помог нам во всем разобраться. У него такие связи! А ты сидишь пнем, мямлишь, греешь свои глупые ноги... От неожиданности Луиджи немедленно отодвинул башмаки от ка-минной решетки, а потом и вовсе подобрал ноги под себя. - Дочь моя, почему ты не спишь? Да и уместно ли девице вот так вбегать? Что о нас подумают люди?. -- Люди подумают, что мы дураки.-- Мария выразительно посту-чала себя по лбу.-- Я сама слышала, как этот Бурин угрожал от-рубить тебе голову! Я не подслушивала, нет1 Но вы оба кричали на весь дом! И ты бы видел, как посмотрел на меня этот Бурин. Он ни перед чем не остановится. Наш дом сожгут, а меня похитят. И не смотри на меня так! Изволь немедленно все рассказать господину Лядащеву! С этими словами Мария повернулась на каблучках, тряхнула го-ловой и столь же стремительно, как появилась, выбежала из комна-ты. Потрясенный Луиджи повернул к Лядащеву лицо: -- Дело действительно столь серьезно? -- Думаю, что да,-- строго сказал тот. Во время только что увиденной сцены он не позволил себе даже намека на улыбку.-- Купец Гольденберг убит, и дело приобрело политическую окраску. -- Пресвятая дева Мария!-- Луиджи сотворил католический крест.-- И зачем я только связался с этим паршивцем? Не изволите ли пройти в кабинет? Разговор, тихий, почти шепотом, затянулся далеко за полночь. Вот главная мысль, которую Лядащев вылущил из эмоционального и зачастую бестолкового рассказа ювелира: поразительно, как страх оглупляет людей! Праздношатающийся поручик Бурин, человек негодный, ненадеж-ный и крикливый, но со связями и деньгами, еще год назад заказал якобы для невесты драгоценный убор -- ожерелье и серьги. При этом он оставил нацарапанный на бумаге дрянной рисунок-- макет будущего ожерелья -- и велел следовать ему неукоснительно. Даже один из брильянтов у застежки должно было вставить в оправу надтреснутым, а спереди все камни должны быть чистейшей воды. Убор был готов в срок и с указанным дефектом, однако заказчик его не выкупил. Это уже потом Луиджи узнал, что он игрок и мот. Убор следовало продать, однако Луиджи из-за обилия заказов все никак не мог собраться поменять надтреснутый камень на це-лый. Однако месяца полтора назад, а может, и более, точного срока Луиджи не упомнит, но если надо, сверится с книгой, Бурин явился к нему в глухое время и предложил в качестве залога весьма ценный документ. О, если бы в этот момент руку Луиджи держал ангел, то постыдная сделка никогда бы не состоялась, потому что он никогда не занимался ростовщичеством. Но, видно, в этот момент не иначе как бес подтолкнул его в спину, потому что он немедленно принес убор и взял вексель. Сумма, в нем указанная, была зна-чительно больше стоимости убора. Уговор был таков: как только Бурин приносит деньги за драгоценности, Луиджи тут же возвращает вексель. В ночи была составлена бумага за подписью обоих, Бурин спрятал ее в карман, и они расстались. Не корысть руководила ювелиром, о нет! Не последнюю роль в сделке сыграла подпись на векселе, а именно -- Бестужев. Проживая в России в качестве иностранца, Луиджи никогда не мог считать как себя, так и свое дело в полной безопасности. А здесь благодаря бесовским козням он возомнил, что вексель будет в его руках как бы охранной грамотой. Каждый хочет жить там, где творил непревзойденный Тициан, где витают прекрасные мелодии Вивальди, но многие вынуждены жить на грешной земле, которая называется Россия. Кроме того, он был убежден, что Бурин никогда не соберет нужной суммы для выкупа векселя. -- Однако Бурин нашел деньги?--полюбопытствовал Лядащев. -- Отнюдь нет. Он выложил передо мной половину стоимости драгоценностей, обещая принести недостающую сумму через неделю. Понятно, я ему сказал, что, мол, через неделю и будем говорить. На это он начал кричать, что он русский дворянин и не позволит, чтобы итальяшка - ювелирщик не верил ему на слово. Глаза у него бы-ли бешеные, алчущие, устрашающие, весьма противные были глаза, и он все время дергал свою шпагу. -- А потом и вытащил ее из ножен? -- Вот именно. Она описывала в его руке страшные круги. Он кричал: "Я тебя заарестую, и Антон Бестужев мне в этом поможет. А уж если сам граф возьмется за это дело, то мы тебя, негодника венецкого, в одночасье изрубим в мелкие куски!" И называл при этом какие-то странные, неведомые мне оружия... Это и услы-хала моя дочь, простите. -- Вы могли бы показать мне документ? Луиджи замялся, заерзал в кресле. Покажет, если угодно, поче-му не показать вексель человеку, который желает защитить его дом от разбойников? Но документ спрятан в надежном месте, достать его оттуда сложно, это требует труда, . -- Вот и потрудитесь, а я выйду ненадолго,-- сказал Лядащев, понимая, что ювелир остерегается выдать тайну своего хранилища.-- Бургундское не только возбуждает и отгоняет сон,--добавил он со смехом,-- но, очевидно, способствует... э... Куда пройти? Был позван слуга, который немедленно препроводил Лядащева в нужное ему место. Когда Василий Федорович вернулся, вексель лежал на столе. Рядом сидел Луиджи, придерживая пальцем бумагу, словно птицу держал за лапку, опасаясь, что она улетит. Уважая опасения хозяина, Лядащев пододвинул ближе свечу и, не беря в ру-ки вексель, углубился в его изучение. Вексель был составлен год назад в Вене между купцом Гольденбергом, с одной стороны, и графом Антоном Бестужевым, с другой. Означенный купец выдал под проценты 20 000 золотых дукатов озна-ченному Бестужеву с условием, что деньги, включая проценты, будут возвращены купцу через год, а именно в мае 1748 года. -- Очень интересная бумага,-- задумчиво сказал Лядащев. -- Да, но как мне с ней теперь поступить? Я не могу, да и не хочу требовать вексель к оплате у Бестужева. -- Понятно, у вас нет купчей, и вы приобрели его не за 20 000 зо-лотых дукатов, а Бурин вправе потребовать вексель назад, если оплатит стоимость драгоценностей. Вы не знаете, как вексель попал к Бури ну? -- Конечно, нет!-- пылко воскликнул Луиджи.-- Он мог его на улице найти, в карты выиграть, убить мог, поверьте моему слову. Темный человек, очень темный! -- А это что такое?-- Лядащев поскреб ногтем бурый уголок бумаги. -- Уж не кровь ли?--свистящим от волнения голосом прошептал ювелир. -- Скорее красным вином кто-то облил,-- беспечно сказал Ляда-щев, наклонился к самой бумаге, понюхал и стал серьезен.-- Слушайте меня внимательно. Как только Бурин появится у вас, а это будет непременно, тут же дайте мне знать. И задержите его у себя под любым предлогом, не будет возможности -- разбейте еще один стул. Очень хочется поближе познакомиться с этим господином. Однако встреча Бурина и Лядащева произошла не в кабинете ве-нецианца, а в другом, куда менее приятном месте. -18- В достопамятные времена дуэли Саши Белова одним из секундан-тов молодого Бестужева был некто Яков Бурин, поручик Щ-ского полка. Отношения дуэлянта и секунданта многие обозначали словом дружба, и не без основания. Как ни прекрасно это слово, оно связывает узами не только до-бропорядочных людей: граф Антон и поручик Бурин почитались в обществе порядочными негодяями. Определение "порядочный" в дан-ном случае не усиливает понятие, а ослабляет его, но автор употре-бил его намеренно. Например, некто говорит в порыве: я счастлив!-- и в этом полнота ощущения. Но стоит этому же человеку и в этих же условиях сказать: я очень счастлив!-- и картина счастья как бы уже размыта, состояние человека сразу приобретает какой-то быто-вой привкус, являясь как бы уже и не счастьем, а вежливой отго-воркой. Поэтому понятие "порядочный негодяй" несет в себе куда меньше отрицательной нагрузки, чем просто негодяй. А где их взять -- подлинных, дистиллированных негодяев, чтобы с рождения -- и уже видно на детском челе: негодяй! Сразу ведь вспоминается и трудное детство, и дурное влияние среды, и общий нравственный упадок в государстве. Трудное детство случается не только в крайней бедности, в семье нищих и каторжан. У Ивана Грозного, например, было трудное детство, и всю жизнь он люто мстил за него всей России. Упрощаю, конечно, но такая точка зре-ния бытует среди историков. Или, скажем, будущая Екатерина II-- наша прелестная Фике. У нее было нищее детство. Этим хотя бы частично объясняется необычайная пышность ее двора. И не будем за-бывать, что для сохранения своего положения эта блистательная женщина убила вначале мужа, а потом сына, естественно, чужими руками. Граф Антон был пьяница, и отец канцлер не раз пенял ему за это. А где младший Бестужев выучился пить, как не в собственном доме? И кто был его первый учитель в искусстве двурушничать и лицемерить, как не папенька. Но лицемерие отца называлось "по-литика" и клалось на алтарь отечества, потому думалось, что в своей сердцевине канцлер как бы и чист. Граф Антон же занимался политикой со своими ближними, и это сразу приобретало вид порока. Во хмелю в отличие от отца граф Антон был буен, непредска-зуем, буйства его носили самый низменный характер, а у канцлера Алексея Петровича воспитание и долгая жизнь в Европах буйство это приглушили, оно всегда умещалось в берегах, но не потому что поток слаб, а просто берега высоки. Яков Бурин происходил из мелкопоместных, голодных дворян, мать его была существом забитым и довольно жалким, но сын по-читал ее образцом святости и рядом с нательным крестом на голбтане* всегда носил ладанку с ее изображением. Отец был бражник, бабник, но жил весело, азартно: и все бы ничего, если бы не вспыхи-вала вдруг в нем запредельная жестокость, которую он вымещал на сыне. Бил он его зверски- И тем еще усиливалась его жестокость, что мальчишка, весь уже исполосованный кнутом, все равно смотрел в глаза отцу едким, непокорным взглядом. Эх, что говорить... Без малого пятнадцать лет прошло, как покинул Бурин отеческий дом, да и родителей давно Господь прибрал, но и по сию пору вскрикивает от ненависти, если привидится вдруг во сне покойный папенька. _____________ *Голбтан - шнурок, на котором носят крест. _____________ Карьеру Яков Бурин сделал себе сам, то есть если у него и были радетели, то отнюдь не из родственников. В регенстве Анны Леопольдовны был он на хорошем счету и будущее имел вполне ясное, поскольку грелся у Брауншвейгской фамилии и всей ее грибницы. И вдруг все разом изменилось. На трон взошла Елизавета, Брауншвейгское семейство было сослано в Ригу, затем в Холмогоры, сразу все горизонты Бурина затянуло мглой, надежд на будущее не стало никаких. И не потому, что Россия не нуждалась в его службе, ей как всегда необходимы были энергичные люди (нужны-то нужны, только не всегда ценила их по достоинству горькая моя Родина). Беда Бурина в том, что главную ставку в жизни он делал на немцев. Он и дружбу с ними водил и благодеяния из их рук получал, и, что главное, преданно любил и уважал все курляндское, голштинское, прусское, одним словом --, не отеческое. Тут и уважение к обра-зу жизни, и к одежде, и к чистоте, и к умеренному пьянству -- сам он не любил и боялся пьяниц. Эта любовь к иноземщине не им придумана. На всю жизнь поразила царя Петра немецкая слобода. Уж как ему хотелось, чтобы и в России улицы были чисты и шпа-лерные розы цвели в палисадах. Но если людей кнутом с утра до вечера полосовать, подгоняя их к своему счастию, розы в палисадах не вырастут. И еще помнить надо, что половина нашего отечества занята вечной мерзлотой, на полгода вся страна засыпана снегом, а за ним -- то весенняя распутица, то осенние хляби. С приходом к власти Елизаветы настала мода всех немцев нена-видеть. Это наша российская особенность -- шарахаться из одной крайности в другую. То учились у немцев, набирались европейской премудрости, и много достойных людей с нерусскими именами соста-вили славу России, а то вдруг стали сажать их в крепость, устраивать мнимые казни, а потом расселять по необозримым просторам Сиби-ри. И каждый раз -- та государыня, которая сейчас правит, во всем права, а все прочие до нее суть ошибка, обман. Забыть, выбелить при Елизавете Петровне, государыне мягкой и неглупой, все связанное с правлением Анны Леопольдовны старались не толь-ко из книг и календарей, но и из памяти народной. Вот здесь и попал Бурин в разряд "праздношатающихся". Более того, угодил в крепость, в