что он не видит лица арестованного. -- Начнем сначала,-- бодро сказал Дементий Палыч.-- Ваше имя и звание? Никита внезапно сел, почесал руки: их словно судорогой сводило. От следователя на стену падала большая носатая тень, перо в руке казалось кинжалом. -- Я, пожалуй, останусь Сакромозо,-- сказал Никита. -- Вы ведете игру, мне не понятную... пока. Очевидно, кто-то ве-лел присвоить вам чужое имя? Очевидно, за деньги... или под честное слово? Никита молча, чуть покачиваясь, смотрел на следователя. -- Я помогу вам,--продолжал Дементий Палыч,--вы князь Ни-кита Григорьевич Оленев. Вас арестовали в покоях великой княгини. Как вы туда попали? Никита задумался ненадолго, потом коротко бросил: -- Не скажу! -- Перестаньте дурачиться, юноша. Неужели вы решили водить за нос всю Тайную канцелярию? Но зачем -- вот главный вопрос. Когда будет получен ответ на него, тогда и все прочие вопросы об-заведутся ответами. И беседовать мы с вами будем до тех пор, пока вы не ответите мне внятно: зачем вы назвались именем Сакромозо? "Это тупик,-- думал Никита, рассеянно скользя глазами по ком-нате.-- На эту тему мы можем беседовать годы. Неужели в этих стенах пройдет вся моя жизнь?-- Взгляд его уперся в фигуру Дементия Палыча.-- Хромой черт! Нет, я здесь жить не буду. Сбегу - или руки на себя наложу". Меньше всего он в этот момент думал о Екатерине. "Не впуты-вать ее!"-- это было столь однозначно, что не стоило отдельной мысли. Сказать этому Стражу, мол, она приказала, также невозмож-но, как перепилить себя пилой в надежде, что каждая часть тела выйдет на свободу. Дементий Палыч не мог угадать мыслей арестованного. Он видел бородатого, тоскующего человека, который слегка повредился в уме, иначе зачем бы он так тупо и сосредоточенно рассматривал комнату, которую видит каждый день? И уж совсем непереносимо, когда вы являетесь объектом этого угрюмого, бессмысленного взгляда, кото-рый украсился вдруг оскорбительной усмешкой. Дементий Палыч знал этот взгляд. Он быстро спрятал свой немецкий башмак под стол и люто обозлился на князя, что тот вынудил его к этому воро-ватому жесту. В довершение всего Оленев опять лег, как бы давая понять, что считает допрос оконченным. "Пащенок, а туда же..."-- подумал Дементий Палыч злобно и вдруг крикнул фальцетом: -- Извольте встать! Для убедительности он стукнул по столу с такой силой, что све-ча выскочила из шандала и погасла. Они очутились в полной темноте. -- Ты на меня не ори,-- спокойно сказал Никита, у него вдруг возникло ощущение, что он один в камере и беседует не с колчено-гим Стражем, а сам собой.-- Говорить мне с тобой не о чем, но одно слово подарю: "Случайность". И ты уж сам шевели мозгами, тебе их хватит. Дементий Палыч нащупал наконец огниво, чиркнул палочкой по насечке. Свеча неохотно загорелась. Вот ведь чертовщина какая -- руки у следователя тряслись. Оленев удобно сидел на топчане, прива-лившись спиной к стене, а насмешливый взгляд его опять шарил под столом, там, где прятал Страж немецкий ботинок. -- Ах, случайность?-- повторил следователь ехидно.-- И с Гольденбергом ты случайно знакомство водил? -- Вы что-то путаете, милейший! "Щенок спесивый! Князя из себя корчит!-- мысленно возопил Дементий Палыч.-- Я тебе покажу князя! Я тебя на место задвину, ты у меня по темнице своей ходко забегаешь! Завоешь, мерзавец, слезно... Соплями весь топчан извозишь!" Он набрал воздуха в легкие: -- И сведения тайные в коллегии Иностранной по крупицам собирали -- тоже случайно! И цифры Гольденбергу носил, сам зна-ешь какие, тоже случайно? Кончив кричать, следователь перевел дух и только тут заметил, что тоску с князя, как рукой сняло. Перед ним сидел до крайности удивленный и, что особенно странно, веселый молодой человек. Ах, не стоило на него высыпать все разом. Эти вопросы надобно выдавать по штуке на допрос. Ишь глазищи-то вылупил! Ладно, пусть поразмыслит на досуге. Стараясь не хромать и прямо держать спину, Дементий Палыч проследовал к двери. -- Больше на допрос один не ходи! Прибью!-- крикнул ему вслед Никита и, как только дверь закрылась, быстрым, упругим шагом про-шелся по комнате. Жизнь устроена из рук вон, миром правит глупость, случайность, подлость, безумие, но что ни говори, скуке в ней нет места. Подождите, господа, дайте сосредоточиться -- о чем ему только что толковал этот невообразимый колченогий господин Страж? -5- -- Боже мой, зачем ты приехал? Государыня пребывает в меланхо-лии, все ей не так, меня поминутно кличет, а смотрит недобро,-- торопливо говорила Анастасия, как бы ненароком заталкивая Сашу за штору в уголке полутемной гостиной Петергофского дворца. -- Зачем приехал? Соскучился,--беспечно ответил Саша, с удив-лением рассматривая большой, с кудряшками на висках черный парик, украшавший голову жены. -- Что ты на меня так смотришь? Не заметил разве, что мы все в черных париках. Мне в знак особой милости разрешили свои волосы не стричь, поэтому и голова как кочан. -- А другим остригли? -- Наголо,-- резко сказала Анастасия и, что было совсем на нее не похоже, шмыгнула носом, словно перед этим плакала. Саша посмотрел на