которой, однако, не задержался надолго, поскольку "заложил" со зла всех прежних благодетелей. Обретя сво-боду, он, как в омут, бросился в новую жизнь, главными составляю-щими которой стали интриги, карты и драки. Дружба с графом Антоном возникла почти случайно. Они не служили вместе. Бурин был на семь лет старше Бестужева. Они очень разнились и по достатку. Граф Антон по смерти отца стано-вился одним из самых богатых людей в России, а Бурин жил на офицерское жалованье, кабы не карты,, коня приличного не купишь. Познакомились они в гостиной у иностранного вельможи и, как говорится, сразу сошлись. Знакомство их случилось еще до же-нитьбы графа Антона и ознаменовалось тем, что Бурин привез в стельку пьяного графа на убогую свою квартиру и до утра приводил в чувство. Ехать домой Бестужев отказался категорически: папенька назиданиями изведет. Никому другому Бурин не оказал бы подобной услуги, но здесь -- сын канцлера, и этим все сказано. Мы забыли сказать, что у Бурина была сестра. Проживала она на руках у бездетной тетки, не очень богатой, но состоятельной. Скончавшись, тетка оставила несовершеннолетней племяннице впол-не приличную сумму денег и кое-какие драгоценности. Брат был назначен опекуном сестры, примерной девицы, ни плохой, ни хоро-шей. Нельзя сказать, чтоб он ее любил, но считал себя, однако, обя-занным устроить ее судьбу. Благими намерениями, как известно, мостят дорогу в ад. Бурин и опомниться не успел, как спустил скромное состояние сестры. Драгоценности ее тоже оказались за-ложенными. Тут и жених, как на грех, сыскался, а где взять прида-ное? Даже выкупить драгоценности не представлялось возможным. Ростовщик умер, а шустрый его наследник немедленно укатил за границу. Драгоценный убор, главное богатство сестры, можно заказать, но где взять денег на уплату? Граф Антон, хоть и клялся Бурину в вечной дружбе, ссудить нужную сумму не мог. Он сам был в долгах, как в шелках, и требовал у Бурина самого- горячего участия в своих крайне запутанных делах. Будучи в Вене по случаю рождения эрц-герцога Леопольда, Бестужев-младший занял под векселя большую сумму денег. Занять было тем более легко, что некий Гольденберг, то ли купец, то ли ростовщик из именитых, предлагал любую сумму на весьма выгодных условиях. Вена далеко, обеспечением служил большой пост отца. Граф Антон и думать забыл об этих деньгах. Появление Гольденберга в Петербурге собственной персоной было воистину громом сре-ди ясного неба. Встретились, поговорили... Разговор был вежливым, кратким и крайне неприятным. Гольденберг говорил об огромном уважении, ко-торое он испытывает к фамилии Бестужевых, намекал, что может повременить с предъявлением векселей, если граф Антон окажет ему некоторые услуги. Словом, никаких точек над i поставлено не было, уговорились только о второй встрече. Все это произошло в то самое время, когда приключилась дуэль с Беловым, и как только разгневанный канцлер произнес: "Я тебя, негодяя, в ссылку отправлю!", граф Антон немедленно отбыл на дальнюю мызу "Воробьи". Уж в загородном-то имении Гольденберг должника никак не достанет! Однако достал, разыскал и прислал с нарочным записку весьма категоричного содержания. Деньги должны были быть возвращены в начале мая, в противном случае Гольден-берг грозил большим скандалом. Вот тут и измыслил граф Антон, что на свидание с оным Гольденбергом пойдет не он сам, а верный друг его Яков Бурин. Так часто бывает в дружбе: один заботится, другой принимает заботу. Первый совершенно искренне уверен, что его дела значительнее, неприятности серьезнее, раны больнее, а второму, если ума достанет, ничего не остается, как соглашаться с этим. Ума поручику Бурину было не занимать, а что со временем его дела станут наиважнейшими и Антон Бестужев будет делать ему карьеру, - он в том не сомневался. А пока... Почему бы не поехать на маскарад и не потолковать с Гольденбергом? Бурин вовсе не собирался убивать купца, так получилось... Уж кажется, он-то умел разговаривать с немцами, но немец немцу рознь, этот был насмешлив, едок и вспыльчив. -- Что? Вы хлопочете об отсрочке платежей? Под ваше обеспе-чение? Ах, нет... Я сразу понял, что не под ваше. А почему граф Бестужев не явился сам, а послал столь бестолкового поверен-ного? Ошибка Гольденберга состояла в том, что он вытащил из кармана вышеозначенные бумаги и, тыча в них пальцем, стал объяснять Бурину условия денежного договора. Рассказывая обо всем графу Антону, Бурин особо упирал на то, что у них на маскараде была честная дуэль. Вот он, вексель, бери, и дело с концом. -- А второй?-- обеспокоился граф Антон.-- Векселей было два. -- Я не знаю, где второй,-- равнодушно отозвался Бурин и стрельнул глазами-углями куда-то в угол. Будь Бестужев меньше пьян, он непременно заметил бы, что рав-нодушие друга показное, что возбужден он больше обычного, руки дрожат, а сам все играет со старинным кортиком -- то в стол его воткнет, то в стену бросит. Граф Антон отнял у друга кортик, он не любил эти игрушки, и сказал уверенно: -- Я знаю, где второй вексель -- у Белова. Этот каналья с друж-ком своим первым труп обнаружил. Стерво поганое, безродное... Со света сживу! Он еще долго бесновался, призывая на голову Белова всевоз-можные кары, потом затих и сказал тускло: - Все. Поехали в Красный кабак. -19- На фонтанной речке в первом проулке от Семеновского моста в домике с красными ставнями и огромной, грубо размалеванной вы-веской, на которой лихой кавалерист целился прямо в солнце, разме-щалась оружейная мастерская господина Ринальдо. Место было бой-кое, хозяин был знаток в своем деле, однако мастерская не пользовалась популярностью среди знати. Может быть, виной тому было соседство с апартаментами Ушакова, сурового стража Тайной канцелярии, не исключено также, что хозяина больше помнили под именем Ивана Поддевкина, а никакого не Ринальдо -- трудно ска-зать. Скромный труженик был близок к разорению, однако судьба пожалела его, Ушаков преставился, а у Семеновского моста вырос постоялый двор под звучным названием Казачье подворье. Вот тут клиент с поломанным холодные и горячим оружием потек рекой. Дела Ринальдо пошли на лад, в дневные часы у него было полно народу. Со временем оружейник стал не только чинить, клепать и править, но и подторговывать оружием. Как-то вечером, хороший выдался вечерок, теплый и безветрен-ный, у вывески с кавалеристом остановился франтоватого вида; господин с черным футляром под мышкой. Прежде чем войти, он за-чем-то заглянул в окно, внимательно осмотрел помещение и только после этого толкнул дверь. В мастерской, кроме хозяина и чернобрового, страстного клиен-та, никого не было. Последний доказывал Ринальдо, что сабля его плохо выправлена. В чем был изъян, понять было трудно, потому что чернобровый рубил саблей воздух перед самым носом хозяина, приговаривая капризно: "Видишь, как плохо ходит? Нет, ты не отворачивайся! Ты сюда смотри!" В сцене этой было что-то жутко-ватое, казалось, что клокочущий клиент намеревается отсечь хозяину его круглый шишковатый нос и не делает. этого только потому, что неисправная сабля не может справиться дажес такой простой задачей. При появлении нового лица оба отшатнулись друг от друга. Хозяин повернулся к вошедшему, а горячий господин отошел в сторонку и принялся внимательно рассматривать лубочную картинку на стене, изображавшую битву галерного русского флота со шведами. -- Чего изволите, сударь? Сударь изволил отдать в починку богато изукрашенный пистолет с выпавшим курком и стершимся колесцовым механизмом, который давно отказался выбивать искру и воспламенять порох. Ринальдо взял пистолет, не только осмотрел его, но и ощупал, потом в нере-шительности поцокал языком. -- Дешевле купить новый... Франт вроде смутился. -- Но новые пистолеты непомерно дороги, а моя нужда в них крайне редка, знаете ли... Я человек невоенный. Может быть, у вас найдется пара приличных пистолетов за умеренную цену? -- У него одна рухлядь! Не верьте ему,-- раздался голос черно-брового, который уже стоял рядом, опираясь на саблю и заглядывая через плечо франта.-- Он пистолеты знаете как собирает? От одного ствол, от другого кремневой винт, скобу ставит черт знает из чего... Ринальдо добродушно рассмеялся, видно, он не относился всерьез к критике чернобрового. -- Грех вам, Яков Пахомыч. Уж сколько я вам всего перечинил, и пистолеты, и шпаги, и фузеи. Этот человек знает толк в оружии,-- обратился Ринальдо к франту. -- У него и кистени разных видов имеются, и перначи, и буздыганы! -- Откуда у вас такое богатство? Сейчас это уже экзотика. Яков Пахомыч небрежно улыбнулся. -- Занесла меня нелегкая в Москву, и квартировал я там у ста-рушки в Таганной слободе. Старушка, вдовица стрельца, казненного Петром-батюшкой,--голос его снизился до шепота.--Так у этой бо-гом забытой старушки на чердаке хранился под соломой целый арсенал. Купил за бесценок. Однако все оружие требует починки... -- Так несите,-- с готовностью сказал Ринальдо. -- Как бы не так! Ты ведь меня как липу обдерешь. Где я тебе столько деньжищ возьму? -- Ладно, починю я вам пистолет,--обратился хозяин к фран-ту.--Орнамент больно хорош, французская работа. Канфаренный тон, правда, вытерся, позолоты никакой не осталось, но ведь реликт! Однако курок я вам поставлю самый простой. -- Соглашайтесь,-- немедленно отозвался чернобровый.-- Зачем вам курок в виде птицы? Только отвлекает внимание и режет паль-цы. Оружие должно быть удобным! -- Вы думаете? --- Франт слушал с явным удовольствием. -- Ну конечно! Вся эта гравировка, чеканка, финтифлюшки вся-кие хороши для парада. Нацепит шпагу или палаш, гарда алмазами украшена, а сам оружием пользоваться не умеет! О, глупость люд-ская! А эта дурацкая привычка все совмещать! Вообразите, у меня есть пистолет, между нами, в карты выиграл, так' он совмещен... с чем бы вы думали? Ни за что не угадаете! С чернильницей и подсвечником. Пистолет должен стрелять, а здесь экое малоумие: подставка в виде ноги, курок вмонтирован сверху, чернильница при-собачена сбоку и откидной подсвечник. Раздражает меня это соору-жение несказанно. Держу в доме только как курьез. Рад бы изба-виться, проиграть, но,-- добавил он со смехом,-- как назло стало везти в карты... -- А не продадите ли вы мне сей курьез,--умоляюще проговорил франт.-- Очень люблю этакие остроумные штучки. Пишу, знаете ли, много, стреляю мало... -- Продам, и с огромным удовольствием. Только с полной чер-нильницей пистолет сей за поясом не носите. Порох подмокнет-- шут с ним, но ведь порты в чернилах можно изгваздать. Оба меж тем вышли на улицу и остановились под вывеской, что-бы докончить разговор. -- Разрешите представиться... Лядащев Василий Федорович. -- Весьма рад знакомству. Поручик Яков Бурин. -- Так вы разрешите заглянуть к вам за пистолетом? -- Извольте. Сегодня я занят, а завтра... -- Часу в пятом вас устроит? Со всей охотой Бурин сообщил Лядащеву свое местожительство, и, чрезвычайно довольные друг другом, они расстались. На следующий день прежде чем посетить поручика Бурина Ля-дащев опять наведался в оружейную мастерскую. Разговор его с Ринальдо был коротким, но оружейник после него выглядел предельно озабоченным и добрых полчаса шарахался от каждого клиента, слов-но ожидал от него какой-то каверзы. Жилище Бурина найти было мудрено. За сорок лет существования столицы этот ее угол успел прожить и юность, полную надежд, и прекрасный зрелый возраст, когда надежды осуществились в виде двух деревянных особняков, которым окраска придала вид каменных, и полную дряхлость, когда один из особняков сгорел, а другой разобрали и увезли неведомо куда. Грязный переулок утыкался в парк, который опять стал осиновым лесом. Прихотливая тропинка не-скоро вывела Лядащева к дому. Перед крыльцом стоял полный мусора фонтан с кривой трубкой и гипсовым крылом ангела или птицы, угадать было уже невозможно. Высокая щелястая лестница была засыпана толстыми, как гусеницы, осиновыми сережками. Бурин снимал угловые комнаты с выходом окон на реку Мью. Темное, сыроватое, скудно обставленное помещение, на полу лосня-щийся войлок, на стенах вышитые бисером незамысловатые пей-зажи в рамочках, за иконостасом засохшие бессмертники. Однако Бурин никак не стеснялся своего убогого жилища, и это понрави-лось Лядащеву. Вообще, хоть он и не хотел себе в этом сознаться, поручик был ему чем-то симпатичен. Приобретенное у вдовы стрельца оружие оказалось против ожи-дания кучей металлического лома, небрежно сваленного в углу. Но это тоже не смущало хозяина. "Будут деньги, все починю и все продам",-- говорил он небрежно и тянул из кучи, чтобы показать гостю что придется. -- Меч... Вы посмотрите какой! Выправить, отчистить--ему цены не будет. А это булава -- и никаких украшений! Здесь кистени у ме-ня... Я не люблю русское оружие, но знаю людей, которые его очень ценят. Металлическая цепь, на которую была навешана гирька, проржа-вела и не гнулась, но в деятельных руках хозяина кистень принял свой первоначальный, устрашающий вид, и Лядащев подумал с опас-кой: "Как же я ему вопросы буду задавать? Ведь он и прибить может..." Нашелся и пистолет с чернильницей, он был целый и почти в порядке, если не считать металлической ноги-подставки, которая заедала при установке, не желая вылезать из своего ложа. О цене договорились легко, вроде бы и дело сделано, пора прощаться. Вот тут Лядащев и приступил к основному разговору. -- Сознаюсь, Яков Пахомыч, что пожаловал к вам не только ради покупки пистолета. Видите ли... Я в некотором роде доверенное лицо некоего Луиджи. -- Ювелирщика?-- вскричал Бурин, всю его доброжелательность как рукой сняло.-- Этот подлец посмел кого-то мне подсылать? Он быстрыми шагами заходил по комнате из угла в угол и каж-дый раз, доходя до стены, с ненавистью ударял в нее кулаком. -- Это как же? Ты меня выследил, что ли?--спросил он, перехо-дя на "ты". -- Выследил. Видимо, Бурин ожидал оправданий или возмущения со стороны гостя, спокойное признание Лядащева его удивило. -- И что хочет от меня ювелирщик? -- Он хочет узнать, откуда у вас вексель Бестужева. -- Во-о-на что?-- протянул Бурин, потом сложил пальцы в кукиш и поднес их к самому носу Лядащева. -- Не надо нервничать,-- произнес тот проникновенно, однако отступил к двери. -- Нет, ты не уходи... Ты мою дулю до Луиджи донеси!-- Бурин вдруг схватил руку Лядащева и стал складывать пальцы его в ку-киш.-- Вот так прямо по улице и иди, а потом в рожу ему и ткни. И передай заодно, что дом его окаянный я все равно сожгу! Едва он произнес эти странные слова, как Лядащев звонко рас-хохотался. Идея идти с кукишем в кармане развеселила его до край-ности. Бурин с горящим взглядом и трагически заломленными бро-вями показался вдруг совсем не страшен, а в чем-то даже наивен. Продолжая смеяться, Лядащев прошел к столу, сел, удобно закинув ногу на ногу. Главный вопрос, пока еще не заданный: "А не ты ли прикончил Гольденберга?"-- не только не отпал, но превра-тился в уверенность. -- Ты что ржешь-то?-- со злобой спросил Бурин, несколько рас-терявшись. . -- Зато ты слишком серьезен! А ты, поручик, предприимчивый малый, как я посмотрю,-- весело и даже восторженно продолжал Лядащев.-- Одного не пойму, почему ты так уверен в своей без-наказанности? -- За что меня наказывать-то? Бурин нагнулся и вытащил из кучи лома ржавое, но грозное оружие, известное в обиходе как пернач. Ручка, его была отпо-лирована многими прикосновениями до блеска, металлическое ябло-ко, торчащее ребрами, хоть и потеряло несколько перьев, могло лишить жизни не только человека, но и быка. Бурин неторопливо крутил своим оружием, словно кисть тренировал, и неотрывно смот-рел гостю в переносицу. "Вряд ли он метнет мне в башку этой штукой,-- размышлял Лядащев.--Сейчас ему интересно меня послушать, выведать, что я знаю. Да и не безумец же он!" -- Ты игрушку положи,-- сказал он вслух, доставая из-за пояса боевой, тщательно заряженный еще дома пистолет. Бурин усмехнулся и бросил пернач в общую кучу. -- Вот и хорошо. Теперь продолжим... И чтоб полная ясность была, скажу сразу: на маскараде у подъемной машины был третий. Это был блеф, не было у Лядащева свидетеля, но опыт давно научил: на допросе лучше не спрашивать, а утверждать. Коли догадка верна, то сразу все и разрешится. -- ... он за шторой стоял, и все видел. -- Не было там никакой шторы,-- быстро сказал Бурин и понял, что попался. -- Были шторы, дорогой,--со снисходительной и даже сочувст-венной интонацией протянул Лядащев.-- И свидетель мой видел, как ты Гольденберга кинжалом проткнул. И оружейник Ринальдо под-твердил, что кинжал этот тебе принадлежит. -- Это была честная дуэль! -- Тогда почему же у Гольденберга шпага осталась в ножнах? И здесь Лядащев рисковал. Он не только не знал, где в момент убийства находилась шпага, он даже не был уверен, была ли она вообще на Гольденберге. Маскарад не то место, куда являются при оружии. Мысли эти пронеслись в мгновение ока, а дальше Лядащев стре-мительно бросился на пол, потому что Бурин с необыкновенной ловкостью опять схватил пернач и с силой запустил его в противника. Пернач врезался в стену, сбил бисерный пейзаж с мельницей -- подарок драгоценной сестрицы, и грохнулся на пол. В ту же секунду Лядащев был на ногах, рука его сжимала пистолет. Бурин стоял с мертвым лицом, на лбу его проступила обильная испарина. Видно было, что рука, метнувшая пернач, упредила мысль. Он вовсе не собирался убивать Лядащева, но уж больно тот был ему ненавистен. Вначале - убей, потом подумай--есть ли на свете бо-лее, глупый и подлый лозунг? Наверное, так же случилось и с Гольденбергом. Нашли укромное местечко, начали деловой разговор. Бурин просил, а может, настаивал. Гольденберг не соглашался. Дать бы тебе пистолетом по башке... Или сам все понял?-- спросил Лядащев, подходя вплотную к Бурину. Тот молчал, только озирался затравленно. Лядащев слегка толкнул его, и он рухнул в кресло. -- Что ты от меня хочешь?-- Голос усталый, глаза закрыты. -- Правды. -- Зачем? Шантажировать? Я человек небогатый. -- Промотал денежки? Ожерелье заказал... и чтоб последний ка-мешек с трещинкой. -- И это ты знаешь. -- Убитого приволок к подъемной машине и наверх отправил на-жатием рычажка. С глаз долой, из сердца вон. Так, что ли? -- Ну, положим... -- Как вексель получил? Обыскивал? -- Он их в руках держал. -- Значит векселей было несколько? -- Два. С чего вдруг вздумалось ему отвечать на вопросы этого злато-кудрого красавца, Бурин и сам не знал. Наверное, апатия, а ско-рее ненависть к другому, который чужими руками вздумал разом ре-шить свои денежные дела. Теперь, пьяная скотина, держит себя так, словно он и ни при чем. А ведь намека-ал... Если сознаться, то Бурин давно ареста ждал, слишком уж шум-ный скандал заварился вокруг убиенного Гольденберга. Но одно дело, когда арестовывать приходит военное лицо, а совсем другое, когда является штафирка, мерзавец, чернильная душа! Однако откуда ему известно про вексель? Судить его будут либо за убийство, либо -за вексель, но чтоб и за то, и за другое... Все вернулось разом, и силы, и ненависть. Бурин резко вско-чил с кресла и цепко, словно клещами, обхватил лядащевское горло. Они были примерно одного роста, но Василий Федорович в разъ-ездах по заграницам и в философических размышлениях о смысле времени порядком отяжелел, а Бурин был поджарый, жилистый. Ля-дащев захрипел, глаза полезли из орбит.. Из последних сил он пнул противника коленкой в пах, тот сложился пополам. И пошла руко-пашная баталия! Лядащев вначале все норовил прекратить драку, хватая против-ника за руки и не давая ему воспользоваться сложенным в кучу оружием, но у того было одно на уме -- кулаком в ненавистное лицо, в рожу, в рыло! Наконец драка вошла в полное остервенение. Они молотили друг Друга, вцепившись в волосы, колошматили баш-кой об стену, ставили подножки, падали, то Лядащев сидел верхом на Бурине--о, кровушка из носа потекла, хорошо!--то Бурин сидел на Лядащеве -- один глаз у гада ползучего заплыл, сейчас другой под-правим! Валилась мебель, скрипели половицы, на которых подпрыги-вало, бряцая, странное оружие, и хмуро взирал на дерущихся святой лик Николая Угодника, который словно отгораживался изящ-ной дланью от людской срамоты. Дрались они не молча -- разговаривали. Мы берем на себя сме-лость привести здесь, несколько отредактировав, выдержки из их диалога. Беседовали они куда как крепко. -- Ты, гнида, для кого стараешься? С ювелирщиком хочешь век-сель поделить? -- Заткни себе глотку этим векселем! И Гольденберг твой... Друг мой в крепости оказался! -- За друга стараешься? И я тра-та-та... за друга! -- Так стало быть, Антоша Бестужев тебе этот вексель пода-рил? Какой добрый! -- А это не твоего вшивого ума дело! Обессиленные, они привалились к стене, цепко держа друг друга за руки. Вдруг Бурин резко оттолкнул противника и отошел к 'окну, привлеченный только ему понятным звуком. Однако взгляда было достаточно ему, чтобы преобразиться. -- Ты пистолет покупать приходил. И все... Понял? Он торопливо ставил мебель на место, ногой сгонял в кучу рас-киданное стрельцовое оружие, на бегу застегивал камзол- -- Ты рожу-то обмой,--проворчал Лядащев, подходя к окну.-- Что, гости пожаловали? Батюшки, сам Антон Алексеевич Бестужев! Граф Антон привязал лошадь к дереву и теперь стоял, всматри-ваясь в окна. Увидев вместо Бурина лицо Лядащева, он нахмурился, выругался сквозь зубы и даже вернулся к лошади, явно размышляя-- войти или уехать. Однако первое желание взяло верх, и он нетороп-ливо пошел к лестнице. Когда он вошел в комнату, она была почти убрана, хозяин стоял над рукомоем и осторожно обмывал избитое лицо, Лядащев перед зеркалом аккуратно надел парик, вежливо поклонился вошед-шему, словно это самое обычное дело -- подбитый глаз, изодранные кружева, выдранные с мясом пуговицы, и обратился к Бурину: -- Сударь, проводите меня... Тот встряхнулся, как собака, и послушно пошел в сени. В тем-ном закутке Лядащев приблизил губы к распухшему буринскому уху. -- Мой тебе совет. Иди с повинной. Сам. И помни -- Гольденберг прусский шпион. Это поможет тебе оправдаться. А вексель -- это дело приватное. Появятся вопросы, найдешь меня.-- Он сунул в карман Бурину бумажку с указанием своей фамилии и адреса. Злобный, налитый кровью глаз проводил Лядащева, потом облада-тель его не удержался и плюнул. Очутившись на улице, Василий Федорович рассмеялся. Ну и до-прос! Таких ему еще не приходилось снимать. А про второй вексель Бестужев-сын ничего не знает, это ясно и ежу! Один вексель Бурин хозяину вернул, а второй прикарманил за услугу... Тьфу... Он яростно выплюнул какую-то дрянь изо рта, волос или нитку. И с не-ожиданной теплотой подумал вдруг о Белове. Кажется, он назвал его другом? Конечно, друг, кто же еще... Бурин тем временем вернулся в комнату, опять подошел к рукомою и принялся полоскать лицо. -- За что он тебя?--хмуро спросил граф Антон. -- Не он меня, а я его!-- ощерился Бурин.-- В цене не сошлись. Он у меня пистолет покупал. -- Да будет вздор молоть. Ты мне зубы не заговаривай! Я этого человека знаю. Он раньше в Тайной канцелярии служил, а чем теперь промышляет, мне неведомо. Бурин закусив разбитую губу. Новость пришлась ему явно не по вкусу, но он не подал виду. А по мне хоть в преисподней у господина дьявола!-- крикнул он залихватски.-- Мне, главное, свою цену получить. И я получил. Говори, зачем пришел? -20- Арестант, занявший соседнюю с Беловым камеру, был Шавюзо. Его взяли по дороге домой, когда он возвращался после дружеской пирушки в приличной компании. Лесток все узнал от кучера. В голове его брезжила слабая надежда, что арест был вызван каким-нибудь личным проступком секретаря, например, дачей взятки или непотреб-ной дракой, но трезвый голос подсказывал: это к тебе подбираются. Кабы был ты в силе, секретарю простили бы любой грех. Похоже, что дни твои, Лесток, а может быть, и часы, сочтены. Он приказал разжечь камин и принялся разбирать бумаги. Шавю-зо был аккуратен: все письма разложены по годам, снабжены нуж-ным шифром. Даже жалко было губить всю эту канцелярскую кра-соту. Лесток раскладывал письма на три стопки. Первый ворох бумаг подлежал немедленному уничтожению, вторую часть документов -- политических -- он складывал в коричневую папку: их следовало со-хранить любой ценой. Этих бумаг было немного, но в коричневой папке было его оправдание и оружие против Бестужева. Конечно, если этим оружием захочет кто-нибудь воспользоваться там, за гра-ницей. Третью стопку обвяжет потом золотой лентой и повезет во дворец -- это была его личная переписка с государыней. Только на эти атласные, с виньетками, пахнувшие лавандовой водой бумажки можно было рассчитывать в его положении. Камин прогорел. Лесток положил плотно скомканные бумаги на тлеющие угли. Снизу вспыхнуло слабое пламя, бумаги стали расправ-ляться с невнятным шорохом, корчиться, словно тело в пытке. Он схватил мехи и начал с остервенением раздувать пламя. Опомнился только тогда, когда пепел полетел по кабинету. Папку он решил отнести господину Вульфен Штерну, шведскому посланнику, который днями намеревался уехать из России. С Вульфенштерном у Лестока давно установились дружеские отношения, он не откажет принять папку на хранение. Но кто передаст эти бумаги? Ехать самому опасно, секретаря нет. Может, поручить жене? Но ведь перепутает все, молода, красива, бестолкова! Так ничего и не придумав, Лесток повалился спать, а утром по-слал к Вульфенштерну камердинера. Папку он сопроводил запиской, написанной эзоповым языком, но посланник умный человек, поймет. Сам же стал собираться во дворец. Он кинется еще раз к ногам государыни, вручит судьбу свою и переписку, которая напом-нит о светлых днях, когда он был не только лейб-медиком и другом, но и возлюбленным! Всю длинную дорогу Лесток молился, но, видно, небо забыло о нем. Экс-лейб-медик даже не был принят. Вечером он вернулся домой, прошел в лаковую гостиную, сел, рассматривая шелковые китайские пейзажи, потом запустил в них пачкой писем, обвязанных золотой лентой. В гостиную прибежала жена. -- Драгоценный супруг мой, где вы были? Весь день не евши, не пивши! Что вы делаете в одиночестве? -- Ареста жду, друг мой Маша. Но до ареста оставалось еще три дня, мучительных и бесконечно долгих для Лестока, и скорых, деятельных, уплотненных до минуты для Бестужева. Теперь у него все шло по плану. Неделю назад канцлер представил императрице записку, имею-щую форму доклада. Записка была написана умно, каверзно, не в лоб, а тонким намеком. Елизавете давали понять, что "есть серьезные опасения относительно покушения на ее престол". Дока-зательством служили тревожные слухи из Берлина. Эти слухи не столько содержанием, сколько настроением напоминали те, что по-явились в правление Анны Леопольдовны, когда трон ее шатался. На-род уже возжаждал тогда посадить на трон Елизавету Петровну. Далее Бестужев напомнил, что английский посланник довел эти слухи до ушей Остермана, кабинет-министра того правительства, а также до самой правительницы, но та отнеслась к слухам легкомысленно, и Брауншвейгская фамилия потеряла трон русский. Со всей страстью умолял Бестужев не повторять остермановой ошибки: "... кружок известных лиц совсем стыд потерял! Главари их формаль-ной потаенной шайки: "смелый прусский партизан"--Лесток и "важ-ный прусский партизан"-- Воронцов только и ждут, чтобы ослабить или сместить канцлера". В конце записки Бестужев прямо гово-рил о необходимости ареста главарей. Елизавета, как обычно, не ответила ни "да", ни "нет". Бесту-жев даже подумал грешным делом, что государыня оной записки не прочла до конца, а так только... посмотрела по верхам. Но, оказы-вается, бочка негодования на Лестока была уже полна, недоста-вало только последней капли, чтобы перелилась она через край. А последней каплей была обычная тетрадь перлюстрированных депеш, которую за незначительностью, а вернее сказать, за тривиаль-ностью, Бестужев поручил отвезти в Петергоф своему обер-секретарю. Канцлер забыл, что в тетрадь был вложен черновик письма, который начинался со слов: "Во имя человеколюбия..." В письме говорилось об избитом Лестоком агенте и о поручике Белове, который состоял у лейб-медика на посылках. И, о .чудо! Сердце Елизаветы дрогнуло. Она призвала канцлера. Как мы знаем из бумаг, в этой беседе государыня "изволила рассуждать, что явное подозрение есть, что Лесток и вице-канцлер Воронцов с Финкенштейном -- иностранным министром, великую откровенность имеют, так что сей Финкенштейн все тайности о здешних делах знает". И еще было указано, что "Финкенштейн об имеющей здесь быть вскоре революции короля нашего обнадежи-вает". Революцией в XVIII веке называли смещение с престола, для Елизаветы не было более ненавистного слова. Уф... Бестужев мог вытереть трудовой пот. Воздадим должное канцлеру Алексею Петровичу Бестужеву, слу-жащему изо всех сил, то есть, как он умел, пользе и славе России. Все семнадцать лет, которые занимал он этот пост, канцлер борол-ся с франко-прусской политикой и партией, которая представляла эту политику в Петербурге. Все эти годы в Западной Европе бытовало мнение, что государственный строй в России куда как зыбок и стоит только как следует постараться -- интригой, подкопом, взяткой -- и все само собой развалится. И так же сам собой воцарится строй, выгодный и Франции, и Австрии, и Берлину. Конечно, в эту ошибку впал и Фридрих Великий. Сколько денег было потрачено, сколько шпионов заслано, а Бестужев стоит, как скала, и не собирается менять своей внешней политики. Одна за другой держат поражение креатуры французского и прус-ских дворов. Теперь пришла очередь за Лестоком. Прежде чем аре-стовать лейб-медика Бестужев составил некий список, озаглавленный "Проект допросов известной персоне". Обвинения в списке самые веские. Первое: сотрудничество с иностранными державами, а проще говоря, шпионаж в пользу Франции и Пруссии с передачей зело важных сведений о перепущении нашей армии и получением за это вознаграждения от Фридриха в размере 10 000 рублей. Этим обвинениям есть самые веские доказательства -- депеши Финкенштейна, письма из карманов убитого Гольденберга, опросные листы Сакромозо. Правда, у этого рыцаря ничего не успели выведать, по-хитившие его негодяи наверняка успели переправить Сакромозо за границу, но в случае необходимости опросные листы можно сочи-нить. В личной переписке Лестока поможет разобраться его секре-тарь. Итак, с первым обвинением все ясно. Вторая вина была страшнее первой -- желание переменить ны-нешнее правление, то есть заговор против государыни в пользу на-следника. Что мы здесь имеем? Дружба Лестока с молодым двором, способствование его в переписке великой княгини с матерью герцо-гиней Ангальт-Цербстской. О заговоре также свидетельствуют депе-ши иностранных послов, перлюстрированные в "черном кабинете". Посол прусский писал, что "теперешнее правление зыбко и долго в таком состоянии продлиться не может", а подсказку ему в этом де-лал Лесток. Это прямой указ на старания лейб-медика в пользу наследника. Симпатии Петра Федоровича к Пруссии всем известны, здесь и доказывать нечего. Лесток водит компанию с врагами бестужевской политики. Подозревая Лестока, Воронцова и друзей их в злых умыслах, Бестужев способствовал тому, чтобы молодой двор оградить от участия в политике, но лейб-медик установил связь че-рез поручика Белова Александра, который неоднократно к Лестоку захаживал. Оный Белов через жену свою Анастасию выведывал мысли, что государыня изволили высказывать, и Лестоку их передавал. На этом месте мысли Бестужева неизменно пресекались, он как бы вдруг трезвел и сам переставал верить в то, что писал. Знавал он этого Белова, гардемарина, выскочку, знавал- Высоко взлетела пташка, да возжаждала большего! Но чем больше Бестужев поносил Белова, разжигая в себе злобу на этого заморыша дворянского, тем больше ощущал неудобство. Белов сослужил ему службу в свое время, тогда у гардемарина был выбор между Лестоком и вице-канцлером Бестужевым, он выбрал последнего. А ведь в то время положение вице-канцлера было шатким- С чего же сейчас вдруг Бе-лову служить Лестоку? Нонсенс-- Никакой надобы нет Белову играть ту роль, на которую он его обряжает... Тогда подойдем с другой стороны. Что у Белова есть дружок князь Оленев, Бестужев помнил еще по истории с архивом. Оный Оленев в списках живых не значится, утоп, царство ему небесное, но отсутствие обвиняемого не помеха. Сейчас имеются прямые дока-зательства вины Оленева -- связь со шпионом Гольденбергом. Если Оленев на сие польстился, то мог и Белова вкупе с собой прихватить. Почему Оленев так Германию возлюбил, это допрос Белова покажет, пока в это углубляться не будем. Ведение "дела о Лестоке" поручили Степану Федоровичу Ап-раксину, впоследствии бесславному главнокомандующему в Семилет-ней войне, и Шувалову Александру Ивановичу. За сим последовал именной указ Елизаветы: "Графа Лестока по многим и важным его подозрениям арестовать и содержать его и жену его порознь в доме под караулом. А людей его никого, кто у него в доме живет, никуда до указа со двора не пускать, также и других посторонних никого в дом не допускать, а письма, какие у него есть, также и пожитки его, Лестоковы, собрать в особые покои, запечатать и потому же при-ставить к ним караул". Супруга Лестока с трудом поняла, почему по дому бегают чужие люди, рыщут во всех сундуках, поставцах и комодах, иные примеря-ют на себя платья мужа, а потом тащат все в лаковую гостиную и бросают на пол в беспорядке. Она хотела расспросить обо всем мужа, но ее к нему не пустили. А через день явился чин и стал зада-вать вопросы. Однако скоро чиновник от нее отступился. "С иностранными министрами мой муж тайных конфиденций не имел, а имел только желание весело провести время. Он и меня туда с собой брал. И бы-ли сии встречи до чрезвычайности редки, потому что муж мой от государственных дел отошел и посвятил себя радостям брачной жизни..."-- вот и весь сказ. На все прочие вопросы ответы были однозначны: не знаю, не видела, не упомню... Прежде чем приступить к допросу самого Лестока, Шувалов ре-шил побеседовать с Шавюзо. Для начала с секретаря сняли офицер-ский мундир и обрядили в арестантскую хламиду. На первом же допросе ему пригрозили пыткой, ежели не будет чистосердечного признания. Господи святы, да он сознается во всем, в чем хотите! За три долгих дня, проведенных в камере, секретарь твердо решил, что спасать будет себя и только себя. Дядя хоть и благодетель, но идти за ним в ссылку или на казнь он никак не желает. Лесток хитер, он Выпутается... Однако преднамеренно топить дядю он тоже не хотел. Главное -- угадать, что надо судьям, а дальше чисто-сердечно сознаться даже в том, чего не было на самом деле. Но угадать было трудно. Допрос снимал сам Шувалов, Вопросы задавались вразнобой и, кажется, никак не были связаны один с дру-гим общей линией. Вначале был спрошен он о друзьях Лестока, окромя иностранных послов, Шавюзо назвал всех -- князя Трубецко-го, Румянцева, сенатора Алексея Голицына, князя Ивана Одоевского, обер-церемониймейстера Санти и прочих. На лице Шувалова появи-лось удовлетворение. Все это были недруги Бестужева. Пока эти люди пойдут как свидетели, а дальше, может, кто-то из них и сам попадет в камеру. Перешли на отношения Лестока с иностранными послами и нача-ли очень издалека -- с предшественника Финкенштейна посла Мардефельда и маркиза Шетарди. Шавюзо с полным достоинством ука-зал, что все это было в прошлом, что сейчас Лесток удалился от дел. -- Была ли переписка у Лестока и Шетарди? Да, была. И переписка эта шла через него -- Шавюзо. После вы-сылки Шетарди из России было получено от него два письма. В пер-вом были счета на заказанные для Лестока в Париже камзолы, во втором писалось о табакерках, которые надо было передать... Здесь Шавюзо замялся... передать Герою. -- Кого понимал Шетарди под этим именем?-- заинтересовался Шувалов. -- Я думаю... что их императорское величество,--выдохнул сму-щенный и испуганный секретарь, Знай Шавюзо, что архив хозяина уже предан огню, он держался бы куда увереннее и не болтал лишнего. Но, как говорится, знал бы куда падать, соломки подстелил. Следующий вопрос к секретарю был куда страшнее предыдущих. -- А не измышлял ли Лесток каких ядовитых лекарств, дабы жизнь государыни пресечь? -- Нет, нет, никогда!-- Выкрик этот упредил мысль, и тут же Шавюзо с ужасом вспомнил, как рылся Лесток в старых своих записках, выискивая отдел "яды". Правда, как и тогда, так и теперь, Шавюзо был уверен, что Лесток интересуется ядами как средством лечения -- ведь именно это проповедовал покойный врач Блюментрост, но ведь не объяснишь этим жестоким следователям, если до-копаются до сути! Если вспомнил, почему скрыл? Шавюзо весь взмок от страха, а ноги покрылись гусиной кожей, словно от же-сточайшего .холода. Он уже готов был во всем сознаться, но допрос внезапно кончился. Только в камере Шавюзо пришел в себя. Принесли ужин, попил горячего пойла, согрелся, успокоился, думая, что легко отделался, но грянул второй допрос, куда более строгий и запутанный, чем первый. На этот раз спрашивал не Шувалов, а серьезный, хромой госпо-дин. Первые вопросы носили скорее формальный характер. -- Нам известно, что Лесток поносил канцлера Бестужева руга-тельными словами. Так? Какими?-- Голос тихий, монотонный, взгляд почти доброжелательный. Поставь следователь вопрос не так категорично, и Шавюзо с чистой совестью сказал бы: "Не упомню...",-- но у хромого госпо-дина был такой вид, словно он все знает заранее, а ответы сек-ретаря нужны ему только для проверки. Шавюзо откашлялся: -- Так прямо и повторить? -- Так и повторите. -- Лесток говаривал,-- начал секретарь отвлеченным тоном, словно по бумажке читал,-- экий скот государством нашим правит, каналья, лицемер, сквалыга, гнусарь, это в том смысле, что канцлер изволит шепелявить... Угрожал ли? И это было. Не раз говаривал Лесток, что рад бы был прострелить канцлерову голову пистолетом, да случай не представился. Писарь аккуратно записывал, следователь зорко вглядывался в Шавюзо и наконец перешел к главному вопросу: -- Ее императорскому величеству с цифири разодранных реляций посла Финкенштейна известно стало, что господин твой о перемене нынешнего благополучного государствования богомерзкий замысел имел. Что знаешь о сем предмете? О!.. Опять запахло жареным, это Шавюзо почувствовал сразу. Господи, как отвечать, научи! Ничего не знаю? Не поверят... Но он и впрямь ничего не знает об участии Лестока в заговоре против императрицы. -- Что молчишь?-- жестко спросил следователь. Шавюзо силой удержал себя в сидячем положении, ему очень хо-телось повалиться в ноги следователю с воплем: "Не было ничего, не было!"-- но он превозмог себя и довольно внятно ответил: -- Я ничего не знаю о сем предмете, но отвечу на все вопросы со всей моей искренностью, дабы помочь следствию. -- А был ли в лестоковом доме человек по имени Сакромозо? Вот здесь Шавюзо и прорвало. Он рассказал о визитах мальтийского рыцаря, рассказал не только то, что ему положено было знать, но и то, что он подслушал. И о деньгах полученных показал, и о беседах про русскую армию. -- Ас какой целью заглядывал в лестоков дом поручик Белов? Помните такого? Он такого помнил. Белов захаживал в дом господина Лестока с единой целью, узнать о друге своем князе Оленеве, который за неведомое ему государственное преступление сидит в крепости. Перед писарем лежал уже ворох исписанных бумаг, а Шавюзо все говорил и говорил, как с цепи сорвался, а следователь кивал кудлатой головой и задавал новые вопросы. Девять часов вечера, впереди целая ночь, оставим Дементия Палыча беседовать с арестованным секретарем и перенесемся в парк князя Черкасского, в маленький флигель, где в этот вечер суждено было состояться важному разговору, который так ждал Никита Оленев. Герой наш благополучно поправлялся от раны, но не будем забы-вать, что с того времени, когда он стал ощущать мир вокруг себя как реальный, прошла всего неделя. Эти семь дней были лучшими в его жизни, потому что все это время он путешествовал по тесным улочкам Венеции наедине с очаровательной Марией. Солнечный го-род был особенно хорош тем, что находился вне досягаемости Тайной канцелярии и хромого следователя, кроме того, в Венецию -очень легко было попасть; мысль, как известно, самый быстрый транспорт. Алексей появился без предупреждения, еще большей неожидан-ностью для Никиты был приход Лядащева, который вошел незамет-но, сел на подоконник и принялся рассматривать пейзаж за окном. Он не встревал в разговор, но вел себя так, словно имеет полное право присутствовать в столь тесной компании. Алеша попытался вспомнить, по какому плечу можно безболез-ненно похлопать друга, не вспомнил, махнул рукой и сел на край кровати. Он Выглядел серьезным, строгим, а более всего уставшим, видно, аварийная работа порядком его потрепала. -- Алешка, я минуты считал, тебя дожидаясь!-- восторженно вос-кликнул Никита.-- Дамы -- лучшее изобретение природы,-- он улыбнулся Марии и Софье,--но ведь и о деле надо поговорить. А где Сашка? Алексей ждал этого вопроса и, уступая требованиям жены, мол, надо подготовить, нельзя же вот так и брякнуть, намеревался начать разговор с Гольденберга, векселя и Дементия Палыча, но увидев друга, разволновался вдруг, понял, что лукавить он не в силах, а потому именно и брякнул: -- Саша не придет. Он арестован. Никита мертвенно побледнел. Гаврила бросился к нему с нашаты-рем, но тот с негодованием отвел его руку. -- Гаврила, не позорь меня! Я уже здоров. Завтра, пожалуй, и встану,-- он сжал кулаки.-- Закон парности, будь проклят! Теперь я понимаю, почему здесь передо мной ломали комедию. Стоило спасать меня, чтоб сесть самому? -- Голос Никиты сорвался на крик, Алексей никогда не видел его в таком состоянии. -- Я думаю, вы согласитесь, Никита Григорьевич,-- спокойно сказал Лядащев,-- что трудно отказать себе в удовольствии помочь в беде другу. Никита оставил это замечание без внимания. -- Я лежу здесь, как колода, разнежился. Это не просто неспра-ведливость. Арест Сашки --. это злодейство! Невинный человек попа-дает в крепость. Его пытаются спасти. Далее спаситель сам попа-дает за решетку, но он уже виновен! Его есть за что судить. Как же, он не подчинился этому монстру -- государству! -- Нападение на мызу здесь ни при чем,-- Алеша покосился в сторону Лядащева.-- Это мы точно знаем. -- Мне удалось передать Александру Федоровичу записку в кре-пость,--опять вмешался Лядащев.--Я думаю, он догадается, как вести себя на допросе. -- Нет в жизни большей гадости, чем допросы,-- процедил Ни-кита сквозь зубы.-- Они могут продолжаться до бесконечности! В чем его обвиняют?-- спросил он резко, повернувшись к Лядащеву. -- Я думаю, что в том же, в чем обвиняли вас. -- То есть в бессмыслице. Больше Тайной канцелярии нечем за-няться, как отлавливать безвинных людей? -- Не горячитесь, князь! Начнем с того, что вы сами "подставились" под арест. Это была не только случайность, но и неосмот-рительность, которая потянула за собой шлейф событий. Никита вдруг остыл. -- Я забыл поблагодарить вас, Василий Федорович, за участие в моей судьбе.-- Голос Никиты помимо его воли прозвучал несколько надменно.-- Вы правы. Я кругом виноват. -- Да будет вам... Беда лихих ищет. Не в эту историю, так в другую бы вляпались. Как там у вас? Жизнь родине, честь никому?-- Лядащев грустно рассмеялся. -- Именно так,-- без улыбки подтвердил Никита.-- Но надо что-то делать? Алешка, надо что-то придумать! Дверь во флигель неслышно отворилась. -- Не волнуйтесь, юноша! Мы, кажется, уже придумали,-- раз-дался спокойный, глуховатый голос. Никита быстро оглянулся. В дверях стоял хозяин дома князь Черкасский. -21- Ознакомившись с "Проектом допросив известной персоне", Дементий Палыч понял, что главное, зачем нужен Белов следствию, было не убийство Гольденберга, о чем сообщалось в анонимном доносе, и не шпионские игры. Надобно было доказать, что Белов есть свя-зующее звено между Лестоком и молодым двором и, стало быть, пря-мой пособник заговора. Доказательств на этот счет было мало, .улик еще меньше, но ведь это как допрос вести. Ему ли не знать, что зачастую все улики бывают словлены в опросных листах. Как по евангельской заповеди каждый человек грешен, так и в судейских делах -- всяк от рождения хоть в чем-то, да виноват перед госу-дарством. Шавюзо достаточно наболтал, тут тебе и политические тайны, и взятка от прусского короля, а Белов в этой мутной водице рыбкой плавает. Что ему там надобно? Четыре года назад встречался он мельком с прытким "вьюношем", сидел тогда гардемарин перед Тай-ной канцелярией ощипанным воробышком. Как-то он себя сейчас по-ведет? Пора начинать работать с Беловым, уже и прямое распоряжение получено, и порыв к делу есть, а Дементий Палыч все как будто отлынивал от допроса. Белову, конечно, известны подробности подме-ны Сакромозо, а желательно, чтобы эти подробности не попали в опросные листы. Вовсе не один Дементий Палыч был виноват в про-вале дела мальтийского рыцаря. Ему ведено было придумать способ компромата и ареста -- придумал, велено было повременить с допро-сами на Каменном Носу -- повременил. Мысль была правильная, мол, испугается Сакромозо тюрьмы и станет сговорчивее, кто ж мог пред-положить, что его похитят? Но беда еще в том, что похитили не Сакромозо, ведь это Оленев на мызе сидел, все дело в подмене, а коли захотят найти в этом виновного, то за все просчеты будет отвечать он -- Дементий Палыч Шуриков. Непрофессионалу покажется глупой его затея спрятать в ходе следствия столь важный проступок -- опросные листы штудируются самим Шуваловым. Но папки с делами пухнут на глазах, вопросов будет много, каждый подследственный и свидетель будут петь свою песню. Если постараться, то побочную линию о подмене Сакро-мозо можно уподобить слабому ручейку, который вливается в широ-кую реку, а там уж вся вода перемешана. Главное, чтоб Белов правильно повел себя на допросе. Надобно ему об этом намекнуть... Все логично, все правильно, но была у этого предмета изна-ночная сторона, которая несказанно мучила Дементия Палыча, а правильнее сказать -- томила. Ранее он никогда не брал взяток, по-читал себя человеком честным и гордился этим. Дементий Палыч и подозревать не мог, что внезапная утрата гордости и внутреннего достоинства будет так болезненна. Может, это и называется "угрызе-ниями - совести"? И опять-таки в слове "угрызение" имеется не-точность, Что угрызаться-то? Работа у него сволочная, платят не весть как много, и если он взял сапфир, так это только компенса-ция за недоплаченное жалованье. И перед Богом он чист. Раз уж создал его Господь не по образу своему, а с хромой ногой, так хоть расплатись богатством-то! Но ведь с другой стороны -- он теперь раб этого богатства. Кому служить -- долгу или более заботиться, как князя Оленева сухим из воды вынести? Если последнее, то со службой покончено, а коли так, то что ему теперь за дело до Сакромозо, Белова, Лестока и всей Тайной канцелярии? Странный это был допрос. С подследственным хорошо работать, ,'если он испытывает понятные человеческие чувства, скажем, страх, это самое обычное, или ненависть, или злобу, уместны также отчая-ние и скорбь. Белов сидел неуязвимым балбесом, испытывая един-ственное---глубокое благорасположение к следователю. А ведь не глуп, ох, не глуп... Зачем посещал Лестока? Он знавал этого господина еще по лопухинскому делу, когда их сиятельство проявил к нему милость. Тут же вскользь было замечено, что истинным благодетелем его в те годы был вице-канцлер Бестужев. И пошел трещать языком... Вернуться к первому вопросу? Он с удовольствием вернется. К Лестоку он пошел, чтобы похлопотать о друге своем мичмане Кор-саке, дабы вернуть его в лоно семьи, поскольку тот в порту Регервик как каторжный, прости Господи, трудится несколько месяцев. А ведь моряк, и превосходный! Далее шел панегирик во славу русского флота. -- Помог Лесток с возвращением друга? -- А как же! "Что это он так радуется?--подумал Дементий Палыч.--Надо будет проверить участие Лестока в этом деле. Но с чего бы это их сиятельству вздумалось помогать?" -- Зачем второй раз посещал Лестока? -- Все по тому же вопросу. -- А третий? -- Не упомню, право... Дементий Палыч круто свернул с проторенной дорожки и стал спрашивать о Гольденберге, как обнаружил труп да с кем. С ближай-шим вашим другом Оленевым, говорите? И не много ли у вас под-следственных друзей? -- В самый раз, Дементий Палыч,-- радостно отпарировал Бе-лов.-- Иль вы меня не узнали? -- Отвечайте как положено!--крикнул следователь, начиная ис-пытывать уместное человеческое чувство, а именно -- злость. Белов вежливо склонил голову, мол, понял. -- Известно ли вам сейчас, где пребывает Оленев? -- Неизвестно. -- Объяснитесь... и извольте с подробностями. -- Мой друг пропал два месяца назад. Все попытки найти его не дали результата.-- Саша был полон скорби, печаль его прямо пере-ливалась через край. "Переигрываешь, дружок!"--злорадно подумал Дементий Палыч. -- А нам известно, что в доме Лестока вы как раз хлопотали о пропавшем Оленеве. Дементий Палыч ожидал, что Белов смутится, но тот рассмеялся, хлопнул себя по коленке. -- Ваша правда. Хлопотал. И Лесток обещал помочь, но не помог. -- А что же вы к главному-то благодетелю не обратились, к Бе-стужеву? Саша зорко глянул на следователя. -- Не успел, только и всего. И вдруг Дементий Палыч разом все понял. Белов пошел к Лесто-ку, разоткровенничался и про записку, и про покои великой княгини, и про подмену, а их сиятельство решил Сакромозо из этого дела вычленить. Случай-то какой! Нет шпиона Сакромозо, приятеля лейб-медика, а есть завербованный агент Оленев... И похитители его ни-какие не шпионы прусские, а Белов с сотоварищами. Но если прочие вины Белова сомнительны,, требующие доказательств и усилий ума, то нападение на мызу есть вина подлинная, здесь и доказывать ничего не надо. Пара допросов, очная ставка с караулом, Корсака в крепость доставить... Дементий Палыч чуть было не спросил в упор: "Ты, мерзавец, напал на бестужевскую мызу?" -- но вовремя одумал-ся. Рано об этом спрашивать. Этот вопрос главный, убийственный, на нем нужно все дело строить. В этот момент он явственно увидел свой сапфир, как лежит он, завернутый в бумажку, спрятанный в шкатулку под ключ, а шкатулка та на дне сундука. Но через расстояние, через все эти стенки Демен-тий Палыч ощущал сияние камня. Лядащев говорил: продашь камень, сестру замуж, сам за границу, заживешь человеком! Ну уж нет! Сестра и в девках проживет. Ни дробить, ни продавать сапфир он не будет. Одна мысль, что он есть обладатель такого сокровища, сделает его счастливым! И опять тоска навалилась на сердце. Как же не продавать? Если он камень в деньги не обратит, то пропащий станет человек. Потому что ведь служить надобно, иначе на что жить? Дементий Палыч очнулся, как от обморока, пауза явно затяну-лась. -- Вернемся к Гольденбергу,-- сказал он строго. -- А что к нему возвращаться?--Белов уже не выглядел балбесом, он внимательно, изучающе смотрел на следователя, пытаясь понять его странное поведение. -- Убийца не найден. -- Ваше дело искать, мое -- давать показания. Допрос еще тянулся долго и бестолково, хотя был фактически кончен. Нет, не знаю, не известен... Оленев ему паспорт оформлял, за границей они не встречались. Ненавязчиво, как бы между прочим следователь осведомился, какие слова устно или эпистолярно переда-вал Лесток их высочеству великой княгине... их величеству великому князю?... Сколько раз встречался с их величествами подследствен-ный? Белов отвечал монотонно, вежливо, с приличествующим удивлени-ем: никогда ничего не передавал... ни устно, ни письменно. Под-пишитесь вот здесь... теперь вот здесь... Допрос окончен. Белов медленно поднялся со стула. -- Мне было чрезвычайно приятно беседовать с вами,-- сказал он светским тоном.-- Лядащев Василий Федорович также имеет очень высокое мнение ". вашем стиле работы. -- Сволочь,--сказал Дементий Палыч, как только за Беловым закрылась дверь.-- Завтра ты у меня иначе заговоришь. В камере Саша долго стоял у открытого окна и ловил свежий воздух. Окошко было маленькое, как бойница, и расположено высо-ко, рукой не дотянуться, но все-таки лучше, чем ничего. На допросе он одного боялся. Если его заподозрят в нападении на мызу, то отвертеться от этого будет трудно. Лицо под маской можно спрятать, а голос, фигуру?.. Начнут задавать путаные вопросы, отыщут Алешку с Адрианом, и потянулась ниточка! Старшего из команды он, кажется, прикончил. Поганое дело... Ладно, об этом пока лучше не думать. Полной неожиданностью были вопросы о молодом дворе и Лестоке. Похоже, его хотят сделать посредником. Но это несусветная чушь! Однако утром Саша чувствовал, что это обвинение и есть самое опасное. Думай, Белов, думай! Уготовленный на завтра допрос Белова не состоялся, вернее ска-зать, был отложен на неопределенное время. Виной тому было по-явление в стенах Тайной канцелярии поручика Бурина, Он вошел в палаты без боязни и громко стал выкликать чиновника Шурикова Дементия Палыча для приватного разговора. Когда тот появился, поручик подмигнул ему многозначительно, сказав, что должен сде-лать чрезвычайное сообщение. Дементий Палыч не ожидал услышать из уст чернявого, нагло-ватого офицера что-либо путное, и когда тот произнес "с повинной", а потом заявил, что он и есть убийца купца Гольденберга, следова-тель ему просто не поверил. Полчаса, а может быть, и более того, ушло на пустое препира-тельство. Дементию Палычу очень хотелось уличить пришельца в том, что он никакой не убийца, а самозванец, обманщик и плут. Дело решил последний вопрос: -- А почему вы, сударь мой, именно мне решили открыться в столь важном деле? -- А потому, что вы были мне рекомендованы, как человек честный и беспристрастный. -- Кем же, позволю себе спросить? Бурин полез в карман, достал мятую записку и прочитал по ней четко: -- Лядащевым Василием Федоровичем. Дементий Палыч крякнул неопределенно, в сей же миг появился писец с бумагой, а через полчаса арестованный Бурин был препро-вожден в тюремную камеру. В своем чистосердечном признании Бурин заявил, что пришел с повинной, мучимый раскаянием. Раскаивался он не в убийстве Голь-денберга, а в том, что испугался и не сообщил по инстанции сво-евременно о своем честном и патриотическом поступке. Сей Гольденберг -- прусский шпион. Узнал об этом Бурин на маскараде, когда купец пытался его завербовать. Состоялась честная дуэль. Гольденберг выбил у него шпагу из рук, и он вынужден был прикон-чить негодяя кинжалом. Помимо этого признания Бурин ничего бо-лее не может сообщить в интересах следствия. Чтобы не возвращаться более к атому вопросу, скажем, что на последующих допросах Бурин не добавил ничего нового, держался безбоязненно и не без достоинства, и когда ему объявили приго-вор, а именно понижение в чине и перевод для прохождения службы на Камчатку, был немало обижен подобной несправедливостью. Хлопотать за него было некому, поэтому обида поручика была оставлена без внимания. -22- Арест Лестока был пышным. Шестьдесят гвардейцев под коман-дой Апраксина оцепили его дом в Аптекарском переулке и торжест-венно препроводили супругов к арестантской черной карете. В крепо-сти их разлучили. Высочайшим указом чету Лестоков велено было содержать в одиночках, но не в Петропавловских казематах, а в отдельно стоящем доме, соседствующем с Тайной канцелярией. Была ли в этом милость государыни, или следствие боялось сношений лейб-медика через стену с прочими преступниками -- неизвестно, Бестужев надеялся засадить в крепость и Воронцова. На следующий день после заключения Лестока следователи при-ступили к допросам. Пунктов было много, а именно двадцать три, причем каждый пункт имел еще подпункты. Спрашивать надо было не в лоб, а с обходом, чтобы Лесток не мог отпираться в своих винах. Но все это была, как сказали бы сейчас, игра в одни ворота. Лесток внимательно вслушивался в пункты, но отвечал на вопросы очень избирательно. Вели дело касалось какой-либо мелочи, напри-мер, пистолета, которым он якобы грозил Бестужеву, или общения с Иоганной Ангальт-Цербстской, то он охотно пояснял: Бестужеву гро-зил по пустой злобе, но наивно думать, чтобы он привел в исполнение свою угрозу, потому как за всю жизнь ни одного человека не убил, кроме как в молодости на поле сражения; с герцогиней Цербстской поддерживал дружеские отношения, как и все прочие, ибо женщина она неглупая и весьма обходительная и прочая, прочая... Но как только дело доходило до главного -- шпионских отношений с прус-ским послом или преступных планов касательно изменения нынешне-го правления в пользу молодого двора, Лесток совершенно замыкался в себе, молчал и всем своим видом показывал следователям, как глупы и беспочвенны их предположения. После второго допроса -- строгого и резкого, Лесток в знак про-теста отказался от принятия пищи и сел на минеральную воду. Следователи всполошились -- он уморит себя голодом! О предосу-дительном поведении лейб-медика доложили Бестужеву. "Помрет -- туда ему и дорога",-- жестко сказал канцлер, решив до времени ничего не говорить государыне, в глубине души он не верил, что этот гурман и жизнелюб долго вынесет голодовку. Елизавета вычеркнула Лестока из своей жизни и более не хотела возвращаться к этому предмету. При дворе всяк знал, что у лейб-медика легкий характер, он остроумен, весел, жизнерадостен, но государыня еще помнила, как умел он тиранствовать, навязывая свою волю, как бывал капризен, фамильярен, подчеркивая, что она хоть и императрица, но всего лишь женщина, а он, посадивший ее на трон, мужчина и потому как бы ее повелитель. Сейчас у Елизаветы неотложные дела: свадьба фрейлины Гагариной с князем Голицы-ным. О, том, что на этой свадьбе Лесток должен был присут-ствовать в качестве свидетеля жениха, государыня и не вспомнила, придворные же забыли об этом еще раньше. Прошло еще три дня, Лесток по-прежнему отрицал все свои вины и не прекращал голодовки. Здесь Бестужев обеспокоился. "Помрет до срока -- неприятностей не оберешься",-- сказал он себе и опове-стил государыню о ходе следствия. Императрица молча выслушала канцлера, потом потребовала опросные листы. -- Расплывчато все,--сказала она, пробегая бумагу глазами,-- умягчительно... Что значит: "Виделся ли ты тайно с послами, кои противны нашему государственному интересу, как то шведский и прусский?" Вы же, Алексей Петрович, точно знаете, что виделся и неоднократно. Более того; он этого и не скрывает! К этим послам и прочие из моих приближенных шляются. Вы должны Лестока разбивать на допросах, чтобы всю правду добыть было можно! А вы ему лазейку оставляете. Он в нее и утекает! Неожиданно Елизавета изъявила желание лично присутствовать на допросе. Ничего хорошего от этого Бестужев не ждал, но вос-противиться не посмел. Появление государыни в стенах тюрьмы чрезвычайно взволновало следственный персонал. Лицо Шувалова немедленно обезобразил тик, разговаривать с ним стало невозможно, он только заикался и брызгал слюной. Писец стоял ни жив ни мертв, близкий к обмороку, и только Лесток оставался совершенно невозмутим, как сидел на стуле в неудобной позе, так и остался сидеть, ноги нелепо раскинуты, одна рука безжизненно висит вдоль тела, и общий вид рыхлый, ват-ный, словно жизнь ушла из него, как из паяца, которому обрубили нитки. Осоловелые глаза его смотрели мимо Елизаветы. Следователь положил перед государыней опросные листы. "Да он совсем старик,--подумала Елизавета более с удивлением, чем с со-страданием.-- Эта желтая щетина на подбородке, мешки под глаза-ми, этот нездоровый, грязный цвет лица... И этот неопрятный старец когда-то пленял мое воображение?" Она уже мысленно просчитала до месяца разницу их в возрасте. Неужели и она когда-нибудь станет вот этакой развалиной. Какой ужас! Но об этом лучше не думать. Она уже жалела, что переступила порог страшного заведения. Ей не хватало воздуха, испарина выступила на лбу. Стараясь скрыть волнение, Елизавета обратилась к опросным листам и, водя пальцем вдоль строк, прочитала шепотом: -- От богомерзкого человека Шетарди были высланы тебе таба-керки, кои ведено Герою отдать... Герою отдать,--повторила она громко и, вскинув на Лестока глаза, резко спросила:-- Кому ты это имя давал? Лесток молчал. В камере установилась мертвая тишина. Шувалов, вдруг опомнившись, подбежал к Лестоку и, страшно кривя лицо, крикнул: -- Встать! Отвечать государыне! Лесток неуклюже поднялся. -- Богомерзки твои поступки,-- продолжала Елизавета.-- Плута Шетарди государыне своей предпочесть! Табакерки там разные, это не просто безделушки брильянтовые, есть среди них и та, на коей персона императрицы изображена! Иль ты оную табакерку присвоить себе собрался? И может, еще того хуже -- Шетарди задумал вер-нуть? Шувалов с силой дернул Лестока за руку, но тот не дрогнул, только ноги шире расставил. Уж на этот-то вопрос ответить было проще простого. Как бы он стал отдавать эти проклятые табакерки, если тогда, три года назад, само имя Шетарди было под запретом. Лесток сам чудом избежал опалы, сидел в доме ни жив ни мертв. И в этой ситуации предъявить государыне посылку от Шетарди? Да эти табакерки тогда были словно гранаты, которые при передаче не-минуемо взорвались бы в руках. И кто бы пострадал? Лесток, кто ж еще! Да и какого черта вы привязались к этим табакер-кам, если обвиняете меня в шпионаже и заговоре? Задавайте дель-ные вопросы, в присутствии государыни он найдет, что на них отве-тить! Дак нет же! Пусти бабу на допрос, хоть и императрицу, так тут же бабское из всех пунктов и вылущит. Это Шавюзо, недоумок, про-болтался про письмо Шетарди, а то бы вспомнили вы об этих та-бакерках, как же... Лестоку бы в ноги броситься к государыне, может; и расплавил бы ее оледенелое сердце, а он форсу на себя напустил, нашел время в гордость играть, но... пропади все пропадом! Многие годы ломал он' в России комедию, а теперь серьезным быть желает, теперь трагедия разыгрывается. А ты, матушка государыня, еще вспомнишь своего лейб-медика, еще затоскуешь... Была и еще причина, из-за которой не смел Лесток устраивать жалких сцен: он боялся расплакаться. Не о рыданиях и всхлипах шла речь, но и единой слезы достаточно, чтобы унизить себя перед этой благоуханной, надменной, кричащей дамой. Он знает каждую родинку на ее теле, помнит ритм ее сердца, форму ногтей на ногах и жилок на запястье. Уйди, женщина, оставь нам самим вершить строгие, мужские дела! Как всякий женолюб и романтик, Лесток был сентиментален. Бестужев молча и внимательно смотрел на императрицу, ожидая знака или вопроса, чтобы немедленно прийти на помощь. Здесь Лесток собрался с духом и глянул в гневные глаза государыни. Елизавета сразу умолкла, поняв, что исчез надломленный старик. И какая надменная складка на мясистом лбу! И уже не рыхла его фигура, а монументальна! -- Чем кичишься, негодяй? Престола лишить меня старался!-- Елизавета встала и оборотила к Шувалову нахмуренное лицо:-- Допросы продолжать. Уж ты, Александр Иванович, постарайся, вы-веди изменника на чистую воду.-- И ушла. Больше они с Лестоком не виделись никогда. После встречи с государыней Лесток впал в совершеннейшую апатию, на все вопросы отвечал "не упомню", а то вдруг сам задавал вопросы злым, насмешливым тоном: "Белова-то зачем сюда припле-ли? Уж он-то здесь ни сном, ни духом!" Или безразлично эдак: "С Сакромозо встречался в видах любви к прекрасному, как-то: к китайскому фарфору и к персидской миниатюре..." Потом он и вовсе отказался что-либо отвечать, подытожив все одной фразой: "Все это ложь и бестужевские козни". В целях ускорения следствия ему устроили встречу с женой, на-деясь этим разжалобить его сердце. Разжалобили... Вид несчастной, до страсти перепуганной супруги чрезвычайно взволновал Лестока. -- Милая, милая моя Маша, прости, что вверг тебя в пучину страданий,-- шептал он, обнимая жену. Та лепетала о добровольном признании и милосердии императри-цы. Лесток отмахивался: -- Елизавета не стоит нашего внимания.-- И опять:Милая, не обижают ли тебя строгие судьи? Как ты спишь? Мужайся, все пройдет... Дело двигалось к пыткам. Лесток знал это, но его не страшила дыба. Что значит боль физическая по сравнению с болью душев-ной! Назначит ему государыня за верную, службу плаху, он и тогда не завоет, не заблажит, а с достоинством встретит смертный час. Екатерина узнала об аресте Лестока от своего камердинера Тимофея Евреинова и взволновалась ужасно. "Шарлотта, держись прямо!"-- приказала она себе, вспоминая шутку лейб-медика, кото-рой он неизменно встречал ее. Слова эти он перенял у маменьки Иоганны, которая без конца шпыняла фике, боясь, что та вырастет сутулой. Екатерине жалко было верного друга, но еще больше стра-шилась она за ухудшение своего положения: при дворе все знали о ее тесных отношениях с подследственным. Однако шло время, а судьба ее никак не отягощалась, и в один прекрасный день ее вместе с супругом, незаметно и ничего не объясняя, вернули в столицу, Уже через день великие князь и княгиня были в Петергофе. Они прощены? Опала кончилась? Спросить было не у кого. В Петергофе их вместе с Петром разместили в верхнем дворце,' сама же государыня съехала в только что отреставрированный, люби-мый Петром I дворец Монплезир. Встретиться с Екатериной и Петром Федоровичем она не пожелала. Великая княгиня попробовала огорчиться, потом передумала и принялась за недочитанного и ча-стично, как ей казалось, непонятого Платона, а также за седьмой том "Истории Германии" отца Берра, каноника собора Св. Женевьевы. Снятие опалы с великокняжеской четы было вызвано тем, что Лесток так ни в чем и не сознался. Не будем давать читателю описания страшной пытки, скажем только; что Лесток перенес ее достойно. Крики были, он и не пытался себя сдерживать, но признание вырвали одно -- я невиновен! После дыбы, прижимая к груди изувеченные руки, Лесток без посторонней помощи дошел до камеры. За отсутствием признания Лестока обвинили лишь в корыстных связях с иностранными послами, все прочие обвинения были отсече-ны. То страсти кипели вокруг изменника и заговорщика, а то вдруг о нем словно забыли. Движимое и недвижимое имущество Лестока без остатка было отписано ее императорскому величеству. Лесток и супруга его просидели в изолированных камерах под крепким карау-лом пять лет, а затем были сосланы в Углич. Дело бывшего лейб-медика и фаворита нашло отклик в Европе, суд над ним называли расправой. Однако следствие было произведе-но по всем правилам, так сказать по заранее изготовленному трафа-рету, но нельзя не сознаться, что в какой-то момент в ходе следствия наметился серьезный перелом. Словно вдруг исчезло вдохновение и у судей и у главного организатора этого дела -- Бестужева. По прошествии времени стали говорить о загадочности дела Ле-стока, мол, осталось в нем много темных пятен, мол, могли бы до-вести все до конца, но почему-то не сделали этого. Попытку объяснения подобной загадочности читатель найдет в следующей главе. -23- Когда прошел первый азарт после ареста Лестока и наступили будни--обычная работа Тайной канцелярии с подследственным, в Бестужеве умный человек возобладал над идеалистом. Не получилось сочинить хороший, большой заговор, чтобы разом свернуть шею "формальной потаенной шайке"--всем этим Трубецким, Румянце-вым, Санти и Воронцову, особливо вице-канцлеру Воронцову. Во всех шифрованных депешах Финкенштейна Воронцов шел бок о бок с Лестоком, а теперь Смелый сидит перед .следователем, а Важный разгуливает на свободе, и разгуливает гоголем. Не отдала государыня Воронцова в руки правосудия. Может, и Лестока ей было трудно от-дать, но скрепила сердце, а на Воронцова сил уже и не хватило-- размягчилась. Наверняка не обошлось здесь без слез и воплей суп-руги вице-канцлера Анны Карловны, в девичестве Скавронской, кро-вной родственницы государыни. А если он, Бестужев, с этакими козырями на руках даже Ворон-цова достать не может, то идея заговора о перемене правления, о ко-тором якобы хлопочет молодой двор, тоже уходит в песок. Примерно такие мысли неторопливо возились в голове канцлера, когда после трудового дня добрался он наконец до своего кабинета, облачился в домашний шлафрок и потребовал бутылку вина. Бокал подали вместительный, как он любил, вино чуть кислило, но было забористо и запах имело приятный. Но дню этому не суждено было кончиться столь успокоительно и в приятном одиночестве, в доме Алексея Петровича появился не-ожиданный гость. С великим шумом подъехала карета с гайдуками и пажем-скороходом. Лакею было объявлено, что с канцлером жела-ет иметь беседу князь Иван Матвеевич Черкасский. Бестужев из окон кабинета увидел парадный экипаж и узнал герб, и хоть упредил челядь, что его ни для кого нет дома, по-скольку занят делами государственными, теперь поспешил перехва-тить слугу, чтобы самому принять именитого гостя. Интуиция под-сказала, что визит этот неспроста, и не только для его выгоды, но и для пользы отечеству, позднего визитера надо принять, и при-нять хорошо. Давненько они не виделись. То есть на балах изредка возникала внушительная фигура Черкасского, но всегда где-то в отдалении, в соседней зале. В карты князь не играл, в менуэтах по причине возраста и больной ноги не приседал. "Кто ты -- друг или враг?" -- мысленно спросил Бестужев, следуя за гостем в гостиную. Расселись в креслах, канцлер вежливо осклабился в улыбке. Черкасский достал табакерку, неторопливо вложил в нос понюшку табаку, шумно вы-сморкался. -- Крепок? -- Заборист!-- подтвердил князь, устроился поудобнее и, вскинув на Бестужева внимательный взгляд, поинтересовался:-- Что ж не спрашиваешь, Алексей Петрович, зачем пожаловал? -- Так ведь и сам скажешь, Иван Матвеевич.-- Бестужев попра-вил парик и сложил руки на животе, движения его были неторопливы и полны достоинства. -- А ты постарел...--сказал вдруг князь. -- Да и ты, сударь мой, временем потрепан. -- Не только временем, а еще пытками да острогом. Иль забыл? По твоей вине срок отбывал. -- А вот это есть клевета,--укоризненно произнес Бестужев.-- Это навет недоброжелателей. И кабы недоброжелатели эти паскуд-ные метили в меня, то полбеды, но метят они в Россию, чем приносят ей непоправимый урон! Историки говорят, что Бестужев умел в самых унизительных положениях оставаться величественным и важным, обманывая собеседника, но князь Черкасский явно не принадлежал к этим об-манутым. -- Эко ты говоришь-то складно,-- рассмеялся он.-- Стало быть, если ты подлость сочинишь, то тебя и к ответу призвать нельзя? Вроде бы всю Россию, к ответу призываешь? -- Это какую же подлость?-- начал Бестужев гневливо, но Черкасский остановил его решительным движением руки. -- России ты служишь... Умно ли, честно ли, это потомки рассу-дят, но служишь старательно. Но ты еще не Россия, хоть ты ее канц-лер. От имени России сподручнее мне говорить, потому что я ее страдалец. Разговор явно шел не в ту сторону, и Бестужев, дабы не усугуб-лять положения, не стал прерывать гостя. Страдальцы говорливы, стерпим для пользы дела и это. -- Так вот,-- продолжал Черкасский,-- я смею утверждать, что в деле раскрытия заговора в Смоленске ты, Алексей 'Петрович, принимал самое активное участие. Мы еще пятнадцать лет назад воз-жаждали посадить Елизавету Петровну на трон русский, а ты нас всех за это к дыбе привел. -- Это ложь,-- не удержался Бестужев. -- Бумагу нашу в Киль к герцогу Голштинскому повез Красный-Милашевич, а ты эту бумагу, в Гамбурге сидя, перехватил и накро-пал на нас донос... в Петербург. Бирону- Так? -- Это все выдумки Красного - Милошевича.-- Как всегда бывало в минуты волнения, канцлер стал заикаться и уж совсем невеличественно брызгать слюной. -- Да полно, Алексей Петрович... Неужели в свой смертный час, ведь придет же он когда-нибудь, ты тоже будешь лгать? Но как уверенно ты защищаешься. Не будь у меня на руках этого твоего доноса, я б тебе и поверил.-- Черкасский неожиданно подмигнул канцлеру. Вот здесь с Алексеем Петровичем и произошла внутренняя метаморфоза, он, что называется, обмер, но виду не показал, только насупился и еще зорче глянул в темные непримиримые глаза Черкас-ского. Этот врать не будет. Коль говорит, что петиция из Гамбурга у него, то, стало быть, так и есть. Но как она попала к нему? Старый я дурак! Не уничтожить вовремя такую бумагу! Неужели весь похищенный архив прошел через руки князя? Но, может, этот мальчишка-гардемарин продал ему петицию? Среди возвращенных бумаг этого документа как раз и не было. Ладно... Белов в тюрьме и уж теперь оттуда не выйдет. Да скажи же наконец, что ты хочешь, какого черта явился ко мне с подобным разговором? Не томи душу! -- Приятно иметь дело с умным человеком,-- удовлетворенно сказал Черкасский.-- Я вижу, что ты, Алексей Петрович, все понял. Документ сей я тебе не отдам, он останется в моем тайнике в на-зидание потомству. Но меня ты не бойся. Я с тобой счеты сводить : не хочу и не буду. А пришел я к тебе с просьбой. Бестужеву хотелось крикнуть: "С какой?" -- но он превозмог себя, только подбородок рукой потер, эдак сильно, словно челюсть хотел на место поставить. -- В казематах твоих содержится некто Белов, молодой человек высоких душевных качеств. Попал он в крепость безвинно, по воле случая, я осведомлен об этом деле во всех подробностях. Постра-дал он из-за друга, сынка князя Оленева. Так суть моей просьбы в том, чтобы ты этого Белова освободил и дела по этим двум моло-дым людям прикрыл. Бестужева несказанно раздражал вид Черкасского, спокойный, невозмутимый, и сама манера говорить, как бы с издевкой. Уверен, страдалец, что канцлер в его руках! -- Это не в моей власти,-- хмуро бросил он,-- этими достойными молодыми людьми занимается Тайная канцелярия. -- Понятно, что не полицейская команда... Но ты все-таки просьбу мою выполни. Алексей Петрович взял колокольчик, забренчал нервно. -- Степан, накрой стол на два куверта. Да вина из погреба хорошего принеси. Они засиделись за полночь, и Бестужев познакомился с истинной подоплекой ареста двух друзей. Зная характер канцлера и повадки Тайной канцелярии, Черкасский дал только силуэт событий, избегая называть имена, оставив самые интересные подробности недогово-ренными и словно забыв о нападении на мызу, но даже этих сведе-ний было достаточно для полного оправдания друзей. Однако Бестужев не ответил Черкасскому ни да, ни нет. В конце разговора неприступность и величественность вернулись к нему целиком, и истинно царски прозвучали его последние слова: "Я подумаю..." Черкасский не стал настаивать на более определенном ответе, он был уверен в беспроигрышности своего дела. Оставшись один, Бестужев заперся в кабинете и долго пил, не пьянея. Хотел подумать--так думай, светлая голова! При чем здесь вся эта трескотня фразой -- во имя чести, справедливости и прочая! Дело есть дело. А суть его в том, как следствие пойдет. Государству не справедливость нужна, а логика поступка! Если необ-ходимо для логики следствия, чтобы Белов был виновен, то, стало быть, так оно и будет. И нечего слезы крокодиловы лить, у нас, слава Всевышнему, времена мягкие, головы людям не секут, а ссылка только остудит горячую кровь. Но ведь не отвяжется Черкасский-то, вот в чем тоска! В кровать Алексея Петровича слуга отнес на руках: это понимать надо, барин не бездонная бочка, объял-таки его хмель. На следующий день Бестужев ознакомился с опросными листами по делу Белова и был немало удивлен. Или следователь плут, или такова воля провидения, но как-то все сходилось, что Белов в деле заговора был совсем без надобности. Иначе как душевной гибкостью и мудростью нельзя назвать ред-кую способность канцлера ладить с самим собой. Он в миг и совер-шенно искренне поверил, что решение освободить Белова навязано ему не Черкасским, а той самой логикой поступка, о которой он толковал с собой давеча. Не было никакого заговора, все это миф! Может, Лесток и заигрывал с молодым двором, и с их величеством Екатериной шептался, и письмами обменивался, и интриганка герцо-гиня Цербстская сучила ножками от нетерпения, когда же ее дочень-ка приблизится к трону, все это есть, но реальной опасности здесь с гулькин нос. А Петр Федорович... Мало того, что неумен и необразо-ван, инфантилен до неприличия, так ведь еще и трус! В настоящую борьбу за трон, так чтобы опасности в глаза посмотреть, он никогда не пойдет, Судя по опросным листам Белова, следователь все эти мысли канцлеровы предчувствовал. Умный, видно, человек трудился на доп-росе, Бестужев всмотрелся в подпись: Шуриков. Знает он этого Шурикова, очень толковый человек... А чтобы Шувалов не шустрил, требуя объяснений, следует этого проходимца Белова вкупе с женой запихнуть куда-нибудь подальше, в дипломатический корпус в Анг-лию или Порту. Именно в стенах Тайной канцелярии, хоть он и не желал этого, началась Сашина дипломатическая карьера. Еще один листок привлек внимание Бестужева. Он вначале не понял, почему показания поручика Бурина пришпилены к делу Бе-лова. Сомнения разъяснились с первых же строк: найден убийца Гольденберга- И как ловко, каналья, излагает! Честная дуэль. Ножом в бок человека пырнул и смеет что-то о чести лопотать! Так тебе и надо, Яков Пахомыч, что угодил под арест. Однако откуда он знает это имя? И связано оно с какой-то дрянью, с чем-то до крайности неприятным... Стоп! Вспомнил, Яков Пахомыч Бурин, где тебя видел. В Антошиной комнате, черный, в углу стоял-- Друг его, значит. Алексей Петрович почувствовал вдруг, как отяжелилась, словно свинцом налилась голова. Он подпер ее рукой и подумал с грустью, что и сам Антоша, и знакомцы его принесут еще в жизни многие неприятности. ВМЕСТО ЭПИЛОГА Ни одно сердце при дворе, даже самое великодушное, не пожале-ло об отлучении бывшей фаворитки Ягужинской. Всем вдруг стало ясно, что никак нельзя ей было находиться при государыне, если та ее матери язык отрезала. А до этого словно и не замечали. Исчезла Ягужинская, и о ней забыли в тот же день. Елизавета вспомнила об Анастасии, когда между депеш, прислан-ных ей Бестужевым, она нашла негодную, черновую писульку с упо-минанием имени Белова и опять пришла в негодование. Тогда в Гостилицах из-за шума и плача, связанного с крушением катальной горки, ей недосуг было объясняться с негодницей статс-дамой. Сейчас, видно, пришел срок. Нет, она не отдаст строптивую Тайной канцелярии, она сама будет вершить над ней суд и разобьет по всем пунктам. -- Чтоб завтра с утра была здесь Ягужинская!-- приказала Ели-завета Шмидше. "Ты скажи мне, милая,-- так мысленно начала разговор Елиза-вета,-- как посмела ты бежать с католиком, презрев веру право-славную? Как дерзнула ты писать матери своей, государевой пре-ступнице, да еще просить у нее благословения на неугодный нам брак? И как ты. чертовка окаянная, дошла до такой низости, чтоб в обход государыни твоей сноситься тайно с молодым двором? Не отпирайся, дрянь, Шмидша слышала, как ты с Екатериной шепта-лась!" Далее должна была последовать жестокая сентенция: брак с Беловым разъять, а с мужем твоим, мерзавцем, пусть Тайная кан-целярия разбирается! Если бы этот разговор состоялся, то не миновать Анастасии монастыря или крепости. Однако дела благочестия оторвали госуда-рыню от намеченного плана, потом арест Лестока, и следствие над ним отняли все душевные силы. А ведь жизнь есть жизнь, нельзя все время хмуриться и смотреть волком, завтра охота, послезавтра прием послов, через три дня бал... Где уж тут думать о неприятном? Еще раз она вспомнила о Ягужинской, воротясь во дворец после допроса Лестока, и хоть раздражена была до крайности, мысли ее приняли неожиданный оборот. Какой приговор она вынесла Анаста-сии? Пусть сама выбирает -- монастырь или крепость. Семь лет на-зад эти же самые слова произнес Лесток, призывая Елизавету немедленно в ночи идти занимать русский трон. "Что ждет вас? -- спросил он тогда с горечью.-- Либо монастырь, либо крепость, другого пути нет!" Сцена представилась ей во всех подробностях, и как молилась она в Преображенских казармах, и как снег шел, и как несли ее ко дворцу на руках гвардейцы. Крикнула Шмидшу. Старая чухонка явилась немедленно, зорко ощупала госу-дарыню взглядом, здорова ли, не гневлива ли, каково душевное само-чувствие. -- Ягужинскую, то бишь Белову, больше ко мне не звать!-- сказала Елизавета и добавила тихо:-- Бог с ней, Но всего этого не знала Анастасия и потому не могла понять, что нежелание государыни говорить с ней есть как раз милость, а не опала. После ареста Саши она затосковала больше прежнего. Никогда раньше в этом доме не было домашней божницы, а те-перь она велела собрать по дому самые дорогие и старые иконы и повесить их в малой гостиной, той, что в одно окно. Здесь и проводила она большую часть дня, а иногда и ночи. Анастасия ни о чем не просила Бога, не славила, а, стоя на коленях, сбивчиво и страстно рассказывала святым ликам разнооб-разные события своей жизни и все пыталась объяснить, как она права и как другие не правы. Иногда ее отвлекала черепичная крыша соседнего дома: шер-шавый скат ее был то мокрым от дождя, то облит закатным солнцем. У слухового окна грелась на солнце молодая черная кошка. У нее была изгибистая шея, круглая, с маленькими ушками морда, глян-цевая, стройная фигурка ее напоминала египетскую статуэтку. Анастасии казалось, что кошка сидит здесь неспроста, что она послана в назидание, недаром они встречались с ней взглядом. Если б пожелал Господь, он непременно послал бы на крышу белых голубей, сколько их тут раньше кружило... Но нет, опять появилась на крыше мерзкая тварь и мурлычет, и чистит о черепицу свои перламутровые коготки. Анастасия велела повесить на окно плотную штору. Теперь она и днем молилась при свече, и опять рассказывала Богу, как неспра-ведлива к ней императрица. Потом Елизавета исчезла из ее рас-сказов, место государыни занял Саша. Как-то встала она утром, до завтрака прошла в молельню, отодви-нула тяжелую штору. Было очень рано. Над городом висел туман. Через час высоко поднимется солнце и растопит это влажное об-лако, а сейчас силуэты домов, шпилей, луковиц на церквах раз-мыты, все они словно плывут... "Что я все себя жалею,--подумала вдруг Анастасия.--Горькая моя доля, мать в ссылке, муж в крепости, но ведь надобно и их пожа-леть, им-то еще горше..." Это простая мысль принесла ей| облег-чение. А на следующий день из тюрьмы вдруг вернулся Саша. Он явился к вечеру, не сказав никому ни слова, прошел в кабинет, сел за стол и замер с закрытыми глазами, вслушиваясь в звуки родного дома. Вначале шепот, шорох невнятный, потом беготня по лестницам и наконец громкий, навзрыд, крик Анастасии: -- Где он? Голубчик мой ясный, где он? Она вбежала в кабинет, и здесь силы ее совершенно оставили. По инерции она еще сделала три неверных шага, потом колени подломились, и она непременно рухнула бы, если б не подхватили ее сильные руки мужа. Пора кончать нашу историю, в которой все разъяснилось, а если у читателя остались какие-то пробелы, если он в чем-то увидел недоговоренность, то автор может заверить: причина недоговоренно-сти не в забывчивости и не в отсутствии желания рассказать, а в незнании. Например, я не знаю, кончилась ли любовь Марии и Никиты вен-цом, или осталась на всю жизнь приятнейшим и нежнейшим воспо-минанием для обоих. Пусть читатель по своему усмотрению допишет их любовь. Мне же, чтоб сказать об этом наверняка, опять надо с головой нырнуть в XVIII век, чтобы в архивах, документах и книгах искать продолжение этой истории. Если будут место, время и бумага, я непременно это сделаю. Беловы тихо и незаметно отбыли в Лондон. За Алексея Корсака тоже не стоит волноваться, у него, как теперь говорят, все в порядке: через два года офицер, через пять капитан. Жаль только, что по-плывет он к дальним обетованным землям много позднее, то есть не в двадцать, как мечталось, а в сорок. Но не будем гневить Бога. В каком бы возрасте ни осуществилась твоя мечта, это всегда счастье. В судьбу Лядащева наша история внесла серьезные изменения. Активный, не стесненный служебными рамками сыск пришелся ему настолько по вкусу, что он стал подумывать, а не организовать ли ему что-то вроде лавки или конторы, которая занималась бы распу-тыванием сложных узлов, в которые завязывает жизнь человеческие судьбы. Если это лавка, то за распутывание и деньги можно брать, а можно и не брать... Когда работа в удовольствие, то это дороже любого рубля и дуката. Занимаясь делом Белова -- Оленева, то есть пребывая в постоян-ной суете и озабоченности, он несколько поостыл к коллекционирова-нию, но обнаружил в себе странную особенность. Сосредоточившись, он мог без всяких часов назвать время с точностью до пяти минут, хоть ночью его разбуди, хоть днем за руку схвати. Необходи-мость носить с собой карманные часы отпала, и куда-то исчез педантизм. Он вдруг понял, что самый лучший механизм (речь идет о часах) тот, который спешит, он дарит нам несколько неуч-тенных минут, которыми мы можем воспользоваться по своему усмотрению. Дементий Палыч оставил службу. Уходя из Тайной канцелярии, он честно рассчитался со своими подследственными, чьи дела долж-ны были встать заложниками в шеренгу прочих папок. С Беловым было все ясно, его дело кончилось определением "безвинен" и сентенцией "освободить". С Оленевым все обстояло сложнее, потому что все обвинения, ему представленные, были как бы дым, плод воображен